Дороги в горах

Глава первая

Время возникновения села Шебавина бесследно потерялось в прошлом. Даже самые древние жители его не могут сказать ничего определенного. Они лишь смутно припоминают рассказы, из которых можно понять, что когда их дедушки босоногими ребятишками лихо гарцевали на палочках, здесь уже стояли закопченные, похожие на стожки сена аилы и несколько рубленных из звонкой лиственницы изб. А кругом, как и теперь, были горы, одетые в хвойную шубу лесов. Как и теперь, металась стиснутая каменными берегами Катунь. Вот только тракта тогда не было. А сейчас он, плавно извиваясь, подходит вплотную к селу. День и ночь мчатся по нему два встречных потока автомашин.

Впрочем, поднимись дедушки нынешних дедушек от вечного сна, они удивились бы не только тракту и машинам. Многое изменилось с тех пор. Ровные ряды изб и домов встали на месте аилов. Хотя кое-где во дворах можно еще увидеть и аилы, но живут в них редко, только летом, и стоят они забытые, больше как дань прошлому. Да что там село! Сами люди стали не похожими на прежних. Смотришь на иного человека — лицо скуластое, глаза узкие, но голубые, говорит по-русски и по-алтайски.

Да, многому удивились бы дедушки нынешних дедушек.

…Сегодня Шебавино выглядит оживленней обычного. С самого утра, едва из-за гор показалось солнце, отовсюду неприметными таежными тропами потянулись всадники к двухэтажному зданию райкома и райисполкома. Коней привязывали к заборам, деревьям, воротам. Разных мастей и статей, они звенели удилами, били копытами.

Позднее, откуда-то прямо с гор, из чащи леса, вкатились в село неказистые, но юркие «газики», а за ними, плавно покачиваясь, важно проплыла центральной улицей совхозная «Победа».

Председатели сельских Советов и колхозов, секретари партийных организаций, заведующие фермами, лучшие доярки, телятницы, чабаны, скотники съезжались, чтобы решить на районном совещании неотложные вопросы зимовки скота.

Сегодня по горло выпало работы мастерам парикмахерской. Вот, сняв большую нагольную шубу и шапку, искусно составленную из лапок рыси, в кресло опустился известный сарлычник[1] Сенюш Белендин.

— Что прикажете? — спросил его парикмахер.

— Все делай. Голова стриги, борода брей.

Закутав Сенюша в белое, мастер принялся бойка лязгать ножницами. Старик, опираясь на подлокотники, сидел важно. Смежая веки, он порой улыбался, мысленно представляя, как придет домой. Ведь Келемчи, пожалуй, не узнает его. Скажет: кто это такой молодой? Неужели муж? Колька тоже удивится.

А мастер старался изо всех сил. Еще не закончив стрижку, он громко крикнул в маленькую комнатушку:

— Прибор!

Сбрив редкую бороду, парикмахер положил на коричневое морщинистое лицо Сенюша компресс, потом схватился за одеколон.

— Э, зачем так? — Сенюш предостерегающе поднял руку. — Я охотник… Зверь испугается, стороной пойдет. У него дорог много.

…Совещание началось во второй половине дня в районном Доме культуры. Председатель райисполкома Петр Фомич Грачев докладывал о положении в животноводстве. Высокий, с солидным, свисающим через ремень брюшком, он отрывался от разложенных на трибуне записей лишь для того, чтобы отхлебнуть из стакана воды да вытереть платком лицо.

— Наш район животноводческий, горный. Скот — наше основное богатство. О нем надо проявить максимум беспокойства. Наш долг — спасти скот, не допустить падежа. И не только это. Мы должны бороться за повышение продуктивности. Она в первой половине декабря упала на двадцать три и семь десятых процента и теперь составляет…

В зале, тускло освещенном несколькими горевшими не в полный накал лампочками, первое время было тихо. Потом ворохнулась одна белая нагольная шуба, другая. Кто-то громыхнул стулом, а кто-то гулко и надсадно закашлял. После этого опять установилась тишина. И вдруг в задних рядах поднялся человек. Пригибаясь, он прокрался к выходу. За ним последовал второй, а третий, осмелев, шел не пригибаясь.

Встревоженный докладчик покосился влево, где за красным столом сидели члены президиума. Председательствующий поднялся:

— Товарищи, прошу прекратить хождение. Решаем важный вопрос.

— Покурить надо, — донеслось из зала.

— Будет перерыв для этого.

Секретарь райкома Хвоев сердито постукивал портсигаром по красному сукну. «Ну как можно! Сушь… Ведь говорили на бюро. Неисправим… Вот и расходятся… Кому интересно такое слушать? Сыплет цифрами…»

Небольшое фойе постепенно заполнялось народом. Прикрыв за собой дверь, одни набивали трубки, другие крутили цигарки. Выдыхая струи сизого дыма, перебрасывались замечаниями:

— Надолго, видать, завел.

— Грачев коротко не умеет.

— Да, время идет, свечи горят, а молитва не подвигается.

После перерыва начались прения.

— Прошу, товарищи, — обратился председатель. — Кто смелый?

Зал молчал. Немного выждав, председатель постучал карандашом по графину с водой:

— Так что же, товарищи? Давайте не тянуть время. Вопрос важный. Кто желает?

— Разрешите? — послышалось вдруг в тишине.

— Пожалуйста… Слово имеет… — он в замешательстве наклонился к одному соседу, потом к другому и наконец объявил: — Слово имеет товарищ Гвоздин, наш новый председатель райпотребсоюза.

Зал следил за Гвоздиным. Когда он, невысокий, проворный, выбежал на сцену, по рядам прошел говор:

— Гвоздин? Верхнеобский?

— Он самый…

Тем временем Иван Александрович встал на трибуну. Опустив глаза, задумался.

— Откровенно говоря, доклад мне не понравился. Кажется, товарищ Грачев начал не с того конца. Ведь главное — не в скоте. Главное — в людях. С людей и надо было начинать…

В зале стих шепот, прекратились шорохи. Иван Александрович кинул быстрый взгляд на первые ряды, потом в сумеречную глубину…

— Сейчас создалась сложная обстановка. Сильные ветры забили долины снегом. Пасти скот нельзя, а запасов кормов мало. Единственный выход — подниматься выше. В горах снега меньше, а пастбища лучше. Все это понимают, но скот остается в долинах, худеет и гибнет. Почему такое происходит? Чтобы ответить на этот вопрос, надо изучить обстановку в каждом колхозе, понять каждого чабана, скотника, доярку. Например, в колхозе «Кызыл Черю» скот ушел на летние выпасы невзвешенным, и пастухи за нагул ни копейки не получили, остались, как говорят, на бобах. Теперь они в горы идти не хотят. Нет интереса. А мы доказываем им, что скот — наше главное богатство, что наш район животноводческий… — иронически протянул Иван Александрович. — Да разве они не понимают?

В зале засмеялись, а кто-то простуженным голосом крикнул:

— Правильно! Не дети малолетние!

— Мы привыкли много агитировать, — продолжал Гвоздин. — Это хорошо, конечно. Но агитация бывает сильной, когда она отвечает интересам народа. Об этом мы иногда забываем. Вот и теперь товарищ Грачев забыл.

— Правильно! Забыл!.. — послышалось опять из зала.

Закончив выступление, Иван Александрович, бледный и потный от волнения, поспешно прошел на свое место.

— О, теперь заговорят, — услышал он у себя за плечом, но не обернулся, а лишь поморщился от неприятного запаха перегара табака.

Выступающих оказалось много. Председатели колхозов, заведующие фермами, чабаны, пастухи, доярки — все рассказывали о неполадках, требовали вмешательства и помощи.

В перерыве, когда Иван Александрович курил в фойе, к нему подошел Хвоев. В темно-синем, уже изрядно потертом костюме, он боком осторожно протиснулся между людьми, кашлянул и потер ладонью блестевшую под электрическим светом голову.

— Хорошо выступили. Расшевелили людей. Да… Хорошо. Кстати, как вы устроились? С семьей как?

— Никак еще, Валерий Сергеевич. Живу в кабинете. Все решается вопрос с квартирой.

Хвоев опять потер голову.

— Жить без семьи — не дело. Вы зайдите завтра. Попробуем решить поскорее. Заходите с утра, а то уеду.

— Спасибо, зайду.

В фойе вошла стройная высокая женщина. Окунаясь в сизое облако колыхавшегося дыма, она поморщилась.

— Душегубку устроили. Разве можно так?.. Себя не бережете.

Женщина окинула взглядом толпу. Заметив Хвоева, подошла к нему.

— Вы тоже усиленно глотаете дым? — укоризненно покачала она головой. — Вот пожалуюсь Вареньке. Влетит вам… Петра Фомича не видели?

— Он, кажется, в зале, Татьяна Власьевна, — сказал Хвоев.

Она пошла в зал. Когда дверь захлопнулась, кто-то, отвечая, очевидно, на вопрос, бросил:

— Жена Грачева. Врач… Видная женщина.

Глава вторая

Кончились зимние каникулы.

Клава Арбаева, увидев вышедшую из переулка одноклассницу Нину Грачеву, окликнула ее. Та оглянулась, помахала желтым изящным портфелем и замедлила шаги, а потом вовсе остановилась.

— Доброе утро!

— Да не совсем доброе. — Нина, глубоко вздохнув, улыбнулась. — Ох, и лентяйкой я стала, Клава! Насилу поднялась.

— Что делала? — спросила Клава. — Я собиралась к тебе зайти, да пожар на ферме случился. Слыхала? Два дня там прожила. Избенку для доярок ставили.

— Папа говорил… Вашего председателя ругал.

— Это почему же?

— Очень мне нужно знать… Вот погода сегодня отвратительная. И все каникулы так было. Пошла как-то в кино, а там морозище! Вся передрогла.

У Клавы не проходила обида за Кузина. Ведь председатель ночи не спит, старается. А, Нинка все равно не поймет…

— Приехал новый председатель райпотребсоюза, — как бы между прочим сообщила Нина. — Его сын будет в нашем классе учиться. Кажется, Игорем звать. Я его вчера видела. Интересный. Одет шикарно.

Клава, занятая своими мыслями, ничего не ответила. Она даже не поняла как следует, о чем говорит Нина.

Они поднялись на крыльцо школы, Нина постучала о стенку ботами, сбивая с них снег, а Клава обмела пимы растрепанным веником-голиком.

— Что-то никого не видно. Неужели опоздали? — Нина без особого беспокойства смотрела на Клаву. — Чей первый урок? Гусака? Ни за что не пустит!

Нина хотела открыть дверь, но она не поддавалась. Клава, чтобы помочь ей, тоже взялась за ручку. Вдруг плотно сдавленный снежок ударился в косяк, осыпав лица девушек мокрыми крошками. Второй — угодил Нине в шею, а третий — Клаве в плечо. У Нины выпал портфель. А Клава растерялась лишь на секунду, ее черные глаза загорелись.

— Мальчишки! Они там, за сараем. Бежим!

Бросив портфель, Клава помчалась туда, захватывая на бегу пригоршню вязкого податливого снега. Навстречу девушке вылетел залп снежков, а потом из-за угла сарая выскочил смеющийся Колька Белендин.

— Испугались! Выходи, ребята!

Десятиклассники столпились у крыльца.

— Ва-а-рварство, — тянула Нина, расстегнув дошку и вытряхивая из-за ворота снег.

— Нет, вы все-таки испугались? — допытывался Колька Белендин, щуря от удовольствия узкие глаза.

— Может, вон Нина, а я ни капельки даже… Я, кажется, только раз в жизни испугалась. С медведем столкнулась…

…Прошлое лето Клава работала учетчицей молочной фермы в урочище Тюргун. Как-то она пошла за ягодой. Набрав полный туесок малины, возвращалась на ферму. Солнце стояло высоко, но в густом кедраче было сумеречно, тихо и поэтому жутковато. На опушке девушка нарвала цветов и, скользя по траве, побежала вниз, к реке. В это время из-за большого обомшелого камня неторопливо, вразвалочку вышел медведь. Клава остолбенела. Мелькнула мысль: надо бежать… Да разве убежишь от медведя? Медведь тоже остановился, фыркнул, и с его морды посыпались серебристые капли воды. «Пить приходил», — машинально подумала Клава и попятилась. Шаг, другой… Маленькие глазки зверя блеснули. Грозно рявкнув, он двинулся на девушку.

— Ой!

Туес и цветы выпали из рук Клавы. Не помня себя, она бросилась наутек. Спотыкалась, падала, расцарапала в кровь руки, ноги, порвала платье… А медведь и не подумал гнаться. Он съел ягоды и ушел.

Все это Клава теперь рассказывала одноклассникам, явно иронизируя над собой. Рассказ вызвал много смеха, и никто не заметил, как к крыльцу подошел новенький.

Все каникулы Игорь думал о своем первом появлении в школе. Думал и волновался. Ведь там, в Верхнеобске, он учился с первого класса. Там его все знали и он всех знал. А как тут? Ни одного знакомого лица. Сегодня, когда настало время идти в школу, это волнение возросло. Не привыкший подниматься рано, Игорь проснулся, когда не было еще семи часов.

И только сейчас, слушая рассказ Клавы, шутки и смех ее товарищей, он понял: волновался напрасно. Эти десятиклассники, должно быть, все очень простые и хорошие. Ему вдруг захотелось сразу завладеть вниманием веселой компании, сразу показать себя. Решительно подступая к крыльцу, он громко сказал:

— А вот бежать-то и не следовало бы.

Все с любопытством повернулись к высокому пареньку в темно-синем пальто.

— Летом медведи миролюбивые. Он бы сам ушел. Это точно, — Игорь чувствовал, что волнуется и говорит не очень убедительно.

Ребята переглянулись. Кто он, откуда?

— Новичок… Из Верхнеобска… — шепнула Нина, прихорашиваясь.

Мальчишкам захотелось осадить незнакомца. Подумаешь, смельчак нашелся! Особенно было затронуто самолюбие тех, кто вырос в тайге, уже не первый год добывал белку, глухаря, рябчика, знал, как старшие охотятся на медведя, и сам мечтал о единоборстве с этим сильным и опасным зверем.

— Э-э, — с ехидцей протянул Колька Белендин, — вот тут, около школы, совсем не страшно. А там, на ее месте?..

— Не побежал бы! Не считаю себя трусом. — Игорь решительно тряхнул головой.

Мальчишки засмеялись.

— А я побежала, — виновато сказала Клава. — Может, и не следовало бы, но знаете как страшно…

— Да и этот смазал бы пятки. Думаете, нет? — Колька обернулся к товарищам.

— Конечно…

— Хвастается, а медведя живого не видал.

— В зверинце-то, наверное, видал, за железной решеткой. Там его можно не бояться.

Игорь открыл рот, чтобы что-то сказать, но вдруг насупился, повернулся и пошел в школу.

— Нехорошо… Новичок ведь, — сказала Клава.

— Что? Да ты понимаешь — он заноза! — кипятился Колька. — В учительскую отправился. Храбрец нашелся…

…В класс, небольшую, уютную комнату, глядевшую окнами на Чуйский тракт, Игорь зашел после звонка вместе с преподавателем физики. Пока классный руководитель здоровался и спрашивал, как прошли каникулы, Игорь занял свободную парту и сидел, ни на кого не глядя.

— Примите в свою семью нового товарища. Игорь Гвоздин. Как говорят, прошу любить и жаловать.

В классе задвигались, стали переглядываться, кто-то хихикнул.

— В чем дело? — спросил преподаватель.

— Мы уже немного знакомы, — пригибаясь над партой, бросил Колька Белендин и, снизив голос, добавил: — Известный медвежатник…

Преподаватель, седой, с бугристыми морщинами на лбу, не расслышав последних слов Кольки, улыбнулся:

— Вот и хорошо, что познакомились.

Он достал из кармана маленький истертый блокнот, заглянул в него и, кашлянув, сказал:

— Начнем урок.

В перемену Игорь вышел в коридор и угрюмо прислонился к стене. Он ждал, что кто-нибудь из ребят заговорит с ним. Игорь охотно рассказал бы о себе.

В Верхнеобске он учился в такой школе! Четырехэтажная, каменная… Лучшей в городе считалась. А какие там преподаватели!.. И конечно, никто из здешних не был в музее, планетарии или на оперетте. Однако ребята не подошли ни в первую перемену, ни во вторую, ни в третью. Правда, Игорь несколько раз ловил на себе взгляд черноглазой девушки, которая гуляла с подругой по коридору. Подруга что-то говорила и кокетливо смеялась, а чернявая больше молчала. Это она испугалась медведя. Из-за нее все произошло. А чего, спрашивается, набросились? С медведем он в лесу не встречался, но если бы встретился, как та девушка, — не убежал бы. Игорь сам мог взять медведя на испуг…

После уроков десятиклассники опять собрались во дворе. Солнце к тому времени прожгло пелену облаков, и все ослепительно засверкало.

Школа стояла на крутом взгорке, подножье его охватывал полукругом тракт. Снег на тракте превратился в бурую кашицу, сквозь которую местами проглядывал асфальт. Сразу за дорогой толпились на поляне березы. Кажется, им хотелось забежать в село, но они страшились то и дело сновавших автомашин. И точно на помощь нежным красавицам, с гор спускались в белых халатах мощные сосны и кедры. А с горных вершин бесстрастно взирали на все могучие лиственницы.

— Братва, чем бы отметить сегодняшний день? Знаете что, двинем на лыжах в лес? — предложил Колька Белендин. — Ух, хорошо там! Я вчера ходил. Клава, пошли? Понимаешь…

— Нет, отставить лыжи до выходного. Лучше коллективно в кино.

Мнения разделились. Каждый, стараясь, чтобы его услышали, повышал голос. В это время мимо прошел Игорь. Все как-то невольно притихли, а Игорь вскинул голову и, покачивая широкими угловатыми плечами, начал спускаться по деревянным ступенькам со взгорья. Когда исчезла круглая каракулевая шапочка, Колька ядовито бросил:

— Герой! Медвежатник!

И опять зашумели:

— Лыжи!..

— Кино!..

Но девочки, оказывается, шумели по иной причине. Их весь день возмущало такое отношение к новичку.

— Нехорошо. Это все вы!.. — наступала на мальчишек Клава.

— Ва-ар-вары! — певуче протянула свое любимое слово Нина, опуская черные длинные ресницы.

— Да при чем тут, понимаешь, мы? Он первый начал хвастаться, — оправдывался Колька. — Несправедливые нападки. Так нельзя. Он хвастается, а мы виноваты.

— Ну и пусть… Ну и пусть первый… А что он такое сказал? Подумаешь, затронул ваше самолюбие. Может, он в самом деле не испугался бы. Откуда вы знаете? Вот завтра чтобы помирились.

— Ладно, — неохотно согласился Колька. — Так и быть, помиримся.

— Подумаешь, одолжение делают. Вы еще извиниться должны. Грубияны! — Клава, не попрощавшись, побежала к лестнице.

— Клава! — Колька Белендин двинулся вслед, но вскоре остановился, развел руками: — Вот, понимаешь, и сходили коллективно в кино.

Клава, нагнав Игоря, некоторое время шла за его спиной. Потом поравнялась с ним. Игорь шагал неторопливо, чуть покачиваясь, и делал вид, что не замечает Клавы, или в самом деле, занятый своими мыслями, не замечал ее. Тогда Клава, смущенно прикашлянув, спросила:

— Вы обиделись?

Игорь шире обычного взмахнул портфелем и не обернулся, а лишь слегка покосился на Клаву.

— А как вы думаете? Такая встреча…

— Да они хорошие, вот только с вами не так обошлись. А знаете, почему? Ведь ребята считают себя таежниками. Вот и досадно стало…

— Дикари, — пренебрежительно бросил Игорь.

Девушка будто споткнулась.

— Ну уж слишком!.. — Клаве хотелось сказать Игорю что-то резкое. Но таких слов не находилось. Они пришли на ум, когда Игорь уже скрылся. А Игорь, направляясь к дому, думал о Клаве. Зря он так поступил. Девушка, кажется, добрая. Поговорить хотела. Ведь догнала даже… Ну и денек сегодня! Сплошные неудачи. Я вот им покажу… Они, видно, тут слабаки. Получу пятерку-вторую, тогда узнают.

…На следующий день Игорь, зайдя в класс, вместо приветствия буркнул что-то себе под нос. Уселся за парту, вынул из портфеля книгу. В ней рассказывалось, как советский ученый восстанавливает по черепам облик когда-то живших людей.

Найдя страницу, на которой он накануне остановился, Игорь прочитал абзац, второй и ничего не понял. Написано, кажется, просто, а понять невозможно. Игорь прочитал снова, и наконец стало ясно, что он не может сосредоточиться. Игорь старается казаться безразличным, а на самом деле отношение ребят беспокоит его. Читая книгу, он напряженно прислушивается к происходящему вокруг. Вот зашли несколько человек, остановились, перешептываются. Игорь еще ниже склонился над книгой, но буквы прыгают, а строчки сливаются.

— Гвоздин, вы… ты комсомолец?

Игорь нехотя, как бы досадуя на то, что его отрывают от чтения, поднял голову. Опять этот узкоглазый. Он вчера первый начал придираться.

— Комсомолец… — «О чем еще спросит? Что вообще ему надо?»

— Хорошо… Я комсорг класса. — Колька замялся, оглянулся на товарищей. — А что читаешь?

Игорь молча показал обложку книги.

— «Из глубины веков»… Должно, интересная?

— Да… — Игорь намеревался опять уткнуться в книгу и показать, что разговор окончен. Пусть проваливают, не очень он в них нуждается. Однако вдруг спросил: — Андрей Боголюбский погиб в 1175 году?

— Правильно, — согласились ребята, — в 1175…

— Почти восемьсот лет прошло, — продолжал Игорь. — Портрета его не осталось. А вот ученый Герасимов создал точный скульптурный портрет по черепу. Потом изображение Боголюбского нашли в соборе. Смотрите. — Игорь торопливо залистал книгу. — В точности…

Ребята были удивлены. Игорь еще более ободрился. Его парту постепенно окружали заходившие в класс ученики.

Раздался звонок. Игорь недовольно поморщился.

— Ладно, — сказал он, — в перемену…

— Хорошо, хорошо, — согласился Колька Белендин и, садясь за парту, шепнул товарищу: — А я читал эту книгу.

— Да? А почему не сказал?

— Так… Ведь дали же девочкам слово… Надо помириться.

Игорь каждый раз возвращался из школы с твердым намерением заниматься. Пообедав, он, действительно, брался за книги. Но проходило полчаса, самое большое час, и желание опередить всех в учебе и этим самым доказать свое превосходство постепенно гасло. Игорь бесцельно слонялся по дому, выходил на крыльцо, а потом спускался к реке. Вот они горы, Катунь. И ничего нет в них хорошего. Возможно, летом все будет красивым…

Зато назавтра, в школе, Игорю стало не по себе, когда выяснилось, что многие знают пройденный материал не хуже, а лучше его. Правда, Игорю удавалось иногда получить пятерку по литературе, истории, географии, но и другие тоже их получали. «Зубрят, определенно зубрят. А я, можно сказать, совсем не готовлюсь», — думал Игорь, и эта мысль доставляла ему удовольствие.

Все чаще он стал ловить себя на том, что не слушает преподавателя, а смотрит на окно, у которого сидит Клава Арбаева. Он отворачивался, но, и не видя Клавы, продолжал думать о ней. А потом Игорю стало ясно: ему приятно думать о Клаве, а еще лучше смотреть на нее. Ведь Клава красивее всех! И добрая. Вот тогда в первый день занятий, она догнала его и хотела поговорить. Больше-то никто этого не сделал. А он заупрямился. Балда!..

Вскоре Игорь неожиданно открыл, что это из-за Клавы он за целых полчаса приходит в школу, из-за нее в перемены толкается по коридорам, стараясь попасть ей на глаза. Странно только одно: Игорь никогда не считал себя робким, никогда не лез в карман за словом. Там, в Верхнеобске, он мог просто вести себя с одноклассницами, а вот с Клавой так не может. Стараясь привлечь Клавино внимание, Игорь задевал Нину всякими шутками, колкими и остроумными, по его мнению. Однажды даже назвал Нину долбежной машиной. Клава вступилась за нее. Игорю следовало бы смолчать. Но он, как говорится, закусил удила и, недолго думая, бросил:

— А сама-то лучше, что ли? Тоже такая…

Ребята возмутились, а на глазах Клавы блеснули слезы. Колька Белендин тут же отозвал Игоря в темный угол коридора:

— Понимаешь, ты брось эти штуки. Хочешь, чтобы на комсомольском собрании проработали?

— Странно! Какие штуки? Говори конкретней. За что меня прорабатывать?

— Считаешь, не за что? Тогда я свои меры приму, индивидуальные! — Дрожа от негодования, Колька сунул кулак под нос Игорю. Тот невольно отодвинулся.

— Но-но, ты не очень… Комсорг тоже…

Случилось это во второй половине февраля, когда время шло к весне и солнце стало чаще наведываться в класс, делая его веселей и уютней. Прямые золотистые полосы рассекали от стены к стене комнату и незаметно передвигались по рядам парт. От ласкового тепла ребята довольно щурились и теряли всякую власть над своими мыслями. Хочешь или нет, а мысли уносились к реке, на поля, в лес или, вызывая тревожное биение сердец, в здания институтов… Ведь считанные месяцы остались до того дня, когда десятиклассники навсегда встанут из-за парт и разойдутся своими дорогами…

Да, волнующее, неповторимое наступало время, однако в классе оживления не чувствовалось. Игорь понимал, что всему причиной он.

Неизвестно, сколько бы продолжалась «холодная война» и чем бы она кончилась, если бы не Колька, которого особенно тяготила такая обстановка в классе. Однажды перед началом занятий Колька с таинственным видом подошел к Клаве и что-то горячо, вполголоса начал говорить. Игорь отвернулся. А когда вновь посмотрел на них, Клава улыбнулась и согласно закивала головой. Потом она крикнула:

— Ребята, сюда! Коля интересное предлагает.

Игорь, насупясь, пошел из класса, но в дверях оглянулся. Девочки, окружив Кольку, смеялись, а Нинка даже подскакивала и хлопала в ладоши:

— Вот здорово!

Когда окончился последний урок, Колька, поспешно поднявшись из-за парты, объявил:

— Не расходиться! Небольшое собрание.

Выйдя к учительскому столу, Колька предложил поставить одноактную пьесу и тут же выхватил из портфеля потрепанную книжку.

— В библиотеке нашел. Интересная… Давайте почитаем. К Восьмому марта мы ее, как пить дать, осилим. Пусть, понимаешь, помнят наш десятый!

Начались репетиции. Накануне Восьмого марта все разговоры вертелись вокруг спектакля. Обсуждали, как устроить из столов сцену, где взять занавес.

Зрителей собралось столько, что позавидовал бы иной профессиональный театр. Пришло много колхозной молодежи, да и родителям тоже хотелось посмотреть на «своих артистов». В первом ряду, на принесенных из учительской стульях, сидели Колькин отец Сенюш Белендин, мать Игоря Феоктиста Антоновна и мать Клавы Марфа Сидоровна.

…После спектакля начались танцы. Кольки не было видно. Игорь подошел к Клаве и пригласил ее на вальс. Кружась, он сказал:

— Прости, Клава… Я все понимаю… Обижаешься… Тогда случайно получилось. Очень трудно объяснить… В общем, наверное, я дурной. Разреши тебя проводить. Я все расскажу. Это очень сложно… Хорошо, Клава?

— Зачем остановился? Танцуй! На нас смотрят.

Больше Клава ничего не сказала. Вот и кончился танец. Выводя девушку из круга, Игорь не удержался:

— Провожу, Клава?

— Ладно, — сухо бросила она.

Игорь обрадовался, но оказалось, что преждевременно. Клава пошла домой с Ниной. Всю дорогу девушки перешептывались и громко смеялись, а Игорь злился. Злился на недогадливую Нинку, на свою робость и еще неизвестно на что.

— Вот я и дома, — сказала Клава, останавливаясь у калитки. — Игорь, проводи Нину, а то она боится. Спокойной ночи!

«Очень мне нужна такая нагрузка», — подумал Игорь, но все-таки пошел вслед за Ниной.

А Клава, закрыв калитку, некоторое время прислушивалась к скрипучему хрусту снега под ногами Игоря и Нины. «Зачем я его отослала? — подумала девушка. — И вообще, зачем я так?..»

Из-за белесого облака выглянула круглая большая луна. С вечера на жесткий наст выпал легкий, похожий на лебяжий пух, снежок. Теперь он заискрился, засверкал.

Мысли Клавы снова вернулись к Игорю. Какой-то он не как все. Особенный… Не похож на шебавинских мальчишек. Клава тихо засмеялась…

Глава третья

Варя Хвоева вычерчивала поперечный профиль реки. На зеленоватой бумаге-миллиметровке черная линия карандаша, круто изломившись, опускалась в воду. А на другом берегу линия опять круто поднималась.

Для всякого человека линия профиля была кривой, изображающей какую-то местность, и только. А Варе каждый пикет, каждая плюсовая точка говорили о многом. Профиль снимался поздней осенью. Солнце то пряталось за облаками, и тогда все вокруг покрывалось мрачными тенями, то опять выглядывало, холодно и будто насмешливо улыбаясь. Снизу по долине напористо и неудержимо летел ветер. Он гнул и трепал вершины стройных деревьев, бурунил зеленоватую воду, жег лица, делал непослушными руки. Варя и молодой рабочий выбивались из сил, но никак не могли зайти на лодке в створ, чтобы сделать промеры глубин. Варя кусала губы, сердилась на себя и рабочего. А седые струи неистово бились о лодку и гнали ее туда, где среди навала камней вода, казалось, по-настоящему кипела.

Зато как приятно было закончить работу. В затиши, под скалой, они развели костер и вскипятили чай. Налив себе в жестяную кружку, Варя долго грела о нее красные пальцы, потом осторожно отхлебнула. Для иззябшего и усталого человека что может быть приятнее горячего чая? Рядом, внизу, по-прежнему бушевала река, бросая из стороны в сторону зеленые валы, вскипая на камнях, которые сверху покрылись белой коркой льда. Покоренная река уже не страшила. Не страшило и то, что облака, сомкнувшись, осели на склоны гор и в воздухе вместе с жухлыми листьями замелькали редкие, но крупные снежинки.

А еще лучше вспоминать все это теперь, в теплой комнате, когда с улицы к окнам прильнула непроглядная темнота и ветер тонко посвистывает в ветвях тополей.

Сегодня днем, идя по улице, Варя впервые почувствовала запах талого снега. Крыши строений еще в белых шапках, еще не звенит капель и нет сосулек, но талым снегом определенно запахло. Значит, весна подступает.

Домой Варя вернулась возбужденная, с румяными щеками. Сняв пуховый платок и легкую шубку, она подхватила на руки дочку и закружилась с ней по комнате:

— Леночка, весной запахло! Весна!.. Тепло!..

Девочка, упираясь ручонками в грудь матери, принялась допытываться:

— Мама, а если весной запахло, значит, снега не будет?

— Скоро не будет.

— Ждите, — отозвалась из кухни свекровь. — Февраль-то отпустит, а март подберет.

— Как ни подбирай, а март — весенний месяц, — возразила Варя.

— Мама, снега не будет — я поеду на велосипедике?

— Поедешь, дочка.

— А ты в горы поедешь?

— Поеду.

— Будешь по камням лазить?

— Обязательно.

— Будешь лазить, пока не сверзнешься?

— Сверзнусь? Слово-то какое выкопала. — Варя расхохоталась, подбросила дочку. — От бабушки слышала или от папы?

— От бабушки, — девочка обхватила шею матери. А та с хохотом опять закружилась по комнате. Свекровь смотрела из кухни на сноху и внучку с лаской в глазах. Потом зашла в комнату, осторожно спросила:

— Ты и впрямь собираешься в горы?

— А как же, мама? — удивилась Варя. — Ведь изыскания под электростанцию не закончены.

Старуха тяжело вздохнула и ушла с обиженным видом в кухню.

За работой Варя не заметила, как стемнело. Бабушка накормила ужином внучку и уложила спать, легла сама. Согрелась около теплой стенки печки и сладко, с храпом, заснула.

В одиннадцать часов Варя забеспокоилась. Почему нет Валерия? Обещал к десяти приехать. Уж не случилось ли чего? Дорога опасная, ночь… Варя долго и настойчиво крутила ручку телефона, стараясь дозвониться до колхоза, в который поехал Валерий Сергеевич. Вот наконец в трубке послышался приглушенный сонный голос. Он ответил, что собрание давно закончилось и Хвоев уехал.

Работать Варя уже не могла. Она бродила ко комнатам, прислушивалась, заглядывала в темные окна. Поправив на спящей дочке одеяло, зашла в кухню. На плите остывал ужин.

…Варя прилегла на диван и незаметно задремала. Очнулась она от хлопка двери.

— Валерий! — Варя выглянула в полутемную переднюю и отшатнулась. Там, заслонив всю дверь, стоял человек в лохматой козьей дохе. Растирая ладонью лицо, он спросил:

— Не спите?

— Да кто это? А, Сенюш! — Варя включила в прихожей свет. — Что так поздно?

— Дело такое… Беда пригнала. Чма наша… Рысь, однако, сильно подрала.

— Рысь! Да как все случилось?

— Так и случилось. Рысь на овечку упала. Чма ее палкой. Вот и случилось. Она там, в санях…

— Так зачем ты ее сюда привез? Скорей в больницу!

— Да как сразу в больницу? Ночь… Примут ли? Вот и завернул…

— Конечно, примут. Вези скорей!

В спящем доме резко затрещал телефон. Петр Фомич, рассерженный тем, что сломан первый сон, пробирался в потемках к столу. Больно ударясь коленом о стул, он окончательно потерял самообладание.

— Да! Грачев слушает! — рявкнул Петр Фомич в трубку. — Кто? Ты, Тоня? В чем дело? Гм… Вот и действуй без оглядки. Надо не людей беспокоить, а инициативу проявлять. Да, да, побольше инициативы. Не студентка теперь…

Неизвестно, сколько бы продолжались эти сердитые поучения, если бы Татьяна Власьевна не выхватила у мужа трубку.

— Тоня, что случилось?

— Татьяна Власьевна, — слышался в трубке взволнованный голос, — чабана Чму Ачибееву привезли. Рысь разорвала ей щеку и руку. Большая потеря крови. Я так растерялась, не знаю, что делать. Слабая она. Я понимаю — нехорошо беспокоить. Извините…

— Это Петр Фомич спросонья. Не обращай внимания. Я сейчас приду. Готовь больную к операции.

Петр Фомич забрался под одеяло, а Татьяна Власьевна, включив свет, принялась торопливо одеваться.

— Черт знает, — проворчал Грачев, глядя в потолок, — редкая ночь спокойно пройдет. Надоело все…

— Как тебе не стыдно? — укорила мужа Татьяна Власьевна. — Для тебя сон дороже человеческой жизни!

— При чем тут человеческая жизнь? Я говорю, осточертела такая канитель. Не могу больше. Понимаешь? Все время фронтовая обстановка.

Когда она надела пальто, муж предложил:

— Проводить? Время позднее.

— Спи.

…Операция затянулась. Только в пятом часу Татьяна Власьевна пришла в свой кабинет. Во всем теле чувствовалась усталость, но было приятно оттого, что все хорошо кончилось, и человек будет жить. А пройди еще полчаса — пропала бы Чма… Не побоялась рыси. Настоящий героизм. Но, если сказать об этом Чме, она удивится: «Кто побежит, когда зверь овцу рвет?»

Тоня Ермешева осторожно открыла дверь и шепотом сообщила:

— Спит.

— Она и должна спать, сил набираться.

— Там дедушка Сенюш сидел. Я его проводила, сказала — все хорошо.

Тоня присела напротив Татьяны Власьевны. Смуглое лицо девушки было бледным, а черные, чуть раскосые глаза блестели. Тоня с восхищением глядела на Татьяну Власьевну, следила за каждым ее движением, ловила каждое слово.

— Я так переволновалась. Чму у смерти отобрали. Может быть, вы привыкли, а для меня это настоящий праздник.

— К такому, Тоня, не привыкнешь. Я тоже радуюсь.

— Я так и знала, что радуетесь. Татьяна Власьевна, хотите, кофе принесу из кухни? Там в термосе осталось.

Татьяна Власьевна устало кивнула.

Тоня только вышла в коридор, как раздался телефонный звонок. Татьяна Власьевна схватила трубку. «Петя… Неудобно стало. Совесть заговорила!» — подумала она, но ошиблась… Хвоев интересовался состоянием Чмы.

— Татьяна Власьевна, извините за беспокойство. Как она? Ведь лучший чабан в районе. Золотые руки. С палкой бросилась на рысь…

— Чма чувствует себя хорошо. Извините, я очень устала.

Татьяна Власьевна бросила трубку. Хвоев, Сенюш, Тоня — все беспокоятся за судьбу человека. Почему же Петр безразличен? Что с ним? Ведь раньше он не был таким. Вот тогда, в совхозе… Правда, это было почти двадцать лет назад. Она только что окончила медицинский техникум. Петр работал управляющим первого отделения. Его уважали рабочие и ценило руководство. Веселый, деловой… Таня сразу обратила на него внимание. Через пять месяцев состоялась свадьба. Татьяна Власьевна и сейчас помнит каждую минуту того дня. С самого утра разыгрался буран, а к вечеру уже трудно было перебраться из дома в дом. Но что значит буран для людей, которые справляют свадьбу?! Гости пили, кричали «горько», плясали. В самый разгар веселья в избу ввалился мужчина, с головы до ног засыпанный снегом. Как-то сама собой замолкла гармонь, а разошедшийся плясун еще топал «всухую».

— Кажись, не ко времени угодил, извиняйте… С женой у меня неладно. Разрешиться не может. Другие сутки мучается.

Татьяна Власьевна растерянно посмотрела на жениха. А тот решительно поднялся.

— Поехали. А вы, дорогие гости, гуляйте!

…Тоня принесла термос и два стакана. Подавая Татьяне Власьевне кофе, она сказала:

— Спит. Крепко спит.

А Татьяна Власьевна думала о своем. Бывает, люди расходятся. О них говорят, что не сошлись характерами. А ведь дело, пожалуй, не в этом. Дело в том, что у одного из двоих изменился характер, сердце обросло скорлупой, стало глухим.

Глава четвертая

В апреле весна двинулась в решительное наступление. Игоря удивило солнце. Оно было совсем иным, чем там, в Верхнеобске. Здесь пылало, кажется, не одно, а пять или даже десять солнц. «Неужели оттого, что Шебавино на каких-то пятьсот метров выше Верхнеобска?» — недоумевал Игорь, млея на крылечке от приятного тепла. В такие минуты пропадало желание не только готовить уроки, но даже не хотелось пальцами шевелить.

В два-три дня улицы покрылись кашицей из снега и воды. Попасть в школу можно было только стежками, которые ловко пробирались вдоль заборов, сворачивали на огороды и в переулки.

Ночью, точно таясь от людей, взбунтовалась Катунь. Вздохнула и поднялась, с треском и звоном разбрасывая толстенный лед. А утром, когда встали люди, река гнала, кружила, поднимала льдины, называемые в здешних местах крыгами.

А потом одевались деревья посверкивающей на солнце листвой, расцвечивались горы кострами огоньков, благоухала черемуха, покрывались распаханные поля изумрудными всходами, поднимались на лугах буйные травы… Но все это для Игоря проходило, как мимолетный сон. Последние месяцы в школе. Напряженная пора. Свободного времени — в обрез.

И вот закончились экзамены, наступил выпускной вечер. Игорь возлагал на него большие надежды. Ведь на вечере можно серьезно поговорить с Клавой, подумать вместе с ней о будущем. Хорошо бы в один институт…

Однако, как и зимой, никакого разговора не состоялось. Игорь не решался подойти к Клаве, потому что рядом все время крутился Колька. А когда закончился вечер, Клава ушла с подругами. Ночь была лунная. Игорь долго следил с крыльца школы за девушками. Вот они скрылись в переулке. Глупо, ужасно глупо все получилось! Ведь он был у дверей, когда Клава вышла. Игорь задохнулся от волнения и стоял, как пригвожденный, а надо было выскочить за ней и сказать: «Клава, на минуточку»… Она бы остановилась. А возможно, сказала бы, что некогда: подруги уйдут. Нет, нет… Он, Игорь, просто трус. А в этих делах надо быть решительным. Но как стать решительным? А что, если завтра зайти к ним домой? Мать по целым дням на ферме. Да если и дома беды нет. Мало ли зачем можно зайти к однокласснице?

А Клава, распрощавшись с подругами, села на лавочку. Мысль о том, что она теперь не ученица, показалась странной. После танцев слегка кружилась голова, было почему-то грустно и чего-то жаль…

Из-за палисадника вынырнула человеческая фигура, Клаве вдруг стало душно. Игорь? Он? А человек подходил все ближе и ближе. В пяти шагах от себя Клава узнала Кольку.

— Клава?

— Ты чего бродишь, полуночник?

— Помешал? Мысли всякие, вот и хожу.

— Да что ты? — изменила тон девушка. — Думаешь, как жить начинать? Задача с несколькими неизвестными…

Колька сел на лавочку.

— Нет, я уже все надумал. Пойду в МТС. А потом что нам думать. Восемнадцать лет, аттестат зрелости в руках. Отец вон рассказывает, они жизнь начинали в семь-восемь лет. А ты что решила? — Колька подвинулся к Клаве, заглянул ей в лицо. — В сельскохозяйственный?

— Не знаю еще. — Клава незаметно отодвинулась от Кольки и деланно зевнула. — Спать хочется. Что-то устала… Пойдем по домам.

— Клава, — жалобно сказал Колька, — понимаешь…

— До свидания, Коля. — Клава направилась к калитке.

Колька догнал девушку, схватил за руку.

— Знаешь!.. — выдохнул он, а больше ничего не сказал. Махнул рукой и, круто повернувшись, зашагал в противоположную сторону.

Утром Игорь проснулся с мыслью о Клаве. Обязательно надо ее увидеть. Игорь надел шоколадного цвета брюки, голубую тенниску и украдкой от матери сбрызнул себя дорогими духами.

Из дому Игорь вышел полный решимости, но уже на полпути шаг его начал непроизвольно укорачиваться. Казалось, каждый встречный, угадывая его намерения, ехидно улыбался. Вот показался небольшой рубленый домик Клавы. Игорь прошел мимо него быстро-быстро, чуть не бегом.

Остановился он в конце улицы. Поправил растрепавшийся чуб и тяжело вздохнул. Нет, не зайдет он к Клаве. Нечего и пытаться. А возвращаться старой дорогой нельзя: люди всякое могут подумать.

Игорь спустился в березничек, затем к реке. Здесь они и встретились. С ведрами в руках Клава так разбежалась сверху, что чуть не наскочила на Игоря. Они коротко взглянули друг на друга, потупились и долго молчали. Клава смущенно одернула узкое и очень короткое ситцевое платьице.

— Огород поливаешь? — спросил Игорь лишь для того, чтобы нарушить неловкое молчание.

— Поливаю. Дождя нет. А ты?..

— Я? Так… Вот к Кольке заходил.

— К Кольке? — переспросила Клава и засмеялась. — Разве он в березник переселился? Да и зачем ты к нему? Вы не особенно дружите.

— Просто так… Его дома не оказалось… Я потом в березник. Делать-то теперь нечего.

— Да… — согласилась Клава. Они опять долго молчали.

— Ну что же, надо идти, — сказала девушка.

Игорь встал на тропинку.

— Ты куда, Клава, думаешь поступать? В сельскохозяйственный, кажется?..

— В сельскохозяйственный.

— Я тоже решил, — сказал Игорь, хотя на самом деле ничего не решил. — Поедем вместе?

Игорь испугался своего предложения. Разве Клава согласится? Конечно, нет. Но девушка ответила просто:

— Ну что ж, поедем. Веселей будет.

Обрадованный Игорь осмелел:

— Клава, сегодня в клубе танцы. Приходи.

— Если время будет, приду.

Игорь не помнил, как оказался дома. Перемахнув одним прыжком три ступеньки крыльца, он закричал из коридора:

— Мама! Мам!..

— Что случилось? — Феоктиста Антоновна, положив вышивание, поднялась с дивана. — Что, сынок, случилось?

Игорь, запыхавшись, переступил порог.

— Мама, окончательно решил… Поступаю в сельскохозяйственный.

— Откуда ты явился такой? — Феоктиста Антоновна окинула его с головы до ног холодным взглядом. — Посмотрись в зеркало. Что за вид? И почему вдруг ты решил идти в сельскохозяйственный?

— Понимаешь, мама… Отец давно говорит… Все идут, я тоже решил…

— Кто это — все?

— Да все… Клава Арбаева и другие.

Феоктиста Антоновна понимающе кивнула.

— Отец прав, мама… Кинематографический институт — напрасная мечта. Туда не попадешь. Один на всю страну.

Игорь говорил быстро, взахлеб, стараясь как-то обосновать свое решение и замять нечаянно сорвавшееся с языка упоминание о Клаве.

— Ты одно, время хотел стать археологом.

— Раздумал, мама. Слишком далеко от наших дней. Зоотехником интересней. Честное слово…

— Сыночка, тебе очень нравится Клава?

Игорь глянул на мать и покраснел.

— Скажи откровенно, не стесняйся.

— Она хорошая, очень хорошая. А почему ты спрашиваешь?

Феоктиста Антоновна встала и подошла к сыну:

— Хотя бы потому, что она вовсе тебе не пара. Надо знать, с кем дружить! Вот тянешься за ней в институт…

Игорь выскочил из дому и долго ходил по улице. «И зачем я ей сказал?.. Надо было отцу… Он все время настаивает на сельскохозяйственном. Какая все-таки мать странная…»

Игорь спустился к реке, смутно надеясь опять встретить там Клаву.

Вот тропинка, на которой она стояла. Стояла, а теперь ее нет… До вечера еще далеко… Да и придет ли Клава на танцы? Может не прийти.

Игорь сел на камень.

Цепляясь за вершины гор, грузно наплывали темно-синие глыбы туч. Они закрывали солнце, и воды Катуни темнели, стали казаться тяжелыми и холодными. Из распадка вырвался и бешено промчался по вершинам кедров и елей ветер. Точно откликаясь на глухой шум и стон тайги, Катунь яростно забилась в своем тесном каменном ложе.

Еще зимой, с самого приезда в Шебавино, Игорь обратил внимание на огромную скалу. Она возвышалась посреди Катуни в том месте, где обрывистые берега близко подходили друг к другу, сжимая реку. Скала напоминала голову гигантского быка с круто выставленным лбом. Впоследствии Игорь узнал, что скала с давних времен именуется Бычьим лбом.

Весной, как только Катунь взломала лед, Игорь стал чаще выходить на берег. Вид скалы наводил его на раздумья. Невольно казалось, что гигантский бык вступил с рекой в единоборство. Гневно клокочет Катунь и тщетно бьется о несокрушимый каменный лоб. Прошли столетия, тысячелетия, а победить никто не может.

Сегодня этот поединок был особенно яростным. Река с налета билась о скалу так, что белые брызги достигали почти самой вершины, на которой испуганно дрожала одинокая тоненькая березка. «Как ты туда попала?» — Игорь, зябко вздрагивая, поднялся, чтобы уйти. Но в это время из-под причудливо нависшего над рекой бома выплыл маленький плотик, на котором маячили два человека. Какую-то секунду плот задержался, будто раздумывая, что ему делать, и, подхваченный стремнинным течением, помчался к Бычьему лбу.

«Что они делают? Разобьются!» — с ужасом думал Игорь, подступая вплотную к воде. Но плотовщики, казавшиеся издали маленькими, беспомощными, спокойно держались за рулевые весла. Возможно, они не замечали смертельной опасности. Игорь крикнул, замахал руками, — его голос потонул в бурном шуме реки. Тем временем плот влетел в водоворот, закачался на волнах, зарылся в белые гребешки. Те двое налегли на весла, стараясь изо всех сил не позволить реке развернуть плот боком и ударить о скалу. Плот, не слушаясь, плясал, прыгал…

Так прошло несколько томительных секунд, и вдруг плот сорвался с места, скрылся за скалой, а потом показался ниже ее.

— Вот как надо! — воскликнул Игорь. Ему стало легко и радостно. Было такое ощущение, будто и он находился там, на плоту, подвергался смертельной опасности, боролся с ней и победил.

Игорь взбежал наверх, обернувшись, посмотрел на хмурую недовольную реку и зашагал в село, насвистывая что-то бодрое.

В таком настроении он зашел в кабинет отца. Иван Александрович оторвался от бумаг.

— Ты что? — спросил он, сосредоточенно думая о чем-то своем. — Перепало от матери? Звонила она… Тоже, ни за что ни про что отчитала. — Иван Александрович рассмеялся, отодвинул папку с бумагами.

— Папа, по-моему, ничего смешного нет, — возмутился Игорь. — В чем я виноват? Ну, скажи, в чем? В том, что ей не нравится сельскохозяйственный? И почему она судит о людях с пренебрежением?

Игорь сел. Иван Александрович согнал с лица улыбку, в душе был очень доволен: наконец-то сын становится на его сторону.

— Правильно решил. Специалисты сельского хозяйства теперь в почете. А на мать не обращай внимания. Подавай заявление, а ей не говори. Придет вызов — шум окажется бесполезным.

— Зачем же так? Надо поговорить с ней, убедить.

Иван Александрович сморщился, как будто у него нестерпимо заболели зубы.

— Ты убедил ее сегодня? Не все можно взять в лоб.

Глава пятая

Районный магазин, или, как его все называют, раймаг, разместился в одном из самых больших зданий Шебавина. Белое, с толстыми кирпичными стенами, под железом, оно прочно встало на углу центральной Партизанской улицы и Лесного переулка. На фасаде — большая вывеска, а под ней — зеленая двустворчатая дверь. С утра до вечера толпится в магазине народ. В переулке останавливаются машины, подводы и всадники. Отсюда, красные и потные, покупатели выносят и вытаскивают свои приобретения: кровати, диваны, швейные машины, радиоприемники, велосипеды, мотоциклы и еще многое другое, чем обзаводятся теперь скотоводы.

Иван Александрович пришел в магазин, когда на дверях за стеклом висела дощечка: «Закрыто на обед». Гвоздин побарабанил пальцами в стекло, стукнул в филенку. Видя, что не открывают, он пошел в переулок к выходной двери. Там, держась за дверную ручку, толстая женщина загораживала дорогу:

— Закрыто на обед! Обед, говорят!

Но вдруг, увидя Гвоздина, она с неуклюжей услужливостью так отмахнула дверь, что чуть его не ударила. Иван Александрович смешался с покупателями. А когда последний из них вышел, сказал подбежавшему заведующему магазином:

— Не умеешь ты, Иванов, торговать.

— Как?! — удивился тот. — Сами знаете наш процент выполнения плана. Хвалили…

— Э, разве дело только в плане? — перебил Иван Александрович. — Культуры нет. Понимаешь, культуры торговли.

Иванов, склонив голову, молча ждал, когда начальство разъяснит, в чем именно отсутствует культура.

Гвоздин зашел за прилавок.

— Кто так располагает товар? Вот платье. Смотрите! Красивое, материал дорогой. Все измято, болтается на гвозде. Товар должен кричать, звать покупателя. А у вас настоящая свалка!

— Это правильно. Отгладим, — согласилась высокая с завитыми волосами девушка, которая, расстелив на прилавке газету, ела бутерброд, запивая его молоком.

Иван Александрович зашел в кабинет заведующего, по-хозяйски сел за стол, просмотрел разбросанные бумаги. Заведующий некоторое время растерянно топтался у двери, потом, настороженно косясь на Гвоздина, тоже присел.

— Не работаешь с коллективом.

Иванов привстал.

— Правильное замечание, Иван Александрович. Ничего не скажешь. Есть упущение. Постараемся в кратчайший срок исправить. Наведем культуру.

В руках Иванова неизвестно когда и как появился сверток. Осторожно, точно по льду, он приблизился к Гвоздину, положил сверток на стол.

— Утром ваша супруга была. Просила оставить отрез на костюм. Хороший материал. Давно такого не получали.

Иван Александрович, не глядя, ткнул в пепельницу папиросу, развернул бумагу. Взглянув на материал, он оттолкнул сверток.

— Где ручка? Приказ напишу об увольнении. Да, да, не удивляйтесь. Позволь еще раз… Старался бы, как лучше массового покупателя обслужить. А жены начальства без тебя обойдутся.

— Да я ведь что, Иван Александрович… — весь бледный, бормотал Иванов. — Только для вашей супруги исключение сделал. А так никому… Жена Валерия Сергеевича совсем у нас не бывает. Не интересуется, да и некогда, видать, Татьяна Власьевна заходит иногда. Все ковры ждет.

…Из магазина Иван Александрович пошел обедать. Он с удовольствием ел окрошку, когда в столовую вошла Феоктиста Антоновна с пачкой газет в руке.

— Почта! — обрадовался Гвоздин. — Давай-ка сюда.

— Ух, невозможно… Дышать нечем. — Разомлевшая Феоктиста Антоновна подала мужу вскрытый конверт: — Игорю…

Иван Александрович вынул из него бумажку в четверть листа.

— Ну вот, допустили к экзаменам… Где он?

— А ты думаешь, я знаю… На реке пропадает. С самого утра ушел.

Иван Александрович спокойно вложил в конверт извещение и принялся за окрошку. Хлебнув несколько раз, он сказал, не поднимая головы:

— Так говоришь, будто сама молодой не была. Вспомни-ка…

— При чем тут сама? — вспылила Феоктиста Антоновна. — Я не о том совсем… Пусть ходит, даже за этой Арбаевой ухаживает. Я смирилась… Но он ведь совсем не готовится. Сегодня книжки в руки не брал.

— Надо заставить. Я поговорю… А больше что?.. Не поеду я за него сдавать. Если бы даже хотел — не сдам, не смогу.

Эти сказанные в шутку слова вызвали на лице Феоктисты Антоновны выражение обиды и скорби. Отвернувшись, она сказала дрожащим голосом:

— Игорь тебе сын или кто? Неужели душа не болит? Я ночи не сплю. Что будет, если не сдаст?.. Куда мальчишке деваться? А ты можешь помочь, только не хочешь. Из упрямства не хочешь. И не говори мне!..

Иван Александрович не раз вспоминал одного знакомого в сельскохозяйственном институте. Только скажи — все устроит. Обязательно устроит, потому что чувствует себя в большом долгу… Но так думал Иван Александрович до этого, а сейчас бросил со злом на стол ложку, вскочил со стула.

— Даже поесть не даст. Куда меня толкаешь? Опять эти… — Иван Александрович замысловато покрутил пальцами перед лицом жены. — Не выйдет! Да, да! И в магазинах нечего делать. Ходит!..

Феоктиста Антоновна не успела ничего сказать — Иван Александрович сорвал с вешалки фуражку и вышел из дому.

В последние дни Игорь зачастил на Катунь. И каждый раз река встречала его по-разному. Она то сердилась, гнала от себя, то была ко всему безразличной, то ласковой. А сегодня Катунь смеялась. Смеялась молодо, приветливо. От берега до берега на широкой поверхности, залитой щедрым солнцем, — ни ряби, ни единой морщинки. Лишь на самой стремнине протянулась бугристая полоса, напоминая зимнюю дорогу.

Игорь и Колька Белендин сидели на высоком, плоском, как стол, камне. Будто в почетном карауле, замерли за их спиной молодые березки.

Колька задумчиво смотрел на реку.

— Счастливый ты, — сказал он, не глядя на сидящего рядом Игоря.

Игорь резко отличался от Кольки телосложением: более высокий, но тонкий, узкогрудый и немного нескладный, с длинными руками. От солнца тело Игоря не потемнело, не приняло красивого оттенка бронзы, а стало розовым. На груди, шее и спине между лопатками кожа шелушилась, отделяясь тонкой, похожей на папиросную бумагу, пленкой.

— Это почему же я счастливый? — спокойно, даже с оттенком безразличия спросил Игорь, точно разговор шел не о нем, а о ком-то постороннем.

— Сам удивляюсь… Везет, понимаешь, тебе… — Колька будто ненароком покосился вправо на кусты, за которыми купались Клава и Нина с подругами. Девушек не было видно. Лишь цветисто пестрели развешанные на кустах платья да слышались всплески и визг. Громче всех визжала, конечно, Нинка.

Колька бросил в воду гальку. Внизу колыхнулись березки, колыхнулся камень, на котором они сидели.

Колька звучно втянул в себя воздух и положил на колени голову. Вот уже второй месяц он живет у брата Андрея в МТС. Приказом директора его зачислили штурвальным на прицепной комбайн. Да, живет Колька там, готовится к уборке, а сердце здесь, в Шебавине. И как ни крепился Колька, как ни старался не обращать внимания на сердце — не выдержал: отпросился на два дня домой. Отпросился для того, чтобы еще раз увериться в отношении к нему Клавы. Это он организовал сегодня коллективное купание. Хотя лучше было не приезжать, не собираться на реке… Оказалось, все думы о Клаве напрасны. Она предпочитает Игоря. По всему видно. А почему Игорь? Сколько лет они вместе, а этот только приехал…

— Вот поедете в институт… — сказал Колька, поднимая голову.

— Нашел счастье, — удивился Игорь. — Кто же тебе не велит поступать в институт?

— «Не велит, не велит», — рассердился Колька. — Что ты понимаешь? Живешь, как у Христа за пазухой. У меня родители старые. Мать совсем плохая. Бросить, что ли?.. А потом я хочу стать хорошим специалистом… поработать надо. — Колька вдруг оживился, глаза заблестели. — Прикрепили меня к дяде Андросу. Ух, зверь! Учит, понимаешь, с одного взгляда все схватывать. Пятнадцать лет на комбайнах. Трактористом работал, шофером…

— Да… — Игорь не скрывал своего безразличия к рассказу.

А Кольке, очевидно, надоело сидеть на камне. Он встал, потянулся, похлопал себя по груди, по бедрам:

— Прыгнем?

Игорь вздернул плечами:

— Отсюда? Высоко. Под водой могут быть камни. Убьешься.

— «Убьешься…» — презрительно бросил Колька. — Мы отсюда тысячу раз прыгали.

Колька отступил, потом рванулся, мелькнул в воздухе и через секунду ловко ушел в воду. Вынырнул Колька метрах в пятнадцати. Оглянулся на Игоря и крупными саженками поплыл.

Игорь возвращался с реки под вечер, голодный, усталый. Около дома он вспомнил о матери. Рассердится. Весь день не готовился. И вчера почти то же. Нехорошо…

Мать поливала во дворе цветы. Игорь с виноватым видом подошел и взялся за лейку.

— Мама, дай я полью.

Но Феоктиста Антоновна отвела руку с лейкой.

— О чем ты думаешь?

— Я, мама… — пробормотал Игорь, а больше не нашелся, что сказать.

— Извещение из института прислали, а ты…

— Где? — Игорь бросился со всех ног в дом.

— На комоде! — крикнула вдогонку Феоктиста Антоновна.

Игорь читал извещение, когда пришел отец.

— Значит, во второй поток? — он удовлетворенно потер сухие маленькие ладони, подмигнул Игорю. — Вот видишь, вышло, как я говорил…

Ужин проходил в тягостном молчании. Мать напоминала черную грозовую тучу. Она так сердито размешивала чай, что стакан звенел на весь дом. Отец несколько раз бросал на нее умоляющие взгляды, морщился, но ничего не говорил. Игорь тоже молчал, зная, что причиной всему извещение.

После чая Иван Александрович сразу ушел в кабинет. Закурил, достал из стола плотную глянцевую бумагу и, затягиваясь дымом, надолго задумался. Потом написал: «Уважаемый Сергей Борисович!» Иван Александрович поскреб концом ручки висок с короткими серебристыми волосами и, взяв новый листок, написал:

Иван Александрович, держа наготове ручку, прочитал письмо и недовольно поморщился: «Не то. Надо как-то тоньше».

С кандидатом сельскохозяйственных наук Сергеем Борисовичем Баталиным Гвоздин впервые столкнулся, когда работал инструктором.

Баталин принес рукопись, в ней подробно описывалась многолетняя работа опытника-мичуринца Тихомирова. Автор, о котором Иван Александрович был уже наслышан, оказался простодушным, увлекающимся. Он восторженно рассказывал о значении выведенного стариком-селекционером сорта эспарцета.

— Правда, не все со мной согласны. Скептически относится к Тихомирову наш уважаемый Петр Васильевич Долинский.

При упоминании имени известного профессора Иван Александрович насторожился, вскинул на Баталина глаза.

— Вот в брошюре-то я как раз и доказываю, что Петр Васильевич не прав.

— На авторитет, так сказать, покушаетесь? — не то с одобрением, не то с недоверием заметил Иван Александрович.

— Всякому человеку свойственно ошибаться.

Иван Александрович, ничего не сказав, уткнул нос в рукопись, начал ее быстро листать.

— Хорошо, я прочитаю.

Рукопись понравилась Ивану Александровичу, но профессор Долинский дал о ней резко отрицательный отзыв. Второй ученый ходил вокруг да около.

Гвоздин, ничего не говоря автору, отправил рукопись в сельскохозяйственную академию имени Тимирязева. Ответ оказался неожиданным. Ученый с мировым именем высоко оценил брошюру, рекомендовал опубликовать ее. Озабоченно потирая лоб, Иван Александрович долго ходил по кабинету, затем позвонил в сельскохозяйственный институт.

Не более как через полчаса Баталин сидел перед Иваном Александровичем. В его глазах чувствовалось настороженное ожидание. Гвоздин достал из стола рукопись и местные рецензии.

— Сергей Борисович, от души хотел порадовать вас, но нечем. Честное слово, такая, понимаете, досада… Вот что пишет о вашей брошюре Долинский…

— Мнение Петра Васильевича мне известно. Я говорил вам…

— Да, но нельзя, Сергей Борисович, обойти такой авторитет. Вот рецензия вашего коллеги Хмелева. Тоже неутешительная, вернее — неопределенная.

Быстро прочитав рецензии, Баталин раздраженно бросил их на стол.

— Не согласен! Нет, нет! Чепуха… — Он застегивал дрожащими пальцами пиджак. — Отвергаете? Я пойду…

— Сергей Борисович, не надо горячиться. И выше ходить нет смысла. Я уже звонил в издательство. Сказал… Они подпишут с вами договор.

Баталин некоторое время молчал, потом шагнул к столу.

— Спасибо, Иван Александрович, — он крепко сжал узкую ладонь инструктора. — Не забуду.

…Этой весной, во время командировки в Верхнеобск, Иван Александрович встретил Баталина на Первомайском проспекте. Ученый издали заулыбался, протянул руку:

— Иван Александрович! Куда вы, дорогой, запропастились?

Гвоздин, стараясь показать, что очень обрадован встрече, долго жал и тряс ладонь Баталина и даже слегка хлопнул его по плечу.

— Я, Сергей Борисович, перебазировался в горы. В Шебавине живу.

— В Шебавине? Что так? Занесло куда…

— Со здоровьем неважно. А потом, откровенно говоря, Сергей Борисович, трудно с моим характером иногда бывает. Не всем нравится прямота.

— Да, да… Есть еще Беликовы. Как бы чего не вышло… А я вот, Иван Александрович, позиций не сдаю. Все воюю.

— В ваши годы и я не сдавал позиций, а теперь… — Иван Александрович страдальчески сморщился, — печень пошаливает. Чуть что — и разыгрывается.

— Это плохо. Со здоровьем надо считаться.

Они проговорили около получаса. Прощаясь, Баталин дал Ивану Александровичу свой адрес и телефон.

Глава шестая

Сборы Игоря нарушили спокойную жизнь дома. Целую неделю домработница Нюра и Феоктиста Антоновна покупали, стряпали, стирали, гладили, штопали.

Накануне отъезда Игоря Нюра принесла в комнату большой желтый чемодан.

— Вот сюда, к дивану… — показала рукой Феоктиста Антоновна. — Игорек, придется тебе еще один чемодан взять, тот, с которым отец в командировки ездит. Он приличный.

Игорь запротестовал. Он вообще не переносил возню с вещами в дороге, а на этот раз большой багаж мог просто скомпрометировать его в глазах девушки. «Как спекулянт какой! Таскаться с двумя огромными чемоданами, стеречь их. Очень нужно!» Но что сказать матери? Раньше, совсем недавно, Игорь говорил то, что думал. Но постепенно, чтобы избежать лишних неприятностей, он, сам того не замечая, стал хитрить.

— Мама, а зачем мне забирать все теперь? Потом пришлете. Ведь часто ездят.

— А почему не взять? Шофер поможет сесть в вагон, а в Верхнеобске возьмешь такси.

— Я поеду автобусом. Отец говорил, что машина неисправна, — неожиданно для себя солгал Игорь, беспокойно думая о том, что как-то надо успеть предупредить отца, иначе попадешь впросак. А Клава в легковой машине не поедет, постесняется. Он уже делал намек — Клава удивилась: «Что ты, Игорь? Нет, нет, я только автобусом, а ты как хочешь. Можешь на легковой. Твое дело…» Игорю и теперь стыдно, что он затеял этот разговор.

— Отцов чемодан ты возьмешь! Нюра, он в кладовой, за дверью. Только протри его! — приказала Феоктиста Антоновна и, проводив девушку строгим взглядом, добавила: — Деревенщина, ничего не соображает.

— Мама, ведь в один можно все уложить. Книги я оставлю. Они не нужны, просто хотел почитать, — Игорь схватил со стола высокую стопку книг. — А зачем мне столько белья? Двух пар хватит. И продуктов гора. Не на Северный полюс еду.

— Собираетесь? — Иван Александрович переступил порог комнаты.

Феоктиста Антоновна подняла склоненную над раскрытым чемоданом голову:

— С какой стати ты идешь сюда в грязных ботинках?.. Что там у тебя стряслось с машиной?

Иван Александрович глянул на ноги и, не проходя дальше, бросил на стол папку с бумагами.

Игорь повернулся к этажерке, всячески проклиная себя за ложь. И дернуло его!

— Вечно с этой машиной истории. Как нарочно все получается.

— У тебя, Фека, просто страсть к обобщениям. Всегда машина была исправной, а сегодня перетяжку подшипников начали делать.

Игорь удивленно поднял голову, посмотрел на отца. Какой он догадливый, все понимает.

— Но ведь можно обратиться в райисполком, райком. Не откажут. Сам говоришь — Хвоев уважает тебя.

— А зачем обращаться? — сказал Игорь. — Я поеду автобусом.

— Ну и пусть едет, — поддержал его Иван Александрович. — Автобус ходит регулярно, а я буду просить в райкоме машину. Барством сочтут. Злоупотреблять хорошим отношением Валерия Сергеевича нельзя.

Феоктиста Антоновна, нахмурясь, молчала. Иван Александрович торжествовал.

Вскоре он в пижаме и домашних туфлях уже сидел на диване и давал советы, как лучше уложить, что обязательно следует взять, а что можно пока оставить. Отец согласился с Игорем — одного чемодана вполне достаточно. Вскоре он, Иван Александрович, поедет в Верхнеобск на совещание и привезет все, что нужно на зиму.

Говорил Иван Александрович осторожно, даже вкрадчиво, но в голосе, в осанке, во всех жестах и движениях отца Игорь угадывал еще не растаявшее чувство торжества. Игорю доставляло удовольствие украдкой от матери переговариваться с ним взглядами. «Видишь, как ловко я тебя выручил, — говорил взгляд отца. — Иначе ты пропал бы». «Конечно, нехорошо бы получилось», — благодарно соглашался Игорь, устанавливая обратно на этажерку книги, которые он раньше думал взять с собой.

Иван Александрович поднялся с дивана и, искоса поглядывая на сына, прошелся по комнате раз, второй. Чувствовалось — ему нужно что-то сказать Игорю, но он еще не знает, с чего и как начать разговор.

— Хочу поговорить с тобой, как со взрослым. Ведь ты аттестат получил, да и вообще большой уже. — Остановившись против сына, Иван Александрович солидно прикашлянул, расправил плечи. Но плечи у него были узкие, обвислые, а сам он тщедушный, маленький, значительно меньше сына… — Вот собираем тебя. Сколько хлопот, расходы немалые, а ты уверен, что сдашь?

— Почему же нет?

— Наплыв большой.

— В сельскохозяйственный-то?.. Не может быть!

— И в сельскохозяйственный наплыв. Ты что, ничего не видишь? Все учатся. И все стремятся в институты. Разве хватит мест?

Игорь на секунду задумался, потом решительно тряхнул головой.

— Ну что же, буду сдавать, — сказал он с присущей молодости беспечностью. — Ведь я готовился.

— А другие, думаешь, не готовились? Еще больше твоего.

— Не пойму, что ты от меня хочешь? Гарантий, что ли, каких? — спросил Игорь, раздражаясь.

— Хочу, чтобы ты понял, что поступить в институт не просто. А если не сдашь, тогда что? В МТС пойдешь?

Игорь молчал. О работе в МТС он никогда не думал, да и думать не собирался. Какая необходимость? Вон Колька пошел, и ладно. А ему в МТС нечего делать. Отец просто умышленно сгущает краски. Но зачем?

Отец пошел в свою комнату. Игорь слышал, как он выдвинул ящик стола, как, закуривая, чиркнул спичкой. И вот он появился в дверях с зеленым конвертом в руке.

— Передашь Сергею Борисовичу Баталину. Он кафедрой в институте заведует. Как приедешь, сразу передай, не забудь смотри! Поможет.

Игорь взял конверт с неохотой, прочитал адрес, подумал, затем неторопливо подошел к столу и так же неторопливо положил конверт.

— Не возьму!..

На большее у Игоря спокойствия не хватило. Он начал говорить взахлеб, беспорядочно жестикулируя:

— Зачем эти привилегии? Я хочу, как все… Нечестно так. Понимаешь, папа… С какими глазами я пойду к Баталину? Нет!

Иван Александрович, хотя и ожидал сопротивления, но не такого отчаянного, и поэтому в первое мгновение растерялся. Его беспомощный взгляд остановился на жене, которая, сидя на диване, делала вид, что занимается укладкой багажа, а на самом деле внимательно следила за разговором.

— Мать, ты слышишь?

— Он превратился в невозможного грубияна. Родителей считает за каких-то врагов. Убежден, что мы хотим ему плохого. Я понимаю, откуда это идет: от хороших знакомств.

— При чем тут знакомства?

— Тише! — Иван Александрович покосился на открытую в кухню дверь.

Феоктиста Антоновна поднялась и сердито ее захлопнула.

— Посмотри, как он разговаривает с родной матерью!

— Ладно, давайте все обсудим спокойно, — предложил Иван Александрович, закуривая новую папиросу. — Я уже говорил тебе, Игорь: не все можно взять в лоб. Надо уметь заходить и с фланга и с тыла. Иначе пропадешь, как щенок в зимнюю стужу.

— Отец, не то говоришь! И сам знаешь, что не то. Ведь знаешь!..

— Вот и возьми его! — Иван Александрович окончательно растерялся.

— Игорь, как тебе не стыдно! — укоряюще сказала Феоктиста Антоновна. — Другой бы на твоем месте благодарил отца.

Игорь, потупясь, молчал.

Глава седьмая

Девочка с белыми пушистыми волосами и большим голубым бантом на макушке вскарабкалась на стол, потянулась к настенному календарю.

— Бабушка! Бабушка! Красный день! Посмотри!

— Ну что раскричалась? — отозвалась из кухни старуха.

— Иди сюда! Скорей, бабушка!

Бабушка, держа в руках сито, вошла в комнату.

— Слезь, Леночка, со стола. Слезь, дорогая. Там у папы бумаги…

— Красный день, бабушка! Вот он! Скоро мама приедет!

— Знаю, приедет наша блудящая.

— Мама не блудящая! — девочка сердито топнула ногой, а вслед за этим хитро заулыбалась. — Я поеду с мамой встречаться. Вот… Папа возьмет.

— Знамо, возьмет. Только со стола слезь. Испортишь бумаги — попадет нам.

А вечером, после ужина, когда Леночка безмятежно спала, мать советовалась с сыном:

— Блинчиков, что ли, завести? Она любит их.

— Любит, — согласился Валерий Сергеевич. — Только Варя на этот раз не приедет.

— Почему так? Иль что случилось? — испугалась старуха.

— Ничего не случилось. Мы к ней с ночевкой отправимся. Там хорошо. Отдохнем, порыбачим…

— И Лену возьмешь?

— А что же? Пусть едет.

— Да ты что! — замахала руками мать. — И не думай. Не отпущу! Там комары заедят. Да и ночи свежие. Дожди часто перепадают…

— Ничего, мама, не случится. В сохранности привезу. Ей полезно. Да… Я вот до сих пор помню, как ездил с отцом на ярмарку. Такой же, наверное, был?..

— Не больше… Смотри, Валерий… А почему заранее не упредил, что поедете?

— Вот и говорю заранее. Целые сутки впереди.

— Управиться бы…

Вся суббота прошла в хлопотах. Карповна стряпала и следила за внучкой, которая все время рвалась за ворота встречать отца. А когда ребенок на улице, разве будешь спокойным? Там машины снуют, на лошадях ездят, собаки бродят, гусаки щипучие… Проглядишь, а потом век будешь каяться… Вот и металась она из кухни во двор, на улицу и обратно. А когда передала в машину кастрюлю с блинчиками, криночку с оладьями в сметане, бидон с домашним квасом, сверток с пирожками, корзиночку свежих огурцов со своего огорода, одежду и обувь для внучки на случай дождя и холода — почувствовала, что ноги вконец отказали.

— Ох, больше не могу… — Она села на лавочку и оттуда продолжала напутствовать: — Не гоните, а то все растрясете да побьете. Бидон с квасом, Валерий, возьми на руки. Блинчики и оладьи сразу отдайте, чтобы горячих поела. За Ленкой следите — там река.

— Мы ведь, мама, не маленькие. И едем не на год. Да… Давай, Миша.

Шофер, молодой, румяный до самых ушей, с черной полоской модных усиков, понимающе улыбнулся и нажал стартер.

Когда машина скрылась, Карповна посидела несколько минут, потом, опираясь на руки, поднялась, с охами и вздохами побрела во двор. Около крыльца мирно бродили куры. У порога, греясь на солнце, растянулся кот. В горнице посреди пола валялась с поднятыми руками впопыхах брошенная кукла. На стуле лежали Леночкины носки. Тихо и пусто в доме, тихо во дворе. Никто не гоняется за курами, они не кудахчут, не мяукает кот оттого, что его дергают за хвост, никто не топает по полу, не двигает стулья, не пристает с расспросами… Все это показалось непривычным. Карповна подсела к столу, подперла ладонью щеку и задумалась.

А машина тем временем выскочила за околицу села. С пригорка бросились навстречу ей березы, сосны, кедры. Они становятся все больше, бегут все быстрей, потом враз исчезают. А спереди набегают новые.

Валерий Сергеевич опустил в дверце стекло и повернулся к шоферу:

— Как, Миша, подготовился?

— Порядок, Валерий Сергеевич. Червей полная банка. Пшеницы напарил. Крючков запасных прихватил. Удилища на месте срежем. Это все для рыбы. А для себя взял одну штучку. Без нее рыбак не рыбак.

— Понятно… Теперь рыба, наверное, места себе не находит.

— Это уж определенно предчувствие имеет, — с деланной серьезностью согласился шофер. — Такая сила надвигается. Конечно, у них там полнейшая паника.

Валерий Сергеевич рассмеялся, потом смущенно попросил:

— Может, разрешишь? С поворота. Там глухо…

— Можно, — шофер по-прежнему смотрел вперед. — Дорога глухая. А потом, доверяю не кому-нибудь, а начальству.

Валерий Сергеевич вел машину с навыком, смело, но не лихо. Он вовремя убирал газ, переключал скорости, и машина, плавно покачиваясь, точно приседая, перебиралась на тихом ходу через трудное место, а затем с новой силой устремлялась вперед. Когда стрелка спидометра передвигалась за пятьдесят, лицо Хвоева будто каменело, но глаза становились задорными, даже по-мальчишески озорными.

— Хорошо! Вот так! — приговаривал он.

— Любите быструю езду… Я вот учился на курсах. Преподаватель у нас был. Пожилой, серьезный… Так он говорил: «Любой из вас садись за руль, а я рядом… За десять минут весь характер обрисую. За рулем человек становится вроде стеклянным, насквозь его видно». А у вас вот несоответствие получается. За рулем вы иной. В жизни-то спокойней.

— Знал бы ты, как я раньше на мотоцикле… Не ездил, а летал. Теперь не смогу. Постарел…

Машина обогнула болотце, сплошь заросшее кустарником, и остановилась. Открыв дверцу, Валерий Сергеевич смотрел на всадника, который спускался извилистой тропинкой. Мелкорослый конек со свободными поводьями, прежде чем шагнуть, осторожно выбирал место. В седле, опираясь о луку, сидела Марфа Сидоровна Арбаева в стареньком, выбеленном дождями и солнцем плаще. На дороге конь перешел на мелкую рысь.

— Марфа Сидоровна! — крикнул Валерий Сергеевич, вылезая из машины. — Спешите?

— Нельзя не спешить. Коню тоже не терпится избавиться от меня, — женщина улыбнулась обветренными губами, пожала протянутую Хвоевым руку. — Хлопот дома не оберешься. Дочку до экзаменов допустили, собрать надо.

— В сельскохозяйственный?..

— Ну да, на зоотехника… Давнишняя думка у нее. Сколько лет твердит…

— Будем ждать зоотехника!

— Э, Валерий Сергеевич, еще на воде вилами писано, что оно будет… Сумеет ли поступить? Девка-то старательная, охота, чтобы человеком стала. Мы-то дедовским умом живем, без знаньев на котят слепых похожи, бродим в потемках, на ощупь. Много ли толку от этого? А время теперь не то.

— Правильно, Марфа Сидоровна, — согласился Хвоев. — Только и опытом нельзя пренебрегать. Сколько лет в животноводстве?

— Счет потеряла… Да стой ты! — крикнула Марфа Сидоровна на коня, который, отражая осаждавших оводов, бил ногами и просил поводья. — Как себя помню, все время около коров.

— Ну вот, это немало значит. Да…

Марфа Сидоровна ослабила платок, концом его вытерла с лица пот.

— Парит… К дождю, что ли?

— Из Тюргуна едете? Как там? С телятником как?

— Все так же, как было. Видно, сгниет недостроенным. На диких плотниках обожглись, а своих нет. Кузин с ног сбивается. Бросил людей на сенокос, теперь вот овес подошел. Строительство тоже… Хоть на части разрывайся.

— А пшеница налилась? — спросил Хвоев.

— Неважно. Соломой на лес похожа, а колос пустой. Она вот тут, за сопкой. Если охота, сами поинтересуйтесь.

— Ладно. Не буду задерживать, Марфа Сидоровна.

Хвоев вернулся к машине и несколько секунд стоял, задумчиво глядя в одну точку.

— Садись, Миша, за руль. К сопке надо проехать, пшеницу посмотреть. Доберемся?

— Время… — шофер взглянул на часы.

— Успеем, рыба не уйдет.

Хвоев поднялся на пригорок, где среди травы и кустарника выделялась луковой зеленью небольшая круговина пшеницы. Высокий, грузный, в шелковой рубахе с закатанными рукавами, он тяжко отдувался и приподымал кепку, обнажая круглую голову.

День выдался тусклый. Вязкая, похожая на туман, мгла затянула от края до края небо. Опускаясь все ниже и ниже, она нагнетала парную удушливую жару. Окутанные дымкой горы, кажется, осели и задремали в истоме. Да и все кругом, разомлев, задремало. Даже неугомонные жаворонки, и те пели мало и неохотно.

Хвоев, дойдя до края пашни, сорвал крупный колос, тщательно растер его, провеял. Раздвигая доходящие до плеча стебли, пересек посев. Опять он срывал колосья, растирал их, отвеивал мякину. И каждый раз на широкой ладони оставалось несколько тощих зерен. Они казались жалкими, сиротливыми. Хвоев бросил зерна в рот и, медленно разжевывая их, думал: «Да… Белки рядом. Вот они… Какой тут урожай. Жаль… А сеять только ради соломы какой смысл?»

Глава восьмая

Игорь сбросил с себя одеяло, сел, опустив босые ступни на коврик. Затем нащупал на спинке стула пиджак, засунул руку в карман. Вот оно, письмо! Порвать, сейчас же порвать. А вдруг завтра спросят? Зачем рвать? Пусть лежит, он все равно им не воспользуется.

Игорь опять лег. В открытую форточку ночь заплескивала прохладу, смешанную с бурливым шумом реки. Чтобы скорее заснуть, Игорь закрыл глаза и попытался ни о чем не думать. Но не тут-то было! Мысли не воробьи, их не отпугнешь. Вспомнился почему-то отъезд из Верхнеобска. Шебавино манило его Катунью, горами, тайгой, но когда поезд медленно тронулся, ему до слез стало жаль уплывающий город, школу, ребят, с которыми учился… Он даже жалел о своем дворе, ничем, впрочем, не примечательном.

А вот с Шебавином он расстается безо всякой жалости. Как будто и не жил здесь. Это, наверное, потому что Клава тоже едет. А что, если бы Клава узнала о письме?» — подумал вдруг Игорь и, стиснув зубы, уткнулся в подушку.

Автобус проходил Шебавино в шесть утра. Мать разбудила Игоря в пять. Отец поднялся тоже. Засунув руки в карманы пижамы, ходил по комнате, курил и кашлял.

Мать приготовила чай.

Игорь сел за стол, а самому не терпелось вырваться из дому, увидеть Клаву.

— Кажется, пора, — сказал он, взглядывая на стенные часы и отодвигая недопитый чай. — Пока дойду…

— Ну что же, — встал отец. — Счастливо! Пиши чаще. Провожать не пойду.

— А я провожу.

— Зачем, мама? Спи.

Мать не успела ничего ответить, как Игорь ткнулся губами в ее пухлую щеку, затем в сухую, колючую — отца и схватил увесистый чемодан.

— Деньги потребуются — не стесняйся. Письмо передай. Брось эти амбиции. Для тебя стараемся…

— Хорошо, хорошо…

Мать и отец что-то говорили вслед, но что — Игорь уже не разбирал. Мать упоминала про колбасу. Кажется, съесть ее надо в первую очередь, а то испортится. Это можно…

Сгибаясь от тяжести чемодана, Игорь по доскам пробежал небольшой, наполненный росистой свежестью двор. В калитке бросил на родителей короткий и совсем не грустный взгляд.

— Вырвался, — сказал Иван Александрович, зябко вздрагивая. — Молодость петушистая.

Игорь пришел на остановку первым. Поставил около зеленой скамейки чемодан и взглянул на центральную улицу. Ближние дома стояли около самого тракта, а отдаленные поднимались на взгорок и, скрываясь за ним, спускались к реке. На этой улице находились здания райкома партии и райисполкома, Дом культуры, магазин. По дороге с утра до ночи сновали грузовые и легковые автомашины, трусили верховые алтайцы. Но сейчас улица, прикрытая легкой дымкой тумана, будто дремала. Даже окна домов казались заспанными.

Игорь отыскал глазами Клавин дом под высокими тополями. Почему ее нет? Полчаса осталось. А ведь автобус может и раньше прийти. Проспала? Или, чего доброго, раздумала сегодня ехать? Нервничая, Игорь походил вокруг лавки и решил, что, если Клава сегодня не поедет, он тоже останется.

Постепенно начали подходить пассажиры: пожилая женщина с мешком и корзиной, две не знакомые Игорю девушки и кривоногий степенный Сенюш Белендин с суковатой палкой и заплечным мешком. Девушки, нахохлясь, дремали на лавке. Старик же хоть и молчал, но его маленькие глазки покоя не знали. Они пытливо исследовали каждого спутника, потом перескочили на вершину горы, озаренную лучами невидимого солнца, проводили пролетевшую мимо автомашину.

— Ишь, как ладно поют, ага… — старик хитровато посмотрел на Игоря.

Не понимая, о чем идет речь, Игорь пожал плечами.

— Да ты что, оглох, уши-то ватой заложены? — старик кивнул на стоявшие за дорогой березы. Оттуда доносилось шумное щебетание птиц. — Эх вы, половины не замечаете того, что есть на свете. Как пни, живете… — Сенюш сердито постукивал палкой.

Девушки неожиданно захихикали.

«Сумасшедший этот Колькин отец», — Игорь беспокойно поглядывал на переулок, из которого, по его расчету, должна была выйти Клава. Вот показались двое. В зеленой косыночке, с чемоданчиком, конечно, Клава. Игорь устремился навстречу, но через несколько шагов остановился в нерешительности. А кто с ней? Наверное, мать? Ну, конечно, она, больше некому!

Игорь вернулся к лавке, сел. А Клава все ближе и ближе. Идет, как-то очень мило приподнимаясь на носках, точно вспорхнуть хочет. Ее смуглые щеки разрумянились, черные глаза блестели. Рядом с дочерью мать выглядела совсем невыгодно. Лицо и шея у нее были морщинистые и задубелые, как старый износившийся кожух.

— Доброе утро! Не приходил еще? Дедушка Сенюш, вы-то зачем сюда? — Клава украдкой взглянула на Игоря. «Вот я и пришла. Заждался?» — сказал Игорю ее быстрый радостный взгляд.

— Клавдюнька! — старик, ткнув в землю палкой, живо поднялся. — Сынка хочу навестить. Прихворнул, говорят.

— Никак, Марфуша? — певуче протянула пожилая женщина. — Здравствуй, подружка. Далеко собралась?

— Да вот дочку провожаю. В институт едет на экзамены.

— Давно не видала ее. Какая она… Цветок настоящий.

— Что ты, Ириша, самая обыкновенная… Может, рядом со мной такой кажется?

Старик заулыбался.

— Значит, как и думала, в зоотехники?.. Это для тебя подходяще.

На увале, у подножия крутобокой горы, показался автобус. Блеснув стеклами, он заспешил к остановке. Девушки вышли на обочину дороги. Клава взяла обеими руками большую, с корявыми негнущимися пальцами ладонь матери.

— Мама, не беспокойся. Я каждый день буду писать, хоть несколько слов.

Она крепко поцеловала мать. Игорь отвернулся, потом, спохватясь, поспешно заскочил в автобус, занял места для себя и для Клавы.

Шофер дал сигнал отправления. Припав к окну, Клава смотрела на стоявшую у автобуса мать, которая помахивала дочери рукой и улыбалась, хотя в глазах у нее стояли слезы.

За селом дорога почти вплотную подходила к реке. Между соснами то и дело мелькали пенистые буруны. Под крутым откосом возвышались над камнями зеленые шапки кустарника, увешанные клочьями и нитями тумана.

У небольшого мостика автобус, сторонясь встречной автомашины, легко коснулся развесистых ветвей березы, и сейчас же на стекла, сверкая, посыпались крупные капли росы. А через несколько минут мотор напряженно зарокотал — автобус начал взбираться на увал. Клава окунулась в ласковый поток солнца, прищурилась и беззвучно рассмеялась. Всю ее переполняло непонятное чувство. В общем, это было, наверное, счастье. Похожее Клава пережила в детстве, когда отец в первый раз посадил ее с собой на коня. Она радовалась, с удивлением глядя на далекую землю. Но вот конь побежал, и Клава судорожно вцепилась в гриву, сжалась и завизжала. Отец поспешно остановил коня.

— Боишься?

— Боюсь… Еще, пап, так…

Вот и теперь Клава радовалась, как задушевной подружке, каждой подбегавшей березке, а глубоко в подсознании эта радость связывалась с тем, что она едет поступать в институт и что рядом сидит Игорь. Клаве захотелось открыто посмотреть на него, сказать что-нибудь, но впереди лицом к ним сидел Сенюш. Он будто дремлет. Но время от времени дед встряхивается, открывает глаза.

— Приедем в восемь, — Игорь краснеет от мысли, что сказал чепуху: время прихода автобуса Клаве давно известно.

— В восемь? — Клава живо оборачивается, их взгляды встречаются. Игорю теперь все понятно. Однако через несколько минут ему кажется, что он ошибся. Клава к нему безразлична. Затем снова вспыхивает надежда…

На станции Устье поезд должен был стоять около часа. Клава с Игорем прошли по перрону, потом выбрались из людской сутолоки на небольшую площадь, окруженную новыми большими домами, частью еще недостроенными. За маленьким сквером с запыленной листвой оказался базарчик. На длинном дощатом столе возвышались кринки со свежим и квашеным молоком, четверти с квасом, лежали, похожие на спасательные круги, калачи, горки помидоров, огурцов, а в самом конце стола пожилая женщина продавала желтые дыни.

— Покупайте, молодые люди… Новый сорт, настоящий мед.

Игорь взял самую большую дыню, понюхал ее и передал Клаве, а сам, не спрашивая цены, небрежно бросил на стол хрустящую бумажку.

Отсчитывая сдачу, женщина полюбопытствовала:

— Видать, только поженились? Дай бог счастья!

Клава вся вспыхнула и заспешила уйти.

— Клава! — Игорь догнал ее в скверике. — Подожди… Что ты обращаешь внимание? Вот тоже… Присядем.

— Пойдем в вагон.

— Там духота. Успеем. Ведь целый час… Садись, дыню разрежем.

— Неудобно, — нерешительно сказала девушка. — Люди ходят…

— А что нам люди? Мы сами — люди. Тут не Шебавино. Кто нас знает? Да и что особенного?

Клава осторожно опустилась на край лавочки. Игорь сел рядом, достал из кармана газету и складной нож…

— Пожалуйста, — Игорь подал Клаве большой ломоть дыни.

Клава неуверенно протянула руку.

— Взбрело тетке в голову. Впрочем… — Игорь склонился над дыней. — Впрочем, я бы очень хотел, чтобы слова тетки сбылись. А ты?

— Игорь, я сейчас уйду. Честное слово. Ну к чему? — смуглое лицо девушки порозовело, но в черных глазах, кроме смущения и укора, была радость. Правда, Игорь ничего этого не заметил. Он сам смутился и растерянно сказал:

— Прости, Клава… Немного зарвался…

Клава отвернулась.

Чтобы нарушить неловкое молчание, Игорь спросил:

— Тебе очень хочется стать зоотехником?

— А как же? Конечно…

— А мне, признаться, не очень.

— Зачем же ты едешь? — удивилась Клава.

— По одной причине.

Игорь не назвал причины, но Клава поняла его.

— Ты, Игорь, смешной и… глупый, — девушка рассмеялась.

Этот смех, ласковый, душевный, показался Игорю музыкой. Веселея, он будто на крыльях взлетел.

— Я мечтал стать киноактером. У археологов тоже интересная работа.

— Ну, знаешь, киноактер — заоблачная мечта… Способности большие нужны. А потом, зоотехником ничуть не хуже. Честное слово… Мне хочется жить обязательно в своем колхозе. Зоотехнику дел там по горло. Послушал бы ты мою маму! Тебеневка[2] во многом виновата. Правда… Вот в совхозе кормовую базу создают, а тебеневка вспомогательная. И нам так надо…

Разговор о коровах мало интересовал Игоря, но он не сводил с девушки удивленного взгляда. Говорила Клава, конечно, со слов матери, но как убежденно, с каким жаром! Возрази ей, не согласись, и Клава ринется в спор, будет доказывать, что она права.

Клава, внезапно смолкнув, откусила дыни, потом, привстав, сказала:

— Привыкла я к горам. А тут куда ни глянешь — все какая-то пустота. Вон дом огромный, а за ним пусто на десять километров. А тебе горы нравятся?

— Да, привык. Нравятся.

— Вот Гуркин… Ты знаешь Гуркина?

— Гуркина? — переспросил Игорь так, что Клава сразу поняла — не знает. И подскочила.

— Наш знаменитый художник! Любимый ученик Шишкина! У него есть картина «Озеро горных духов». Так хочется взглянуть! Говорят — немеешь… Такое величие…

— Подожди! Подожди! — перебил Игорь. — «Озеро горных духов» не видал. А вот «Катунь» видал. В верхнеобском музее… Вода бирюзовая, бурлит на камнях. Кажется, прикоснись пальцами — намокнут.

— Вот! — с гордостью выдохнула Клава.

— Бери дыню. Что же не ешь?

Клава отказывалась, но Игорь настоял, чтобы она взяла новый ломоть.

В это время послышался сиплый гудок паровоза.

— Ой, наш! — Клава побледнела.

Игорь взглянул на часы.

— Бежим!

Мысль о том, что поезд уйдет, гнала без передышки. Как только выбежали из узкой аллейки, Клава поравнялась с Игорем, и они бросились к перрону. Мимо все быстрей и быстрей пробегали вагоны. Клава устремилась к видневшейся впереди цифре шесть. Легко догнала седьмой вагон. Еще немного… Вот и шестой. Осталось каких-то два метра, но Клава никак не могла их преодолеть. Уйдет. Ой, уйдет! Клава рванулась из последних сил, вцепилась правой рукой в поручень, а левой — в чью-то протянутую руку. Ноги подкосились, и она больно ударилась коленями о нижнюю ступеньку. Дальше Клава какое-то время ничего не помнила. Кажется, она очень долго висела на руках. Потом ее подняли в тамбур. Мелькнула черная курчавая борода, взволнованное лицо. Кругом слышались голоса, но девушка не понимала, что говорят. Потом, будто очнувшись, она удивленно посмотрела на всех и закрылась ладонями…

Клава стояла у окна, когда за спиной появился Игорь.

— Сумасшедшая, — зашептал он, — зачем тебе потребовалось непременно догонять свой вагон? Жить надоело?

— Молодец, девушка, не растерялась. Другая обязательно отстала бы, — заметил из прохода плотный мужчина с курчавой бородкой.

Клава благодарно улыбнулась ему.

— Если бы не вы, я, наверное, разбилась…

Игорь, мрачнея, опустился на лавку, отодвинулся в самый угол.

Глава девятая

Город оглушил Клаву. Девушка то и дело приостанавливалась, крутила во все стороны головой, а глаза ее разбегались, как у ребенка, который впервые попал в магазин игрушек. Клаву удивляло все: доносившаяся со станции голосистая перекличка паровозов, звон трамваев, потоки автомашин и люди. Как много людей! Кажется, Клава за всю жизнь не видела столько… Все куда-то спешат, снуют…

Игорь шел рядом, посматривая на спутницу. В своей растерянности Клава стала казаться ему смешной и немножко жалкой. «Деревня сказывается…» — Игорь снисходительно улыбнулся. Он встретился с городом, как со старым другом. Приятно было окунуться в эту большую жизнь, отметить все перемены. А Клава уставилась на длинный пятиэтажный дом. «Вот громадина! Весь наш колхоз можно вселить», — и рассмеялась, увидев рядом деревянную избушку. Дряхлая, с гнилыми углами и просевшей крышей, она зарылась по самые оконца в землю.

— Смотри, Игорь! Откуда такая? — вскрикнула она так, что проходившая женщина оглянулась.

— Не успели убрать. Снесут… От царских времен осталась. Раньше город весь деревянным был. Сколько раз горел… Купцы да пимокаты жили… Пойдем на трамвайную остановку. Тебе на Бахметьевскую, а мне в противоположную сторону. Проводить? — Игорь с досадой покосился на свой объемистый чемодан. Клава заметила это.

— Ладно, Игорь, доберусь.

— Да ничего сложного… Я посажу в трамвай, расскажу… В три часа приходи в институт… Он там рядом…

Клава долго блуждала по Бахметьевской улице, пока нашла знакомых матери. Они жили в маленьком особняке, стоящем в глубине двора. По скрипучим ступенькам Клава поднялась на крылечко. «Кажется, здесь?» На ее робкий стук вышла толстая старушка с добрым, в мелких морщинах лицом.

Клава объяснила, кто она.

— Марфы Сидоровны дочка?.. Как же, знаю… Мать жива-здорова, значит?.. Сколько лет по соседству жили. И отца твоего знала. Хороший был человек. Да и тебя теперь припоминаю. Губастая была, черная, а теперь, поди ты, какая стала. Да что же мы стоим? — спохватилась старушка и распахнула дверь. — Проходи. Милости прошу.

Пока Клава умывалась, хозяйка стояла за спиной, расспрашивала о жизни, о знакомых. Некоторых уже не оказалось в живых, а некоторых Клава совсем не знала, очевидно, они давно уехали из села.

— Да-а… за четырнадцать лет воды немало утекло. А ты в институт думаешь? Сказывают, нелегко теперь попасть. Не знаю, как в сельскохозяйственном, а вот девушка с нашего двора подала в медицинский, так там на каждое место десять охотников. В грамотных везде большая нужда. Я газеты читаю, знаю.

Разговорившаяся женщина не сразу заметила, что Клава, опустив намыленные руки, задумчиво смотрит на старенький умывальник.

— Да ты что, девка? — обеспокоилась хозяйка.

— Я думаю — наверное, и в нашем институте, как в медицинском… Работы я не боюсь. Только зоотехником больше бы пользы принесла.

— Дай бог, чтобы обошлось все по-хорошему. Попей с дороги чайку. Я сейчас плитку включу.

Но Клаве было не до чая. Ей не терпелось скорее попасть в институт, выяснить обстановку.

Клава шла Первомайским проспектом. Вот белое с колоннами здание. Институт? Конечно, он… Здесь решится ее судьба. Или она получит интересную специальность, или… Нет, нет, об этом лучше не думать!.. Лучше надеяться, верить. Другие же поступали в институты. Где только не учатся шебавинские! Чем же она, Клава, хуже? Тоже поступит.

С такими мыслями Клава вошла в просторный вестибюль. Здесь тоже были колонны, около них толпилась молодежь. А у самой стены бледный высокий паренек листал учебник химии. Клава с беспокойством подумала о том, что и ей надо еще раз просмотреть химию.

У входа в коридор стояла группа девушек. Проходя мимо, Клава невольно услышала их разговор и сразу заинтересовалась.

— Девочки, в первом потоке ужасно много засыпалось. Режут беспощадно. Пять человек на одно место…

— Ой, ужас!

— Выходит, пока не поздно, надо подаваться в педагогический. Там, говорят, меньше…

— Только говорят, а сунься — не поступишь.

— Ну что же, не сдадим — пойдем на токарей или экскаваторщиков.

— Очень нужно, — презрительно фыркнула девушка с белыми кудряшками. — Да я лучше дома буду сидеть. Или, — приглушив голос, блондинка доверительно сообщила, — замуж выйду. А что?.. И не смейтесь, пожалуйста…

Клава круто повернулась и пошла по длинному темному коридору. Скорей бы Игорь приходил! Уже двадцать минут четвертого. Вместе зашли бы в канцелярию, узнали… Пять человек на одно место. Клава оглянулась на девушек. Их шесть. Значит, поступит только одна.

Игорь пришел в четыре. Увидев Клаву в глубине коридора, он, улыбаясь, направился к ней. Еще издали заговорил:

— Я задержался. Родные, понимаешь… Чай там и все прочее… Ну, как тут? Чем пахнет?

Беспечный вид и тон, которым говорил Игорь, раздражали и без того расстроенную Клаву. Сердито хмурясь, она бросила:

— Пахнет вином… Кажется, мы договорились на три часа?

Игорь смутился.

— Пришлось немного выпить. Никуда не денешься, такое дело. А ты сегодня не в духе. Придираешься.

— Была нужда!

— Ладно, зачем ссориться, — глухо сказал он.

— Я и не собиралась… Только нельзя быть таким беспечным. Я слышала — на каждое место пять заявлений.

— Да? — Игорь отвел в сторону взгляд. — Вот не думал…

Он говорил еще что-то, но Клаве казалось, все это для того, чтобы скрыть какое-то непонятное смущение.

— Ну что же… Будем сдавать! Ты просто расстроилась! Сдадим! — бодро сказал Игорь, но и бодрость его казалась неискренней, напускной. — А сегодня побродим по городу, в кино сходим.

— Ты с ума сошел! Надо готовиться. Не на экскурсию приехали. Давай узнаем, когда первый экзамен. Не понимаю тебя.

— Хорошо, хорошо… Сдаюсь. Сегодня же начнем повторять. Пойдем узнавать.

Попрощавшись с Клавой, Игорь сделал несколько шагов и живо обернулся, затем запустил руку во внутренний карман пиджака, достал оттуда изрядно помятый конверт и медленно, но решительно разорвал его пополам, на четыре части, потом еще и еще. «Вот так… Чтобы никаких преград между нами не было. Будь что будет…» — Игорь вскинул руку, и в спокойном солнечном воздухе закружились, оседая, зеленые и белые кусочки бумаги.

Дома Игорь сразу принялся за повторение грамматики, к которой никогда не питал расположения. Писал он сравнительно грамотно, а правила осилить не мог. Но теперь, чтобы не «срезаться» на устном, приходилось учить. Повторяя окончания глаголов, Игорь думал: зачем ему долбить «ут» — «ют» и «ат» — «ят»? «Коровы пасутся» или «кони бегают» — это он без правил правильно напишет, а иного зоотехнику писать не придется. Если бы он поступал на факультет журналистики или языка и литературы — там в тонкостях надо грамматику знать. А здесь…

Дверь с шумом распахнулась. Игорь вздрогнул. Шаткой походкой вошел его дальний родственник Аркадий, долговязый, вялый, с заспанным лицом.

— Да ты, кажется, учишь? Грамматику? Брось чепухой заниматься! Я на твоем месте вообще не держал бы экзаменов. Отца все знают. Слушай, пойдем в парк, прогуляемся.

— Учить надо, — неуверенно проговорил Игорь.

— Опять за свое… Я никогда не учил, а вот, слава богу, на третий курс перебрался.

Игорь молчал. Ему нравилось, что Аркадий держит себя с ним, как с равным. Раньше этого не было. Еще прошлым летом Аркадий считал Игоря зеленым мальчишкой, не удостаивал его словом. К тому же сидеть над грамматикой никакого желания не было. «Проветрюсь, а потом опять засяду», — решил Игорь.

Но засесть за грамматику в тот день Игорю больше не пришлось. Как только вошли в парк, Аркадий с необычной живостью и энергией потянул Игоря в ресторан.

— Пиво есть! Черт возьми! У нас летом пиво — редкость, прямо роскошь. Давай местечко присмотрим.

Когда стол загромоздили пустые бутылки, Аркадий сказал:

— Слушай, рассчитываться сегодня тебе. Мать отказала в кредите.

— Ладно, — Игорь неизвестно чему рассмеялся и полез в карман.

— Ого, да у тебя до черта денег! Пойдем на концерт!

— Я пойду заниматься! — Игорь, опираясь о стол, попытался встать.

— В таком виде? Бесполезно… Пошли!

Утром, собираясь в институт, Игорь брезгливо косился на грязные, высунувшиеся из-под одеяла ноги Аркадия. В голове чувствовалась неприятная тяжесть и шум. Что в этом пиве хорошего? Горькое, противное… Подготовился, называется. Нет, хватит! Сегодня написать сочинение — и за грамматику…

Игорь вспомнил Клаву. Хотелось скорее увидеть ее, и в то же время было стыдно. Клава беспокоится о нем. Первые слова будут: как занимался? А что говорить? Врать? Игорь крякнул и крутнул толовой. Сегодня же он засядет…

Вечером Аркадий предложил пойти в оперетту.

— Иди сам, — буркнул Игорь, еще ниже склоняясь над грамматикой. И, чтобы окончательно отделаться, неохотно добавил: — Если нужны деньги, я дам.

— Как я ошибся в тебе, — огорченно вздохнул Аркадий. — Думаешь, я подмазываюсь? Плевал я на деньги. Для меня дружба дороже.

Игорь растерялся.

— Почему ты так понял? Я просто… Знаю, что у тебя нет.

— Если так — иное дело, — сразу успокоясь, сказал Аркадий. — В таком случае я не прочь перехватить у тебя… Значит, не пойдешь? Смотри, тебе видней. Подзубрить эту чертову грамматику, конечно, не мешает.

Игорь молча наблюдал, как Аркадий надел шелковую рубаху, обильно смочил одеколоном волосы.

— Помыл бы ноги, — посоветовал Игорь.

— Под носками не видно.

Оставшись один, Игорь вновь принялся за учебники. Упорно, слово за словом, он твердил правила, но в голову шло совсем другое. Сначала ему было приятно сознавать, что он выдержал напор Аркадия — не пошел с ним. «Выходит, есть у меня настойчивость, сила воли. Деньги Аркадий, конечно, не отдаст. Ну и пусть, подумаешь! А сила воли определенно есть. Иначе я не порвал бы письмо».

Стремясь во что бы то ни стало сосредоточиться, Игорь закрыл ладонями уши, но ничто не помогало. И чем больше он себя заставлял учить, тем сильнее было отвращение к грамматике. Наконец Игорь прилег на раскладушку, долго смотрел в потолок и незаметно заснул.

Глава десятая

Сдав экзаменационные листы, Игорь и Клава вышли из института. Молча постояли и так же молча пошли по проспекту.

День был переполнен солнцем, но оно не жгло, а приятно ласкало. В неподвижном прозрачном воздухе четко выделялся старинный деревянный дом с затейливыми башенками. Мимо него, рассыпая на все стороны веселые звонки, мчался трамвай.

Клава, чуть приотстав, время от времени поглядывала на Игоря. Наклонив голову, он шагал, погруженный в свои думы. Тонкие черные брови сошлись над переносьем, отчего на белом лбу вспухла бугристая складка.

— Игорь, что ты прежде времени отчаиваешься? Ведь никто как следует не знает, какие проходные баллы. А потом, наверное, учтут, что грамматика не решающая дисциплина для зоотехника. Да и вообще, говорят, мальчишкам будет предпочтение.

— Напрасное утешение! Ведь известно — зачислять будут с шестнадцатью, а не с пятнадцатью баллами. — Лицо Игоря дрогнуло.

Разговор больше не клеился. Клаве очень хотелось ободрить Игоря, но она не знала, как это сделать. Веских доводов, которые могли бы укрепить веру в то, что его зачислят, не находилось.

Свернув с проспекта, они пошли в тени тополей и остановились около ворот Клавиной квартиры. Клава подала Игорю руку.

— До завтра. Мне кажется, все обойдется. Зачислят. Вместе будем…

— Опять утешаешь. Ладно, Клава, отдыхай… Вот как все получается. Думали, как Юлий Цезарь: приедем, сдадим, поступим… Да… Отдыхай, завтра зайду.

— Буду ждать.

Игорь вернулся на проспект, к трамвайной остановке. Посидел от нечего делать на скамейке. Без особого желания выпил газированной воды. Выходит, отец был прав… А Клава… Что, если узнать, с какими же баллами будут зачислять? Есть надежда или никакой? Ведь скажут? Конечно, должны сказать.

Игорь поспешно направился к институту.

Секретарь приемной комиссии сухо ответила:

— Зачисляем с шестнадцатью баллами.

— И никаких исключений?

— Как посмотрит комиссия.

— Спасибо.

Игорь уже был у дверей, когда женщина окликнула его:

— Молодой человек, вы Гвоздина случайно не знаете?

— Гвоздина? — удивился Игорь. — Я Гвоздин.

— Нет, серьезно? Игорь Гвоздин? Так что же молчите? Я вас с утра ищу. Пойдемте скорее! — Она схватила растерявшегося Игоря за руку и увлекла в коридор. Там, отпустив его, женщина пошла вперед, рассыпая по паркету гулкую дробь каблуков.

В небольшой комнате она сказала:

— Подождите минуточку. Я узнаю… — И осторожно открыла высокую, обитую черным дерматином дверь.

Игорь не успел прийти в себя от неожиданности, как она снова выпорхнула из-за дверей:

— Сергей Борисович приглашает. Заходите.

Игорь переступил порог и остановился на почтительном расстоянии от большого массивного стола, за которым сидел солидный человек с вьющимися, но уже редкими волосами.

— Пожалуйста… Пожалуйста… Ох, какой молодец! Садитесь.

Игорь осторожно опустился на край глубокого кресла, а Сергей Борисович смотрел на него с приветливой улыбкой.

— Я знаком с вашим отцом. Беспокоится Иван Александрович. Два раза звонил. Как успехи?

— Не совсем хорошие. По русскому тройка. Пятнадцать баллов… Пишу я грамотно, а вот устный… Мне кажется, это большого значения не имеет. Правила зоотехнику вряд ли потребуются.

Баталин глянул на Игоря похолодевшими глазами.

— С пятнадцатью баллами не пройдете. И потом, странное у вас понятие… Зоотехник может быть неграмотным?

Игорь молчал.

— Знаете… — Баталин шевельнулся в кресле, его чисто выбритое лицо порозовело. — Иван Александрович очень просил за вас. Вы-то как на это смотрите? Не заговорит совесть, если потесните кого-нибудь? Ведь некрасиво, правда?

— Извините, — жалко пробормотал Игорь. — Я согласен… Очень нехорошо… Я даже спорил с отцом… Извините…

— Куда же вы? Минуточку… — поспешно сказал Сергей Борисович, видя, что Игорь порывается выбежать из кабинета. — Хорошо, что вы все понимаете… Это важно. Вас зачислят.

Игорь не помнил, как вышел из кабинета и как очутился на высоком берегу Оби.

Река грелась под ласковым солнцем. Из-за острова выплыл похожий на дом белый пассажирский пароход. За штабелями бревен, подчеркивая дремотный покой, мерно рокотала самоходная баржа.

Перешагивая через какие-то трубы и толстые ржавые тросы, Игорь спустился к воде и сел в пустую лодку… «Зачислят… Буду учиться вместе с Клавой», — подумал он и тут же, представив, как он стоял в кабинете Баталина, содрогнулся от унижения. Лучше работать в МТС, ходить в мазуте, чем с глупым видом говорить не то, что думаешь, соглашаться, что ты подлец. Противно, невозможно противно…

Мелкие волны, сверкая под солнцем, с мягким шелестом закатывались на песок, чуть слышно плескались о корму лодки. Игорь долго смотрел в подернутую серебристой дымкой водную даль.

Почему-то он вспомнил Катунь, до жалкого маленький плот, стремительно несущийся на каменный лоб Быка, и тех двоих… Они не испугались опасности, не растерялись…

…Утром Игорь проснулся в восемь часов. У печки, зарывшись лицом в подушку, противно храпел Аркадий. Спать не хотелось, но и вставать тоже — ничего не хотелось.

Проснулся Аркадий, хрипло начал рассказывать что-то. Игорь не слушал, но голос Аркадия раздражал его.

— Брось бубнить! Противно…

— Тебя что, шмель укусил? — удивился Аркадий.

Игорь встал, неохотно умылся и вышел. Направился к Клаве, но дорогой раздумал. Нет, лучше сначала в институт. Узнать все.

Придя домой, Клава первым делом бросила на стол конспекты. Теперь они не нужны. Свободна… Свободна, а только вчера дорожила каждой минутой, недосыпала. Но как с Игорем? Пролентяйничал, конечно. Только сейчас у ворот она, Клава, уверяла, что его обязательно зачислят, а сама этой уверенности не чувствовала. С пятнадцатью баллами могут не принять. А какой он грустный, как смотрит. Приехал из-за меня.

Клава бесцельно прошлась по маленькой уютной комнате, взяла с комода зеркало. Из узорчатой рамки глядели усталые запавшие глаза. Румяные щеки поблекли, а нос обострился. «Ничего, отдохну, — подумала девушка, — зато шестнадцать баллов получила. Это не совсем хорошо, но могло быть хуже». Как она ни готовила химию, а на экзамене чуть не провалилась. Спасибо — преподаватель оказался добрым. Расспросил, откуда она, как живет, пожалел, что не был в горах.

— Вы не были? У нас так красиво. А на Телецком озере еще лучше. Мы ходили туда всем классом. Ой, интересно.

Преподаватель внимательно выслушал Клаву, потом сказал:

— А теперь вернемся к химии.

И задал вопрос. Клава опять растерялась, но спокойные глаза преподавателя, казалось, говорили: «Я вижу, что вы знаете. Отвечайте». И Клава ответила.

Завтра в два часа дня они с Игорем узнают результаты. Если примут — можно шикнуть (Клава давно это задумала): есть до отвала мороженое, сходить в кино. А теперь надо отоспаться.

Клава легла и, кажется, только заснула — кто-то толкает. Открыла глаза — хозяйка.

— А? Что? Разве уже вечер?

— Не вечер, милая, а утро, одиннадцатый час.

— Не может быть. Тетя Полина, вы шутите? — Клава посмотрела на окно, в которое вливалось солнце, потом — на часы. Правда…

— Будила тебя ужинать, да где там… Спала, как убитая. Старик говорит, не тронь ее, измучилась девка.

— Значит, уже утро? — Клава соскочила с кровати, оправляя помявшееся платье. — Хотела немного поспать.

После завтрака девушка, несмотря на возражения хозяйки, взялась энергично управляться по дому: перемыла посуду, полила цветы, вытрясла половики, натаскала полную кадку воды.

Управясь с домашними делами, Клава включила утюг и достала из чемодана голубое крепдешиновое платье, которое сшила к выпускному вечеру. Много было хлопот с этим платьем, зато на вечере все подруги завидовали ей, говорили, что Клава в нем восхитительна. Такой ей хотелось быть и сегодня. Ведь придет Игорь, да и вообще особенный день… Только бы приняли Игоря. Почему его так долго нет? Уже десять минут третьего. Клава взглянула в зеркало. Вот и усталости как не бывало. Глаза стали опять лучистыми и щеки посвежели.

Зашла хозяйка. Разговаривая с ней, Клава то и дело посматривала на часы. Двадцать минут третьего. Он не придет, что ли? Клава вышла к воротам, вернулась и опять вышла. Три часа. Значит, не придет. Что с ним? А как в институте? Сердце сдавило беспокойство. Девушка заспешила к трамвайной остановке.

После яркой солнечной улицы институтский коридор показался совсем темным. Клава бежала по нему, как слепая. Игоря не видно, нет… Она повернула за угол. Доску объявлений плотно обступили юноши и девушки. Задние приподнимались на цыпочки, жадно вглядываясь в списки.

— Есть! — радостно вскрикнул кто-то. — Зачислили!

Клава начала бесцеремонно проталкиваться к доске. На нее недобро покосились, заворчали, но Клава ничего не замечала и не слышала. Ее взгляд впился в напечатанные на машинке списки. Андреева… Авдюничева… Антонова… Артамонова… Ганина… Гвоздин… Игорь! Зачислили! Значит, и ее, Клаву, зачислили. Но где?.. Андреева… Антипова… Не может быть!.. Да как же так?

Клава еще и еще раз прочитала списки с начала до конца. Нет…

Выбираясь из толпы, Клава наткнулась на девушку, вытиравшую тонким платочком заплаканные глаза.

Клава шла по улице какой-то деревянной, не своей походкой. Когда за спиной, совсем рядом, со скрежетом заскрипели тормоза грузовой автомашины, она оглянулась. Шофер с бледным перекошенным лицом грозил из кабины кулаком и ругался. Девушка безразлично посмотрела на него…

Утром Клава наскоро побросала в чемодан свои вещи и поехала на вокзал. Сыпал мелкий холодный дождь.