Дороги авантюристов, или Загадочная яхта лорда Гленарвана

Глава 1 Большая рыбалка в Северном проливе или Сколько в Шотландии герцогов

«26 июля 1864 года при сильном северо-восточном ветре мчалась на всех парах вдоль Северного пролива великолепная яхта. На верхушке ее бизань-мачты развевался английский флаг, а на голубом вымпеле грот-мачты виднелись расшитые золотом, увенчанные герцогской короной инициалы "Э.Г.". Яхта носила название "Дункан". Она принадлежала лорду Эдуарду Гленарвану, одному из шестнадцати шотландских пэров, заседающих в палате лордов, почетному члену известного во всем Соединенном Королевстве Темзинского яхт-клуба».

Так начинает свою историю о детях и поисках капитана Гранта мсье Жюль Верн, и уже первый абзац вызывает вопросы. О яхте «Дункан» сказано в нем очень мало, но сказанного достаточно, чтобы понять: судно весьма странное. Да и владелец яхты не так уж прост.

Первое, что режет глаз — вымпел с инициалами и герцогской короной. С буквами «Э.Г.» всё понятно, но вот корона… К чему бы она здесь?

В Англии все без исключений лорды носили один из четырех возможных титулов (или барона, или маркиза, или графа, или герцога), именовались при этом примерно так: лорд Имярек, четвертый маркиз Такой-то. Существовал еще титул баронета, но он был введен относительно недавно королем Яковом Первым, и баронеты в палате лордов не заседали.

В Шотландии дело обстояло схожим образом, но имелось одно отличие: лорды, не имеющие титула, т.н. «лорды парламента». Не герцоги, не графы, не бароны и не маркизы, но владельцы обширных земель, дающих им право заседать в палате. Соответственно, представлялись они проще: лорд Имярек, — именно так, «лорд Гленарван», представляет нам Жюль Верн одного из центральных персонажей на всем протяжении весьма объемистого романа. Ни единого слова о наличии у Гленарвана герцогского или иного титула. Только упоминание о герцогской короне на вымпеле.

Может быть, корона была вышита там просто так, для красоты? Ну-ну… С тем же успехом можно представить генерал-майора, для красоты надевшего маршальскую звезду на шею. Долго не покрасуешься, живо спросят: а по какому-такому праву у тебя эта звезда или эта корона?

Можно предположить, что вымпел подняли на флагшток ненадолго, чтобы затем спустить и спрятать в кладовой. Позже, в дальних краях и странах пригодится: там, дескать, народ не сильно разбирается в британских титулах, а с короной как-то оно солиднее будет, больше почтения местные проявят.

Но и такое предположение не проходит. Да, и в Европе, и в других частях света хватало людей, самочинно присваивавших себе высшие дворянские титулы (и один такой авантюрист еще появится на страницах нашего расследования). Но обычно самозванцы выдавали себя за немецких баронов (фрайгеров), те в раздробленной на малые и большие государства Германии расплодились во множестве, и проверить: настоящий барон или поддельный? — было достаточно трудно. За восточноевропейскую титулованную особу тоже было модно себя выдать, — за какого-нибудь молдавского или черногорского князя.

Но прикинуться шотландским герцогом? Не в этой жизни. Герцогских родов в Шотландии всего семь, причем седьмой можно не учитывать: по давней традиции титул герцога Эдинбургского носил наследник престола Соединенного Королевства параллельно с титулом принца Уэльского. То есть шотландские герцоги не германские бароны и не молдавские князья, они известны наперечет и поименно. И не стоило надеяться, что жители дальних стран и континентов не знакомы с этими тонкостями. Британия в те годы была «владычицей морей» и мировым гегемоном, и интересы имела в буквальном смысле во всех без исключения регионах земного шара. В любом мало-мальски крупном городе сидел если не британский консул, то по меньшей мере резидент, представляющий интересы Британии. Нашлось бы кому спросить: а по какому праву, дорогой друг, ты произвел себя в герцоги? Ну, а у побережий диких, где британских представителей не сыскать, поднимать герцогский вымпел вообще смысла нет — все равно туземцы не поймут, что он означает.

Вымпел не единственная странность яхты «Дункан». Соседствующий с ним британский флаг на самом деле вызывает вопросов ничуть не меньше. Но они возникают не после прочтения первого абзаца, а позже, когда Жюль Верн детально описывает судно. Мы еще вспомним об этом британском флаге, но пока отвлечемся от странностей «Дункана» — на борту яхты назревает большая рыбалка.

«…Вдруг вахтенный матрос доложил, что за кормой "Дункана" плывет какая-то огромная рыба. Капитан Джон Мангльс немедленно приказал сообщить об этом лорду Эдуарду, и тот в сопровождении майора Мак-Наббса не замедлил подняться на ют».

Майор, поднявшийся вместе с владельцем судна на ют, личность весьма примечательная и загадочная, причем загадки начинаются буквально с первого о нем упоминания: не совсем ясна степень его родства с лордом Гленарваном. В одних вариантах перевода (например, в переводе И. Петрова, использованном в книге 1951 года издания) майора представляют как двоюродного брата жены Гленарвана, леди Элен. В других (перевод А. Бекетовой в издании 1985 года) Мак-Наббс становится двоюродным братом уже самого лорда. Казалось бы, невелика разница, но все же принципиальное различие здесь есть: своего кузена, надо полагать, Гленарван знал бы давно, будучи знаком с ним с детства. А вот с кузеном жены он познакомился бы совсем недавно, ибо женился лорд всего лишь три месяца назад.

Уточним спорный момент, заглянув в оригинал. «Lord Edward Glenarvan se trouvait à bord avec sa jeune femme, lady Helena, et l’un de ses cousins, le major Mac Nabbs» — написал Жюль Верн, и дело сразу проясняется: майор был-таки родственником самого Гленарвана, при этом не единственным кузеном, а «одним из его двоюродных братьев».

Итак, родственники оценили с юта изрядные размеры плывущей за яхтой рыбины, опознали ее как рыбу-молот, — и, посовещавшись с капитаном, решили, что недурно бы истребить этого одного из самых опасных представителей семейства акул. Заодно и леди Элен развлечется, полюбовавшись на зрелище грандиозной рыбалки.

Ну, да, такие уж были времена… Моряки зачастую вылавливали и убивали акул просто так, развлечения ради. «Гринписа» даже в проекте нет, попрекнуть некому, — и пойманным морским хищницам вспарывали брюхо, а затем возвращали их в родную стихию, потроха бросали туда же. Болевой порог у акул очень высокий, а жадностью и прожорливостью с ними мало кто может сравниться, — отпущенная хищница глотала и глотала собственную требуху, а та снова и снова выпадала из вспоротого брюха. Моряков это зрелище весьма забавляло, и отчасти их можно понять: у каждого имелись шансы, и немаленькие, закончить свой жизненный путь в акульем желудке после кораблекрушения или будучи смытым волной за борт.

Решено — сделано. Леди Элен поднялась на палубу, матросы сладили импровизированную снасть из крюка и толстого троса, насадили в качестве приманки большой кусок сала, забросили…

Акула сало учуяла мгновенно. А мсье Жюль Верн занялся тем, чем с успехом будет и далее заниматься на всем протяжении романа: начал смешить и зоологов, и простых читателей, обладающих хоть какими-то познаниями о животном мире.

«Прожорливая акула, хотя и находилась ярдах в пятидесяти от "Дункана", но, учуяв приманку, стрелой понеслась догонять яхту. Теперь отчетливо можно было видеть, как ее плавники, серые на концах и черные у основания, мощно рассекали волны, в то время как ее хвост служил рулем, не позволяя отклониться в сторону».

М-да… смешнее всего, что эту антинаучную ахинею написал человек, считающийся основоположником НАУЧНОЙ фантастики. Жюль Верн, похоже, всерьез считал, что рыбы плавают на манер лодок: плавники выполняют роль весел, а хвост — руля. На деле, разумеется, все происходит с точностью до наоборот: хвост — рыбий движитель, а плавники помогают маневрировать.

Нетипичный способ передвижения не помог акуле, попалась на крючок и была вытащена на палубу. Пришло время потрошения, леди Элен вновь удалилась, «не пожелав присутствовать при столь отталкивающем зрелище». Двоюродные братья, лорд и майор, задержались — в желудках пойманных акул обнаруживались порой неожиданные находки.

Ожидания оправдались: производившие вскрытие матросы нашли какой-то бесформенный, обросший слизью предмет, явно несъедобный и опознанный помощником капитана Томом Остином (на ощупь?) как винная бутылка.

Гленарван немедленно предположил, что в бутылке может находиться важный документ. Заинтригованные кузены спустились в кают-компанию вместе с присоединившимся к ним капитаном, приказав помощнику Тому Остину хорошенько отмыть бутылку и доставить туда же.

А пока они дожидаются, когда бутылку приведут в пригодный для осмотра вид, мы попробуем понять и оценить, что же нам сообщил Жюль Верн о майоре Мак-Наббсе и лорде Гленарване чуть позже, в третьей главе романа. Забежать вперед имеет смысл: предстоят важные события и стоит заранее познакомиться с их участниками.

Описывая Гленарвана, мсье Жюль Верн не жалеет светлых красок. Лорд молод (тридцать два года), весьма богат, но при этом щедр и отзывчив к чужому горю. Человек он смелый, мужественный, но без жестокости, и прочая, и прочая… Короче говоря, портрет без теней и полутонов, — протагонист, положительный во всем.

И лишь когда речь заходит о политических взглядах Эдуарда Гленарвана, возникают вопросы и закрадываются сомнения. Он, оказывается, большой патриот Шотландии и сторонник ее независимости. Более того, он якобит, сторонник свергнутой династии Стюартов.

За полтора века до описываемых событий никого бы не удивил шотландский лорд, придерживающийся якобитских взглядов. Якобиты тогда были весьма серьезной военно-политической силой, и пару раз им удалось-таки пошатнуть власть Ганноверской династии, правившей Британией.

Но дело происходит в 1864 году, а к тому времени якобиты выродились, превратились в маргинальное движение, и всерьез их никто не воспринимал. Дело в том, что у них не осталось реального претендента на британский престол от дома Стюартов. Красавчик принц Чарли, он же Молодой Претендент, он же Карл Эдуард Стюарт, — после провала якобитского восстания 1745-46 годов спился в эмиграции и умер, не оставив законных наследников. Его родной брат, кардинал Стюарт, был связан узами целибата и тоже законных детей иметь не мог.

Прямая мужская линия дома Стюартов пресеклась, движение быстро пошло на спад, многие влиятельные якобиты в Шотландии признали-таки Ганноверскую династию. Эмигранты частично вернулись на родину и помирились с королем Георгом. В якобитском строю осталось упертое непримиримое меньшинство, но претендента у них не было. Вернее, претендентов они сами себе придумали: три династии европейских монархов состояли в родстве со Стюартами по женской линии (и среди упоротых, и без того немногочисленных, произошел раскол, они так и не смогли определиться и прийти единому мнению, какой же кандидат на престол правильный). Беда в том, что новые виртуальные претенденты никаких дел с якобитами иметь не желали и оспаривать британский престол у Ганноверов не планировали.

В общем, называть себя якобитом в Шотландии 1864 года можно было смело, не рискуя угодить на виселицу или в ссылку. Однако репутации, без сомнения, был бы нанесен определенный ущерб: что за радость, если тебя будут считать фриком, политическим клоуном?

Однако лорд Гленарван пошел на моральные издержки и якобитом себя объявил. Интересно, зачем? Ответ будет дан, но сначала разберемся с одним любопытным фактом из биографии майора Мак-Наббса, — тот, как пишет Жюль Верн, в политических вопросах был полным единомышленником своего двоюродного брата.

Факт состоит вот в чем: чин майора Мак-Наббс получил, служа в 42-м шотландском королевском полку. Казалось бы, удивляться тут нечему: элитная часть формировалась исключительно из шотландцев, Мак-Наббс тоже шотландец, отчего бы ему там не служить?

Но все не так просто. В ряды 42-го полка мог попасть далеко не каждый шотландец, а началось все еще во времена якобитских мятежей… Впрочем, обо всем по порядку.

Существует и довольно широко распространено заблуждение, касающееся сражения при Куллодене, — последнего сухопутного сражения, случившегося на Британских островах. Многие считают, что в той битве сошлись с одной стороны англичане, а с другой — шотландцы, поддержанные французской бригадой, переброшенной через Ла-Манш.

На самом деле всё не так. Бригада лишь именовалась «французской» по месту формирования, личный же ее состав — ирландцы-католики. А в противостоящей армии принца Кумберлендского шотландцев было больше, чем англичан.

Дело в том, что кланы горной Шотландии, или Хайленда после свержения Стюартов раскололись на две примерно равных по численности партии — якобитов и лоялистов. После поражения якобитского восстания 1715 года королевские войска оккупировали Хайленд, и каждому английскому полку была придана горно-стрелковая рота, сформированная из шотландцев-лоялистов, привыкших воевать в горных условиях.

Эти роты формировались по клановому принципу и получили от местных жителей прозвище «Черная стража», спустя какое-то время ставшее официальным названием. «Черная стража» воевала на стороне британской короны и под Фонтенуа, и при Куллодене, а в 1751 году стала полком, получившим номер 42, а позже добавление к названию «королевский», что относило полк к элите британской армии.

Вот только давний клановый принцип формирования рот никуда не подевался после сведения их в полк. В 42-м могли служить Кемпбеллы, Фрезеры, Манро, Сазерленды и т.д., — представители кланов, на деле доказавших свою преданность королевской власти и видящих будущее Шотландии лишь в составе Соединенного Королевства. А выходцам из кланов, запятнавших себя сочувствием к Стюартам и уж тем более участием в якобитских мятежах, в 42-й полк ходу не было. И неважно, что якобиты выродились и превратились в маргиналов и политических клоунов, — традиции на Британских островах вещь святая.

Вывод прост: «якобитство» майора Мак-Наббса — фикция. Он мог с какой-то непонятной пока целью объявить себя якобитом и сторонником шотландской независимости, лишь выйдя в отставку, а изначально был самым натуральным лоялистом, иначе не попал бы на службу в 42-й полк.

Жюль Верн пишет о майоре:

«Он одинаково спокойно поднимался как по лестнице в свою спальню, так и на откос обстреливаемой траншеи: не волнуясь, не выходя из себя даже от взрыва бомбы. <…>. Майор Мак-Наббс не только проявлял храбрость на полях сражений и обладал обычной для военных физической мощью, свойственной людям большой мускульной силы, но, что было гораздо важнее, у него было нравственное мужество, сила духа. Его единственной слабостью был неумеренный шотландский патриотизм».

Мы уже разобрались, что «неумеренным патриотом» Мак-Наббс мог стать лишь относительно недавно, и в приведенной цитате интересно другое: а на полях каких именно сражений проявлял майор свою храбрость? Где поднимался по откосу траншеи, обстреливаемой бомбами? (Бомбой в те доавиационные времена назывался снаряд гаубицы большого калибра или т.н. «бомбической пушки».)

В колониальных войнах элитный 42-й полк без крайней нужды не участвовал, да и бомбических орудий у туземцев не было, рыть траншеи для защиты не требовалось. А вот в Крымской войне бравые шотландцы 42-го полка воевали, и по всему получается, что храбрость майор Мак-Наббс проявил под Севастополем, там траншей хватало.

Однако нам пора вернуться на яхту «Дункан», где как раз в кают-компанию доставили бутылку, извлеченную из акульего желудка.

Глава 2 Сколько мачт у брига или Немного об истории клана Грантов

Не будем подробно останавливаться на том, как лорд Гленарван, его супруга и кузен расшифровывали вместе с капитаном Джоном Мангльсом три попорченных морской водой документа, действительно оказавшихся в бутылке, история эта хорошо известна.

И не станем акцентировать внимание на том, что смытый водой текст можно было достаточно легко и просто прочитать при помощи сильной лупы (повреждения структуры бумаги, оставленные пером или карандашом, никуда не денутся после контакта с водой). Посчитаем, что подобные методы исследования, хоть и были технически возможны в середине девятнадцатого века, не могли прийти в голову Гленарвану.

Перейдем сразу к результатам расшифровки.

Выяснилось, что три документа (вернее, один документ, написанный на трех языках) — это SOS, сигнал, призывающий на помощь капитану Гарри Гранту, спасшемуся вместе с двумя матросами при крушении судна «Британия».

Точное место крушения выяснить не удалось, морская вода пощадила лишь широту этого места: 37º11' ю.ш. Предположительно, по обрывкам слов, доморощенные криптологи пришли к выводу, что катастрофа случилась в Южной Америке, у берегов Патагонии, где спасшиеся угодили в плен к «жестоким индейцам».

Интересно здесь вот что: узнав, что сигнал о помощи поступил от Гарри Гранта, лорд Гленарван немедленно оживился. Да это же наш человек, шотландец-патриот, сторонник независимости! Майор и капитан Мангльс подтвердили: точно, наш, отплыл на «Британии» искать не занятый остров в Тихом океане с целью основать там независимую шотландскую колонию. Отплыл и вскоре пропал без вести, причем последние известия о «Британии» поступили как раз из Южной Америки, из перуанского порта Кальяо. И собравшиеся приходят к единодушному выводу: надо сделать все возможное и невозможное, но капитана Гранта выручить. Интересно, стали бы они так же радеть о французском, американском, голландском, датском капитане? Или ограничились бы тем, что отправили найденные документы в Адмиралтейство либо схожее по функциям ведомство соответствующей страны?

Чуть позже Жюль Верн не жалеет красок, расписывая патриотизм Гарри Гранта.

«Капитан Грант, подобно Гленарвану, как и ряд других знатных шотландских семейств, считал Англию поработительницей Шотландии. По мнению Гранта, интересы его родины не совпадали с интересами англосаксов, и он решил основать шотландскую колонию на одном из островов Тихого океана».

А вот еще:

«…Английское правительство отказалось содействовать осуществлению его планов. Больше того, оно чинило капитану Гранту всяческие препятствия, которые в любой иной стране сломили бы человека, но он не пал духом, он воззвал к патриотизму соотечественников, построил, отдав свое состояние, судно "Британия" и, подобрав отборную команду, отплыл исследовать крупные острова Тихого океана».

К этому моменту уже ясно: капитан Грант — фальшивый сторонник самостийности Шотландии. Того же поля ягода, что и фальшивые якобиты Гленарван и Мак-Наббс.

Причем мысль о том, что с шотландским патриотизмом капитана Гранта не всё в порядке, посещала не только автора этих строк. Как-то раз Данил Мухин озадачился в сети Фейсбук вопросом: а почему, собственно, Гарри Грант назвал построенное им судно не «Шотландия», не «Каледония», — но «Британия»?! Что за имперское название, куда девался хваленый шотландский патриотизм капитана?

Можно допустить, что в Британской империи «сепарские» названия судов не приветствовались. Но такое допущение не проходит, викторианская Англия была в этом смысле гораздо толерантнее современной Украины. За примерами далеко ходить не надо: в романе Жюль Верн упоминает пассажирское судно «Шотландия», пришвартованное неподалеку от «Дункана» в порту Глазго.

Однако название судна Гранта — лишь косвенное доказательство того факта, что патриотизм капитана фальшив, как купюра в три доллара. И фальшивы все его слова об «Англии-поработительнице». Чтобы прийти к такому выводу, тем, кто знаком с историей Шотландии, достаточно узнать фамилию капитана, принадлежавшего к клану Грантов.

Клан Грантов древний, известный с раннего средневековья, многочисленный и разветвленный: среди ветвей клана известны Гранты из Каррона, Гранты из Баллиндаллоха, Гранты из Кулкабаха и многие другие.

К какой именно ветви принадлежал Гарри Грант, значения не имеет. Потому что все входящие в клан семейства были самыми отъявленными лоялистами и видели будущее Шотландии лишь в тесной унии с Англией, а затем в составе Соединенного Королевства.

Слова у Грантов не расходились с делами. Когда после Славной революции в Шотландии вспыхнула гражданская война, отряды клана присоединились к силам, выступившим на стороне нового короля Вильгельма Оранского и участвовали в сражении при Килликрэнки, которое стало последним для виконта Данди, самого талантливого (и самого жестокого) из якобитских генералов. Во время якобитского мятежа 1715 года Гранты снова сражались на стороне центрального правительства, а позже одна из первых шести рот «Черной стражи» была сформирована как раз из членов этого клана. После высадки Молодого Претендента клан выставил 800 воинов, и оказались они отнюдь не под знаменами принца Чарли, а на стороне его противников.

К 1864 году позиция Грантов не изменилась. Она и к нашему времени не изменилась. В 2014 году клан возглавлял лорд Джеймс Патрик Тревор Грант, 8-й барон Стратспей. Кто угадает, какую позицию занял лорд во время референдума о независимости Шотландии? Правильно, выступил он за единство Соединенного Королевства, и члены клана приняли активное участие в агитационной компании под названием «Вместе лучше!»

Разумеется, не все известные в истории личности с фамилией Грант были убежденными лоялистами и сторонниками единства Великобритании. Например, когда в кают-компании «Дункана» изучали документы из бутылки, за океаном, в Америке, генерал Улисс Грант успешно командовал армией северян в боевых действиях против конфедератов Юга, а позже стал 18-м президентом США. Улисса Гранта британское единство ничуть не заботило, скорее он обрадовался бы распаду Британии, поддерживавшей южан, его противников.

Но тут надо учитывать одну тонкость. В Англии тоже есть род Грантов, и тоже древний, известный со средневековых времен, и многочисленный, расселившийся по многим графствам. Шотландским Грантам они ни разу не родня, случайные однофамильцы. И вот из этих-то английских Грантов, из дорсетской их ветви, происходили предки Улисса Гранта, генерала и президента.

Объяснить схожим образом политические взгляды капитана Гарри Гранта не получится. О нем сказано прямо: мол, капитан Грант шотландец, и никакого отношения к английским Грантам не имеет. Не следует думать, что Гарри Грант мог иметь и публично озвучивать политическую позицию, отличную от позиции клана. То есть он-то мог, и, возможно, отступника даже не убили бы, все-таки времена настали достаточно цивилизованные. Но из клана наверняка бы изгнали, и имя упоминать запретили бы, и жил бы капитан под фамилией, например, Джонс (по имени отца), но никак не Грант.

Однако такого не случилось. Из чего прямо следует непреложный факт: лорд Джон Чарльз Огилви-Грант, 1-й барон Стратспей, глава клана в те годы, имел какую-то свою информацию об истинных целях и задачах экспедиции капитана Гранта. А то, что писали о капитане в газетах, — лишь дымовая завеса, вроде «якобитства» Гленарвана и Мак-Наббса, и на нее лорд внимания не обращал.

Кстати, о Мак-Наббсе… Среди многочисленных грантовских септов (родственных семейств) с давних времен известен род Макнабов. Возможно, имеет место случайное созвучие фамилий, но нельзя исключить, что майор не только Гленарвану приходился родственником, но и капитану Гранту был дальней, седьмая вода на киселе, родней. А шотландцы родство считают скрупулезно, для них даже самые дальние родственники — люди той же крови.

Итак, едва оказавшись на суше, Гленарван разместил в газетах объявление:

«За справками о судьбе трехмачтового судна "Британия" из Глазго и о капитане Гранте обращаться к лорду Гленарвану, Малькольм-Касл, Люсс, графство Думбартон, Шотландия».

Затем он отправился с расшифрованным документом в Лондон, чтобы убедить лордов Адмиралтейства выслать спасательную экспедицию на поиски капитана Гранта.

А мы, пока он ездит, повнимательнее присмотримся к яхте «Дункан», и обнаружим кое-что странное и удивительное.

Главная странность яхты состоит в том, что она имеет оснастку брига. И сейчас самое время вспомнить самый первый абзац романа и слова «на верхушке ее (яхты "Дункан" — В.Т.) бизань-мачты развевался английский флаг». Это как вообще понимать?!

Поясним для тех, кто совсем не разбирается в парусном флоте: бизань это третья, ближняя к корме мачта судна. Если мачт больше трех, то все равно бизанью называется самая последняя по ходу судна. А нонсенс в том, что бриги двухмачтовые суда: фок-мачта, грот-мачта, и всё. Только шхуны бывают и двухмачтовые, и трехмачтовые, и четырехмачтовые, — и при этом остаются шхунами. Если на корабле с оснасткой брига появится третья мачта, то его следует называть барком, или шлюпом, или как-то еще, но только не бригом. Бриги (и примкнувшие к ним бригантины) — исключительно двухмачтовые суда, и никаких бизаней.

Получается, что виртуальный Юнион Джек был поднят над отсутствующей мачтой. А на деле яхта шла лишь под непонятным вымпелом с непонятной герцогской короной.

Сомнительно, что Жюль Верн понятия не имел, сколько у брига мачт. Это самые азы, которые обязан знать любой, кто пишет о море и парусном флоте. Возможно, тут имеет место завуалированный намек на то, что британским подданным Гленарван считал себя лишь номинально. Но необходимо отметить, что Жюлю Верну было далеко до Стивенсона, и французский писатель не замечен в игре со вторыми и третьими смысловыми слоями… Более вероятно, что мсье Верна подвела память: о флаге на бизань-мачте он упомянул в первой главе, а яхту подробно описал в пятой, — и мог банально позабыть, с чего начал роман.

Однако оснастка брига вызывает удивление не только виртуальной бизанью с виртуальным британским флагом. Поставим вопрос шире: а зачем вообще на яхте, предназначенной для увеселительных морских плаваний, оснастка брига?

Прямое парусное вооружение (а бриг оснащен именно так) хорошо годится для дальних плаваний через океаны, «Дункан» же изначально предназначался совсем для другого. Вот что пишет Жюль Верн по этому поводу:

«Был построен "Дункан", яхта, которая должна была перенести лорда и леди Гленарван в самые дивные уголки земного шара, к островам Архипелага, в воды Средиземного моря. Легко представить себе радость Элен, когда муж передал "Дункан" в ее полное распоряжение. Действительно, есть ли большее блаженство, чем плыть с любимым вдоль прекрасных берегов Греции и переживать медовый месяц у сказочных восточных берегов».

То есть изначально ни о каких трансокеанских плаваниях речь не шла, «Дункан» строился как судно для увеселительных круизов. А пересекать океан, день за днем, неделя за неделей любуясь на одну и ту же водную пустыню, — веселого мало. Совсем иное дело странствовать вдоль живописных греческих берегов, заходить в экзотические порты разных стран Средиземноморья и т.д. Вот только оснастка брига совершенно не нужна для такого образа действий, для круизной яхты гораздо больше подходит оснастка шхуны (т.е. не с прямым, а с косым парусным вооружением). На бриге гораздо труднее совершать маневры вблизи берегов и при заходах в порты, бриг — судно открытого моря.

Есть еще один нюанс: косыми парусами шхуны управлять гораздо легче, и матросов требуется меньше — значит, надо брать меньше припасов для экипажа, можно отвести меньшие площади для проживания матросов, и, соответственно, сделать более просторные и комфортные каюты для владельца яхты и его гостей, либо увеличить их, кают, количество.

На «Дункане» Гленарван был вынужден держать двадцать пять человек экипажа, и половина из них, даже больше, стала бы лишней, если оснастить «Дункан» как шхуну. Для круизов по Средиземному морю с косым парусным вооружением вполне хватило бы десятка матросов.

Хуже того, паруса не главный движитель яхты, вот что пишет Жюль Верн о «Дункане»:

«Главным его двигателем являлась паровая машина в сто шестьдесят лошадиных сил, новейшей системы и снабженная перегревателями, позволяющими поднимать давление пара до очень высокого уровня, и приводившая в движение два винта. Идя на всех парах, "Дункан" развивал наибольшую скорость».

Спору нет, паровая машина штука удобная, но только не для круизной яхты, где во главу угла ставится комфорт пассажиров. В наше время никого не удивит аналогичная по назначению яхта, вообще не имеющая мачт с парусами, — судно приводят в движение электромоторы, запитанные от дизельной силовой установки. А паровая машина, работающая на угле, дает неприятный побочный эффект: густые-прегустые клубы угольного дыма, валящие из трубы. Разумеется, теоретически жирный густой шлейф должен тянуться вверх и назад, уходя за корму судна. На практике же порывы ветра нередко швыряли эти клубы на палубу судна, пятная копотью всё и всех, там находящихся. Ну, и как бы любовалась леди Элен живописными берегами, если при этом ее нарядные туалеты и румяный цвет лица находились бы под постоянной угрозой? Яхта с чисто парусным вооружением гораздо комфортнее для средиземноморских круизов.

Знал ли Жюль Верн все эти нюансы? Да, знал. Он, конечно, писатель кабинетный, в глаза не видевший большую часть дальних стран, описанных в его романах. Но со шхунами и бригами, и со Средиземноморьем, и с путешествиями на круизных яхтах был знаком не понаслышке.

Детство Жюля Верна прошло рядом с гаванью Нанта, на острове Фейдо (сейчас этот район старого Нанта уже не заслуживает названия острова — засыпаны каналы, отделявшие его от материка). Там хватало и небольших судов (рыболовных и совершавших каботажные торговые рейсы), и тех, что отправлялись в трансокеанские плавания, Нант был крупным центром торговли с французскими колониями.

Повзрослев, мсье Верн стал плодовитым и популярным автором, писательские доходы позволили ему купить небольшую (экипаж всего 2 человека) прогулочную яхту «Сен-Мишель», переделанную из рыболовного бота.

Илл.1. Яхта «Сен-Мишель», собственноручный набросок Жюля Верна.

Для дальних переходов по-спартански обустроенная яхта не годилась, и писатель называл ее своим «плавучим кабинетом». Но годы шли, росла известность Жюля Верна, а вместе с ней и тиражи с гонорарами, — и он сменил судно на большее по размерам, специально для него построенное и получившее имя «Сен-Мишель-2». Эта яхта уже отличалась некоторым комфортом и годилась для более дальних походов, пусть и не через океаны, а по омывающим Европу морям, но все же не сравнить с первым прогулочным вариантом.

На том господин писатель не остановился. «Сен-Мишель-3» был уже парусно-паровой яхтой, сравнимой с «Дунканом». Заочное соревнование выиграла бы яхта лорда Гленарвана (тоннаж и размеры больше, паровая машина мощнее: 160 л.с. против 100 л.с. у «Сен-Мишеля-3»). И тем не менее яхта писателя была способна повторить кругосветное плавание, совершенное его персонажами на «Дункане».

Стоит ли говорить, что все три яхты Жюля Верна были оснащены как шхуны? Не стоит, наверное, никто и никогда не оснащал круизные яхты как бриги. Никто, кроме лорда Эдуарда Гленарвана.

Пересекать океан на новой яхте Жюль Верн не рискнул, но по Средиземному и по другим омывающим Европу морям попутешествовал: плавал к Сицилии, к берегам Северной Африки (в Тунис и Алжир), побывал на Мальте. Заплывал и в северные европейские моря, планировал посетить Санкт-Петербург, но не доплыл туда: из-за затяжной непогоды «Сен-Мишель» застрял на две недели в Копенгагене, а потом вернулся обратно во Францию.

Но все же писательские гонорары не сравнить с доходами богатого шотландского лорда, и содержание «Сен-Мишеля-3» обходилось мсье Верну слишком дорого, особенно много денег уходило на жалованье экипажу, насчитывавшему 10 человек. При этом плавания на яхте Жюль Верн совершал даже не каждый год. На один сезон, правда, ему удалось сдать «Сен-Мишель-3» в аренду известному французскому путешественнику и охотнику Левеку, но глобально проблему это не решило.

В конце концов «Сен-Мишель-3» был продан черногорскому князю (настоящему, не самозванцу). Неизвестно, планировал ли 60-летний писатель приобрести еще одну яхту, поскромнее, в любом случае судьба рассудила иначе: через два месяца после продажи «Сен-Мишеля-3» в Жюля Верна стрелял его душевнобольной племянник, и раздробил выстрелом ногу. В результате стрелок отправился в лечебницу для скорбных разумом, а Жюль Верн стал фактически инвалидом и навсегда позабыл о морских путешествиях.

Илл.2. Яхта «Сен-Мишель-3». Примерно так же выглядел бы «Дункан», если бы его на самом деле оснащали как круизную яхту.

Нет, какие бы цели не заявлял Гленарван накануне строительства яхты, но он заказал и получил судно именно для дальних океанских плаваний, причем комфорт пассажиров стал для корабелов второстепенным делом: совсем его не игнорировали, конечно, но и не зацикливались на нем чрезмерно.

И ладно бы сначала в руки лорда Гленарвана попал документ из бутылки, а потом, завершая постройку яхты, ее оснастили бы для океанских плаваний. Но мы видим совсем иную хронологию событий: сначала «Дункан» полностью закончен и оснащен, как бриг, а уж затем, в первом пробном плавании яхты, приключилась встреча с акулой, проглотившей бутылку и находившийся в ней документ.

Однако Гленарван словно знал наперед, что все случится именно так, и что лорды Адмиралтейства ему откажут, что придется самому организовывать спасательную экспедицию и плыть в поисках капитана Гранта через три океана. Может быть, лорд обладал талантом Ванги-провидицы?

А если не обладал, то для чего, для какой цели на самом деле построил Гленарван свою яхту?

Глава 3 Под флагом Конфедерации или Кто принял решение о поисках Гранта

Первое, что приходит в голову при размышлениях над истинным предназначением странной яхты лорда Гленарвана: «Дункан» был построен для рейдерства.

Мысль эта закрадывается неспроста, в 1864 году война между США и Конфедерацией южных штатов была в разгаре, в том числе и на море. Причем военно-морской флот южан, значительно уступая противнику и числом вымпелов, и техническим оснащением кораблей, сосредоточился на решении двух задач: на обороне своих блокированных портов и на рейдерских действиях на морских коммуникациях врага.

По странному совпадению, всего за месяц до того, как «Дункан» отправился в свое первое испытательное плавание, совсем неподалеку — в водах омывающего Британию Ла-Манша — произошел один из самых известных эпизодов той войны: последний бой прославленного рейдера южан «Алабама».

Кратко напомним историю вопроса.

Когда в Америке началась гражданская война между северными и южными штатами, могло показаться, что надолго она не затянется. У Союза имелось решительное преимущество над Конфедерацией во всем: в территории, ресурсах, населении, развитии транспортной сети и промышленности, в том числе военной.

Однако получилось иначе, война растянулась на четыре года и стала самым кровопролитным конфликтом в истории Штатов, даже во Второй Мировой потери США были меньше. Одна из причин того (возможно, главная) состоит в том, что на Юге жило значительно большее число людей, умеющих воевать, имеющих боевой опыт.

Так уж сложилось исторически, что в войнах с индейскими племенами и с Мексикой рядовой и офицерский состав армии США комплектовался в основном из уроженцев южных штатов. В первые два года войны армии конфедератов по качеству личного состава значительно превосходили своих врагов, и результаты это приносило соответствующие. Ну, а вооружение, которое неспособна была производить в надлежащих количествах слабая промышленность, Конфедерация докупала за рубежом, в первую очередь в Британии.

Неудивительно, что одной из главных задач для президента Линкольна и его правительства стало удушение Юга в тисках экономической блокады: самые лучшие воины окажутся бессильны, если им станет не из чего и нечем стрелять.

На море началась затяжная игра в кошки-мышки: эскадры северян блокировали подходы к южным портам, торговые суда Конфедерации с большим или меньшим успехом пытались прорываться через блокаду.

Военный флот КША к началу военных действий уступал ровно в три раза ВМФ США по числу боевых кораблей, и не мог снять блокаду, разгромив северян в открытом сражении. В качестве ответной меры южане развернули войну вдали от родных берегов, на океанских коммуникациях противника.

Эпоха приватиров и каперов к тому времени миновала. Международная конвенция 1856 года приравняла их к пиратам. А это значит — при поимке никакого статуса военнопленных, вместо того прямая дорога на виселицу.

Весьма немногочисленные отчаянные головы все же рискнули получить каперские свидетельства КША, но после первых смертных приговоров каперское движение быстро сошло на нет. Рейдерскими операциями занялись не частные суда, а корабли ВМФ Конфедерации. Часть из них переоборудовали из торговых судов на верфях южных штатов, другие были специально построены там же, где и «Дункан», — на британских верфях, и в то же самое время. Причем строились в обстановке секретности, и как гражданские суда, а уже в море происходила метаморфоза: на борт принималось вооружение и над кораблем взвивался военно-морской флаг Конфедерации.

Рейдеры конфедератов были и трехмачтовые, и двухмачтовые (в меньшем числе), с последними наиболее схож «Дункан». Все имели общие черты: прямое парусное вооружение, наиболее мощные для тех времен паровые машины, клиперные обводы корпуса. Всё это вместе взятое позволяло развивать хорошую скорость и опережать те военные корабли северян, что держали блокаду у американского побережья, и те, что выходили в океан для охоты за рейдерами.

Всеми этими качествами обладал «Дункан». Жюль Верн пишет: «Во время пробного плавания в заливе Клайда патент-лаг показал скорость в семнадцать морских миль в час».

Скорости 17 узлов вполне хватало яхте для рейдерских действий, даже с запасом. Для сравнения, знаменитая «Алабама» могла выдать 15 узлов, а по другим данным всего 13, — разнобой в цифрах не должен удивлять, несовершенные паровые машины тех лет быстро изнашивались, скорость падала, а возможностей для серьезного ремонта не было у рейдеров, действующих автономно, в отрыве от своих баз.

Конечно же, вооружение «Дункана» (одна пушка небольшого калибра) для рейдерства никак не годилось. И экипаж был маловат. Ну так и «Алабама» вышла в первый рейс без единого орудия на борту и с уменьшенным экипажем. На одиннадцатый день плавания в заранее оговоренной точке произошла встреча с транспортным барком Конфедерации «Агриппина», и на борт были приняты пушки, винтовки, боеприпасы. Было бы судно с хорошими ходовыми качествами, а вооружить его дело недолгое.

Мы все время сравниваем «Дункан» с «Алабамой», но не только оттого, что знаменитый рейдер отправился на дно незадолго до пробного плавания яхты лорда Гленарвана, и в тех же водах, омывающих Британию.

Илл.3. Знаменитый рейдер «Алабама», самый успешный из боевых кораблей, плававших под флагом Конфедерации.

Чем же так знаменита «Алабама»? Тем, что за два года захватила и потопила около 70 судов, а это примерно треть всех потерь северян в ходе рейдерской войны. Действовала «Алабама» размашисто, появляясь там, где ее не ждали: перемещалась из Северной Атлантики в Южную, и даже в Индийский океан, нигде торговые и китобойные суда под флагом США не чувствовали себя в безопасности. «Алабама» стала самым настоящим кошмаром для северян, только прямые убытки от ее действий составляли многие миллионы, а были еще и косвенные: страховщики Ллойда взвинтили ставки для американских судов, купцы других стран отказывались перевозить на них свои грузы.

Кончилось тем, что американские торговцы начали (беспримерный факт!) плавать под фальшивыми флагами нейтральных стран, а на верфях США были построены специальные корабли, «охотники за рейдерами», — тоже весьма быстроходные и основательно вооруженные.

До поры все эти меры не помогали справиться с неудержимой «Алабамой», продолжавшей дерзкие атаки. Ее капитан Симмс был битым волком, он и до «Алабамы» имел немалый опыт подобных действий, совершив на самом первом рейдере КША «Самтер» достаточно успешный семимесячный рейд.

Вот что интересно: два года рейдерских действий, почти 70 потопленных кораблей, — при этом ни единого убитого на совести Симмса и его экипажа не было. Ни разу «Алабама» не открывала огонь по безоружному купцу или китобойцу, лишь делала предупредительные выстрелы, посылая снаряды в море перед форштевнем настигнутых судов. Джентльмены Юга и на войне оставались джентльменами.

Но все на свете заканчивается, подошло к концу и беспримерное автономное плавание «Алабамы». Машина была сильно изношена, корпус, рангоут и такелаж тоже находились не в лучшем состоянии, а люди устали от долгих скитаний по двум океанам.

6 июня 1864 года Симмс привел «Алабаму» в порт французского Шербура, рассчитывая получить там основательный ремонт, пополнить припасы, дать отдохнуть команде, измученной долгим плаванием.

Не сложилось — спустя несколько дней на внешнем рейде Шербура появился «охотник за рейдерами», паровой шлюп «Кирсарж».

Надо было либо интернироваться в нейтральном порту, либо выходить в море и принимать бой. Капитан Симмс выбрал второе, шансы на победу представлялись ему неплохими. «Кирсарж» несколько превосходил «Алабаму» размерами, численностью экипажа и мощностью паровой машины, но орудий сравнимого калибра у рейдера было даже чуть больше, восемь против семи, а команда имела лучшую выучку.

Однако бой продолжался недолго, чуть больше часа, и закончился потоплением «Алабамы». Подвела конфедератов та же беда, что эскадру адмирала Рожественского в злосчастном Цусимском сражении: отвратительное качество снарядов. Начинка их отсырела за долгое плавание, снаряды и бомбы попросту не взрывались при попаданиях, причиняя минимальный ущерб.

При этом моряки-конфедераты вполне подтвердили свою высокую боевую выучку, произведя почти вдвое больше выстрелов, чем противник, и добившись большего числа попаданий. Но превосходство в матчасти сделало свое дело, новенькие снаряды «Кирсаржа» срабатывали, как надо, разрушая «Алабаму» и убивая ее моряков.

Илл.4. Последний бой «Алабамы», картина Эдуарда Манэ, своими глазами наблюдавшего за баталией. На переднем плане британская яхта «Дирхаунд», чуть позже подобравшая с воды часть моряков погибшего рейдера, в т.ч. капитана.

Ну, и напоследок еще один факт, чтобы закончить разговор о рейдерах Конфедерации.

Считается, что последней прекратила сопротивление после поражения Юга бригада кавалеристов индейского генерала Стенда Уэйти. Это так, лихие кавалеристы-чероки продолжали воевать и после падения Ричмонда, и после капитуляции генерала Ли, и после ареста президента Дэвиса и его министров, — и сложили оружие лишь 23 июня 1865 года, спустя месяц с лишним после падения Конфедерации.

Но это всё происходило на суше. А на Тихом океане рейдер южан «Шенандоа» продолжал свою одинокую войну еще дольше — последняя его операция (потопление китобойной флотилии северян) датируется началом августа. Но и после того, узнав, что всё закончилось, моряки «Шенандоа» не спустили военно-морской флаг Конфедерации, формально оставаясь в состоянии войны. Рейдер совершил под этим флагом длительный переход через два океана, в Британию, где интернировался в порту Ливерпуля, спустив флаг КША 6 ноября 1865 года, — Гражданская война завершилась де-факто и де-юре.

Лорд Гленарван, вернувшись из Лондона в свой замок Малькольм-Касл, обнаружил прибавление в семействе: в замке поселились дети капитана Гранта, шестнадцатилетняя Мэри и двенадцатилетний Роберт. Прочитали объявление, размещенное лордом в газетах, и приехали из графства Перт, где проживали после пропажи без вести отца. Путь неблизкий, графство Перт расположено на другом конце страны, у восточного побережья Шотландии, в то время как графство Думбартон, где жил Гленарван, у западного, — и добирались дети поездом.

Мэри Грант рассказала: жили они с отцом, без матери, умершей при рождении Роберта. Отправившись в экспедицию, Гарри Грант оставил детей на попечение двоюродной сестры. До мая 1862 от капитана поступали известия из портов, куда заходила «Британия». А затем перестали поступать.

Потом в рассказе Мэри прозвучало нечто весьма странное:

«Сестра Гарри Гранта неожиданно умерла, и дети остались одни. Мэри Грант было в ту пору четырнадцать лет. Мужественная девочка, оказавшись в столь тяжелом положении, не пала духом и всецело посвятила себя воспитанию брата, еще совсем ребенка. Благоразумная и предусмотрительная, ценой жестокой экономии, работая день и ночь, она отказывала себе во всем ради брата и, воспитывая его, сумела заменить ему мать».

Хм… Совершеннолетие в Британии наступало с двадцати одного года. При определенных условиях планка снижалась, например, при вступлении в брак, но не до четырнадцати лет. Мэри могла «работать день и ночь», вот только денег ей не заплатили бы, заработанное девочкой по закону должен был получать ее отец или опекун. (Хуже того, жалованье работавшей взрослой замужней женщины выплачивали не ей, а ее мужу, такие уж законы были в Соединенном Королевстве в то время.)

Ни о какой опеке со стороны дальних родственников Мэри не упомянула. Так что по-хорошему она должна была в тот момент вместе с братом находиться в сиротском приюте, а не по Шотландии в поездах раскатывать.

Вывод прост: рассказу Мэри стоит верить с большой осторожностью. Если она даже ни в чем не солгала, то по меньшей мере о многом умолчала.

А если впасть в параноидальную подозрительность, то можно озадачиться вопросом: кто вообще сказал, что эта парочка действительно дети капитана Гранта? Лишь они сами. Документы не предъявляли, да никто и не спрашивал. Приехали, объявили себя Грантами, — и тут же угодили на иждивение богатого лорда, а позже бесплатно отправились в кругосветное путешествие.

Но мы не будем впадать в паранойю: дети были настоящие, не самозванцы. Что не отменяет недопустимые странности в рассказе Мэри Грант.

О чем она могла умолчать? Едва ли за рамками рассказа осталась полная экшна история о побеге брата и сестры из сиротского приюта. Скорее всего, девушка умолчала об отношениях семьи с кланом Грантов.

Дело в том, что в Шотландии трудно остаться круглым сиротой совсем без родственников, хотя бы дальних, — если учесть, как скрупулезно шотландцы считают родство. Но отношения у семьи Грантов с кланом были, мягко говоря, сложные. Клан, как мы помним, состоял из твердокаменных лоялистов, в то время как Гарри Грант объявил себя, по крайней мере на словах, шотландским сепаратистом. При этом из клана его не изгнали, клановую фамилию оставили. Более того, позаботились о детях (скорее всего, негласно, не афишируя), раз уж те не очутились в приюте, куда непременно бы попали при любом ином развитии событий. И этот факт вновь подтверждает нашу догадку, что сепаратизм капитана лишь маска.

Еще один любопытный момент. Гарри Грант финансировал постройку и плавание «Британии» из собственных средств, но лишь частично. Он, как пишет Жюль Верн, «воззвал к патриотизму соотечественников». Шотландцы тогда славились (да и сейчас славятся) скуповатостью и прижимистостью. Отчасти это стереотип, но все же крупные пожертвования едва ли рекой текли к капитану Гранту. Однако жил в Шотландии весьма богатый и при этом щедрый человек, сочувствующий сепаратистским идеям, — лорд Эдуард Гленарван. О предприятии Гарри Гранта он знал еще до отплытия «Британии». Однако нет нигде и намека, что лорд пожертвовал на эту затею хоть пару фунтов стерлингов. А почему, собственно? Вариантов два: либо Гленарван подозревал, что все свободолюбивые тирады Гранта, — лишь фикция, дымовая завеса. Либо разделял взгляды капитана лишь на словах, а на деле имел другие убеждения.

Шероховатостей в истории Мэри Грант никто не заметил, — ни сам Гленарван, ни леди Элен, ни майор Мак-Наббс. Последних в тот момент гораздо больше интересовало другое: чем завершилась поездка в Лондон, что решили лорды Адмиралтейства?

Увы, вернулся Гленарван несолоно хлебавши: высшие чины Адмиралтейства, изучив состоящую из обрывков слов записку, решили, что отправлять спасательную экспедицию к берегам Патагонии смысла нет.

Расстроенная Мэри заявила, что сама поедет в столицу, припадет к ногам королевы, авось та разжалобится и своей волей отправит спасательную экспедицию.

И тут выступила леди Элен:

«— Вы, Эдуард, собирались предпринять увеселительную поездку, но какое удовольствие может сравниться со счастьем спасти жизнь обездоленным людям, которых собственная родина бросила на произвол судьбы.

— Элен! — воскликнул Гленарван.

— Вы поняли меня, Эдуард? "Дункан" — прочное судно. Оно смело может плавать в Южных морях. Оно совершит кругосветное путешествие, если понадобится. Едем, Эдуард! Едем на поиски капитана Гранта!»

Любопытно, правда? Гленарван построил судно, мало пригодное для увеселительных круизов, при том «заточенное» под океанские плавания. Немедленно по завершении постройки выловил бутылку с призывом Гранта о помощи. Отыскал своими объявлениями несовершеннолетних детей Гранта. Гневно поведал о черствых сердцем лордах Адмиралтейства (причем все подробности происходившего в Адмиралтействе мы знаем только со слов Гленарвана).

Лишь самый последний шаг, логично вытекавший из всего предшествовавшего, лорд делать не стал. Не озвучил мысль о самостоятельной спасательной экспедиции. Предоставил это право супруге. Вплотную подвел ее к этой мысли и умыл руки. И леди Элен сказала то, что сказала. То, что ожидал от нее супруг.

Причем сцена происходила при многочисленных свидетелях. Присутствовали слуги и управляющий замком Хальбер (хотя стоило бы вести такие разговоры в более узком кругу). И любой из этих свидетелей показал бы хоть в суде под присягой: плыть на поиски капитана Гранта весьма настойчиво предложила леди Элен и никто иной. А лорд не смог отказать молодой жене и согласился.

Глава 4 Стрелок и голуби или Загадочная миссис Олбинет

Надо заметить, что Жюль Верн был не совсем чужим для Шотландии человеком. С сословной точки зрения происхождение у писателя было смешанным: отец из третьего сословия, адвокат, мать же происходила из мелкопоместного дворянского рода де Ла Фюи.

А основателем рода в пятнадцатом веке стал шотландец по фамилии Аллот, стрелок из гвардии короля Людовика Одиннадцатого, — этот французский монарх вел постоянные войны с крупными феодалами своего королевства, оттого предпочитал формировать личную охрану из иноземцев.

За какие-то оказанные услуги бравый шотландский стрелок был возведен королем в дворянское достоинство и стал зваться сеньором да Ла Фюи. Но, по семейной легенде, вместо поместья с пастбищами и пашнями стрелок получил право на владение большой голубятней.

Несведущие читатели могут улыбнуться от этакой королевской «щедрости», однако улыбаться тут нечему. В России век назад каждый второй деревенский мальчишка владел голубятней, да и в городах, особенно в небольших, провинциальных, повсеместно держали голубей и подростки, и взрослые, отдающие дань популярному хобби. В средневековой Франции все обстояло совсем иначе. Право разводить породистых голубей предоставлялось именными королевскими указами, причем весьма немногим избранным и доверенным людям. А рискнувшие самочинно заняться этим делом могли серьезно пострадать. Потому что голуби были, что называется, ресурсом стратегическим. До изобретения телеграфа голубиная почта оставалась самым быстрым способом связи. И самым надежным: скачущего с посланием курьера гораздо легче перехватить или подкупить. В общем, монархи не желали, чтобы этим видом связи пользовался кто попало. Соответственно, стоили почтовые голуби немалых денег, — так что стрелок-голубятник де Ла Фюи жил, не бедствуя.

Разумеется, находились люди, склонные к риску и нарушению законов. Одни подпольно разводили голубей, не заморачиваясь получением от короля этой привилегии. Другие специализировались на перехвате посланий при помощи специально натасканных на голубей хищных птиц (еще более рискованное занятие, ведущее прямиком на плаху), добытую важную информацию можно было продать заинтересованным лицам за очень большие деньги.

Жюль Верн знал, чем занимались предки его матери, и использовал тему почтовых голубей в одной из своих книг: в романе «Матиас Шандор» вся интрига завертелась после того, как был перехвачен голубь с секретным посланием. Но это совсем другая история, а нам пора вернуться к яхте «Дункан» — она как раз готовится отплыть из порта Глазго с благородной миссией спасения капитана Гранта.

Подготовка экспедиции уложилась в неимоверно быстрый срок. Отплытие было назначено на 25 августа, т.е. спустя ровно месяц с того дня, как выловленную акулу начали потрошить на палубе «Дункана». При этом поездка Гленарвана в Лондон сокращает подготовку вообще до трех недель. А ведь предстояло закупить и погрузить всё то, что в увеселительных круизах не требуется, но необходимо в дальнем плавании: увеличенный запас угля и провианта (провизии захватили аж на два года, словно Гленарван заранее знал, что плаванием к патагонским берегам дело не ограничится), оружие, включая пушку, навигационные приборы, подзорные трубы, запасные комплекты парусов и такелажа, и прочая, и прочая.

Мало того, кроме закупки и погрузки предстояли еще переделки судна. Капитан Джон Мангльс распорядился расширить угольные бункера, чтобы принять на борт как можно больше топлива. Кроме того, капитан «не забыл позаботиться о подготовке для дальнего плавания помещений лорда и леди Гленарван. Одновременно он позаботился и о каютах для детей капитана Гранта».

Еще один вид работ Жюль Верн не упоминает, но без него наверняка не обошлось. Ведь «Дункан» повстречался с акулой в своем первом пробном плавании. А в такие плавания и в те времена, и сейчас отправляются с главной целью: выявить мелкие огрехи корабелов и проектировщиков. А по возвращении производят работы по устранению недостатков: этот люк надо расширить, узковат, и число шпигатов надо увеличить, при заливающих палубу волнах вода слишком медленно уходит, и т.д. и т.п.

Список необходимых исправлений может быть длиннее или короче, но он есть всегда. Не спускают на воду идеальных судов, где с самого начала всё работает как надо. Всегда находится, что исправить и переделать.

Наверное, в наше время можно успеть подготовить яхту к дальнему походу за три недели, если заниматься этим плотно, ни на что не отвлекаясь. Но в девятнадцатом веке ритм жизни был иной, куда более медленный.

Двухгодичный запас продовольствия, принятый на борт, предполагает изрядное количество консервов. Их производство освоили за полвека до плавания «Дункана», но в каждом магазине и на каждом продуктовом складе, как сейчас, банки с консервированными овощами, мясом, молоком не лежали. В повседневной жизни люди предпочитали покупать свежие продукты, а консервы использовались в случаях особых, таких, как плавание «Дункана», или другие длительные экспедиции, подготавливаемые с особым тщанием. На обычных судах консервы в те годы практически не употреблялись, были слишком дорогими в сравнении с солониной, привычной матросской пищей.

Современный капитан яхты может снять трубку телефона или сделать заказ в Интернете, — и в тот же день ящики с тушенкой и сгущенкой окажутся на борту. А вот капитану Манглсу пришлось открывать заказ на консервной фабрике, иначе никак. Это предполагает немалый срок исполнения. Например, заказ на консервы для полярной экспедиции Джона Франклина английский фабрикант Голднер исполнял семь недель. Причем выполнил некачественно, именно потому, что все делалось в крайней спешке (руководство экспедиции поздно спохватилось и заказало консервы), — и некоторые исследователи считают, что небрежная и торопливая пайка банок привела к медленному отравлению свинцом, что стало одной из причин гибели моряков с «Эребуса» и «Террора».

А еще предстояло пошить изрядное количество одежды — и для экипажа «Дункана», и для пассажиров. В том числе предназначенной для жаркого тропического климата, ведь яхте предстояло пересечь экватор. Магазины готового платья в то время только-только появились, но пользовались ими люди простые и небогатые, аристократия же и средний класс обшивались по старинке, у портных.

Сколько бы потребовалось времени, чтобы выбрать ткани и пошить необходимое для леди Гленарван количество платьев, плюс дорожные костюмы для Гленарвана и майора? Да и брат с сестрой Гранты приехали в Малькольм-Касл без вещей, в чем были, и их тоже следовало приодеть для путешествия. Знаменитые швейные машинки Зингера к тому времени были известны уже лет десять, количество их продаж приближалось к 20 тысячам в год, — только львиная доля этой техники продавалась в Америке, а консервативные британские портные в подавляющем большинстве шили по-прежнему вручную.

Нет, как ни крути, а три недели — несуразно низкий срок для подготовки экспедиции. Не успеть, хоть разорвись.

Можно предположить, что Гленарван изначально не верил в успех своей лондонской поездки. И отдал распоряжение готовиться к дальнему плаванию еще до нее. Но такое допущение дает выигрыш всего лишь в неделю и ничего принципиально не изменит, срок все равно слишком маленький. Для сравнения: подготовка упоминавшейся выше экспедиции Франклина заняла три с половиной месяца.

Получается, что Гленарван начал готовиться к дальнему плаванию еще в период достройки яхты, иначе никак не успеть. В общем-то логично: яхта, как мы убедились, строилась именно для этого, что бы там ни плел лорд молодой жене о медовом месяце у живописных греческих берегов.

Однако возникает вопрос: а куда Гленарван собирался плыть? Ведь рыба-молот с бутылкой в желудке тогда безмятежно рассекала море и не подозревала, что какое-то время спустя ее соблазнит кусок сала, насаженный на крюк.

Вот как была устроена та часть яхты «Дункан», что предназначалась для размещения владельца яхты и его гостей:

«Помещения лорда Гленарвана и его жены находились на корме и состояли из двух спален, салона и двух небольших ванных комнат. Затем шла общая зала, куда выходили шесть кают. Пять из них были заняты Мери и Робертом Грант, мистером и миссис Олбинет и майором Мак-Наббсом».

Кто же этот счастливчик Олбинет, которому не пришлось оставлять жену дома и тосковать в длительном странствии по супружеским ласкам? Он стюард яхты, а как выяснится в сухопутном путешествии по Австралии, еще и с обязанностями повара справляется неплохо. Участие Олбинета в экспедиции вопросов не вызывает, в отличие от его супруги. Она заявлена как горничная леди Элен, и на первый взгляд ее присутствие на борту выглядит оправданным, но лишь на первый.

Дело в том, что леди Элен не урожденная аристократка, о чем нам прямо сообщает Жюль Верн: «Элен не принадлежала к дворянскому роду, но она была чистокровной шотландкой, что в глазах лорда Гленарвана было выше всякого дворянства. Он избрал в подруги жизни эту прелестную, мужественную, самоотверженную девушку. Он встретился с ней после смерти ее отца, когда она одиноко жила в Кильпатрике в родительском доме, почти без всяких средств. Гленарван сразу понял, что эта бедная девушка будет преданной женой, и женился на ней».

«Бедная», «почти без всяких средств»… надо полагать, что содержать прислугу девушке было не по карману, и она привыкла обходиться без услуг горничной. Разумеется, после замужества статус леди Элен резко повысился. В частности, одеваться она стала наверняка более роскошно, чем в девичестве. А некоторые платья аристократок той поры были устроены так, что в одиночку с ними попросту не справиться (например, не затянуть расположенную на спине шнуровку), и без помощи горничной не обойтись.

Но вот в чем странность. Зачем во время океанских переходов леди Элен надевать бальные наряды? Перед чайками красоваться? Дельфинов очаровывать? А дорожные платья были устроены попроще, именно с расчетом, чтобы не составило труда одеться-раздеться самостоятельно.

Потребность в пышных туалетах могла возникнуть позже, во время пересечения Австралии по суше. Большая часть маршрута пролегала местами обжитыми и цивилизованными, и леди Элен и Мэри Грант составили компанию мужчинам, — те ехали верхом, а дамы путешествовали в просторном и достаточно комфортабельном фургоне. По пути экспедиция встречалась с официальными лицами и гостила на ранчо миллионеров братьев Патерсонов, которые, хоть и жили в глуши, но дом имели роскошный, вполне аристократический. То есть у леди Элен нашлись поводы надеть драгоценности, уложить волосы в сложную прическу, достать из дорожного сундука какой-нибудь парадный туалет, с каким без помощи не справиться. Вот тогда-то, в Австралии, появилась нужда в горничной. Но… Но помочь было некому. Миссис Олбинет в вояж по Австралии не взяли, хотя места в фургоне хватало. Супруг ее поехал, а она осталась на «Дункане». Зачем она там? Оказывать матросикам услуги горничной? Наставлять рога бедному мистеру Олбинету? Загадка… Когда горничная не особо нужна, она под рукой. Когда появилась в ней потребность — странствует по морю за тысячи миль от хозяйки и не пойми чем занимается. Может быть, горничная не совсем горничная? Может, ее роль и назначение на борту Дункана несколько иные?

Ладно бы миссис Олбинет попала бы на борт «Дункана» исключительно авторским произволом. Нужна была бы Жюлю Верну для построения сюжета, так нужна, что без нее никак не обойтись. Так ведь нет… За весь роман миссис не произносит ни единой реплики. Не совершает ни единого описанного действия. Просто присутствует где-то рядом, в соседней каюте, как молчаливое дружелюбное привидение. Можно полностью вычеркнуть из романа все упоминания о ней (был, дескать, вдовцом или холостяком мистер Олбинет), — и не изменится ровным счетом ничего.

Нужно отметить еще одну странность: чета Олбинетов почему-то обитает на яхте в разных каютах. Отчего так? Или каютки были крохотные, одноместные, коечки в них узенькие, вдвоем не поместиться? Едва ли. Никакого коммерческого груза яхта не несет, места хватает, Жюль Верн не раз упоминает о просторе и комфорте.

Закрадывается подозрение, что горничная миссис Олбинет не только не горничная. Она еще и не совсем жена Олбинету, брак фиктивный, а на деле супружеских отношений нет.

С размещением на яхте пассажиров мы разобрались, теперь посмотрим, как устроился экипаж. Смотрим и первым делом снова натыкаемся на противоречия в двух переводах.

«Каюты Джона Манглса и Тома Остина были расположены на носу яхты, и двери их выходили на палубу. Команда с большими удобствами была размещена в подпалубном пространстве, ибо на яхте не было иного груза, кроме угля, провианта и оружия», — сообщает нам перевод А. Бекетовой.

Переводчик И. Петров с ним не согласен, и меняет местами жилища матросов и офицеров «Дункана»:

«Каюты Джона Мангльса и Тома Аустина находились в центральной части яхты, и двери их выходили на палубу. Помещение команды находилось на носу. Оно было удобным и просторным, так как "Дункан" не был коммерческим судном, и не имел иного груза, кроме запасов угля, продовольствия и оружия».

А из оригинала выясняется, что оба переводчика внесли отсебятину, каждый свою, и неспроста. Очень уж смутное описание у мсье Жюля Верна, картинка не возникает: дескать, каюты капитана и помощника были «напротив», и всё, и понимай, как знаешь, напротив чего. Бекетова решила, что напротив кормы, занятой пассажирами, т.е. на носу.

Но вполне вероятно, что отправила Манглса и Остина на нос не А. Бекетова, скончавшаяся в 1923 году. Исходный ее перевод сделан еще до революции и сейчас недоступен. А в советских изданиях правили бал редакторы, меняя изначальный текст, как душе угодно, и зачастую допуская дикие ляпсусы.

Перевод Бекетовой, о котором идет речь, редактировала для издания 1985 года Н.Г. Дубровская, и знание морской матчасти у редактора на нуле — капитан, живущий на носу, это нонсенс, попрание флотских устоев и падение капитанского престижа ниже плинтуса.

Эти нюансы редактор г-жа Дубровская знала? Представляла хоть приблизительно?

Ничего она не знала и не представляла, иначе по-другому истолковала бы смутное жюль-верновское «напротив»: каюты Манглса и помощника здесь же, на корме, но напротив пассажирских, и выходы у них не в «салон» (слово «кают-кампания» г-же Дубровской неведомо), а на палубу, что удобнее на случай авралов.

Но, в общем-то, не столь уж принципиально, где находились каюты капитана и его помощника, на корме или в центральной части, как посчитал переводчик Петров.

Важно другое: людей, способных командовать судном и исполнять обязанности вахтенного офицера, на борту всего двое. До поры до времени их хватало, в ходе плавания через Атлантику и Магелланов пролив Манглс и Остин могли чередовать свои четырехчасовые вахты и нормально справляться.

Однако после прибытия к чилийскому берегу случается странное и удивительное. В числе отряда Гленарвана, отправившегося пересекать континент, три члена экипажа. И среди них помощник Том Остин. Джон Мангльс остается единственным на борту моряком, способным командовать яхтой и прокладывать курс. Тоже не смертельно, можно исполнять командирские обязанности днем, а ночью отсыпаться: рулевые будут держать курс по компасу, а обязанности старших по вахте ночью исполнят посменно боцман и боцманмат, имеющие приказ срочно будить капитана при любой нештатной ситуации. Но такая схема хорошо сработает при спокойном переходе через океан, в то время как перед «Дунканом» стояла куда более сложная задача, яхте надлежало совершить переход от тихоокеанского побережья Южной Америки к атлантическому, обогнув при этом мыс Горн, — то есть пройти самыми гиблыми местами, давно заслужившими дурную славу постоянными штормами и частой гибелью судов. Нештатные ситуации там случаются одна за одной, и как справлялся капитан Манглс, непонятно. Совсем, наверное, не спал, бедняга.

По прибытии к берегам Австралии ситуация повторилась, но произошла рокировка: Джон Манглс сошел на берег и отправился пересекать континент вместе с остальными, а ты, Том Остин, командуй в одиночку и выкручивайся, как сумеешь. При этом задачу Остина усложнял тот факт, что идти под парами «Дункан» теперь не мог, был поврежден винт. Яхта из парусно-паровой превратилась просто в парусную, причем с оснасткой брига, а командовать маневрами брига гораздо труднее, чем управлять шхуной или пароходом, — особенно когда приходится двигаться, огибая побережье с его извилистой береговой линией, рифами, мелями (именно так плыла яхта на ремонт в Мельбурнский порт). Так что Тому Остину тоже пришлось намаяться.

Интересно получается: среди пассажиров один явно лишний человек — миссис Олбинет. В экипаже, наоборот, катастрофически человека не хватает — еще одного вахтенного офицера.

Как-то не очень продуманно сформировал лорд Гленарван состав своей экспедиции.

Глава 5 Человек рассеянный с бульвара Сен-Жермен или Географы в мундирах и в штатском

А кто командовал «Дунканом»? Не в техническом смысле, с этим всё понятно: отдавал приказания рулевому и машинному отделению капитан Манглс, а при его отсутствии помощник Остин. Но кто определял, так сказать, стратегию? Кто решал: куда, в какие моря и к каким берегам поплывет яхта?

Казалось бы, вопрос странный. Лорд Гленарван, владелец яхты, кто же еще. Он всё решал, а Манглс с Остином воплощали решения.

Ответ очевидный, но неправильный. Большую часть долгого плавания яхта двигалась согласно воле другого человека. Звали его Жак-Элиасен-Франсуа-Мари Паганель.

И в самом деле, не будь на борту яхты «Дункан» Паганеля, ее плавание завершилось бы гораздо раньше. Гленарван осмотрел бы места, где тридцать седьмая параллель пересекается с западным и восточным побережьями Южной Америки, убедился бы: ни малейших следов крушения «Британии» нет, никто из местных жителей ничего не знает, — и всё, поплыли с печальным видом обратно в Европу.

Но Паганель на борту был. Он прибрал к рукам документ капитана Гранта (сводный вариант, скомпонованный из записок на трех языках), начал толковать его на все лады, выдвигая новые версии в самые нужные моменты, — когда экспедиция оказывалась в очередном тупике и вставал насущный вопрос: что же делать дальше?

Убеждать Паганель умел, не отнимешь. Каждый раз его новое толкование документа принимали «на ура», и «Дункан» плыл туда, куда указывал географ. Или высаженный на сушу поисковый отряд двигался по предложенному географом маршруту. Впрочем, не будем забегать вперед. Жак-Элиасен-Франсуа-Мари заслуживает того, чтобы разобрать его роль в событиях во всех подробностях, начав с появления Паганеля на борту яхты.

Появился Жак Паганель на «Дункане» эффектно. Не было его — и вдруг появился, причем посреди открытого моря, на второй день плавания. Вышел из каюты номер шесть, считавшейся пустой, подготовленной для капитана Гранта. Вышел и немедленно потребовал у стюарда Олбинета завтрак.

Естественно, пассажиры и капитан пришли в изумление, граничившее с шоком (позже мы поймем, что не все изумлялись искренне). На бродягу, пробравшегося на борт в порту и решившего прокатиться «зайцем», объявившейся на яхте человек никоим образом не походил.

Вот как Жюль Верн представляет нам своего любимого персонажа:

«Это был высокий, сухощавый человек лет сорока. Он походил на длинный гвоздь с широкой шляпкой. Голова у него была круглая, крепкая, лоб высокий, нос длинный, рот большой и выдающийся вперед подбородок. Глаза скрывались за огромными круглыми очками и имели какое-то неопределенное выражение, присущее обычно никталопам. Лицо у него было умное и веселое. В нем не было отталкивающего выражения, присущего чопорным людям, которые из принципа никогда не смеются, скрывая свое ничтожество под личиной серьезности. Отнюдь нет. Непринужденность, милая бесцеремонность незнакомца — все говорило о том, что он склонен видеть в людях и вещах лишь хорошее. Хоть он еще не вымолвил ни слова, но видно было, что он говорун и очень рассеянный человек, вроде тех людей, которые смотрят и не замечают, слушают и не слышат. На нем была дорожная фуражка, бархатные коричневые панталоны, той же материи куртка с бесчисленными карманами, которые были туго набиты всевозможными записными книжками, блокнотами, бумажниками, одним словом, множеством ненужных обременительных предметов; обут он был в грубые желтые ботинки и кожаные гетры. Через плечо у него болталась на ремне подзорная труба».

Описание очень подробное. Ни одного другого героя романа Жюль Верн не описывает столь же тщательно. Мы никогда не узнаем, какой формы подбородок у Роберта Гранта, или ботинки какого цвета носил майор Мак-Наббс, или что лежало в карманах лорда Гленарвана. Становится ясно, что Паганель, появившийся на сцене поздно, лишь в шестой главе, тем не менее станет центральным персонажем.

Илл.5. Так представлял облик Паганеля первый иллюстратор романа Эдуард Риу

В последовавшем разговоре Гленарван и его соратники узнали имя негаданного гостя и с удивлением выяснили, что он географ, секретарь Парижского географического общества. Причем уверен географ и секретарь, что плывет сейчас в Индию на борту парохода «Шотландия».

Вскоре всё окончательно прояснилось. Ученый стал жертвой своей рассеянности. Перепутал суда, стоявшие в порту по соседству, сел не на то. И, будучи смертельно уставшим, проспал тридцать шесть часов подряд. И вот он перед вами, просьба любить и жаловать.

Эта история шита белыми нитками и концы в ней не сходятся с концами.

Надо полагать, Паганель не пришел с вокзала пешком, сгибаясь под тяжестью кофров и баулов. Кто-то доставил его в порт и к причалу, помог загрузить на борт багаж. Эти люди тоже поголовно страдали рассеянностью, осложненной сильной близорукостью, — заразились от Паганеля? Они тоже перепутали яхту скромных размеров с громадным пассажирским пароходом? Тоже не смогли прочитать название «Дункан» на борту судна, на ограждении сходней, на спасательных кругах? Извините, но рассеянность не грипп, воздушно-капельным путем не передается. Близорукость тоже.

На все приведенные выше вопросы Паганель нам ответа не дает, изящно огибает в своем рассказе сомнительные моменты.

Хорошо. Допустим маловероятное: извозчику было глубоко плевать, к какому судну доставить пассажира, лишь бы заплатил, сколько положено. А портовые грузчики напились и решили сыграть с Паганелем пьяную шутку: вот смеху-то будет, когда этот лох обнаружит, что плывет не туда!

Но куда смотрели вахтенные «Дункана»? Они тоже решили пошутить, разыграть лорда Гленарвана?

На этот вопрос Жюль Верн отвечает, но как-то совсем не убедительно.

Оказывается, вахтенных в тот вечер на яхте не было. Там вообще никого не было, ни единого человека. Все до одного — и пассажиры, и экипаж — принимали участие в длительной церковной службе.

«До отплытия яхты население Глазго было свидетелем трогательного зрелища. В восемь часов вечера лорд Гленарван и его гости, вся команда от кочегара до капитана включительно, все, кто принимал участие в предстоящей экспедиции, отбыли с яхты и направились в Сен-Мунго, старинный собор в Глазго, который столь живописно рисует Вальтер Скотт. Собор этот, уцелевший среди опустошений, произведенных еще со времен Реформации, принял под свои величественные своды пассажиров и моряков "Дункана". Среди обширного нефа, усеянного, словно кладбище, надгробными плитами, высокопочтенный Мортон призвал благословение божье на путешественников, молясь о даровании им благополучного плавания. И вот в древней церкви зазвучал голос Мэри Грант. Девушка пела и в молитве возносила благодарность и хвалу своим благодетелям и богу.

В одиннадцать часов вечера все собрались на борту яхты».

«Дункан» пустовал три часа — более чем достаточный срок, чтобы расположиться в каюте, разместить там багаж и уснуть мертвым сном. Но как объяснить приступ религиозного рвения у экипажа и пассажиров? Он в корне противоречит всему, что мы узнаем о Гленарване и его спутниках в дальнейшем.

В сухопутной части своего маршрута экспедиция не раз посещала всевозможные городки и даже достаточно крупные города. Наверняка там имелись церкви, кирхи, соборы и т.д. И хоть бы раз, хоть бы кто из спутников Гленарвана заглянул туда помолиться. Не нуждаемся, дескать, — за трехчасовую службу в соборе Сен-Мунго напитались благодатью на два года вперед.

Можно допустить, что путешественникам в Южной Америке храмы попадались на пути исключительно католические, и правоверным протестантам заглядывать в них не комильфо. Но в Австралии, заселенной британцами, такая отмазка не годится. Нет сомнений, что там имелись протестантские храмы на любой вкус, — но и они не интересуют лорда Гленарвана и его сотоварищей.

Более того, путешествие по Австралии выпало на декабрь, и в один из дней Паганель говорит: друзья, а вы не позабыли случайно, что сегодня Рождество? Друзья дружно хлопают себя по лбам — и впрямь запамятовали, спасибо, что напомнил. Оплошность тут же исправляют, велят мистеру Олбинету приготовить праздничную трапезу.

Нет, считать Гленарвана и его спутников религиозно-озабоченными людьми нельзя. Иначе бы они не позабыли об одном из главных христианских праздников.

Остается лишь предположить, что религиозность Гленарвана показная, как и его якобитство, — «трогательное зрелище» коллективного молебна призвано произвести впечатление на стороннюю публику, и не более того. Но такое допущение объясняет лишь посещение Сен-Мунго, а не тот факт, что «Дункан» остался без присмотра. Яхта стоит у причала, на борту ни души, сходни опущены, помещения не заперты (Паганель, надо полагать, не взламывал дверь каюты, чтобы в нее заселиться).

При таких вводных, пожалуй, на борту мог обнаружиться не только прибыток — географ и его багаж. Могла и серьезная убыль случиться: исчезли бы в неизвестном направлении судовая касса, личные вещи пассажиров, драгоценности леди Гленарван. Даже если была не заперта лишь пустующая каюта номер шесть, — недаром ведь говорится, что все запоры от честных людей. Трех часов вполне хватит, чтобы одолеть любой замок, и не один.

Гленарван мог оставить на «Дункане» тех из своих слуг, кто в плавание не отправлялся, — и оттого не нуждался в благословении высокопочтенного Мортона и в его молитве о даровании благополучного плавания. Либо Джон Манглс мог поговорить с Бертоном, капитаном соседней «Шотландии»: пусть одолжит пару матросов, чтобы те за вознаграждение постояли три часа у сходней, не пропуская чужих. Едва ли капитан Бертон отказал бы в такой пустяковой услуге.

Ничего подобного не сделано. Заходите, все желающие, забирайте, что приглянется.

Чтобы вернуть здравый смысл и логику в эту дикую историю, предположим следующее:

— Гленарван, капитан Манглс и майор Мак-Наббс (или по меньшей мере один из этой троицы) прекрасно знали, кто плывет вместе с ними в каюте номер шесть, до поры не показываясь на глаза;

— Паганель тоже знал, на каком судне оказался и куда оно направляется, он именно туда и собирался, в Южную Америку.

Никакой чудовищной рассеянности нет и в помине. Рассеянность географа вообще проявляется как-то своеобразно. В обычной жизни совершенно не заметна: Паганель не теряет по рассеянности вещи, не надевает одежду на левую сторону, не кладет в кофе соль вместо сахара. Вполне адекватный, собранный человек. Но иногда он словно бы вспоминает, что надо поддержать репутацию, — и совершает очередной промах, глобальный и размашистый. Когда речь зайдет об этих эпизодах, мы подробно разберем каждое проявление рассеянности, — и убедимся, что все они столь же фальшивы, как рассмотренный выше случай.

Но зачем разыгрывался для остальных пассажиров и команды спектакль под названием «Появление рассеянного географа на яхте»? В чем его смысл? Неужели Паганель не мог взойти на борт, так сказать, в штатном режиме, как законный пассажир, внесенный в судовую роль?

Взойти-то он мог, но тогда все заинтересованные лица знали бы, куда отправился Жак-Элиасен-Франсуа-Мари. И гадали бы, чем он там собирается заниматься.

А так «Дункан» плывет на запад, «Шотландия» на восток, — и все уверены, что на борту ее находится Паганель, едет в Индию, чтобы обследовать там течение реки Яру-Дзангбо-Чу. Ложная та уверенность продержится несколько месяцев, — пока «Шотландия» не доберется до Калькутты, пока обратно в Глазго не вернется весть, что один из пассажиров не явился на борт.

Хотя Паганель мог разыграть еще одну простенькую комбинацию. Приобрел билет до Индии, но вместо географа на борт «Шотландии» явился посыльный с запиской для капитана, причем непосредственно перед самым отплытием: так, мол, и так, дорогой Бертон, не могу с Вами отплыть ввиду чрезвычайных обстоятельств; примите уверения, навеки Ваш, Паганель.

Тогда капитан Бертон даже не стал бы извещать пароходство о запропавшем пассажире: не смог отплыть, деньги вернуть не требует, ну и ладно.

«Да зачем же мирному географу учинять такую джеймс-бондовщину?! — могут недоуменно воскликнуть читатели. — Что за шпионские страсти?! Или Паганель человек с двойным дном, вовсе не тот, за кого себя выдает?»

Нет, Жак Паганель не был тайным агентом розенкрейцеров или шпионом японского императора. Он был именно тем, кем представлялся: секретарем Парижского географического общества.

Однако имеет смысл основательно разобраться, что это была за организация в те годы. Этим и займемся.

Парижское географическое общество (позднее переименованное во Французское) — старейшее в Европе и в мире. В других странах подобные организации начали появляться позже, и учредители их брали за образец Парижское общество.

Впервые идею о создании централизованной организации, объединившей бы исследователей и путешественников, финансирующей их изыскания, сводящей воедино получаемую от них информацию, высказал еще в 1785 году Жан-Николя Буаше де Невиль, придворный географ Людовика XVI. Король отнесся к идее благосклонно, но финансы на ее воплощение сразу не выделил.

С финансами у Людовика дела обстояли неважно, на престол он взошел, когда Франция имела громадные внешние и внутренние долги, суммарно достигавшие 400 млн. ливров. И все правление Людовика XVI прошло в условиях перманентного финансового кризиса. Например, в 1788 году дефицит госбюджета составил 126 млн. ливров, то есть государственные долги росли и росли. А тут какие-то географы денег хотят… Подождут.

Чем это кончилось, хорошо известно: грянула Великая французская революция, проблемы и потребности географии сразу потеряли актуальность. Затем последовала длинная череда революционных войн, плавно переросших в наполеоновские, и закончился период пертурбаций лишь четверть века спустя, битвой при Ватерлоо в 1815 году.

Лишь после того, как власть возвратившихся на престол Бурбонов утвердилась, к давней идее де Невиля вернулись, причем не на государственном уровне, а силами энтузиастов.

15 декабря 1821 года в здании Парижской мэрии состоялось учредительное собрание Парижского географического общества (Societe de geographie de Paris). Среди основателей были многие известные ученые с мировыми именами, однако от географии далекие: химик Бертолле, зоолог Кювье, физик Гей-Люссак и другие «свадебные генералы». Президентом общества стал знаменитый астроном Пьер-Симон Лаплас, географическими исследованиями никогда не занимавшийся.

Поначалу общество держалось на голом энтузиазме его участников, бюджет складывался из членских взносов и пожертвований благотворителей. Например, пожертвовал русский меценат граф Орлов (не родственник известных фаворитов Екатерины) обществу 10 тысяч франков — и ПГО тут же объявило, что эти деньги станут наградой первому европейцу, который побывает в таящемся где-то глубине Африканского континента городе Тимбукту, известном своими богатствами.

Все изменилось в 1830 году. Произошла очередная революция, в очередной (и в последний) раз свергнувшая Бурбонов. Новым королем Франции стал Луи-Филипп Орлеанский. Вернее, не так… Луи-Филипп официально титуловался не «королем Франции», как его предшественник, а «королем французов». Казалось бы, невелика разница, но политический смысл за ней скрывался: новый монарх стал выразителем интересов не дворян-землевладельцев, а французской буржуазии, и правление его происходило под лозунгом «Обогащайтесь!».

В области внешней политики у буржуазии имелись к «своему» королю три требования: колонии, колонии и еще раз колонии. Бурно растущая капиталистическая экономика отчаянно нуждалась в колониальном сырье и рынках сбыта.

Только вот колоний у Франции к тому моменту почти не осталось.

От колониальной империи, выстроенной Бурбонами, к 1830 году мало что уцелело. Часть заморских владений Франция потеряла в череде войн восемнадцатого века с Англией и ее союзниками, но окончательно все рухнуло в ходе войн наполеоновских: после Трафальгарского морского сражения британский флот безраздельно господствовал на океанах, и регулярная связь французских колоний с метрополией стала невозможной.

Луизиану в 1804 году пришлось продать Штатам, не дожидаясь, пока сами приберут к рукам (а это была громадная территория, куда больше одноименного американского штата, ее приобретение более чем вдвое увеличило площадь США). Большинство заморских французских земель захватила Англия, но и другие страны подсуетились: португальцы оккупировали Французскую Гвиану, граничившую с их бразильскими владениями, и даже Швеция под шумок отжала Гваделупу. А на Гаити восставшие и изгнавшие колонизаторов рабы строили свое государство. Не осталось ничего. Даже Мартинику не удалось Наполеону отстоять, а к ней он имел не только государственный, но и личный интерес: там находились огромные владения его родственников по жене.

Позже, когда Наполеон отправился в пожизненную ссылку на Святую Елену, а в Париже воцарились Бурбоны, кое-что им вернули решением Венского конгресса, но сущую мелочь в сравнении с канувшим: острова в Вест-Индии (не все) и Индийском океане, клочок земли в устье африканской реки Сенегал. Гвиану тоже вернули, но лишь потому, что о ее подземных богатствах (в частности, о залежах золота) никто тогда не знал, и Кайенна, столица колонии, использовалась в основном как место для ссылки каторжников.

В общем, Луи-Филиппу предстояло практически заново строить колониальную империю. Он надежды буржуазии оправдал: и начал, и продолжил, и углубил…

Уже в 1830 году стартовала и успешно развивалась колониальная экспансия в Алжир. Позже колония в Сенегале была использована как плацдарм для захвата близлежащих африканских земель: Габона и Берега Слоновой Кости (ныне Кот-д'Ивуар). Заодно французы в правление Луи-Филиппа прибрали к рукам ряд бесхозных островов в трех океанах, в том числе Амстердамские острова, где предстоит побывать «Дункану».

Но свободных островов и прибрежных территорий, неплохо изученных, оставалось все меньше. На повестку дня стала экспансия в глубинные районы Африки и Азии, во многом остававшиеся для европейцев Terra incognita.

Изучение неведомых земель стало делом государственным и стратегическим, а Парижское географическое общество угодило под плотную опеку властей. В том же 1830 году его президентом стал морской министр Антуан д’Аргу, и обеспечил щедрое государственное финансирование. Причем награды (золотые медали общества и прилагавшиеся к ним денежные премии) теперь назначались не просто за исследование неизвестных земель, но конкретно тех, на которые положила глаз Франция.

Изменился состав исследователей. Раньше изучением дальних стран занимались либо энтузиасты, сумевшие как-то раздобыть деньжат для своих путешествий, либо священники-миссионеры, либо торговцы-авантюристы, рискующие головой ради слоновой кости, золотого песка и т.д. Причем две последние категории больше заботились о своих непосредственных задачах, сообщаемые ими сведения были неполными, обрывочными.

После 1830 года среди французских географов появляется все больше армейских и флотских офицеров. Это были люди, специально обученные картографировать местность и собирать все те сведения, что интересовали генералов, планирующих колониальные походы, — разведчики, называя вещи своими именами. Или шпионы, можно назвать их и так.

Когда во Франции установился режим Второй империи, милитаризация французской географии лишь усилилась. ПГО все больше и больше становилось подразделением Генерального штаба, его разведывательного отдела.

Илл.6. Заседание Парижского географического общества. Может показаться, что французские географы сплошь люди мирные и гражданские, но это не так.

Если рассматривать рисунки и фотографии заседаний ПГО, людей в военной форме там не видно. Но это ничего не значит, такой уж дресс-код был в особняке на бульваре Сен-Жермен, где располагалась штаб-квартира общества. Если приглядеться к французским географам в индивидуальном порядке, картина совсем иная: в глазах рябит от мундиров, эполетов, шпаг.

Илл.7. Французские путешественники и исследователи. Слева направо: Дудар де Лагре, Франсис Гарнье, Жан Тийо.

Присмотримся к бравым французским офицерам, изображенным на илл. 7.

Эрнест Дудар де Лагре (слева). Исследователь Индокитая, причем не только разведчик, но и успешный дипломат: вел переговоры с камбоджийским королем о принятии протектората Франции. Камбоджа приняла протекторат в 1864 году, а сам де Лагре погиб четыре года спустя, исследуя течение Меконга.

Мари Жозеф Франсис Гарнье (в центре), помощник де Лагре, продолживший и завершивший его дело. По результатам исследований был составлен план кампании, и Гарнье руководил в ней отрядом, захватившим Ханой. Позже взял еще несколько крепостей, но в 1873 году погиб в бою с китайскими бандитами (в те годы север современного Вьетнама контролировали выбитые из Китая остатки повстанцев-тайпинов, промышлявшие контрабандой и откровенным бандитизмом). Было Гарнье всего 34 года.

Жан Огюст Мари Тийо (справа) исследовал Центральную Африку, Сахару, среднее течение р. Нигер. В своих странствиях остался жив и завершил карьеру в звании бригадного генерала. А Нигер стал со временем французской колонией.

Еще один французский офицер, Камиль-Антуан Кальер, получил золотую медаль Парижского географического общества за исследование Ближнего Востока: Ливана, Сирии, района Мертвого моря. Этот географ поднялся по армейской лестнице еще выше, стал дивизионным генералом. И, разумеется, в 1860 году состоялось французское военное вторжение в Сирию, а позже, уже в двадцатом веке, и Сирия, и Ливан стали подмандатными территориями Франции (существовала такая поздняя форма колонизации, когда экспансия производилась с благословения Лиги Наций).

Но самую блестящую военную карьеру сделал французский географ, о котором стоит рассказать чуть подробнее.

Один из самых почитаемых во Франции героев Первой мировой войны — генерал Жозеф Симон Галлиени. К ее началу он был стар, болен, находился в отставке, — но вернулся в строй и был назначен военным губернатором Парижа.

Пост этот считался почетным, но тыловым, никто не ждал, что немцы прорвутся к Парижу. Однако они прорвались и начали маневр на окружение.

В ходе боев на дальних подступах к столице Галлиени сделал то, что никто до него не делал: конфисковал несколько сотен парижских такси и перебросил на них к фронту дивизию, только что прибывшую из Африки.

Удар свежих полков, к тому же получивших неплохой боевой опыт в колониальных кампаниях, сыграл роль соломинки, ломающей спину верблюда. Случилось так называемое «чудо на Марне»: немцы отступили, Париж был спасен.

Галлиени получил всефранцузскую славу спасителя столицы и крестного отца моторизованных войск. Правительство отметило его заслуги, назначив на пост военного министра. А позже, уже посмертно, генералу было присвоено звание маршала.

Илл.8. Генерал Галлиени, национальный герой Франции.

Но для нашего расследования интересен другой факт из биографии Галлиени: в молодости будущий генерал и министр (в чине лейтенанта, затем капитана) путешествовал по Африке, исследовал территории современных Мали и Чада, чуть не погиб в стычке экспедиции с воинами племени бамбара, сумел склонить короля Сегу к заключению очень выгодного для Франции договора… Наверное, отчеты в Парижское географическое общество отправлял. На бульвар Сен-Жермен, секретарю Паганелю.

Кто угадает, не гугля, колониями какой страны стали позже Мали и Чад?

Не стоит думать, что только во Франции исследованиями дальних стран занимались географы в погонах в видах грядущей колонизации.

Когда учредили Лондонское Королевское географическое общество, в состав его участников сразу же вошли 93 офицера, из них 50 армейских и 43 морских. А главой британских географов был избран министр по делам колоний лорд Гоудрич.

И в России наблюдалась схожая картина. Наш известнейший географ Пржевальский, член Императорского Русского географического общества (ИРГО) с 1864 года, — кадровый военный, дослужился до генерал-майора.

Не менее известный путешественник и исследователь, не просто член, а даже вице-председатель ИРГО, Семёнов-Тян-Шанский, — состоял на гражданской службе. Однако первое образование получил в школе гвардейских подпрапорщиков и юнкеров, то есть был человеком, армии не чуждым.

Арсеньев, член ИРГО, исследователь Дальнего Востока, прославившийся, кроме научных работ, книгой о Дерсу Узала, — кадровый военный, подполковник.

И это только самые известные наши географы, чьи имена у всех на слуху.

Можно ли допустить, что и у Жака Паганеля дома в шкафу висел военный мундир с эполетами, например, полковника?

Однозначно такое утверждать нельзя. Да, Парижское географическое общество было весьма военизированной организацией. Но и штатских географов в рядах ПГО числилось немало. Только это ничего не меняло, все равно собранная ими информация попадала в распоряжение Генерального штаба.

Порой копилку знаний человечества о планете пополняли весьма колоритные персонажи.

Например, Жак Брун, также известный как Антуан Ролле. Авантюрист из авантюристов, он скупал у африканских племен верховьев Нила слоновую кость под видом «мусульманского купца Якуба». При этом состоял членом Парижского географического общества, присылал туда отчеты о посещении мест, где ни один европеец не мог появиться без громадного риска быть убитым. И пусть погоны Брун не носил, кем его считать, как не законспирированным разведчиком?

Еще один представитель торговцев-авантюристов, Андреа Дебоно. Тоже нажил состояние на торговле слоновой костью, владел флотилией из нескольких кораблей, организовал небольшую частную армию из негров и белого отребья разных наций, что позволяло ему не притворяться мусульманином, действовать с позиции силы, забираясь в дебри, где одинокие европейцы-путешественники жили недолго и умирали мучительно. Подозревали, что Дебоно грешит работорговлей, однажды британские власти арестовали его по этому обвинению, но в суде доказать вину не смогли и выпустили.

Андреа Дебоно в Парижском обществе не состоял. Отчеты не писал, путевые заметки не вел. Его интересовала лишь прибыль, получаемая в ходе путешествий. Отчеты на бульвар Сен-Жермен отправлял неприметный человек из свиты Дебоно, его личный врач Альфред Пени, — в другой своей ипостаси французский офицер, военный медик. Ну, и член Парижского географического общества, разумеется.

Наверное, достаточно имен и примеров. Можно считать доказанным, что Жак-Элиасен-Франсуа-Мари Паганель был одним из руководителей организации, активно занимавшейся внешней разведкой.

«Да какой же он шпион?! — могут воскликнуть читатели, выросшие на классической трактовке романа. — Не похож этот милейший человек на рыцарей плаща и кинжала! Пургу какую-то несет г-н Точинов!»

У специалистов по творчеству Жюля Верна тоже не возникают сомнения по поводу обаятельного географа. Вот, например, что написал о нем известный советский жульверновед Евгений Брандис:

«Кто не знает этого рассеянного чудака ученого? Фанатик науки, "ходячая энциклопедия", он всегда перемежает серьезные рассуждения забавными шутками и смешными выходками. Ему свойственно неистребимое чувство юмора. Вместе с тем он привлекает бесстрашием, добротой, справедливостью. Подбадривая своих спутников, Паганель не перестает шутить даже в часы решительных испытаний, когда дело идет о жизни и смерти.

В романе это центральная фигура. Без него распалась бы вся композиция».

Ну, что сказать? Паганель не похож на шпиона, да… это значит, что он хороший шпион, только и всего. Прославленный Джеймс Бонд на самом деле весьма посредственный разведчик. Вечно враги расшифровывают его на счет раз и Бонду приходится заниматься работой не тайного агента, а боевика: бегать, прыгать, стрелять и драться. Настоящие шпионы-асы на такие глупости не размениваются, и мы лишь из их мемуаров, много десятилетий спустя, узнаём о том, что они где-то и когда-то вели разведдеятельность. А если желания написать мемуары у экс-шпиона нет, то вообще никто никогда ничего не узнает.

Маска милого и добродушного человека, не имеющего каких-либо задних мыслей, сидит на лице Паганеля идеально. Но иногда легкие подозрения все же возникают.

Например, географ очень болтлив. Он самый говорливый из спутников Гленарвана. Но во всем потоке слов, что выдает Паганель, ни единого словечка не прозвучало о нем самом, о его прошлом. И Жюль Верн столь же молчалив, ничего не желает поведать о том, как жил его любимый герой до появления на борту «Дункана».

В результате мы, читатели, знаем кое-что о прошлом Гленарвана и майора, Роберта и Мэри, леди Элен и капитана Манглса, — о ком-то больше, о ком-то меньше. У Паганеля прошлого нет. Вообще. Черная дыра. Полное отсутствие информации.

Зато о тех местах, через которые движутся путешественники, Паганель трещит без умолку. Вот только верить ему безоговорочно нельзя: иногда географ кое о чем умалчивает, иногда искажает истину, беззастенчиво эксплуатируя свою репутацию знатока-эрудита. Чуть позже мы отметим эти искажения, создающие у Гленарвана и его спутников не совсем верное представление о происходящем.

А пока попробуем понять, что могло заинтересовать в Южной Америке французского географа в штатском, да не простого, а прочим географам командира и начальника.

В свете всего, изложенного выше, понятно: французская география исследовала не все подряд земли, но лишь интересные с точки зрения возможного присоединения. На первый взгляд Южная Америка в этом аспекте континент бесперспективный. Давно открыта, неплохо изучена (никакого сравнения с глубинными районами Африки, Юго-Восточной и Центральной Азии), а самое главное — континент давно поделен, бесхозных земель нет. Но первый взгляд часто бывает ошибочным.

Если при короле Луи-Филиппе колониальная экспансия сосредоточилась в основном на Африке и океанских островах, то Наполеон Третий, возглавивший Францию в 1848 году (сначала как президент, затем как император), распространил зону французских интересов на весь, без преувеличения, мир. Мы вспоминали исследования на Ближнем Востоке и в Индокитае, предшествовавшие военным вторжениям. К Центральной и Южной Америке Наполеон тоже проявлял большой интерес, ничуть не скрывая этого.

В 1858 году Франция прибрала к рукам остров Клиппертон невдалеке (по океанским меркам невдалеке) от тихоокеанского побережья Мексики. Аборигены там не обитали, и ни одну из великих или не очень держав остров не интересовал, поживиться было нечем: атолл, узенькая полоска суши, обрамляющая обширную, около семи квадратных километров, лагуну.

А вот Франция заинтересовалась… Как представляется, именно из-за лагуны, защищенной от штормов и способной вместить любой флот мира. Идеальный плацдарм для действий против Латинской Америки. Правда, пришлось бы пробивать судоходный канал, лагуна изолирована от океана, — но при наличии взрывчатки больших проблем не возникло бы.

База ВМС никогда не была построена на Клиппертоне. Вскоре в ней отпала нужда. В 1861 году французы вторглись в Мексику, после первых неудач разгромили-таки мексиканскую армию, оккупировали страну. В 1863 году в стране была учреждена империя, трон занял австрийский эрцгерцог Максимилиан, — удерживая власть лишь при активной французской помощи, новоявленный император, разумеется, предоставил бы Наполеону и территорию, и порты для любых целей.

Плацдарм был получен. Пришла пора определяться с направлением главного удара. И в 1864 году в Южную Америку едет французский обер-географ. Или обер-шпион, называйте как удобнее. Удивительное совпадение, не правда ли?

Конечно же, люди, в разных странах мира интересующиеся по долгу службы вопросами шпионажа и контршпионажа, прекрасно понимали, кто такие французские географы, чем занимаются. Если бы Паганель отправился к южноамериканским берегам официально, на судне под французским флагом, это стало бы громким сигналом тревоги, особенно в свете мексиканской экспедиции Наполеона. Но обер-географ едет тайно, весь мир уверен, что Паганель плывет сейчас на «Шотландии» в Калькутту.

Экспедиция же Гленарвана никаких подозрений вызвать не может. Пиар она получила широкий, цель заявлена благородная и человеколюбивая, от политики далекая. Никто и не заметит, что на борту появился лишний человек, к тому же прекрасно говорящий по-английски, ничем не выдающий ни свою национальность, ни род занятий.

Прикрытие Паганель придумал для себя идеальное. Ничем не хуже личины «мусульманского купца Якуба», под которой действовал Жак Брун.

Глава 6 Шоу продолжается или Зачем Паганель на самом деле направлялся в Южную Америку

На пути между Глазго и патагонским берегом «Дункан» посетил несколько промежуточных пунктов: Мадейру, Канары, Острова Зеленого Мыса.

И каждый раз Паганель разыгрывал очередной акт шоу под условным названием «Человек рассеянный с улицы Бассейной». Сценарий шоу оригинальными поворотами сюжета не блистал, всякий раз повторялось одно и то же: ах, я здесь сойду, вернусь в Европу на попутном судне, и доберусь-таки до Индии! Чуть позже: нет, пожалуй, не буду высаживаться, попутного судна можно ждать полгода, исследовать тут нечего, свихнусь от скуки… Плывем дальше, сойду на следующей остановке.

Забавно читать диалоги по этому поводу географа с Гленарваном, капитаном Манглсом, майором. Он высаживаться на берег и возвращаться не собирается, и они это знают, а он знает, что они знают… И лишь леди Элен принимает всё за чистую монету и после Островов Зеленого Мыса начинает уговаривать: «Провидение привело вас на борт "Дункана", не покидайте же яхту!»

И географ позволяет себя уговорить. Господь с ней, с Индией, с рекой Яру-Дзангбо-Чу и ее исследованиями, с заданием Парижского географического общества… Плывем в Патагонию, спасать капитана Гранта!

Конечно же, спасать капитана Гранта и двух его матросов Паганель не собирался. Он прекрасно знал, что капитана нет в Южной Америке (позже этот факт будет доказан со всей очевидностью).

Географические исследования тоже в задачу секретаря географического общества не входили, путь лежал в места достаточно изученные. Паганель упоминает своих коллег д'Орбиньи, де Мюсси и Гинара, вдоль и поперек изучивших те районы южноамериканского континента, по которым проходила тридцать седьмая параллель. Все трое французы, и с отчетами их секретарь ПГО наверняка был знаком.

Поездка обер-географа — инспекционная. Предстояло проверить актуальное положение дел в двух южноамериканских регионах, интересных для французской экспансии, получить самую свежую информацию о том, что в них происходит.

Первый интересующий Паганеля регион: южная оконечность континента. Та ее часть, что расположена восточнее Андского хребта, называлась Патагонией. Та, что западнее — Арауканией. Надо отметить, что нередко Патагонией называли обе эти территории в совокупности.

Араукания и Патагония входили в состав, соответственно, Чили и Аргентины, но лишь номинально, на бумаге. На деле весьма обширные территории контролировались союзом индейских племен, и чужую власть индейцы не признавали. Перспективное место для экспансии, и у Франции уже имелись там кое-какие наработки.

И надо же такому случиться: 37-я параллель, указывающая место крушения «Британии», пересекалась с побережьем в двух местах, в Араукании и Патагонии. Какое удачное совпадение.

Второй интересный для обер-географа регион располагался значительно восточнее. Там на территории Аргентины имелся анклав, в котором жили выходцы из Франции.

Молодые государства Южной Америки, относительно недавно избавившиеся от власти Испании, не были исключительно испаноговорящими. Они широко распахнули двери для иммигрантов из Европы, и туда активно потянулись немцы, шведы, поляки, представители других наций, соблазненные щедрыми земельными наделами, что власти бесплатно раздавали вновь прибывшим, и чаще всего представители диаспор селились компактно, предпочитали в чужом краю держаться рядом со своими.

Интерес к аргентинским районам с франкоговорящим населением подогревался тем фактом, что в регионе назревала большая война между Аргентиной и Бразилией с одной стороны, и Парагваем с другой. Если взглянуть сейчас на политическую карту мира, можно удивиться: как-то мелко и несолидно выглядит Парагвай в сравнении с двумя самыми крупными государствами континента.

В 1864 году всё представлялось иначе. Территория Парагвая тогда в два с лишним раза превышала современную, парагвайская армия была самой многочисленной на континенте, хорошо вооруженной и обученной.

Причем Франция приложила руку к созданию парагвайской военной машины. Президент Парагвая Лопес, он же главнокомандующий, обучался во французской военной академии Сен-Сир,, и обустроил армию по французскому образцу. С вооружениями Франция тоже помогала, — например, когда «Дункан» отплывал из Глазго, на французской верфи полным ходом шла постройка броненосца для Парагвая. А броненосцы были тогда самым совершенным типом боевых кораблей, и новейшим, появившимся только в ходе Гражданской войны в США.

Может быть, Франции стоило пойти до конца и помочь Парагваю открытым военным вмешательством? А потом в качестве компенсации оттяпать франкоговорящие районы Аргентины вкупе с прилегающими испаноговорящими?

Ответ на эти вопросы должна была дать инспекционная поездка Паганеля. Одна беда — второй интересующий географа район лежал примерно на 37 параллели (совпало так уж совпало!), но далеко к востоку от предполагаемого места крушения «Британии», возле атлантического побережья. Следовало что-то придумать, чтобы там очутиться. И Паганель, как мы увидим далее, придумал, не особо даже затруднившись.

Интересный вопрос: а Гленарван знал об истинных целях поездки Паганеля? Представлял все аспекты деятельности обаятельного и рассеянного географа?

Оставим пока этот вопрос без ответа. Вернемся к нему позже, когда характер и личность лорда Эдуарда Гленарвана раскроются полнее.

Долго ли, коротко ли, но «Дункан» добрался до южноамериканских берегов и сразу же взял курс на Магелланов пролив, чтобы обогнуть континент и оказаться у его тихоокеанского побережья.

Такой маршрут может вызвать удивление. Ведь восстановленный из обрывков документ капитана Гранта версии 1.0 гласил:

«7 июня 1862 года трехмачтовое судно "Британия", из порта Глазго, затонуло у берегов Патагонии в Южном полушарии. Два матроса и капитан Грант попытаются достичь берега, где окажутся в плену у жестоких индейцев. Они бросили этот документ под … градусами долготы и 37º11' широты. Окажите им помощь, или они погибнут».

Да и сами участники экспедиции не раз говорили, что плывут в Патагонию. А вместо того направились в Арауканию.

Однако удивляться не стоит. Гленарван и его спутники явно используют термин «Патагония» в расширенном смысле, включают в этот регион и Арауканию. Ведь последнее известие о «Британии» поступило из перуанского порта Кальяо, судно капитана Гранта покинуло его 30 мая. Кальяо расположен на тихоокеанском побережье, но значительно севернее предполагаемого места крушения, на 12-м градусе южной широты, а не на 37-м. За восемь дней «Британия» никак не успевала добраться до атлантического побережья, обогнув мыс Горн либо пройдя Магеллановым проливом. Так что в первом приближении спасательная экспедиция действует вполне логично и здраво.

Минуло шесть недель после отплытия от шотландских берегов, когда «Дункан» отшвартовался в порту Талькауано. Еще неделя ушла на тщательное обследование побережья и опросы местных жителей, в чем оказал содействие местный британский консул. Выяснилось, что лорды Адмиралтейства были совершенно правы, не желая посылать сюда спасательную экспедицию: никаких следов «Британии» и капитана Гранта не обнаружилось.

Экспедиция Гленарвана в первый раз (но далеко не в последний) оказалась в тупике. Что делать дальше, никто не представлял. Никто, кроме Паганеля, разумеется, — у него-то как раз имелся четкий план действий. Правда, не имевший отношения к спасению капитана Гранта, но это уже нюансы.

И географ, не откладывая, выдал новое толкование документа, версию 2.0.

Она была очень близка к первой, изменились лишь времена и формы глаголов: вместо «попробуют добраться до берега» в версии 2.0 следовало читать «добрались до берега», вместо «попадут в плен к жестоким индейцам» — «попали в плен». Дескать, капитан Грант составил три разноязычных варианта документа не на судне, засевшем на прибрежных рифах и разбиваемом ударами штормовых волн, а уже на берегу, находясь в плену.

Своя сермяжная правда в построениях Паганеля имелась: и в самом деле, как можно с терпящего бедствие судна не только разглядеть собравшихся на берегу индейцев, но и определить, что они жестокие, что возьмут спасшихся в плен? Может быть, наоборот, — помогут, проводят в цивилизованные места. А если индейцы лишили капитана и двух матросов свободы, быстро увели их от побережья (оттого-то никто из местных ничего и не знает), — тогда всё сходится.

Гленарван немедленно задал достаточно очевидный вопрос: да как же умудрился капитан Грант дошвырнуть свою бутылку до океана, если пленников быстро увели в глубь суши?

Паганель не смутился: бутылка была брошена в реку, впадающую в океан. Или в ее приток, в любой, до малого ручья включительно. Географ достал карту, показал, сколько водных потоков пересекает 37-я параллель — набралось их приличное количество. И выдвинул следующий план действий:

«— Я полагаю, что надо начать с того места на Американском материке, где проходит тридцать седьмая параллель, затем следовать вдоль нее, не уклоняясь ни на полградуса, до того пункта, где параллель доходит до Атлантического океана. Таким образом, двигаясь по этому маршруту, нам, может быть, удастся найти потерпевших крушение на "Британии".

— Мало шансов, — заметил майор.

— Как ни мало на это шансов, но мы не имеем права ими пренебречь, — возразил Паганель. — Если мое предположение правильно и бутылка действительно попала в океан, плывя по течению одной из рек материка, то мы должны напасть на следы пленников».

Слабых мест в предложении Паганеля хватало. Ведь с «Британии» спаслось всего трое, остальные члены экипажа погибли, — и можно обоснованно допустить, что эвакуация на берег происходила в условиях жестких. Не на шлюпке (иначе спаслось бы больше людей), а скорее всего вплавь. Либо отплыли на шлюпке, но она разбилась о прибрежные скалы и выплыли только трое.

При этом капитан сумел спасти и как-то сохранить в плену, не отдать «жестоким индейцам» следующие вещи:

— письменный прибор (или по меньшей мере перо и чернильницу);

— писчую бумагу;

— приборы для определения географических координат (секстант и хронометр);

— бутылку шампанского марки «Вдова Клико» (именно такая бутылка была обнаружена в акульем желудке).

Интересный капитан, правда? Почти весь экипаж утопил, но бутылку винишка сберег, надо же отпраздновать спасение. Версию о том, что с борта «Британии» была доставлена пустая бутылка, даже упоминать не будем. Спасать пустую стеклотару, когда на кону стоит жизнь? Не бывает.

Можно, конечно, допустить, что пленители капитана были поголовно грамотные, и найти в их жилищах бумагу и чернила проблемы не составляло. А вожди и шаманы владели секстантами и хронометрами, собирая их с разбившихся у берега кораблей. «Вдова Клико»… ну-у-у… разграбили индейцы накануне склад виноторговца. Никаким законам мироздания такие допущения не противоречат, но рассматривать их всерьез все же не будем.

План Паганеля немедленно приняли к исполнению. На берег высадился сухопутный отряд, семь человек: Гленарван, майор, Паганель, Роберт Грант и трое моряков с «Дункана», включая помощника капитана Тома Остина.

При определении персонального состава отряда случился любопытный эпизод. Лорд Гленарван вновь продемонстрировал свою нерешительность и неумение принимать важные решения. Мы помним, как ранее он свалил принятие решения о плавании «Дункана» на леди Элен, а теперь делегирует ответственность Паганелю: «А кто, по-вашему, войдет в состав экспедиции?»

Паганель ответственности не страшится и уверенно говорит:

«— Состав экспедиции должен быть немногочисленный. Ведь нам важно разузнать, в каком положении капитан Грант, а не вступать в бой с индейцами. Мне кажется, что Гленарван — наш естественный руководитель, затем майор, который, конечно, никому своего места не уступит, и ваш покорный слуга, Жак Паганель…

— И я! — воскликнул юный Грант.

— Роберт! Роберт! — остановила его сестра.

— А почему нет? — отозвался Паганель. — Путешествия закаляют юношей.

Итак, мы вчетвером и еще трое матросов с "Дункана"…»

Как сказал Паганель, так и стало. Состав отряда целиком и полностью определил географ, Гленарван лишь завизировал его решение, хотя мог и должен был внести коррективы: брать в опасное путешествие двенадцатилетнего мальчишку — безумная авантюра.

Позже мы увидим, сколько хлопот и неприятностей доставил экспедиции юный Грант, но пока остановимся на другом моменте, на выборе троих матросов из экипажа.

Гленарван вновь сам решать ничего не захотел, для начала спросил: есть ли добровольцы? Вперед шагнули все. Ну так и выбери по своему усмотрению, ткни пальцем: едешь ты, ты и ты, точка, вопрос закрыт.

Не ткнул. Жеребьевку устроил, лишь бы не брать ответственность на себя. Пусть судьба решает.

Судьба выбрала матросов Мюльреди, Вильсона и… И помощника капитана Тома Остина. Это как? Помощник — никакой не матрос, это второй по рангу человек на борту «Дункана». С какой радости он участвовал в матросской жеребьевке?

У нормального руководителя Том Остин сразу получил бы отвод. Но то у нормального. Гленарван волю судьбы немедленно завизировал, как до того завизировал решение Паганеля. Не подумал, что Джон Манглс останется единственным судоводителем на борту в трудном и опасном пути вокруг мыса Горн. Туповат бывал лорд Гленарван, надо признать. Тормозил. Не приходили ему в голову очевидные соображения.

Великолепная семерка была неплохо вооружена, у всех карабины и револьверы Кольта, даже у двенадцатилетнего Роберта. В помощь им был нанят проводник (англичанин, давно живущий в тех местах) и трое его помощников. Итого общая списочная численность достигла одиннадцати человек. Передвигаться отряд должен был на мулах, а еще два мула везли на себе багаж экспедиции, съестные припасы, а также товары, предназначенные для выкупа за капитана Гранта (отрезы тканей).

14 октября экспедиция разделилась: «Дункан» двинулся на юг, намереваясь обогнуть мыс Горн и вернуться к атлантическому побережью, а отряд выступил в путь и через несколько дней прибыл в Арауко.

Жюль Верн пишет:

«Арауко — столица Араукании, государства, имеющего в длину сто пятьдесят лье, а в ширину тридцать. Населяют Арауканию молуче, эти первородные сыны чилийской расы, воспетой поэтом Эрсилья, — гордое и сильное племя, единственное из американских племен, которое никогда не подпадало под иноземное владычество. Если город Арауко был когда-то подчинен испанцам, то население Араукании оставалось всегда независимым. Оно некогда так же сопротивлялось угнетателям, как ныне сопротивляется захватническим попыткам Чили, и его государственный флаг — белая звезда на лазурном фоне — гордо реет на укрепленном холме, защищающем столицу».

М-да… Здесь мы вновь сталкиваемся со случаем так называемого вранья. Или антинаучной фантастики. На сей раз грешит мсье Верн не против науки зоологии, а против истории и географии.

Отчего он называет местных жителей молуче, не ясно (и это не ошибка переводчика, во французском оригинале индейцы названы molouches). На самом деле самоназвание арауканов — мапуче (mapuche).

И уж вовсе не понять, с какого перепугу мсье Жюль Верн приписал Араукании флаг Сомали. Действительно, испанские хроники шестнадцатого века упоминают, что мапуче тогда сражались под синим знаменем с фигурой, отдаленно напоминающей мальтийский восьмиконечный крест или даже восьмиконечную звезду, но к 1864 году старые символы были позабыты, и флагом Араукании стал сине-бело-зеленый триколор.

Город Арауко не был столицей Араукании. Мапуче вели кочевой образ жизни, центрального правительства не имели и в столице не нуждались. Где собрались вожди на очередной совет, там, считай, временная столица. Ненадолго: разъехались, и снова нет столицы. Арауканы вообще городов не строили, все города на их территории были выстроены испанцами, а затем брошены, — колонизаторы поначалу не до конца понимали, с каким воинственным и упорным народом довелось столкнуться, и понастроили укрепленные города до самого крайнего юга, до берега Магелланова пролива.

Лишь во времена Королевства Араукании (о нем речь впереди) мапуче обзавелись столицей, но ей был объявлен не Арауко, а Перкенко. Поздравляем соврамши.

Единственное, что соответствует истине в процитированном абзаце, — свободолюбие арауканов, их долгая, на три с лишним века растянувшаяся борьба за независимость сначала от испанцев, затем от чилийцев. А до того, до прихода европейцев, мапуче успешно отбивались от Империи инков, пытавшейся захватить их земли. Свободолюбивый народ, факт.

Илл.9. Одно из первых сражений испанских конкистадоров с арауканами (мапуче). Видно, что индейцы сражаются пешими и достаточно примитивным оружием. Позже они обзаведутся лошадьми, станут прекрасными наездниками, освоят огнестрельное оружие, — и колонизаторам придется убраться на север, за реку Био-Био, бросив построенные города и форты.

Мапуче-арауканы не только защищали свою землю, но и всегда были не прочь напасть на соседей. Уже после прихода европейцев они перевалили через Анды, в долгой войне победили и ассимилировали местные племена, подчинив себе фактически всю Патагонию. В 1860-е годы между Арауканией и Чили тянулась затяжная, но локальная война: индейцы совершали конные рейды через пограничную реку Био-Био, сжигали фермы белых поселенцев, угоняли скот. Чилийская армия в ответ тоже переходила реку, разоряла селения индейцев, отбирала скот, особо не разбираясь, угнанный он или нет. Но когда чилийцы пытались обосноваться в Араукании всерьез и надолго, закрепиться, построить форты и поселения, — тогда мапуче призывали своих соплеменников с другой стороны Анд и совместными усилиями изгоняли пришельцев. Если же наступление на индейские земли начинали аргентинцы, то индейская подмога двигалась через горы в обратном направлении.

Так они и жили, пока в начале 1870-х аргентинцы и чилийцы не додумались до очевидной, в общем-то, мысли: наступать им надо одновременно и согласованно. Додумались, и начали сразу две масштабных операции: чилийские историки называют свою «Умиротворением Араукании», аргентинские пользуются термином «Завоевание пустыни». Война длилась долго, и многотысячным индейским армиям случалось побеждать захватчиков, сжигать и разрушать возводимые на их землях крепости, однако итог был предрешен: к середине 1880-х годов неподконтрольные территории были полностью захвачены и победители поделили их, проведя границу по Андскому хребту. В результате в наше время народ мапуче живет, разделенный на две части: 1,3 миллиона человек в Чили, 400 тысяч в Аргентине.

Но в 1864 году, когда в Арауко прибыла экспедиция Гленарвана, статус-кво сохранялся и противоборствующие стороны разделяла река Био-Био.

Кстати, с этой рекой связано еще одно прегрешение Жюля Верна против географии: Гленарван и его спутники никак не могли попасть из порта Талькауано в Арауко по суше. Путь преграждала Био-Био, а она в нижнем течении — огромный и широкий эстуарий, глубоко вдающийся в сушу, ширина даже в узких местах составляет 2-3 километра. Переправа через такую водную преграду доставила бы немало проблем отряду Гленарвана. Логичнее было обогнуть препятствие по морю, на «Дункане», благо двинулась яхта в том же направлении, на юг.

Не обогнули. Бодро одолели весь маршрут по суше, словно никакой широченной реки на пути не было. Позже, на пути к Андам, путешественники снова окажутся на берегу Био-Био, круто забиравшей к югу. Но там, в верхнем течении, река скромных размеров, и отыскать в ней брод — дело недолгое.

Арауко находился ближе всего к предполагаемому месту крушения «Британии», географическая широта города 37º15' — разница с широтой, указанной в документе, четыре минуты, это примерно семь с половиной километров.

Казалось бы, надо опросить как можно больше местных жителей. Неподалеку от города разбилось большое трехмачтовое судно — не может быть, чтобы никто об этом не знал, хотя бы понаслышке. И совершенно не важно, что расспросы уже проводили люди, посланные сюда Гленарваном и британским консулом, — те могли отнестись к задаче спустя рукава, особо не усердствовать.

Но Гленарван и его спутники не могут расспрашивать, не знают почти ни слова по-испански. «Этим языком никто на яхте не владел», — сообщает Жюль Верн. Разумеется, со знатоками арауканского языка дела на «Дункане» обстояли ничуть не лучше.

От беды Паганель во время плавания попытался выучить испанский самостоятельно, чтобы при нужде стать переводчиком экспедиции. Но в Арауко дело у него не заладилось, все попытки Гленарвана пообщаться с аборигенами при посредничестве Паганеля кончились ничем.

Географ что-то им говорил, индейцы отвечали, но он не понимал ни слова, объясняя это тем, что мапуче используют очень искаженную версию языка. Ну, Паганель хотя бы попытался что-то сделать, а вот к лорду Гленарвану вновь возникают вопросы по поводу комплектования экспедиции. Собираясь вести поиски в испаноязычной стране, стоило взять с собой переводчика или хотя бы нанять его на месте.

Хуже того, в распоряжении Гленарвана имелся нанятый проводник, владевший и английским, и испанским, и арауканским языками. Но использовать его как переводчика при расспросах жителей Арауко лорд не додумался. Снова протупил.

Глава 7 Возвращение короля или Испанский язык Жака Паганеля

В Арауко Жак-Элиасен-Франсуа-Мари развлек товарищей по путешествию забавным историческим анекдотом:

«…Еще более удивил он своих собеседников, когда заявил, что его сердце француза сильно билось во время прогулки по городу Арауко. Когда майор спросил, что же вызвало столь внезапное сердцебиение, то Паганель ответил, что это волнение вполне понятно, ибо некогда один из его соотечественников занимал престол Араукании. Майор попросил географа назвать имя этого монарха. Жак Паганель с гордостью назвал господина де Тонен, экс-адвоката из Периге, милейшего человека, обладателя, пожалуй, несколько уж слишком пышной бороды, претерпевшего в Араукании то, что развенчанные короли охотно называют "неблагодарностью подданных". Заметив, что майор улыбнулся, представив себе адвоката в роли развенчанного короля, Паганель очень серьезно заявил, что легче адвокату стать справедливым королем, чем королю справедливым адвокатом. Эти слова вызвали всеобщий смех, и было предложено выпить за здоровье бывшего короля Араукании — Орелия Антония Первого. Несколько минут спустя путешественники, завернувшись в пончо, спали крепким сном».

Вот так… Паганель рассказал об арауканском короле в весьма ироничном ключе, все посмеялись, выпили за здоровье экс-монарха маисовой водки и улеглись спать. Всё, больше об этом эпизоде спутники Гленарвана не вспоминали.

В своем рассказе обер-географ не то чтобы прямо обманывал своих спутников, но создал у них превратное впечатление, сместив акценты и не упомянув, что анекдот этот совсем свежий. «Некогда занимал престол», — сказал Паганель, и можно подумать, что всё произошло в далекие былинные годы. Между тем в драматической истории Королевства Араукании и Патагонии последний акт еще не был сыгран, равно как и в истории короля Орели Первого. Но в одном моменте рассказчик занялся-таки прямой дезинформацией: ни о какой «неблагодарности подданных» речь не шла, свергли короля Орели исключительно внешние силы. А подданные своего монарха помнили и любили.

Впрочем, обо всем по порядку.

В ноябре 1860 года на страницах газет нескольких южноамериканских стран была опубликована декларация о независимости суверенного Королевства Араукания, а королем под именем Орели (Аврелий) Первый провозгласил себя некий Орели Антуан де Тунан, бывший французский адвокат.

Никто новость всерьез не воспринял. Посчитали, что королем себя объявил какой-то авантюрист или сумасшедший. Прочитали и забыли.

Разумеется, де Тунан был авантюристом. Даже отчасти самозванцем — аристократическую частицу «де» присвоил себе сам, имея происхождение самое простое (родился в семье мясника, по другой версии — в семье трактирщика). Но в истории с учреждением королевства Тунан действовал вполне обдуманно, и самозваным королем его считать нельзя.

Илл.10. Орели Антуан де Тунан, первый из монархов Королевства Араукания и Патагония, и единственный, имевший хоть какую-то реальную власть.

В Южную Америку, в Чили Тунан прибыл в 1858 году в возрасте тридцати трех лет. За два последовавших года обжился, осмотрелся, выучил язык. Завел знакомства и среди индейцев, и среди белых поселенцев пограничья, пропагандируя идею свободной Араукании, где и те, и другие смогут жить мирно, земли хватит всем, если избавиться от натиска северных соседей.

В 1860 году Тунан провел ряд встреч с вождями различных племен народа мапуче, убеждая их в достаточно очевидных для него самого истинах: если сопротивляться колонизации так, как это делалось до сих пор, то вскоре все завершится для мапуче очень печально. Наступила новая эпоха, в военном деле произошел коренной переворот: появились нарезные пушки и нарезное стрелковое оружие, скорострельные митральезы, изобретены новые мощные взрывчатые вещества, пироксилин с нитроглицерином, и не за горами их применение в военном деле. Очень скоро ни мужество мапуче, ни закупаемые у торговцев-контрабандистов гладкоствольные ружья, и даже нарезные не помогут отстоять свободу. Что делать? Как избежать неприятных перспектив? Объединяться. Создать настоящее централизованное государство вместо рыхлой конфедерации племен. Строить вооруженные силы современного образца. Добиваться международного признания, искать за границей союзников, способных помочь финансами и новейшими вооружениями.

Убеждать Тунан умел, практика выступлений перед судом присяжных не прошла даром. К тому же вожди сами видели, что времена меняются, что чилийцы и аргентинцы начинают воевать все более совершенным оружием.

16 ноября 1860 года неподалеку от фермы француза-поселенца Дефонтена, разделявшего идеи Тунана, произошел съезд арауканских племен. Большой, так сказать, курултай. Присутствовали не все местные вожди-лонко, но приехали многие из них, и согласились объединиться в единое королевство. Монархом учрежденной державы избрали Тунана.

Илл.11. Тунан на «большом курултае» объявляет декларацию о суверенитете Королевства Араукания.

Едва ли индейцы рассматривали Орели Первого как реального властителя. Скорее он был для них очень толковым советником и дипломатом, способным наладить международные связи. А повеления короля, не подтвержденные вождями, никто бы исполнять не стал. Но те сохраняли хорошие отношения с Тунаном, так что кое-какую реальную власть он все же получил.

Монарх дела в долгий ящик не откладывал. Образовал правительство, назначив министрами индейских вождей и своих приверженцев из белых поселенцев. Учредил гимн, герб и флаг королевства, объявил столицей Перкенко. Написал Конституцию — и читавшие этот документ лестно о нем отзывались: демократические европейские принципы Орели Первый сумел достаточно аккуратно вписать в местные реалии, — так, чтобы не вызвать отторжение у ревнителей древних традиций мапуче.

Из каких доходов складывался бюджет королевства, сведений нет. Но казна Орели Первого не пустовала, у него нашлось достаточно золота, чтобы наладить чеканку монет, валюты непризнанного государства. Золотые россыпи в Араукании имелись, хоть и не особо изобильные — испанцы до своего изгнания разрабатывали там рудники. Возможно, и после их ухода добыча не до конца захирела.

За признание своего королевства король-авантюрист поборолся. Попытался начать переговоры с Чили о признании, о демаркации границы и принципах дальнейших взаимоотношений. Чилийцы инициативу проигнорировали.

Еще один внешнеполитический шаг — объявление о присоединении земель по другую сторону Анд к новому государству, получившему теперь название Королевство Араукания и Патагония. У историков нет единого мнения: действительно ли эмиссары Орели Первого смогли найти поддержку у родственных вождей, кочевавших на востоке, за горами, — или же «присоединение» было полностью виртуальным. Какой профит получил король, добавив Патагонию в свою титулатуру, не ясно. Но отношения с Аргентиной он испортил сразу и окончательно, и впоследствии это ему аукнулось.

Главной целью Тунана во внешней политике было получение признания от Франции и установление французского протектората над новорожденным королевством. Собственно, ради этого всё и затевалось. Даже на монетах королевства была отчеканена надпись не «Араукания и Патагония», а «Новая Франция», — как недвусмысленный сигнал Парижу: придите и возьмите.

Французские дипломаты в Латинской Америке (к ним король обратился в первую очередь) отнеслись к предложению более чем прохладно, предчувствуя, что дело может обернуться войной с двумя не самыми слабыми державами континента.

Король понял, что надо обращаться напрямую в Париж, искать там подходы к императору. Дело в том, что во внешней политике Наполеона Третьего проскальзывали определенно иррациональные нотки. Франко-прусская война, прикончившая Вторую французскую империю, была по большому счету не нужна ни Франции, ни Пруссии, и пруссаки совершенно не хотели ее начинать, — но Наполеон изводил и изводил их ультиматумами с неприемлемыми условиями, и добился, себе на беду, войны. Ранее для участия в Крымской войне у Франции тоже не было объективных причин. Зато имелась субъективная: Наполеону Третьему очень хотелось расквитаться за то разгромное поражение, что потерпел его родной дядюшка в России в 1812 году.

В общем, шанс заинтересовать императора араукано-патагонским проектом был не нулевой. Тунан начал готовить дипломатическую миссию в Париж.

Чилийские власти до поры взирали на самопровозглашенное королевство равнодушно. Считали, что если ничего не делать, то проблема сама собой рассосется. Дескать, не сегодня, так завтра авантюрист-самозванец сбежит, прихватив казну и королевские инсигнии. Или арауканы наконец поймут, с кем связались, и пинками сгонят «короля» с трона.

Но проходил месяц за месяцем, никаких обнадеживающих известий из Араукании не поступало, и равнодушие начало сменяться тревогой. А ну как самозванцу действительно удастся заполучить французскую протекцию? После оккупации Мексики правительства стран Латинской Америки не знали толком, чего еще можно ждать от Наполеона Третьего, — и ожидали на всякий случай самого дурного.

Чилийцы решили сыграть на опережение и подготовили военную экспедицию в Арауканию, куда более масштабную, чем привычные регулярные рейды через границу. Командовавший силами вторжения полковник Родригес среди прочих стоявших перед ним задач получил задание пленить, либо иным способом обезвредить лжекороля.

Противодействие вторжению развивалось по привычному для мапуче сценарию. Мелкие их отряды тревожили чилийские войска беспрерывными партизанскими нападениями, атакуя и тут же отступая. Главные силы во главе с вождями-лонко вышли из-под удара и перебрались через Анды, чтобы в пампасах Патагонии объединиться с восточными собратьями и в удобный момент совместными силами нанести оккупантам, обескровленным партизанской войной, решительное поражение. Такие стратегия и тактика срабатывали не раз и не два, должны были сработать и сейчас, принеся победу.

Тунан в боях 1862 года не участвовал. Мапуче укрыли своего короля в надежном месте, в предгорьях Анд. По другим сведениям, повоевать монарху пришлось-таки, и отступил он в предгорья с малочисленной свитой после того, как арауканский отряд, охранявший Орели Первого, был разбит и рассеян в бою.

Финал у обеих версий один: среди приближенных короля нашелся предатель, чилиец по рождению. Он известил оккупантов, где скрывается монарх, — и те организовали спецоперацию силами небольшого и малозаметного отряда.

Его Величество Орели Первый, милостью Господней король Араукании и Патагонии, был захвачен в плен.

Разумеется, чилийцы с преогромной охотой поставили бы самозванца к стенке, напротив взвода солдат с заряженными ружьями. Но они побаивались непредсказуемого Наполеона — вдруг тот использует казнь французского подданного как повод для вторжения?

Тунана объявили умалишенным и заперли в лечебнице соответствующего профиля, позже депортировали во Францию.

У родины не нашлось юридических претензий к своему блудному сыну. Тунан развил бурную деятельность, пытаясь раздобыть денег и вернуться в Арауканию для продолжения борьбы.

Успеха не достиг.

Написал и издал книгу о своих приключениях, однако гонораров хватало лишь на жизнь во Франции.

Пытался организовать подписку среди соотечественников, сочувствующих идеям арауканской свободы, — но она провалилась. Аргентинское и чилийское посольства не дремали, оплаченные ими публикации французских журналистов изображали экс-короля как безумца, психически больного человека, все статьи о его начинаниях выдерживались в насмешливых тонах.

От отчаяния Тунан даже попытался взять многомиллионный кредит у банкиров лондонского Сити, оформив его как государственный заем Араукании и Патагонии. Банкиры лишь повертели пальцами у висков.

В общем, когда яхта «Дункан» бросила якорь у чилийского побережья, бывший король Араукании сидел на родине без денег, со стойкой репутацией городского сумасшедшего и с примерно нулевыми шансами вернуться на престол.

Но в Араукании побывал секретарь Парижского географического общества Жак-Элиасен-Франсуа-Мари Паганель, — и вскоре в судьбе Орели Первого произошли разительные изменения.

Паганель вернулся в Европу на борту «Дункана» в мае 1865 года.

А недолгое время спустя у короля Орели появились деньги, причем значительные. Хватило и на возвращение в Южную Америку, и на современное оружие с боеприпасами, и на другие товары, дефицитные в Араукании, и после всех закупок королевская казна отнюдь не опустела.

Источники финансирования монарх держал в секрете. Однако, если бы имелась возможность отследить цепочку трансакций, на другом ее конце вполне могло оказаться государственное казначейство. Потому что отплыл Его Величество в 1866 году к южноамериканским берегам на борту французского военного корабля «Д’Антрекасто». Неплохо для городского сумасшедшего, согласитесь.

Старые знакомые, вожди-лонко, встретили своего короля радушно, хоть и не без удивления. Дело в том, что чилийцы, видя, что популярность арауканского короля среди подданных не идет на убыль, распустили слух, что после суда монарх был расстрелян (не чилийцами, упаси Господь, — французами!). Возвращение короля стало для арауканов приятным сюрпризом.

Нас могут спросить: а как вообще Паганель сумел понять, что Тунан не безумец и не фейковый король, что подданные действительно его до сих пор помнят и любят, — если не знал ни слова по-араукански, а искаженный испанский язык мапуче не понимал?

Встречный вопрос: а кто сказал, что он не понимал арауканов? Ах, он сам сказал… ну-ну…

Со стороны это выглядело так: Паганель беседовал с местными жителями, они что-то ему отвечали, после он жаловался, что ничего не понял в варварском диалекте. Проверить слова географа его спутники не могли, сами совершенно не знали испанского.

Дальнейшие же события показывают: ту информацию, за которой ехал в Арауканию Паганель, он получил. Теперь необходимо было проверить, как обстоят дела в Патагонских пампасах, ведь их тоже населяли подданные Орели Первого, — и для этого предстояло перевалить через Андский хребет.

Разумеется, Жак Паганель — выдуманный литературный персонаж, и вследствие того никак не мог оказать влияние на судьбу реального арауканского короля.

Однако не подлежит сомнению, что какой-то французский эмиссар негласно посетил Арауканию именно в то время, чтобы отделить реальность от выдумок газетчиков, понять, сколько правды в словах Тунана, заслуживают ли внимания его навязчивые предложения о французском протекторате над Королевством Араукания и Патагония.

Так отчего бы не допустить, что тайный этот эмиссар скрывался под личиной мирного географа и стал прототипом для героя Жюля Верна?

Коротко расскажем о дальнейшей судьбе первого арауканского монарха.

Свой престол вернувший король занял без проблем, однако королевство переживало не лучшие дни. Старый недруг Родригес стал уже генералом и по-прежнему командовал операциями против Араукании. Он применял теперь тактику «ползучей экспансии», — не пытался захватить всю стану разом, как раньше, а отжимал земли мапуче клочок за клочком. На захваченных территориях интервенты немедленно закреплялись, возводили форты с гарнизонами, ранчо и фермы переселенцев, больше напоминавшие маленькие крепости.

Мапуче сопротивлялись, как могли и умели, наносили контрудары, пытались уничтожать форты и военизированные поселения. Борьба шла с переменным успехом, оружие и деньги, привезенные Тунаном, весьма в ней помогали, но выбить захватчиков обратно за Био-Био не получалось.

Французская подмога (скорее всего, обещанная королю) не пришла. Сначала по техническим причинам: мексиканская авантюра, по большому счету Франции не нужная, вызывала все более резкое неприятие во французском обществе, оппозиция яростно нападала на внешнюю политику Наполеона. В начале 1867 года император был вынужден вывести войска из Мексики. Удобный плацдарм для вторжения в Арауканию был потерян — без мексиканских портов на тихоокеанском побережье армию пришлось бы перебрасывать через два океана. А потом снабжать ее всем необходимым опять-таки через два океана. Война с такими безбожно растянутыми коммуникациями была чрезвычайно рискованным делом.

А позже и желание помочь Араукании пропало. Началась франко-прусская война, сразу же сложившаяся для Франции самым неудачным образом. Потом случились капитуляции при Меце и Седане, пленение императора, революция, оставившая его без трона, в кровавой схватке за власть сошлись Парижская Коммуна и версальское правительство Тьера… Какая уж тут Араукания, какая Патагония, это вообще где и о чем?

Непризнанное королевство боролось в одиночку, пытаясь одновременно построить реальное, а не продекларированное государство. Реформа управления, затеянная королем, удалась лишь частично: ряд племен не желал подчиняться государственному совету, составленному из верховных вождей, поддерживающих Орели Первого. Иные из лидеров мапуче вообще начали склоняться к миру на чилийских условиях: лучше, дескать, жить под чужой властью, но все-таки жить. Пока они составляли явное меньшинство, однако процесс, что называется, пошел.

Военная и образовательная реформы тоже не заладились. Иначе, наверное, и не могло быть в охваченной войной небольшой стране.

При втором своем пришествии Тунан удержался на престоле дольше, чем в первый раз, четыре с лишним года. Но в 1871 году дело обернулось совсем худо, чилийцы перешли ко второму этапу операции «Умиротворение Араукании»: «ползучая экспансия» сменилась тотальным наступлением. Хуже того, одновременно аргентинцы начали «Завоевание пустыни», и тоже начали массированным наступлением, — повторить давний трюк с перебрасыванием индейских войск через горы стало невозможно.

Тунан собрался в Европу, передав все свои полномочия госсовету. Нужны были современные пушки. Нужны были митральезы, и пулеметы Гатлинга, и казнозарядные нарезные винтовки. Нужны были инструкторы-офицеры, способные обучить арауканов обращаться с современным оружием. Шансов выстоять и победить современную армию практически не осталось у конницы, вооруженной лишь ружьями устаревшего образца.

Неизвестно, рассчитывал ли король заинтересовать правительство Третьей республики арауканским проектом, или же больше надеялся на помощь частных лиц, которые должны были отнестись теперь, по расчетам Тунана, более серьезно к королю и его королевству.

Не обломилось ни там, ни тут. Деньги нашлись лишь на закупку крайне ограниченной партии оружия, инструкторов вербовать было уже не на что.

Добирался обратно король через Аргентину, рассчитывая перейти Анды и оказаться в Араукании. Ехал инкогнито, с чужими документами, но уже в порту Буэнос-Айреса был арестован и немедленно депортирован обратно во Францию. Агентура аргентинского посольства в Париже зря хлеб не ела, отслеживала все передвижения короля. Оружие, разумеется, конфисковали.

Больше в Южную Америку Тунан не сумел попасть, умер в полной нищете в 1878 году, и на надгробии его очень уместно смотрелись бы слова, сочиненные десятилетия спустя русским поэтом Есениным: «Был человек тот авантюрист, но самой высокой и лучшей марки…»

Детей у Орели Первого не было, и тем не менее не пойми откуда появился наследник из дальней родни, взошел на престол как Ахиллес Первый, «царствовал» в Париже, в Араукании не появляясь. Династия арауканско-патагонских монархов существует до сих пор. Фрики чистой воды: живут в Европе, именуют себя королями в изгнании, раздают и продают арауканские дворянские титулы, печатают марки и чеканят монеты Араукании для коллекционеров… тьфу.

Глава 8 Умный в гору не пойдет или Кое-что о характере лорда Гленарвана

Переход отряда Гленарвана от Арауко к предгорьям Анд интереса для нашего расследования не представляет, никаких значимых событий не произошло.

А вот в предгорьях состоялся любопытный разговор. Встал вопрос, каким путем пересекать Анды. Проводник предложил на выбор два перевала, Арика и Вильярика. Дескать, оба удобные, мулы пройдут легко, высота над уровнем моря небольшая. Перевалите горы и не заметите.

Проводник не преувеличивал. Удобные горные проходы имелись. Мы помним, что в ходе войн большие конные массы индейцев достаточно легко пересекали горы. В мирное время (в относительно мирное, постоянного мира там не бывало никогда) теми же путями перегоняли из патагонских пампасов в Арауканию скот, причем весьма многочисленные стада. Двигались стада и в обратном направлении, но в меньшем количестве.

Не будь в экспедиции Паганеля, Гленарван наверняка согласился бы с проводником. Лорд вообще был достаточно внушаемым человеком, многие эпизоды подтверждают эту мысль.

Однако Паганель оба предложенных варианта забраковал. Дескать, не годятся эти перевалы, один из них южнее 37-й параллели, другой севернее. Двинемся-ка мы, друзья, горным проходом Антуко, это как раз то, что доктор прописал. Почему? А это проход, «идущий по склону вулкана под тридцать седьмым градусом третьей минутой южной широты, то есть приблизительно в полуградусе от нашего пути».

М-да… Можно держать пари на что угодно: если даже в школьные годы мсье Паганель всегда получал по географии «отлично», то арифметика ему явно не давалась. Считать хотя бы до ста Паганель умел плохо. Географическая широта горного прохода отличается от широты, указанной в документе, на восемь минут. Это ни разу не полградуса, и даже не четверть градуса, — это, округляя, одна восьмая. В математике наш географ полный ноль. Даже удивительно, как Паганель стал секретарем Парижского общества с такими пробелами в образовании.

Гленарван грубой арифметической ошибки не заметил. Или заметил, но придираться не стал. Заветная цифра «37», помаленьку становящаяся для лорда фетишем, на месте, а минуты дело десятое. В минуте чуть больше мили, какая ерунда, право.

Проводник попытался объяснить: этот проход менее удобен и куда более опасен, узкая тропа вьется по-над пропастями, и оттого индейцы-скотоводы используют Антуко значительно реже.

Никто его не слушал. Раз решили, что идем по 37-й параллели, то другой, кроме Антуко, дороги у нас нет.

Такая упертость выглядит довольно глупо. Если Гарри Грант писал свою записку во временном лагере индейцев-кочевников и указал его координаты, то сейчас, два года спустя, капитан мог находиться где угодно, хоть за тысячу миль от указанной точки.

Если же пленников держали в оседлом поселении (порой и такие встречались у мапуче), — тогда да, Гранта теоретически можно было обнаружить на 37 градусе южной широты. Но только не в высокогорье. Вспомним, какими бывают горные речки: все они быстрые, бурные, водные потоки буквально кипят, разбиваясь о многочисленные камни русла. Сколько проплывет по такой речке бутылка с запиской? Метров сто, при огромной удаче двести. Потом разобьется о камень и на том всё закончится.

Нормальное решение нормальных людей при таких вводных: немного отклониться к северу или к югу, пересечь горы удобным и безопасным путём, затем снова вернуться на тридцать седьмую параллель. Да, потеряют день или даже два. Но если учесть, что Гарри Грант томится в плену уже два года, — задержка не критичная.

Гленарвану эти очевидные соображения в голову не приходят. Уже не в первый раз мы видим, как лорд отчаянно тупит и поддается чужому влиянию, в данном случае влиянию Паганеля. А у того свой интерес пройти именно через Антуко, и оказаться по ту сторону Анд на выходе с этого перевала. Позже мы увидим, зачем географ туда стремился, а пока он убеждает Гленарвана: ерунда, переберемся, проход «лежит всего на высоте тысячи туазов». Тысяча туазов — это два километра, не такая уж пустяковая высота, всевозможных горных опасностей можно хлебнуть там сполна, многие экспедиции и туристические группы гибли в горах даже на меньшей высоте. Знаменитая группа Дятлова погибла на склоне горы Холатчахль, а в той всего-то чуть более километра высоты.

Двинулись через Антуко. И слова проводника немедленно начали подтверждаться: дорога оказалась неудобной и опасной. Для начала, еще в низинах, влетели в болото, «и лишь благодаря инстинкту мулов всадники выбрались оттуда благополучно».

Дальше — хуже: «Подъем становился все круче, и камни с шумом скатывались вниз из-под ног мулов. <…> С этого момента дорога стала тяжелей и опасней, подъем все круче, пропасти — угрожающе глубокими, а тропинки уже и уже».

Еще было время включить голову, изменить решение, вернуться и пройти удобным перевалом. Но Гленарван упорно гонит отряд вперед. Нерешительность и колебания в момент принятия решений удивительным образом сочетались в характере лорда с ослиным упрямством, когда приходило время воплощать в жизнь задуманное.

Хотя, если вдуматься, удивляться здесь нечему: признав решение ошибкой, придется принимать другое, чего лорд всячески избегал.

Самая плохая тропа всё же лучше, чем никакая. С тропой прохода Антуко случилось нехорошее: была и исчезла, землетрясение напрочь изменило рельеф. Впереди виднелись лишь горные кручи, для мулов непроходимые. Собственно, горный проход Антуко таковым считаться уже не мог. Горный тупик, так точнее.

Проводник в очередной раз воззвал к разуму: вернемся и пойдем нормальным перевалом, как сразу было предложено. Теперь задержка составит уже три дня, но других адекватных вариантов не осталось.

Гленарвану снова надо принять решение. И он снова оказался к тому не способен.

«Гленарван, обратившись к спутникам, спросил:

— Ну как, пойдем вперед или повернем?

— Мы хотим следовать за вами, — ответил Том Остин».

С Томом Остином и двумя матросами все ясно: они люди подневольные, куда работодатель повернет, туда и они. Майору-флегматику всё и всегда по барабану, Роберту Гранту по малолетству право голоса не предоставлено. Решение опять, в который уже раз, за Паганелем. А географу позарез надо туда, за перевал Антуко. Спойлер: там его ждут, и, возможно, будут ждать лишь ограниченное время. И он говорит:

«В чем, собственно, заключается дело? В том, чтобы перевалить через горную цепь, а противоположный склон несравненно более легок для спуска, чем тот, на котором мы находимся сейчас. Спустившись по тому склону, мы найдем и аргентинских проводников — "бакеанос" — и резвых коней, привыкших скакать по равнинам. Итак, вперед, смелей!»

На этих страницах мы вспоминали и еще вспомним многих авантюристов, но в тот момент Паганель своей отмороженностью затмил их всех. Ведь проблема не в том, как они будут спускаться и что найдут на той стороне, — а в том, что географ помянул походя, полуфразой, как малозначительный пустяк: «перевалить через горную цепь». Он предлагает карабкаться на кручи без какого-либо горного снаряжения, без альпенштоков, ледорубов, шипованных ботинок (трикони к тому времени еще не изобрели)… даже без самой примитивной страховочной веревки.

А ведь и Гленарван, и матросы, и майор, — жители горной Шотландии. Пусть горы там значительно ниже Анд (высшая точка 1344 метра над уровнем моря против 6961 м в Андах), — все равно, понятие о том, как опасны горы, шотландцы должны были иметь. Однако вместо того, чтобы объяснить кабинетному географу, в горах не бывавшему, какую он ересь спорол, все дружно закричали: «Вперед! Вперед!»

Наверное, проводник смотрел на них, как на конченых идиотов. Но мешать коллективному суициду не стал. Получил обещанную плату и удалился вместе со своими помощниками и мулами.

«— Обойдемся и без него, — сказал Паганель. — По ту сторону этой преграды мы вновь окажемся на тропинках прохода Антуко, и я ручаюсь, что не хуже лучшего местного проводника выведу вас самым прямым путем к подножию Кордильер».

Вновь обер-географ передергивает и подменяет важное второстепенным. «Окажемся на тропинках…» Ты сначала окажись, а уж потом ручайся.

Между прочим, впереди зона вечных снегов и ледник. А эти суицидники собираются лезть туда, в чём были, запасти теплую одежду никому в голову не пришло. Лишь Гленарван купил каждому из семерки местное пончо, но эти легкие накидки при минусовой температуре не спасут — путешественники нормально ехали в них по Араукании, от жары не страдали. А 37-я параллель проходит по субтропикам, Ялта и Сочи расположены ближе к полюсу, и конец октября — это поздняя весна в Араукании, температура днем + 20 по Цельсию.

И в одежде, нормальной для плюс двадцати, наши самоубийцы собираются в зону вечных снегов. Казалось бы, трудно придумать что-то более неадекватное. Но нет, дно еще не пробито:

«С общего согласия решили немедленно пуститься в дальнейший путь, и если понадобится, то продолжать восхождение даже ночью».

Во как… ночью. Им мало экстрима. Отсутствие горного снаряжения, теплой одежды, альпинистских навыков, — мелочи, потом нечем гордиться будет. Вот ночное восхождение — это круто, это по-нашему! Опять же надо спешить, капитан Грант ждет, места себе не находит.

Фокус в том, что к капитану Гранту они уже могли не торопиться. Все равно спасти его не сумели бы.

«Оружие, инструменты и кое-какие съестные припасы семь путешественников распределили между собой», — сообщает нам Жюль Верн, умалчивая о самом главном: большую часть груза экспедиция была вынуждена бросить. Иначе никак. С проводником и его людьми ушли все мулы, в том числе те два, что везли на себе багаж отряда.

Сколько весил этот багаж? Сейчас оценим.

На спине вьючного мула при дальних переходах можно увезти до 200 кг, но так поступают редко, скорость животного снижается, равно как и дальность дневных переходов. Чтобы вьючной мул не отставал от всадников и мог пройти за день 30-40 км, его нагрузку ограничивают до 130-150 кг.

Получается, что экспедиция везла на двух мулах максимум 300 кг багажа. Минимум, при неполной загрузке, 160 кг — для меньшего груза, для полутора центнеров, и одного мула хватило бы.

Чтобы не усложнять чрезмерно расчеты, сделаем отряду поблажку и примем вес груза за 200 кг. Разделить на семерых пеших, и у каждого окажется тридцатикилограммовый тюк за плечами, у Роберта Гранта, по малолетству, — двадцатикилограммовый.

Но это не всё. Что-то путешественники везли в переметных сумах своих мулов и на себе. Карабины, револьверы, патроны к ним, фляги, подзорную трубу Паганеля и множество нужных мелочей. Карабин и два громоздких револьвера Кольта уже в сумме дают килограммов восемь, даже больше.

Револьверов у каждого из путешественников было два, не один. Это следует из диалога, который состоится позже, в патагонских пампасах:

«— Мои револьверы при мне, — заявил Гленарван.

— И мои тоже, — отозвался Роберт».

Так что каждому досталось бы не меньше сорока килограммов, Роберту — тридцать.

Унести, конечно, можно. С трудом и по ровному месту. Но позже мы увидим, какие акробатические трюки выкидывали путешественники, карабкаясь на отвесные скалы. И поймем: почти всё их имущество брошено внизу (возможно, частично ушло на расплату с проводником и его помощниками).

В том числе канули ткани, предназначенные для индейцев как выкуп за капитана Гранта. То есть мирное освобождение капитана и его товарищей стало невозможным, остался лишь силовой вариант. И как его реализовать вшестером (Роберт не в счет)? Племена пампасов многочисленные, и вооружены огнестрелом, даже захудалое кочевье несколько десятков воинов выставит. Как с ними справиться шестерым? При том, что боеприпасов наверняка взяли с собой в обрез, расставшись с мулами, — патроны вещь увесистая.

И вот гипотетическая ситуация: Гленарвану повезло, отряд натолкнулся на индейцев, удерживающих капитана Гранта, — слезы радости, Роберт обнимает отца… А чуть позже: вы мужайтесь, капитан, и крепитесь, но придется вам посидеть в плену еще, пока мы соберем сильный отряд для вашего освобождения. Надеемся, индейцы за это время никуда не откочуют. Но если вдруг — пишите записки, бросайте в бутылках в речки, способ надежный, проверенный.

Гленарван мог бы расплатится за Гранта не тканями, а деньгами. Но и чековая книжка, и дорожные аккредитивы едва ли впечатлят индейцев. А много золота лорд с собой тащить не мог. Тяжелое оно, золото. К тому же поди знай, как его вид подействует на «жестоких индейцев». Может, решат, что три пленника хорошо, а десять еще лучше. И леди Элен не дождется мужа, Мэри — брата, а Парижскому географическому обществу потребуется новый секретарь.

Получается замкнутый круг. Они отпустили мулов и двинулись на своих двоих, потому что спешили и не хотели терять время. Но едва отпустили, спешить стало некуда и незачем.

Паганеля, принимавшего решение ввиду полной импотенции Гленарвана, все эти нюансы не заботили. У него были свои задачи, и спасение капитана Гранта среди них не числилось.

И они полезли в горы. О, как они лезли!

«Подъем продолжался всю ночь. Цеплялись руками за выступы, взбирались на почти неприступные площадки, перепрыгивали через широкие и глубокие расщелины, плечи служили лестницей, переплетенные друг с другом руки — веревками. Отважные путешественники походили на труппу ловкачей акробатов. Вот когда нашли широкое применение сила Мюльреди и ловкость Вильсона, — эти два славных шотландца всюду поспевали. Их преданность, их мужество сотни раз выводили маленький отряд из безвыходного положения. Гленарван не спускал глаз с Роберта, так как мальчуган по своей горячности был очень неосторожен. Паганель устремлялся вперед с чисто французским пылом. Что же касается майора, то тот не торопился, но и не отставал, совершенно равнодушно совершая восхождение по склону».

Любопытно, как глаза Гленарвана, которые тот не спускал с Роберта, помогли бы, сорвись мальчишка в пропасть? Лучше бы длинную веревку купил, когда двигались населенными местами. В горы ведь шли, где по-всякому дело повернуться может.

Илл.12. Надеемся только на крепость рук, на руки друга и вбитый крюк, и молимся, чтобы страховка не подвела… Ах, да, ведь ни крюка, ни страховки у них не было. Ну, не подведите, рученьки.

Наверное, у всех читателей романа Жюля Верна, имеющих отношения к альпинизму или к горному туризму, к этому моменту не остается сил смеяться, и они лишь обессилено икают.

А вот наши доблестные герои устали не знают вообще. Да и то сказать: встали рассвете, но весь день ехали на мулах, — считай, отдыхали, отчего бы и не позаниматься ночным альпинизмом без снаряжения.

«В пять часов утра барометр показал, что путешественники достигли высоты в семь тысяч пятьсот футов».

Уж на рассвете-то пора подумать о биваке и отдыхе? Сутки ведь на ногах…

Нет. Сна у героев ни в одном глазу. Шагаем дальше, капитан Грант ждет!

Дошагали до девяти тысяч футов, до границы вечных снегов. Уж здесь-то, перед ледником, надо хорошенько отдохнуть?

Нет. Никакого отдыха, пока не найден капитан Грант! Ледник они штурмуют с хода.

«Со всех сторон вздымались огромные глыбы блистающего льда, местами отливающего синевой, отражая первые лучи восходящего солнца. Подъем становился очень опасным. Никто не отваживался двигаться вперед, не прощупав предварительно очень тщательно, нет ли под ногами расщелины. Вильсон стал во главе отряда, пробуя ногой крепость льда. Его спутники ступали точно по его следам, боясь повышать голос, ибо малейшее сотрясение воздуха могло вызвать обвал снежных масс, нависших футах в семистах или восьмистах над их головами».

Ох… ничего бы они там ногами не прощупали. Потому что ноги у них уже обморожены и потеряли чувствительность. А как иначе, если сунулись в зону вечных снегов в летней, для субтропиков предназначенной обуви?

Очень трудно читать фееричный бред мсье Жюля Верна. Читаешь и понимаешь: никуда его герои не могут шагать, они сейчас лежат без сил и умирают.

Любой, кто изучал историю катастроф в горных походах, знает о таких ситуациях: люди гибнут лишь оттого, что переоценивают свои силы. У них есть всё: палатка, спальники, запас продовольствия, — а они лежат на всём на этом и умирают, потому что не осталось сил что-либо сделать… Горы страшное место, высасывают силы из человека, словно губкой, очень аккуратно надо там нагрузки дозировать.

Но Гленарван и его доблестные спутники словно бы получили апгрейд плюс пятьсот к выносливости, шагают и шагают:

«За это время подъема путешественники сделали лишь один привал в восемь часов утра, чтобы, слегка закусив, восстановить силы, и со сверхчеловеческим напряжением возобновили подъем, преодолевая все возраставшие опасности».

Два часа пополудни. Они продолжают идти. Тридцать с лишним часов на ногах, между прочим…

Три часа пополудни. Гленарван — аллилуйя! — заподозрил неладное: люди, кажется, утомились. Силы терять начали. Только сейчас начали, к слову.

«Небольшой отряд, несмотря на все свое мужество, все же начал терять силы. Гленарван, видя, насколько изнурены его спутники, уже начал раскаиваться в том, что завел их так глубоко в горы. Юный Роберт старался не поддаваться усталости, но сил у него не могло хватить надолго.

В три часа Гленарван остановился.

— Надо отдохнуть, — сказал он, сознавая, что никто, кроме него, не сделает подобного предложения.

— Отдохнуть, но где? — отозвался Паганель. — Тут нет никакого приюта».

А на что вы, господа, надеялись, отправляясь в высокие горы без палатки, без ничего? На снегу или ледяных камнях спать собирались в своих летних субтропических одеждах? Или думали, что тут инфраструктура, как в Швейцарских Альпах: высокогорные приюты для альпинистов понастроены, шале с каминами и коктейль-барами?

В поисках приюта отшагали еще два часа. Итого тридцать шесть часов без сна и отдыха. И лишь тогда случилось то, что давно уже должно было случиться:

«Как ни велика была сила воли у этих мужественных людей, но настала минута, когда даже самые отважные обессилели, и головокружение, этот ужасный бич гор, лишило их не только физических, но и духовных сил.

Нельзя безнаказанно бороться с подобным переутомлением. То один, то другой падал, а поднявшись, не в силах был идти и полз на коленях».

То один полз на коленях, то другой, но только не матрос Мюльреди. У того запас сил был неиссякаемый. Мало того, что сам на ногах держался, так он еще и обессилевшего Роберта Гранта нес на себе весь последний отрезок пути. Неутомимый Мюльреди явно получил апгрейд не +500 к выносливости, как остальные, а +1000.

И они дошли-доползли до убежища! Отыскали на самой вершине хижину, непонятно зачем и для кого построенную: ни охотникам, ни пастухам там вроде делать нечего, альпинисты по Андам пока не лазают.

По логике вещей вся компания должна была в этой хижине сразу же рухнуть и уснуть мертвым сном. В прямом смысле мертвым, проснуться при минусовой температуре шансов у них было мало. Но они не упали и не уснули. Обживались, собирали плохонькое (лишайники и трава) топливо для очага, кофе сварили, поужинали, болтали о том, о сём, и всё этак бодро, с шутками-прибаутками. Ах, да, еще Гленарван с Паганелем вышли наружу и долго любовались шикарным видом гор, освещенных закатным солнцем.

Закончили скромный ужин из сушеного мяса, но и тогда отбой не состоялся: на хижину с большим шумом набежало стадо гуанако — местных высокогорных животных. Стадо неслось, не разбирая дороги, по принципу: кто не спрятался, мы не виноваты.

Паганель проявил нерасторопность и спрятаться не успел, — был сбит с ног и потоптан. Майор, напротив, продемонстрировал свои знаменитые выдержку и хладнокровие, и одну зверюгу застрелил.

Какой уж тут отбой, пришлось тушу гуанако свежевать и жарить. Но разговеться свежатинкой не вышло, мясо оказалось несъедобным.

Наконец все угомонились и уснули. Все, но не Гленарван. Он (железный человек!) размышлял над самыми разными вопросами. Например: куда и зачем бежало стадо гуанако? Не является ли причиной этого бегства какая-то неведомая опасность, и не будет ли она грозить отряду? Потом мысли сменились на более приятные. Лорд думал о том, как они спустятся завтра с гор, и о том, как найдут след капитана Гранта, а потом и его самого вместе с двумя матросами, и о том, как он, Гленарван, увезет Гранта в Шотландию, и они, конечно же, подружатся, — и как же хорошо будет жить с другом на берегу озера Ломонд, в замке Малькольм-Касл, и пить там вечерами чай на открытом воздухе, и выкуривать после по сигаре, и рассуждать о каких-нибудь приятных предметах… И, конечно же, Ее Величество королева Виктория, узнав о такой их дружбе, непременно произведет обоих в адмиралы и герцоги… стать герцогом было давней мечтой Гленарвана.

Уснул он поздно — когда в последний раз взглянул на часы, было уже два пополуночи.

В 1972 году в Андах потерпел катастрофу уругвайский авиалайнер FH-227, совершил крайне жесткую посадку: крылья оторвались, хвост оторвался, 12 человек погибли сразу, еще 5 немного позже от полученных ран, усугубленных холодом. Остальные выживали, как могли и умели.

Случай этот имеет самое прямое и непосредственное отношение к экспедиции Гленарвана: стартовые условия у двух групп совпадали просто на удивление. Судите сами:

1) FH-227 разбился на высоте 3600 м над уровнем моря. Гленарван и его друзья вскарабкались на такую же высоту: по данным барометра Паганеля она составляла 3566 метров. Чуть позже термометр, опущенный в закипающий кофе, показал температуру, соответствующую даже несколько большей высоте: 4200 м. Не станем выяснять, какой из двух методов измерения точнее, предположим для простоты, что две группы были на одинаковой высоте.

2) Время года не просто совпадает, а идеально совпадает. Лайнер разбился 12 октября, Гленарван и его спутники достигли наибольшей высоты 19 октября и провели на этой высоте ночь на 20 октября. Недельный разрыв никакого значения не имеет, поскольку и 19, и 20 октября спасшиеся в авиакатастрофе оставались на том же месте.

3) Отряд Гленарвана нес с собой самый минимум провизии. У бедолаг с FH-227 дела обстояли не лучше: печенье, конфеты, минеральная вода, все в небольших количествах. Рейс предполагался недолгим.

4) Авиапассажиры не имели зимней одежды и обуви. Демисезонной тоже. Они летели из одной теплой страны в другую. К тому же почти вся верхняя одежда пассажиров лежала в чемоданах, а те в хвосте самолета, оторвавшемся и валявшемся неизвестно где. Аналогично и Гленарван потащил своих спутников в горы в чем были.

5) Никакого снаряжения для скалолазания или горного туризма в FH-227 не было. И у отряда Гленарвана не было.

6) Зато у обеих групп имелись хоть плохонькие, но убежища: фюзеляж самолета и хижина под названием «касуча», непонятно кем и для каких целей возведенная на верхотуре. Теплоизоляция самолета была рассчитана для гораздо больших высот, но многочисленные пробоины (самая большая на месте оторвавшегося хвоста) полностью аннулировали это преимущество.

Все вводные условия схожи настолько, что такие совпадения слегка отдают мистикой, особенно совпадение дат. Но у пассажиров FH-227 было то, что Гленарван иметь никак не мог: радиоприемник. И они узнали, что на восьмой день поиски пропавшего самолета прекратились. FH-227 слишком отклонился от заданного маршрута и спасатели его не обнаружили. Предстояло выбираться своими силами.

Илл.12а. Место, где разбился FH-227. Бесплодное заснеженное плоскогорье. А под грудой камней и обломков лежат останки. Те, кто гибнет в горах, чаще всего там и остаются навсегда.

Уцелевшим пассажирам надо было выбираться из ловушки. Спускаться вниз, хотя бы не всем, хоть кому-то надо было добраться до людей, известить о том, что здесь происходит. Но они не смогли идти по снегу и льду натощак и без теплой одежды и обуви. Это физически невозможно. Каким личным мужеством ни обладай, какое горячее желание спастись самому или спасти капитана Гранта ни испытывай, законы физики это не отменяет: организм будет остывать, и, остынув до определенного предела, прекратит функционировать.

Отряд Гленарвана аналогично не дошел бы до убежища, до хижины-касучи, не допускают такого физические законы. Все полегли бы на дальних подходах. Да и не было там никакой хижины. Посмотрите повнимательнее на илл. 12а: нигде ни травинки, ни былинки, ни кустика лишайника. Там не пасется скот, ему нечего есть. Не забредают дикие животные, им тоже нечего есть. Там в хижинах нет очагов, их нечем топить. И хижин нет, их некому построить, пастухам и охотникам там делать нечего. Трава и лишайники, хижина и очаг, набежавшее стадо гуанако, — лишь плоды горячечной фантазии мсье Жюля Верна.

Отметим еще два фактора:

— FH-227 упал несколько ближе к экватору, чем полез в горы Гленарван, разница небольшая, но есть: 34º46' против 37º03' у Гленарвана;

— спускаться по склону легче, чем подниматься (об отвесных обрывах, тем более об «отрицаловке» речь не идет).

Оба фактора в пользу пассажиров FH-227, и тем не менее спуститься с октябрьских Анд они не сумели.

Именно поэтому в нашей реалистичной версии «Детей капитана Гранта» экспедиция пересекла Анды на мулах. По удобному перевалу.

А бред, сколько его классикой жанра ни называй, все равно останется бредом.

Бедолаги с FH-227 выжили. Не все, 16 человек из 45 пассажиров и членов экипажа. С гор сошла снежная лавина, убила еще восьмерых вдобавок к тем, кто погиб при крушении, — но сделала доброе дело: завалила фюзеляж, снег закрыл пробоины и сыграл роль теплоизоляции. Топить было нечем, и они обогревали убежище теплом тел, как эскимосы свои снежные хижины-иглу. Получалось плохо. Они сшили спальные мешки из подручных материалов, забивались в них по трое, согревая друг друга. Они мочились не на снег, а себе на руки, сберегая драгоценное тепло.

И они ели человечину. Сырую. Жарить было не на чем.

Они выживали, как умели. И продержались так два с лишним месяца. Дождались декабря (в южном полушарии это начало лета) и предприняли новую попытку. Пошли втроем, взяв самодельные санки из обломка самолета и приличный запас человечины. Летом на такой высоте теплеет не сильно, едва заметно, — но делу помогло то, что в предыдущей неудачной попытке был обнаружен лежавший в отдалении хвост самолета. Верхняя одежда из чемоданов помогла выдерживать холод, но все равно один из троих не смог одолеть путь, вернулся.

Двое дошли.

Не до подножья Анд, до высокогорных пастбищ, они расположены значительно выше. Встретили там пастуха-чилийца, и дальше делом спасения занялись уже другие люди.

У властей не нашлось претензий к выжившим в авиакатастрофе, уголовные статьи, касающиеся надругательства над трупами, никто не вспоминал. Экстраординарные обстоятельства, понимать надо. Морального осуждения со стороны общественности тоже не последовало.

Родственники съеденных гражданские иски в суды не подавали. Хуже того, иных погибших и выживших в катастрофе связывали родственные узы. И сомнительно, что Нандо Паррадо отказывался от еды в те дни, когда приходил черед делить тело его матери или младшей сестры Сусанны. Тут ведь раз откажешься, другой, а потом сам загнешься и угодишь в сугроб, где запас мяса хранится. Плакал, но жевал. Позже Нандо стал бизнесменом, женился, вырастил двух дочерей… Интересно, они летают с папой одними авиарейсами?

Такая вот история…

Вывод из нее прост: если бы на такой высоте каким-то чудом появилась хижина, и отряд Гленарвана в нее попал, наш добрый друг Паганель не распевал бы там песенку про отважного капитана. Он мрачно и сосредоточенно вгрызался бы в сырую руку или ногу Роберта Гранта.

Именно Роберта, у детей меньше масса тела и выше теплопотери, они первыми гибнут от холода.

А закончив трапезу, Паганель помочился бы себе на руки.

Глава 9 Чем питаются кондоры или Легенда о чудовищной птице

А поутру они проснулись… От страшного грохота и толчков. Хижина начала разваливаться, все выскочили наружу и увидели: горы ходят ходуном. Землетрясение приключилось, причем небывалой силы. Экспедиция Гленарвана вообще буквально притягивала к себе всевозможные опасные проявления природных сил, словно бы само мироздание пыталось помешать поискам капитана Гранта. Кроме землетрясения, им еще предстоит пережить: шторма на море (дважды), сильнейшую засуху, иссушившую все водоемы в округе, наводнение, пожар, вызванный шаровой молнией, смерч, массовые нападения хищных животных (дважды), извержение вулкана.

Пока, для затравки и разминки, мироздание пустило в ход землетрясение, — но, по счастливой случайности, катаклизм лишь помог нашим героям быстро и эффектно спуститься вниз с самой верхотуры Андского хребта.

Вот как это произошло: приличный кусок поверхности горного склона оторвался и на манер громадных саней пополз вниз, все быстрее и быстрее, — а Гленарван и его спутники поневоле оказались пассажирами этого диковинного транспортного средства.

Под конец «каменная доска» разогналась до скорости курьерского поезда, до пятидесяти миль в час, а у подножия горы резко остановилась. Результат был предсказуем: путешественников швырнуло вперед, ударило о камни, почти все потеряли сознание. По счастью, дело обошлось без переломов и других тяжелых травм.

История об экстремальном спуске с гор весьма напоминает антинаучную фантастику. Но после рассказа о том, как экспедиция в горы поднималась, такое блюдо можно скушать, почти не морщась.

Порадоваться, как удачно землетрясение доставило их к самому подножию Анд, путешественникам не довелось. Выяснилось страшное: исчез Роберт Грант, не то в момент экстренной остановки «каменной доски», не то незадолго до того.

Едва осознав этот факт, лорд Гленарван закатил форменную истерику, продемонстрировав еще одну грань своего многогранного характера.

«— Друзья мои, друзья мои, — говорил Гленарван, с трудом удерживая слезы, — нужно искать его, надо его найти! Не можем мы его бросить на произвол судьбы! Ни одна долина, ни одна пропасть, ни одна бездна не должны остаться необследованными. Обвяжите меня веревкой! Спустите в эти пропасти! Я так хочу! Слышите: хочу! Лишь бы Роберт был жив! Утратив сына, как мы осмелимся найти его отца! И какое имеем мы право спасать капитана Гранта ценою жизни его ребенка!»

Кому-нибудь стоило выдать этой истеричке пощечину для успокоения и кое-что растолковать. Примерно так:

«А раньше ты, придурок, чем думал? Головой или задницей? Ты не видел, что ребенок неуправляемый? Не понимал, что он лезет во все щели, сует нос во все дыры, делает всё, чтобы самоубиться? Почему ты не оставил его на берегу, в своем замке? Или хотя бы на яхте? Зачем потащил на отвесные кручи и ледники, не имея никакого горного снаряжения? Какой веревкой, дебил, тебя обвязать, спуская в пропасть? Той, что ты не взял, отправляясь в горы?»

Гипотетический обвинительный монолог получился, пожалуй, слишком резким и нелицеприятным. Но суть дела отражает точно. Вспомним художества Роберта Гранта в первый же его день на яхте:

«Все взоры устремились туда, куда указывал капитан, — на фок-мачту: там футах в ста от палубы, на снастях брам-стеньги, висел Роберт. Мэри невольно вздрогнула».

Вспомним, как «дисциплинированно» он себя вел, когда отряд путешествовал на мулах:

«Семнадцатого тронулись в путь в обычное время и в установленном порядке, соблюдать который было так трудно Роберту, ибо его увлекающийся характер толкал его, к великому отчаянию его мула, опередить мадрину, и лишь строгий окрик Гленарвана возвращал его обратно».

Как юный Грант перебирался через Анды, мы уже отмечали:

«Гленарван не спускал глаз с Роберта, так как мальчуган по своей горячности был очень неосторожен».

Винить мальчика трудно. Неуправляемость — его беда, а не вина. Он рос без матери, да и отец бывал дома крайне редко, проводя большую часть времени в дальних плаваниях. Роберта воспитывала пожилая кузина Гранта-старшего, после ее смерти — сестра, сама еще девчонка. Стоит ли удивляться, что непоротый мальчуган вырос со своеобразными понятиями о дисциплине?

Но где были глаза Гленарвана? И мозги где? Любого ребенка не стоило брать в сухопутный рейд, но этого особенно. Ведь планировалась не увеселительная прогулка, а поездка через страну, где законов не было никаких, кроме права сильного. И где хватало людей, охотно использующих силу против слабых. Мало того, Гленарван сам планировал при оказии заняться тем же, говоря вот что:

«Либо капитан Грант попал в плен к многочисленному племени индейцев, либо он во власти племени слабого. В последнем случае мы освободим его силой».

А случилась бы при освобождении силой перестрелка? А попала бы шальная пуля в Роберта Гранта? Нет, кто бы что ни говорил, но применение к Гленарвану терминов «придурок» и «дебил» вполне оправдано.

И это мы не вспоминали о еще одной запредельной глупости, совершенной лордом Гленарваном: он вооружил Роберта наравне со взрослыми, буквально до зубов: мальчик получил карабин и два револьвера Кольта.

А ведь простое правило «Оружие детям не игрушка» кровью написано… Мальчишки есть мальчишки, любят играть с оружием, такая уж их мальчишеская сущность, — и по детской своей безалаберности забывают проверить, заряжено то оружие или нет. И дело кончается кровью. Повезло, юный Грант не прострелил себе ногу из револьвера. Или голову кому-то еще из карабина. Но Гленарван сделал всё, чтобы такой исход стал наиболее вероятным. Ну как его назвать после этого? Слово «дебил» подойдет? Или это слишком мягкое определение?

Разумеется, никто не рискнул купировать истерику лорда ни словами, ни действиями. Все хорошо помнили, чей хлеб едят и за чей счет путешествуют.

Однако майор, пока его кузен истерил, спокойно и деловито начал разбираться, что же именно произошло и где конкретно стоит искать пропавшего. Выяснил, с кем рядом находился Роберт на несущейся вниз каменной платформе (это оказался матрос Вильсон), уточнил, когда тот видел мальчика в последний раз.

Вычислив, где примерно мог очутиться сорвавшийся с «каменной доски» Роберт, — на обрывистом склоне рядом с траекторией движения «доски» или под ним — все шестеро приступили к поискам. Искали несколько часов и весьма тщательно, обшарив все расщелины, трещины и т.д. — результата не было. Лишь несколько высоко расположенных уступов остались не осмотренными, туда без спецснаряжения было не забраться.

«Около часа дня Гленарван и его спутники, разбитые усталостью, удрученные, вновь сошлись на дне долины. Гленарван глубоко страдал. Он говорил с трудом, с его губ слетали одни и те же слова, прерываемые вздохами:

— Не уйду отсюда! Не уйду!»

Любопытно, что Паганель тоже не настаивал на уходе, хотя почти полное отсутствие провизии подсказывало именно такое решение. Но географ был настроен пробыть здесь еще какое-то время. Он надеялся, что поджидавший его где-то в этих краях человек объявится.

«— Подождем, — сказал Паганель майору и Тому Остину, — отдохнем немного и восстановим силы. Это нам необходимо независимо от того, возобновим ли мы наши поиски или будем продолжать наш путь».

Остин и майор не понимали, на какое чудо мог надеяться Гленарван, но с доводами географа согласились: хорошо, дескать, подождем.

Занялись обустройством временного лагеря, приготовлением трапезы из жалких остатков провианта. Гленарван во всей этой возне не участвовал, лежал неподвижно на пончо и глубоко страдал. Зато ночью, когда все улеглись, лорда охватил приступ активности.

«Гленарван снова отправился на поиски по склонам Кордильер. Он прислушивался, надеясь, что расслышит призыв мальчика. Он поднялся высоко, углубился далеко в горы один и, приложив ухо к земле и стараясь укротить биение сердца, прислушивался.

В течение всей ночи бедный лорд блуждал в горах».

Нет сомнений, что Жюль Верн не грешил против истины, когда писал о доброте и благородстве Гленарвана, и Роберта тот полюбил вполне искренне. Увы, ни ума, ни решительности лорду эти положительные качества заменить не могли.

Утром дело закончилось тем, что бродящего по горам Гленарвана насильно доставили в лагерь. А там майор поставил вопрос ребром: совершенно очевидно, что мальчик погиб, и его тело завалено обломками камней. Но эта невосполнимая утрата все же не повод уморить голодом еще шестерых. Надо двигаться вдоль предгорий, — здесь, по слухам, много индейских селений, необходимо раздобыть там еду и лошадей.

Паганель нехотя согласился. Его конфидент не объявлялся, и мог не объявиться вообще. А майор прав: просидят они здесь еще день-другой, ослабеют от голода, — и выбираться пешком станет куда труднее.

Гленарван тоже согласился. Для вида, потому что никаких рациональных возражений придумать не смог. Но тут же стал ныть и канючить, как ребенок, выпрашивая отсрочку за отсрочкой: подождем, мол, еще часок, потом еще часок, потом еще…

К полудню, после нескольких отсрочек, майор оказался перед дилеммой: или бросить родственника здесь, оставив тому последние крохи припасов, или тащить Гленарвана с собой связанным, на какой-нибудь волокуше.

Оба варианта — хуже не придумаешь, но надо было что-то решать.

И тут в небе показался кондор.

История с кондором давно обсосана до косточек. Зоологи вступились за безвинную андскую птицу, понапрасну обвиненную мсье Верном во всех смертных грехах. Позже доводы зоологов перекочевали в труды литературоведов, специализирующихся на творчестве Жюля Верна. Пережевывать всё это в десятый раз скучно, поэтому пройдемся по эпизоду с кондором очень бегло и конспективно.

Итак, в небе показался и быстро приблизился громадный кондор. Этот хищник — самая крупная на планете птица из способных к полету. Кондору не составляет труда утащить барана или сбросить в пропасть быка, но в тот день он охотился за другой дичью.

Исполинская птица спикировала на один из тех уступов, что не смогли осмотреть Гленарван и его друзья, — но тут же вновь поднялась в небо. К ужасу всех, наблюдавших за этой сценой, в когтях владыка андского неба сжимал тело Роберта Гранта.

Гленарван попытался выстрелить в кондора: пусть уж лучше Роберт разобьется о скалы, чем окончит свой земной путь в желудке чудовищной птицы, — попытался и не смог, руки дрожали.

За дело взялся майор, никогда не терявший хладнокровия. Прицелился… но тут со стороны прозвучал непонятно чей выстрел, и пуля пробила кондору голову. Убитый хищник спланировал к земле на своих широких крыльях, совершил мягкую посадку. Роберт, к всеобщей радости, оказался жив и даже не имел серьезных ранений.

Илл.13. Исполинский хищный кондор уносит Роберта Гранта. Стреляйте, майор Мак-Наббс, скорее стреляйте!

Внимание, а теперь правильная версия. В приведенной выше ни слова правды нет. Ладно, ладно… есть: кондоры действительно живут в Андах и считаются самыми крупными из летающих птиц. Но это единственное, в чем не соврал Жюль Верн.

Кондор не охотится ни на быков, ни на баранов, ни на двенадцатилетних мальчиков. На девочек тоже. Он вообще не хищник, он падальщик. И оттого не нуждается в лапах, способных ухватить добычу. Лапы кондора способны переступать по земле — и не более того. Ими даже трехмесячного младенца не схватить, вообще никого не схватить.

Но если даже как-то прикрепить Роберта к когтям кондора, скотчем примотать, например, — после такого в воздух птица подняться не сможет. Крупный кондор весит около 15 кг, а в Роберте (с учетом того, что тогда 12-летние мальчики были мельче современных ровесников-акселератов) никак не меньше 30 кг живого веса, плюс одежда и обувь, плюс два револьвера в кобурах. Ни одна птица не взлетит с грузом, чей вес превышает ее собственный.

Надо отметить, что не только мсье Жюль Верн допускает такие вольности и прегрешения против законов природы. В те времена, когда автор этих строк был в возрасте Роберта Гранта, большую популярность приобрел японский кинотриллер «Легенда о динозавре» (оригинальное название «Легенда о динозавре и чудовищной птице»). Сейчас резиновые куклы, изображавшие в том фильме древних монстров, выглядят смешно и наивно на фоне современных спецэффектов. Но в детстве впечатляли. Так вот, «чудовищная птица» — какая-то разновидность птеродактиля или иного птерозавра — не только детей, она и взрослых в своих когтищах запросто утаскивала. Японцев, правда, а те народ не самый рослый и увесистый, но всё равно с Робертом Грантом не сравнить.

Илл.14. «Чудовищная птица» с зубастым клювом пикирует на толпу, сейчас выхватит жертву.

Палеонтологи утверждают, что ни один из многочисленных летающих ящеров, повстречайся ему каким-то чудом человек, не сумел бы унести бедолагу. Человек же, напротив, одним ударом кулака мог запросто нанести ископаемому летуну травмы, несовместимые с дальнейшей жизнью: косточки у того были тоненькие и легкие, пустотелые, сломать их плевое дело.

На вид достаточно крупные, птерозавры весили не больше современных кондоров. Не взлететь более массивному существу при нашей гравитации, законы физики не позволяют.

Так что закроем тему «исполинского крылатого хищника» и лучше обратим внимание на стрелка, подстрелившего птицу. Личность весьма интересная, и рассказал нам об этом человеке мсье Жюль Верн далеко не всё.

Чудесное спасение Роберта Гранта вызвало всеобщее ликование, при этом Паганель ликовал вдвойне, у него имелась дополнительная причина для радости: стрелок, спасший мальчика, был тем самым человеком, встретиться с которым как жаждал географ, — и уже почти не надеялся, что встреча состоится.

Илл.15. Индеец Талькав, якобы приземливший метким выстрелом якобы хищного кондора.

Итак, патагонский индеец Талькав — рослый, гордый, мужественный сын пампасов. Казалось бы, что у него общего с Паганелем? Тот в обеих своих ипостасях, и шпиона, и географа, занимался кабинетной работой: обрабатывал, проверял и сводил воедино информацию, поступающую с мест, — а в пампасах и прочих диких краях никогда не бывал. Он и Талькав — люди из разных Вселенных.

Попробуем разобраться, что связывало этих двоих. Для начала озадачимся вопросом: а что Талькав делал в одиночестве здесь, в предгорьях Анд? Чем он тут занимался, кроме стрельбы по пролетающим мимо кондорам?

Жюль Верн отвечает на этот вопрос так: Талькав был профессиональным проводником по пампасам, и поджидал потенциальных клиентов здесь, у выхода из горного прохода Антуко. Вот и дождался Гленарвана со товарищи.

Хм… Те из читателей, кто не успел позабыть, что проход Антуко использовали лишь индейцы-скотоводы для перегона своих стад в ту и другую сторону, — те могут удивиться: да зачем же местным индейцам нужен проводник? Они что, путей-дорог в родных пампасах не знают? Арауканские индейцы, коли уж наведываются сюда регулярно со стадами, тоже должны неплохо ориентироваться, и проводник им тоже вроде бы ни к чему.

Может у читателей возникнуть и более глобальный вопрос: для чего вообще гонять стада через Анды, а навстречу им — другие такие же стада? Что за странная логистика? Ладно бы движение шло в одном направлении — в регион, испытывающий недостаток в мясе. Однако скотоводство было неплохо развито и в Араукании, и в Патагонии, его продукция была и там, и там в излишке. При этом перегон через Анды сопровождался неизбежными потерями и убытками — падеж в пути от болезней, плюс свалившиеся в пропасти животные, плюс мзда живущим в горах индейцам за проход через их земли и т.д. В чем причина всего этого круговорота скотины?

В следующей главе мы обстоятельно ответим на оба вопроса — и смысл профессии патагонца Талькава сразу прояснится. Равно как и то, зачем именно он был так нужен секретарю Парижского общества.

Глава 10 Особенности национального скотоводства или Снова об испанском языке Жака Паганеля

До прихода европейцев животноводство в Патагонии было захудалое, аборигены разводили лишь морских свинок и лам.

К слову, в Южной Америке и поныне морская свинка отнюдь не декоративное животное, их активно кушают, только в одной Венесуэле в год употребляют в пищу до 6 млн. свинок, и в других странах континента цифры того же порядка, счет съеденных зверьков идет на миллионы. Даже удивительно, что «зеленые» природолюбы (активно защищающие собачек от прожорливых корейцев и кошечек от прожорливых китайцев) не додумались выступить на защиту забавных пушистых зверьков. Хотя, может быть, уже додумались… Однако не будем уклоняться от заявленной темы.

Патагонские пампасы — бескрайние степи, покрытые сочной травой — идеальное место для разведения крупного и мелкого рогатого скота. Европейские поселенцы сразу же оценили этот факт и активно занялись скотоводством.

Индейцы-мапуче, как уже упоминалось, консервативностью мышления не страдали, активно перенимали у пришельцев из-за океана все новое и интересное. Освоили, например, огнестрельное оружие и верховую езду, тем самым лишив испанских колонизаторов преимуществ, позволивших быстро сокрушить империи инков и ацтеков.

Скотоводство в европейском его варианте тоже освоили — к традиционным ламам и морским свинкам добавились овцы, быки, лошади… И самом деле, что такое морская свинка в сравнении с коровой? — тьфу, смотреть не на что, на один зубок.

Стада индейцы-мапуче держали огромные, самим столько в жизни не съесть. Но перегонять скотину через Анды по большому счету нужды не было, Аргентина во второй половине девятнадцатого века стала одним из крупнейших мировых поставщиков мясных продуктов.

Суда-рефрижераторы еще не придумали, и аргентинское мясо покидало страну в виде солонины, копченостей, консервов. Экспорт рос как на дрожжах, приносил огромные прибыли, скотобойни и консервные фабрики Буэнос-Айреса были готовы закупить и переработать индейский скот в любом количестве.

И закупали, и перерабатывали, индейцы-скотоводы получали неплохие деньги, тратили их на оружие и многое другое. Только вот отнюдь не весь имевшийся у них скот индейцы-мапуче могли пригнать на продажу в Байрес.

Аргентина не была государством мирным, с самого своего образования погрязла во внутренних склоках и гражданских войнах. Страна была достаточно рыхлой федерацией бывших провинций упраздненного испанского вице-королевства Рио-де-ла-Плата, с сильными сепаратистскими тенденциями. У губернаторов провинций имелись под началом собственные вооруженные силы, и редко случался год, когда тот или иной из них не воевал со столичной провинцией Буэнос-Айрес, — самой мощной и зажиточной, разбогатевшей на контроле за экспортом. Иногда против Байреса выступали две-три провинции одновременно, изредка даже все разом, как в 1859 году.

Между собой провинции тоже воевали, а в самом Байресе боролись за власть две крупных политических партии, и не всегда мирно, дело зачастую доходило до стрельбы. Особняком стояла проблема Уругвая и Парагвая, бывших провинций Рио-де-ла-Платы, не пожелавших войти в федерацию. Аргентинские власти считали их временно отложившимися сепаратистами, у парагвайских и уругвайских элит имелась своя точка зрения на этот вопрос, и политические дискуссии по проблеме велись в периоды обострений с помощью ружей и пушек.

Индейцы Патагонии, многочисленные и хорошо вооруженные, активно вмешивались в аргентинские усобицы. Порой индейские отряды приглашала в качестве наемников одна из противоборствующих сторон, порой они под шумок очередной гражданской войны самочинно вторгались на аргентинскую территорию, совершая по ней глубокие рейды.

И в тех, и в других случаях захватывался скот, главное местное богатство. Вот только отогнать трофейные стада в Байрес было никак нельзя, на каждой коровке или овечке красовалось тавро законных владельцев, — и добром такая затея не обернулась бы.

Трофеи переправляли через Анды, затем через пограничную реку Био-Био, на чилийскую территорию, где тоже была развита мясоперерабатывающая промышленность.

Навстречу двигались другие трофеи, захваченные жителями Араукании в их пограничных набегах, — путь тех стад заканчивался на бойнях Буэнос-Айреса.

Вот, собственно, весь секрет и все причины скотоводческого транзита через Анды.

Сбыв в Чили трофейный скот, патагонцы возвращались не налегке. Часть вырученных денег тратили на закупку того, чем Патагония была не богата — везли с собой оружие, ткани, бочонки с порохом или спиртом и т.д. И вот тогда-то им требовались проводники, но не в качестве людей, указывающих дорогу, — и сами бы не заблудились, не маленькие.

Проводники обеспечивали безопасность. Местные скотоводы-мапуче при оказии легко и просто оборачивались грабителями. Отобрать огромное стадо — дело сложное, быстро с добычей не убежать и не спрятаться. С захваченными деньгами, спиртом или тканями раствориться в просторах пампы гораздо проще.

Кроме мапуче, мотались по пампасам отряды племен пуэльче и теуэльче. Арауканы покорили эти племена, и за два века те постепенно ассимилировались, перешли на язык победителей, тоже стали считать себя мапуче… Но не все, отдельные роды продолжали сопротивление, выражавшееся в грабеже всех встречных, не способных дать сильный отпор.

Заскакивали с севера отряды гаучо — те были аргентинскими скотоводами, но смешанного, креольского происхождения, исповедовали христианство (мапуче, изгнав испанцев, в большинстве своем вернулись к языческим верованиям). Ограбить кого-нибудь при удобном случае гаучо считали делом чести, доблести и геройства.

Еще патагонские земли навещали с неофициальными и недружественными визитами эскадроны аргентинской иррегулярной конницы. Кто угадает, чем эти кавалеристы там занимались? Правильно, они пытались возместить убытки, понесенные от индейских рейдов.

Утверждения Гленарвана, что семерым хорошо вооруженным европейцам не страшны любые банды местных дикарей — пустая бравада, отражающая непонимание реального положения дел. Банды были вооружены не хуже, оружием владели в совершенстве, прекрасно знали местность, а численность имели на два порядка больше, как минимум.

Путь отряда вдоль тридцать седьмой параллели длился бы недолго и завершился бы плачевно. Если бы, разумеется, с отрядом не шел проводник с видимым издалека опознавательным знаком. Знак информировал: кто надо уже получил с этих путников сколько положено. Пусть их мало, но все же не стоит их обижать, если не хотите, чтоб на хвост к вам сели многие сотни вооруженных всадников.

С отрядом Гленарвана ехал Талькав, и мы можем лишь гадать, как выглядел его знак (сопровождаемым это никогда не рассказывали, чтобы у тех не возник соблазн изготовить подделку). Возможно, то была какая-то сверкающая, издалека заметная металлическая деталь упряжи. Или плащ Талькава — ярко-красные узоры на белом фоне тоже издали привлекали внимание. Главное, что знак работал. Время от времени путешественникам встречались отряды конных индейцев: приближались, присматривались, — и заворачивали коней.

Вот пример одной такой встречи:

«Они (индейские всадники — В.Т.) остановились шагах в ста от путешественников и, казалось, о чем-то совещались, крича и жестикулируя. Гленарван направил к ним своего коня. Но не успел он проехать и двух туазов, как отряд индейцев круто повернул и с невероятной быстротою скрылся из виду. Усталые лошади наших всадников никогда, конечно, не смогли бы их догнать».

Нам могут возразить: но ведь лорд Гленарван не платил никому из вождей за защиту, покровительство, свободный проезд!

Да, он не платил. Талькав со своим знаком ждал Паганеля и никого иного.

А кого еще он мог поджидать в предгорьях на выходе из прохода Антуко? Очередных скотоводов, возвращающихся из Чили? Нет. Те передвигались верхами, а Антуко стал непроходимым и для скота, и для верховых лошадей. Ждать в таком месте клиентов можно было до глубокой старости, и не дождаться. И тем более никто не смог бы загодя предположить, что какие-то упоротые европейцы полезут через ставший непроходимым перевал, через кручи и ледники.

Инспекционная поездка Паганеля была подготовлена заранее, когда проход Антуко еще функционировал нормально. А когда перестал функционировать, — Талькав, разумеется, никак не мог связаться с географом и договориться о новой точке рандеву. И он сделал единственно возможное: дожидался Паганеля в месте встречи, которое изменить нельзя.

Ничем иным не объяснить, как и зачем Талькав оказался там и тогда.

Разведданные — товар с ограниченным сроком годности. Со временем они устаревают и теряют цену.

Представьте, например: планируют во французском Генштабе операцию в Центральной Африке, основываясь на отчетах географов-шпионов тридцатилетней давности, и на бумаге всё гладко, а как дойдет до дела, начинаются проблемы. Река обмелела, и канонерские лодки в нее не ввести, баржи с десантом тоже, и мост на ней сгорел, а он играл важную роль в организации линии снабжения. А местный королек вместо копий вооружил своих чернокожих воинов закупленными у португальцев винтовками, и пусть те устаревшие, с вооружения снятые, но после первых выстрелов местное воинство не разбежится, придется воевать всерьез… И план вторжения отправляется псу под хвост, начинаются экспромты и импровизации, и кто знает, чем они обернутся (для итальянцев под Адуей, например, всё обернулось очень скверно).

Разведданные, чтобы они сохраняли цену, надо регулярно обновлять. Приводить хранящуюся у генштабистов информацию в соответствие с актуальным положением дел. Задействовать для этого специально обученных географов в штатском смысла нет: они свое дело сделали, карты и подробные отчеты составлены, а текущую информацию для внесения в них изменений будут предоставлять резидентуры.

Как они, резидентуры, были устроены в 1860-х годах? Да примерно как сейчас… Техническое оснащение усовершенствовалось, но принципы организации остались прежними.

Сидел резидент — обычно легальный, вполне официально представляющий свою страну: консул, или почетный консул, или торговый представитель. Курировал сеть агентов, стараясь не афишировать общение с ними. Агенты чаще всего рекрутировались из местных жителей. Реже, в особо важных случаях, на резидентуру работали залегендированные шпионы-профессионалы из метрополии.

Пример: уже упоминавшийся Жак Брун, он же Антуан Ролле (разнобой в анкетных данных объясняется тем, что Жак прибрал к рукам документы своего умершего товарища, и время от времени беззастенчиво их использовал). В молодости Брун был типичным агентом-нелегалом, залегендированным как «мусульманский купец». К концу жизни дослужился до резидента, занял пост почетного консула, сам по джунглям и пустыням уже не мотался, — получал сведения от местных агентов и переправлял их в Париж.

Паганель, как секретарь Парижского общества, вел переписку с резидентами (не со всеми, было их слишком много, одному человеку не управиться), — и вносил согласно получаемой информации необходимые изменения в землеописания и карты.

Связующее звено между Паганелем и Талькавом — французский резидент в Байресе или ином аргентинском городе. А сам Талькав, соответственно, завербованный местный агент. Очень ценный агент, надо заметить, — имеющий возможность в силу своей профессии изъездить всю пампу вдоль и поперек, не вызвав ни малейшего подозрения. Водящий знакомство с «большими людьми» тех мест. Способный обеспечить безопасность приехавшему с инспекцией секретарю Парижского географического общества.

Талькав мог не догадываться, что работает на Францию. Он мог даже не подозревать о ее существовании. Знал он другое: есть в Байресе человек, готовый отдавать вполне реальные монеты за такую эфемерную вещь, как новости, да еще за те, какие вся пампа знает и обсуждает. А за новости особые, приватные, немногим посвященным известные, — доплачивает вдвое. Так отчего же не заработать на глупом бледнолицем?

Сразу после встречи с Талькавом географ начал с ним активно общаться, и вскоре пожаловался спутникам, что вновь ничего не понимает. Гленарван и остальные заподозрили неладное, начали расспрашивать, — и вдруг выяснилось, что Паганель опять проявил свою чудовищную рассеянность. Он, оказывается, выучил португальский язык вместо испанского! Нашел на борту «Дункана» книгу с португальской поэмой, решил, что язык испанский, — и выучил! Вот умора!

Смеялись над незадачливым географом участники экспедиции долго, до икоты, до колотья в боку.

Ну, Жак, ну, Элиасен, ну, юморист! Да ты, Франсуа-Мари, второй Петросян, тебе в Камеди-клаб прямая дорога!

А им бы не хихикать. Им бы головы включить. Призадуматься. Над простеньким таким вопросом: как можно выучить португальский язык, имея на руках написанную на нем поэму? Ну, вот открываете вы книгу, видите короткие стихотворные строчки, составленные из незнакомых слов. И каковы ваши дальнейшие действия, господа насмешники? Как вы поймете, какое португальское слово что обозначает?

Можно допустить практически невероятное: книга была издана сразу на двух языках. Страницы разделены на два столбца, слева стихи на португальском, справа они же, но на английском или французском. Однако такое допущение объяснить лингвистический подвиг Паганеля не поможет. Поэтические переводы очень далеки от подстрочников, те же мысли и чувства переводчик может выразить совсем иными словами, сообразуясь с рифмой и стихотворным размером.

Нет, господа, если уж собрался изучать язык самоучкой, то без словаря никак не обойтись.

Спутники Паганеля не призадумались. И не прислушались вот к какому обмену репликами между географом и Талькавом:

«— Vos compriendeis? [Вы понимаете?] — закричал Паганель так громко, что едва не порвал себе голосовые связки.

Было очевидно, что индеец ничего не понимал, так как наконец ответил по-испански:

— No comprendo [не понимаю].

Теперь настала очередь Паганеля изумляться, и он с видимым раздражением спустил очки со лба на глаза.

— Пусть меня повесят, если я понимаю хоть слово на этом дьявольском наречии! — воскликнул он. — По-видимому, это арауканское наречие».

Не надо быть Спинозой, чтобы сообразить: Паганель ломает комедию.

Языки испанцев и португальцев очень схожие: все-таки родственные нации, жившие бок о бок. Окончания произносятся иначе, но корни-то у большинства слов те же! Португалец всегда поймет испанца — так же, как болгарин поймет русского, а украинец белоруса. Нюансы сказанного могут ускользнуть, но общий смысл будет ясен.

А Паганелю на вопрос «Vos compriendeis?» отвечают «No comprendo», — и он, бедняга, не понимает ни слова. Тупит по-черному. Неужели кислородное голодание на горной вершине столь пагубно на извилины подействовало?

Разумеется, испанский язык Паганель знал изначально. Иначе глупо отправлять его с весьма ответственной миссией в испаноговорящий регион. Возможно, он и португальским изначально владел. Но это не точно.

Спектакль удался на славу. Географ преднамеренно подставил себя под град насмешек, зато впоследствии никто не удивлялся тому, что Паганель едет с Талькавом впереди отряда, при этом много и оживленно с ним болтает. Замотивировано все было железно: рассеянный ученый, дескать, сначала переучивался с португальского на испанский, а потом совершенствовался в языке.

И снова, как в Арауко, остальные не понимали ни слова. Нет, Паганель им переводил слова Талькава, сказанные для всех или для Гленарвана. Но имел прекрасную возможность корректировать и редактировать перевод, что-то опускать, а порой даже вставлять отсебятину.

До поры до времени искажать слова патагонца не требовалось. И лишь позже, когда речь зашла о касике Кальфукура, Паганель предпочел не переводить кое-что, сказанное Талькавом. Географу позарез требовалось провести отряд через кочевья Кальфукуры, — и он сделал это простейшим способом: поманил Гленарвана фантомом, призраком капитана Гранта.

Глава 11 Племя слабое и племя сильное или Берегитесь исполнения желаний

Едва путешественникам удалось наладить общение с Талькавом, тот походя решил проблему отсутствия лошадей и провианта:

«Он предложил отправиться в индейскую "тольдерию" (деревню), находившуюся всего в четырех милях от них, где, по его словам, можно достать все необходимое для экспедиции. Это предложение сделано было наполовину при помощи жестов, наполовину при помощи испанских слов, которые Паганелю удалось понять. Оно было принято. Гленарван и его ученый друг, простившись с товарищами, немедленно направились вслед за проводником-патагонцем вверх по течению реки».

Так-так-так… Интересно, интересно всё складывается… 37-я параллель. Река — наверное, приток большой реки, способной донести бутылку до океана. Индейская деревня — не временное стойбище и не кочевой лагерь пастухов — деревня, которая вполне могла находиться на том же месте два года назад. Бинго! Все условия, необходимые согласно версии 2.0 для составления документа Гарри Гранта, идеально сошлись!

Именно это они и искали. Вспомним полную энтузиазма речь Паганеля накануне высадки с «Дункана»:

«Вот Рио-Негро, вот Рио-Колорадо, их притоки, пересекающие тридцать седьмую параллель, все они могли свободно унести бутылку с документом в море. Быть может, там, в становище индейцев, на берегу одной из малоизвестных рек, в ущельях горной цепи, находятся те, кого я вправе назвать нашими друзьями, и они ждут чудесного избавления. Можем ли мы обмануть их надежды?»

Наверное, сердце лорда Гленарвана забилось чаще, когда он осознал, куда шагает?

Нет, сердечный ритм остался прежним. Потому что ничего лорд не осознал. Добравшись до деревни, он совершил там торговую сделку: выменял на двадцать унций золота семь лошадей со сбруей и приличный запас провизии. Затем откланялся, не задав ни единого вопроса о капитане Гранте. Вообще о нем не вспомнив. И это человек, для которого 37-я параллель превратилась в фетиш, а поиски капитана — в смысл жизни?!

Произошедшее можно объяснить лишь одним: у Гленарвана была крохотная оперативная память. 16 мБ, не больше. Его мозг был способен решать не более одной задачи одновременно. Сейчас надо было купить лошадей, припасы, доставить в лагерь, — и это поглощало все мозговые ресурсы. Зачем он приехал в Южную Америку, лорд уже не помнил.

Они вернулись во временный лагерь, отобедали. А потом:

«Остаток дня был посвящен полному отдыху. Говорили понемногу обо всем: о милых спутницах, оставленных на яхте, о самой яхте, о капитане Джоне Манглсе, о его славной команде, о Гарри Гранте, который, возможно, был где-нибудь недалеко».

О Гарри Гранте… где-нибудь недалеко… Ну же, Гленарван! Задача решена, оперативная память освободилась! Самое время хлопнуть себя по лбу и закричать: «Черт побери! А что, если…»

Капитан Грант вполне мог находиться в четырех милях от них. Лежал в индейской хижине, связанный. Почему бы и нет? Увидели подозрительных пришельцев и спрятали пленника от греха подальше, — индейцев в деревне осталось мало, около тридцати человек. Надо полагать, большинство среди этих тридцати составляли женщины и дети, мужчины пасли стада где-то далеко.

Желание Гленарвана сбылось: он нашел слабое индейское племя, с которым можно решить вопрос своими силами. На 37-й параллели нашел, не где-нибудь! Даже в первый визит лорд мог разогнать индейцев, как напуганных кроликов, — три человека, три карабина, четыре револьвера, — сил хватало с избытком против женщин, детей и стариков. Шугануть их, сделав несколько выстрелов в воздух, обыскать все хижины, — даже если не найдется капитан, хотя бы появится уверенность, что не оставили его за спиной.

Ничего похожего лорд Гленарван не сделал. Он банально ПОЗАБЫЛ о поисках Гранта. Но ведь после обеда ему напомнили, когда разговор зашел о капитане? И что? Да ничего… «Можем ли мы обмануть их надежды?», — риторически спрашивал Паганель. Гленарван смог. Путешественники отдохнули как следует и утром навсегда покинули эти места. Пока-пока, пишите письма, отправляйте бутылочной почтой.

Поведение Паганеля в индейской деревеньке заставляет призадуматься. Уж он-то не страдал запредельной клинической тупостью, как Гленарван. К тому же память имел великолепную, что не раз доказывал, — и не мог безалараберно позабыть о поисках капитана Гранта.

Однако и географ никак в индейском поселении капитаном и его судьбой не интересуется. И мы все больше утверждаемся в мысли: Жак Паганель не просто подозревал, он был уверен, что Гарри Гранта в Южной Америке нет.

Но такая уверенность уместна в единственном случае: надо совершенно точно знать, где капитан Грант в данный момент находится.

Мог ли это знать Паганель? Очень даже мог. Он секретарь Парижского географического общества, к нему на бульвар Сен-Жермен стекается огромное количество информации со всего мира — и от штатных членов общества, и от членов-корреспондентов, сиречь резидентов. Паганель один из самых информированных людей Франции, — в том, что касается зарубежных дел. Кто, как не он, может обладать сведениями о Гранте? Причем сведения у него реальные и подробные, не обрывки слов из пострадавшей от воды записки.

Так почему же Паганель не ведет туда экспедицию Гленарвана? Если так уж важно завершить собственные дела, можно подсказать лорду верное направление поисков и расстаться с ним. Да, у Паганеля есть двойное дно, но ни мерзавцем, ни циником он не выглядит. Мерзавец и циник попросту не сумеет так долго и успешно притворяться добрым и отзывчивым человеком, всегда готовым помочь, — рано или поздно проколется, продемонстрирует свое гнилое нутро.

Можно обоснованно предположить, что жизни капитана Гранта в тот момент ничто не угрожало. Нужду и бедствия он тоже не терпел. Гарри Грант был в полном порядке.

Если ничем не сдерживать фантазию, можно прийти даже к мысли, что Грант был как-то вписан в сложную игру Паганеля, делал что-то в интересах географа, пока Гленарван усердно искал капитана в горах и пампе. В свое время мы отметили, что плавание «Британии» никак не могло происходить в интересах шотландской незалежности. Отчего бы не допустить, что интересантом был французский Генеральный штаб в лице своего структурного подразделения, Парижского географического общества? Фактов, подтверждающих такое допущение, у нас пока нет, так что пусть оно побудет в ранге недоказанной гипотезы.

Ладно, хватит заниматься теоретизированием. Вернемся к экспедиции Гленарвана, она как раз двинулась через пампасы вдоль 37-й параллели.

Отряд покинул свой временный лагерь в предгорьях утром 22 октября, и на третий день пути у географа окончательно сложился план дальнейших действий.

К тому времени в результате бесед с Талькавом Паганель наверняка понял: в Патагонии влияние арауканского короля Орели Первого ничтожно, знали здесь о нем лишь понаслышке. Вписывать Патагонию в арауканский проект смысла нет, ничем хорошим это не обернется, лишь будут зря растрачены ресурсы.

Предстояло выполнить другую задачу: оценить современное положение дел в зоне компактного проживания аргентинских французов в свете надвигающейся большой войны. Для этого было необходимо либо заманить туда отряд Гленарвана, либо расстаться с ним. Второй вариант Паганель даже не рассматривал, он достаточно успел узнать Гленарвана, чтобы не сомневаться: внушаемого лорда можно убедить в чем угодно.

Прежде чем детально разобрать разыгранную Паганелем комбинацию, остановимся на одном значимом моменте: на третий день пути экспедиция вновь стала бы пешей. Лошадей они загнали бы. Без вариантов. Лошадь выглядит большой и сильной, но на самом деле животное очень нежное, — и угробить ее, загнать, бездумно эксплуатируя, легче легкого.

Вот что пишет Жюль Верн о первом дне пути:

«Путешественники, несколько утомленные, пройдя добрых тридцать восемь миль, с удовольствием приветствовали час отдыха».

Если перевести 38 миль в метрическую систему, получится 61 км, даже чуть больше. Лошадь с поклажей или всадником может одолеть такое расстояние, если не гнать ее слишком быстро. Но на следующий день она в путь не тронется, ей надо отдохнуть, откормиться. А если все же тронется, то очень скоро у хозяина не станет лошади.

Еще одна неприятная новость для Гленарвана и его спутников: лошадей, занятых тяжелой работой (а проделать 61 км с человеком на спине — та еще работа), надо кормить. Именно кормить, а не выпускать вечером попастись, покушать травку. В траве калорий мало, лошадь сможет на ней прожить, только если весь день пасется, не работает. А если эксплуатируешь конягу всерьез, — будь добр выдать ей для восстановления сил что-то более калорийное. Овес вполне подойдет, или ячмень. И витаминчиков неплохо бы подкинуть: морковок, яблочек.

Отряд Гленарвана лошадей не кормит. Нечем. Не запаслись лошадиной едой. Пусть травку коняшки жуют, вон ее сколько вокруг. Ну-ну…

Хуже того, эксплуатируют лошадей путники самым варварским и безжалостным образом. Например:

«Всадники то скакали галопом, то ехали шагом, ибо аргентинским лошадям, видимо, рысь была несвойственна».

А вот еще:

«День 26 октября был утомителен. Необходимо было добраться до Рио-Колорадо. Кони, подгоняемые всадниками, неслись с такой быстротой, что отряд в тот же вечер достиг красавицы реки».

Спору нет, романисты обожают пускать по любому поводу в галоп коней своих героев. Кинематографисты тоже весьма любят этот лошадиный аллюр, — эффектно, зрелищно, хорошо смотрится на экране.

Реальные владельцы реальных лошадей галоп, особенно долгий, не жаловали. Даже в сражениях кавалерия ходила в атаку рысью. Долгий галоп означал, что очень скоро владелец лишится лошади, и применяли его, когда уж совсем край: или ты спасешься от врагов, прикончив коня, или прикончат тебя.

Нам могут возразить: огромные конные армии монголов совершали длительные походы, но при этом не тащили с собой запасы фуража, двигались на подножном корме.

Да, было такое. Но при этом каждый монгол ехал как минимум одвуконь — то есть одна лошадка несла всадника, вторая двигалась налегке, отдыхала. Если же в поход выступал не совсем нищеброд, то брал с собой трех коней, захваченную добычу тоже как-то надо вывозить. Но даже при таком способе передвижения монголы во всех захваченных селениях выгребали зерно подчистую и скармливали своим лошадям. Не удавалось — поход прерывался на длительную тебеневку. Батый, например, в 1236 году топтался у рубежей Руси два с лишним месяца, откармливая истомленных долгими переходами коней.

Почитав мемуары семнадцатого, восемнадцатого, девятнадцатого веков, можно узнать из них, как люди путешествовали по Европе или России, преодолевали каждый день и 60 км, и более, — при этом лошадей вусмерть не загоняли.

Да, было и такое. Но там тоже всё работало несколько иначе.

Если в наши дни выехать из Санкт-Петербурга по Таллинскому шоссе, то вскоре, в деревне Кипень, можно увидеть одноэтажное каменное здание характерной архитектуры. А затем до самой эстонской границы примерно через каждые 20 км будут попадаться точно такие же здания. Иногда расстояние между ними 21 км, иногда 22, но не больше.

Это здания почтовых станций, построенные по типовому проекту. Там у проезжающего (не у любого, у имеющего т.н. «подорожную») выпрягали из экипажа лошадей и запрягали других, и он катил дальше. Точно так же конные курьеры меняли на станциях своих верховых лошадей. А смененные лошадки кушали зерно, отдыхали, набирались сил для новой работы.

Илл.16. Ленинградская область, почтовая станция начала девятнадцатого века. Располагались они через каждые 20-22 км, — путем проб и ошибок установили, что это оптимальное расстояние, что такой перегон ничем не грозит здоровью лошадок.

При такой системе — щадящей, бережно относящейся к конскому поголовью — Гленарвану на расстояние, пройденное в первый день пути, потребовалось бы три смены лошадей. Он обошелся одной, причем порой гнал животин галопом. Вечером никакой кормежки: идите, травку кушайте. А утром снова в путь.

23 октября отряд Гленарвана в полном составе перешел бы из кавалерии в пехоту. Лошади пали бы все до единой.

Впрочем, шанс уцелеть у коняшек оставался. После 61 км верхом за день непривычный человек лежал бы назавтра пластом: все мышцы болят, отбитое седалище болит, — на ноги-то не подняться, не говоря уж о том, чтобы сесть в седло.

Кто в отряде был привычен к верховой езде?

Талькав, разумеется. Сын пампасов, он, образно говоря, в седле родился.

Гленарван — лорд как-никак, а дворянство, особенно высшее, с детства обучали искусству наездника.

Майор — он тоже дворянин, и служил хоть в пехотном полку, но для любого армейского офицера верховая езда — дело обязательное.

Касательно остальных имеются большие сомнения.

Прошлое Паганеля, как уже упоминалось, скрывается в густом-густом тумане. Но происхождение у географа плебейское, это очевидно — нет дворянской частицы «де» перед фамилией, да и сама фамилия простонародная, образованная от прозвища кого-то из предков: паганель — небольшая сорная рыбешка из семейства Бычки, водящаяся в прибрежных морских водах.

В детстве верховой езде Паганеля не обучали, а позже он стал географом, но не путешественником, а кабинетным чиновником. Он и сам говорил, что путешествует, не вставая с кресла, по карте и глобусу. Можно допустить, что перед поездкой уроки верховой езды Паганель брал, кое-какие навыки получил, однако наездник он все равно начинающий.

Роберт Грант жил с сестрой не барствуя, чуть ли не впроголодь, и оплачивать брату уроки конкура и выездки Мэри не могла. Однако мсье Жюль Верн, глазом не моргнув, уверяет нас, что мальчик с самого начала проявил себя отличным наездником. Что-то генетическое, не иначе. Калмык среди предков затесался. Или монгол. Но гены генами, а выносливостью дети уступают взрослым. После 38-мильного пути Роберт должен был назавтра лежать пластом.

О моряках с «Дункана» долго рассуждать незачем: ни их происхождение, ни профессия не позволяют заподозрить, что эти трое опытные наездники.

Вывод прост: 23 октября все лошади и пятеро из восьми всадников не были способны продолжить путь. Но они каким-то образом продолжили, и вполне бодро, каждый день одолевая по 30-35 миль, а в иные дни больше.

Констатируем еще раз: мсье Жюль Верн тот еще фантаст, патриарх фантастики, но фантастики антинаучной.

Итак, 24 октября Паганель привел свой план в исполнение. Спровоцировал Талькава на разговор о целях экспедиции. И в ходе разговора, в котором принял участие весь отряд, всплыло: индеец кое-что слышал о бледнолицем пленнике, попавшем в лапы индейцев!

Да есть же! Вот он, долгожданный след капитана Гранта!

Правда, у Талькава была информация лишь об одном пленнике, а в записке упомянуты трое спасшихся. Не важно, значит, пленников разделили, либо матросы поумирали. Ведь Талькав говорит, что пленник человек мужественный, храбрец, «у него сердце быка». Гарри Грант, ясней ясного! Откуда у простых матросиков «сердце быка», смешно даже…

Но где же, у каких именно индейцев томится в плену Грант? Куда спешить на помощь? Талькав отвечает: пленника держит у себя касик Кальфукура, и кочевья его племени — повезло так уж повезло — как раз неподалеку от пути отряда, в районе тридцать седьмой параллели.

А затем географ исполнил незамысловатый трюк. Вот какими репликами обменялся он с Талькавом (переведя и вопрос, и ответ своим спутникам):

«— А когда вы о нем слышали в последний раз?

— Уже давно. С тех пор солнце дважды посылало пампе лето.

Радости Гленарвана не было предела. Время, указанное патагонцем, совпадало с датой документа».

Чувствуете, в чем подвох? «Британия» потерпела крушение в июне 1862 года. В южном полушарии это зима, лето там наступает в декабре, а сейчас октябрь 1864-го. После крушения «солнце посылало лето» дважды: в декабре 1862-го и в декабре 1863-го. Получается, что Талькав в ПОСЛЕДНИЙ раз слышал о пленнике между июнем и декабрем 1862 года. В последний! Каждый человек, превосходящий сообразительностью Гленарвана (то есть почти любой), непременно бы спросил: а когда, братец, ты слышал о пленнике в ПЕРВЫЙ раз? И Паганелю поневоле пришлось бы искажать ответ Талькава при переводе, — переведи он правильно, сразу стало бы ясно: даты не сходятся, на другом конце следа кто угодно, только не Гарри Грант.

Но вопрос не прозвучал, и мудрить с переводом ответа не потребовалось. Незамутненный мозг Гленарвана был охвачен радостью, для сомнений в нем места не осталось:

«Время, когда это произошло, место, где находился пленник, даже образная фраза патагонца о его отваге — все, несомненно, относилось к капитану Гарри Гранту».

Несомненно так несомненно, однако надо бы выспросить поподробнее об этом Кальфукуре, понять, с кем предстоит иметь дело. В первую очередь поинтересоваться, насколько он силен, сколько всадников имеет под началом. Вспомним еще раз полную бравады речь Гленарвана, прозвучавшую на борту «Дункана»:

«Либо капитан Грант попал в плен к многочисленному племени индейцев, либо он во власти племени слабого. В последнем случае мы освободим его силой. А в первом случае мы, разузнав о положении капитана, возвратимся на восточное побережье, сядем на "Дункан", достигнем Буэнос-Айреса, и там майор Мак-Наббс организует такой сильный отряд, который справится со всеми индейцами аргентинских провинций».

Ну так и выясните: с сильным или слабым племенем придется иметь дело?

Не выясняют. Ограничились тем, что узнали о Кальфукуре следующее:

«— Он вождь индейского племени пойуче, человек с двумя языками, с двумя сердцами.

— То есть он хочет сказать, что этот вождь — человек двуличный как на словах, так и на деле, — пояснил Паганель».

Да наплевать, сколько у вождя языков, сколько сердец, сколько жен… Сколько у него воинов? — вот что важно. Надо ли ехать в Байрес, надо ли майору организовывать отряд, — или есть возможность справиться наличными силами?

Талькав, без сомнения, понимал, что важно, а что нет, когда речь зашла о Кальфукуре. Он, скорее всего, добавил: «у него очень много людей». Но Паганель предпочел не переводить эти слова.

Мы не будем гадать, сколько людей ходило под началом вождя. Много.

Хуан Кальфукура, или Кульфукура или Куфулкура (европейцы писали его имя и так, и так, и этак) — не выдуманный персонаж, он оставил глубокий след в аргентинской истории. Глыба, матерый человечище, вождь одного из самых сильных племен народа мапуче, распространивший свою власть по обе стороны Анд.

Ко времени появления в Южной Америке Гленарвана вождь был далеко не молод, первые упоминания о его походах относятся к 1830-м годам, — но еще в полной силе. Он даже в 1872 году, восемь лет спустя, крепко сидел в седле и совершил по аргентинским землям рейд, который можно занести в книгу Гиннеса: было захвачено рекордное количество скота, около 200 000 голов (переправленного, разумеется, через Анды и проданного в Чили).

В свои походы Кальфукура ходил во главе отряда в 5-6 тысяч человек. По европейским меркам не так уж много, но для Южной Америки это целая армия. Ни одна аргентинская провинция не могла выставить столько всадников, даже богатый Байрес.

Все сложилось, как хотел Гленарван: со слабым селением в предгорьях он не стал связываться, мало чести их одолеть, — но Кальфукура иное дело, можно разгуляться и показать удаль молодецкую, и скальп вождя станет завидным трофеем.

Однако майору пришлось бы попотеть, формируя «сильный отряд», способный управиться с вождем и его воинами, а Гленарвану сильно потратиться и влезть в долги, закупая оружие, снаряжение, боеприпасы, провиант и лошадей для многих тысяч наемников.

По счастью для обоих, им не пришлось бы воевать с вождем, на которого не могла тридцать лет найти управу вся аргентинская армия. Гранта у Кальфукуры не было, к его кочевьям экспедицию манил фантом, призрак капитана, придуманный Паганелем.

Однако и без того мирный ход поисков вскоре прервется, обильно загрохочут выстрелы… А пока не загрохотали, мы в следующей главе разберемся, какими револьверами и карабинами был вооружен отряд Гленарвана. Заодно пройдемся по всему оружию, упомянутому в романе, чтобы больше не возвращаться к этой теме.

Кто не интересуется оружием, его историей, ТТХ старинных систем, — тот смело может двенадцатую главу пропустить.

Глава 12 Пиф-паф, и вы покойники, покойники, покойники…

Пересекать Южную Америку участники экспедиции Гленарвана отправились, вооруженные карабинами и револьверами Кольта.

Основательно разобраться, что это было за оружие, надо вот по какой причине: термины «револьвер» и «карабин» используются в наши дни, многие читатели романа представляют, что это такое, — и считают, что им не надо объяснять, с каким оружием выступили в поход люди Гленарвана.

Мнение ошибочное. Оружейные термины — настоящая беда для переводчиков, не погруженных глубоко в тему. Одни и те же названия могут обозначать совершенно разное оружие, все зависит от контекста, от страны и эпохи. И наоборот — одну и ту же систему в одно и то же время могли совершенно по-разному называть в разных странах. Например, «автомат» — в зависимости от контекста это может быть и пистолет-пулемет, и автоматическая винтовка, и штурмовая винтовка под промежуточный патрон, и даже скорострельная зенитная пушка. Карабином во Франции восемнадцатого века звалось кремневое дульнозарядное ружье с нарезным стволом. В России века двадцатого карабин — многозарядная винтовка, укороченная по сравнению с базовым вариантом, а в Польше карабином зовут винтовку любую, вне зависимости от ее длины.

У термина «револьвер» нет такого широкого спектра значений. Тем не менее револьверы Гленарвана и его товарищей кардинально отличались от современных систем. Один лишь пример: как-то раз Паганель и Роберт Грант зарядили свои револьверы… дробью! И отправились стрелять мелких птиц. Удачно поохотились, принесли две связки добычи. С револьверами хоть современными, хоть вековой давности такой фокус не пройдет: даже если расковырять патрон, удалив пулю, дробь на ее место не пристроить. А начинкой дробового револьверного патрона, предназначенного для «газовиков», для самозащиты, даже воробья не убьёшь, нечего и пытаться. Ну, разве только воробей полностью утратит инстинкт самосохранения и усядется вплотную к дульному срезу.

Револьверы Роберта и Паганеля не заряжались патронами, хоть сколько-то похожими на современные. В 1864 году все револьверы были капсюльными, и заряжались примерно так же, как кремневые дульнозарядные пистолеты: в каждую камору барабана засыпался порох, прижимался пыжом, затем туда забивалась пуля (или засыпалась дробь, если надо поохотиться на мелких птиц).

С первой модели револьвера Кольта барабан для зарядки вообще снимался, и зарядить его в бою становилось делом непростым, лучше было заниматься этим в спокойной обстановке, на столе или верстаке. То есть револьвер оставался таким же одноразовым оружием в скоротечном ближнем бою, как и кремневый пистолет, только зарядов было побольше и воспламенялись они не от искр кремневого замка — курок ударял поочередно по капсюлям, надетым на брандтрубки в тыльной части барабана, такое новшество значительно уменьшало количество осечек и делало револьвер менее чувствительным к погодным условиям.

Интересный факт: в начале 90-х годов прошлого века в Россию хлынул огромный поток западной литературы развлекательных жанров, в том числе американских боевиков и детективов. Грамотных и владеющих матчастью переводчиков не хватало, чтобы справиться с этим литературным цунами. И хронической болезнью дурных переводов стало использование слова «цилиндр» для обозначения барабана револьвера, и «пули» для обозначения заряженных в барабан патронов. «Цилиндр» и «пули» — кальки с английского, именно так в Штатах говорят о револьверах, а тянется все с первой половины девятнадцатого века, с ранних моделей револьвера Кольта. Их барабаны действительно были ровными цилиндрами, без современных проточек, снижающих вес. А как заряжались в те барабаны пули вместо патронов, мы уже разобрали. Всё давным-давно изменилось, но традиции штука живучая… так и называют по старинке.

Всё, на этом вводный экскурс заканчиваем, переходим к конкретным моделям оружия, стрелявшим на страницах романа Жюля Верна.

«Револьвер Кольта» — слишком общее понятие, свой первый револьвер Сэмюэль Кольт запатентовал и начал выпускать в 1836 году, и к тому времени, когда Гленарван высадился на чилийском берегу, набралось уже несколько достаточно обширных линеек моделей, — Жюль Верн не сообщает нам, какой именно были вооружены его герои, но собрав и проанализировав все упоминания на страницах романа револьверов и их применения, конкретное название вычислить можно.

Ранние модели, известные под общим названием Colt Paterson, отпадают сразу. «Патерсоны» различались калибрами, длиной ствола и т.д., но имели одну общую особенность: все были пятизарядными.

Герои Жюля Верна пользуются шестизарядниками. Когда матрос Мюльреди отправляется в одиночку выполнять опасное задание и капитан Манглс вручает ему самолично и тщательно заряженный револьвер, вот какой мы читаем авторский комментарий: «Это было грозное оружие в руках отважного человека, ибо шесть выстрелов, один за другим, могли легко расчистить дорогу от преграждающих ее бандитов».

Следующий модельный ряд, Colt Walker, уже шестизарядный, равно как и более поздние модели. Поразмыслив, «Уокеры» тоже вычеркиваем, их было выпущено немногим более тысячи штук, и практически все ушли в армию США и к техасским рейнджерам. Собственно, и названы эти револьверы в честь Сэмюеля Уокера, капитана рейнджеров и одного из главных заказчиков. В Великобританию могли попадать лишь единичные экземпляры, а Гленарван закупил целую партию: у сошедшего на берег отряда аж четырнадцать револьверов, да и матросы на «Дункане» не остались безоружными.

Список сократился, но все равно остается слишком длинным:

Colt Dragoon

Colt Baby Dragoon

Colt Pocket Percussion

Colt М1851 Navy

Colt Pocket M1855

Colt M1860 Army

Colt Police M1862

Аж глаза разбегаются… Продолжаем вычеркивать, и две последних по времени разработки модели покидают наш список. Они получили достаточное распространение в мире, особенно M1860 Army, но лишь по завершении Гражданской войны в США, а до того не экспортировались, военное ведомство было эксклюзивным и монопольным покупателем.

Colt Baby Dragoon, Colt Pocket Percussion, Colt Pocket M1855 отсеиваются по другой причине. Это карманные модели с относительно небольшими калибрами. Такое оружие удобно для скрытого ношения, для самообороны на предельно малой дистанции, для перестрелок в помещениях. Ничего подобного экспедиция Гленарвана не планировала, оружие закупалось на случай стычки с индейцами или бандитами на открытом воздухе.

Итак, в финал выходят два револьвера: Colt Dragoon и Colt М1851 Navy. Оба подходят нам по всем параметрам: шестизарядные, модели «уличные», стволы длинные, калибры приличные. Оба не просто экспортировались в Британию — собирались там на открытой С. Кольтом фабрике. Фаворитом в этой паре финалистов выглядит Colt М1851 Navy. Он имел меньший калибр — .36 против .44, и, соответственно, был более легким и компактным, и оттого приобрел куда большую популярность в сравнении с «Драгуном»,тот изначально был армейской моделью, громоздкой и тяжелой.

«Нэви», судя по названию, планировалось производить для флота, но покупали его все: и армейские офицеры, и их рядовые, и шерифы, и техасские рейнджеры, и ганфайтеры Дикого Запада (знаменитый Док Холлидей в их числе), и бандиты, и мирные граждане для самообороны… короче, все и во всех частях света. Эти револьверы разных модификаций были выпущены огромным для тех времен тиражом, около четверти миллиона экземпляров.

«Драгун» весил в полтора раза больше, а популярностью пользовался меньшей, выпущено около 20 тыс. шт. Зато он стрелял так уж стрелял: ба-бах! — и принимай, земля, обломки. И останки.

Известен случай: в горах Сьерры на небольшой отряд рейнджеров наскочил громадный медведь, агрессивно настроенный. Рейнджеры открыли беглый огонь из «Нэви», и не промахивались на близкой дистанции, но топтыгин внимания не обращал и уже прилаживался первым из них закусить. Но тут подскакал сержант с «Драгуном», два раза пальнул, — мишка упал и перестал подавать признаки жизни. Вскрытие показало: все пули калибра .36 застревали в подкожном жире и мышцах, до жизненно важных органов не доходили. А оба выстрела сержанта нанесли смертельные раны. Калибр имеет значение.

По всему получается, что Гленарван должен был закупить партию «Нэви М1851», ведь охота на медведей в планы экспедиции не входила, а человека пуля калибра .36 останавливает надежно.

Должен был… Но закупил все-таки «Драгуны».

Следует это из эпизода, который мы уже вспоминали, из охоты Роберта и Паганеля при помощи револьверов.

Когда в Европе в девятнадцатом веке ружейная охота стала приобретать большую популярность, захватывая новые слои общества, раньше к этой забаве не склонные, — оружейники начали производить и активно рекламировать охотничьи ружья «дамские» и даже «детские», стараясь еще больше расширить круг покупателей.

Но быстро выяснилось, что уменьшать калибр дробовика можно лишь до определенного предела. И не только в том дело, что в маленький патрончик поместится слишком мало дроби. У внутренней баллистики дробового заряда есть одна особенность: часть дробинок при движении по каналу ствола повреждается, деформируется о его стенки. Чуть позже, покинув ствол, эти сплющенные дробины летят куда угодно, но не туда, куда целится стрелок. Чем меньше калибр, тем выше удельная доля деформированной дроби в заряде. Методом проб и ошибок был определен наименьший возможный охотничий калибр, 410-й (что соответствует .41 для пистолетов и револьверов). 410-й годится не для серьезной охоты, для баловства, дроздов в саду пострелять. Но что-то подстрелить все же можно, а из меньших дробовых калибров не подстрелишь вообще ничего. (В двадцатом веке эту проблему решили, изобрели пыж-контейнер, не позволяющий дроби деформироваться о стенки ствола, но было поздно, мода на «детские» дробовики прошла.)

Вывод: револьверы калибра .44 наши охотники могли зарядить дробью, калибра .36 — нет. Вернее, зарядить-то могли, да вернулись бы пустые, дробь летела бы во все стороны, а не в цель. А они пришли с дичью.

Финальную схватку выигрывает по очкам «Кольт Драгун».

Илл.17. «Кольт Драгун» третьей, самой массовой модели. Кроме США, 3-я модель выпускалась также в Лондоне под названием «Colt English Dragoon», — очевидно, именно такие револьверы закупил для экспедиции Гленарван.

Вот какие ТТХ имел наш победитель:

— калибр — 0,44 дюйма (11,2 мм)

— длина ствола — 8 дюймов (20,3 см)

— общая длина — 37,5 см.

— начальная скорость пули — 330 м/с;

— прицельная дальность, — 70-75 м;

— вес (без зарядов) — 1,9 кг.

Машинка достаточно точная, безусловно смертоносная при попадании человеку почти куда угодно (вспомним бедного медведика!), но громоздкая и тяжеленная.

Нас могут спросить: да как же стрелял из такого монстра Роберт Грант? Мальчишку отдачей унесло бы в ближайшие кусты!

Вопрос не по адресу. О таком спрашивать надо мсье Жюля Верна. А мсье мог бы ответить так: «А кто вам сказал, что он стрелял? Я такого не писал!»

А ведь и вправду не писал. За все путешествие по Южной Америке револьверы использовались один раз, да и то нештатно, для той самой охоты Роберта и Паганеля. Но она не описана, охотники ушли, потом вернулись с дичью. Могло быть так: Роберт попробовал пальнуть (не мог не попробовать, учитывая особенности его характера), встал, отряхнулся, — и после этого лишь носил револьверы за Паганелем, а стрелял его старший товарищ.

Согласитесь, обидно: всю дорогу таскать на поясе этакую тяжесть, да еще в двойном количестве, и ни разу не применить по назначению (охота на птичью мелочь не в счет, это экспромт, не для того револьверы с собой брали).

Гленарван сделал соответствующие выводы. На следующем сухопутном участке пути, при пересечении мирной цивилизованной Австралии, арсенал отряда был уменьшен: каждый мужчина взял не по два, а лишь по одному «Кольту Драгуну». Даже не каждый, револьверы получили лишь всадники, — стюард Олбинет и проводник Айртон (бывший боцман «Британии»), ехавшие в фургоне, остались без короткоствола.

Айртон не расстроился. У него был припрятан свой револьвер. И в критической ситуации экс-боцман воспользовался им, не задумываясь, — выстрелил в лорда Гленарвана.

Эпизод с выстрелом в Гленарвана крайне любопытен и заслуживает самого подробного разбора. Но этим мы займемся позже, а пока лишь остановимся на оружии, использованном бывшим боцманом.

Определить, из чего стрелял Айртон, не просто, Жюль Верн не упоминает даже производителя, как в случае с револьверами Кольта. Дело в том, что долгие годы Сэмуэль Кольт был монополистом, запатентовав главные конструктивные особенности своего револьвера, и обойти его патенты конкуренты-оружейники никак не могли, даже не пытались. Будь ты хоть гением изобретательства, без вращающегося барабана револьвер не создать, а барабан Кольт запатентовал в первую очередь.

Конкуренты (немногие) отстегивали Кольту деньги за использование его технических решений, либо (большинство) терпеливо выжидали, когда у патентов Кольта закончатся сроки действия. Произошло это в конце 1850-х годов. И понеслось… На рынок хлынул поток капсюльных револьверов самых разных производителей. Одни из них широко известны и популярны до сих пор («Смит-Вессон», например, или «Ремингтон»), имена других позабыты, и вспоминают о них лишь узкие специалисты. Наши тульские оружейники, кстати, тоже отметились, выбросив на рынок гражданского оружия подражания моделям Кольта.

В 1864 году у Айртона мог быть револьвер какой угодно из новых марок, заполонивших рынок. Или старый добрый Кольт. Модель в любом случае была карманная, незаметно носимая под одеждой — выстрел стал полной неожиданностью для всех. Калибр, скорее всего, небольшой, судя по тому, насколько легкой оказалась рана Гленарвана.

Этот револьвер появляется в истории поисков капитана Гранта неожиданно. Ничто не предвещало — и появился. Путешественники уже в Новой Зеландии, в плену у туземцев-маори, и ничего у них не осталось, их обыскали и всё отобрали: и оружие, и снаряжение, и вообще всё имущество.

И тут леди Элен извлекает из… (гусары, молчать!) …откуда-то из недр своего сложно устроенного платья револьвер. Вручает мужу с просьбой застрелить ее и Мэри Грант. Не просто так, понятно, — чтобы избавить от вполне возможного группового изнасилования.

«Глаза Гленарвана сверкнули радостью.

— Оружие! — воскликнул он».

Леди Элен успела за недолгие месяцы супружества неплохо узнать своего мужа, и повторяет ему, втолковывает, как ребенку: «Это оружие, Эдуард, не для них, а для нас».

Гленарван кивает, пряча револьвер под одежду: не беспокойся, милая, не позволю обезьянам татуированным надругаться над телами вашими белыми и нежными… две первых пули вам, леди и мисс, а дальше как карта ляжет.

Бедная наивная леди Элен… Разумеется, вскоре Гленарван поступил с точностью до наоборот: при первой же оказии застрелил вождя-маори, после чего револьвер у него немедленно отобрали, и лорд теперь мог лишь посоветовать супруге и Мэри Грант расслабиться, закрыть глаза и думать об Англии. Кто-нибудь удивлен?

Однако речь не о Гленарване, — о револьвере. Можно обоснованно предположить, что это тоже был Кольт. Не «Драгун», разумеется, этот двухкилограммовый монстр не спрячешь в… в общем, в то секретное местечко, где укрывала оружие леди Элен.

Раз уж лорд, снаряжая экспедицию, не повелся на все новинки, наводнившие рынок, предпочел им старую, проверенную временем классику фирмы Кольт, — можно допустить, что и «дамский» револьвер для супруги он заказал там же.

Что это был за револьвер? Попробуем выяснить.

В наше время «дамскими» калибрами считаются .22 и .25. Но сейчас патроны снаряжаются мощным нитропорохом, он разгоняет крохотную пульку так, что она способна натворить больших дел. В 1864 году все револьверы заряжались черным порохом, куда менее мощным, и пули .22 и .25 были способны лишь легко ранить и разозлить. Оптимальным калибром для женской самообороны считался .31.

Не такой уж символический калибр, кстати: соответствует ТТ и нагану, — так что и мужчины им пользовались на малых дистанциях, когда надо было застрелить шулера через карточный стол или в темном переулке объяснить грабителю, что не все одинокие прохожие одинаково безвредны. Гленарван тоже стрелял в вождя почти в упор — и уложил наповал.

У леди Элен мог быть припрятан Colt Baby Dragoon, — ничем конструктивно не отличавшийся от своего «папаши», но за счет уменьшения калибра более компактный и легкий, весивший всего 600 гр. (для нашего времени очень много, но в сравнении с двухкилограммовым базовым вариантом, — вполне «дамский» вес).

Илл.18. Семейство «Драгунов», отец и детка.

На илл. 18 изображена модель Baby Dragoon с шестидюймовым стволом, не очень удобным для скрытого ношения. Леди Элен могла прятать под юбками модель другую, со стволом три дюйма.

Еще более вероятно, что оружием супруги Гленарвана стал Pocket Percussion, дальнейшее развитие «детки». Очень популярная модель, массово выпускалась 23 года, до повсеместного введения унитарных патронов. Но и после завершения эры капсюльных револьверов многие экземпляры Pocket Percussion не отправились в переплавку, были подвергнуты конверсии, переделаны под новые боеприпасы.

Илл.19. «Кольт Карманный», он же Pocket Percussion. В Британии их тоже выпускали, добавляя к названию London Model, и выпустили около 5 тыс. шт. Один экземпляр из этих тысяч вполне мог оказаться во владении леди Элен.

С короткостволом, мелькающим и стреляющим на страницах романа, мы разобрались. Перейдем к оружию длинномерному, к карабинам.

Марка оружия Мак-Наббса названа конкретно и точно, когда во время долгого морского пути в Австралию карабин стал ставкой в пари с Паганелем.

Карабин «Пурдей-Моор и Диксон», вот что поставил майор на кон. В других вариантах перевода «Пурдей, Моор и Диксон», а переводчик Петров вообще посчитал название слишком длинным и перевел как «карабин Пурдей-Моора».

Однако, в каком варианте ни гугли, все ссылки ведут к роману Жюля Верна. Не знают поисковые системы интернета реального оружия с таким названием.

Заглянем в оригинал и выясним: намудрили переводчики? Или Жюль Верн выдумал никогда не существовавший карабин?

Виноваты переводчики, мало знакомые с матчастью и перевравшие фамилии вполне известных оружейников, занимавшихся не боевым, а охотничьим оружием.

Фамилия Пурдей (Purdey) издавна переводится в России как Пёрде, — возможно, переводчикам этот вариант показался не совсем приличным, но охотники (те из них, кто интересуется высококлассным оружием) привыкли к такому написанию. Фирма «Джеймс Пёрде» (с 1877 г. «Джеймс Пёрде и сын») получила широчайшую известность в мире тем, что наряду с ружьями премиум-класса, предназначенными для особ титулованных, а порой и коронованных, выпускала многотысячными тиражами более дешевые модели для простых потребителей. Причем, к чести оружейников, их продукция эконом-класса не имела роскошной отделки дорогих моделей, но качеством стали, точностью боя и т.д. им не уступала. Ружья Пёрде до сих пор берегут, хранят в коллекциях, гордятся ими.

Моор (Moore) — это, разумеется, Мур. Дело осложняется тем, что в интересующий нас период работало несколько оружейников с такой фамилией. Наиболее известен среди них Дэниэл Мур, живший в США, в Бруклине, — но он не мог иметь отношения к карабину майора, занимался лишь короткостволом массового производства, пытался конкурировать с Кольтом, судился за патенты с фирмой «Смит-Вессон»… Конкуренцию проиграл и сошел с дистанции.

Нам подходит другой Мур, Вильям, живший в Лондоне. Он не просто был знаком с Пёрде, они вместе, бок о бок начинали карьеру, работая помощниками известного оружейника Джозефа Мэнтона, и лишь потом основали собственные фирмы.

Ну а Диксон так и остается Диксоном, здесь переводчики сумели обойтись без косяков. Фирмы Диксона и Мура менее на слуху, чем «Джеймс Пёрде и сын», поскольку на массовое производство не отвлекались. Но в узком кругу коллекционеров их ружья известны и весьма ценятся.

Итак, в результате нашего расследования карабин Мак-Наббса получил чуть иное название: «Пёрде, Мур и Диксон», — и стало понятно, что оружие это штучной работы, сделанное на заказ.

Разумеется, трое известных оружейников не собрались в одной мастерской, чтобы склепать карабин для майора. Они физически не могли этого сделать, Пёрде и Мур жили и работали в Лондоне, а Диксон — в Шотландии, в Эдинбурге.

Всё проще. Элитные оружейники отчаянно конкурировали за немногочисленных богатых клиентов. Чтобы привлечь их, постоянно придумывали какие-то новшества и усовершенствования, мелкие и крупные, важные и не очень, — и тут же патентовали их.

Но охотники-толстосумы на патентное право плевать хотели, они приходили к оружейнику и говорили примерно так: а вот сделай-ка мне, братец, ружье или штуцер с такими и такими характеристиками, и еще приблуду поставь, какую я видел у лорда А., и чтобы патронник открывался, как на ружье полковника Б., очень уж это удобно.

За ваши деньги любые капризы — оружейник выполнял заказ, пользуясь чужими изобретениями. При этом отстегивал владельцам патентов долю прибыли и чеканил на ружье их имена рядом со своим, так уж полагалось.

Получается, что майор заказал свой карабин в Шотландии, у Диксона. А какими изобретениями Пёрде и Мура воспользовался оружейник, уже не установить. Возможно, применил запатентованную Пёрде незадолго до того систему thumb-hole under-lever, позволявшую разомкнуть затвор одним движением пальца, просунутого в спусковую скобу, — у коллекционеров хранятся несколько экземпляров ружей Диксона с этим заимствованием. В чем состоит вклад Мура, гадать не будем.

Можем ли мы сказать что-то конкретное о карабине майора?

Можем. Для начала скажем, что это был вовсе не карабин. А вот так. Карабины по определению оружие одноствольное, а фирма «Диксон и сын» таким не занималась. Только двустволки, только хардкор. Более того, в начале 80-х отец и сын Диксоны стали пионерами в производстве «тройников», трехствольных ружей (один ствол нарезной, два гладкие, дробовые).

Здесь мы столкнулись с проблемой разнобоя терминов. В 1864 году одно и то же оружие могли назвать во Франции карабином, в Британии штуцером, а в России винтовкой. При этом роман писал француз, но речь вел о британцах, переводили же русские, матчасть не изучавшие… Оттого и путаница.

Фирма Диксона произвела по заказу майора казнозарядный двуствольный штуцер. Либо оружие комбинированное, универсальное, пригодное для разных видов охот: один ствол штуцерный, нарезной, для стрельбы пулями, а другой гладкий, под дробь или картечь.

Второй вариант более вероятен, потому что Паганель говорит:

«Вам больше не придется убивать серн или лисиц из этого карабина! Разве только если я одолжу его вам, что, впрочем, я сделаю охотно».

Стрелять в лисицу штуцерной пулей — оказывать ей много чести, для нее хватит крупной дроби или мелкой картечи. И промахнуться пулей легче. А при попадании шкурка будет испорчена.

Может быть, географ ничего не смыслил в охоте и ляпнул, не задумываясь, — назвал двух первых животных, что на ум пришли? Сомнительно. Паганель сам предложил майору поставить карабин (вернее, как мы выяснили, «карабин») на кон. Зачем ему такое элитное оружие, если охотой не интересуется? Мог бы придумать другую ставку для пари.

Илл.20. Ружья фирмы «Диксон и сын». Примерно такую же отделку мог иметь «карабин» майора Мак-Наббса.

Вопрос: а взял ли майор с собой «карабин» в переходе через Южную Америку? Из него ли уложил гуанако в горах? А потом, через Австралию, тоже ехал с элитным дорогим оружием?

Скорее всего, нет. Стрелять из длинноствола майору на протяжении романа приходится, но ни разу не упомянуто, чтобы он выстрелил два раза подряд. И ехали они, в конце концов, не охотиться, оружие везли на случай конфликтов с людьми, что требовало несколько иных ТТХ. Карабкаясь по горам и шляясь по лесам с постоянно расчехленным оружием, недолго его уронить, задеть им случайно о камень, — и испортить роскошную отделку. Зачем это майору? Его элитный «карабин» остался на «Дункане», а Мак-Наббс ехал, вооруженный длинностволом, так сказать, рабочим, тем же, что и его спутники.

Как тогда Паганель узнал о существовании столь замечательного «карабина»? Майор тщеславия был лишен, и ничем никогда ни перед кем не хвастался. Однако он засветил свой «Пёрде-Мур и Диксон» на островах Тристан-да-Кунья, лежавших на тридцать седьмой параллели.

Путешественники посетили острова на пути от Южной Америки к Австралии, не рассчитывая отыскать там Гранта. Хотели размяться, побродить по твердой земле после надоевшей палубы, заодно и охотой побаловали и себя, и экипаж. Матросы убили полсотни тюленей, сняли с них шкуры, вытопили жир. Гленарван настрелял куропаток, в тот же день пущенных на рагу. А майор уложил кабана — Паганель это видел, оценил шикарную отделку и прекрасные боевые качества оружия… И вскоре состоялось знаменитое пари, где ставкой стал «карабин» майора.

Что мы знаем об оружии патагонца? Вот что:

— оно отличалось удивительной меткостью (вспомним снайперский выстрел в голову кондора);

— при этом заряжалось достаточно медленно, наверняка с дульной части (это всплывет в эпизоде с волками, который позже мы разберем подробно);

— Жюль Верн называет оружие карабином, но мы убедились: он может назвать так что угодно, был бы приклад да нарезной ствол;

— дважды упомянуто, что карабин длинный (очевидно, по сравнению с карабинами путешественников.

Главный определяющий признак здесь — удивительная меткость оружия. И на ум сразу приходит винтовка Уитворта. С ней произошла поучительная история (и продолжалась в то время, когда отряд Гленарвана встретился с Талькавом).

В конце 1850-х годов английский конструктор и производитель оружия Джозеф Уитворт разработал новую винтовку, феноменально дальнобойную и меткую. «Феноменальная» — это не гипербола, это сказано не для красного словца. Винтовка Уитворта действительно феномен на фоне тогдашнего длинноствола. И на фоне нынешнего — тоже феномен. Жестко зафиксированная в станке-подставке, она укладывала на расстоянии 2 км пули в круг диаметром фут (около 30 см).

В это трудно, почти невозможно поверить. В это не верили. Проверяли не раз. Каждый раз убеждались: никаких подтасовок, всё так и есть, винтовка феноменальная. Назревала революция в военном деле.

В чем секрет винтовки Уитворта?

Их несколько:

— нарезка в стволе особого типа, так называемая «полигональная»;

— длинный ствол и тщательная отделка его канала, произведенная с ювелирной точностью;

— специальные пули, идеально прилегающие к стволу, изготавливаемые с минимальными допусками;

— навеска пороха в патрон (в бумажный, не унитарный) с точностью до грана (т.е. до сотых долей грамма).

Военное ведомство начало испытания винтовки. Уитворт в результатах и в большом правительственном заказе не сомневался, его чудо-оружие играючи, одной левой, отправляло в нокаут все винтовки оружейников-конкурентов, тоже участвовавших в испытаниях. Не сомневался — и заранее начал производство, стволы такого высочайшего качества изготавливались очень тщательно и очень медленно.

Испытания растянулись чуть ли не на два года, а результат их шокировал Уитворта. Британские генералы постановили: да, винтовка отличная, спору нет. Но слишком дорогая. И заряжается слишком медленно (винтовка Уитворта была дульнозарядная). К тому же при длительных испытаниях всплыл еще один недостаток: неимоверно тщательно изготовленный ствол при малейшем износе начинает терять свои феноменальные качества, и чем дольше эксплуатация, тем больше падает кучность выстрелов. Винтовки конкурентов были гораздо долговечнее.

Вердикт генералы вынесли такой: никаких массовых закупок, самые минимальные партии для лучших стрелков.

Уитворт затосковал. У него на складе уже лежало несколько тысяч винтовок, произведенных в расчете на хороший военный заказ. Еще больше лежало незавершенки, загодя изготовленных винтовочных стволов. А проценты по полученным кредитам капали, капали, капали…

Оружейник попытался заинтересовать чудо-винтовкой США (дело происходило незадолго до отделения южных штатов). Штатовские генералы отреагировали примерно так же, как британские: эх, хороша, но… Нет, не закупим.

Проценты капали. Уитворт изворачивался, как мог. Пристраивал запасенные стволы собратьям-оружейникам без какой-либо прибыли (возможно, даже с убытком). Именно тогда появилось множество однозарядных пистолетов и револьверов с шестигранным стволом, отличавшихся удивительно точным боем — в них использовались шестигранные стволы Уитворта, порезанные на порционные куски. Именно тогла появился, завоевал популярность и используется до сих пор пистолетный калибр .45 — это калибр винтовки Уитворта, до него изготовители короткоствола практиковали .44.

Готовые винтовки оружейник пристраивал, куда только мог. В Северную Америку они все-таки попали — к южанам-конфедератам (небольшие партии доставляли с огромным трудом, прорываясь через жесткую блокаду). Конфедераты, испытывая хронический недостаток оружия, на дороговизну внимания не обращали. И вот тогда-то винтовка Уитворта показала, на что способна в реальных боевых действиях. Медленное заряжание роли не играло, с этой винтовкой не ходили в атаку, — южане-снайперы с километрового расстояния на выбор отстреливали федератов, первым делом выбивая офицерский состав, порой даже генералов.

В Южную Америку, сотрясаемую постоянными войнами, чудо-винтовка тоже попадала. В том числе к индейцам-мапуче, — угодивший в критическую ситуацию Уитворт продал бы свое детище хоть пингвинам Антарктиды, сумей те расплатиться. Но пингвины конвертируемой валюты не имели, а вот у мапуче денежки водились. Как мы помним, скотоводство в пампе — весьма выгодное занятие. Не говоря уж о том, что угнанная корова всегда дешевле выращенной.

Супервинтовки Уитворта попадали в пампу в крайне малом числе и доставались лучшим воинам. А Талькав был как раз из таких, из лучших.

Об этом оружии мы знаем меньше всего. Только то, что оно было короче винтовки Талькава, но заряжалось быстрее. О точности боя никаких сведений нет. Можно лишь допустить, что она была неплохая — майор недрогнувшей рукой целится в кондора с сотни метров, не опасаясь зацепить Роберта. С другой стороны, ситуация располагала к риску: погибнуть от пули, может, даже лучше, чем быть сожранным громадной птицей (читатели, надеемся, понимают, что все эти рассуждения происходят в рамках вселенной Жюля Верна, где лошади не нуждаются в еде и отдыхе, где кондоры хищные и способны поднимать в воздух подростков).

Есть большая вероятность, что Гленарван и его спутники были вооружены винтовками Ричардса. Иногда их называют кавалерийскими карабинами Ричардса. Еще они известны под народным названием «обезьяний хвост» — за форму рычага, открывающего затвор.

Это достаточно эклектичное оружие. Когда Уитворт распродавал свою незавершенку, бирмингемский оружейник Уэсли Ричардс прикупил неплохую партию стволов. А у коллеги Энфилда, очевидно, партию ударно-спусковых механизмов, у некоторых сохранившихся до наших дней винтовок на курках стоит клеймо Энфилда. Стволы Ричардс обрезал, сделал короче (обрезка как раз хватало на ствол для пистолета или револьвера), и создал укороченную казнозарядную винтовку, или карабин, который немедленно предложил военному ведомству для вооружения конных частей.

Точность боя у карабина была отличная (не удивительно, учитывая, какой там стоял ствол), и заряжался он быстро. Однако прочие недостатки винтовки Уитворта ее потомок унаследовал: дороговизну производства и быстрое падение кучности боя по мере износа ствола. Военные отказались.

Илл.21. Винтовка Уитворта и ее потомок, карабин Ричардса. Вполне вероятно, что с таким оружием ехали по пампасам Талькав и люди Гленарвана.

Ричардс ошибок Уитворта не повторил, чрезмерное количество экземпляров новой модели не нашлепал. Выбросил на рынок в начале 1864 года небольшие партии, позиционируя их как гражданское оружие, как легкие, компактные, быстро заряжаемые и меткие карабины для охотников и путешественников. Цена, правда, была приличная. Но Гленарван, как мы знаем, в деньгах не нуждался, и вполне мог прикупить партию карабинов для экспедиции, качество у них и впрямь было отменное.

В Новой Зеландии отряду Гленарвану придется столкнуться с туземцами-маори, вооруженными огнестрелом, и даже попасть под обстрел с их стороны, потерь не причинивший.

Там и тогда происходила т.н. «Война за земли» между туземцами и регулярной британской армией, и огнестрельное оружие маорийцам поставляли купцы-контрабандисты из других стран, французы и голландцы в первую очередь.

Плохонькое было оружие, если честно. Устаревшие гладкоствольные ружья, зачастую со слишком короткими стволами, — небрежно сделанные специально для торговли с дикарями. Дальность эффективной стрельбы маленькая, точность боя плохонькая. Порох тоже поставлялся паршивый, пули туземцы отливали сами из закупаемого свинца.

Как ни удивительно, маори умудрялись и с таким оружием побеждать британцев, либо наносить им неприемлемые потери.

Все дело в тактике. Туземцы подбегали к английскому строю и затевали с ним перестрелку с малой дистанции, с пятнадцати-двадцати шагов. Выдавали пять залпов и убегали.

Самое удивительное, что англичане за то же время успевали сделать лишь два залпа, а то и один. Как? Почему? Ведь профессиональных солдат первым делом натаскивали быстро заряжать дульнозарядное оружие. Как умудрялись их опередить татуированные дикари?

Илл.22. Перестрелка маори с британскими солдатами.

Маори разработали собственный способ заряжания, в уставах не описанный. Шомполами, пыжами, бумажными патронами не пользовались. Сыпали в ствол пороха на глазок, опускали туда смоченную слюной (для смазки) пулю. Сильно ударяли прикладом о землю — пуля по инерции опускалась вниз, прижимала порох. Надеть пистон на брандтрубку, и ружье готово к стрельбе.

Был у этого способа существенный недостаток. Черный порох дает большое количество нагара на стенках ствола. Если заряжать по уставу, то пыж, проталкиваемый шомполом, после каждого выстрела производит чистку ствола, снимает нагар. Без этой операции внутренний диаметр ствола начнет сужаться, очень скоро пуля в него не пролезет.

Маори решили проблему легко и просто. Отливали пули, разнящиеся по диаметру, — каждая, закатывающаяся в ствол, была чуть-чуть меньше предыдущей.

Меткость при таком варварском способе стрельбы, разумеется, падала. Но она и без того была никудышной у второсортных ружей, а малая дистанция скрадывала этот недостаток.

Зато когда маори были вынуждены стрелять на приличном расстоянии, как по отряду Гленарвана, — эффективность стрельбы падала примерно до нуля. Сожгли пороха туземцы много, но даже не ранили ни одного из спутников лорда.

Вот что сообщает нам Жюль Верн о единственном орудии яхты:

«Недостатка в деньгах у него (капитана Джона Манглса — В.Т.) не было; он даже приобрел небольшую пушку, которую установил на шканцах яхты. Никогда нельзя предвидеть грядущих событий, а в таком случае не мешает располагать орудием, которое может выстрелить восьмифунтовым ядром на расстояние свыше четырех миль».

Что-то здесь не то и не так. Для пушки, заряжаемой ядром (т.е. гладкоствольной), дальнобойность названа запредельная. Восьмифунтовое ядро и двух морских миль не пролетит, полторы от силы.

Или опять намудрили переводчики, и пушка на «Дункане» стояла нарезная, стреляла коническими снарядами? Тогда дальность стрельбы заявлена приемлемая. Эпоха как раз была переходная от гладкоствольной артиллерии к нарезной, почему бы и не закупить капитану Манглсу более продвинутое орудие?

Смотрим в оригинал, а там «boulet», что переводится как «ядро», без вариантов. Продавец орудия безбожно обманул капитана, рассказывая о ТТХ пушки. Либо мы в очередной раз столкнулись с антинаучной фантастикой мсье Верна.

Поначалу пушка использовалась лишь для подачи звуковых сигналов. Однако у берегов Новой Зеландии случилось боевое применение. После первого пристрелочного выстрела второе ядро угодило в пирогу дикарей, преследовавших по морю отряд Гленарвана, и раскололо ее. Вскоре произошел еще один выстрел, случайный, — Паганель нечаянно дернул за «спусковую веревку» орудия. И возвращается первоначальное подозрение, что орудие все-таки современное, нарезное. Из гладкоствольных пушек стреляли несколько иным способом, при помощи пальника.

Все оружие, встречавшееся на страницах романа и хотя бы минимально описанное, мы разобрали. Пора вернуться к отряду Гленарвана, скачущему по пампе в сторону кочевий вождя Кальфукуры.

Глава 13 Страшные хищники пампы или Зоологи снова смеются

Мироздание явно имело какие-то свои виды на капитана Гранта, и продолжило гадить отряду Гленарвана: в пампасах землетрясением как следует не ударить, так что в ход пошел другой природный катаклизм. Даже не катаклизм, достаточно заурядное природное явление, но вполне способное прикончить и людей, и лошадей.

«До этих мест влага, сохранявшаяся в глинистой почве равнины, питала пастбище; и ковер травы был густ и роскошен. Но здесь этот ковер, местами истертый, местами прорванный, обнажил свою основу и обнаружил скудность почвы. Талькав указал своим спутникам на эти явные признаки возраставшей засухи».

Признаки не обманули: вскоре тридцать седьмая параллель привела путешественников в местность, пораженную тотальной засухой. Вокруг пересохло все, включая ручьи и источники. Бурдюки с водой быстро пустели, возобновить запас было негде.

Талькав привел отряд к степному озеру Салинас, но и оно полностью испарилось! Не больно-то и жаль, все рано было соленое, — так ведь и все впадавшие в озеро пресные речки высохли!

Бурдюки показали дно. Ситуация стала критической, всерьез угрожавшей жизни. Поиски вождя Кальфукуры и его пленника Гранта пришлось отложить и подумать о собственном спасении.

Отряд разделился. План был такой: Гленарван, Роберт Грант и Талькав налегке, лишь с оружием, и на лучших лошадях совершат бросок к полноводной реке Гуамини. Остальные во главе с Паганелем будут неторопливо двигаться туда же с грузом припасов. Если вдруг пересохла и река, разведчики вернутся к основной части отряда, и подумают, куда еще можно двинуться в поисках спасения. Если с рекой все в порядке, передовая тройка дождется там остальных.

С какой частью отряда останется опознавательный знак Талькава — такой вопрос перед патагонцем не вставал. Он понимал, что нормальные индейцы, не связанные обетом двигаться вдоль 37-й параллели, сюда не сунутся, завернут коней, едва сообразив, что въезжают в зону жестокой засухи.

Разведчики двинулись в путь, от души пришпорив утомленных, страдающих от жажды лошадок, погнав их галопом.

«Лошади трех всадников быстро неслись вперед», — сообщает нам Жюль Верн, и становится очевидно: когда юный Эдди Гленарван только начинал осваивать верховую езду, его лягнула лошадь. Или укусила. А скорее всего, сбросила, и будущий лорд серьезно ударился головой о камень. В любом случае ненависть к лошадям Гленарван пронес через всю жизнь, и норовил их уморить при любом удобном случае. Повезло, что удалось купить в предгорьях Анд киборгов в конских шкурах, с автономными ядерными источниками питания. Там, у гор, разведывательная база инопланетян скрывалась, и перед щедрыми посулами Гленарвана братья по разуму не устояли, золото и на Тау Кита золото. Фантастика? Да. Но все же более научная, чем у мсье Верна.

Река Гуамини оказалась на месте, хотя изрядно обмелела. Разведчики бросились в нее как были, в одежде и на конях, жадно начали пить прямо из реки. Лошади не отставали от хозяев.

«— Ах, как вкусно! — воскликнул Роберт, упиваясь водой посредине реки.

— Не пей так много, мой мальчик, — предупредил Гленарван, не подавая, однако, сам примера умеренности».

К вечеру у Гленарвана и Роберта разыгрался жесточайший понос, и продолжался еще пару дней, о чем Жюль Верн стыдливо умолчал. Талькав и лошади этой беды избежали, они местные, привычные, у них микрофлора кишечников совсем иная, чем у приезжих европейцев. А вот тем стоило потерпеть и водичку вскипятить, не то дело могло закончиться кое-чем похуже поноса.

Знаете, как погиб наш знаменитый путешественник Пржевальский? Купался по жаре в туземной степной речке, глотнул воды. Глоток был случайный, непреднамеренный, Пржевальский прекрасно знал, чем такое заканчивается, и спутников своих всегда предостерегал: не пить сырую воду ни в коем разе! А сам сделал рефлекторный глоток, и всё: прощай, блестящая карьера военного и географа, здравствуй, букет кишечных инфекций, ставших в итоге смертельными.

Однако диарея подступила не сразу, до того наша троица успела поохотиться, а мсье Жюль Верн снова начал смешить зоологов. Для начала охотникам встретились «черные рябчики из породы ржанок», и тут похихикали не только зоологи, но и все, кто занимается охотой: рябчик популярная охотничья птица, относится он к породе куриц, ржанки совсем из другого семейства.

Но на рябчиках господин писатель лишь разминался: вскоре у реки обнаружилось стадо косуль, и читатели-охотники вместе с читателями-зоологами вновь рассмеялись. Возможно, в наши дни в аргентинской пампе встречаются интродуцированные косули, но каким торнадо их занесло из Евразии во времена Жюля Верна? Загадка природы.

Однако то были лишь цветочки, самые ядреные ягодки зоофантастики поспеют ночью, но не будем забегать вперед. Пока что нашим охотникам подвернулись более реальная для Южной Америки дичь: Гленарван подстрелил пекари, Роберт — броненосца, а Талькав добыл нанду, причем без выстрела, применив национальное аргентинское оружие «боло». Тогда считалось, что пекари близкий родственник свиньи, а нанду относится к страусам. С развитием зоологии (особенно в эпоху генетических исследований) выяснилось, что всё обстоит несколько сложнее, — но на съедобность и вкусовые качества что пекари, что нанду это никак не повлияло.

Под временное жилье разведчики присмотрели пустующий загон для скота, т.н. «рамаду», и вечером там состоялся праздник высокой кулинарии: наши герои жарили на углях добычу, а броненосца запекли в собственном панцире, как в кастрюле.

Аппетитнейшие запахи разносились далеко по пампасам и привлекли незваных гостей.

Надо отметить, что Жюль Верн обожал описывать, как его герои добывают всяких экзотических зверей-птиц-рыб, как готовят их, как со смаком едят, и как это вкусно. Хорошо описывал, у читателей слюнки текли, и самим хотелось запустить зубы в жаркое из какой-нибудь водосвинки.

А вот другой классик развлекательного жанра, Александр Дюма (Жюль Верн водил с ним знакомство в молодости), куда большее значение придавал выпивке. Правда, пьют его персонажи лишь вино, до рома или бренди не опускаются, но зато пьют конкретно. Порой их пьянки служат важными элементами сюжета, без них история дальше не двинется. В «Трех мушкетерах» Атос, не протрезвляясь, выдерживал многодневную осаду в винном погребе, существенно уменьшив хранившиеся там запасы. Позже одна из пьянок чуть не стала для героев последней — злокозненная миледи организовала отравление посредством анжуйского вина, все сорвалось по чистой случайности. В романе-продолжении «Двадцать лет спустя» мушкетеры спаслись от гибели на взорвавшемся корабле лишь оттого, что их слугам захотелось промочить глотку украденным портвейном… И это лишь первые примеры, пришедшие на ум.

На то, чем закусывали его персонажи, Дюма особого внимания не обращает, а вот сорт вина всегда называет, и характеристику его качеству дает.

Жюль Верн, напротив, совершенно не зацикливается на выпивке. За долгое путешествие по Южной Америки Гленарван и его спутники разок глотнули маисовой водки за здоровье Орели Первого, — и всё, больше о спиртном не вспоминали. Зато кушали смачно, с большим аппетитом.

Жан Жюль Верн, внук писателя, поведал нам, отчего так происходило, — в своей посвященной деду монографии, над которой работал сорок лет. (Хотя сомнительно, что работа растянулась на столь несуразный срок, скорее Жан не спешил с публикацией, и причины того сейчас станут ясны.) Так вот, Жюль Верн страдал полифагией. Это не болезнь, это симптом, свойственный целому ряду болезней. Состоит в том, что больному постоянно хочется есть, чувство голода не умеряется по мере наполнения желудка. Полифаги жрут как не в себя, сметают всё со стола, на вкус пищи особого внимания не обращая.

Так питался и Жюль Верн, отчего его фигура приобрела своеобразные очертания, — родные и близкие заподозрили водянку живота и заставили отнекивающегося писателя обратиться-таки к врачам. Те диагностировали диабет и кучу других болячек, посадили пациента на жесткую диету.

Внук Жан своими глазами наблюдал, как обедал после этого дед: торопливо поглощал сиротскую порцию (яйцо всмятку и чашечку бульона), тут же уходил из-за стола, чтобы не видеть, как кушает остальное семейство. Спешил в рабочий кабинет, где отыгрывался на персонажах, позволял им объедаться хоть до упаду.

Пожалуй, внучок не зря попридержал свою монографию, — выжидал, пока вымрут родственники старшего поколения: этакие пикантные эпизоды семейной хроники могли показаться им оскорбительными.

Едва стемнело, на отдыхавших после сытного ужина путников обрушились сразу две беды.

Во-первых, сказала свое веское слово сырая водичка реки Гуамини, у Роберта и Гленарвана началась диарея, но Жюль Верн предпочел об этом не писать.

Во-вторых, к загону подступила громадная стая хищных красных волков, решивших подкрепиться и лошадьми, и их хозяевами. Об этом Жюль Верн написал, но лучше бы не писал, а то ведь зоологи уже устали смеяться, начинают тихо плакать…

Вообще-то красные волки, равно как и косули, в Новом Свете не водятся, они обитатели Азии. Но это прегрешение писателю простить можно: у гривистого волка, единственного дикого представителя семейства псовых в Южной Америке, тело покрыто рыжеватой шерстью (ноги и загривок темные), и «красным» его с некоторой натяжкой назвать можно. Тем более что описывает этих волков Жюль Верн правильно, — сомнений, что за звери подступили к рамаде, не возникает.

Илл.23. Гривистый волк с волчонком. Видно, что зверь высокий в холке, но достаточно субтильный.

Но как волков пампы ни называй, красными или гривистыми, громадная стая их не могла осадить загон и двинуться на приступ по целому ряду причин.

Гривистые волки не живут в тех местах, и не забредают в поисках пищи в район 37-й параллели. И никогда не жили, даже во времена Жюля Верна не спускались южнее 30-й параллели, а в наши дни ареал сократился еще сильнее.

В стаи гривистые волки не собираются, ни в большие, ни в малые: живут моногамными семьями, охотятся либо в одиночку, либо парами, волк со своей волчицей.

Стаи наших европейских волков тоже семейные, состоят из двух матерых родителей и их потомков, т.н. переярков — это повзрослевшие волчата прошлогоднего выводка, полуторагодовалые к следующей зиме, к сезону стайной охоты. В результате на охотничью тропу выходит до десятка серых хищников, и то если год был удачный, всех волчат удалось выкормить. Чаще стаи насчитывают шесть-семь голов, этого достаточно, чтобы одолеть крупное копытное животное.

Но то у нас. А гривистые волки не задерживаются у родителей в статусе переярков, уходят и начинают самостоятельную жизнь.

А даже задерживались бы, семейная стая все равно не могла бы охотиться на крупную дичь, на быков или лошадей. Гривистого волка недаром называют иногда «лисицей на собачьих ногах» — он субтильный, весит втрое меньше евразийских и североамериканских волков, челюсти слабые.

Оттого пробавляются «грозные», по мнению Жюля Верна, хищники пампы добычей мелкой: грызунами, земноводными, птицу могут на гнезде прихватить, новорожденного детеныша ламы задрать. На крупный скот никогда не нападают, на человека тоже, — более того, боятся его панически.

Автор этих строк пытался посмотреть в Московского зоопарке на гривистых волков. Долгое ожидание успеха не принесло, звери так и не покинули свое искусственное убежище (груду камней и коряг). Служитель объяснил: не вылезут, пугливые, даже если ночью подойти к вольеру, прячутся под свои коряги.

Наверное, если случится невероятное и гривистые волки соберутся стаей в триста голов, быка они одолеют. Массой задавят, количеством. Но смысл? Потери от копыт и рогов будут изрядные, а добычи на всех не хватит. Даже евразийские волки, куда более умелые охотники, в несуразно большие стаи не собираются. Не прокормиться такой ораве прожорливых хищников, собравшихся вместе.

Но красные волки в антинаучно-фантастической вселенной Жюля Верна игнорируют биологические законы. Собрались в громадную стаю, совершили долгий марш из привычных мест обитания и вот-вот нападут на путешественников и на их проводника, если не принять срочных мер…

Меры были приняты. Вход в загон перекрыли большим костром, изготовили оружие к стрельбе — и выяснилось, что большая часть боеприпасов растрачена на охоте, осталось около двадцати зарядов, слишком долго не продержаться.

А тут как раз и волки вышли на рубеж атаки. И началось…

Массовые нападения животных, в стаи никогда не собирающихся, — любимый сюжетный ход Жюля Верна, добавляющий экшна в его истории и позволяющий героям проявить мужество и смекалку.

Чуть позже мы увидим, как кайманы, хищники-одиночки, сбились в стаю и решили пообедать Гленарваном и его спутниками, когда те спасались от наводнения на огромном дереве.

В романе «Двадцать тысяч лье под водой» стая громадных хищных спрутов атаковала «Наутилус», чудовищные щупальца оплели субмарину, лишили ее подвижности, — команде пришлось выходить наружу, драться с монстрами холодным оружием.

А вот еще: «Путешествия и приключения капитана Гатерраса» — там в стаю собрались белые медведи, тоже хищники-одиночки, и осадили дом, где зимовали полярники. Жилище колонистов «Таинственного острова» захватила стая обезьян. Орангутанов. Многие обезьяны животные стайные, спору нет, но и тут Жюль Верн умудрился напортачить и попасть пальцем в небо: как раз орангутаны живут в джунглях Борнео и других островов в одиночку, защищая свою территорию от сородичей.

Мало примеров? Вот еще: путешественники из «Пяти недель на воздушном шаре», пересекая Африку, стали жертвами нападения стаи кондоров (ох, любил же Жюль Верн эту птицу!). Плевать, что кондоры не только в стаи не собираются, но и вообще в Африке не водятся, — крылья вон какие здоровенные, долго ли перелететь через Атлантику? Перелетели, и накинулись всем скопом на воздушный шар, распороли клювами оболочку.

Тем же грешат и другие классики жанра: Буссенар, Сальгари, Майн-Рид и т.д. То у них крокодилы в стаю соберутся, то тигры, то еще кто. Дефо в «Робинзоне Крузо», не моргнув глазом, повествует, как возвращавшийся в Англию после всех странствий и злоключений Робинзон чуть обидно не погиб напоследок: напоролся в Пиренеях на громадную, в сотни голов, стаю волков. Ладно хоть ехал не один, в большой компании, и зарядов хватало, — кое-как отбились.

В защиту Жюля Верна и его коллег можно сказать вот что: их антинаучные фантазии не были плодом исключительно авторского воображения, частично основывались на записках путешественников.

Там хватало ошибок случайных, непреднамеренных: спросил кто-то из путешественников, как себя называют арауканы, плохо расслышал — и пошли гулять по страницам справочной литературы индейцы «молуче» вместо «мапуче», а затем и в роман Жюля Верна угодили.

А еще путешественники всегда, во все века, любили крепко приврать, выдать услышанные в пути байки за увиденное собственными глазами.

Началось всё еще в античности. Тогдашние географы и землеописатели (Страбон, Геродот, Птолемей и другие) не выдумывали земли, населенные амазонками или псоглавцами, — им о них сообщали странники, якобы бывавшие в тех местах.

Средневековый путешественник Марко Поло первым из европейцев побывал в Китае. Кто только ему там не встречался: и драконы, и грифоны, и айфоны…

И не стоит думать, что эти сказки и сказочники остались в давних временах, а в просвещенном девятнадцатом столетии такие завиральные известия о дальних странах уже вышли из моды. Не вышли.

Даже в двадцатом веке путешественники иногда дурили доверчивых читателей своих записок и путевых дневников. Самый известный пример: подполковник Перси Фосетт (часто его ошибочно называют полковником), британский исследователь Южной Америки, совершивший по ней семь путешествий и без вести пропавший в сельве во время восьмого. О своих экспедициях подполковник поведал байки, каких и барон Мюнхгаузен не постыдился бы.

Илл.24. Перси Фосетт, кандидат №1 на титул «Барон Мюнхгаузен ХХ века»

Фосетт на страницах своих записок то анаконду застрелит длиной 50 ярдов и не дюймом меньше, то человекообразную обезьяну неизвестного вида встретит (человекообразные приматы вообще не водятся в Южной Америке), то поглощенный джунглями город обнаружит там, где потом никому не удавалось найти ничего похожего.

Возможно, мистер Фосетт страдал извращенным чувством юмора и таким образом потешался над читателями. Либо, будучи сам фанатом теории о древних, прямиком к Атлантиде восходящих цивилизациях, пытался враньем завербовать новых сторонников своих идей, способных помочь, подкинуть денег на очередное путешествие.

К тому же Фосетт был кадровым офицером, работал на британскую разведку, и наверняка не имел права рассказывать о некоторых вещах, происходивших с ним в экспедициях.

Фосетту верили. Заслуженный человек, ученый, член Лондонского королевского географического общества… Верили не только читатели. Писатели тоже. Артур Конан Дойл не сам придумал описанное в «Затерянном мире» труднодоступное плато, населенное вымершими в прочих местах животными, в том числе динозаврами. Это ему Фосетт наплел.

Так что можно частично оправдать Жюля Верна за фантастичность мира, где приключается Гленарван и его друзья. Но лишь частично. Многие вопиющие нелепости писатель придумал сам.

Итак, волки двинулись на приступ, пытаясь как-то просочиться мимо костра и очутиться в загоне.

Талькав, выстрелив один раз, затем свой длинный карабин отложил и взялся за холодное оружие, убил нескольких зверей ножом, и двоих прикладом, что подтверждает нашу мысль о винтовке Уитворта, очень медленно заряжавшейся. И не только в экономии боеприпасов тут дело — когда звери после первых выстрелов и первых потерь отступили, занялись блокадой, — тогда в наступившей паузе свое оружие индеец все же зарядил.

Гленарван и Роберт страдали от диареи, но при нужде поддерживали патагонца огнем из своих карабинов, благо перезаряжались те быстро.

Время от времени волки повторяли попытки прорыва. Приходилось стрелять, тратить последние заряды. Стало ясно, что до утра не продержаться. И топливо для костра закончится, и боеприпасы. На рассвете ночные хищники уйдут в свои логова, дневной свет они не любят. Но уйдут сытыми, подкрепившись тремя людьми и тремя лошадьми.

Двадцати зарядов для трех карабинов хватило ровно на половину ночи. Топливо закончилось примерно тогда же. Все возможности для обороны были исчерпаны.

«Как это все? — могут воскликнуть те, кто внимательно читал предшествующую главу. — А револьверы?!»

Да, револьверы могли решить проблему. Два шестизарядника у Роберта, два у Гленарвана, — итого, даже если не было запасных зарядов, двадцать четыре лишних выстрела. Как раз на вторую половину ночи. Пуля «Кольта Драгуна», как мы помним, здоровенного медведя навзничь валит, а тщедушного гривистого волка вообще на куски разорвет.

Но Жюль Верн о револьверах позабыл. Именно он, не персонажи, да и как им позабыть, когда тяжеленная кобура бьет по бедру, даже две кобуры у каждого.

Помнил бы писатель о том, что сам вооружил весь отряд револьверами Кольта, непременно написал бы примерно так: как же они жалели, что решили не тащить лишнюю тяжесть и отдали свои револьверы на сохранение Тому Остину…

Не написал. Не помнил. И авторский этот косяк целиком на совести Жюля Верна, на лживую информацию из чьих-то путевых заметок его не списать.

Нам могут возразить: не только в зарядах проблема, кончилось топливо для костра, а он играл важную роль, перекрывал вход в загон.

Возражение не принимается. Перекрыть вход штатным образом, воротами, Заратустра не велит? Загон не заброшенный, им пользуются: ограда целая, ни одной прорехи, внутри большой запас сена, причем свежего, не сгнившего от дождей. Значит, должны быть и ворота, без ворот никак, ограда теряет всякий смысл, если в ней нельзя запереть скот.

Даже если позабыть о револьверах, все равно стоило использовать эту последнюю возможность для обороны, — и ворота немедленно затворить. Гленарван, допустим, до этой очевидной мысли додуматься не мог, его 16 мБ были в тот момент перегружены. Но Роберт-то и Талькав — они отчего протупили?

На их счастье, волки как раз решили сменить тактику. В полном составе передислоцировались, обошли загон с тыла, где начали грызть и расшатывать колья ограды, пытаясь попасть внутрь. А поскольку волки не бобры, их челюсти справлялись с деревом плохо и попытка заняла прилично времени.

Тем самым волки пампы продемонстрировали, что звери они крайне глупые, способные потягаться тупизной с иными шотландскими лордами. Пока горел костер и звучали выстрелы, звери лезли на рожон, одни гибли, другие снова лезли. Едва закончились заряды и топливо — самое время ворваться в загон и начать трапезу — волки отправились ломать зубы о твердое дерево, тупицы.

Как бы то ни было, осажденные получили отсрочку, и Талькав придумал отчаянный план: один должен пожертвовать собой, ускакать и увести волков подальше от загона. Есть даже шанс уцелеть, если лошадь в слепой ночной скачке не сломает и не подвернет ногу. Растолковав всё это Гленарвану на языке жестов, Талькав прибавил (на языке жестов) что поскачет он, только его кобылица Таука годится для рискованной затеи.

Гленарвана одолел бес самопожертвования и вожжа попала под хвост: он спорил, он вырывал поводья у Талькава, он доказывал, что поехать и погибнуть непременно надо ему. Индеец возражал, они долго препирались на повышенных тонах (вернее, на экспрессивных жестах), а хищники тем временем делали свое дело и ограда начала им поддаваться.

Роберт понял: если ничего не предпринять, точку в споре двух упрямцев поставят волчьи зубы, — сам вскочил на Тауку и дал ей шпоры. Кобыла понеслась стрелой. Волки прекратили терзать ограду и всей гурьбой ринулись следом.

Конечно же, без истерики Гленарвана дело не обошлось. Лорд страдал, падал на землю, ломал в отчаянии руки, не находил себе места, порывался ринуться в ночную пампу, искать там и спасать Роберта. Талькав и диарея как-то сумели его отговорить.

Дальнейшее хорошо известно: наступил рассвет, Талькав и Гленарван отправились на поиски (галопом! да лучше бы нас нахер волки сожрали, тоскливо думали лошади). Вскоре обнаружили отряд Паганеля, с которым успел воссоединиться Роберт.

Объятия, слезы радости, всеобщее ликование, слегка лишь омрачаемое кишечными проблемами Гленарвана и Гранта-младшего. Никогда, никогда не пейте сырую речную воду, особенно в чужих краях!

Глава 14 А мы пойдем на север или Как мсье Верн занимался пропагандой и агитацией

Запасшись водой, экспедиция Гленарвана выбралась из гиблых мест и добралась наконец до кочевий Кальфукуры, находившихся чуть южнее тридцать седьмой параллели в районе аргентино-патагонской границы.

Вот только никто там не кочевал. Индейцев из пампы как ветром выдуло. Лишь изредка показывались небольшие группы индейцев-разведчиков, издалека присматривались к отряду, — и тут же уезжали. Поговорить с ними не удавалось. И ни с кем не удавалось.

Знали Талькав и Паганель, направляя экспедицию сюда, что вождя нет на привычных кочевьях? Надо полагать, знали. Иначе не стали бы совать головы в пасть ко льву. Кальфукура к бледнолицым относился неприязненно, вел с ними перманентную многолетнюю войну, убивал, захватывал в плен. При этом чужой опознавательный знак для него ничто, плюнуть и растереть. Когда за спиной несколько тысяч до зубов вооруженных воинов, можно не интересоваться, кто из местных «больших людей», из каудильо, пообещал вписаться за Гленарвана (вернее, за Паганеля). Попробуйте, впишитесь против Кальфукуры. Многие пробовали, и где они сейчас?

Гленарван всех этих раскладов не знал, и недоумевал: как и у кого теперь узнать, где Кальфукура и его пленник Грант? Гленарван затосковал, не понимая, что делать.

Как всегда, когда экспедиция оказывалась в тупике, на помощь пришел Паганель. Посовещался по-испански с Талькавом и объяснил: индейцы куда-то откочевали, искать вслепую их в бескрайней пампе дело бессмысленное. Поедем-ка, друзья, на север, в форт Индепенденсиа, сиречь форт Независимости. Уж форт-то никуда не откочует, там все узнаем и о Кальфукуре, и о Гранте.

Лорд немедленно воспрял духом: точно, мы пойдем на север! Даешь форт Независимости!

Путь был не близкий, около шестидесяти миль. Форт находился не в Патагонии — на территории провинции Буэнос-Айрес, самой большой и самой густонаселенной из аргентинских провинций, но в приграничье, до столицы от него было еще двадцать дней пути. Паганеля интересовал не столько сам форт, сколько находившийся рядом с ним город Тандил (или Тандиль, переводят по-разному). Расположенный несколько в стороне городок Гардей интересовал тоже. Там были центры компактного проживания франко-аргентинцев и, заодно, итало-аргентинцев.

Сейчас считается, что около шести миллионов аргентинцев имеют французские корни. В 1864 году цифры были скромнее — в провинции Буэнос-Айрес проживало около 30 тыс. выходцев из Франции. Почти половина из них (14 тысяч) жила в столице провинции, она же столица страны, — в городе Буэнос-Айрес, чаще называемом Байрес. Остальные в основном сконцентрировались даже не столько в самом Тандиле, сколько в его окрестностях, где владели фермами и скотоводческими ранчо.

В других провинциях страны франко-аргентинцы тоже встречались, но в значительно меньшем числе. В Сан-Хосе, например, находился один из самых крупных поселков, там компактно обитали 380 семей, на порядок меньше, чем в Тандиле и Байресе.

Как обстоят дела с диаспорой в Байресе, в Париже наверняка хорошо знали от местной французской резидентуры. Тандил — иное дело, родина давненько не вспоминала о своих блудных сыновьях. Сейчас, когда французская армия находилась относительно неподалеку, в Мексике, и назревала большая война, позже названная Великой Парагвайской, — вспомнила. Но местные агенты, вроде патагонца Талькава, попросту не могли предоставить информацию надлежащего уровня о том, что происходит во франко-аргентинском анклаве.

Вот, собственно, все причины, побудившие Паганеля внушить мысль «А мы пойдем на север!» простоватому лорду Гленарвану.

В путешествии отряда к форту Независимости два момента интересны с точки зрения нашего расследования.

Во-первых, после пересечения патагонско-аргентинской границы (условной, никем не охраняемой) путешественники ехали все более и более населенными местами. Им поначалу попадались скотоводческие хозяйства:

«Гуще всего деревья окаймляли "коррали" — обширные загоны для скота, обнесенные частоколом, где паслись и откармливались целыми тысячами быки, бараны, коровы и лошади. Все эти животные были помечены клеймом своего хозяина. Множество крупных и бдительных собак охраняло их. На слегка пропитанной солью земле, расстилающейся у подножия гор, росла сочная трава, самый подходящий корм для скота. Вот почему именно на этой земле предпочитают строить эстансии. Во главе скотоводческих хозяйств стоял заведующий и его помощник, имеющие в своем распоряжении пеонов, по четыре человека на каждую тысячу голов скота».

Затем начали появляться первые предприятия мясоперерабатывающей промышленности:

«В течение 6 ноября отряд проехал мимо нескольких эстансий, а также одной-двух саладеро. Именно здесь животное, откормленное на сочных пастбищах, подставляет выю под кож мясника. Саладеро - одновременно и солильня. Здесь не только убивают, но и засаливают мясо животных. Эта отвратительная работа начинается обычно в конце весны Но сейчас в этих бойнях царили тишина, покой и безлюдье. Час грандиозного убоя еще не пробил».

Еще позже, на подъезде к Тандилу, путь отряда лежит мимо земледельческих ферм:

«По пути всадникам попадались фермы, окруженные зубчатыми изгородями и защищенные глубокими рвами. На кровле каждого главного дома фермы имелась терраса, с которой обитатели, всегда готовые к бою, могли вести перестрелку с разбойниками».

Удивляться грозному виду ферм не стоит, такие же фермы-крепости строили и чилийцы, медленно наступая на земли мапуче. Удивительно другое: все разительно изменилось после пустынной пампы, на пути отряда попадается теперь множество людей, но Гленарван не пытается вступить с ними в контакт, выспросить об индейском вожде и его пленнике.

Не интересует его, что могут сказать управляющие эстанций и их помощники, не говоря уж о пеонах, непосредственно работающих со стадами. А почему, собственно? Эти люди вполне могли иметь нужную информацию. Кальфукура для них постоянная угроза, мы помним, как падок вождь до чужого скота. Хозяева и работники эстанций должны были чутко ловить любые новости, доносящиеся из пампы, особенно интересуясь, где сейчас Кальфукура, чем занимается, что планирует, — для них это вопрос безопасности, вопрос выживания.

Владельцы ферм-крепостей, надо полагать, тоже интересовались свежими известиями с индейских территорий, и по тем же причинам. Но Гленарван и с ними не спешит пообщаться. Жюль Верн объясняет это так:

«Гленарвану, быть может, удалось бы получить на этих фермах сведения, которых он добивался, но безопаснее было доехать до селения Тандиль. Поэтому всадники, нигде не останавливаясь, поехали дальше».

Безопаснее… Это о чем? Здесь не Патагония, где закон — пампа, а прокурор — ягуар, здесь аргентинская земля не только де-юре, но и де-факто, законы работают. Всякие, конечно, фермеры встречаются, но все же исчезающе мала вероятность, что здешние немедленно начнут средь бела дня убивать и грабить заглянувших к ним путников-европейцев. Такими делами стоит заниматься втайне и вдали от дома. Наверняка Гленарван получил бы интересующие его ответы.

Но невеликий мозг лорда полностью занимает внушенная Паганелем мысль: «На север, в форт Независимости!», для прочих соображений места не остается. 16 мБ, что вы хотите.

В путешествии к форту Независимости есть еще один любопытный момент.

Всегда болтливый Паганель становится вдруг на редкость молчалив. Ничего не рассказывает своим спутникам о тех местах, куда они направляются и о национальном составе живущих там людей.

Все это делает сам Жюль Верн, авторской речью. И пишет вещи, мягко говоря, очень странные. Например:

«Действительно, французы первые основали колонии по нижнему течению Ла-Платы, а в 1828 году для защиты новой колонии от частых нападений индейцев, которые отстаивали свои владения от чужеземцев, французом Паршаппом выстроен был форт Независимый. В этом деле ему помог знаменитый французский ученый Алсид д'Орбиньи, который превосходно знал, изучил и описал эту часть Южной Америки».

Процитированный отрывок в основном состоит из подтасовок и передергиваний.

У Франции никогда не было колоний в тех местах. Единственная условно аргентинская территория, над которой некогда был провозглашен французский суверенитет, это Фолклендские острова. «Условно» — потому что случилось всё за век до экспедиции Гленарвана, когда Аргентинской республики и в проекте не было, а было вице-королевство Рио-де-ла-Плата.

Упомянутый писателем Паршапп действительно родился во Франции, да только к моменту основания форта натурализовался, получил гражданство Аргентины и называл себя Нарцисо Парчипе.

Французский ученый Алсид д'Орбиньи подданство не менял. Но те районы изучал отнюдь не по заданию Парижского географического общества. Он в нем вообще не состоял. Д'Орбиньи проводил свои исследования по заданию аргентинского правительства и на аргентинские деньги. И отчеты отправлял не в Париж, а в Байрес.

Насколько он помогал Паршаппу в строительстве форта, вопрос спорный. Известен другой факт: Паршапп однажды серьезно пособил д'Орбиньи, — тот не рискнул сунуться в глубину патагонской пампы, прекрасно понимая, как легко там лишиться головы мирному исследователю. Паршапп побывал в тех местах с военными целями в ходе бесконечной войны с индейцами, составил по просьбе д'Орбиньи отчет с подробными описаниями, и ученый использовал тот отчет в своих работах.

Зачем мсье Жюль Верн занялся передергиваниями? Ответ очевиден. Роман писался в 1865-66 годах, — еще ничего не закончилось на латиноамериканском направлении внешней политики Франции: войска Наполеона остаются в Мексике, Парагвайская война в разгаре.

Это типичная манипуляция общественным мнением, втиснутая на страницы популярного романа, у которого заведомо будет множество читателей: посмотрите, ведь это наши, по сути, земли, мы их исследовали, колонизировали, наши люди на них живут… Ну разве не справедливо будет, если там взовьется французский триколор?

Следование политической конъюнктуре четко прослеживается во многих книгах Жюля Верна.

Например, роман «Путешествие к центру Земли» написан за шесть лет до франко-прусской войны. В подземный вояж отправляются два немца: герой-повествователь вполне симпатичный парень, а его эксцентричный дядюшка описан с большой иронией, но без негатива.

Прошло пятнадцать лет. Франция потерпела от немцев страшный разгром. Потеряны Эльзас с Лотарингией, заплачена огромная контрибуция. Франция жаждет реванша, готовится к нему. Жюль Верн пишет роман «Пятьсот миллионов бегумы», там громадное, непредставимое наследство поделили пополам двое ученых, немец и француз. И каждый вложил деньги в возведение города своей мечты. Французский город всем хорош, светлое царство разума и справедливости. Зато немецкий… это ад, и если мсье Верн не использует термины «нацизм» и «фашизм», то лишь оттого, что их пока не придумали. И Темный Владыка этого ада затевает глобальную войну, изобретает и создает ОМП… но все закончилось, разумеется, победой светлых сил. Агитка чистой воды. Но не для внутреннего потребления (французов не требовалось агитировать против Германии, поставившей их на колени), — адресаты пропаганды и агитации за рубежом, Жюль Верн приобрел уже огромную популярность, его новые книги мгновенно переводят на все европейские языки, издают большими тиражами.

Франция активно искала внешних союзников для реванша. Началось постепенное франко-русское сближение (которое завершится в 1891 году договором о военном союзе, направленном против Германии), а в романах Жюля Верна немедленно замелькали очень симпатичные русские. Пример: роман «Гектор Сервадак», в нем два главных героя — русский и француз — поначалу враждовали, поцапались из-за женщины, и даже на дуэли стреляться собрались. Но тут случилась катастрофа планетарного масштаба, мир рухнул, дуэль отменилась, и вскоре французский офицер и русский аристократ не просто помирились, но стали закадычными друзьями, вместе боролись, преодолевали и побеждали. Писательский месседж лежит на поверхности, до самого туповатого читателя дойдет: да, мы поцапались с русскими и при Наполеоне Первом, и при Третьем, но все же русские неплохие ребята, и после катастрофы (жуткого поражения от Германии) лучше с ними дружить, тогда всех одолеем. Французская публика месседжу вняла, и этому, и другим аналогичным, — и активно покупала облигации русских займов, размещаемых во Франции.

Вывод: когда дело касалось политической конъюнктуры, мсье Верн в своих книгах всегда чутко держал нос по ветру. Роман «Дети капитана Гранта» не исключение.

Итак, экспедиция прибыла в Тандил, расположенный на возвышенности в предгорьях горной цепи Сьерра-Тандил.

Город переживал не лучшие свои времена. В 1855 году под городом произошла битва аргентинской армии, которой командовал лично военный министр Митре, с индейцами хорошо (хоть и заочно) знакомого нам вождя Кальфукуры. Аргентинцы были биты и бежали, бросив обоз и артиллерию. А Кальфукура со своим воинством затем разграбил и сжег Тандил. Частично жители погибли, частично попали в плен к индейцам, частично бежали в более спокойные места.

Раны от того страшного разгрома до конца не затянулись. Но все же город помаленьку возрождался. Каждый год в Аргентину прибывало 1,5-2 тысячи эмигрантов из Франции, и многие оседали в Тандиле и его окрестностях. В последние годы им составили компанию итальянцы из Савойи и Ниццы. И тех, и других манили щедрые наделы земли, выделяемые аргентинским правительством всем вновь прибывшим. У индейцев относительно тех земель имелось свое особое мнение, и оттого-то фермы поселенцев напоминали крепости, а на холме над городом высился форт Независимости.

Туда, в форт, пошагали путешественники вместе с Талькавом, оставив лошадей в городской гостинице под присмотром Тома Остина и матросов.

Комендантом форта был француз. Вернее, не совсем француз. Вернее…

Нет, надо отвлечься ненадолго от внешней политики Наполеона Третьего. И сказать несколько слов об одном аспекте политики внутренней, иначе не понять ситуацию, с которой столкнулся Жак Паганель.

Так вот, во внутренней политике Наполеон гнул такую линию: я, дескать, император всех французов, а французы — это все, кто живет во Франции, так что не надо называть себя бретонцами или провансальцами. Вы французы, и точка. И говорить извольте по-французски. А кому не нравится, тот поедет бесплатно, за счет государства в Кайенну или Новую Каледонию. И займется там общественно-полезным трудом на свежем воздухе. Тоже бесплатно.

Надо признать: «императором всех французов» Наполеон Третий называл себя по праву, действительно старался сделать свою империю общенародным государством. Развивал медицину и образование для малоимущих, ликвидировал безработицу системой общественных работ, активно вмешивался в отношения между рабочими и капиталистами, и отнюдь не всегда на стороне последних: например, в 1864 году (первым в Европе!) предоставил французским рабочим право на забастовки.

Но в национальном вопросе никакого либерализма император не проявлял. Национальные меньшинства Франции: провансальцы, баски, каталонцы, бретонцы и другие, — отдельных от прочих французов прав не имели. Языки их щемили, оставляя лишь для семейного общения: никакого образования на окситанском, никаких газет на каталанском, вы французы, и точка! Любые попытки самоорганизоваться по национальному признаку давились на корню.

При том вторая половина девятнадцатого века — это время бурного роста национального самосознания по всей Европе. И далеко не все представители французских нацменьшинств мирились с политикой офранцуживания. Многие эмигрировали, и среди уезжавших в Аргентину из Франции эмигрантов большинство составляли французы, да не совсем.

А тут в империи еще одно нацменьшинство образовалось, и не маленькое: в 1860 году Наполеон аннексировал у Сардинского королевства Ниццу и Савойю — 670 тысяч итальянцев были директивно объявлены французами, чему совершенно не обрадовались. Историческая родина, Италия, принять всех недовольных не могла: ни земли лишней нет, ни рабочих мест вакантных. Поток итальянцев-савойцев хлынул за океан, в том числе в Аргентину, и там в наши дни итальянская диаспора первая по численности.

…Комендант форта Независимости оказался французским баском, уроженцем департамента Нижние Пиренеи. Француз, да не совсем.

Это кое-что меняло для Жака Паганеля.

Глава 15 Два результата или Каноэ против броненосцев

Визит в форт Незалежности принес двоякий результат.

Вернее, два разных результата для двух руководителей экспедиции, официального (Гленарван) и теневого (Паганель). Причем оба результата оказались разочаровывающими.

Гленарван узнал, что Кальфукура ушел со своими воинами далеко на север, к уругвайской границе, рассчитывая чем-нибудь поживиться в надвигающейся большой войне. Но спешить туда за вождем незачем, Гарри Гранта у него в плену нет.

Комендант пограничного форта по долгу службы был осведомлен обо всем, происходящем в пампе, наверняка имел там информаторов. Знал он и историю пленника, угодившего к Кальфукуре, — то был не только не Грант, но и вообще не британец, а француз по фамилии Гинар. Попал он в лапы индейцев давненько, задолго до появления «Британии» у южноамериканских берегов, а относительно недавно сумел сбежать.

Гленарван был в шоке: он проделал огромный путь по пампасам в погоне за призраком, за миражом.

Паганель ничуть не удивился. Он прекрасно знал о злоключениях Гинара. Более того, он приводил в пример этот случай, когда на борту «Дункана» убеждал детей капитана Гранта, что смерть от рук индейцев их отцу не грозит: дескать, жители пампы бледнолицых пленников ценят и берегут, те годами могут жить в индейских кочевьях.

Когда возникла нужда заманить Гленарвана к Тандилу и форту Независимости, Паганель использовал историю Гинара и свое эксклюзивное знание испанского, — образно говоря, подвесил перед носом лорда морковку, чтобы тот бодрее скакал по пампе.

Вот только морковка была фальшивая.

Если взять подробную карту Южной Америки и отследить по ней передвижения отряда Гленарвана, может возникнуть недоуменный вопрос: а зачем географ так всё усложнил?

Форт Независимости и без того находился почти на пути экспедиции, движущейся вдоль 37-й параллели, он расположен на широте 37º19' — разница с широтой, указанной в документе, восемь минут, — это считанные мили, можно было сделать небольшой крюк под любым благовидным предлогом.

Но все не так просто, как представляется при первом взгляде на карту. Да, форт Независимости лежит практически на маршруте, пересекающем континент вдоль тридцать седьмой параллели. Но, важный момент, — в конце этого маршрута. Кто сказал, что Гленарван одолел бы путь до самого побережья, не сходя с параллели? Если пустить события на самотек, лорд мог значительно раньше убедиться, что Гарри Гранта в пампе нет, никто ничего о нем не слышал, — и свернуть с 37-й параллели, напрямик двинуться к той точке побережья, где назначена встреча с «Дунканом». А это значительно южнее, у мыса Меданос, находящегося почти под 39-м градусом южной широты. В таком случае форт остался бы далеко в стороне от маршрута, в паре сотен миль.

Кто мог бы сообщить Гленарвану неутешительные вести? Ведь отряду встречались лишь небольшие группы индейцев-разведчиков, упорно не желавших вступать в контакт.

Паганель мог обоснованно опасаться, что информацией поделятся индейцы-скотоводы, попавшиеся на пути. Те от своих стад никуда не ускачут, контакт состоится. Конечно же, Паганель мог переводить ответы индейцев в желательном для себя смысле. Но часто так делать — слишком большой риск. Если раз за разом переводить испанское «no» как «да», даже не знающие язык люди насторожатся, заподозрят неладное. А если вдруг встретится кто-то, владеющий английским или французским? Например, аргентинские военные, частенько сюда наведывающиеся? Нехорошо может получиться…

Скотоводы им не встретились. Но лишь оттого, что случилась нештатная ситуация: огромные территории поразила небывалая засуха, реки пересохли, — и индейцы откочевали вместе со стадами подальше от гиблых мест. Аргентинские вояки тоже предпочли туда не соваться.

Засуху Паганель предугадать не мог, она даже для Талькава стала неожиданностью. И план географ составил оптимальный: что бы там ни болтали встреченные в пампе люди, Гленарван внимания не обратит, у него перед носом уже будет болтаться морковка, — виртуальный капитан Грант, томящийся в плену у Кальфукуры.

Встреча с комендантом форта Мануэлем Ифарагером не порадовала географа.

Общался с путешественниками комендант долго, дело не ограничилось расспросами о капитане Гранте: дон Мануэль оказался весьма разговорчив, много рассказывал о себе и о здешней жизни, пригласил к себе домой, познакомил с супругой. И всё, что видел и слышал Паганель, его разочаровывало.

При знакомстве комендант, узнав о национальности Паганеля, назвался французом. Но то была лишь дань вежливости. Французом он не был, и даже французским баском уже не был. Полностью натурализовался, стал самым настоящим аргентинцем и большим патриотом Аргентины.

Женился комендант на индианке, наплодил с ней детей, и языком семейного общения был явно не французский, его дон Мануэль успел основательно подзабыть:

«Видимо, бравый малый уже так давно покинул Францию, что почти забыл родной язык — если не самые слова, то обороты речи. Он говорил примерно так, как говорят негры во французских колониях».

Дети носили испанские имена: Хуан, Хосе, Мигель и т.п., — и по-французски не понимали. Сыновей комендант наплодил изрядно: целое отделение, составленное только из них, занималось учениями во дворе форта.

Когда комендант похвастался, каких замечательных защитников Аргентинской республики он вырастил, Паганель понял: когда и если сюда придут французские войска, вступив в войну на стороне Парагвая, — Мануэль Ифарагер будет в них стрелять, будет защищать новую родину до последнего патрона. И до последнего сына.

Оставалось понять другое: это единичный казус, или у остальных местных франко-аргентинцев бытуют такие же настроения.

Для общения с обитателями города Тандил времени нашлось с избытком: отряд провел там весь день, переночевал, и лишь следующим утром двинулся в путь. Гленарван как-либо помешать расспросам не мог: лорд замолчал, впал в прострацию, полностью игнорируя окружающий мир (руководить сборами, закупкой провизии и отъездом пришлось майору). Однако надо отдать должное Гленарвану: истерику на сей раз он не закатил, на землю не падал, руки не ломал и не побежал ночью разыскивать Гарри Гранта в отрогах горной цепи Сьерра-Тандил. Путешествие явно закалило этого мужественного человека.

С кем и о чем беседовал Паганель в Тандиле, нам неизвестно. Но выводы из бесед он сделал однозначные, поскольку не стал изобретать предлогов для посещения расположенного неподалеку городка Гардей, где тоже жили выходцы из Франции. Географу и без того всё стало ясно.

К каким же именно выводам пришел Паганель по завершении второго этапа своей южноамериканской миссии?

Ответ можно получить, проанализировав действия Франции во время Великой Парагвайской войны.

Или бросив взгляд на современное положение дел в Тандиле. В 1864 году население города и окрестностей составляло 4 тысячи человек, в наши дни около 120 тысяч, и значительная часть их, если не большинство, — аргентинцы итальянского происхождения: к итальянцам-савойцам подселялись их соотечественники из Венеции, Тосканы, Папской области и других итальянских государств, причем сохранили и язык, и отчасти традиции далекой родины.

А вот французов в современном Тандиле не видно и не слышно в достойных упоминания количествах. Французских басков тоже. Полностью ассимилировались.

Паганель застал самое начало процесса, но тенденцию уловил хорошо.

Важнейшая информация, привезенная Паганелем, вызвала поворот в политике Наполеона Третьего на южноамериканском направлении. Об арауканском проекте мы уже говорили достаточно. В парагвайском вопросе Франция изменила позицию: от благожелательного к Парагваю нейтралитета перешла к открытой помощи его противникам.

Кончилось тем, что на завершающем этапе боевых действий объединенными силами антипарагвайской коалиции (Бразилия+Аргентина+Уругвай) командовал француз, да не простой, — граф д'Э, принц Орлеанского дома. Иные историки считают именно его ответственным за геноцид, развернувшийся в конце войны, а геноцид был конкретный: Парагвай не досчитался 90 процентов своего мужского населения, женщины и дети тоже гибли в немалом числе. Другие историки (в основном французские и бразильские) до хрипоты спорят, защищая графа: не отдавал, мол, приказов об окончательном решении парагвайского вопроса, и убито не 90, а всего лишь 70 процентов парагвайцев-мужчин, и вообще они сами во всем виноваты, капитулировали бы вовремя, остались бы живы, пивко бы попивали бразильское…

Господь с ним, с принцем и графом, в конце концов это лишь один человек, даже если обладал талантами военачальника, а не только палача и карателя.

Гораздо хуже, что Франция ударила в спину Парагваю в истории с броненосцами.

Однако надо объяснить, почему броненосцы стали так важны в той войне, почему их наличие или отсутствие было причиной победы или поражения.

Дорожной сети в тех местах, где разворачивались сражения Великой Парагвайской войны, не было от слова «вообще». Имелись кое-где дороги короткие, местного значения, в единую сеть не связанные, а еще караванные тропы, более протяженные, но повозки по ним пройти не могли, лишь вьючные лошади и мулы.

Главными транспортными артериями были реки: две великие южноамериканские реки Парана и Парагвай — глубокие, судоходные даже для крупных судов, плюс их многочисленные притоки.

Парагвайская война стала речной войной. Войска двигались вдоль рек. По рекам к ним доставлялись боеприпасы, провиант и всё прочее, необходимое для ведения войны. На реках стояли крепости, прикрывавшие Парагвай от вторжения, — сильные даже по европейским меркам.

Особенно мощным был укрепрайон, расположенный в месте слияния рек Парана и Парагвай: несколько крепостей и отдельные форты, обильно оснащенные артиллерией, пушек парагвайцы к началу войны имели больше, чем Аргентина и Бразилия вместе взятые. Франсиско Солано Лопес, президент и главнокомандующий парагвайской армией, пообещал, что устроит здесь любым агрессорам второй Севастополь (о Севастополе он знал не понаслышке, в молодости побывал на Крымской войне в качестве военного наблюдателя). Лопес обещание сдержал: армии коалиции потратили два года на попытки захватить «второй Севастополь». Первый Севастополь, российский, продержался меньше — 349 дней.

Вторжение могло там и закончиться, и Парагвай спасся бы от разгрома, оккупации и геноцида, — если бы у Бразилии не было броненосцев. Но они у Бразилии были.

Броненосные суда появились совсем недавно, в ходе Гражданской войны в США, и сразу же произвели революцию в военном деле. Любые не имеющие брони корабли, хоть парусники, хоть пароходы, имели при встрече с броненосцем три варианта на выбор: сдаться, быстренько сбежать или отправиться на дно, победа исключалась по определению. Береговые крепости с артиллерией доброненосной эпохи могли сопротивляться броненосцам дольше, но в затяжном противостоянии были обречены.

Совершенная система обороны Парагвая в одночасье стала не столь уж совершенной и надежной. Противостоять броненосцам на тот момент могли только броненосцы.

Президент Франсиско Солано Лопес понял это сразу и загодя предпринял надлежащие меры.

Историки либеральной направленности Лопеса не любят: дескать, был самым махровым авторитарным диктатором. Не поспоришь, власть Франсиско Солано была практически ничем не ограничена, и получил он ее по наследству от отца, президента Лопеса-старшего.

Либералы забывают о другом: свою безраздельную власть Лопес использовал не для набивания карманов себе или приближенным, совсем для иного. Парагвайская экономика весьма напоминала СССР времен НЭПа: частный сектор существовал, но не играл решающей роли. «Командные высоты экономики», как называл их Ленин, оставались в руках государства: внешняя торговля, добыча полезных ископаемых, тяжелая промышленность, железные дороги и т.п. В Парагвае не было землевладельцев-латифундистов, владевших громадными поместьями, как в соседних странах. Государственная земля была справедливо поделена между теми, кто ее обрабатывал. А их дети все поголовно ходили в школы. Ни одна страна мира не имела бесплатного всеобщего образования, только Парагвай. И много еще чего, не имевшего мировых аналогов, было в социальной сфере…

Так что не стоит удивляться, что простые парагвайцы, крестьяне-индейцы, дрались за своего президента до конца, до последнего человека, и это не фигура речи.

Однако вернемся к броненосцам.

Илл.25. Франсиско Солано Лопес, не умевший капитулировать.

Значение военной новинки Лопес оценил сразу. И последствия ее возможного применения в водах Параны и Парагвая тоже.

Артиллерию Парагвай производил свою, пушки всех калибров и снаряды к ним в надлежащих количествах. Судостроение тоже было развито, хоть страна не имела выхода к морю, добираться до него приходилось транзитом через чужую территорию.

Однако отсутствовало оборудование для производства брони, и не было специалистов по ее изготовлению. Президент Лопес открыл заказ на броненосцы в Европе.

Флагман, двухбашенная «Немезида», строился на французской верфи «Chantiers de l'Océan Arman» в Бордо, еще два броненосца (однобашенный и двухбашенный) заказали в Англии.

Это были универсальные корабли класса «река-море», способные и пересечь Атлантику, и действовать в реках.

Позже заказ был увеличен еще на два корабля, но ни единого броненосца Лопес так и не получил. Едва началась война, бразильская эскадра перекрыла устье Параны, заблокировав Парагваю выход к морю. Французские и английские корабелы с фальшивым сочувствием развели руками: ну, сами видите, господин Лопес, никак не можем передать ваш заказ, не судьба.

Лгали. Беспардонно лгали. При желании передали бы. Мы помним, что конфедераты Юга тоже воевали в условиях жесточайшей морской блокады. Что не мешало им заказывать боевые корабли на британских верфях и получать их. Передача происходила у Канарских островов или вообще в открытом море — один флаг спускали, другой поднимали, и рейдер отправлялся на охоту за судами северян.

Разумеется, предназначенные в основном для рек корабли не могли заниматься рейдерством на океанских просторах. Однако даже одинокий броненосец прошел бы через эскадру бразильских парусников, блокирующих устье Параны, как нож сквозь масло, потопив всех, кто не успел бы унести ноги.

Не сложилось. Британцы и французы стояли на своем: не можем передать, и всё. Парагвай был вынужден разорвать контракты, и «бесхозные» броненосцы тотчас же купила Бразилия.

К тому же бразильцы заказали несколько своих броненосцев в Европе, а еще несколько построили сами на верфях Рио-де-Жанейро, последние значительно уступали произведенным в Европе, но лучше плохонький броненосец, чем никакой.

В результате под штандартами Бразильской империи собрался немалый броненосный флот. Его противостояние с парагвайскими крепостями получилось затяжным, но итог его был предрешен. Порой мониторы и плавбатареи (это типы броненосцев тех лет) выходили из боя, получив свыше двухсот попаданий, но ядра оставляли лишь вмятины на броне. Ответный огонь разрушал береговые укрепления медленно, но верно.

Парагвайцы пытались что-то предпринять, как-то ответить… Применили против броненосцев бомбические орудия увеличенного калибра (70-фунтовые). Разрывы бомб наносили больше повреждений, чем ядра (в частности, серьезно пострадала «Немезида», переименованная бразильцами в «Сильвадо»), но то были повреждения мачт, дымовых труб и т.д. Главное оставалось целым под защитой брони: орудийные башни и казематы, силовые установки, — и после ремонта корабли возвращались в строй.

Морские мины (вернее, речные), примененные против броненосцев, показали малую эффективность. Один железный монстр все же отправился на дно, но внести перелом минирование не могло, обнаружить мины на узком фарватере и обезвредить их не составляло труда.

И тогда парагвайцы затеяли операцию, не имевшую аналогов в истории войн.

Они решили взять на абордаж и захватить два бразильских броненосца, и хоть так обзавестись главным оружием той войны. С лодок захватить, с легких индейских каноэ. Такого ни до, ни после не случалось. Парусники — да, захватывали силами абордажных шлюпок, и не раз. Но паровой броненосец не парусник, его штиль подвижности не лишит. Затея выглядела авантюрой из авантюр.

И ведь почти удалась…

Илл.26. Индейские каноэ атакуют броненосец. Небывалое бывает…

Неожиданная ночная атака принесла относительный успех. Парагвайцы на двух десятках каноэ взяли на абордаж монитор «Рио-Гранде» и плавучую батарею «Кабрал», в жаркой схватке перебили бразильские команды, ночевавшие прямо на палубах. Но взять под контроль орудия и машинные отделения не удалось: остатки экипажей заперлись в помещениях, задраив все люки, — и взломать их, пробиться внутрь нападавшие не успели. На подмогу подоспели еще три броненосца и в упор ударили по «Кабралу» и «Рио-Гранде» картечью. Смели с палуб и атакующих, и вообще всё, что не было прикрыто броней.

Тем и завершилась эта авантюра.

Безумству храбрых поём мы песню…

Судьба отплатила Наполеону Третьему за предательство, — то, что император совершил в отношении Парагвая, иначе не назвать.

С англичан спрос невелик, решение разместись у них военный заказ заведомо несло в себе риски. В мирное время они корабли отдали бы, не стали бы терять репутацию. Но началась война, появился удобный предлог, и произошло то, что произошло.

Не любили в Лондоне Парагвай. Прочие «независимые» страны континента были в долгах как в шелках перед «Банком Англии» и другими банкирами лондонского Сити, постоянно сидели на игле внешних займов. Парагвай при отце и сыне Лопесах кредиты не брал принципиально. И сальдо внешней торговли старался держать положительное. Причем покупали, образно говоря, не рыб, а удочки. Не продукцию британской промышленности, а станки и прочее производственное оборудование. Неправильная была, по мнению англичан, страна. Дурной пример подающая.

Наполеон, напротив, относился к Парагваю лояльно. И личные отношения поддерживал с Лопесом дружеские. А потом ударил в спину.

Судьба отплатила…

После потери и укрепрайонов, и столицы Лопес больше года вел партизанскую войну, отвергая все предложения о капитуляции. Вот тогда-то и развернулся геноцид поддерживающих президента парагвайцев, а поддерживали его почти все.

1 марта 1870 года Франсиско Солано Лопес погиб в последнем бою Великой Парагвайской войны.

А уже летом Наполеон ввязался в войну с Пруссией и вскоре позорно капитулировал в Седане — сидя в набитой припасами крепости, имея под началом 100 тысяч солдат и несколько сотен пушек.

Как известно, лучше всего запоминаются последние слова и поступки. Французы не вспоминают, что сделал для страны Наполеон Третий (а он реально сделал много хорошего), помнят лишь позор того поражения, потерю территорий, громадную контрибуцию.

А Франсиско Солано Лопеса (хоть и его правление завершилось страшным разгромом, геноцидом, потерей половины территории) полтора века спустя поминают на родине добрым словом… Видно, заслужил.

Глава 16 Пожар в борделе во время наводнения или Версия 3.0

Место встречи с «Дунканом» было назначено южнее 37-й параллели, в районе мыса Маданос, и неспроста, — там имелся залив, защищенный от штормов.

Еще удобнее было бы поджидать яхту в прибрежном городе Байя-Бланка, но не сложилось. Незадолго до того город навестил злой гений здешних мест, Кальфукура. Не один, понятно, с тремя тысячами своих басмачей. После их ухода от Байа-Бланки остались лишь обгорелые руины.

Проехать предстояло полторы сотни миль, и всю дорогу Гленарвана терзали сомнения: стоит ли покидать Южную Америку? Что, если Грант все-таки здесь, просто они плохо искали?

Паганель все свои дела на континенте завершил. И еще в Тандиле втолковывал лорду: «Поскольку Гарри Гранта нет в пампе, значит, его нет в Америке вообще. А где он, на это должен ответить вот этот документ. И он ответит, друзья мои, не будь я Жак Паганель!»

Гленарван все равно сомневался, но тут начались события, заставившие на время позабыть о Гарри Гранте. Притихшее было мироздание вспомнило о наших путешественниках и послало новый катаклизм: ударил затяжной ливень и вскоре началось наводнение. Да какое! Натуральный Ноев потоп! Вся пампа до горизонта оказалась покрыта водой, и уровень ее прибывал и прибывал.

Попытки ускакать от наводнения, выбраться на возвышенное место успеха не принесли. Путешественники нашли убежище на громадном дереве омбу, размерами не уступавшем африканскому баобабу. При этом все их лошади утонули. На плаву осталась лишь Таука патагонца — тот не стал бросать верную кобылу, уносимую течением, и уплыл вместе с ней, расставшись с отрядом.

Остальные могли лишь ждать, когда спадет вода. И надеяться, что это произойдет раньше, чем они умрут от голода: спасти свои переметные сумы сумел лишь майор Мак-Наббс, и еды у семерых было на два дня.

Едва обустроились, Гленарван затеял очередной разговор о капитане Гранте: где его искать? Можно ли и нужно ли покидать Патагонию? Ведь именно на нее указывает уцелевший обрывок слова «gonie».

Паганель при разговоре отсутствовал, он взобрался на самую вершину дерева и занялся визуальной разведкой при помощи своей знаменитой подзорной трубы. И убеждать вечно сомневающегося родственника пришлось майору Мак-Наббсу.

Майор высказал здравую мысль: обрывки слов это нечто смутное, толковать их можно по-всякому. Единственное, что не вызывает сомнений — уцелевшая широта 37º11'. От этой печки и следует плясать. Совершить кругосветное путешествие, обогнуть шарик по 37-й параллели. Где-нибудь следы капитана Гранта непременно отыщутся.

Окликнули Паганеля, до сих пор сидевшего на верхотуре: подскажите, дорогой друг, через какие места и страны проходит наша параллель?

Географ понял, что важнейшее обсуждение проходит без его участия, и поспешил вниз. Чересчур поспешил, лазать по ветвям деревьев лучше неторопливо и аккуратно. Короче говоря, ученый сорвался и полетел в воду. По счастью, пролетая мимо нижнего яруса, где устроились путешественники, был ухвачен за шиворот железной рукой майора.

Присоединившись к остальным, Паганель немедленно взял ситуацию под контроль. Пресек разброд и шатания, изложив очередное толкование документа. Версию 3.0 — без сомнения, заранее хорошенько обдуманную.

Версия гласила: капитан Грант в Австралии. Там и только там. Никак он не может находиться в ином месте. Обрывок слова «austral» означает не Южное полушарие, как до сих пор считалось, — Австралию.

Любые звучавшие возражения географ разбивал играючи. В Австралии не живут «жестокие индейцы»? Ну и что, а мы истолкуем «indi» как туземцев (indigenes). Что означает «gonie», если не Патагонию? Да что угодно. «Агонию», например. Могло ведь судно погибнуть не сразу, а после длительной агонии, почему бы и нет.

Уверенная напористость Паганеля произвела свое обычное действие на внушаемого лорда. Гленарван отбросил сомнения: да, так и есть, Грант в Австралии! Немедленно, едва спадет вода, возвращаемся на «Дункан» и берем курс к австралийским берегам!

Забежим вперед и вспомним еще одно возражение, прозвучавшее против версии 3.0 позже, во время долгого океанского перехода «Дункана»: дорогой Паганель, мы плывем, плывем, плывем, а Австралии всё не видно, — как же Грант умудрился добраться до нее из Кальяо всего за неделю? По воздуху летел? Географ и тогда не смутился: дата неполная, морская вода смыла одну цифру, вместо «7 июня» читайте «27 июня», и все сойдется, за четыре недели доплыть можно, если ветер попутный.

А слона-то критики версии 3.0 не заметили.

Вот какого: едва слово «austral» перестало обозначать Южное полушарие, наша 37-я параллель размножилась. Удвоилась в числе. Две у нас теперь параллели, 37-я южная и 37-я северная. А слово «austral» тогда может означать что угодно. Южную Сицилию, как вариант, — широта 37º11' пересекается там с побережьем в районе городка Агридженто. Там и разбилась «Британия», капитан и матросы томятся в плену у жестоких мафиозо.

Южный берег Анатолийского полуострова (Турция) тоже годится, и Гранта тогда захватили жестокие башибузуки.

Разумеется, примеры с Турцией и Сицилией всерьез принимать не стоит. За четыре недели «Британия» никак не доплыла бы до Средиземноморья. А вот там, где 37-я северная параллель пересекается с калифорнийским побережьем (южнее Сан-Франциско), — там Гарри Грант мог оказаться легко. Калифорния была тогда штатом молодым, малонаселенным, диких мест хватало, где никто не окажет помощь потерпевшим крушение. Индейцев тоже хватало, их стычки с белыми поселенцами случались регулярно, пленников краснокожие воины захватывали.

Имелась бы у Паганеля нужда побывать в Калифорнии — он без труда убедил бы Гленарвана направить туда «Дункан». Но географ не рвался в охваченные Гражданской войной США. Ему надо было в Австралию.

На самом деле даже не столько ему самому, сколько его другу майору Мак-Наббсу. Очень скоро мы разберемся, что в Австралии позабыл майор. И к личности этого мало говорящего, но много делающего человека надо приглядеться повнимательнее.

На радостях от того, что у экспедиции вновь появилась цель, что забрезжил свет в конце тоннеля, путешественники устроили пир. Паганель и Роберт настреляли мелких птах, в изобилии гнездившихся на дереве, набрали яиц в их гнездах. Матрос Вильсон соорудил удочку из нитки и булавки, наудил рыбешек. А костер у путешественников уже горел, разведенный из сухих сучьев прямо на дереве, — и Паганель блеснул кулинарным талантом.

Жюль Верн сообщает нам, сублимируя свою полифагию:

«Обед получился и разнообразный и тонкий. Сушеное мясо, крутые яйца, жареные мохоррас, воробьи и ильгуэрос — все это являлось изысканной трапезой, память о которой осталась надолго.

Все весело беседовали. Паганеля превозносили и как охотника, и как повара. Паганель принимал похвалы с присущей ученому скромностью».

При виде этакой идиллии и пасторали мироздание грозно нахмурилось. Что за дела? Мало того, что не потонули, как планировалось, так еще на дереве благоденствуют, пируют, беседуют весело… Ну, сейчас добавим вам веселья. Обхохочитесь.

И на экспедицию без перерыва, один за другим, обрушились новые удары.

Для начала наползли тучи и загромыхала сильнейшая гроза. А одинокие высокие деревья, всем известно, молнии притягивают. Вот и дерево омбу притянуло! Да не простую молнию, шаровую! Она взорвалась с оглушительным грохотом и подожгла дерево!

«Пламя мгновенно, словно оно пришло в соприкосновение с огромным складом горючего вещества, охватило всю западную сторону омбу. Сухие сучья, гнезда из сухой травы и верхний губчатый слой древесины послужили прекрасной пищей для огня. Поднявшийся ветер еще сильнее раздул пламя. Надо было спасаться бегством. Гленарван и его спутники начали поспешно перебираться на восточную часть омбу, не охваченную еще огнем».

Пламя все ближе подбиралось к путешественникам. Пришлось выбирать: или сгореть заживо, или броситься в воду в надежде, что омбу сгорит не до конца, что позже удастся вскарабкаться на обуглившиеся сучья. Ну, или двигаться вплавь наобум, авось удастся доплыть до сухих мест.

Разумеется, они выбрали воду. Но мироздание еще не выложило все свои козыри…

«Вильсон, которого уже касалось пламя, первый бросился в воду, но вдруг оттуда раздался его отчаянный призыв:

— Помогите! Помогите!

Остин стремительно кинулся к нему и помог вскарабкаться обратно на ствол.

— Что случилось?

— Кайманы! Кайманы! — крикнул Вильсон.

Действительно, вокруг омбу собрались опаснейшие из пресмыкающихся, их чешуя сверкала, отражая зарево пожара. Их вкось сплющенные хвосты, их головы, напоминающие наконечник копья, их навыкате глаза, их растянутые до ушей пасти - все убедило Паганеля, что перед ним свирепые американские аллигаторы, называемые в испанских владениях кайманами. Их было штук десять. Они били воду гигантскими хвостами и грызли омбу длинными зубами».

Выбор стал сложнее и жестче: сгореть заживо или быть заживо сожранными.

Было о чем призадуматься.

Переборщил мсье Жюль Верн. Переложил в свое блюдо специй, и получилось оно мало съедобным. Хотел, как лучше: показать мужество и героизм Гленарвана и его друзей в борьбе с разгулявшимися стихиями, а эффекта достиг обратного, — читательское доверие к эпизоду падает примерно до нуля. Даже в детстве, во втором классе, было ясно: пролистана всего треть книги, и понятно, что герои не погибнут, так зачем на них столько напастей разом обрушивать? Мало наводнения, мало шаровой молнии и пожара, так еще и стая кайманов приплыла, облизываются зубастые бестии, ждут, когда поджаренное мясо в воду падать начнет…

Возможно, это субъективное мнение. Возможно, другие второклассники читали сцену взахлеб и и не морщились, искренне переживали за героев.

Но есть и объективные моменты. Древесина омбу очень мягкая и пористая, на 80 процентов состоит из воды. Поджечь это дерево можно, только хорошенько полив его напалмом.

А с кайманами всё еще смешнее. В одном абзаце мсье Верн бьет свои же рекорды в прегрешениях против зоологии, географии и даже истории.

«…Свирепые американские аллигаторы, называемые в испанских владениях кайманами», — не моргнув глазом, пишет Жюль Верн.

Для начала отметим, что аллигаторы и кайманы — это не синонимы, так называют разных пресмыкающихся, пусть и относящихся к одному семейству.

А еще интересно было бы узнать, в каких испанских владениях на тот момент аллигаторов могли звать кайманами? Когда Гленарван и его друзья нашли убежище на ветвях омбу, представители отряда Крокодилы (Crocodilia) водились в двух испанских владениях, на Кубе и на Филиппинах. Но то были не кайманы и не аллигаторы, настоящие крокодилы, относящиеся к другому зоологическому семейству. А испанские владения, где и в самом деле водились кайманы и аллигаторы, давненько перестали быть испанскими.

Хуже того, называя южноамериканских кайманов «опаснейшими из пресмыкающихся», Жюль Верн слегка преувеличивает.

На совести африканских крокодилов множество сожранных и покалеченных жертв. Крокодилы азиатские и австралийские несколько менее опасны, но и за ними числятся погибшие люди, и не так уж мало. И флоридские аллигаторы отметились нападениями на человека. А кайманы… нет сведений, чтобы они кого-то сожрали, и даже о попытках сожрать, о нападениях на людей никто никогда не сообщал.

Места, где странствовала экспедиция Гленарвана, граничат с ареалом парагвайского каймана, на местном наречии «жакаре», прочие виды и подвиды кайманов водятся ближе к экватору. Индейцы сельвы активно употребляют кайманов-жакаре в пищу, и никакого экстрима в охоте на них нет, заурядный промысел, ничуть не опасный.

Сами же кайманы питаются в основном рыбой. Лягушками не брезгают, беспозвоночными, змею могут схарчить или водоплавающую птицу. На крупных животных и на человека не нападают.

Илл.27. Парагвайские кайманы. Из всего отряда крокодилов кайманы самые мелкие и безопасные для человека.

Известный писатель и натуралист Джеральд Даррелл описал свой «героический» поединок с кайманом, — тот заплыл или забрел откуда-то в небольшое озерцо, на берегу которого жил Даррелл. Пришелец немедленно начал терроризировать выводок якан (водяных курочек), обитавших там же, каждый день сжирая по птенцу. Писателю это не понравилось, и он устроил ночную охоту на каймана. Отыскал его, осветил фонарем, ослепив, накинул веревочную петлю и втащил в лодку. На том поединок завершился. Челюсти у кайманов слабые, на рыб и лягушек рассчитанные. А особенно слабы те мышцы, что челюсти разжимают: достаточно взяться одной рукой за морду каймана, и пасть тому не распахнуть.

В пищу пленника Джеральд Даррелл употреблять не стал, отвез подальше и выпустил. А индейцы употребляют, и активно. Но ответка от кайманов не прилетает, игра идет в одни ворота.

В общем, один к одному повторилась история с волками пампы: мсье Жюль Верн собрал в стаю относительно безобидных животных, живущих поодиночке, и наделил их свирепостью и склонностью к людоедству.

И можно бы простить писателю всех этих хищных кондоров, всех кайманов с красными волками, натасканных на человечину, — если бы он писал чисто развлекательные тексты, жертвуя достоверностью в угоду стремительно развивающемуся головокружительному сюжету.

Но у Жюля Верна было творческое кредо: «Развлекая — поучай», и сюжеты развиваются отнюдь не стремительно, действие постоянно тормозят многочисленные экскурсы в самые разные области знания. Зачастую совершенно антинаучные экскурсы, как мы не раз убеждались.

Одну из причин того назвал сам Жюль Верн, когда написал о своем творчестве вот что:

«Что же касается точности описаний, то в этом отношении я обязан всевозможным выпискам из книг, газет, журналов, различных рефератов и отчетов, которые у меня заготовлены впрок и исподволь пополняются».

Особенно умиляют в списке источников газеты. Всей зоологической систематике вопреки, кондор Жюля Верна принадлежит к семейству не грифов, а уток. И кайманы-людоеды — к семейству уток. Газетных уток, разумеется.

Люби́те газету, источник знаний. Но не удивляйтесь, если ваши знания о мире будут далеки от реальности. Как у мсье Жюля Верна.

Свирепыми кайманами дело не ограничилось. Мироздание решило сделать контрольный выстрел — вдали показался громадный, от воды до туч, столб смерча.

«Вскоре он приблизился, крутясь с невероятной быстротой. Он втягивал в себя во время вращения воду, которую как бы выкачал из озера, и бешеная от этого вращения тяга воздуха всасывала в него окрестные воздушные течения. Внезапно гигантский смерч налетел на омбу и охватил его со всех сторон. Дерево задрожало. Гленарвану показалось, что кайманы атаковали омбу и вырывают его из земли мощными челюстями».

Смерч — это не кайманы, опасные лишь для лягушек. Список жертв смерчей займет очень много страниц. Мощные смерчи, они же торнадо, разрушают здания, поднимают в воздух и уносят скот, людей, даже автомобили, это настоящий бич великих равнин обеих Америк, и Северной, и Южной.

Но на дерево омбу, где Гленарван и его спутники выбирали между двумя смертями, смерч налетел не совсем типичный. Не опасный какой-то смерч. Можно даже сказать, полезный. Он не тронул путешественников, не сорвал их с ветвей, не закружил и не унес в неведомую даль.

Вместо того смерч:

— сбил пламя, охватившее уже почти все дерево;

— распугал хищных кайманов;

— вырвал из земли громадное омбу — легко, как сорняк из грядки.

И поплыло дерево омбу по водам, аки Ноев ковчег, с семью чистыми на борту… Один нечистый тоже попытался прокатиться, недопуганный кайман вскарабкался было на ствол, но матрос Вильсон огрел его толстым суком по хребтине и пресек попытку безбилетного проезда.

Быстрое течение несло дерево туда же, куда унесло накануне Талькава и Тауку. И когда импровизированный ковчег прибило к берегу, патагонец уже поджидал Гленарвана и его друзей, к всеобщей бурной радости.

Лишившись лошадей, последние сорок миль по южноамериканскому континенту отряд проделал пешком. Неприятностей в пути не случилось, усталость и натертые ноги не в счет.

На прибрежные дюны вышли ближе к ночи, и разглядеть, не виднеется ли вдали «Дункан», не мог даже Паганель, знаменитый своим ночным зрением. Истомленные переходом путешественники решили, что утро вечера мудренее, — наскоро поужинали и уснули прямо на песке.

Но только не Гленарван. Лорд, как мы знаем, отличался порой приступами ночной активности. Вот и сейчас он бродил и бродил по линии прибоя, вглядываясь в ночь: не мелькнет ли топовый или кормовой огонь «Дункана»? Смысла в этом не было ни малейшего. Ну увидишь ты, как вдалеке мелькнул огонек… И что? Орать с берега будешь? В воздух стрелять? Ага, так вот сразу с яхты шлюпку и вышлют, услышав непонятную пальбу с чужого берега.

Гленарван о последствиях своих действий не задумывался. Бродил и всматривался. Растолкал Паганеля, заставил всматриваться и его. Тиранил географа, пока тот не стал засыпать на ходу.

Настало утро, и Гленарван наконец разглядел свою яхту, тут же разбудив остальных радостным воплем. Какое-то время спустя к берегу причалила шлюпка «Дункана». Тепло и трогательно распрощавшись с Талькавом, путешественники в нее погрузились и покинули южноамериканский берег. Первый этап экспедиции завершился.

Разглядев, что в возвращающейся шлюпке нет ее отца, Мэри Грант печально вздохнула, по щеке покатилась слеза… Стоявший рядом Джон Манглс разделял ее печаль, но у капитана примешивалась к ней и нотка радости. Зная характер Гленарвана, он не сомневался: раз Грант не найден, поиски продолжатся, лорд начатое не бросит, хоть год будет искать, если потребуется. И они с Мэри все это время будут вместе, рядом.

Джон Манглс успел влюбиться в дочь капитана Гранта. Чувство не осталось неразделенным.