Дорогие коллеги. Как любимая работа портит нам жизнь

Глава 1 Продукты распада: семья

Рэй Мэлоун узнала о том, что беременна, когда работала над своим первым театральным проектом.

Ей было около тридцати, она жила в Лондоне и искала способ говорить о политике через искусство. Однажды Рэй увидела объявление с предложением принять участие в феминистском арт-фестивале. «Это было в 2014 году, за четыре дня до того, как я узнала, что беременна», – рассказывает она. До Брекзита оставалось несколько лет. Партия независимости Соединенного Королевства (UKIP), выступавшая за ужесточение миграционной политики и выход Великобритании из Евросоюза, в то время регулярно попадала в сводки новостей. «Казалось, что UKIP – это несерьезно, ведь [ее лидеры] постоянно несли какую-то чушь», – говорит Мэлоун. Одержимость партии традиционными гендерными ролями натолкнула ее на мысль устроить тематическое танцевальное выступление в стиле свинг, так что она приступила к реализации своего замысла вместе с еще одной театральной режиссеркой, собиравшейся организовать UKIP-кабаре.

Беременность стала для Мэлоун шоком. «Это было довольно жестко, – объясняет она. – Врачи думали, что у меня внематочная, – такие сильные боли я испытывала. Оказалось, что там киста размером с апельсин». Тогда же Мэлоун узнала, что у нее эндометриоз. Ей объяснили, что если она не сохранит этого ребенка, то, скорее всего, не сможет иметь детей в будущем. А ей очень хотелось стать мамой.

Мэлоун – миниатюрная женщина с бледной кожей и руками художницы, которые все время заняты: что-то вышивают или просто жестикулируют. Когда она рассказывает какую-нибудь историю, то вся светится, и в такие моменты чувствуется обаяние Мэлоун, которым полны ее театральные постановки.

Все время своей беременности она танцевала, носила пышный парик и наряды с преувеличенно феминными силуэтами, воплощая и одновременно высмеивая стереотипные представления о женственности, которые ей навязывали всю жизнь. «Вот почему моя дочка родилась такой музыкальной», – смеется она. Тогда она воплощала в жизнь свой первый проект политического театра, над которым работала вместе с разными группами активистов – их число увеличивалось по мере того, как британские политики делали все более и более дикие заявления. «Один из членов совета UKIP сказал, что наводнения происходят из-за геев, и мы решили, что в нашей постановке должна участвовать труппа мужчин-геев, поющих „It’s Raining Men“»[58]. Мэлоун и ее единомышленники приехали со своим кабаре в родной город Найджела Фаража, основателя и лидера UKIP. Узнав, что тот находится в пабе неподалеку, они попробовали зайти туда, танцуя конгу[59]. В паб активисток не пустили, зато Фараж сам вышел из заведения и начал с ними ругаться. Потом он рассказал журналистам, что на него якобы напали леваки, преследующие его детей. Мэлоун вспоминала, что Фараж назвал их «подонками» на страницах Daily Mail[60].

После возвращения в Лондон участники кабаре собрались, чтобы обсудить все, что произошло. На встречу заявились члены ультраправой националистической группировки Britain First («Британия превыше всего») и попытались их запугать. «Помню, как говорила себе: „Не нервничай, это вредно для ребенка“, – рассказывает Мэлоун. – Парни из Britain First говорят нам: „Мы вам покажем, как пугать чужих детей“. „Зачем ты преследуешь детишек, ведьма-левачка?“» Однако ее подруги объяснили членам Britain First, что среди них даже есть беременная женщина. «А мы такие: „Да нет, она хорошая“».

«Таким вот был мой путь к материнству», – говорит моя собеседница. «Хорошая мать», «плохая мать» – мысли, связанные с этими клише, преследовали Мэлоун. Сама она выросла в «довольно патриархальной семье», теперь же ей предстояло одной воспитывать ребенка, и было нервно. Кроме того, не давал покоя стереотип о женщинах из рабочего класса, которые заводят детей исключительно для того, чтобы получать социальное пособие.

Мэлоун родилась в Северном Уэльсе, она младшая из шести детей. К тому времени, когда девочка появилась на свет, ее родители достигли относительно устойчивого экономического положения, но все равно продолжали считать себя рабочим классом. Отец Мэлоун был преподавателем английского и тренером по скалолазанию, мать в юности бросила школу и нашла работу, связанную с искусством. «Мы все вполне творческие люди, и я думаю, что это передалось нам от мамы, которая работала в художественном магазине, когда ей было шестнадцать», – рассказывает Мэлоун. Отец также способствовал приобщению детей к творчеству. Поэт Джон Купер Кларк, учившийся английскому у отца Мэлоун, вспоминал, что эти уроки вдохновили его начать писать стихи. Ученикам Джон Мэлоун говорил: «Пишите, как великие мастера, но пишите о том, что знаете». Эти же слова стали девизом Рэй Мэлоун в театральном искусстве.

Работать в искусстве нелегко, отмечает Мэлоун. Она рассказывает, что во время беременности задавалась вопросом: «А я точно смогу обеспечить дочку? Сама-то я могу неделю жить на фасоли и хлебе, но нельзя морить голодом ребенка из-за того, что его мама хочет сделать театральную карьеру».

Отцом ребенка был человек, с которым Мэлоун в то время находилась в близких отношениях (они вместе руководили театральной труппой), воспитывать сына или дочь они собирались вместе. Однако вскоре их союз распался. Осознав, что после рождения ребенка ей потребуется больше денег, – и ужаснувшись ценам на жилье в Лондоне, – Мэлоун на восьмом месяце беременности решила переехать в Шеффилд, чтобы быть поближе к сестре.

Сестра помогала Мэлоун и ходила за покупками, а та, в свою очередь, присматривала за ее детьми. «Сразу после рождения ребенка женщина очень уязвима, – отмечает Мэлоун. – Время от времени вы ходите на прием к врачу, который спрашивает, все ли у вас в порядке и нормально ли ваш ребенок спит по ночам. Но никто не спросит: „Как вы справились с переездом в другой город за три тысячи километров, где никого не знаете, с младенцем на руках, не имея при этом никакого представления о том, чем заниматься всю оставшуюся жизнь?“» Политическая ситуация только усугубляла положение Мэлоун. Брекзит расколол британское общество. К тому же Мэлоун скучала по своим единомышленницам, с которыми делала политическое кабаре.

Незадолго до первого дня рождения Нолы (так Мэлоун назвала дочь) ей позвонил друг из театра и предложил поставить «Бурю» Шекспира в Греции. В итоге Мэлоун руководила женской театральной труппой на острове Лесбос, пока маленькая Нола сидела у нее на коленях. Это была идиллия: «Меня окружало множество женщин, которые всегда могли присмотреть за моей дочкой, пока я руководила постановкой под открытым небом».

Но после спектакля Мэлоун и Нола вернулись в свой старый дом, расположенный «в общем-то, у черта на куличках». От него до Манчестера 20 минут на поезде, но проделывать такой путь с маленьким ребенком было тяжело. «Я оказалась в изоляции», – говорит Мэлоун. Ей не нужно было платить за жилье и ходить на работу, но жизнь в полном одиночестве угнетала женщину. Она отмечает, что «не у всех получается „правильно“ завести ребенка», так, чтобы были партнер и ипотека. «Если вы занимаетесь искусством, вам часто кажется, что ваш род занятий – это роскошь, что вы словно играете чью-то роль», – говорит моя собеседница. Мэлоун изучала театральное искусство в аспирантуре и не хотела бросать карьеру, в которую вложила столько сил и времени. Но, отмечает она, «тут передо мной встал серьезный вопрос, с которым сталкиваются многие актеры: а как долго я смогу продолжать жить таким образом?» За несколько лет до этого она поработала в России гувернанткой в богатой семье, насмотрелась на разные проявления богатства, но это лишь больше вдохновило ее продолжать заниматься творчеством. «В мире искусства все реже и реже слышатся голоса людей из рабочего класса», – объясняет свое решение Мэлоун.

Поэтому, когда ей снова представилась возможность поставить «Бурю», на этот раз в Лондоне, она пришла в восторг. Нола могла быть поближе к отцу, а Мэлоун получила возможность заработать. Поначалу, правда, сводить концы с концами в Лондоне было почти невозможно: «Какое-то время я делила дом с другими людьми, но жизнь в крохотной комнатушке с двухлетним ребенком оказалась настоящим кошмаром». Потом она фактически оказалась бездомной, работая домработницей то у одной семьи, то у другой. «Это был очень, очень большой стресс, – вспоминает Мэлоун. – Куда нас занесет дальше, мы не знали. Денег не было. Мы были сами по себе».

Она жила на «универсальный кредит» (так называется новая британская программа помощи малоимущим) и перебивалась случайными подработками – «всем, что под руку попадется». Кроме того, ей помогал отец девочки. Однако для того, чтобы жить рядом с ним, Мэлоун с Нолой пришлось перебраться «в очень богатый район Лондона, где мы чувствовали себя совсем нищими». Если вы получаете «универсальный кредит», на вас смотрят как на прокаженных (особенно в богатом районе, отмечает Мэлоун). Кроме того, никто не считает воспитание ребенка «настоящей» работой. «Я попыталась отдать дочку в ясли, но мне сказали: „Это будет стоить 150 фунтов в месяц“», – рассказывает Мэлоун. Работница яслей стала задавать дополнительные вопросы, касающиеся финансового положения моей собеседницы, и Мэлоун объяснила, что получает «универсальный кредит», но ее бывший партнер работает учителем: «И тут эта женщина из яслей заявляет мне по телефону: „Вот если бы вы работали, у вас были бы деньги“. Это было как ножом по сердцу… все равно, что назвать человека отбросом общества».

В тот период, когда Мэлоун часто меняла место жительства, местный совет предложил помочь ей с переездом в Бирмингем. В Лондоне размер пособия на жилье часто оказывается ниже, чем стоимость аренды, поэтому для многих единственным выходом оказывается переезд в другой город. Правда, живя в Лондоне, Мэлоун могла хотя бы рассчитывать на помощь бывшего партнера. «Но мы тратим столько денег на аренду… – говорит она. – Я периодически думаю: „Господи, на что бы мы могли потратить эти деньги, если бы не нужно было платить за аренду? Может быть, я наняла бы учителя музыки для дочери? Или мы смогли бы съездить в отпуск?“»

Однако, приступив к поискам работы на полную ставку, Мэлоун столкнулась с новыми трудностями. Чтобы продолжать получать «универсальный кредит», необходимо периодически посещать центр занятости. Кроме того, по мере взросления ребенка требования к получателю пособия становятся все более жесткими. К тому моменту, когда Ноле исполнилось три года, Мэлоун должна была параллельно искать постоянную работу и регулярно встречаться со «специалистом по занятости». Хотя Нола ходила в школу, забота о ней отнимала слишком много сил, и Мэлоун начала задаваться вопросом, стоит ли ей вообще искать работу. Она отмечает, что родители находятся под непрерывным прессингом: «У женщин забирают детей, а виной всему то напряжение, которое они постоянно испытывают: из-за бедности, из-за режима жесткой экономии, из-за той ужасной ситуации, в которой мы все оказались. Я окончила аспирантуру, но мне все равно приходится очень трудно. Об этом тяжело рассказывать. Ни одна женщина не хочет, чтобы ее считали плохой матерью»[61].

Любовь – женская работа. Девочкам твердят об этом с самого рождения; в детстве их наряжают в розовый, цвет Дня святого Валентина. Пока они растут, их всевозможными способами убеждают, что они должны внимательно относиться к людям вокруг, улыбаться, радовать глаз. Устойчивость гендерных ролей прежде всего обеспечивается институтом семьи, который даже в нашу якобы постфеминистскую эпоху вращается вокруг неоплачиваемой работы по уходу за другими людьми. А если женщина не способна должным образом выполнять эту работу, говорит Рэй Мэлоун, ее обвиняют в том, что она «плохая мать», а это часто значит «плохая женщина»[62].

Труд любви, таким образом, начинается дома. Нам по-прежнему говорят, что убираться в доме и готовить, лечить разбитые коленки, учить детей ходить, говорить и думать, утешать их, сглаживать острые углы – все это естественно для женщины. Считается, что для этого не требуется никаких навыков и что ничему из этого не нужно учиться на практике, в отличие от любых других занятий. Эта убежденность перекочевала из домашней в рабочую сферу, затронув миллионы людей, не все из которых женщины: им недоплачивают, их перегружают работой, их труд обесценивают. Наша готовность согласиться, что работа женщины заключается в том, чтобы любить, а любовь при этом вознаграждает сама себя и не должна быть осквернена деньгами, играет на руку капиталу.

В этом нет ничего естественного. Семья была и остается социальным, экономическим и политическим институтом. Она развивалась параллельно с другими институтами, капитализмом и государством, и так же, как эти институты, превратилась в механизм, контролирующий труд и управляющий им, – в данном случае речь о женском труде. Как пишет историк Стефани Кунц, оплакивать упадок гетеросексуальной нуклеарной семьи с двумя родителями значит вздыхать по «тому, чем мы никогда не были», по такой форме общественного устройства, которая никогда не была инклюзивной и от существования которой мало кто выигрывал. Это значит сожалеть о разрушении системы, призванной сохранять такое положение дел, когда женщины ничего или почти ничего не получают за свой труд[63].

Трудовая и семейная этика развивались параллельно, и они по-прежнему взаимосвязаны. Когда мы слышим о «балансе между работой и личной жизнью», речь чаще всего идет о женщинах, которые пытаются выкроить время, чтобы провести его с семьей. Иначе говоря, семью изображают таким образом, будто она конкурирует с требованиями капитализма. Но теоретики еще начиная с Карла Маркса и Фридриха Энгельса указывали, что семья, какой мы ее знаем, призвана обеспечивать бесперебойное функционирование капиталистической системы: она воспроизводит работников, без которых эта система не может существовать. Вот почему не только деторождение, но и забота, приготовление пищи, утешение плачущего ребенка и все в том же духе – это тоже «репродуктивный труд». Институт семьи находится в кризисе, поскольку в кризисе капитализм – и если мы сейчас видим, как по этой системе ползут трещины, то лишь потому, что истории об этих институтах, которые нам рассказывали все это время, больше не в состоянии скрывать истинное положение дел[64].

Нет ничего естественного и природного в семье с двумя родителями и двумя-пятью детьми, живущей в домике за забором, как нет ничего естественного и природного в автомобиле, на котором она передвигается. Такая семья возникла в результате исторического процесса, полного насилия, борьбы и того, что мы воспринимаем как эволюцию. Как пишут Кунц и антрополог Пета Хендерсон, единственное «естественное» в репродуктивной деятельности – тот факт, что люди, которых мы привыкли считать женщинами, всегда были «источником новых членов общества». Однако выделение репродуктивного труда как отдельной категории не означало автоматически, что один тип труда станет оплачиваемым, будет цениться и мифологизироваться, а другой – обесцениваться и вовсе не считаться работой[65].

Ученые спорят, какие именно причины привели к установлению господства мужчин, или того, что мы можем назвать патриархатом. Но они дают нам подсказки, которые помогут ответить на вопрос, как мы оказались в мире, где женщины по-прежнему выполняют бóльшую часть неоплачиваемого труда. Когда древние люди начали производить больше, чем могли потребить (по отдельности или всей группой), они начали обмениваться с другими группами произведенными благами, а также людьми – сегодня такой обмен называется браком. Когда появилась частная собственность и произведенные блага стало нужно передавать по наследству, мужчины начали придавать большее значение контролю над репродуктивной деятельностью и другими формами труда, ложившимися на плечи женщин. Иначе говоря, женщин не просто подавляли, их эксплуатировали[66].

Такая эксплуатация, подчинение женского труда, частично достигалась насильственным путем, но поддерживать ее помогала идеология. По мере становления института «семья» уменьшилась до размеров того, что сейчас называется нуклеарной семьей. Уже во времена Древней Греции домашнее хозяйство стало играть центральную роль в функционировании общества, и было установлено, что место женщины – дома[67].

Конечно, это не значит, что в Афинах во времена Платона институты работы и семьи были такими же, как в Америке 1950-х годов. Разница как минимум в том, что залогом процветания Афин был труд рабов, а не белых рабочих-мужчин, состоящих в профсоюзах. Но подчинение женщины и снижение ценности ее труда были прочно закреплены в момент рождения государства как института, задолго до появления капитализма[68].

Капитализм, однако, принес с собой целый набор новых практик, предполагавших разделение домашнего труда и контроль над ним. В феодальной Европе не существовало той границы между «домом» и «работой», которая возникла при капитализме. В городах раннего Средневековья женщины получили определенную степень свободы: они работали врачами, мясниками, учителями, торговцами и кузнецами. В докапиталистической Европе, пишет Сильвия Федеричи, «подчинение женщин мужчинам смягчалось тем, что у них был доступ к общинной собственности и прочим общинным ресурсам». При капитализме, однако, «женщины сами стали общественным ресурсом, ибо их работа была определена как естественный ресурс, лежащий вне сферы рыночных отношений»[69].

Реорганизация репродуктивного труда началась с кровопролития: кровь лилась в ходе охоты на ведьм, которая и создала семейные отношения в их современном виде. Женщин лишили прежних прав, доступа к зарплате и возможности собираться группами или жить поодиночке. Единственное безопасное место для женщины теперь было подле мужчины. Главной целью охоты на ведьм стали женщины, которые отказывались выходить замуж и владели небольшой собственностью, – прежде всего акушерки, целительницы и все те, кто способен контролировать репродуктивную деятельность и проводить аборты. Террор работал хорошо, ведь в колдовстве могла быть обвинена почти любая женщина. Он и помог сформировать то, что мы сейчас называем гендером[70].

Охота на ведьм была призвана не только вытеснить женщин с общинной земли и загнать их обратно в дома. Она также напоминала всем людям о том, что произойдет, если они откажутся трудиться. Искоренение народной веры в магию, пишет Федеричи, сыграло ключевую роль в создании трудовой этики капитализма: магия была «незаконной формой власти и способом получить что угодно без труда, то есть настоящим отказом от работы». Наказание (а иногда и истязание) тела в ходе охоты на ведьм заложило основу для рабочей дисциплины – речь идет не только о рабочем графике, но и об изнурении больных мышц, усталых суставов и измученных умов, о которых теперь должны были заботиться женщины[71].

Так была создана дихотомия между «домом» и «работой», а вместе с ней и множество других бинарных оппозиций, которые продолжают определять наши представления о мире: «разум» и «тело», «технология» и «природа» и, конечно, «мужчина» и «женщина». В этот период складывается и концепт расы в том виде, в каком мы знаем его сегодня, тогда же представителей некоторых рас начали называть «прирожденными рабами», а в обществе принялись наказывать людей за нерепродуктивные формы секса. По завершении этого периода потрясений не только заперли дома женщин, лишив их оплаты труда и сделав бесправными, но и уничтожили саму память о насилии, сформировавшем такую ситуацию. «Женский труд стал восприниматься как природный ресурс, – пишет Федеричи, – который доступен каждому, как воздух, которым мы дышим, или вода, которую мы пьем». Даже женская сексуальность, утверждает она, была превращена в работу. Джейсон У. Мур и Радж Пател в книге «История мира в семи дешевых вещах» («A History of the World in Seven Cheap Things») назвали этот период временем «великого одомашнивания»[72].

Вот как возник тот двойной узел, которым по сей день связаны матери, в том числе и Рэй Мэлоун: воспитание детей не считается достаточно важной работой, чтобы за нее платить, но если вы покажете, что у вас есть другие приоритеты помимо дома, вас заклеймят как плохую мать. Границы всегда проницаемы и подвижны, но из-за этого от клейма еще труднее избавиться.

Даже после того как разделение между «домом» и «работой» прочно вошло в жизнь, капиталисты с радостью отправляли множество женщин и детей трудиться на мельницах и в шахтах наряду с мужчинами или вместо них: в те времена они без стеснения могли говорить, что предпочитают проворные маленькие пальчики. Кроме того, таким работникам можно было платить меньше, чем мужчинам. На заре эры наемного труда никто не делал вид, будто подобная работа может приносить удовольствие: ты либо трудился, либо голодал. Зная, насколько мучительна жизнь наемного работника, люди готовы были делать все что угодно, лишь бы избежать такой участи, поэтому хозяевам – и государству – необходимо было добиться того, чтобы без работы по найму люди жили еще хуже, чем с ней[73].

Из этой необходимости возникла традиция помощи бедным, по сей день определяющая политику в области социального обеспечения. Рабочий класс часто бунтовал: раннекапиталистическую Англию будоражили нападения луддитов на фабрики, ранние формы тред-юнионизма и всяческие беспорядки. Хотя за непродуктивную деятельность полагались суровые наказания (попрошайничество могло караться «публичной поркой, пока не пойдет кровь»), власти уступили давлению и создали своего рода предохранительный клапан в виде помощи беднякам. Но английские «законы о бедных» служили интересам хозяев. Пособия были настолько незначительными, а наказания настолько суровыми, что любая работа казалась предпочтительнее, чем жизнь на пособие; часто, чтобы получить жалкие гроши помощи, беднякам приходилось жить и трудиться в работных домах. В этом отношении государство, якобы помогая людям из великодушия, укрепляло трудовую этику, прививая представление о том, что они должны быть благодарны за предоставленную работу. Наследие «законов о бедных» и по сей день живо в репрессивных структурах «универсального кредита», с которыми столкнулась Рэй Мэлоун[74].

Законы о бедных также навязали людям идею ответственности за семью, согласно которой родственники должны поддерживать друг друга и только если другого выхода нет, обращаться за государственной помощью. Позже были введены специальные пособия для людей с инвалидностью и, что важно, для вдов и матерей – людей, исключенных из трудовых отношений из-за их особенностей или гендера. Таким образом, государство одновременно формировало семейную и трудовую этику[75].

Капитализм продолжал свой марш по планете, принося с собой институт семьи, зачастую – на острие меча. Например, в колониях, которые позже превратились в Соединенные Штаты Америки, образ жизни коренного населения насильственно реорганизовали так, чтобы он соответствовал представлениям колонизаторов о семье, а землю, прежде находившуюся в общинной собственности, сделали частной и передаваемой по наследству. Даже несмотря на то что институт семьи навязали местным жителям извне, его провозглашали естественной и неизбежной формой организацией жизни и труда, якобы выгодной для всех[76].

Для того чтобы создать современный миф о «работе по любви», требовалось не только замалчивать насилие внутри институтов семьи и труда, но и придать им романтический лоск. Брак в первые столетия своего существования имел мало общего с любовью. Когда это изменилось и возник идеал «брака по любви», он привел к созданию новых мифов о домашней работе.

Раз брак заключается по любви, выходит, что замужняя женщина выполняет свою работу тоже по любви. Таким образом, брак и работа по дому становятся теми вещами, в которых женщины должны в первую очередь находить удовлетворение и самореализацию. На протяжении многих веков популярная культура использует любовь и брак в качестве материала для создания нарративов – от романов Джейн Остин до оскароносной картины 2019 года «Брачная история», – а блоги «мамочек» и лайфстайл-аккаунты в инстаграме, как пишет журналистка Келли Мария Кордуки, до сих пор используют романтические архетипы XIX века. Они стали такими популярными благодаря новым для тех времен женским журналам и романам, которые описывали сферу жизни женщин как пространство удовольствия, а не труда[77].

Представление о семье как о романтическом убежище от бремени труда было буржуазным идеалом, который проникал в менее благополучные социальные группы; как и большинство подобных «подарков», на деле он представлял собой полную противоположность тому, что заявлялось на словах. Состоятельные люди имели возможность заключать браки по любви, а не просто по расчету; белая домохозяйка из среднего класса могла нанять прислугу для выполнения тяжелой домашней работы, а сама посвятить себя романтизированному эмоциональному труду. Но женщинам из рабочего класса приходилось заниматься и тем и другим[78].

Вместе с тем в семье есть место настоящей любви, и именно это делает такой привлекательной всю концепцию, а заодно и окружающие ее идеологии. Как заметила Анджела Дэвис в работе «Женщины и капитализм» («Women and Capitalism»), семья удовлетворяет вполне реальные человеческие потребности, «которые нужны всем, кто сохраняет в себе человечность. В капиталистическом обществе на женщину возложена особая миссия – одновременно быть источником и вместилищем целого ряда эмоций, которые иначе были бы просто исключены из жизни общества»[79].

Эмоциональная поддержка, забота, сексуальное самовыражение и настоящая любовь в семьях – не плод нашего воображения или ложного сознания, они существуют. Но все же во многом на то, как мы их воспринимаем, повлияла система, ориентированная на получение прибыли, а не на самореализацию человека. Как писала белл хукс[80], обязанность жены заключается в том, чтобы «самостоятельно производить любовь на домашней фабрике и предлагать ее мужчине, когда он возвращается домой». В семье мужчина-работник может без риска для себя выплеснуть тот гнев, который вынужден скрывать от босса; но семья, кроме того, также учит настоящей эмоциональной связи – тому самому навыку, который, как отмечает теоретик и организатор Сельма Джеймс, необходим для создания движений, борющихся за социальные изменения[81].

Капиталистическое общество ценит сексуальность прежде всего в рамках брака, где она, как предполагается, должна отвечать за производство детей, которые вырастут и станут новыми работниками. Однако из-за того бремени, что ложится на семью при капитализме, сохранение любви в браке оказывается невероятно сложной задачей: когда на семью возлагается все больше ожиданий, а участники пары постепенно замыкаются друг на друге и перестают взаимодействовать с другими людьми, их брак грозит рухнуть под собственной тяжестью. Из-за такого давления, пишет Джеймс, брак становится столь враждебной средой, что «удивительно, как мужчины и женщины вообще разговаривают, тем более живут вместе и любят друг друга»[82].

Институт брака постоянно меняется, под воздействием критики приспосабливаясь к потребностям обществ, которые живут в соответствии с установленными в них системами властных взаимоотношений. Избавиться от старой идеологии «разделения сфер», согласно которой дом – это территория женщины, а работа – территория мужчины, оказалось крайне непросто. Однако такой идеализированный образ жизни никогда не был универсальным[83].

Если нуклеарная семья (и общество, которое, как писал Энгельс, представляет собой «массу, состоящую… из индивидуальных семей, как бы его молекул») возникла относительно недавно, то ситуация, когда рабочие классы смогли позволить себе такой образ жизни (муж на работе, а жена занимается бесплатным домашним трудом), тем более нова. Этот сдвиг привел к тому, что еще больше женщин стали испытывать то давление, о котором говорит Рэй Мэлоун: от них начали требовать, чтобы они соответствовали идеалу женского совершенства, выполняя работу по дому, причем часто в одиночку[84].

До XX века (да и в XX веке) женщины из рабочего класса трудились на заводах и в шахтах. Они брали стирку на дом и выполняли сдельную работу, а также готовили, убирали и ухаживали за детьми. Термин «домохозяйка» появился около 1890 года – так называли жен, которые «полностью посвящали себя домашним делам». Вместе с новым определением на женщин были возложены новые ожидания. Дом теперь воспринимался не просто как место для приема пищи и сна, а как пространство, полностью противоположное пространству работы, где домохозяйка (homemaker) должна была создавать комфортные условия для своих мужа и детей. Комфорт самой женщины при этом никого не интересовал. Таким образом, изменения в структуре занятости привели к тому, что изменилось понимание гендера и представление о том, какой должна быть женщина[85].

Поначалу только самые обеспеченные мужчины могли позволить себе жену-домохозяйку, в то время как женам рабочих по-прежнему приходилось вкалывать на полную ставку. Рабочие движения стали добиваться «семейной зарплаты»: такого размера оплаты труда, который позволял бы мужчине-рабочему содержать жену и детей. Впервые это нововведение появилось в Австралии в 1896 году, когда был принят закон, согласно которому минимальный размер оплаты труда должен быть таким, чтобы мужчина мог обеспечивать семью. Примерно в это же время начали приниматься законы, запрещающие детский труд и ограничивающие продолжительность рабочего дня для женщин. Капиталисты пошли на некоторые уступки рабочим, прикрываясь заявлениями о том, что женщины слишком слабы для работы на производстве (вот бы удивились труженицы шахт в Манчестере или Лоуэлле!), следовательно, им стоит сидеть дома[86].

Идея семейной зарплаты быстро приобрела популярность. Она давала рабочим возможность добиться повышения дохода, но одновременно укрепляла патриархальные гендерные роли в семье. Становясь «кормильцем», мужчина из рабочего класса чувствовал гордость и получал ту власть, которой был лишен на производстве. В своих глазах он теперь был «настоящим мужчиной», в отличие от тех, кто зарабатывал меньше и не мог обеспечить семью. Кроме того, семейная зарплата давала рабочим возможность (я говорю в первую очередь о США) конструировать свою маскулинность, при этом противопоставляя себя небелым трудящимся. В США чернокожие рабочие первоначально были рабами и в вопросах брака и деторождения полностью зависели от своих хозяев. После отмены рабства был принят новый свод законов, поощрявший создание «традиционных» семей бывшими рабами. Как отмечает историк Тера Хантер, в условиях рабства, когда кровные родственники и супруги в любой момент могли быть разлучены по прихоти рабовладельца, афроамериканцы «трансформировали узкую концепцию родства», выработав более широкое понимание семьи. Однако Бюро вольноотпущенников[87] и другие подобные институты стремились навязать чернокожим рабочим идеал патриархальной семьи, хотя никто вовсе не собирался платить им зарплату, достаточную, чтобы прокормить жену и детей[88].

После рузвельтовских реформ «Нового курса» и Второй мировой войны, когда приняли законы, защищающие право рабочих на создание профсоюзов, семейная зарплата, а вместе с ней и белая рабочая семья получили институциональное оформление. Речь идет о так называемом фордистском компромиссе. Генри Форд и сам активно внедрял среди рабочих свои представления о «правильной» семье. Для получения семейной зарплаты они должны были соответствовать определенным требованиям. У Форда был специальный отдел расследований («социологический департамент»), который опрашивал работников на предприятиях и приходил к ним домой, чтобы убедиться, что их жены тоже усердно трудятся. «Требовалось, чтобы жена целый день занималась работой по дому, – пишет социолог Эндрю Дж. Черлин. – Любое отклонение от этого правила грозило проблемами с отделом расследований»[89].

Реформы «Нового курса» претворили в жизнь идеал семейной зарплаты, но действие Закона о справедливых условиях труда и Национального закона о трудовых отношениях не распространялось на сельскохозяйственных работников и тех, кто трудился на дому. Это означало, что большинство чернокожих мужчин и женщин оказались лишены семейной зарплаты. Фордистская семейная зарплата не только способствовала нормализации гендерных отношений и нуклеарной семьи, но также проводила этнические и классовые границы, определяя, кто имеет право пользоваться услугами американского государства всеобщего благосостояния, построенного совместными усилиями правительства и частных компаний[90].

Именно этому периоду мы обязаны привычным образом «традиционной» белой семьи, живущей в пригородном доме за невысоким забором. В такой семье обычно от двух до пяти детей. Жена, один в один Джун Кливер[91], готовит дома ужин в туфлях на высоком каблуке в ожидании мужа, который должен прийти с работы, где проводит по восемь часов пять дней в неделю. Однако этот период ни в малейшей степени не был традиционным – напротив, с исторической точки зрения он представлял собой исключение, ставшее возможным благодаря компромиссу между капиталом и трудом, который не был устойчивым и поддерживался благодаря контролю со стороны государства, видевшего стабилизацию бизнеса своей главной целью. И романтизировать эти времена не стоит. Семейная зарплата вознаграждала отчужденный и однообразный труд, женщины получали меньше мужчин, а домашнее насилие со стороны мужей встречалось повсеместно: как уже неоднократно отмечалось, мужчины прибегали к нему, чтобы показать свою маскулинность в мире, где мало что контролировали, и добиться послушания жен. Трудовой договор, как и брачный контракт, предполагал юридическое равенство сторон, которое на самом деле скрывало колоссальную пропасть, разделявшую начальника и рабочего, мужа и жену. Представления о маскулинности и феминности складывались из опыта мужчин и женщин: первые обладали властью, вторые чувствовали себя беспомощными[92].

Внутри этой идеологии всегда царило скрытое напряжение. Открытым оставался вопрос о том, почему женщины должны сидеть дома: потому что занимаются жизненно важным домашним трудом или потому что слишком чисты, добры и слабы для работы по найму? В XX веке женщин побуждали совершенствовать свои навыки ведения домашнего хозяйства, черпая знания из женских журналов или посещая курсы по домоводству – нововведение тех времен. Более того, шли споры о том, должны ли женщины получать деньги за работу по дому. Феминистки добивались введения пенсий и зарплат для матерей, финансовой помощи для семей и пособий на детей (последние появились в Великобритании в 1946 году). При этом женщинам по-прежнему всеми возможными способами напоминали о том, что они, в отличие от мужчин, не занимаются «настоящей» работой[93].

Однако по-настоящему серьезным вызовом для семьи стали попытки создания социалистического общества. Утопические социалисты выступали за то, чтобы дети воспитывались коллективно, а не в нуклеарных семьях. Эта идея, как замечает антрополог Кристен Годси, оказала влияние на руководителей Советского Союза и некоторых других стран. После Октябрьской революции Александра Коллонтай стала народным комиссаром государственного призрения РСФСР. Единственная женщина-нарком, она уделяла особое внимание мерам, призванным уравнять женщин в правах с мужчинами. Она доказывала, что «материнство как социальная функция должно… цениться и поэтому защищаться и поддерживаться государством». Женщины должны быть избавлены от домашнего труда благодаря государственным яслям, детским садам, прачечным и столовым; аборты были легализованы в 1920 году. Вместо того чтобы платить мужчинам семейную зарплату, предполагая, что тем самым будет оплачиваться и женский труд, социалистическое государство должно было предоставить всем равные возможности, разрушив экономическую зависимость женщин от мужчин[94].

Но и мужчины-социалисты не всегда с радостью приветствовали изменения в структуре семьи – они ведь тоже привыкли считать, что женщине следует заниматься домашней работой. Коллонтай приходилось бороться с товарищами по партии, добиваясь реализации своих замыслов. Многие ее завоевания были перечеркнуты в 1936 году Сталиным, решившим вернуться к модели патриархальной семьи. Тем не менее в вопросах семейной политики социалистические и социал-демократические правительства в странах Восточной и Западной Европы действовали более эффективно, чем их американские коллеги. Они предоставили женщинам декретные отпуска и другие меры поддержки, а также на официальном уровне поощряли мужчин брать на себя больше работы по дому[95].

В большинстве капиталистических стран воспитание детей считалось частным делом пары. Доказывая ценность домашнего труда, женщины столкнулись с мифом о любви к работе. Считалось, что их работа, к которой они готовились и на которую тратили больше времени, чем их мужья проводили в фирмах и на предприятиях, представляет собой самое приятное занятие, какое женщина только может себе вообразить. Но в действительности на всех уровнях, от государственного до индивидуального, женщин принуждали к работе, которую они якобы добровольно выполняли из любви. Более того, многие женщины не переставали заявлять, что домашние дела им совсем не по душе[96].

Дом в пригороде – как предполагалось, предел мечтаний для нового среднего класса – часто на самом деле оказывался ловушкой и тюрьмой. Женщины были изолированы в доме, то есть на рабочем месте. Со всех сторон их окружали напоминания о бесконечных домашних делах. В 1960-е годы все больше людей стали осознавать эту проблему. Прошло всего десять лет с того момента, как женщин стали массово превращать в домохозяек, а они уже были сыты по горло домашними делами[97].

Книга Бетти Фридан «Загадка женственности» («Feminine Mystique») была опубликована в 1963 году и сразу стала бестселлером. Фридан подробно описала «проблему, у которой нет названия» – положение женщин, запертых дома и вынужденных выполнять домашнюю работу. Ее книга спровоцировала феминистское восстание. Однако Фридан, судя по всему, больше беспокоилась об образованных женщинах, обреченных всю жизнь выполнять домашние обязанности, которые были ниже их достоинства и больше подходили для «недалеких девочек». Для образованных женщин работа должна была стать формой освобождения[98].

Однако работа вне дома – способная, по мнению Фридан, решить проблему утомительных домашних обязанностей – сделала многих женщин несчастными. Если обеспеченные женщины могли позволить себе нанять прислугу, которая бы выполняла домашние дела, пока они были на работе, то женщины из рабочего класса никогда не имели возможности сидеть дома или только недавно ее получили. Работа, на которую они могли рассчитывать, часто представляла собой низкооплачиваемую версию того, чем им приходилось заниматься дома: готовка и сервировка пищи, уборка, уход за другими людьми. Конечно, для некоторых женщин работа стала альтернативой домашним делам, но сама идея о том, что они ищут работу из развлечения, а не из необходимости, давала работодателям возможность платить им меньше, чем мужчинам. А на самом деле многие женщины искали работу именно потому, что остро нуждались в деньгах[99].

Новый миф о любви к работе подкреплялся идеей о том, что женщины, покидая дом и устраиваясь на работу, расширяют свои права и возможности. Старая история о том, что работа по дому и в особенности материнство сами по себе приносят женщинам удовлетворение, продолжала жить, но параллельно формировался новый миф – об освобождении через работу. Конфликт между этими нарративами привел к конфликтам между женщинами, по-разному воспринимавшими ситуацию.

В ходе дискуссий по вопросу об абортах и так называемой реформе социального обеспечения линии раскола прошли по границам классов. Тема абортов – сыгравшая важную роль в период охоты на ведьм, а потом ушедшая на второй план, – приобрела в 1960–1970-е годы огромное политическое значение. Борясьс навязанным им положением домохозяек, женщины добивались права самостоятельно решать, становиться им матерями или нет. Писательница-феминистка и активистка Шуламит Файрстоун в книге «Диалектика пола» («The Dialectic of Sex») писала о том, что уничтожение «половых классов» означает «захват контроля над воспроизводством: не только полное восстановление прав собственности женщин над их телами, но также и (временный) захват ими контроля над человеческой способностью к воспроизведению потомства»[100].

Но и до публикации книги Файрстоун, которая произвела эффект разорвавшейся бомбы, женщины доказывали, что им необходимо установить контроль над репродуктивной сферой, чтобы иметь возможность самостоятельно распоряжаться своей жизнью. Как пишет социолог Кристин Люкер, аборты были «символическим стержнем», вокруг которого формировались представления о роли женщин и женской работе. На одной стороне были те, кто утверждал, что женщины – это в первую очередь не потенциальные матери, а личности, способные самостоятельно жить и принимать решения. Их оппонентами были женщины и мужчины, считавшие, что предназначение женщины – быть домашней хозяйкой. Некоторые сторонники (и особенно сторонницы) этой идеи опасались, что право на аборт не только изменит гендерные роли, но и лишит женщину ее высокого статуса, связанного с материнством. Однако лед уже тронулся, и вскоре недолговечной идиллии семей из рабочего класса пришел конец – но вовсе не из-за права на аборт, а по причине изменений в мировой экономике[101].

На этом фоне Верховным судом США в 1973 году было принято эпохальное решение по делу «Роу против Уэйда»[102], ставшее последней каплей для многих консервативно настроенных женщин и мужчин. После этого процесса сформировалась группа активисток, которая выступила против абортов – в основном в нее входили женщины из нуклеарных семей, посвящавшие все свое время домашнему труду. Они опасались, что американский суд подорвал не только ценность эмбриона, но и ценность женщины как таковой, поэтому развернули активную общественную кампанию. Возможности этих женщин на рынке труда были ограничены, зато их работа по дому – где они хранили «нежность, нравственность, заботу, эмоциональность и самопожертвование» – высоко ценилась хотя бы на словах. «Мне кажется, что сейчас мы находимся на пьедестале, так зачем нам опускаться до равенства с мужчинами?» – спрашивала одна из активисток. Как пишет Люкер, эти женщины боялись, что материнство перестанет быть священным призванием и превратится всего лишь в очередную работу[103].

Феминистки вздрагивали, когда консерваторы приписывали им намерение разрушить семью, – они-то настаивали на том, что просто хотят дать людям возможность выбора. Однако дестабилизация репродуктивной роли, в результате которой материнство стало для женщин необязательным, а развод перестал восприниматься как нечто недопустимое, действительно оказалась серьезным вызовом для института семьи. Файрстоун и другие радикалки считали, что это к лучшему, но умеренные феминистки в основном стремились к тому, чтобы дать женщинам возможность и строить карьеру, и иметь семью. Вероятно, именно по этой причине они не поддержали активисток движения за право на социальное обеспечение, бросивших вызов традиционным гендерным ролям. Как пишет историк Премилла Надасен, представительницы этого движения уделяли основное внимание «трудовой этике, критике веры в рыночную экономику, состраданию к людям в трудной жизненной ситуации, различным моделям материнства, сексуальной морали и репродуктивным правам»[104].

Движение за право на социальное обеспечение представляло собой относительно небольшую группу женщин, которые не могли похвастаться высоким социальным статусом. Тем не менее благодаря коллективным действиям им все же удалось добиться определенных успехов. Они отвергали семейную и трудовую этику, добиваясь права воспитывать детей так, как они считают нужным. Кроме того, они бросили вызов традиции «законов о бедных», положенной в основу Программы помощи семьям с детьми-иждивенцами (AFDC), или «велфера» (welfare), как его обычно называют в США[105].

Национальная организация за право на социальное обеспечение (NWRO) была основана в 1966 году и представляла собой орган, координирующий работу местных групп, часть которых к тому моменту существовала уже несколько лет. Эти группы придерживались тактики прямого действия: часто их участники занимали офисы службы социального обеспечения и призывали к прекращению дискриминации. Еще они создали политическую организацию и пытались юридическим путем оспорить методы контроля, использовавшиеся в рамках Программы оказания помощи семьям с детьми-иждивенцами (AFDC). Несмотря на то что среди получателей пособий по этой программе никогда не преобладали чернокожие женщины, именно они возглавили движение за право на социальное обеспечение. Присутствие чернокожих в списках на получение пособия вызывало возмущение политиков – зачастую тех же самых, которые доказывали, что белые женщины должны сидеть дома и заниматься детьми. Как пишет Надасен, организаторы движения за право на социальное обеспечение «вырабатывали свою политическую программу исходя из материалистического понимания этнических, классовых, гендерных и половых иерархий, неразрывно связанных между собой в повседневной жизни человека»[106].

Чернокожих женщин на протяжении долгого времени принуждали к труду – сначала как рабынь, а потом как работниц на низкооплачиваемых позициях. Паника вокруг социального обеспечения выявила противоречие между двумя установками. Считалось, что женщина должна сидеть дома с детьми, но если чернокожая женщина решала посвятить себя домашним делам, то ее обвиняли в том, что она отлынивает от работы. Отказывая чернокожим – и, соответственно, всем остальным – женщинам в праве на социальное обеспечение, государство вынуждало их соглашаться на любую, даже самую низкооплачиваемую работу. Социологи Фрэнсис Фокс Пивен и Ричард Кловард называют это еще одним способом принуждения к труду[107].

Однако участники движения за право на социальное обеспечение утверждали, что получающие пособие матери и так трудятся, ведь их работа по дому очень важна, так что они заслуживают помощи вне зависимости от того, замужем они или нет. «Будь правительство поумнее, оно бы переименовало AFDC в „круглосуточный уход“, создало бы новое агентство и начало бы платить нам достойную зарплату за ту работу, которую мы и так уже выполняем, – говорила одна из организаторок движения. – В таком случае можно было бы сказать, что кризис в сфере социального обеспечения разрешен, потому что все матери на пособии теперь при делах». Какое-то время организация успешно двигалась к намеченной цели – за 1960-е годы число получательниц пособия выросло на 107 % благодаря тому, что активисты убеждали женщин требовать выплат, причитавшихся им по закону. «В департаменте социального обеспечения уже выучили наш телефонный номер, – рассказывала другая активистка. – Члены нашей организации знают, что если позвонить в департамент, то чиновники все сделают быстрее и эффективнее»[108].

Организаторы движения за право на социальное обеспечение бросили вызов американским представлениям о «настоящей» и «ненастоящей» работе и распределении ролей в семье. Как сообщал один репортер, участницы организации «Матери за повышение пособия» (MAW) доказывали, что брак с его «строгими правилами и обязательствами» «в большей степени представляет собой инструмент угнетения, нежели средство выражения любви». MAW выступали за «ответственность перед другими людьми и свободу действия в той мере, в какой это позволяет ответственность», отвергая традиционную модель семьи. Джонни Тиллмон, возглавлявшая NWRO, писала в статье для журнала Ms: «Система социального обеспечения – это как суперсексистский брак. Вы меняете одного мужчину на другого. Но вы не можете развестись с ним, если он плохо с вами обращается. Он, конечно же, в любой момент может порвать с вами, но в таком случае дети останутся с ним. Всем управляет мужчина. В обычном браке вы имеете право заниматься сексом со своим мужем. Согласно AFDC, вы вообще не имеете права заниматься сексом. Вы отказываетесь от контроля над своим телом»[109].

Активисты NWRO требовали безусловного базового дохода, а не программ по созданию рабочих мест, оспаривая идею, что человек должен ходить на работу, чтобы зарабатывать себе на жизнь. Лоретта Доменчич, организаторка WRO в Милуоки и представительница коренного населения Америки, отмечала, что до колонизации на континенте существовали институты, аналогичные безусловному базовому доходу: «В соответствии с принципом уважения к человеческому достоинству в племени должно быть место для любого человека вне зависимости от его способностей, будь он вождем или калекой, пожилым или беспомощным». В период президентства Ричарда Никсона NWRO почти удалось добиться своей цели. Никсоновский «План помощи семьям» предполагал предоставление безусловного базового дохода более чем десяти миллионам семей – правда, размер выплат должен был быть ниже требуемых NWRO 5500 долларов в год на семью из четырех человек (около 35 тысяч долларов по современному курсу)[110].

Тот факт, что движение за право на социальное обеспечение едва не добилось принятия закона, гарантировавшего безусловный доход любому гражданину вне зависимости от семейного положения и наличия работы (а также тот факт, что соответствующий закон был предложен президентом-консерватором), напоминает нам о существовании альтернативных точек зрения на работу и семью. Однако в 1970-е годы маятник качнулся в обратную сторону. Снижение прибылей, зарождение аутсорсинга и инфляция привели к тому, что человечество внезапно включилось в дележку уменьшающегося пирога. Вместо безусловного базового дохода и социального обеспечения мы получили стереотип «королевы пособия»[111]. Аборт считается аморальным поступком для женщины, но не менее аморальным считается рожать ребенка, не имея для этого необходимых материальных условий. В то же время женщин, получающих помощь от государства, демонизируют. Словно желая подчеркнуть, какая это давняя традиция, Рональд Рейган, говоря о необходимости сокращения государственных выплат, рассказал историю о «юной леди… которая получает продовольственные карточки на основании того, что она студентка, изучающая колдовство»[112].

В результате того, что получающие пособие чернокожие женщины превратились в объект ненависти (утверждалось, что они, отказываясь от оплачиваемой работы, одновременно подрывают институт семьи и трудовую этику), началось медленное разрушение государства всеобщего благосостояния, на смену которому приходил новый неолиберальный порядок. Левые, придерживавшиеся идеи о том, что работа способствует освобождению женщин, практически ничего не смогли противопоставить неолиберальному повороту[113].

Но одна феминистская группа, вдохновлявшаяся идеями NWRO и итальянским операистским[114] («воркеризм») движением 1970-х годов, предложила альтернативу, бросившую вызов широко распространенным представлениям о работе и семье. Кампания «За оплачиваемую работу по дому» не достигла поставленных целей, но ее организаторы по сей день продолжают бороться и подавать пример другим активистам[115].

Участники кампании «За оплачиваемую работу по дому» восприняли у операистского движения идею о том, что капиталистическое производство стерло разделение между «обществом» и «рабочим местом», превратив все социальные отношения в производственные. Как указывали активисты, «социальная фабрика» начинается дома, а домашний труд жизненно важен для капиталистической системы, так как именно он обеспечивает воспроизводство рабочей силы. Исходя из этого, они доказывали, что работа по дому должна оплачиваться. Сельма Джеймс, одна из ведущих теоретиков движения, писала: «Добиваясь оплачиваемой работы по дому, мы доказываем, что домашний труд, подобно любому другому труду при капитализме, является принудительным, и мы выполняем его не потому, что нам это нравится, а потому, что мы, как и все остальные трудящиеся, понимаем: в противном случае наши дети будут обречены на голод»[116].

Центральной для движения была идея о том, что отказ от работы по дому – забастовка вроде той, что устраивают рабочие на предприятиях, – открывает домохозяйкам путь к обретению власти. Женщины, устраивавшиеся на оплачиваемую работу, также отказывались от домашнего труда, но для многих из них это вовсе не означало эмансипацию – напротив, им приходилось выполнять низкооплачиваемую и скучную работу, не сильно отличавшуюся от той, которая ждала их дома после окончания смены. Требуя оплаты домашнего труда, активистки указывали, что работа по дому – это тоже работа и что они хотели бы тратить на нее меньше времени. Тем самым они заявляли: «Мы – это не наша работа»[117].

Кроме того, борьба за оплачиваемый домашний труд давала им возможность отказаться от навязанной идентичности и гендерных ролей. Как отмечали активистки, представление о том, что работа по дому и рождение детей – это естественные для женщин занятия, удовлетворяющие некие глубинные женские потребности, оказало формирующее воздействие на всех женщин, в том числе на тех, кто мог позволить себе нанимать других людей (обычно тоже женщин), чтобы те выполняли за них домашние дела[118].

У движения за право на социальное обеспечение участницы кампании «За оплачиваемую работу по дому» почерпнули идею о том, что женщины лишены свободы и дома, и на работе. Они хотели иметь время на себя, иметь возможность свободно исследовать любовь и сексуальность за пределами отношений власти и труда. Квир-участницы движения отмечали, что стигматизация лесбиянства способствовала укреплению патриархата и трудовой дисциплины внутри семьи. Женщины, работавшие в детских учреждениях и больницах, подчеркивали, что обесценивание их труда дома приводит к его обесцениванию и за его пределами. Насилие в отношении женщин, утверждали они, представляет собой форму трудовой дисциплины: мужчины ведут себя как начальники, стремящиеся держать подчиненных в узде. Кампания «За оплачиваемую работу по дому» предлагала оптику, которую можно было применить ко всем политическим столкновениям, – она была тем ключевым элементом, что отсутствовал в большинстве подходов к изучению капитализма и гендера[119].

Хотя многие смеялись (и продолжают смеяться) над идеей, что за работу по дому можно платить, нет никаких сомнений в том, что во многих случаях домашний труд все-таки оплачивается. Вслед за организаторами движения за право на социальное обеспечение экономистка Нэнси Фолбре пишет: «Если бы две матери-одиночки, каждая с двумя детьми в возрасте до пяти лет, сидели бы с детьми друг друга по восемь часов пять дней в неделю и платили бы друг другу минимальную федеральную зарплату в размере 7,25 доллара в час, то обе смогли бы претендовать на налоговый зачет за заработанный доход[120] и получить в общей сложности 10 тысяч долларов практически за ту же самую работу, которую в обычной ситуации они выполняют бесплатно, сидя с собственными детьми». Участницы движения «За оплачиваемую работу по дому» отмечали, что государство оказывает финансовую помощь приемным родителям, а суды присуждают компенсации мужчинам, чьи жены получили травмы, на том основании, что они лишены возможности «предоставлять услуги» своим супругам[121].

Новый дискурс любви к работе формировался в то время, когда зарплаты снижались, а заводы закрывались или автоматизировались. Участницы движения «За оплачиваемую работу по дому» в 1970-е годы одними из первых увидели, к чему все идет. Сдвиги в экономике стали заметны в Нью-Йорке и других крупных городах, где бюджетный кризис стал причиной перехода к режиму жесткой экономии. Подобно Кассандре, активистки предупреждали, что феминистки выходят на рынок труда именно в тот момент, когда он начинает рушиться. Предполагалось, что женщины выправят ситуацию, устроившись на оплачиваемую работу и одновременно продолжая заниматься домашним трудом в прежних масштабах. Новые социальные консерваторы плечом к плечу с неолибералами пытались укрепить традиционную нуклеарную семью в тот момент, когда государство начало проводить политику, направленную на усиление эксплуатации труда и восстановление протестантской трудовой этики, которая теперь основывалась на силе закона, а не на личном выборе человека[122].

В конечном счете это привело к «реформе социального обеспечения», растянувшейся на несколько десятилетий и закончившейся подписанием Биллом Клинтоном в 1996 году Закона о личной ответственности и возможностях трудоустройства, который выполнял двойную задачу – укрепления трудовой и семейной этики. Реформа социального обеспечения напомнила о том, что за красивыми словами о любви, заботе и внимании скрывается беспощадная жестокость. Эта реформа стала результатом совместных действий представителей разных политических сил. Неолибералы вроде Клинтона и социальные консерваторы вроде Рейгана в равной степени эксплуатировали расистские стереотипы о ленивых чернокожих женщинах (очень иронично, если помнить, что США были построены на рабском труде чернокожих) и использовали недовольство недавно вышедших на работу женщин, которым раньше не приходилось работать в две смены. Они натравили женщин друг на друга и настроили американцев против программы социального обеспечения, которая могла помочь нуждающимся. Как писала активистка Джонни Тиллмон, «пособие – что-то вроде дорожной аварии. Случиться может с каждым, но особенно часто это происходит с женщинами»[123].

Реформа социального обеспечения была начата губернаторами-консерваторами в Висконсине, Калифорнии и некоторых других штатах, но на национальном уровне была проведена президентом-демократом. Клинтон стал президентом на выборах, в которых участвовало трое кандидатов, пообещав Америке «третий путь». Этот путь предполагал отказ от наследия общественных движений 1960-х годов (которым Клинтон, по его собственным словам, был обязан пробуждением своего политического сознания) и переход к идеям «свободных рынков» и «личной ответственности». По программе Клинтона на смену AFDC пришла система грантов для штатов, которые могли расходовать средства по своему усмотрению. Многие из них ввели требование трудовой занятости и установили пожизненный лимит на получение пособия. По закону 1996 года также выделялись деньги на программы «поощрения браков» и предоставлялось дополнительное финансирование штатам, которым удалось снизить число «незаконнорожденных» детей без увеличения числа абортов. Также были выделены средства на поиск биологических отцов и взыскание с них алиментов – при этом у самих матерей никто не спрашивал, хотят ли они иметь какие-либо отношения с отцами своих детей. В преамбуле закона было сказано, что «брак – это основа процветающего общества». Говоря словами политолога Мелинды Купер, государство навязало обществу «систему семейной ответственности», опиравшуюся на традиции «законов о бедных», но усиливавшую их репрессивную составляющую[124].

Несмотря на все заявления политиков о желании помочь женщинам, принятие этого закона привело к тому, что число чернокожих женщин, находящихся под государственным надзором и подвергающихся наказаниям, непропорционально выросло. (Все это происходило параллельно с увеличением числа заключенных в тюрьмах, также ставшим плодом совместных усилий демократов и республиканцев в 1980–1990-е годы.) Поток отчаявшихся людей хлынул на рынок низкооплачиваемого труда – им предлагали работу, которая часто не отличалась от того, чем они занимались дома, – что позволило снизить общий уровень заработной платы и одновременно увеличить доходы высших слоев[125].

В последующие десятилетия произошло снижение уровня зарплат, связанное с тем, что определенные виды работы по дому по-прежнему остаются неоплачиваемыми. Говоря словами Кэти Уикс, неолиберальная «романтика свободного рынка» как пространства свободы «сочетается с возрождением романтизированного идеала присвоенной [мужчинами] семьи – одновременно локуса социального воспроизводства и убежища посреди жестокого мира». Крах коммунизма и триумф капиталистического реализма привели к тому, что теперь нам крайне тяжело представить себе какую-либо иную форму организации домашнего труда. В эпоху «семей с двумя работающими родителями» мы много слышим о «балансе между работой и личной жизнью», но почти никто не говорит о том, что «личная жизнь» (кодовое обозначение семьи) в этом случае часто сводится к неоплачиваемой работе[126].

Более того, далеко не у всех есть повод задуматься о таком балансе. Брак все в большей степени становится уделом высшего среднего класса, в то время как пролетариат все чаще отдает предпочтение менее обязывающим в юридическом плане формам отношений. Консерваторы, выступающие против однополых браков, утверждают, что их легализация может разрушить сам институт брака. Однако, как отмечают исследовательница гендера и сексуальности Лора Бриггс и другие ученые, в действительности браку угрожают не однополые семьи, а экономическое неравенство. Уровень рождаемости снижается еще с 1970-х годов: как иронично пишет Сильвия Федеричи, «единственной настоящей трудосберегающей технологией, которую женщины использовали в семидесятые, были противозачаточные». Она также отмечает, что наступление на аборты, которое мы сегодня наблюдаем в большинстве стран мира, представляет собой попытку регулировать предложение рабочей силы[127].

Между тем дети все чаще рождаются вне семьи. К началу 2000-х годов в США только 59 % детей были рождены замужними женщинами, в то время как в конце 1950-х доля таких детей составляла 95 %. (В этом отношении можно сказать, что реформа социального обеспечения провалилась.) Многие женщины из рабочего класса понимают: если они выйдут замуж, на них свалится слишком много обязанностей. Как сказала одна мать-одиночка, решившая уйти от своего партнера: «Я могу обеспечить себя. Всегда могла. Могу обеспечить себя и своего ребенка. Но я не могу обеспечивать нас двоих и еще его». Эта женщина далека от стереотипного образа «плохой матери» – напротив, она поставила благополучие ребенка на первое место[128].

Возможно, нуклеарная семья действительно мутирует и распадается, но гендерно обусловленные представления о неоплачиваемой работе – и о том, кто должен ее выполнять, – никуда не делись. Сохраняющийся разрыв в оплате труда мужчин и женщин отчасти объясняется тем, что женщинам по-прежнему приходится выполнять неоплачиваемую работу по уходу. Проблема «второй смены», как ее обозначила социолог Арли Расселл Хокшилд, никуда не исчезла. Исследование, проведенное в Великобритании в 2016 году, показало, что женщины по-прежнему выполняют почти вдвое больше работы по дому, чем мужчины. Проведенные в США исследования демонстрируют, что работающие женщины сегодня тратят на уход за детьми столько же времени, сколько их матери, трудившиеся исключительно дома, в 1970-е годы. По подсчетам других исследователей, «объем рабочей силы, занимающейся оплачиваемым трудом, удвоился бы, если бы всем, кто выполняет неоплачиваемую работу по уходу, стали бы платить деньги». Согласно данным исследования, проведенного во время локдауна, почти половина мужчин с маленькими детьми считает, что в их семье домашние обязанности распределены поровну, однако их жены с этим не согласны. Только 2 % женщин рассказали о том, что их мужья взяли на себя бóльшую часть работы по дому в период локдауна. В 1999 году американские ученые подсчитали, что если бы весь неоплачиваемый репродуктивный труд в мире оплачивался, его стоимость составила бы 16 триллионов долларов (то есть треть от общей стоимости мировой экономики), и 11 триллионов из них пришлось бы именно на долю женского труда[129].

Рабочий класс, который не в состоянии платить няням, сиделкам и прислуге, вынужден урезать расходы. При этом даже средний и высший класс испытывают давление идеологии «естественного родительства», суть которой ярко описала писательница Хизер Эйбел: «Мама рожает Малыша и не может ни на шаг отойти от него. Она не может работать сидя и даже читать в свое удовольствие, потому что Малыш хочет двигаться, – впрочем, Мама может выполнять работу по дому, если Малыш пристегнут к ней»[130].

Беспрецедентное идеологическое давление привело к тому, что на крайне правом фланге появилось новое женское сообщество «трад-жен» (традиционных жен), некоторые из них стали интернет-звездами. Эти женщины открыто выражают фашистский потенциал, в скрытом виде присутствующий в институте семьи. На их страницах советы о том, как правильно воспитывать детей и ублажать мужа, чередуются с расистскими высказываниями. Одна из них запустила «the white baby challenge», призывая белых женщин рожать быстрее, чем представительницы небелого населения. «Трад-жены» – обратная сторона незавершенной феминистской революции: разочарованные ограниченными карьерными перспективами и разрушенной системой социального обеспечения, они вернулись домой и стали винить в своих бедах феминизм и небелых людей. Современные ультраправые используют эту либидинальную энергию разочарования, даже если и утверждают, что просто хотят вернуться к традиционному образу жизни. Но пути назад нет. Как пишет теоретик Джорди Розенберг, единственный выход в сложившейся ситуации – это мчаться, оседлав «сверхновую разрушения семьи», к новым формам близости[131].

В то время как старый порядок рушится, журналы и сайты заполнены статьями о женщинах, которые стремятся «преуспеть и дома, и на работе». Но мы почти не слышим о мужчинах, пытающихся «преуспеть во всем»: применительно к ним даже сама эта формулировка кажется нелепой. Однако благодаря тому, что квир-семьи (разумеется, соответствующие нуклеарной модели) стали более видимыми, а гендерные роли – подвижнее, в дискуссию о будущем семьи включились новые участники: мужчины пишут о своем стремлении проводить больше времени с детьми, а участники квир-пар – о том, что невозможно в одиночку тянуть на себе всю работу даже в отсутствие строгого разграничения гендерных ролей. Появляются и высокотехнологичные способы решения проблемы, в их числе – заморозка яйцеклеток, которую ряд компаний предлагает наиболее ценным сотрудницам. Однако разговор по большей части ведется на индивидуальном уровне: нам предлагают самостоятельно найти «баланс» между работой и личной жизнью. Но на эту ситуацию можно взглянуть и по-иному. Как пишет Бриггс, именно в таких сражениях, на первый взгляд – строго частных, «дает о себе знать присутствие неолиберализма в нашей повседневной жизни». Идея движения «За оплачиваемую работу по дому» не в том, чтобы заставить отдельных мужчин платить отдельным женщинам, подобно тому как богатые мужчины выплачивают своим супругам «бонусы для жены» (об этом можно прочесть в книге Уэнсдей Мартин «Приматы с Парк-авеню» («Primates of Park Avenue»)). Смысл в том, чтобы, требуя введения оплаты за работу по дому, разрушить капиталистическую систему[132].

Это будет честно: ведь система, в свою очередь, только и делает, что разрушает наши жизни. Дело не только в том, что продолжающиеся баталии вокруг работы по дому и вопроса о том, кто должен ее выполнять, приводят, как пишет Хокшилд, к тому, что «многие [гетеросексуальные] женщины не могут позволить себе роскошь искренней любви к своим мужьям», поскольку секс в рамках брака зачастую оказывается очередной разновидностью труда. Представление о том, что именно женщины должны заниматься неоплачиваемой работой по уходу – за пожилыми родственниками, нетрудоспособными супругами и детьми, – обрекает их на изнурительный труд, но проблема не только в этом. Например, в США получение медицинских услуг (а для этого необходима страховка) по-прежнему сильно завязано на трудоустройстве, из-за чего многие женщины не могут обратиться к врачу без помощи работающего супруга. Насколько это обстоятельство ограничивает свободу женщин, пытающихся выйти из надоевших или даже абьюзивных отношений? А что делать женщинам, у которых вовсе нет партнера?[133]

Что происходит с теми, у кого нет партнера и семьи, в обществе, где предполагается, что близость, а иногда также жизненно важный уход мы должны получать от партнера или членов семьи (и где на партнеров и семью по-прежнему приходится 84 % от общих 21,5 миллиона часов неинституционализированного труда по уходу)? «Заботиться – значит давать больше, чем получаешь, – пишет няня Лора Энн Робертсон. – Но чтобы получить эту якобы неоценимую заботу, вам нужно быть привлекательным человеком». Потребность в любви (продиктованная не только эмоциональными потребностями, но и необходимостью выживать) представляет собой мощную форму контроля. Но если мы хотим, чтобы заботой в равной степени были обеспечены все члены общества, как пишет Робертсон, нам потребуется что-то более серьезное, чем «любовь и чувство вины»[134].

Сейчас однополые браки, ввиду их постепенного законодательного признания и поворота к «гомонормативности», становятся все больше похожи на стандартный брак; тем не менее, гомосексуальные отношения уже успели показать нам альтернативные формы близости между людьми. Эксперименты в области коллективного проживания приобрели новое значение во время эпидемии СПИДа, когда люди, не создавшие семьи в традиционном понимании (и не имевшие медицинской страховки), а также часто отвергнутые родными, объединялись, чтобы заботиться друг о друге и требовать политических шагов от государства. Они боролись за отношения, в которых на первом месте были бы свободный выбор, любовь и забота, а не брачный договор или штамп в паспорте[135].

Людей с ограниченными возможностями потребность в помощи и уходе также подтолкнула к тому, чтобы выдвинуть радикальные политические требования, создать сообщества по уходу и начать продвигать идею о том, что в жизни есть более важные вещи, чем умение держаться за свою работу. Теоретик инвалидности Сунаура Тейлор пишет, что из-за невозможности работать так, как того требует капитализм, «люди с инвалидностью вынуждены искать смысл в других аспектах жизни, подрывая привычную нам систему ценностей». Пожилые люди также часто сталкиваются с обесцениванием в нашем обществе, зацикленном на работе. В 2017 году ведущий новостей на телеканале Bloomberg так прокомментировал проблему снижения продолжительности жизни: «Мы стали раньше умирать. Это хорошая новость для наших работодателей». В капиталистическом обществе забота преподносится одновременно как альтруистический дар и предмет обмена, а обмен при капитализме, как известно, равным быть не может. Можем ли мы в таких условиях предложить иной взгляд на ценности и отношения?[136]

Во время пандемии коронавируса слова Тейлор приобрели новый смысл. Политики и богачи стали прямым текстом говорить о том, что экономика должна быть восстановлена даже ценой человеческих жизней. Вице-губернатор штата Техас Дэн Патрик заявил, что пожилым людям придется пожертвовать собой, чтобы спасти экономику для своих внуков. Высказывание Патрика демонстрирует, насколько извращено понимание работы по уходу, выполняемой в рамках семьи. В период пандемии решение остаться дома само по себе стало социально значимым действием, напоминанием о том, что, несмотря на высказывания Патрика и ему подобных, большинство людей все же понимают, что все мы сильно зависим друг от друга, и потому стараются заботиться об окружающих[137].

Философ Ева Китти предлагает заменить понятие обмена понятием «доулии» (от слова «доула» – так называют человека, помогающего молодым родителям во время и после родов). По словам Китти, несмотря на то что межличностные отношения почти никогда не бывают равными, в некоторых ситуациях забота может рассматриваться как отложенное обязательство. Иначе говоря, мы заботимся о других, понимая, что когда-нибудь кто-то позаботится и о нас, хотя это вряд ли будет тот же самый человек. Однако нам нужно создать структуры, которые гарантировали бы всем людям право на уход, не полагаясь при этом на неоплачиваемый труд в рамках семьи. Для этого нужно построить такое общество, в котором будут цениться и те, кто нуждается в уходе, и те, кто его предоставляет[138].

Таким образом, критикуя концепцию семьи, мы совсем не отрицаем ценность домашнего труда (уборки, приготовления пищи, ухода), о чем будет подробнее сказано во второй главе. Вместо этого мы предлагаем раскрыть революционный потенциал заботы, жизни в сообществе и межличностных отношений. Вслед за Сельмой Джеймс мы задаем вопрос: «Что, если приоритетом для общества станут [отношения между людьми] и все материальное производство будет ориентировано именно на них?» Как отмечает Китти, женщины возглавили политическую борьбу за то, чтобы переоценить работу по уходу, потому что именно на их плечи ложится бóльшая ее часть. Даже несмотря на то что в некоторых странах возобновилась охота на ведьм, в последние годы были достигнуты важные политические победы: например, в Мексике правящая партия «Морена» предложила сделать работу по дому оплачиваемой, а в Венесуэле были введены пенсии для домохозяек[139].

Добиваясь того, чтобы домашний труд воспринимался как работа, мы отказываемся мыслить в категориях «баланса между работой и личной жизнью» и возвращаемся к программе рабочих движений прошлого, добивавшихся сокращения продолжительности рабочего дня, чтобы у людей оставалось время «заниматься тем, что им нравится». Тем самым мы начинаем моделировать новое, совершенно иное общество. Ведь, как пишут Радж Пател и Джейсон У. Мур, «добиваться того, чтобы капитализм платил за заботу, значит добиваться уничтожения капитализма»[140].

Во время одного из театральных собраний Рэй Мэлоун осознала, что может взглянуть на события собственной жизни через призму политики. Ее друг обучался методике «театра угнетенных». Этот подход, разработанный бразильским режиссером Аугусту Боалом, создает между актерами и аудиторией пространство для диалога, призванного способствовать политическим изменениям. Мэлоун вместе со своим другом и несколькими театральными режиссерами решила провести обсуждение жилищных проблем Лондона.

Она рассказала, как пыталась устроить дочку в ясли, но ей заявили, что у нее нет денег, потому что она не работает. Участники встречи начали импровизировать на тему ее истории, обыгрывая каждый ее аспект. Как говорит Мэлоун, «история, которую я прежде никому не рассказывала и которой стыдилась», дала им возможность исследовать глубокие политические вопросы, связанные с трудом и заботой.

Так был создан «Клуб выпавших» (Fallout Club). «Выпавших из нуклеарной семьи», – шутит Мэлоун. Клуб стал тем местом, где одинокие родители (в основном матери-одиночки) могли собираться и обсуждать свои личные истории, обращая внимание на их связь с широким политическим контекстом. «Куда нам идти со своими чувствами? Где мы могли бы дать выход своему гневу? А у нас очень много поводов для гнева», – говорит Мэлоун.

По ее словам, в последнее время произошел «настоящий бум» дискуссионных кружков, участники которых обсуждают проблемы материнства, воспитание детей и положение работников сферы искусства. Многие из этих кружков напоминают группы психологической помощи – во время собраний люди плачут и делятся самым сокровенным, во многом так же, как делали участники групп по повышению сознательности[141] в 1960–1970-е годы. «Мы часто говорили о том, что многие из нас не могут посещать художественные воркшопы и занятия по йоге. Тогда я сказала: „Давайте создадим группу для матерей-одиночек и малообеспеченных родителей. Думаю, этот вопрос требует конкретного политического решения“».

Театр в свое время помог Мэлоун раскрыться, и на встречах «Клуба выпавших» они с товарищами всегда занимаются чем-то творческим. Мэлоун отмечает, что ремесло, издавна считавшееся женским занятием, помогает сосредоточиться и в то же время дает возможность размышлять. На политических собраниях обычно громко спорят, но Мэлоун решила подойти к этому делу иначе. Вопрос, по ее словам, заключается в следующем: «Каким образом люди приходят к осознанию того, что система их угнетает? Как нам подтолкнуть людей к разговору о своих проблемах и к размышлению о причинах этих проблем?»

Вскоре у Мэлоун появилась компаньонка, художница по вышивке Милоу Стелла, и они стали проводить собрания «Клуба выпавших» вместе, а Рэй сделала арт-проект о своем опыте получения «универсального кредита». Чем старше становилась Нола, тем больше времени ее матери приходилось проводить в центре занятости, доказывая, что она достаточно усердно работает и имеет право на получение пособия. «Как только ребенку исполняется год, они требуют ваше резюме, – рассказывает Мэлоун. – Если ребенку уже три года, а у вас все еще нет работы, они могут начать запугивать вас и угрожать, что перестанут платить деньги. Они ведут себя очень жестко, поэтому в центре тяжело находиться вместе с малышкой. Все это унизительно и вовсе не способствует поиску работы». Мэлоун начала замечать в центре занятости других родителей с детьми и снова обратила внимание на то, что стремление заботиться о ребенке вступает в противоречие с необходимостью искать оплачиваемую работу. Она наблюдала, как родители пытались успокоить своих детей, оказавшихся вместе с ними в этом неприветливом учреждении. Мэлоун стала фотографировать их, а потом делать вышивки по фотографиям[142].

Ее дочь тоже быстро поняла, что происходит в центре занятости. Мэлоун вспоминает, как однажды показала Ноле одну из фотографий, по которой делала вышивку: «Я спросила у дочки, которой тогда было четыре года: „Ты знаешь, кто это?“ Она ответила: „Это женщина, она бедная“. Я спросила: „Откуда ты знаешь, что она бедная?“ Нола сказала: „Потому что она волнуется. Посмотри на ее лицо“».

Проект с вышивкой и художественные воркшопы дают людям возможность почувствовать себя комфортно и открыться. «Если бы я просто спросила их, получают ли они пособие и хватает ли им денег на жилье, то услышала бы в ответ: „Я не хочу об этом говорить. Вы лезете не в свое дело“», – объясняет Мэлоун. Но когда она начинает воркшоп с рассказа о своей собственной ситуации, люди воспринимают все совершенно иначе. Совместно работая над художественными проектами о своем опыте, они начинают обсуждать волнующие их вопросы.

Кроме того, Мэлоун ищет, что бы могло решить ее проблемы. Ее привлекает идея безусловного базового дохода – полной противоположности «универсального кредита» (название в лучших традициях оруэлловского новояза), с его хитрыми уловками, подводными камнями и возможными санкциями, который уходит корнями в репрессивные «законы о бедных». Безусловный базовый доход, как доказывали активистки движения за право на социальное обеспечение, обеспечит всем гражданам необходимую материальную базу и даст одиноким родителям возможность уделять время детям, а людям искусства – зарабатывать на жизнь творчеством. Для одного из воркшопов Мэлоун купила игрушечный домик и назвала его «Домом базового дохода». «Мы сделали множество плиточек для дома и попросили людей как-нибудь их украсить, кто во что горазд. А потом устроили дискуссию на тему „Что нужно матерям для выживания, а что – для процветания?“» – рассказывает моя собеседница. Они также сделали презентацию об истории идеи базового дохода, о пособиях на детей в Великобритании и о том, почему важно выплачивать деньги матерям, а не семьям. «Раньше пособие на ребенка позволяло женщинам избегать домашнего насилия: имея деньги, они могли быть независимыми от мужчин, – отмечает Мэлоун. – Но все изменилось из-за возросшей инфляции. Размер пособия – 80 фунтов в месяц [около 100 долларов]. Что можно купить на 80 фунтов?»

В заключительной части воркшопа его участницам задали вопрос: «Если бы у вас была дополнительная тысяча фунтов [около 1200 долларов] каждый месяц, на что бы вы ее потратили?» Ответы были разными. Самые обеспеченные женщины сказали, что отложили бы деньги для внуков или отдали бы их на благотворительность. Однако менее обеспеченные участницы воркшопа ответили, что эта сумма могла бы изменить их жизнь. «Кто-то сказал: „Тогда я смогла бы решить проблему с жильем“. Женщина с инвалидностью сказала: „Мне трудно нормально нарезать еду. Я бы наняла помощника“. Услышав такое, вы понимаете, что многие люди не могут удовлетворить даже самые основные потребности», – рассказывает Мэлоун. Она планировала путешествовать с «Домом базового дохода» по разным городкам, знакомиться с местными сообществами и разговаривать с людьми, в первую очередь с матерями, об их потребностях. «У матери-одиночки возникает ощущение, что ее наказывают за то, что она решила завести ребенка и растить его сама. Так материнство обрекает многих женщин на нищету. С другой стороны, женщины часто отказываются от материнства, потому что говорят: „Я не могу позволить себе иметь ребенка“», – констатирует Мэлоун.

Живя в Лондоне, она остро ощущала неравенство. «Вам все время талдычат, что нужно работать, что ничего в этой жизни не дается просто так. Но около 60 % богатства в этой стране люди получают по наследству», – отмечает Мэлоун. То есть очень многие люди живут на деньги, ради которых они палец о палец не ударили. А сама Рэй Мэлоун вкалывала очень усердно, только вот ее труд оценивали лишь в 80 фунтов в месяц[143].

Однажды Мэлоун познакомилась с Барб Джейкобсон, раньше входившей в организацию Wages for Housework[144], а теперь координирующей сеть сторонников безусловного базового дохода в Великобритании. Джейкобсон спросила у Мэлоун, не хочет ли она помогать с руководством лондонской ячейкой, и Мэлоун согласилась. Уже на первой встрече участники группы подняли те вопросы, которыми она сама давно задавалась. По ее словам, из-за того, что от людей требуют постоянно работать, сформировалась «культура выживания, которая не дает человеку возможности остановиться и спросить себя: „А чего я сама хочу от жизни? Что, если бы у меня была возможность реализовать свой творческий потенциал? Если бы я могла проводить больше времени с детьми?“»

Однако Мэлоун по-прежнему тяжело говорить о том, как она живет, на публике. Для одного из воркшопов по базовому доходу они со Стеллой смастерили значки и нацепили их на свои ярко-красные комбинезоны. «Я сделала значок, на котором было написано: „Пережившая «универсальный кредит»“. На самом деле мне было довольно трудно выложить фото значка в сеть и тем самым заявить: „Смотрите, я получаю пособие“», – рассказывает Мэлоун. Но, по словам моей собеседницы, она понимала, что «так быть не должно. Мне нужно найти в себе смелость и сказать: „Ничего постыдного в этом нет“». Теперь она гонит прочь идею о том, что ей должно быть стыдно за свою жизнь: «Что более полезно для общества: работать в Wetherspoon[145] или воспитывать новое поколение, делая все возможное, чтобы ребенок получал необходимую заботу и был счастлив?»

Мэлоун создавала пространство, в котором люди могли без стыда рассказывать свои истории и вместе искать решение проблем. Организаторская деятельность служила для нее опорой, хотя и ее тоже далеко не все считают «настоящей» работой. «Никто из нас не требует жалости к себе. Но нам необходимо создать пространство, где люди могли бы говорить о тех преградах, которые возникают на их пути», – говорит Мэлоун.

Когда началась эпидемия коронавируса, Мэлоун как раз собиралась выходить на новую работу – свою первую офисную работу с момента рождения Нолы. Ей предстояло участвовать в арт-проекте, посвященном истории лондонского квир-сообщества. Нужно было провести масштабное исследование, поэтому необходимо было начать как можно скорее. Но тут у Мэлоун появился кашель, а потом объявили локдаун, и ей пришлось думать над тем, как работать из дома: «Я сразу же столкнулась с необходимостью работать в одиночку, при этом график был очень плотный и нужно было общаться с большой квир-аудиторией, с которой я раньше не была знакома».

Мэлоун нравилось проводить очные встречи, на которых у людей была возможность общаться вживую, поэтому переход в Zoom дался ей непросто. Она рассказывает, что иногда чувствовала себя одиноко и напряженно. Не хватало близкого человека рядом. Ее бывший партнер оказался единственным, с кем она непосредственно виделась кроме дочери, поэтому их и без того сложные отношения ухудшились – трудно воспитывать ребенка вместе с человеком, который уже не заботится о вас так, как прежде. «Вам нужны люди, которые вас любят, которые вам нравятся, которые прислушиваются к вашему мнению, а не те, кто не придает вам никакого значения», – говорит Мэлоун.

Работа из дома во время локдауна вызывала у нее стресс. Мэлоун не нужно было нанимать няню, но она переживала, что не может уделять Ноле столько времени, сколько ей хотелось бы. Женщина начала сравнивать себя с соседями сверху, чей ребенок – он был совсем немного старше Нолы, но пошел в школу на год раньше – уже умел писать и читать. Мэлоун отмечает, что одним людям локдаун дал возможность уделять больше внимания своим детям, в то время как другим пришлось ради работы жертвовать временем, которое они могли бы провести с семьей. Она размышляет о том, смог ли бы безусловный базовый доход избавить ее от чувства тревоги: «Может быть, в этом случае я сказала бы себе: „Лучше потрачу этот день на то, чтобы построить горку для своей дочери, ведь сейчас это гораздо важнее для нас“».

Во время изоляции Мэлоун начала записывать видеоинтервью с женщинами, расспрашивая их о различных предметах из их домов. Многие из них, рассказывая об этих вещах, вспоминали о своих матерях и бабушках и той работе по дому, которую они выполняли. «Именно через такие пустяковые вещи мы выстраиваем отношения с самыми важными для нас людьми, – говорит Мэлоун. – Они напоминают нам о них, когда мы просто готовим, болтаем или ухаживаем за кем-то. Именно это и делает нас людьми, а наши близкие учат нас человечности. Человечность часто недооценивают, но в мире нет ничего важнее».

Мэлоун видит «потенциал изменить все» в идее безусловного базового дохода, которая во время пандемии привлекала к себе все больше и больше внимания. Если бы у нее был базовый доход, она смогла бы проводить больше времени с дочерью, не беспокоясь о деньгах. «Мы смогли бы уделять внимание тому, что по-настоящему важно для нас как для людей, – говорит Мэлоун, – появилось бы больше времени и возможностей для творчества. Мы могли бы больше думать о том, что для нас действительно имеет значение».

Глава 2 «Ты нам как родная»: работа по дому

У шестимесячной Милы начался период хватания. Она цепляется пальчиками за щеку Аделы Силли, с которой я впервые встречаюсь для интервью. Силли закрывает глаза, чтобы защититься от крошечных ногтей, и улыбается, придвигаясь поближе к девочке. Мила прижимается своими щечками к лицу Силли и тоже широко улыбается[146].

Силли работает няней Милы, а еще до ее рождения она сидела со старшей сестрой Милы Авой, пока та не пошла в школу. «У меня был неполный рабочий день, но все равно у нас установилась крепкая связь. Ава ходила на занятия по танцам и, когда у нее были выступления, всегда просила меня прийти. Когда она переходила из детского сада в группу подготовки к школе, то захотела, чтобы я пришла и посмотрела, как она танцует на сцене», – рассказывает Силли.

После рождения Милы Силли вернулась в дом семьи Авы. Вместе с родителями девочки живут в красивом особняке в городе Нью-Рошелл, штат Нью-Йорк, – из Бронкса, где находится квартира Силли, примерно час езды на автобусе. Пять дней в неделю с девяти утра до четырех, пяти, а иногда и шести часов вечера Силли сидит с ребенком. Няней моя собеседница работает уже шесть лет и бóльшую часть этого времени провела в семье Авы и Милы. Для Силли это был первый подобный опыт, а родители девочек никогда прежде не нанимали нянь: «Я просто знала, что буду работать и получать деньги. Мне ничего не было известно о льготах, рабочих часах и прочем. Мы учились по ходу дела».

Несмотря на отсутствие опыта, у Силли сложились хорошие отношения с семьей. Это сразу становится заметно, когда один из родителей заходит домой, чтобы обнять Милу, прежде чем забрать из школы старших дочерей (у Авы и Милы есть старшая сестра Донна). Работа с девочками по-настоящему приносит Силли счастье – она буквально сияет, когда поет Миле песни, а вспоминая Аву, говорит: «Мы с первого взгляда понравились друг другу». Все дети разные, объясняет няня: у нее самой семеро детей, и до переезда в Нью-Йорк она работала в детском саду на Сент-Люсии[147]. Когда Ава была маленькой, соседи называли ее «плаксой». Силли вспоминает: во время прогулок по району «родители и няни подходили ко мне и спрашивали: „Неужели это та самая девочка? Раньше она все время плакала…“ Но со мной она почему-то успокоилась».

Для работы Силли выбирает удобную одежду. Сегодня на ней оранжевая футболка с надписью «Care in Action» («Забота в действии») и узкие джинсы. Длинные черные волосы собраны в пучок, чтобы до них не добрались цепкие пальчики Милы. Бóльшую часть дня Силли играет с Милой, сидя на полу. У девочки много игрушек, среди них – белый плюшевый кролик, который смеется и поет голосом ребенка из фильмов ужасов. Звучит жутковато, но Миле нравится. Еще у нее есть разные устройства, которые светятся и играют музыку, стоит только нажать на кнопку. Силли называет цвета, а Мила жмет на кнопки, то и дело визжа от восторга. Няня рассказывает, что девочка обожает издавать громкие звуки, когда рядом ее старшие сестры, словно говорит им: «Вы, конечно, старшие, зато я громче всех».

Когда Силли уже закончила нянчить Аву, а с Милой еще не сидела, она работала с мальчиком из Куинса. Она вспоминает, что обожала этого ребенка, но с ним было тяжело, так как он страдал от нескольких серьезных заболеваний: «Приходилось быть максимально осторожной, когда мы ходили в парк или гуляли с другими детьми. Я все время думала, как бы чего не случилось. Даже если умеешь проводить сердечно-легочную реанимацию, никогда не хочется применять этот навык на практике».

Силли рассказывает, что после возвращения в семью Милы она подписала новый контракт на более выгодных условиях: «Часто слышу о том, что у нянь не может быть карьерного роста, но это неправда. Добиться лучших условий вполне реально. Это может выражаться в денежном отношении – повышении зарплаты – или в отпуске подольше, увеличении числа выходных и больничных».

Адела Силли всегда знала, что хочет работать с детьми. В юности, еще до того как это стало ее постоянной работой, она сидела с чужими отпрысками: участвовала в драмкружке, писала пьесы для детей из своего района. Первого ребенка она родила совсем молодой, еще когда жила на Сент-Люсии. После нескольких лет, проведенных дома, она устроилась на работу в детский сад: «Мне очень понравилась эта работа: там можно учиться, играя. Высвободить маленького ребенка, который живет в каждом из нас».

Пока росли ее старшие дети, Силли уделяла им очень много внимания. Она была крайне активной мамой: посещала школьные мероприятия, участвовала в поездках, семинарах и собраниях родительской ассоциации. По словам Силли, для нее это было возможностью заняться общественно полезным делом. Теперь, когда она работает на полную ставку, младшему сыну (ему сейчас десять лет) маминого внимания иногда не хватает, хотя Силли по-прежнему регулярно берет отгулы, чтобы присутствовать на родительских собраниях. «Проблема в том, что иногда приходится оставлять собственного ребенка, чтобы заботиться о чужих. В результате вы проводите мало времени со своими детьми – точно так же, как те, кто нанял вас на работу», – говорит моя собеседница. Силли рассказывает, что иногда семьи устанавливают дома видеокамеры (просто погуглите «видеоняня» и посмотрите, сколько результатов вам выдаст поисковик), чтобы пережить те важные события в жизни ребенка, которые они пропустили: его первые слова, которые услышала няня (а не мама с папой), первые шаги, сделанные опять же при ее помощи. Но у Силли дома такого девайса нет. Случалось так, что ее ребенок заболевал, а ей приходилось с кем-то его оставлять, чтобы присматривать за чужими детьми и зарабатывать деньги. «Это сильно угнетает, чувствуешь себя виноватой», – рассказывает Силли. Кроме того, няни вынуждены проводить долгие часы в дороге – при том что формально это время не считается рабочим. В особенности это касается нянь из Нью-Йорка: часто они живут далеко от богатых семей, которые их нанимают.

Обычно Силли встает в половине седьмого, хотя, как признается она со смехом, часто позволяет себе поспать лишние десять минут. Включает кофемашину, будит своих детей и следит, чтобы они успели собраться до того момента, как ей нужно будет уходить. Приехав на работу, она кормит Милу и, если на улице хорошая погода, везет ее на прогулку в коляске или садится с ней в автобус. Они отправляются в местную библиотеку, где есть детская площадка и всякие программы для малышей. Мила немного дремлет, но пытается бороться со сном: стоит ее векам опуститься, как она тут же открывает их снова. Силли пытается уложить девочку, но та издает возмущенный вопль, а когда няня вытаскивает ее обратно из коляски, громко кричит прямо ей в ухо. Как объясняет Силли, дома лучший способ сделать так, чтобы девочка уснула, – уложить ее в коляску и возить по кругу по гостиной или покачать на руках, пока она не задремлет. Няня – работа очень ответственная, расслабиться нельзя ни на минуту, ведь постоянно приходится принимать тысячи маленьких решений: как успокоить ребенка, чем развлечь, чему научить за те долгие часы, что они проводят вдвоем.

Другие виды работы по дому нравятся Силли гораздо меньше. Какое-то время она работала уборщицей, но это занятие показалось ей нудным и неприятным: «Помню, как-то я убирала у одной женщины на Манхэттене. Заканчивала уборку, а она возвращалась домой и требовала все переделать». Если засорялся слив, Силли приходилось несколько часов прочищать его: «Это очень тяжело. Не думаю, что подхожу для такой работы».

Но и у работы няней есть свои неприятные особенности. Часто, возвращаясь домой, родители нарушают установленное расписание ребенка или забывают о правилах, соблюдения которых сами требуют от няни, тем самым перечеркивая результаты ее труда: «В таком случае [дети] вас будут считать злодейкой. Очень неприятно, когда вы не на одной волне с родителями». Еще Силли очень расстраивается, если родители отказываются воспринимать ее как профессионала, имеющего опыт работы с детьми. «Они думают, что вы просто няня», – говорит моя собеседница. Из-за этого родители не всегда доверяют ей в том, что касается питания ребенка и некоторых других вопросов, – например когда речь идет о том, можно ли начинать приучать малыша к твердой пище: «Они идут с ребенком к врачу, а потом возвращаются домой – и выясняется, что врач сказал то же самое, что и я».

И все же для Силли забота о детях – дело всей ее жизни. Ее восхищает, какие дети разные, хоть различия и кажутся небольшими. Клиентам она всегда советует не сравнивать своих детей с другими и не рассчитывать, что Мила будет расти точно так же, как росла ее старшая сестра. Ава была независимым ребенком, любила сама во всем разобраться, хоть ей и нравилось, чтобы няня была рядом и могла помочь. В этом отношении она отличалась от большинства детей, с которыми приходилось работать Силли: те хотят, чтобы няня ни на шаг от них не отходила.

«Уход за Авой приносил мне настоящее удовольствие, хотя и приходилось оставлять [собственных детей], чтобы сидеть с чужими, – рассказывает Силли. – Мне нравится смотреть, как они растут, открывают мир, изучают его, достигают важных рубежей, разбираются в чем-то, радуются, когда все получается. Так здорово смотреть, как они делают первые шаги по комнате или учатся сами завязывать шнурки. У меня есть собственные дети, но это не мешает радоваться каждый раз, когда малыш растет, учится ходить, произносит первые слова. Люблю наблюдать, как дети развиваются».

Пандемия коронавируса стала серьезным вызовом для Силли: «Я решила стать няней с проживанием. Подумала, что так будет безопаснее, чем каждый раз ехать на работу на автобусе или такси». С понедельника по пятницу она стала жить в доме своих клиентов. Силли забирали на машине в понедельник и отвозили домой в пятницу, так что ей не приходилось пользоваться общественным транспортом.

Родители, нанявшие Силли, во время пандемии в основном работали из дома, так что ее задача заключалась в том, чтобы чем-то занимать детей в течение дня: «Раньше у них был очень плотный график, и пандемия стала для всех серьезным испытанием. Не было же никаких внешкольных занятий, все закрылось». После окончания работы отец помогал старшим детям с домашними заданиями, так что Силли в основном сидела с младшими.

Силли считает, что ей повезло: никто из ее близких не умер от коронавируса. Но Бронкс стал один из эпицентров эпидемии в США, и в ее окружении было много заболевших. К тому же Силли пять дней кряду жила на работе, так что поддерживать баланс между заботой о своих и чужих детях стало еще труднее: «С подростками бывает непросто, – говорит она. – Иногда мы выходим немного прогуляться, но это бывает не каждый день. Бóльшую часть времени они сидят дома, и это само по себе создает трудности». После того как школьные занятия перевели в онлайн, Силли начала беспокоиться из-за того, выполняют ли ее дети все необходимые задания: «Все время думаю: „Будь я дома, могла бы их контролировать, и они бы лучше занимались“. Но хотя бы могу позвонить им и напомнить: „Не забудь сделать домашку!“»

Силли отмечает, что в силу специфики труда няням и другим домашним работникам практически невозможно держать социальную дистанцию: «Но мы соблюдаем меры предосторожности, носим средства защиты, поскольку близко контактируем с детьми. Надеваем маски, если рядом с нами кто-то есть, всегда моем руки».

Пандемия лишний раз подчеркнула то, что Силли и так прекрасно знала. «Если бы домашние работники не смогли работать, не смог бы почти никто, – говорит она. – Я люблю свое дело, потому что это тот стержень, на котором держится общество: мы даем возможность работать всем остальным».

Дом превратился в рабочее место в тот самый момент, когда люди научились строить стены и крыши, и почти сразу же появились люди, которые стали трудиться в чужих домах. При этом в пространстве дома границы между работой и не-работой постоянно размываются, даже если речь идет об оплачиваемом труде.

Исследовательницы Айлин Борис и Расель Саласар Парреньяс предложили термин «интимный труд», описывающий различные виды работы, где предполагается близкий контакт с людьми. Речь идет как о доступе к личной информации, так и о физическом контакте. Некоторые из тех, кто занимается интимным трудом, несут ответственность за чужие жизни; в других случаях ставки могут быть не столь высоки. Но все эти виды занятости объединяет то, что они размывают границу между той работой, которая, как мы считаем, должна выполняться ради любви, и той, которой люди занимаются ради денег[148].

Представление о том, что две эти сферы отделены друг от друга, основано на идеологии дома, сформировавшейся в XIX–XX веках. Эта идеология базируется на посыле, что дом и работа – два не просто отдельных, а «враждебных» мира. Считается, что любое соприкосновение между ними чревато проблемами и приведет к тому, что в рабочее пространство начнут проникать неуместные чувства, а семейные отношения, наоборот, отравит алчность. Предполагается, что забота, за которую платят (как в случае Силли), не может быть настоящей; если же начать платить человеку за работу, которую он выполняет ради любви, то любовь сразу же испарится[149].

Все виды «интимного труда» также объединяет то, что их принято считать уделом определенной категории работников, – почти всегда это женщины из рабочего класса, часто дискриминируемые из-за этнической принадлежности. В особенности это касается того, что мы называем работой по дому (приготовление пищи, уборка и уход), которую выполняют не члены семьи за деньги или по принуждению. Долгое время это была самая распространенная форма занятости среди женщин. В Европе в XVI–XVII веках треть женщин работала домашней прислугой, и даже после промышленной революции домашняя прислуга по-прежнему составляла самую многочисленную группу рабочего класса. Принуждение к труду, низкая зарплата и неуважительное отношение часто прикрывались эссенциалистским нарративом о том, что определенные группы людей «по своей природе» больше подходят для работы по дому. На протяжении большей части истории в эту категорию входили иммигранты (например, ирландцы в Англии). А если говорить о США, история работы по дому здесь тесно переплетена с историей рабства[150].

Представление о взаимосвязи между расовой принадлежностью и предрасположенностью к работе по дому основывается на сконструированных в эпоху Просвещения дихотомиях: «разум – тело», «человек – природа», «человек – животное». Тот, кто соприкасается с грязью и чужими телами, оказывается в опасной близости к природе, поэтому правящие классы предпочитали, чтобы эту работу выполняли те, кто, по их мнению, был ближе к животным. Женщины всегда относились к этой категории; также часто в нее включали людей, которые, как считалось, принадлежали к низшим расам и маргинальным социальным группам. Традиция использования рабов для работы по дому восходит к древности, когда победители порабощали женщин побежденных племен и заставляли их прислуживать в своих домах. До закрепления системы рабского труда, когда люди окончательно стали собственностью, домашнюю работу часто выполняли «рабы по договору»: к примеру, бесплатным трудом они оплачивали путь из Европы в США. А когда основатели будущих Соединенных Штатов Америки начали похищать африканцев и обращать их в рабство, для оправдания своих действий они создали нарратив, согласно которому чернокожие люди в силу своей расовой принадлежности должны заниматься грязным трудом – будь то работа на ферме или по дому[151].

У чернокожих рабынь не было «дома» кроме того, где они полностью зависели от хозяев и не могли распоряжаться своим временем. Деторождение строго контролировалось, так как дети-рабы были источником прибыли; родственников разлучали и продавали; роскошные дома рабовладельцев замыкали чернокожих женщин в пространстве несвободного труда. Даже если эти женщины стремились обзавестись собственным жилищем, которое могло бы стать для них пространством любви, модель феминности, созданная для белых женщин, «слишком нежных», чтобы работать по дому, к ним не относилась. Как отмечает Анджела Дэвис, чтобы максимально эффективно эксплуатировать труд чернокожих женщин, классу рабовладельцев пришлось освободить их от «оков мифа феминности». Разумеется, это не предполагало отказа от идеи о том, что чернокожие женщины в силу своих природных качеств отлично подходят для ухода за (белыми) детьми[152].

Во время Гражданской войны рабы, ожидая скорого поражения конфедератов, начали оказывать сопротивление своим хозяевам. Формы разнились: кто-то устраивал небольшие домашние акции неповиновения (например, чернокожие рабыни, которые надевали аксессуары своих хозяек и использовали их косметику, чтобы бросить вызов монополии белых женщин на красоту), а кто-то бежал от хозяев и даже вступал в армию северян – У. Э. Б. Дюбуа[153] назвал такой подход всеобщей забастовкой рабов. После окончания войны белым женщинам пришлось выполнять больше работы по дому, но вскоре они вновь переложили ее на плечи чернокожих женщин. Единственное отличие заключалось в том, что теперь последним все-таки платили за их труд. Но и по сей день давний конфликт между богатыми нанимательницами и их домашними работницами подрывает единство женского движения. Богатым женщинам в силу прагматических интересов часто выгодно игнорировать проблемы представительниц других классов и этнических групп[154].

После отмены рабства чернокожие женщины начали бороться за контроль над условиями своего труда, а также за привилегию иметь не занятое работой время, когда они могли бы «наслаждаться своей свободой», как пишет историк Тера Хантер в книге «Наслаждаться моей свободой» («To ’Joy My Freedom»). Если им не нравилась работа или условия труда, они увольнялись. В частности, несмотря на желание работодателей, многие чернокожие женщины отказались от домашней работы с проживанием. Они отвергали все, что напоминало им о рабстве, как бы усердно работодатели ни пытались возродить этот институт. В свою очередь, представители белого правящего класса, сохранившие свои позиции, считали, что если бывшие рабы не работают, то они бездельничают, ленятся и «бродяжничают». Подобные представления были закреплены на законодательном уровне. Бродяжничество, пишет историк и литературовед Саидия Хартман, «было статусом, а не преступлением. Речь шла об отказе от работы, неучастии, нежелании жить на одном месте и связывать себя договором с работодателем (или мужем)». Когда оказалось, что закон не в состоянии усмирить чернокожих работников, в дело вступили Ку-клукс-клан и другие подобные организации, всегда готовые к внесудебной расправе[155].

Чернокожие женщины в основном трудились либо в чужих домах, помогая белым женщинам по хозяйству, либо на фермах, где их начальниками были мужчины. Иначе говоря, они выполняли грязную работу, которую белые считали ниже своего достоинства. В 1880-е годы в Атланте около 98 % трудоустроенных чернокожих женщин занимались разного рода домашней работой: от ухода за детьми до приготовления пищи и стирки. До появления автоматических стиральных машин стирка была тяжелым занятием, но женщинам-прачкам нравилась их работа, потому что они могли выполнять ее в удобном им темпе, находясь в своем личном пространстве. Это давало им некоторую свободу и даже возможность бросать вызов монополии белых женщин на феминность – прачки могли «заимствовать» предметы гардероба своих нанимательниц. Кроме того, стиркой можно было заниматься сообща, что облегчало самоорганизацию прачек, боровшихся за сохранение тех условий труда, которых они с таким трудом добились. Неудивительно, что они одними из первых среди домашних работников стали устраивать забастовки. Прачки не только требовали установления минимального уровня заработной платы, но и самим фактом забастовки давали понять окружающим, что они – это не их работа[156].

Борьба не прекращалась ни на минуту. Бывшие рабовладельцы не были готовы смириться с тем, что у чернокожих женщин есть право на свободное время. Пускай рабство и было отменено, но чернокожие все равно занимали самое низкое положение в воображаемой иерархии труда. Более того, этим женщинам платили так мало, что обычно даже самый бедный белый рабочий мог позволить себе нанять чернокожую прислугу. Особенно угрожающим для иерархии виделось получение чернокожими работниками удовольствия – в особенности это касалось танцев, которые для чернокожих были важной формой досуга и сопротивления. Белые пытались запретить эти танцы, утверждая, что бесконечными танцами чернокожие расходуют физические силы, которые необходимо сберечь для работы. Однако, как пишет Хантер, «энергичные танцы, равно как и усердный труд, отвечали требованиям трудовой этики капитализма». Танцы были не проявлением лени, а формой труда, но такого, который работодатель не мог контролировать[157].

Законы о бродяжничестве и «Черные кодексы»[158] криминализовали определенные формы поведения чернокожих работников. Эти новые нормы представляли собой попытку навязать чернокожим обязательный труд и определенные социальные роли – так, одну женщину арестовали и посадили в тюрьму за то, что она работала прислугой в доме чернокожих. «Только белым можно было иметь прислугу», – замечает Хантер. Две молодые женщины, арестованные за отказ согласиться на роль прислуги, разбили окна в тюрьме с криком: «Вы не заставите нас работать!» – и их приговорили к 60 дням работы в тюремной прачечной. В Нью-Йорке женщин из исправительных учреждений отправляли прислуживать в дома белых семей, живших на севере штата, тем самым лишая их той свободы, что предлагал большой город. Таким образом, тюрьма была высшей мерой наказания для женщин, которых общество, говоря словами Анджелы Дэвис, считало «неодомашненными и гиперсексуальными из-за того, что они отказывались существовать в парадигме нуклеарной семьи»[159].

Одновременно с этим в конце XIX – начале XX века сложилась концепция белой домохозяйки из среднего класса, способствовавшая укреплению нуклеарной семьи. Чтобы поддерживать иллюзию, что дом – это пространство любви, свободное от труда, белой домохозяйке требовалась помощь одной или двух служанок. До брака белые женщины могли работать вне дома, но после замужества должны были сосредоточиться исключительно на домашних делах. Вплоть до 1980-х годов в ходе социологических опросов большинство американских женщин определяли себя как «домохозяек». При этом многие женщины также работали в чужих домах – до 1950 года чаще всего те женщины, которые имели занятость вне дома, отмечали в документах в качестве рода деятельности графу «персональное обслуживание: частное домохозяйство». В этот период происходило закрепление гендерных моделей, но одновременно внутри этих моделей укреплялись классовые и расовые барьеры[160].

Противоречие между интересами нанимателей и домашних работников было особенно острым в сфере ухода за детьми. В отличие от других видов работы по дому, уход за детьми требует постоянного внимания и эмоциональной вовлеченности. Наниматели ожидали, что няни будут со всей возможной нежностью относиться к воспитанникам и любить свою работу. «Мы дарим чужим детям почти столько же любви, сколько дарили бы своим собственным», – рассказывала Дороти Болден, долгие годы проработавшая домашней прислугой. Но няни редко могли рассчитывать на ответные чувства. Если наниматели и говорили им о своей любви, то обычно пытались таким образом компенсировать отсутствие заработной платы[161].

Няни должны были выполнять свою работу с любовью. При этом у многих из них были свои собственные семьи, которым они не могли уделять достаточно времени из-за того, что нужно было заботиться о чужих детях. Они столкнулись с проблемой «второй смены» задолго до того, как появился этот термин: дома им приходилось бесплатно заниматься той же самой нудной работой, которую они выполняли за деньги в чужих домах. В 1930–1940-е годы, когда благодаря организованным действиям промышленных рабочих и реформам «Нового курса» рабочему классу удалось добиться повышения заработной платы и сокращения продолжительности рабочего дня, домашние работники трудились в прежнем изнуряющем режиме по 80–90 часов в неделю. Как и Адела Силли, они проводили гораздо больше времени с нанявшей их семьей, чем со своей собственной[162].

Домашние работники и прежде оказывали сопротивление, но с переходом к «Новому курсу» и успехом рабочих организаций начали размышлять о возможности создания профсоюза. Подобно Силли, они хотели провести более четкие границы между работой и домом, установить пределы возможных требований со стороны работодателей, ясно дать понять, что труд, которым им приходится заниматься в чужих домах, – это настоящая работа, которую нельзя выполнять, руководствуясь одной любовью.

«Новый курс» представлял собой результат компромисса внутри Демократической партии между либералами, выступавшими за равноправие белых и чернокожих, и расистами с Юга. По этой причине действие Закона о справедливых условиях труда (FLSA), определявшего минимальный размер заработной платы и устанавливавшего выплаты за сверхурочную работу, не распространялось на домашних работников и крестьян. Кроме того, перечисленные категории граждан остались лишены социального обеспечения. Государство, проводя реформы «Нового курса», призванные положить конец Великой депрессии, по-прежнему считало, что чернокожим женщинам должно заниматься работой по дому и уходом, тем самым подкрепляя идею об их «естественном» предназначении. Домашние работники надеялись, что они получат хоть какие-то гарантии после создания Национальной администрации восстановления (NRA)[163], но эти надежды не оправдались. Среди представителей класса нанимателей встречались отдельные сторонники реформ, но даже они в большинстве своем не одобряли государственное вмешательство в дела частных домохозяйств. В ответ на призывы ввести регулирование домашнего труда начальник отдела корреспонденции NRA А. Р. Форбуш написал: «Действие существующих законов не распространяется на дома частных лиц. Даже если соответствующий закон был бы принят, мы не смогли бы осуществлять предусмотренные им меры на практике»[164].

И тогда домашние работники начали объединяться. Можно сказать, что их профессиональные организации продолжали дело бастующих прачек, которые первыми стали добиваться признания ценности своего труда. Теперь все домашние работники также боролись за право существовать отдельно от своей работы, за то, чтобы их воспринимали как полноценных людей, жизнь которых не сводится к мытью полов и уходу за детьми. Требуя улучшения условий труда, они подчеркивали, что над жизнью американцев по-прежнему довлеет наследие рабства. В Нью-Йорке в те годы домашние работницы часто искали клиентов на улицах, и это явление окрестили «невольничьим рынком Бронкса». Элла Бейкер и Марвел Кук так описывали места, где работал «рынок»: «Здесь люди продают свой труд за мизерную плату, а человеческая любовь превращается в товар. Но назови это „любовью“ или „трудом“ – люди вынуждены идти на эти сделки из-за нужды». Унизительные условия подтолкнули женщин к самоорганизации: они требовали, чтобы с ними перестали обращаться как со скотом[165].

Женщины действовали совместно с общественными организациями, боровшимися за гражданские права. Домашние работники сыграли ключевую роль в бойкоте автобусных линий в Монтгомери в 1955–1956 годах[166]: они занимались сбором средств, объединялись с соседями и, конечно же, добирались на работу и с работы пешком, отказываясь пользоваться автобусами. Как объясняет историк Премилла Надасен, они возглавили движение, мобилизовав на бойкот работников других сфер, и разработали концепцию «коллективного сообщества», которое «сыграло важнейшую роль в противостоянии домашних работников со своими работодателями». Стремление защитить человеческое достоинство, ставшее причиной бойкота автобусов, также имело большое значение для домашних работников, бросивших вызов работодателям. Кроме того, в южных штатах автобусы стали тем местом, где домашние работники могли агитировать за улучшение условий труда[167].

Такие организации, как Национальный альянс домашних работников (созданный Дороти Болден в Атланте в 1968 году), объединили людей вокруг идеи о том, что они вовсе не исполняют свою «естественную» роль, а занимаются квалифицированным трудом. Так, домашние работницы не только боролись за установление минимального размера оплаты труда, но и требовали, чтобы их называли не горничными, а специалистками по домашней работе, тем самым проявляя уважение к их труду. Кроме того, они открывали образовательные программы, чтобы подчеркнуть (а также повысить) свою квалификацию, составляли списки неприемлемых для себя обязанностей, отказываясь в числе прочего драить пол стоя на коленях. Идея обучения домашнему труду не была нова: к тому моменту уже существовало движение домоводства, в числе прочего ставившее своей целью подготовку квалифицированных домашних работниц. Однако теперь они сами контролировали процесс обучения, тем самым давая понять, что их труд достоин уважения[168].

Домашние работницы указывали, что дом – это их рабочее место, а сами они, следовательно, не являются «частью семьи». Такое отношение со стороны нанимателей всегда было для них палкой о двух концах: на самом деле домашних работниц, конечно, не считали полноценными членами семьи, заставляли пользоваться черным ходом и вести себя максимально тихо, когда в дом приходили гости. Как говорила домашняя работница Кэролин Рид, «мне не нужна семья. Мне нужна работа». Однако чтобы добиться лучших условий труда, домашним работникам зачастую приходилось в индивидуальном порядке вести переговоры с работодателями, что требовало определенных навыков, помочь в освоении которых как раз и должны были профессиональные организации[169].

Благодаря слаженной организации и политическому лоббированию домашним работницам удалось добиться частичного юридического признания своего труда – в частности, на них были распространены некоторые положения Закона о справедливых условиях труда. Но в целом индустрия оставалась практически нерегулируемой, и как только перед чернокожими женщинами открылись новые карьерные возможности, они перешли в другие сферы, где им не нужно было иметь дело с семейными разборками[170].

А конфликты внутри семей между тем только обострялись. По мере того как работницы уходили из сферы домашнего труда, женщины из среднего класса начинали осознавать, насколько на самом деле тяжела работа по дому. Они перевели обсуждение этого вопроса в политическую сферу. Национальная организация женщин (NOW), созданная Бетти Фридан вскоре после публикации ее знаменитой книги «Загадка женственности», требовала распространить действие Закона о справедливых условиях труда на домашних работников. Она утверждала, что такой шаг увеличит предложение на рынке домработниц – в противном случае женщинам из среднего класса придется самостоятельно заниматься домашними делами вместо того, чтобы строить успешные карьеры[171].

Вопрос о домашней работе и о том, кто должен выполнять ее, был крайне проблематичным. Идентичность домохозяек долгие годы строилась на том, что они занимались поддержанием дома в чистоте и создавали там атмосферу любви и уюта. Домохозяйка, неспособная создать в доме уют, считалась плохой женщиной. По этой причине женщины из среднего класса с трудом признавали, что значительная часть работы по дому выполняется вовсе не ими, а домашними работницами. Кроме того, тот факт, что посторонний человек проникал в интимное пространство дома и мог узнать личные секреты, воспринимался ими как потенциальная угроза. Поэтому, пишет историк Филлис Палмер, нанимателям было важно относиться к прислуге так, словно это не совсем полноценные люди, – именно по этой причине они предпочитали брать на работу чернокожих женщин и иммигрантов. Стоит отметить, что схожей логикой руководствуется большинство современных управленцев, присваивающих себе результаты чужого труда. Белые домохозяйки действительно чувствовали себя «боссами»: они были «мозгом», а нанятые ими женщины – «телом». Белым домохозяйкам нужно было поддерживать у самих себя иллюзию того, что именно они выполняют всю работу по дому, даже если они всего лишь присматривали за прислугой[172].

Уборка считалась грязной работой для грязных женщин. Домохозяйки нанимали женщин из рабочего класса, чтобы сохранить свои руки в чистоте. Как пишет социолог Эрин Хаттон, в «нарративах безнравственности и привилегий» домохозяйки изображались чистыми и возвышенными существами, совершенно оторванными от мира работы. При этом женщины, убиравшие в их домах, считались такими же нечистыми, как «падшие женщины», которые смывали свой позор в ирландских «прачечных Магдалины»[173], стирая чужую одежду. По сей день труд женщин, занимающихся уходом за больными и пожилыми людьми, воспринимается как «нечистый»[174].

Работа по уходу на дому, как и домашний труд в целом, продолжала ассоциироваться одновременно с интимностью и нечистотой, а ее восприятие было завязано на меняющихся представлениях о женственности и заботе. На заре «Нового курса», когда домашний уход оплачивался государством, занятые в этой сфере работницы воспринимались как «заместительницы матерей», выполняющие работу по дому. Но в скором времени основной их обязанностью стал уход за пожилыми людьми, при этом сами работницы не были включены в программу социального обеспечения и не могли рассчитывать на достойную старость. Как пишут историки Айлин Борис и Дженнифер Кляйн, после Второй мировой войны их работа приобрела новое значение: «Занимаясь домашним трудом, они брали на себя обязанности государства всеобщего благосостояния». В последующие десятилетия число пожилых людей в мире стало стремительно расти, а вместе с ним увеличивалось и количество работников, занятых в сфере домашнего ухода[175].

До Великой депрессии уход за больными и престарелыми людьми либо ложился на плечи членов их семей и частных благотворительных организаций (часто церковных), либо был прерогативой работных домов и богаделен. Программы социальной поддержки в рамках «Нового курса» превратили уход в отдельную профессию. Это позволяло, с одной стороны, создать рабочие места для женщин, а с другой – удовлетворить потребности общества. Программа была расширена в 1960-е годы, когда развернулась «война с бедностью»[176], и стала еще более масштабной в следующем десятилетии, когда движения за права инвалидов и пожилых людей стали организовывать уход на дому, предложив альтернативу государственным институтам. Однако за увеличением финансирования последовало его сокращение, вызванное экономическим кризисом 1970-х[177].

Долгие годы в сфере ухода на дому были заняты в основном чернокожие женщины, которым приходилось постоянно бороться с идеей, что они – всего лишь прислуга на государственной зарплате. С другой стороны, они были вынуждены конкурировать с дипломированными сиделками, которые придерживались определенных стандартов и потому позиционировали себя как профессионалов, укрепляя представление о том, что домашние работники занимаются «неквалифицированным» трудом. Несмотря на то что у работников, занимавшихся уходом на дому, якобы не хватало необходимых навыков, они, как пишет председательница Национального альянса домашних работников (NDWA) Ай-Джен Пу, «часто одновременно выполняли обязанности диетологов, учителей, физиотерапевтов, психотерапевтов, спасателей, водителей, секретарей и медсестер». Кроме того, они оказывали своим клиентам эмоциональную поддержку, выслушивая их жалобы и выражая сочувствие. Однако домашних работниц считали недостаточно квалифицированными не из-за отсутствия у них необходимых навыков, а из-за их положения в обществе. Какой бы хорошей подготовкой ни обладали чернокожие работницы и сколько бы людей ни зависело от их труда, они не могли избавиться от этой стигмы. Когда в 1980–1990-е годы ряды сиделок и домашних работниц начали пополнять иммигрантки, им пришлось столкнуться с теми же стереотипами[178].

В 1974 году, сразу после того как домашние работницы добились распространения на них Закона о справедливых условиях труда, Министерство труда США отменило его действие для «лиц, занятых в сфере домашнего обслуживания и предоставляющих услуги компаньонов лицам, которые не в состоянии самостоятельно заботиться о себе (в силу возраста или немощи)». Теперь такие работники не имели установленного минимального размера заработной платы и не могли рассчитывать на компенсации за переработку, даже если были наняты через частное агентство и до этого находились под защитой закона. Несмотря на то что уходом и работой по дому долгое время занимались одни и те же люди (и оба эти занятия были окружены одинаковыми стереотипами), теперь многие из них, занятые в сфере ухода, были лишены звания «работников». Если прежде их труд называли «неквалифицированным», то теперь его вовсе перестали считать работой[179].

Правительство США по-прежнему исходит из того, что заботиться о стариках и людях с инвалидностью в первую очередь должны их родственники. Программа Medicaid оплачивает семьям с низким доходом услуги по уходу, но если семья не соответствует требованиям программы, родственникам приходится самим искать деньги, чтобы оплатить услуги частных сиделок и специальных агентств. Рональд Рейган, открывая в 1988 году «Неделю домашнего ухода», заявил, что «разговоры о смерти семьи были сильно преувеличены». В его официальном заявлении отмечалось, что «дома члены семьи в состоянии обеспечить [своим родным] уход и подарить [им] любовь». Билл Клинтон, проведя в 1996 году реформу социального обеспечения, еще раз подчеркнул, что забота о близких – это «ответственность семьи». Многие из тех, кто в прошлом получал пособие по программе AFDC и после реформы был вынужден устроиться на работу, стали заниматься как раз уходом на дому[180].

Одна из основных проблем, с которыми сталкиваются люди, занятые в этой сфере, заключается в том, что их интересы постоянно вступают в противоречие с интересами нанимателей. Идея о том, что люди занимаются работой по уходу из чувства любви, призвана скрыть тот факт, что у работников есть потребности, которые они не могут и не должны приносить в жертву интересам своих клиентов. Между тем для многих людей личные помощники становятся залогом независимого существования. Они помогают клиентам справиться с определенными проблемами, что дает им возможность жить у себя дома, а не в клинике или доме престарелых, и самостоятельно распоряжаться своей жизнью. Но для того, чтобы клиенты чувствовали себя независимыми, помощники должны быть «невидимыми» – только так у человека может возникнуть иллюзия, что он сам справляется со всеми делами[181].

В этом отличие персональных помощников от родственников или друзей. Чтобы заниматься своим трудом («трудом любви», как его называют) и в полной мере удовлетворять потребности клиентов, помощникам нужно согласиться быть невидимыми – хотя бы до некоторой степени. «Я – это продолжение тела [моего клиента]», – сказал один из таких помощников исследовательнице Линн Мэй Ривас. Другой помощник, которого клиент называл «просто сиделкой», отметил в разговоре с Ривас, что его ранит такое пренебрежительное отношение. Низкий социальный статус таких работников способствует тому, что их не замечают: в особенности это касается иммигранток, ведь наше общество и так не обращает внимания на этих женщин, обесценивая их навыки утверждением, что работа по уходу – это естественное для них занятие. По мнению Ривас, даже если работник, руководствуясь заботой о клиенте, позволяет ему обесценивать свой труд, пренебрежительное отношение все равно его ранит: «Стать невидимым – это первый шаг на пути к тому, чтобы перестать быть человеком»[182].

Чтобы стать более «видимыми» и попытаться улучшить свое материальное положение, работники сферы ухода на дому (чья реальная заработная плата в период с 1999 по 2007 год снизилась, хотя спрос на их услуги вырос) стали создавать профсоюзы. Благодаря тому, что их нанимателем было государство (ведь именно оно спонсирует программу Medicaid), а не конечные получатели услуг, работники по уходу получили возможность выступать как единая трудовая сила и вести коллективные переговоры об изменении условий труда. Однако добиться этого оказалось непросто. Некоторые штаты поддержали политику федеральных властей, другие же выступили против и отказались распространить Закон о трудовых отношениях на сферу ухода на дому. Международный профсоюз работников сферы обслуживания (SEIU) оспорил это решение в ходе разбирательства по делу Эвелин Коук, гавайской иммигрантки, ухаживавшей за больными на дому в Лонг-Айленде. В 2007 году дело дошло до Верховного суда, но тот встал на сторону работодателя, сделав упор на то, что предоставление требуемых гарантий работникам сферы ухода приведет к увеличению издержек для государства и клиентов. Эвелин Коук и многие ее коллеги оказались лишены средств к существованию. «Я чувствую, что меня ограбили», – сказала она журналистам. Тем не менее Коук была рада, что ей удалось привлечь внимание общественности к своей истории. «Люди должны получать деньги за свою работу», – подчеркнула женщина[183].

Работники сферы ухода, чьи услуги оплачивались государством, продолжили создавать профсоюзы в тех штатах, где это было разрешено законом. В 2020 году SEIU представлял около 700 таких организаций по всей стране – цифра, сопоставимая с числом крупных промышленных профсоюзов в 1900-е годы. Иначе говоря, работники сферы ухода составляют значительную часть организованного рабочего класса даже несмотря на то, что их работу по-прежнему обесценивают и считают «ненастоящей». В 2014 году Верховный суд нанес еще один удар по домашним работникам, вынеся решение по делу «Харрис против Куинна»: судья Сэмюэл Алито придумал термин «частично государственные служащие», чтобы оправдать исключение этой категории работников из системы охраны труда. Памела Харрис, основная истица в этом деле, получавшая от Medicaid средства на оплату ухода за своим сыном с тяжелой формой инвалидности, заявила, что не хочет, чтобы государство или профсоюз вмешивались в их семейные дела. Перед нами одна из разновидностей аргумента «вы нам как родные», обесценивающего труд сотен тысяч работников сферы ухода на дому, которые вовсе не являются членами семей своих клиентов[184].

Как отмечает Ай-Джен Пу в книге «Эра достоинства» («The Age of Dignity»), проблема прав работников сферы ухода на дому особенно обострилась по той причине, что сейчас во многих странах, десятилетиями придерживающихся режима строгой экономии, резко увеличилось число пожилых людей. При этом в ходе неолиберальных реформ были разрушены многие институты, призванные помогать людям в старости. Пу пишет, что в Германии и Японии были внедрены универсальные программы, которые предусматривают долгосрочный уход за пожилыми людьми и исходят из потребностей человека, а не уровня его дохода или наличия у него родственников. В Великобритании работники сферы ухода сталкиваются во многом с теми же проблемами, что и их коллеги в США: их изматывают долгие рабочие смены и необходимость тратить много времени на дорогу. В статье, опубликованной в одном из британских медиа, рассказывается о том, какая ситуация сложилась в Манчестере, некогда важном индустриальном центре: многие представители рабочего класса в этом городе теперь работают не в промышленности, а в сфере ухода. Что интересно, многие из них ухаживают за пожилыми мужчинами и женщинами, которые раньше трудились на промышленных предприятиях и могли похвастаться более высокой зарплатой и большим количеством льгот, чем их нынешние сиделки[185].

В эпоху позднего капитализма, когда все больше людей вынуждены устраиваться на оплачиваемую работу, стремительно увеличивается число занятий, которые некогда считались домашними, а теперь превращаются в платные услуги. Бóльшую часть подобных услуг в нашем все более глобализирующемся мире предоставляют иммигранты из развивающихся стран, в результате чего меняется сама динамика властных отношений. В первую очередь это касается США, где нелегальных мигрантов все сильнее стигматизируют, они становятся все более незащищенными, несмотря на то что их роль в экономике растет. За спадом в сфере оплачиваемого труда последовал резкий подъем. В частности, сейчас сфера ухода за больными на дому – одна из крупнейших и наиболее динамично развивающихся в США. «Территория, на которой домашние работники ведут свою политическую борьбу, кардинально изменилась», – объясняет Премилла Надасен. Если в 1970-е годы движение добивалось гражданских прав, то в 2010-е годы на повестке дня оказалась борьба за сам статус гражданина[186].

Женщины-иммигрантки, для которых нелегальная работа по дому – один из немногих возможных вариантов трудоустройства, оказываются в самом невыгодном положении: им меньше всего платят и их больше всего эксплуатируют. Труд иммигрантов стоит дешево, поэтому семьям из среднего класса выгодно нанимать их на работу. Не будь иммигрантов, они бы не смогли позволить себе услуги домашних работников. Многие отдают предпочтение иммигранткам, которые оставили семьи на далекой родине и поэтому могут отдавать все свою любовь детям клиентов. Чтобы отправиться на заработки, им пришлось доверить заботу о своих семьях другим людям – перед нами пример того, что исследователи называют «офшорным воспроизводством». Совокупный объем денежных переводов, которые они отправляют на родину, может соперничать с доходами нефтяных компаний[187].

Эта категория работников также уязвима в силу иммиграционной политики государства. Нынешняя американская система по контролю над иммиграцией была создана в 1990-е годы – в то же самое время, когда проводилась реформа социального обеспечения. Оба этих преобразования стали результатом совместных усилий демократов и республиканцев. Закон о борьбе с терроризмом и применении смертной казни и Закон о реформе нелегальной иммиграции и ответственности иммигрантов 1996 года были построены на фундаменте, заложенном рейгановским Законом об иммиграционной реформе и контроле над иммиграцией, который «легализовал» три миллиона официально не зарегистрированных мигрантов, но одновременно ужесточил иммиграционные нормы. По мере расширения тюремной системы иммигранты стали подвергаться уголовному преследованию просто за то, что существуют[188].

Множество иммигрантов без документов находятся в серой зоне американского законодательства, чем пользуются наниматели. Если иммигрант попытается уйти с работы, на которой его притесняет начальство, он рискует быть депортированным из страны. Иммигранты, оказавшиеся вдалеке от своих семей, чаще соглашаются жить вместе со своими нанимателями и работать практически круглосуточно. Домашние работники сообщают о физическом и сексуальном насилии и даже о случаях торговли людьми. Как отмечает историк Лора Бриггс, жесткие меры со стороны государства сделали иммигрантов более уязвимыми, но не остановили приток людей в страну. Дело в том, что экономика нуждается в свежей рабочей силе, которую можно было бы эксплуатировать[189].

В уязвимом положении оказываются иммигранты не только в США, но и в Европе, где женщины, приехавшие из стран Азии, Северной Африки и бывшего восточного блока, выполняют значительную часть домашней работы и тоже страдают от ужесточения иммиграционного законодательства. Как пишет исследовательница Кармен Типл Хопкинс, всех работниц такого рода объединяет то, что «они не имеют гражданства и поэтому часто вынуждены жить там же, где работают»[190].

Многим работницам пришлось оставить свои семьи, но от них требуют любить своих клиентов, ведь они существуют в рамках того, что Арли Расселл Хокшилд назвала «глобальной капиталистической системой любви». И тот факт, что многие работницы (особенно если они ухаживают за детьми и стариками) испытывают искренние чувства к своим клиентам, делает их работу еще более тяжелой. Ева Китти, чья дочь Сеша нуждается в постоянном уходе, наняла для нее сиделку Пегги. В одном из своих эссе Китти пронзительно рассказывает о тех вызовах, с которыми они столкнулись, когда и Сеша, и Пегги стали старше. Как можно закончить столь длительные «отношения, у которых нет названия?»[191]

Описанная ситуация крайне проблематична для многих женщин, в первую очередь тех, кто получает выгоду от работы по уходу, выполняемой иммигрантками. Как отмечалось выше, феминистки добиваются, чтобы трудовое законодательство распространили и на домашних работников, однако во многих случаях залогом их успешных карьер становятся женщины, которые за небольшие деньги выполняют за них работу по дому. В этой модели воспроизводится извечная динамика властных отношений, порожденная теми самыми системами угнетения, с которыми так яростно борются феминистки. Проблема в том, что в отношениях «работник – работодатель» неизбежно присутствует неравенство. Как пишет журналистка и социальный критик Барбара Эренрайх, «если вы устраиваете беспорядок (разбрасываете носки, пачкаете зубной пастой зеркало в ванной, оставляете грязную посуду после ночного перекуса), убирать который предстоит другому человеку, то тем самым властвуете над ним в незаметной и интимной форме». Исследователи Семин Каюм и Рака Рэй пишут, что разговоры о дружбе между начальником и подчиненным – это всего лишь «эгалитарная» разновидность «риторики любви»[192].

Перечисленные проблемы особенно остро проявились во время пандемии коронавируса: многие из нас оказались заперты дома, где нам пришлось одновременно работать и заниматься домашними делами. Когда в Великобритании были отменены ограничения на передвижение, некоторые обеспеченные феминистки радовались возможности снова нанять уборщиц – даже несмотря на то что запрет на все остальные визиты сохранялся. «Уборка – это работа, и я бы не хотела выполнять ее самостоятельно или просить об этом своих домашних. У меня и так есть работа», – писала Сара Дитум в журнале The Spectator. Тем временем на страницах The Telegraph прямо обсуждалось то, о чем многие говорили вполголоса: «Спор, похоже, сводится к вопросу о том, кого из женщин вы хотите защитить: тех, кто нанимает уборщиц, или самих уборщиц». Конечно, уборка – это работа, но дискуссия о найме уборщиц в пандемию напоминает о том, как привилегированные женщины зачастую решают домашние проблемы: нанимают менее обеспеченных женщин, чтобы те трудились за них. Оправдывая свои действия, некоторые британки утверждали, что уборщицы на самом деле любят свою работу[193].

Узы любви легко использовать против домашних работников. «Ты нам прямо как родная», – заявил наниматель работнице по имени Эльвира. Когда Эльвира ответила, что у нее есть настоящая семья – и в этой семье с ней хорошо обращаются, – наниматель огрызнулся: «Не забывай, что ты всего лишь горничная». Семейный нарратив стал настолько привычным для домашних работников, что они уже подшучивают над его неискренностью. Когда филиппинские домашние работницы в Гонконге собираются, чтобы посетовать на переработки, комендантский час и помешанных на контроле клиентов, они часто прерывают истории друг друга возгласом: «Так ты тоже им „как родная“, да?»[194]

Если семью и любовь так легко купить, к чему это может привести? Один из самых радикальных примеров – японская компания Family Romance («Семейный роман»), основанная Исии Юити и предоставляющая услуги актеров (в том числе самого Юити), которые за деньги готовы сыграть роли членов вашей семьи. Юити часто нанимают в качестве запасного бойфренда для светских мероприятий, но в начале своей карьеры он изображал мужа своей подруги, которая была матерью-одиночкой. Однажды его наняла женщина, чтобы он сыграл роль биологического отца ее дочери, которого она никогда не видела. «Настоящий отец для нее – это именно я, – рассказывает Юити. – Если клиентка не расскажет дочери правду, мне придется продолжать играть свою роль. Когда ее дочь выйдет замуж, мне придется изображать отца на ее свадьбе, а потом стать дедушкой. Поэтому я всегда спрашивают у клиентов: „Готовы ли вы поддерживать эту ложь?“» Юити отмечает, что из-за такого специфического занятия он стал воспринимать и свои «настоящие» отношения как работу: «Я по горло сыт семейными отношениями»[195].

Парадокс домашнего труда заключается в том, что это очень интимное и личное занятие, но при этом, говоря о нем, люди часто оперируют расхожими клише. Неудивительно, что в ситуации, когда домашние работники активно борются за свои права, число пожилых людей растет, а зарплаты снижаются (из-за чего оба родителя все чаще вынуждены работать), предпринимаются попытки найти технологическое решение проблемы домашнего труда. Оборотная сторона продвигаемой Юити модели «любви напрокат» – появление интерактивных роботов, способных выполнять часть работу по уходу. Роботы могут стать отличным вариантом для тех, кто хочет быть независимым, но идея «роботов-компаньонов», развлекающих одиноких стариков, отдает антиутопией, также как и идея «родителя напрокат», – особенно если все в итоге сведется к тому, что человеческое общение смогут себе позволить только состоятельные люди[196].

Даже в отсутствие роботов наниматели стараются стандартизировать домашний труд, чтобы сделать его менее интимным и избавиться от неприятного напряжения. Барбара Эренрайх так описывает свой опыт работы уборщицей: «Хорошо это или плохо, но капиталистическая рациональность начала проникать и в это доиндустриальное захолустье». В компании Merry Maids[197] никто не делает вид, будто домработницы должны быть частью семьи: клиент платит компании, а та нанимает горничных и с гордостью сообщает о том, что они готовы драить полы стоя на коленях. Но даже такие компании требуют, чтобы их сотрудницы делали вид, что любят свою работу. Журналистка Мия Токумицу обнаружила «на Craiglist объявление от компании, предоставляющей услуги горничных, которая искала… „увлеченную натуру“ для уборки домов»[198].

Не будем забывать о мобильных приложениях. TaskRabbit и его конкуренты позволяют за один клик найти человека для выполнения разовой работы. Care.com мгновенно подберет для вас няню или сиделку. По словам одного из руководителей TaskRabbit, 60 % пользователей приложения – женщины, среди которых много матерей, ищущих помощниц для выполнения домашних дел. По его мнению, подобные приложения упрощают жизнь женщин. Более критичный и, возможно, более корректный взгляд на подобные приложения (большинство из которых разрабатывали мужчины) предложила Harvard Business Review, назвав подобные приложения «интернет-заменой маме для тех, кто с мамой больше не живет»[199].

Такие приложения предлагают пользователям услуги разобщенных прекарных работников, вынужденных жить на непостоянный заработок, занимаясь трудом в глубоко личной сфере. Собственно, в таком положении и находились домашние работники на протяжении многих веков. Эти приложения не столько создают новую форму прекарной и низкооплачиваемой работы, сколько облегчают функционирование очень старой системы организации труда. Тем не менее домашние работники быстро сообразили, что приложения также создают возможности для коллективных действий. В Дании профсоюзу 3F удалось заключить коллективный договор с платформой, позволяющей найти клинеров для уборки частных домов. Платформа стала их официальным работодателем (именно этого всеми силами пытается не допустить большинство крупных агрегаторов), был установлен минимальный размер оплаты труда, а работники получили гарантии занятости и пособия по болезни. Кроме того, клиент теперь обязан оплатить 50 % от стоимости заказа в случае его отмены менее чем за 36 часов до назначенного времени – это крайне важный момент для работников, которых можно вызвать одним нажатием кнопки[200].

Домашним работникам было тяжело самоорганизоваться именно потому, что их отношения с работодателями носят индивидуальный характер. Merry Maids и другие стандартизированные сервисы и приложения по крайней мере дают работникам возможность объединиться и общими усилиями надавить на начальство – примерно так же, как домашние сиделки благодаря коллективным действиям смогли добиться от государства улучшения условий труда. Но тем, кто по-прежнему индивидуально работает с клиентами, приходится искать новые формы самоорганизации[201].

Возможно, работникам, занимающимся «интимным» трудом, потребуется создать «более интимные профсоюзы», как их называет историк Дороти Сью Коббл. Такие профсоюзы должны рассматривать работника как целостную личность, не только уделяя внимание заработной плате и пособиям, но и предлагая более глубокий анализ человеческих отношений, которые формируют систему труда. Они должны бороться с проблемами на разных уровнях – организованно выступать против миграционной реформы, добиваться отмены решений о депортации и серьезно относиться к повседневному опыту участников профсоюза, сталкивающихся с расизмом и сексизмом на рабочем месте. Кроме того, важно предоставлять юридическую помощь и проводить обучение юридической грамотности. В последние годы работа в сфере персонального обслуживания распространяется все шире, особенно если речь идет о странах, которые проходят через деиндустриализацию и сокращение промышленного производства. Такие услуги пока еще тяжело автоматизировать, а личные отношения, которые работники этой сферы выстраивают с клиентами, могут как служить для них источником власти, так и приводить к злоупотреблениям со стороны клиентов[202].

В 2010 году в США нью-йоркский профсоюз «Объединенные домашние работники» и его детище, Национальный альянс домашних работников, добились принятия первого в истории страны Билля о правах домашних работников. Билль обеспечивает защиту от переработок и устанавливает минимальный размер оплаты труда, предоставляет один гарантированный выходной, оплачиваемый отпуск после трех лет работы и запрещает нанимателям по своему усмотрению вычитать деньги из зарплаты сотрудника. Впоследствии в Массачусетсе, Иллинойсе, Сиэтле и Калифорнии были приняты аналогичные документы, которые представляют собой доработанные версии нью-йоркского билля. В них были добавлены положения об обеспечении исполнения правовой нормы, уведомлении об увольнении и защите от домогательств. Но одна из самых серьезных проблем так и остается нерешенной: как сделать так, чтобы домашние работники знали свои права и могли с уверенностью требовать их соблюдения? У них нет цехов и комнат отдыха, где можно было бы развесить объявления о том, что порядок взаимодействия с работодателями изменился. По этой причине многие работники – в особенности иммигранты, недавно прибывшие в страну, остаются в неведении относительно своих прав. Многие из них не имеют возможности изучить закон и использовать его, защищая свои права[203].

Национальный альянс домашних работников подчеркивает, что труд его участников «позволяет нормально работать представителям всех остальных профессий». Они доказывают, что их работа важна не только для отдельных клиентов, но и для экономики в целом. У альянса 60 филиалов более чем в 30 городах США, в них состоят няни, домработницы и сиделки. Эти подразделения лоббируют принятие законов, организуют образовательные программы, предоставляют юридическую помощь и рекомендации и даже проводят акции прямого действия, отстаивая права работников, подвергнувшихся насилию на рабочем месте. Альянс также исследует условия труда и потребности домашних работников, опираясь на их личные свидетельства. «Наша работа, – говорит Ай-Джен Пу, основательница и директорка NDWA, – [привела нас] к осознанию того, что причина всех проблем – обесценивание той работы, которую исторически выполняли женщины, заботясь о разных поколениях своей семьи… Именно это обстоятельство в совокупности со структурным расизмом делает возможной дискриминацию этой категории работниц на законодательном уровне и формирует наши представления о ценности различных видов труда»[204].

По словам Пу, после того как члены организации пришли к такому выводу, они поняли, что их задача не сводится только к юридической защите домашних работников. Речь идет о «тех ценностях, которые будут определять нашу экономику в будущем, о том, каким будет общественный договор, кто будет включен в него, чьим интересам он будет соответствовать и какие возможности будет создавать для людей».

Адела Силли вступила в NDWA в 2014 году, после того как пришла на Национальный день подготовки нянь. Там она встретила Эллисон Джулиен, которая рассказывала о нью-йоркском Билле о правах домашних работников. Джулиен пригласила участников мероприятия на ежемесячное организационное собрание NDWA. Стоило Силли посетить одно такое собрание, как она сразу прониклась идеями альянса.

Она рассказывает, что ежемесячные собрания дают ей нечто большее, чем просто возможность рассказать о своих проблемах. NDWA помогает в обучении, устраивает семинары по писательскому мастерству, организует художественные и ремесленные проекты. Силли прошла расширенные учебные курсы по диетологии и эффективной коммуникации с родителями-нанимателями. Кроме того, она стала «лидером среди равных» – кем-то вроде профорга в традиционном профсоюзе. Она самостоятельно проводит тренинги и рассказывает другим няням и домашним работникам об их правах.

Силли посвящает субботы профсоюзным тренингам в качестве «лидера среди равных». Она считает, что занимается общественно полезным делом, помогая коллегам, которые часто оказываются изолированы на своей работе. Благодаря профсоюзной деятельности Силли также стала лучше понимать проблемы офисных сотрудников. Женщина рассказывает, что вместе с другими волонтерами обзванивает домашних работников, чтобы узнать, как у них дела, как складываются их отношения с нанимателями, предложить помощь и пригласить их на воркшопы. Воркшопы профсоюз проводит самые разные: от юридических консультаций до занятий по подготовке резюме и обучения тонкостям иммиграционного законодательства. Силли входит в группу We Dream in Black внутри NDWA, объединяющую домашних работников, идентифицирующих себя как чернокожих. На собраниях группы они обсуждают проблему расизма, с которым сталкиваются на работе. «Нью-йоркских нянь очень трудно уговорить собраться вместе, – смеется Силли, – у всех очень разный бэкграунд. Это непросто. Бывает, мы устраиваем собрание, а на него приходит пять человек. У меня все время возникают сомнения: „Сможем ли мы до них достучаться?“»

«Мы говорили о том, как трудно организовать наших нянь, – рассказывает Силли. – В силу своего занятия бóльшую часть времени домашние работники проводят, общаясь только с клиентами. Если они живут в пригороде, им редко доводится видеть своих коллег. Мы пытаемся собирать их хотя бы раз в месяц, чтобы обсудить происходящее и подумать, как нам организоваться и добиться улучшения условий труда».

Силли сталкивалась с ситуациями, когда женщина отрабатывала день в доме у клиента, а перед уходом ей заявляли: «Вы нам больше не нужны». Клиент может позвонить няне, работающей на полставки, и заявить: «Сегодня ваши услуги не требуются», оставив ее без оплаты. Силли рассказывает, что иногда родители кричат на нянь из-за всяких мелочей – например, из-за того, что ребенку дали не ту еду: «И тут мама заводится. Но причина не в этом… Возможно, она чувствует себя виноватой [потому что это няня, а не она проводит время с детьми]». Но, как отмечает Силли, няни сталкиваются с той же проблемой, что и их наниматели: им тоже приходится оставлять детей дома и идти на работу. «Что бы ни происходило в твоей личной жизни, – говорит она, – тебе приходится оставить все это за дверью и натянуть счастливую улыбку, чтобы радовать ребенка и родителей. Не важно, как ты себя чувствуешь, – если хочешь сохранить работу, нужно подавлять свои эмоции».

Иногда домашние работники оказываются зажаты между двумя родителями как между молотом и наковальней: один может прийти домой с работы, разозлиться и уволить работника, а другой будет пытаться все исправить. «Няня – это единственная профессия, где на одного работника приходится два работодателя», – говорит Силли. Если же няня захочет уйти, то родители могут начать манипулировать ею, используя эмоциональную связь с детьми: «Ну как же вы их бросите? Они вас так любят». «Бывает, няня за месяц уведомляет родителей о своем уходе, а через неделю или две они начинают так беситься из-за ее решения, что сами ее увольняют», – рассказывает моя собеседница. В такой ситуации няни чувствуют себя обманутыми.

Однажды Силли разговаривала по телефону с няней, живущей в доме своих нанимателей, которая подверглась домогательствам на работе: «Она рассказала, что иногда на ночь придвигает к двери комод. На двери нет замка, и только так она чувствует себя в безопасности». Эта женщина спала не в спальне, а в детской игровой комнате на диване. С помощью Силли и NDWA ей удалось найти другую работу с порядочными клиентами.

Наниматели любят нагружать нянь дополнительными задачами. «Они просят вас сделать легкую уборку, которая постепенно превращается в генеральную. Вам нужно заботиться о ребенке, но вас еще заставляют стирать вещи для всей семьи, из-за чего вы не можете хорошо выполнять свои обязанности, – продолжает Силли. – Наверное, этим людям кажется, что раз они ваши работодатели, то им можно вести себя по-хамски и смотреть на вас сверху вниз».

Благодаря NDWA Силли узнала о забастовках прачек, Дороти Болден и людях, создававших профсоюзы домашних работников в 1960–1970-х годах. Эти истории ее вдохновляют. «Имея такие развитые технологии и столько возможностей, мы просто не можем позволить себе не бороться», – говорит она.

Силли также участвует в протестах и политических акциях. Она ездила в Вашингтон, чтобы протестовать вместе с работницами ферм, подвергшимися домогательствам и нападениям. Она рассказала им о том, что домашние работники тоже не защищены от таких посягательств. Находясь в Вашингтоне, Силли встречалась с сенаторами и просила их поддержать федеральный Билль о правах домашних работников, который был представлен конгрессу летом 2019 года. «Мы собираемся добиться того, чтобы все работники получали зарплату не ниже прожиточного минимума», – рассказывает Силли. Как она объясняет, сегодня речь идет о «прожиточном минимуме», а не о «минимальном размере оплаты труда»: цель активистов – сделать так, чтобы работникам не приходилось выбирать, за что заплатить в этом месяце: за квартиру или за другие жизненно важные вещи вроде продуктов[205].

Силли рассказывает, что домашние работники Нью-Йорка требуют включить в Билль о правах те гарантии, которых удалось добиться их коллегам в других штатах. «Проблема в том, что иногда бывает очень тяжело обеспечить соблюдение положений Билля, – говорит она. – Некоторые работники ведут себя на собеседованиях очень грамотно, и им удается заключить выгодный контракт. Но вот у меня, когда я только начинала работать, не было никакого представления о том, как нужно себя вести. Иногда мы сами себя недооцениваем». Поскольку такая работа очень ненадежна, домашние работники часто вынуждены соглашаться на любые возможные варианты, даже если понимают, что зарплата не покроет все их расходы. После того как Силли провела некоторое время в NDWA и решила вернуться на постоянную работу, ей удалось добиться улучшения условий контракта, в частности получить оплачиваемые отгулы, когда родители ребенка находятся в отпуске.

С началом пандемии коронавируса вопросы, которые поднимала организация нянь, стали еще более острыми. Положение Силли изменилось, но ей удалось сохранить работу. А часть нянь потеряли свои места из-за того, что нанявшие их семьи решили уехать из Нью-Йорка. Сейчас, когда я пишу эту главу, большинство из них по-прежнему не знают, вернутся ли их клиенты обратно. «Некоторые няни все это время получали зарплату: кто-то полную сумму, кто-то – половину. А кому-то вообще не платили… – рассказывает Силли. – Многие из нас работают нянями удаленно [по видеосвязи], занимая ребенка, чтобы родители могли сделать свои дела. Мы все впервые столкнулись с такой ситуацией и пытаемся понять, что можно предпринять».

Решение вернуться на работу во время пандемии дается няням тяжело. Некоторые работодатели выдвигают завышенные требования, не желая идти на компромисс. Силли рассказывает, что одну из ее коллег попросили выйти на работу, но при этом воздерживаться от всех прочих социальных контактов. Клиенты другой няни пробыли некоторое время во Флориде, а после возвращения попросили ее предоставить отрицательный тест на ковид. Однако когда няня попросила их тоже сделать тест, они отказались. «Мне кажется, она ушла с этой работы, – говорит Силли. – Я считаю, нельзя внезапно предъявлять няне новые требования. Все хотят быть в безопасности. Никто не хочет заболеть. Я знаю, что делаю все возможное, чтобы защитить себя, но при этом не могу быть уверена в других людях».

Силли отмечает, что няням не стоит полагаться на благоразумие клиентов: «Оплачиваемый отпуск по болезни и семейным обстоятельствам – это очень важно, потому что у всех есть семьи, о которых нужно заботиться, и счета, по которым нужно платить. Домашние работники заслуживают такого же уровня медицинского обслуживания, как и все остальные категории работников. Мы вносим такой же вклад в процветание общества, как и представители всех остальных профессий. Я считаю, что нам должны одинаково платить и одинаково к нам относиться».

Силли уверена, что именно организаторская деятельность помогла ей вырасти как личности и больше узнать о своей работе, законах и методах политической борьбы. Она рассказывает, как трудна организационная работа, но в то же время отмечает, что очень важно бороться со стигматизацией домашних работников, даже если ваши действия – это лишь капля в море. «Общество считает нянь недалекими и необразованными женщинами, но это далеко не так. Няня одновременно и врач, и мама, и психолог, и чудотворец – и все это входит в ее обязанности», – говорит Силли. Самое важное для нее – продолжать добиваться того, чтобы ее работу замечали и уважали: «Я всегда говорю другим няням: „Нужно требовать уважения к себе, потому что няня – это профессия. Вы должны с гордостью говорить об этом. На вас держится общество“».

Глава 3 «Мы бастуем, потому что нам не все равно»: учителя

Улыбка озаряет лицо Розы Хименес. Учительница с двенадцатилетним стажем часто выглядит задумчивой, но когда ее что-то радует, она заражает своей радостью и других. Впервые я увидела Розу на акции протеста учителей в январе 2019 года. Это был редкий для Лос-Анджелеса дождливый день, и она, стоя в запотевших очках, облаченная в фиолетовый дождевик и сапоги, улыбалась.

Учителя вроде Розы Хименес зарабатывают примерно на 21 % меньше, чем работники с тем же уровнем образования в других сферах. Несмотря на все те жертвы, что приносят учителя, искренне любящие свою работу, именно их часто обвиняют в том, что школьники плохо учатся. Учителя держатся за свою работу, хотя бюджеты на образование урезают, из-за чего численность классов растет, а ресурсы школы сокращаются (более того, иногда учителям приходится за свой счет покупать еду и туалетную бумагу для учеников). Если же педагоги начинают чего-то требовать или даже устраивать забастовки – как сделали в январе Хименес и ее коллеги из Объединенного профсоюза учителей Лос-Анджелеса (UTLA), – их часто называют жадными и обвиняют в том, что они работают только ради денег. Хименес рассказывает, что участие в забастовке «открыло [ей] глаза» на очень многие вещи. Она увидела, насколько трудно сводить концы с концами в стремительно джентрифицирующемся городе. Это настоящее испытание для нее и еще большее испытание для многих ее учеников, которые рискуют лишиться крыши над головой, сталкиваются с враждебной иммиграционной системой и страдают от жестоких действий полиции в своих районах и школах. По словам Хименес, во время протестов она вдруг осознала, что «мы боремся за себя и за свои семьи, за наших учеников и наше сообщество. Наша борьба далеко не сводится к отстаиванию личных интересов».

Хименес преподает историю старшеклассникам (учащимся 11-х и 12-х классов) в Общественной школе Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе – это одна из шести школ, расположенных в кампусе Общественных школ имени Роберта Кеннеди в районе Корея-таун. По словам Хименес, она стала учительницей, так как «поняла, что мне нужно заниматься чем-то, что приносит пользу обществу, но также дает возможность вести организационную работу. Мне кажется, только работая преподавателем, ты можешь находиться в центре сообщества, укреплять отношения с родителями, учениками и другими преподавателями, вместе создавать что-то большое и важное».

Эта задача важна для Хименес: целью своей работы она видит служение обществу. В одной только ее школе учатся более 800 человек, начиная с детского сада и заканчивая двенадцатым классом. Школа расположена в одном из самых густонаселенных районов этого огромного города (площадь района, протянувшегося от гор до долин на побережье, составляет около 2480 квадратных километров). Многие из учеников Хименес недавно иммигрировали в США из Центральной Америки, Мексики и Юго-Восточной Азии. Школа билингвальная: занятия ведутся на английском и испанском языках.

«Мы считаем себя школой социальной справедливости», – рассказывает Хименес. Когда я прошу объяснить, что это означает, ее лицо снова озаряет улыбка: «Внутри школы идет постоянная дискуссия по этому вопросу, но идея в том, что наши методы преподавания должны отражать потребности учеников. Мы должны создать образовательное пространство, которое поможет детям в будущем стать проводниками перемен».

Это означает, например, что преподавание в школе ведется на нескольких языках. Учителя и члены местного сообщества считают важным, чтобы школьники учились на том языке, которым они лучше всего владеют. Это означает также то, что они активно выступают против расизма и стремятся давать учащимся знания, которые пригодятся им в жизни.

Школа, в которой преподает Хименес, называется «общественной» (community school)[206]. Учителя-активисты видят в этой модели альтернативу волне приватизации, в последние несколько десятилетий захлестнувшей городские школьные округа. Учителя демократическим путем принимают решения на уровне школы, учитывая в том числе мнение родителей и учеников.

Повышенное внимание Хименес к социальному аспекту своей работы во многом связано с личным опытом. Ее родители были иммигрантами из Мексики и работали на фабрике. По словам Хименес, отец, который был председателем профсоюзного комитета, «всегда говорил, как важно отстаивать свои права на рабочем месте». С первых дней работы в школе она стала сочетать преподавание с активизмом. Хименес была в числе учителей, уволенных из-за урезания школьных бюджетов после финансового кризиса 2007–2008 годов. Именно протесты против сокращения финансирования положили начало той борьбе, что двенадцать лет спустя привела Хименес в ряды бастующих. Она участвовала в крупной акции против сокращения бюджета, которая, однако, не принесла результата. Тогда Хименес поняла: «Нам предстоит пройти долгий путь, если мы действительно хотим изменить ситуацию; иначе ничего не получится».

Когда Хименес вернулась к преподаванию, школы были переполнены и находились на грани коллапса. Работа в новом кампусе имени Роберта Кеннеди, где ей предстояло участвовать в создании общественной школы, дала Хименес возможность применить свои идеи на практике как в классе, так и за его пределами и создать пространство, которое могло бы стать моделью для всех остальных школ в округе.

Помимо преподавания Хименес выполняет ряд других обязанностей. Разумеется, она регулярно встречается с учениками и их родителями, а также входит в состав комитетов, помогающих учителям в профессиональном развитии. Кроме того, каждую неделю Хименес находит время для собраний, в которых участвуют учителя, желающие поддержать самоорганизацию учащихся, или встречается с группами местных жителей, работающих совместно с профсоюзом. И все это при том, что Хименес – мать-одиночка и ей нужно проводить много времени со своей одиннадцатилетней дочерью, сопровождая ее на занятия по софтболу, уроки гитары и так далее.

С приходом администрации Трампа, затеявшей репрессии против мигрантов, ситуация еще сильнее осложнилась. «Каждую неделю мы видим новых учеников и понимаем, что им пришлось очень тяжело, – рассказывает Хименес. – Некоторые дети прибывают из мест заключения, но у нас нет возможности помочь им и удовлетворить их социальные и эмоциональные потребности». По ее словам, учителя пытаются выжать все возможное из имеющихся ресурсов. Их постоянно не хватает, но Хименес все равно благодарна школе за созданные условия.

«Нам нужно больше терапевтов и социальных работников, – говорит она. – У нас есть несколько проблемных позиций, с которыми мы никак не можем справиться. Учителя работают каждый день, консультанты делают все возможное, но…»

Быть авторитетом, наставником, советчиком и другом для своих учеников – это большая и трудная задача, которая дополнительно осложняется карательными дисциплинарными практиками в школах. Учащихся иногда обыскивают прямо в школе, но делается это по инициативе администрации и консультантов, а не школьной полиции (в Лос-Анджелесе есть специальные полицейские подразделения, работающие в учебных заведениях). «Люди, которым школьники должны доверять и c которыми должны чувствовать себя в безопасности, делают обстановку некомфортной для них», – говорит Хименес. По ее словам, чтобы построить доверительные отношения с учащимися, учителям необходимо изменить подход к дисциплине. «Какой могла бы быть альтернатива традиционной дисциплине, из-за которой небелые дети уходят из школ?» – размышляет она.

Сделать так, чтобы дети чувствовали себя в школе в безопасности, – ежедневный вызов для учителей. Небелые ученики и ученики-иммигранты по понятным причинам испытывают страх перед властями и одновременно боятся скулшутингов, которые так часто происходят в США. Хименес считает, что ее работа складывается из трех основных компонентов, ни один из которых не работает без двух других. Ученики должны чувствовать себя комфортно и безопасно в школе и понимать, что их ценят; родители – быть частью школьного пространства; учителя – иметь все необходимое, чтобы создавать в школе такие условия.

Поэтому Хименес возвращается к идее «убежища»: «Какой должна быть школа, чтобы мы могли назвать ее безопасным убежищем? Это должна быть общественная школа со всей необходимой инфраструктурой. На ее территории не должны действовать ни ICE [Иммиграционная и таможенная полиция США], ни местная полиция. Это должно быть место, где учащиеся будут чувствовать себя спокойно, способное стать организационным центром местного сообщества. Если сообщество сталкивается с проблемами, связанными с действиями полиции, жилищными условиями или еще чем-либо, школа должна не только защищать учащихся, но и поддерживать любые инициативы, возникающие внутри сообщества».

«Таких школ пока не существует, – говорит Хименес мечтательно, – но у нас есть представление о том, какими они могут быть».

С давних времен существует представление, что учителя должны видеть в своем занятии нечто большее, чем просто работу. С того момента, когда в США и Европе появились финансируемые государством школы, от учителей стали требовать, чтобы они относились к своей работе как к призванию, тратили на нее все свободное время, руководствуясь заботой об учениках. Однако эти ожидания вступают в противоречие с идеей о том, что учительские навыки – это не более чем «естественная» для человека склонность заботиться о детях, основанная на любви, чувстве одновременно слишком великом и слишком незначительном, чтобы получать за него справедливое вознаграждение. Подобно работе по дому (как оплачиваемой, так и нет), труд учителя считается основополагающим для общества, но при этом ему отказывают в праве называться «настоящей» работой.

Учителя находятся в незавидном положении. С одной стороны, от них требуют эмоционально и интеллектуально помогать подрастающему поколению, с другой – именно их делают козлами отпущения, если школе не удается устранить все препятствия, возникающие на пути учащихся. Учителя находятся где-то между общественными классами: они не получают того уважения, каким пользуются врачи или юристы, но при этом их и не воспринимают в полной мере как часть рабочего класса. Преподавание – это та работа, на которую легче всего устроиться иммигрантам и чернокожим. В силу этого и многих других обстоятельств учителя оказываются в двусмысленной ситуации. Работа учителем воспринимается как возможность повысить свой социальный статус, однако именно на учителей спускают всех собак, если что-то вдруг идет не так. Долгое время преподавание воспринималось как временная работа, шаг на пути к настоящей карьере (для мужчин) либо к материнству (для женщин). По сей день подавляющее большинство учителей – женщины, а учительский труд считается подобным материнскому – этостоль же важная работа, заниматься которой нужно исключительно из любви к своему делу. Учительница и писательница Меган Эриксон отмечает: «Быть плохим учителем – то же самое, что быть плохой матерью: это самый немыслимый, чудовищный, отвратительный и антисоциальный проступок, способный не только нанести урон нашей политической и экономической системе, но и вовсе разрушить ее»[207].

Иначе говоря, учителя – это, возможно, главные «труженики любви». При каждом сокращении бюджета от них ожидают, что они будут работать больше за меньшие деньги. Их профессия олицетворяет собой ту ловушку, в которую попадают все «труженики любви». Если учителя требуют улучшения условий труда, то их называют эгоистами, даже если их требования отвечают интересам учеников. Тем не менее учителя имеют огромный опыт сопротивления – они неоднократно пытались разрушить барьеры, возведенные вокруг них политиками и школьными администрациями, чтобы вовлечь в свою борьбу местные сообщества.

Преподавание не всегда было женской работой. В прошлом, до введения обязательного всеобщего образования, преподаванием занимались молодые мужчины, часто работавшие на полставки. Они работали в школах, где был всего один класс, или давали частные уроки. Некоторые учителя преподавали в нескольких местах одновременно, постоянно перемещаясь между школами. Женщины пришли в эту профессию с появлением «дамских школ», созданных англичанами в колониях. Это не были школы в нашем привычном понимании – дети приходили заниматься на дом к своим учительницам. Так как «классные дамы» выполняли обязанности, сходные с материнскими, эта профессия считалась приемлемой для женщин[208].

Настоящая «феминизация» образования началась после того, как начало расти число школ, финансируемых государством. Первое поколение школьных реформаторов открыто выступало за привлечение женщин в профессию. Кэтрин Бичер, сестра Гарриет Бичер-Стоу, авторки романа «Хижина дяди Тома» и видной общественной активистки, в 1830 году открыла школу для подготовки учительниц и стала одной из наиболее убежденных сторонниц прихода женщин в сферу образования. Занимаясь преподаванием, женщины (и сама Бичер, учившая будущих коллег) могли добиться «влияния, уважения и независимости», сохраняя при этом свои женские добродетели, писала она. Кроме того, преподавание, как верно заметила Бичер, способно было избавить женщин от необходимости выходить замуж по экономическим причинам. В своих выступлениях она превозносила способность женщин-учителей предотвращать восстания, подобные Французской революции, когда «простой народ» взял на себя смелость свергнуть своих правителей. Женщины-учителя, подобно миссионерам и священникам, должны были снимать общественное напряжение и прививать молодым поколениям нравственные ценности благодаря своей безграничной любви к детям[209].

Но женщин начали массово привлекать к преподавательской работе не только из-за их ангельской доброты. Школы дорого обходились штатам, поэтому они хотели платить учителям как можно меньше. Мужчины могли найти себе высокооплачиваемую работу в других сферах, но возможности женщин на рынке труда были сильно ограничены. Считалось, что им по-настоящему не нужна зарплата, ведь до замужества их содержали отцы, а после замужества – мужья, в то время как преподавание было для них всего лишь промежуточной формой занятости. Сторонники привлечения женщин в профессию открыто говорили, что это позволяет сократить школьные расходы. Учительницы, жившие вдалеке от своих семей, часто селились в домах членов школьного совета и поэтому находились под круглосуточным наблюдением начальства. Большинство школьных округов прямо запретили преподавать замужним женщинам. Это лишний раз свидетельствует о том, что в рассматриваемый период работа по дому и работа в школе воспринимались как довольно схожие занятия: в обоих случаях считалось, что труд женщин недостоин оплаты[210].

Еще тяжелее было учителям в школах для чернокожих детей, где каждый потраченный доллар вызывал недовольство белых, а перед преподавателями стояла еще более острая проблема. Помимо того, что от учителей зависело будущее таких детей, им также необходимо было доказать, что эти дети, если создать им необходимые условия, могут достичь не меньшего, чем белые. При этом учителя часто были вынуждены работать в крайне тяжелых условиях: из-за сегрегации школы для чернокожих иногда получали втрое меньшее финансирование, чем школы для белых. От чернокожих учителей в еще большей степени, чем от всех остальных преподавателей, требовали творить чудеса из чистой любви[211].

К 1900 году почти три четверти учителей в США составляли женщины, а в некоторых городских районах эта цифра была еще выше. В европейских странах в то время число женщин и мужчин среди учителей было примерно одинаковым, а зарплаты и пособия в Европе были выше. Чем старше становились школьники (и чем меньше работа с ними походила на материнство и становилась более «интеллектуальной»), тем больше среди их учителей было мужчин. Кроме того, на административных позициях в школах тоже работали в основном мужчины. Но, несмотря на все стереотипы о святых и самоотверженных «матерях-учительницах», женщины-преподаватели хорошо понимали всю тяжесть своего положения, и их недовольство росло[212].

Сопротивление началось в 1890-е годы в том же городе, где оно возродится сто лет спустя, – Чикаго. Школы были включены в систему формального образования, но из-за баталий вокруг налогообложения им по-прежнему часто не хватало финансирования. Во многих частях страны условия труда государственных служащих улучшились. Например, им были гарантированы пенсии, представлявшие для женщин-учителей, как пишет историк Марджори Мёрфи, «привлекательную альтернативу преклонению перед их женскими добродетелями, которое никак не могло финансово помочь им в старости». Ведь по счетам платят деньгами, а не любовью. Тем не менее школами по-прежнему руководили в основном мужчины. В законодательных органах тоже заседали мужчины, избранные другими мужчинами (женщины были лишены избирательных прав). Именно они решали, где будут находиться школы и как будет оплачиваться труд учителей. Эти мужчины совершенно не собирались давать право голоса женщинам-учителям[213].

Не имея права голоса и возможности легально вести коллективные переговоры об улучшении условий труда, женщины-учителя нуждались в поддержке своих сообществ, чтобы добиться поставленных целей. Они смогли использовать тесные отношения с учащимися и репутацию бескорыстных работниц, чтобы создать сплоченное сообщество внутри школы и за ее пределами и изменить ситуацию к лучшему. Именно на их опыт опирались учителя в начале 2000-х годов (в том числе Роза Хименес), когда стали воссоздавать профсоюзы. Учительницы-активистки всерьез относились к своей обязанности заботиться о людях. Вместо того чтобы добиваться звания профессионалов, в котором им было отказано из-за их гендера, они решили, что, раз в них в первую очередь видят женщин и лишь во вторую – преподавателей, этот стереотип нужно обернуть в свою пользу[214].

На заре государственного школьного образования учительницы постоянно слышали о том, что в работе важны их «женские» качества, а не знания и профессиональные навыки. Однако стоило им потребовать повышения зарплаты, как они стали выглядеть уже не так «женственно». Женщины-учителя имели хорошее образование и находились под строгим контролем, но им все равно твердили о том, что успешность их работы зависит от врожденных качеств. В ответ на это Маргарет Хейли и Федерация учителей Чикаго (CTF) заявили: «Хватит!»[215]

Хейли и другие чикагские учителя преподавали в тесных кабинетах, где одновременно могло находиться до 60 учеников, говоривших на полудюжине разных языков. Кроме того, многие из них только недавно иммигрировали в США. (Иначе говоря, эти условия не сильно отличались от тех, в которых сегодня работает Роза Хименес.) Хейли и CTF проверили списки налогоплательщиков, чтобы найти тех, кто уклоняется от уплаты налогов, и добились от города взыскания этих средств, которые в итоге были потрачены на школы. Благодаря этой кампании чикагские учителя в 1899 году получили значительную прибавку к зарплате, а федерация (тогда еще не профсоюз) привлекла к себе широкое внимание[216].

К тому моменту уже несколько лет существовала Национальная ассоциация образования (NEA) – профессиональная организация, в которой господствовали мужчины-администраторы, возмущенные вторжением женщин в их рабочую сферу. Но участницы CTF, опираясь на свой преподавательский опыт и используя свои коммуникативные навыки (отточенные опять же на работе), создали организацию, которая стала бороться за права учителей и их учеников из рабочего класса. Хейли яростно критиковала промышленников. Однажды, выступая перед толпой, она заявила: «Сегодня в Америке сражаются два идеала: промышленный идеал, доминирующий благодаря господству коммерциализма, который подчиняет работника производимому продукту и используемым в производстве машинам; и идеал демократии, идеал просветителей, который ставит человека выше любых машин и требует, чтобы вся деятельность человека служила его самореализации». Преподавание будет приносить учителям удовольствие только в том случае, утверждала Хейли, если они будут готовить своих учеников к жизни в мире, где те станут полноправными членами демократического общества, а не просто рабочей силой[217].

В ответ на восстание чикагских учительниц NEA начала налаживать связи с женскими клубами и общественными организациями (предшественниками современных НКО). Но участницы этих клубов и организаций в основном были буржуазными активистками и не работали в школах. Хейли и ее коллеги предпочитали действовать совместно с представителями рабочего класса, объединив учителей из нескольких городов в Американскую федерацию учителей (AFT). Они также стали сотрудничать с Чикагской федерацией труда, чтобы помочь в создании организации женщин – работниц фабрик. Кроме того, в 1916 году AFT вступила в национальную Американскую федерацию труда (AFL). Однако отношения учительниц с промышленными профсоюзами были непростыми. Официально AFL выступала за введение «семейной зарплаты». В соответствии с этой линией предполагалось, что к рабочему классу относятся только мужчины, а женщины должны сидеть дома и заниматься бытовыми делами. Учительницы же требовали, чтобы женщины и мужчины зарабатывали наравне друг с другом. Их требование распространялось и на замужних женщин, которым по-прежнему часто запрещали заниматься преподаванием[218].

Внутри учительского сообщества тоже случались конфликты. Несмотря на все лидерские качества Хейли, президентом-основателем AFT был избран мужчина – Чарльз Стиллман из Чикагской федерации мужчин-учителей. Учителя и учительницы спорили о принципах профессионализма, привилегиях учителей средней школы и вступлении США в Первую мировую войну, бушевавшую в то время. Чернокожие учителя получили право преподавать в сегрегированных школах. Однако проблемы, с которыми они сталкивались, обучая чернокожих учеников в гораздо более тяжелых условиях, чем их белые коллеги, часто игнорировались в ходе профсоюзных дискуссий. Основное внимание уделялось другим вопросам. К рабочему или к среднему классу относятся учителя? Должны они заниматься профсоюзным активизмом, создавая проблемы для работодателей, или цинично торговаться за улучшение условий труда? И, наконец, основополагающий вопрос: движет учителями любовь к своим ученикам или желание заработать?[219]

Поначалу от учителей требовали заботиться о своих учениках, но как только они начали создавать профсоюзы, администраторы школ сочли, что заботливые учителя выходят из-под их контроля. Из святых они превратились в исчадий ада. Школы начали внедрять новую «науку» управления – идеи Фредерика Уинслоу Тейлора о разделении и деквалификации труда, – чтобы контролировать своих непокорных сотрудников. Школьных учителей и прежде отказывались считать квалифицированными работниками, теперь же утверждалось, что они вовсе не обладают никакими профессиональными навыками. Именно в то время начали применяться стандартизированные тесты, кошмар современных учительских профсоюзов. Тогда же появилась практика отбора учащихся из привилегированных социальных групп на специализированные или просто более престижные учебные программы[220].

После Октябрьской революции в России, когда в США распространился страх перед «красной угрозой», администрации школ нашли новый способ контролировать педагогов, имевших свое представление о том, как должны управляться школы. С 1917 года в Нью-Йорке появились «клятвы верности» для учителей, а к началу 1930-х годов они были введены почти в 70 % американских штатов. Борясь за академическую свободу, профсоюзы учителей также начали принимать участие в той политической борьбе, которую вели их сообщества за пределами школ. Многие учителя выступали за освобождение Николы Сакко и Бартоломео Ванцетти[221], а также членов организации «Индустриальные рабочие мира», приговоренных к смертной казни якобы за насильственные действия, но в действительности – за свои политические убеждения. При этом зачастую в авангарде оказывались именно женщины-учителя: они боролись за освобождение политзаключенных, высказывались против вступления США в Первую мировую войну и добивались расового равенства в школах, в то время как мужчины-учителя придерживались идеи о том, что профессионалы должны быть вне политики. Прогрессивные учительницы – предшественницы Розы Хименес – по-прежнему действовали в соответствии с идеалом заботы, но расширили круг тех, о ком, по их мнению, необходимо было заботиться. За это многие из них поплатились работой[222].

Первой учительницей, представшей перед судом (это не был судебный процесс в строгом смысле слова, но преподносился он именно в таком качестве), стала квакерка Мэри Стоун Макдауэлл, которая заявила, что принесение клятвы верности противоречит ее религиозным убеждениям. Она была уволена в 1918 году за «поведение, недостойное учителя». После Второй мировой войны, когда война с нацизмом подошла к концу и США направили всю свою энергию на противостояние СССР и коммунизму, такая же участь постигла многих других учителей[223].

Во времена Великой депрессии учителями становились люди с лучшим, чем когда-либо, образованием. Кроме того, в этот период учительское сообщество стало более разнообразным в этническом отношении, чем когда-либо прежде. В особенности это касалось Нью-Йорка, где, как пишет журналистка Дана Голдстейн в книге «Учительские войны» («The Teacher Wars»), многие учителя (к 1940 году – большинство из тех, кого недавно приняли на работу) были евреями. Евреи получили доступ к высшему образованию благодаря системе городских университетов, но даже при наличии диплома им было крайне тяжело найти работу вне государственного сектора. Общая политическая обстановка способствовала радикализации новой когорты учителей. Их работа оплачивалась за счет программ временной помощи, запущенных президентом Франклином Рузвельтом. Они массово вступали в профсоюзы, а те из них, кто придерживался левых взглядов, – в Коммунистическую партию. Великая депрессия заставила учителей работать на пределе своих возможностей: во многих штатах и городах (в том числе в Чикаго) настолько не хватало денег, что учителям платили временными деньгами[224] или не платили вовсе. Но при этом многие люди по-прежнему испытывали к ним неприязнь, завидуя их относительно благополучному финансовому положению (в те времена завидным считался даже сам факт наличия работы)[225].

После Великой депрессии возобновился экономический рост и начался бэби-бум, в связи с чем число учеников в школах возросло. Но неприязненное отношение к учителям никуда не исчезло – они по-прежнему оставались легкой в политическом отношении мишенью. Не составляло труда изобразить их как радикалов, подрывающих государственный строй США и жирующих за государственный счет. Схожим образом десятилетия спустя будут описывать «королев пособий»[226].

Некоторые учителя – хотя, разумеется, далеко не все – действительно были радикалами, но их идеи были далеки от тех карикатур, которые рисовали ярые противники коммунистов. Учителя-коммунисты говорили о необходимости объединения с различными маргинализированными социальными группами, прежде всего с рабочим классом и малообеспеченными чернокожими и латиноамериканскими сообществами. Они боролись за улучшение условий труда, но, подобно участникам реформаторского движения 2010-х годов под предводительством учителей вроде Розы Хименес, понимали, что условия их труда – это одновременно те условия, в которых учатся школьники[227].

Учителя-коммунисты, возглавлявшие нью-йоркский «Союз учителей» (TU), доказывали, что «организация, подобная нашей, не может ограничиваться только экономическими проблемами. Учителя, как и все остальные люди, живут не хлебом единым». В 1940-е годы, задолго до решения по делу «Оливер Браун против Совета по образованию», отменившего раздельное обучение чернокожих и белых школьников, они намеревались положить конец «дискриминации в сфере образования по признаку пола, цвета кожи, расы, религии, политических взглядов или убеждений». Профсоюз лоббировал уменьшение численности классов, создание мест отдыха для детей и требовал уделить особое внимание жителям малообеспеченных районов вроде Гарлема и Бедфорд – Стайвесанта в Бруклине, где небелые дети должны были учиться в сегрегированных школах, находившихся в ужасном состоянии. Левые учителя выступали за более разнообразные в культурном отношении учебные программы, включающие занятия по истории чернокожих и иммигрантов, а также предлагающие более честный взгляд на наследие рабства в США[228].

Профсоюз учителей также боролся за права женщин-учителей, в том числе за право преподавать после вступления в брак – во многих штатах это было запрещено вплоть до 1940-х годов. В 1941 году представительница TU Белла Додд предложила создать детские сады, финансируемые за счет государства (более чем за 60 лет до того, как Билл Де Блазио, баллотировавшийся на должность мэра Нью-Йорка, сделал бесплатное дошкольное образование центральным пунктом своей предвыборной программы). Таким образом профсоюз хотел не только создать рабочие места для учителей, но и «помочь работающим женщинам с маленькими детьми»[229].

Паранойя по поводу «красной угрозы» зародилась в высших эшелонах власти (правительство целенаправленно нагнетало страх, чтобы повысить поддержку своей внешней политики среди населения), но и на местном уровне стала полезным инструментом, позволявшим наказывать непокорных преподавателей. Первым учителем, против которого в послевоенное время был применен этот инструмент, стал Луи Джаффе (мой однофамилец), учитель обществоведения в средней школе Бруклина. Джаффе лишился работы, хотя против увольнения выступили 90 его коллег. Он поплатился за то, что рассказывал школьникам о Советском Союзе не так, как того требовало начальство. Другую нью-йоркскую учительницу, Минни Гутрайд, сорвали с занятий, чтобы допросить на «незапланированном заседании». Гутрайд, в прошлом перенесшая рак, была настолько подавлена этими событиями, что совершила самоубийство[230].

Несмотря на шумиху, поднявшуюся в прессе после гибели Гутрайд, администрация продолжила охоту на ведьм, и в результате из нью-йоркских школ были уволены 378 учителей. Юрист TU так комментировал ситуацию: «Это были немолодые люди с солидным стажем. Многие из них устроились простыми продавцами, превратились в обузу для своих друзей и родных, были вынуждены просить денег на жизнь. Некоторых произошедшее абсолютно раздавило. А ведь все это были хорошие, иногда очень талантливые учителя». Порой родители пытались заступаться за учителей, но все было бесполезно. Когда администрация школы в Гарлеме решила уволить Элис Ситрон, родители учеников заявили, что «любят ее за то, что она боролась за нас и наших детей». Ситрон, которая 19 лет преподавала в Гарлеме, «составила учебную программу по афроамериканской истории, приглашала учеников к себе домой и на собственные деньги покупала нуждающимся детям очки, книги, обувь и еду»[231].

Иначе говоря, учителей увольняли за то, что они выполняли свои прямые обязанности: заботились о вверенных им детях, боролись за них и ставили их интересы превыше всего. Они налаживали связи с семьями учеников и использовали имеющиеся возможности, чтобы требования этих семей были услышаны[232].

В ответ на паранойю по поводу «красной угрозы» профсоюз учителей начал еще более плотно сотрудничать с местными сообществами, требовать отмены сегрегации, строительства школ и игровых площадок в черных районах и найма чернокожих учителей. Все это делалось несмотря на слежку, происки полицейских агентов и откровенный расизм – однажды участники профсоюза получили антисемитское послание, в котором «верная и патриотичная „американская мать“ противопоставлялась безбожным еврейкам-коммунисткам». Профсоюз действовал несмотря на угрозу депортации учителей-иммигрантов (администратор одной из школ искал учителей, чье гражданство «можно было бы аннулировать», предвосхищая нападки администрации Трампа на «нежелательных» граждан) и постоянные попытки доказать, что учителя-коммунисты планируют совершить государственный переворот. Агенты, внедренные в учительскую среду, выяснили лишь то, что учителя обсуждают проблемы расизма, гендерных стереотипов и внешнюю политику США[233].

С другой стороны, начало холодной войны привело к тому, что на некоторое время финансирование школ было увеличено. После того как в 1957 году Советский Союз запустил первый искусственный спутник Земли, американские чиновники поняли, что по крайней мере в чем-то учителя-коммунисты были правы. Как пишет Меган Эриксон, «слова „образование“ и „космос“ были синонимами будущего», и СССР, казалось, лидировал в обеих этих областях. Американцы испытывали тревогу по поводу будущего. Как и сейчас, школьное образование было той темой, в которой сталкивались противоречащие друг другу установки. С одной стороны, американцы боялись, что учителя-коммунисты будут заниматься пропагандой среди учеников, с другой – школам требовалось больше финансирования, чтобы американские дети могли догнать своих советских сверстников[234].

Подобная ситуация наблюдалась на протяжении десятилетия после разбирательства по делу «Браун против Совета по образованию», состоявшегося в 1954 году. Профсоюзы учителей в основном поддерживали отмену сегрегации в учебных заведениях, но последствия этого решения сильно ударили по чернокожим педагогам, которые лишились работы после закрытия школ для чернокожих детей. Эти дети получили возможность учиться в школах, прежде предназначавшихся только для белых, но белые родители ни за что не хотели, чтобы их детей учили чернокожие учителя. Так эти учителя, делавшие все возможное в условиях недостаточного финансирования, преподававшие, протестовавшие, занимавшиеся самоорганизацией, боровшиеся за отмену сегрегации и помогавшие чернокожим из среднего класса укрепить свои позиции в обществе, лишились работы. Вот такую цену им пришлось заплатить за свою заботу. Они снова оказались в ловушке: чем больше ты любишь свою работу, тем дороже расплата[235].

Для сторонников сегрегации законы о продлении учительских контрактов стали удобной возможностью под благовидным предлогом избавиться от чернокожих учителей. После решения по делу Брауна семь штатов внесли изменения в такие законы, а в Северной Каролине все учителя были переведены на одногодичные контракты. Эти меры произвели желаемый эффект: теперь администрация могла с легкостью избавиться не только от чернокожих, но и вообще от любых неугодных учителей. Их стало еще проще наказывать за то, что они не способны решить все мировые проблемы одной лишь силой своей заботы. Чернокожие учителя, которым все же удалось сохранить работу, часто оказывались в заведомо проигрышной позиции – как, например, одна чернокожая учительница, которую после отмены сегрегации поставили вести уроки домоводства во втором классе. Ее, как и многих других учителей, уволили за то, что она была «некомпетентна» в предмете, который никогда прежде не преподавала. В это же время администрация Линдона Джонсона начала заключать краткосрочные контракты на преподавание со студентами элитных университетов. Новая стратегия перевернула прежние представления об учителях: на место преданных своему делу и заботливых педагогов пришли хорошо образованные молодые люди, для которых преподавательская работа была лишь кратким эпизодом на пути к успешной карьере[236].

Напряжение внутри учительского сообщества достигло предела в ходе забастовки учителей в Оушен-Хилл – Браунсвилле в Бруклине в 1968 году, когда «старая школа» в лице Профсоюза учителей, делавшего ставку на объединение с местными сообществами, столкнулась с организациями нового типа. Воинственные и активно развивавшиеся профсоюзы, коллективно добивавшиеся улучшения условий труда, и «Объединенная федерация учителей» (UFT), в результате забастовки получившая право представлять интересы всех учителей Нью-Йорка, вступили в конфронтацию с активистами из чернокожего сообщества. UFT уделяла основное внимание материальным потребностям преподавателей. В то же время активисты, разочарованные реализацией программы по десегрегации школ (авторы которой предполагали, что чернокожие ученики неполноценны, а чернокожие учителя некомпетентны), выступали за передачу школ в ведение местных сообществ. Они доказывали, что чернокожие дети отстают в учебе из-за расизма, а не из-за своей «неполноценности». Учителей, которые дистанцировались от работы с местными сообществами, активисты обвинили в безразличии к нуждам своих учеников. Они утверждали, что чернокожие сообщества могли бы улучшить школы, если бы чиновники перестали путаться у них под ногами[237].

В этот период в UFT стремились к профессионализации преподавания. Они хотели сделать так, чтобы работа учителя перестала ассоциироваться с «домашним трудом». Организацию возглавлял Эл Шенкер, который, как отмечает педагог и исследователь Лоис Вайнер, не отдавал себе отчета в «неизбежных противоречиях, возникающих между личной и индивидуальной ответственностью учителя за детей, не понимал, что учителя продолжают функции семьи и что оплачиваемый учительский труд встроен в бюрократическую систему». Идеология холодного профессионализма, характерная для UFT (и ориентированная в первую очередь на учителей-мужчин), привела к конфликту с чернокожими родителями и образовательными активистами, взявшими на себя заботу о чернокожих детях. Апелляции к профессиональным стандартам раздражали родителей, чувствовавших снисходительное отношение со стороны преподавателей, которым, казалось, было наплевать на чернокожих детей. Во время забастовки против увольнения по требованию местного сообщества белых учителей и учителей еврейского происхождения в Оушен-Хилл – Браунсвилле[238] многие педагоги (верные традициям старого Профсоюза учителей) отказались поддержать UFT. Профсоюз плотно взаимодействовал с родителями и выступал за увеличение числа чернокожих преподавателей, а UFT подчеркивала разделение между «работой» и «домом», что в конечном счете привело к ее конфликту с родителями. Эта стратегия ослабила позиции влиятельных учительских профсоюзов и стала поводом для обвинений учителей в том, что они недостаточно заботятся о детях[239].

Конфликт также дал о себе знать в Чикаго во время забастовки Чикагского профсоюза учителей, в котором тогда преобладали белые. Многие чернокожие учителя, добивавшиеся улучшения ситуации в школах, отказались от участия в забастовке и продолжили работать. Но некоторые из них все же согласились участвовать, надеясь таким образом получить больше ресурсов для своих небелых учеников. В связи с этими событиями вновь встали уже знакомые нам вопросы. Можно ли сказать, что бастующие учителя преследуют свои эгоистические цели? Или проблема в том, что учителя оторваны от учеников и их родителей? Администрации школ добивались того, чтобы учителя дистанцировались от учеников и их родителей, что и произошло после разгрома «Союза учителей». Но эта разобщенность также стала оружием, которое можно было использовать против педагогов, обвинив их в «безразличии» к нуждам учащихся. Ну а школьные округа были только рады возможности уволить побольше сотрудников…[240]

Таким образом, успехи, достигнутые учительскими профсоюзами, оказались палкой о двух концах. Благодаря коллективным переговорам и забастовкам они добились улучшения условий труда, в числе прочего получив гарантии, которые, как отмечает Марджори Мёрфи, «спасли бы от увольнения сотни учителей в эпоху маккартизма, существуй они тогда». Но одновременно победы превратили учителей в рабочую аристократию: они стали больше думать о зарплате и гарантиях занятости, а не о своих учениках. В результате в самых важных схватках они оказались лишены поддержки учеников и их родителей. Когда в 1970-е годы начался экономический спад, учителя и их профсоюзы стали легкой добычей для консерваторов, добивавшихся снижения налогов. Учительские профсоюзы оказались совершенно не готовы к приходу корпоративных реформаторов, которые, прикрываясь разговорами на тему «заботы о детях», искали новые способы извлечения прибыли из государственных школ[241].

Сторонники идеи о том, что именно учителя несут ответственность за падение качества образования, одновременно выступали за снижение налогов и требовали от учителей работать больше за меньшие деньги. Эта тенденция появилась еще в 1970-е годы, но в полной мере заявила о себе в следующем десятилетии, когда началась неолиберальная революция. Количество учеников в классах было увеличено, а предметы вроде искусства и музыки изъяты из школьной программы (в первую очередь в городских школах). Государственные школы в США всегда страдали из-за того, что основным источником их финансирования были налоги на недвижимость. По этой причине в бедных районах на одного школьника приходилось меньше денег, чем в богатом. Колоссальное неравенство современного американского общества очень заметно в сфере государственного образования[242].

Какое-то время учителя мирились с происходящим. «Мы привыкли реагировать так: „Ну ладно, пусть будет по-вашему, ведь мы заботимся о детях и хотим, чтобы у них все было хорошо“», – рассказывала Карен Льюис, президентка Чикагского профсоюза учителей, во время забастовки в 2012 году. Но такая забота не помогла учителям в борьбе против «реформы» образования, которую поддержали корпорации. Сторонники реформы воспользовались разобщенностью учителей и тех, кому они были призваны служить. Сколько бы учителя ни шли на уступки, реформаторы все равно утверждали, что виной всему эгоизм педагогов[243].

Создание чартерных школ[244] первоначально было инициативой Американской федерации учителей. Однако профсоюз быстро осознал свою ошибку, когда неолиберальные реформаторы ухватились за идею таких школ, увидев в них возможность открыть за государственный счет частные учебные заведения, чьи работники не были бы объединены в профсоюзы. Как правило, закрывают и приватизируют те школы, в которых обучаются чернокожие и латиноамериканцы. Аналогичным образом под сокращение чаще всего попадают педагоги, работающие с этими двумя категориями учеников. Идея «свободного выбора» стала удобной возможностью отказаться от общественного контроля над школами. В отличие от школ, делающих ставку на вовлечение родителей в школьную жизнь (именно к этому стремятся Роза Хименес и ее коллеги), чартерные школы позволяют родителям «выбирать» между переполненными государственными учебными заведениями, страдающими от нехватки финансирования, и новыми – с экспериментальными (и часто драконовскими) дисциплинарными методами, обещающими улучшить оценки их детей. Как отмечает Адам Коцко, риторика выбора предполагает, что вы берете на себя всю ответственность и будете сами отвечать за последствия в том случае, если выбор окажется неверным. Та же идея заложена в словах о том, что мы должны «выбирать» такую работу, которая будет нам по душе, – так, словно мы работаем исключительно ради удовольствия[245].

Учителя уже привыкли брать всю вину на себя, но даже реформаторы были вынуждены признать (как сделала администрация Рейгана в докладе 1983 года «Нация в опасности: императив образовательной реформы»), что теперь от учителей требуют не только компенсировать нехватку финансирования своей усердной работой, но и попытаться возместить урон, который обществу нанесло правительство в результате демонтажа институтов государства всеобщего благосостояния. Признавая эти факты, авторы доклада все равно винили школы в экономических бедствиях страны. Но в действительности проблема была в том, что учителя, подобно домашним работникам, взявшим на себя некоторые функции государства всеобщего благосостояния, должны были решать проблемы, вызванные бездомностью, голодом и отсутствием необходимого медицинского обслуживания. Подобно тому как в результате сокращения государственных расходов обязанности школ были переложены на плечи родителей, так теперь учителя (чей труд, как считалось, максимально похож на материнский) должны были своей работой компенсировать сокращение государственных расходов в других сферах[246].

Чтобы «более эффективно контролировать учителей», реформаторы начали активно использовать стандартизированные тесты. В 2002 году Джордж Буш подписал закон «Ни одного отстающего ребенка» («No Child Left Behind Act»), принятый при поддержке как демократов, так и республиканцев. Новый закон устанавливал для учащихся школ строгий порядок тестирования. Кроме того, по этому закону получение федерального финансирования (в котором остро нуждались бедные районы, где налоги на недвижимость не могли компенсировать все школьные расходы) теперь зависело от соблюдения школой ряда новых правил и соответствия схемам приватизации. Как отмечает Лоис Вайнер, следствием принятия этого закона стали реформы, которые Америка впоследствии навязала странам Глобального Юга, пользуясь своим доминирующим положением во Всемирном банке и Международном валютном фонде. По мнению Вайнер, намерения реформаторов наиболее отчетливо прослеживаются в принятых этими международными организациями документах, где прямо сказано, что большинство школьников в будущем ждет работа по найму и что они, следовательно, не нуждаются во всестороннем образовании и квалифицированных (и тем более заботливых) учителях[247].

Барак Обама много говорил о необходимости внести изменения в принятый Бушем закон, но его собственная программа «Гонка к вершине» («Race to the Top») удвоила число тестов для учащихся и вдвое сократила преподавательский штат. Министр образования Арне Дункан и его многочисленные союзники, добивающиеся перевода образования на частные рельсы, говорили о том, что «ученики должны быть на первом месте», подразумевая, что эгоистичные учителя и их профсоюзы уделяют недостаточно внимания своим подопечным[248].

Однако на самом деле эти реформы были организованы таким образом, что ученикам стали уделять еще меньше внимания. Шла ли речь о привлечении учителей со стороны на краткосрочные контракты по программам вроде «Учитель для Америки» («Teach for America») или о введении стандартизированных тестов – реформаторы деквалифицировали учителей, отказываясь это признавать. Но учительская забота и внимание никогда не считались настоящими профессиональными навыками, так как бытовало мнение, что это всего лишь «естественные» для человека качества[249].

Школы очень важны для неолиберализма: им навязывают соответствующие реформы и одновременно используют в качестве козлов отпущения, возлагая на них вину за все беды, что неолиберализм с собой несет. Принято считать, что если бы учителя надлежащим образом выполняли свою работу, то проблема неравенства была бы решена. Однако когда мы развиваем эту мысль до конца, становится очевидно, что в ее основе лежит ложная предпосылка: даже если каждый ребенок получит первоклассное образование и, как сейчас говорят, «научится кодить», это приведет к обострению конкуренции за относительно немногочисленные высокооплачиваемые позиции в сфере экономики знаний и, следовательно, к снижению заработной платы. Кажется, что в этом и заключается смысл реформ[250].

Но чикагские учителя, устроившие забастовку в 2012 году, попытались изменить ситуацию. Чернокожие преподаватели, среди которых была Карен Льюис, находились в авангарде движения за реформы и использовали опыт чернокожих и левых учителей-активистов, которые плечом к плечу с местными сообществами вели политическую борьбу в Чикаго, Нью-Йорке и других городах США. Вступив в противостояние с мэром Чикаго Рамом Эмануэлем, Льюис и ее соратники по Чикагскому союзу учителей дали неолиберальным реформаторам понять, что не готовы мириться с нынешним положением дел. «Неужели мы должны думать, что богатые и хорошо образованные представители элиты, чьи дети не ходят в государственные школы, заботятся о незнакомых им чернокожих и темнокожих школьниках [больше, чем мы]?» – говорит Льюис. Напротив, именно учителя ежедневно взаимодействуют со школьниками. Опираясь на поддержку местных сообществ, они стали бороться за улучшение условий в государственных школах ради своих учеников[251].

Новая стратегия учителей опирается на их связи с местными сообществами, знаменуя собой возврат к идеям коммунистических активистов и Маргарет Хейли, стоявшей у истоков чикагского профсоюза учителей. Такая стратегия позволяет выйти из тупика, в котором оказались учительские профсоюзы (объявляя забастовку, учителя давали администрации повод для обвинений в эгоизме и одновременно настраивали против себя родителей, заинтересованных в нормальной работе школ), и вернуть себе роль защитников и опекунов школьников и местных сообществ в целом. Помогая ученикам и родителям отстаивать свои интересы в противоборстве со школьной администрацией, учителя получают возможность бороться за собственные интересы[252].

А им, безусловно, есть за что бороться. Как объясняет экономистка Кейт Бан, учителя и другие работники сферы ухода в среднем получают меньше, чем люди с точно таким же уровнем образования, занятые в других сферах. В значительной степени это связано именно с тем, что они преданы своему делу. По сравнению с работниками других областей учителя реже задумываются о финансовой стороне вопроса и поэтому зачастую продолжают работать на прежнем месте даже после сокращения зарплаты. Институт экономической политики подсчитал, что «в 2018 году недельная зарплата учителей была на 21,4 % ниже, чем у их сверстников, работающих в других местах». Учитель Кевин Прозен пишет: «Предполагается, что возможность заниматься любимым делом сама по себе частично компенсирует затраченные усилия. Люди предпочитают не думать о том, что любовь – это не компенсация, а труд… и к тому же изнурительный, ведь тебе приходится любить и работать за очень низкую зарплату. Это объясняет, почему за последние одиннадцать лет более 32 тысяч учителей среднего возраста ушли из профессии. На такую зарплату невозможно жить. Наше время и наша любовь, которую мы дарим ученикам, вовсе не безграничны»[253].

Однако их оппоненты из неолиберального лагеря вовсе не думают останавливаться. Через год после забастовки CTU мэр Чикаго Рам Эмануэль в качестве ответной меры закрыл 49 государственных школ, в основном расположенных в кварталах с небелым населением. А в 2018 году Верховный суд, основываясь на вынесенном в 2014-м решении по делу «Харрис против Куинна», лишившем работников сферы ухода некоторых трудовых прав, постановил в решении по делу «Дженус против Американской федерации государственных, окружных и муниципальных служащих (AFSCME)», что все работники госсектора имеют «право трудиться» без оплаты профсоюзных взносов. Получалось, что профсоюз, добившийся права представлять интересы работников данной сферы, больше не мог требовать компенсации за свои расходы. Сторонники истца Марка Дженуса, выступавшего от лица антипрофсоюзных сил, ожидали, что после этого решения ряды профсоюзов работников государственного сектора, в особенности учительских профсоюзов, начнут стремительно таять. Однако этого не произошло, и причиной тому во многом стала готовность учителей бороться за свои права[254].

В 2018 году учителя Западной Вирджинии устроили забастовку, парализовав работу всех государственных школ штата. Они положили начало волне забастовок, которая охватила по меньшей мере 14 штатов и продемонстрировала, насколько сильно заблуждались противники профсоюзов. Участники забастовки позаимствовали лозунг у чикагских активистов: «Условия, в которых мы работаем, – это условия, в которых школьники учатся». Они писали его на плакатах, печатали на футболках и включали в списки своих требований. Забастовка прошла в Лос-Анджелесе, в 2019 году вновь бастовали учителя в Чикаго, а весной 2020-го забастовку объявила Федерация учителей Сент-Пола. Учителям, требовавшим улучшить условия жизни в местных сообществах, удалось добиться внедрения программ по предотвращению домашнего насилия и методов восстановительного правосудия[255], введения моратория на создание новых чартерных школ и предоставления учащимся психологической помощи. Стратегия, ныне известная как «Переговоры ради общего блага», впервые была применена в Чикаго. Она дает возможность профсоюзам (и далеко не только учительским) выдвигать в ходе переговоров требования, отвечающие интересам местных сообществ в целом[256].

Подобная стратегия очень помогла учителям в начале пандемии коронавируса. Когда стало ясно, что вирус стремительно распространяется по Нью-Йорку, учителя объединились, чтобы надавить на городской Департамент образования и добиться закрытия школ. В дело включились реформаторские организации, зародившиеся внутри профсоюзов. В новых условиях активисты начали использовать видеозвонки для планирования совместных действий. Как объясняет учительница Эллен Швейцер, ее коллеги почти сразу поняли, что школы необходимо на время закрыть: «Многие учителя, далеко не все из которых в прошлом занимались профсоюзной деятельностью, увидели, насколько все серьезно, и начали действовать сообща. Они поняли, что необходимо вмешаться и взять на себя ответственность, осознавая, что закрытие школ в этой ситуации может помочь». Учителя стали озвучивать свои требования, к ним присоединились родители, и в итоге Департамент образования объявил о закрытии школ[257].

Учителя больше не собирались терпеть, и благодаря действиям Льюис, Швейцер, Хименес и других реформаторов общественность снова встала на их сторону. Профсоюзные активисты устраивали забастовки и участвовали в протестах против полицейского насилия, вспыхнувших в конце мая 2020 года. Всеми своими действиями они демонстрировали то, что давно было известно «радикалам»: учителя, чье положение в обществе крайне неустойчиво, могут стать мощной силой, если начнут использовать навыки, отточенные ими на работе (забота о других и выстраивание коммуникации), и имеющуюся у них возможность парализовать повседневную жизнь города или штата, чтобы добиться выполнения своих требований[258].

Дождь, четыре дня поливавший активистов UTLA, закончился 19 декабря 2019 года. Они вышли на пикеты в пончо, сапогах и с зонтами с надписями «Red for Ed»[259], «Ученики превыше всего» и «Требуем немедленного уменьшения численности классов!» Многие учителя держали плакаты с надписью «Мы бастуем, потому что любим наших учеников». Они танцевали и пели под дождем, а когда выглянуло солнце, отправились в Гранд-парк в центре города на митинг-концерт, куда помимо учителей пришло еще примерно 30 тысяч их друзей, учеников и союзников. «UTLA! Вы чувствуете свою силу?» – спросил со сцены президент профсоюза Алекс Капуто-Перл, и толпа ответила ему ревом.

Во второй половине дня активисты (еще до того, как к ним присоединились члены профсоюза работников отелей) устроили шумную акцию протеста рядом с кампусом Общественных школ имени Роберта Кеннеди. Роза Хименес вместе со своими коллегами и участниками профсоюза UNITE HERE[260], в знак солидарности надевшими одежду красного цвета, прошли по улицам города, дойдя до здания отеля LINE на бульваре Уилшир, где протестовали работники сферы гостиничного дела, добивавшиеся улучшений условий труда. Одной рукой Хименес, одетая в красную футболку с логотипом UTLA, сжимала микрофон, а другой держала за руку дочь. С багажника своего пикапа она обратилась к протестующим на английском и испанском: «Очень важно, чтобы мы действовали сообща. Все мы – трудящиеся люди. Нам нужно качественное медицинское обслуживание, и мы заслуживаем достойной зарплаты». Дальнейшие ее слова потонули в овациях.

В те выходные окружное руководство уступило требованиям протестующих и согласилось уменьшить численность классов, предоставить всем школам по медицинскому работнику, сократить на 50 % число стандартизированных тестов, нанять больше консультантов, выделить деньги на озеленение кампусов, сократить число обысков учащихся, усилить контроль над чартерными школами и на 6 % поднять зарплаты учителям.

Когда вечером того же дня мы разговаривали с Розой Хименес по телефону, она сказала мне: «Нам удалось добиться гораздо большего, чем я могла себе представить». Окружное руководство угрожало подать в суд на профсоюз, утверждая, что он не имеет права требовать озеленения школ и изменения норм охраны правопорядка. Но учителя знали, что их поддерживают местные сообщества, ученики и их родители, и поэтому твердо стояли на своем. По условиям нового контракта округ также был обязан открыть новые общественные школы (подобные той, в которой работает Хименес) и создать фонд помощи детям-иммигрантам. Эти пункты были приоритетными не только для самой Хименес, но и для активистов-школьников, участвовавших в составлении списка требований.

«Мы устроили забастовку с мыслью о том, что делаем это не ради нас самих, а ради учеников», – рассказывает Хименес. Однако учителя помнили и о собственных нуждах: «70 % учителей – женщины. От нас требуют выполнять больше „типично женского“ труда, чем мы обязаны. Нужно признать, что работа учителя требует колоссальных усилий и заботы». Если в каждой школе появятся медсестра и консультант, это позволит немного разгрузить преподавателей.

«Это не конец, – продолжает Хименес. – Мы заложили прочный фундамент и теперь, опираясь на полученный опыт, можем создавать коалиции и плодотворно работать совместно с учителями и их родителями. Нам удалось добиться того, о чем мы раньше и мечтать не могли. Теперь мы можем дать волю своему воображению, ставить новые амбициозные цели – без этого невозможно построить справедливое общество».

Победоносная массовая забастовка (Лос-Анджелес – второй по величине школьный округ США, уступающий по числу учеников и учителей только Нью-Йорку) стала возможна благодаря годам подготовки. Для Хименес эта борьба началась на заре ее преподавательской карьеры, когда она участвовала в протестах против сокращения финансирования школ: «Когда урезали бюджет, мы очень надеялись на помощь профсоюза. Многие тогда говорили о том, что профсоюз не прикладывает достаточных усилий для защиты прав молодых небелых учителей. Поэтому мы решили создавать собственные объединения».

Позже внутри профсоюза была создана фракция, получившая название «Прогрессивные педагоги за активные действия». В нее вошли учителя, которые, подобно Хименес, хотят, чтобы профсоюз уделял большее внимание расовой справедливости в школах – защищал учеников от притеснений со стороны полиции и иммиграционных служб, а также добивался увеличения числа курсов по этническим исследованиям и другим актуальным для школьников предметам. Они также создали внепрофсоюзное объединение – «Коалицию за справедливость в сфере образования», куда вошли учителя, родители и ученики, желавшие изменить ситуацию в школах. Объединение, борющееся против «реорганизации» якобы неэффективных школ в бедных районах, стало привлекать все больше новых членов. Объединив учителей с родителями и учениками, участники коалиции бросили вызов широко распространенному представлению о том, что во всех проблемах государственных школ виноваты безразличные педагоги.

После забастовки, организованной в 2012 году Чикагским союзом учителей, учителя Лос-Анджелеса начали всерьез размышлять о том, чтобы взять профсоюз под свой контроль. Они создали фракцию «Сила профсоюза», программой которой стали требования, сформулированные ими вместе с учениками и их родителями. Когда в 2014 году фракции удалось победить на профсоюзных выборах, они сдержали свое обещание и создали организационный, политический и исследовательский отделы, а также отдел по работе с родителями и местными сообществами – ради этого преподаватели даже согласились увеличить размер своих членских взносов. По словам Хименес, им удалось изменить отношение членов профсоюза к организационным вопросам. В обновленном профсоюзе такие же рядовые учителя, как она сама, смогли взять на себя новые задачи. Например, Хименес стала членом «Организационного комитета родительского сообщества», как он первоначально назывался. Затем она приняла участие в создании более широкой коалиции под названием «Вернем себе наши школы» в Лос-Анджелесе, куда вошли многие общественные организации, в том числе Альянс калифорнийцев за расширение возможностей сообществ (ACCE).

Хименес и ее соратники считают, что в ходе переговоров с окружным начальством профсоюз должен использовать имеющиеся ресурсы и озвучивать требования учеников и их родителей. «Переговоры ради общего блага» расширяют стратегию радикальных профсоюзов прошлого, сочетая работу в сообществе с теми возможностями, которые дают коллективные переговоры. В профсоюзе Хименес «размышляет о том, как можно стратегически использовать имеющуюся организационную структуру для продвижения альтернативных точек зрения на взаимодействие между профсоюзами и местными сообществами». Она участвует в ежемесячных заседаниях, на которых представители различных групп обсуждают свои планы и желания, и доносит до рядовых участников объединения информацию о принятых решениях, добиваясь того, чтобы профсоюз и организации-союзники доверяли друг другу и могли совместно отстаивать свои требования на всех фронтах: вести переговоры с работодателями, лоббировать принятие законов (как на местном уровне, так и на уровне штата) и оказывать давление на школьные советы и местных чиновников.

Вечером четвертого дня забастовки Хименес вместе с большой группой единомышленников отправилась к дому управляющего школами Лос-Анджелеса Остина Бойтнера в Пасифик-Палисейдс с электрическими свечами и плакатами в руках. Активисты пели песню «The Community is Calling» («Сообщество зовет»). Когда Бойтнер, как и следовало ожидать, не отреагировал на звонок в дверь (а точнее, в ворота перед подъездной дорогой, ведущей на его участок), родители-активисты и ученики устроили митинг рядом с его домом.

«Я решила бороться после того, как узнала, что наша школьная медсестра работает лишь один день в неделю, – заявила одна из матерей. – В этой школе у меня один биологический ребенок и еще 588 приемных». Ученица по имени Шайенн Макларен рассказала, что неравенство внутри школы вызывает у нее гнев и разочарование. Она входила в группу под названием «Ученики – достойны!», возглавляемую самими школьниками. Заручившись поддержкой родителей и учителей-активистов вроде Хименес и вдохновившись движением Black Lives Matter («Жизни чернокожих важны»), они решили бороться с расизмом в школах. Именно от них исходило требование прекратить обыски учеников и увеличить число общественных школ. «Нас очень вдохновило движение Black Lives Matter и идея увеличить финансирование одних сфер за счет уменьшения финансирования других. Необходимо сократить бюджет полиции и других служб, осуществляющих надзор за нашими учениками, школами и сообществами, и вместо этого инвестировать в институты и инициативы, которые по-человечески относились бы к нашим детям и давали бы им все необходимое для гармоничного развития», – говорит Хименес.

Именно тот факт, что местные сообщества были на стороне профсоюза, заставил власти округа уступить, а не копить силы, надеясь победить в ходе затяжного противостояния. Забастовка UTLA стала первым крупным столкновением между учителями и школьным начальством после решения по делу Дженуса, и, как отмечает Хименес, в этот раз администрации не удалось использовать принцип «разделяй и властвуй». Она не смогла расколоть ряды учителей, предложив им двухуровневый план медицинского обеспечения. Администрация также не смогла посеять раздор между учителями чартерных и государственных школ и настроить учителей и учеников друг против друга.

После забастовки Хименес почувствовала, что обстановка в школе изменилась. Ученики захотели узнать, как проходила подготовка к протестам. Кроме того, они стали смотреть на историю американского профсоюзного движения через призму полученного опыта. У Хименес появилась возможность изменить подход к преподаванию истории: «Прямо перед началом забастовки мы говорили об истории забастовочного движения. Когда занятия возобновились, я попросила учеников сделать небольшое упражнение: написать хронику забастовки, свидетелями которой они только что стали. Им это очень понравилось». Обсуждая движения 1960–1970-х годов, ученики спрашивали Хименес: «Как им удалось собрать столько людей? Я этого не понимаю, моя мама не разрешает мне даже выйти из дома. Почему в те годы в акциях участвовало так много молодых?» Учительница отмечает, что этот вопрос заставил учеников задуматься, что изменилось в обществе США с тех времен.

Ученики проводят параллели между движениями прошлого и борьбой, которую они и их учителя ведут в настоящем. «На днях мы говорили о том, насколько мужественно повела себя семья Эмметта Тилла[261], когда они решили доказывать свою правоту, понимая, что могут поплатиться за это жизнью. Ученики спросили меня: „Вы когда-нибудь делали что-нибудь такое, из-за чего вам становилось страшно? Что-то такое, из-за чего вам могла грозить опасность?“ И я ответила: „Да, каждый день. Но еще страшнее ничего не делать и не бороться за перемены“. Это был один из моментов, которые напоминают мне, насколько для учеников важна моя работа».

В последние годы, отмеченные репрессиями администрации Трампа против иммигрантов, пандемией коронавируса и протестами против полицейского насилия после убийства Джорджа Флойда и Брионны Тейлор, исторические параллели приобрели для учеников особенно важное значение. Хименес видит взаимосвязь между этими событиями, лишний раз подчеркнувшими, что школа должна играть роль безопасного убежища для учащихся.

Когда было принято решение закрыть школы, чтобы предотвратить распространение коронавируса, Хименес и ее коллегам удалось раздать ученикам часть школьных ноутбуков. Но учительница отмечает, что перестроиться на онлайн-формат обучения все равно было невероятно сложно. Все экспериментальные проекты пришлось отложить. «Все перевернулось с ног на голову», – говорит она. Самой Хименес и другим учителям, у которых есть свои дети, пришлось вдвойне тяжело.

Успехи, достигнутые UTLA во время забастовки, позволили профсоюзу мгновенно отреагировать на вызовы коронавируса и добиться включения в контракт дополнительного пункта, который, по словам Хименес, «отвечает потребностям учеников и преподавателей, особенно тех из них, кому приходится выполнять множество дел одновременно, сидя дома с семьей». Той весной Хименес занималась спецпроектами и помогала учителям использовать пандемию в учебных целях. Они разработали междисциплинарный предмет, посвященный биологии и истории эпидемий, объединив в одном курсе элементы обществоведения, истории и естествознания.

Пандемия оказалась серьезным вызовом как для учителей, так и для учеников. «У многих школьников возникают проблемы не только с подключением к Zoom, но и с тем, чтобы найти деньги и еду, – рассказывает Хименес. – Я работаю с большим количеством новых учеников. Некоторые из них просто перестали ходить на онлайн-занятия, они начали работать… У них нет другого выбора, потому что члены их семьи или те, кто о них заботился, либо потеряли работу, либо были переведены на половинную ставку. Им пришлось выбирать: либо ты ходишь на занятия, либо зарабатываешь деньги».

После начала пандемии группа «Ученики – достойны!» выдвинула ряд новых требований, начиная с автоматического перевода всех учеников в следующий класс вне зависимости от оценок (чтобы не подвергать их дополнительному стрессу) и заканчивая отменой арендной платы и освобождения заключенных с целью остановить распространение коронавируса. Как рассказывает Хименес, учителя обсуждали эти требования на занятиях: «Мы разбирали предложенные пункты один за другим. Каждый раз я задавала ученикам вопрос: „На чем основано это требование?“ Мы смотрели статистику по числу заболевших в тюрьмах, обсуждали, почему чернокожие чаще умирают от коронавируса, и обращали внимание на другие исторические периоды, когда судьба людей зависела от их расовой и классовой принадлежности».

Как отмечает Хименес, совместная работа учителей и учеников позволила «переосмыслить возможности школьного образования». Из-за пандемии все тесты, проводившиеся по требованию штата, были отменены. «Никто не расстроился!» – смеется она. Но когда учителя и ученики начали думать о грядущем возобновлении работы школ, перед ними встало несколько острых вопросов: «Какими мы хотим видеть школы после того, как они возобновят свою работу? И что нам делать, если школы в нынешнем своем состоянии далеки от нашего идеала?» В итоге профсоюзу удалось убедить окружное начальство продолжить дистанционное обучение осенью, вместо того чтобы принуждать учителей и учеников заниматься в классах, повышая риск распространения вируса[262].

Все это заставило Хименес вспомнить свои первые дни в профессии, когда она боролась против сокращения школьных бюджетов. «Мы просто были не готовы – наш профсоюз был не готов, мир был не готов, и вообще профсоюзы не могли бороться так, как мы боремся сейчас», – говорит она. Но теперь, имея сильный профсоюз и городскую коалицию, учителя готовы действовать и использовать имеющиеся возможности.

Вероятно, одним из основных направлений этой деятельности станет борьба за сокращения финансирования полиции. Еще до того, как в мае 2020 года начались протесты против полицейского насилия, Black Lives Matter Los Angeles и другие организации настаивали на принятии «народного бюджета», предполагавшего сокращение расходов на полицию (на которую приходилось 54 % дискреционного бюджета города[263]), чтобы направить сэкономленные средства на общественные нужды. UTLA также приняла участие в кампании за сокращение бюджета школьной полиции (это отдельный департамент), который в итоге был урезан на 35 %, то есть на 25 миллионов долларов[264].

После забастовки Хименес взяла на себя дополнительные задачи. Она расширила взаимодействие с учениками и их родителями, стремясь к тому, чтобы удовлетворять все потребности местного сообщества. Она вступила в Руководящий комитет общественных школ, куда помимо представителей окружного начальства входят и школьники. Вместе они работают над проектом по открытию тридцати новых общественных школ. А еще Хименес избрали председателем отделения учительского профсоюза в северном районе Лос-Анджелеса. Работая на этой должности, она лучше познакомилась с устройством профсоюза, что позволило ей работать более эффективно.

Человек, уделяющий столько времени профсоюзной работе и взаимодействию с местным сообществом, может легко забыть о собственных потребностях. Но забастовка преподнесла Хименес важный урок, который она усвоила утром первого дня акции протеста. «Нам часто говорят, что мы жадные и думаем только о деньгах, – говорит моя собеседница. – Но Лос-Анджелес – это очень дорогой город, который становится все дороже. Жить здесь нелегко». В первый день забастовки, когда на место акции прибыла полиция, чтобы присматривать за учителями, Хименес не смогла сдержать слез от избытка чувств. Наблюдая, как ее коллеги стараются сохранять бодрость духа, стоя под дождем и танцуя под песню «Proud Mary»[265], она осознала все значение своей борьбы.

Хименес продолжает, с трудом сдерживая гнев: «На этой неделе я поняла, что занимаюсь всем этим в том числе и ради самой себя, ведь я представительница рабочего класса и мать-одиночка. Мне очень нелегко. Я зарабатываю мало, приходятся многим жертвовать. И я поняла, что это абсолютно нормально – сказать: „Да, я борюсь в том числе ради самой себя“».

Глава 4 Обслуживание с улыбкой: розничная торговля

Энн Мари Рейнхарт не предполагала, что половину своей жизни проработает в розничной торговле, но так уж распорядились обстоятельства.

«Я всю жизнь работала. Бывало, одновременно в двух или трех местах», – рассказывает она. Незадолго до рождения первого ребенка Рейнхарт ушла из компании, работавшей с медицинскими счетами, плохо представляя себе, что делать дальше. Спустя несколько месяцев после родов она шла мимо магазина Toys “R” Us и увидела объявление: «Ищем сотрудников». Ее тут же взяли на работу – подменить ушедших в отпуск на время праздников. Это было в 1988 году.

«Я не планировала работать кассиршей и вообще не думала, что окажусь в сфере ретейла. Это совсем не входило в мои планы, – смеется Рейнхарт. – Сейчас на такую подработку обычно устраиваются мамы с детьми, студенты или те, у кого есть вторая работа». Но ей понравилась идея снова начать работать после рождения ребенка. Кроме того, она хотела купить мужу подарок на Рождество, и тратить на это его же деньги она не собиралась. «У меня всегда были свои деньги», – говорит она.

Рейнхарт родом с Лонг-Айленда, о чем свидетельствует ее характерный акцент, сохраняющийся даже сейчас, после многих лет жизни в Северной Каролине. Рейнхарт – добродушная и заботливая женщина, а когда она рассказывает смешные истории, ее глаза лукаво блестят. Она рассчитывала уйти из Toys “R” Us после окончания праздников, но руководство магазина начало учить ее, как общаться с клиентами и пользоваться кассовым аппаратом. Зарплата была не слишком высокой, на работе приходилось и понервничать, но магазин предложил Рейнхарт гибкий график, позволявший выкроить время на семью. «Я и перед смертью буду говорить: „Они всегда шли мне навстречу“, – смеется женщина. – В те годы, когда компанией руководил Чарльз Лазарус[266], в ней царила семейная атмосфера».

Благодаря гибкому графику Рейнхарт проработала в Toys “R” Us вплоть до второй беременности и только тогда задумалась о том, чтобы навсегда уйти из магазина. Но когда оба ее ребенка пошли в школу, она уступила уговорам менеджеров и коллег и стала работать на полную ставку, перейдя на позицию супервайзера. У новой должности были свои преимущества: Рейнхарт получила медицинскую страховку. Ее муж вместе со своим братом был владельцем небольшого бизнеса, поэтому страховка обходилась им в несколько тысяч долларов ежегодно. Страховка и гибкий график убедили Рейнхарт остаться на работе. «В те времена Toys “R” Us был очень хорошим местом. Я работала, а еще была вожатой скаутов и „футбольной мамой“ – в общем, стала такой матерью, какой и хотела быть».

Все это вовсе не значит, что у Рейнхарт была работа мечты. Компания давала женщине отгулы, чтобы она могла проводить время с детьми, но вкалывать все равно приходилось прилично. «Думаю, никто не осознаёт, на какие жертвы идут работники ретейла. Нам приходится проводить меньше времени со своими семьями, – говорит она. – В декабре я почти не видела своего мужа. Он рано вставал на работу. Когда я приходила домой, он уже спал. Когда он уходил на работу, я спала». Однажды муж сказал Рейнхарт, что ей нужно найти «настоящую» работу, и это очень разозлило женщину: «Я сказала ему: „Неужели ты не понимаешь, что я каждый день надрываюсь в магазине? Это настоящая работа“».

Разумеется, покупатели тоже приносили Рейнхарт много хлопот. Многие из них вели себя мило, но встречались и крайне неприятные типы. Иногда покупатели ее оскорбляли. «Каких гадостей я только не слышала в свой адрес», – рассказывает Рейнхарт. Бывало и так, что как супервайзеру ей приходилось заступаться за своих коллег. Пока мы говорим, она убирает со лба каштановые волосы и показывает шрам – он остался после того, как одна из покупательниц швырнула в нее игрушечную фигурку «могучего рейнджера». По словам Рейнхарт, эта женщина раз за разом приходила в магазин с одной и той же игрушкой, требуя вернуть деньги: «Наконец мой начальник не выдержал и сказал: „Послушай, она не может приходить к нам в магазин каждую неделю и требовать возврата. У нее нет ни чека, ни коробки. Мы больше не будем ничего ей возвращать“». Рейнхарт сказала женщине, что магазин отказывается делать возврат. «Я умею корректно разговаривать с людьми, поэтому ее реакция застала меня врасплох. Она просто взяла и кинула игрушку в меня!» – рассказывает моя собеседница. Рейнхарт вспоминает, как прикоснулась ко лбу рукой и поняла, что из раны хлещет кровь.

В другой раз неприятная история произошла уже с коллегой Рейнхарт, а она была вынуждена вмешаться. В магазин пришла женщина, чтобы вернуть товар (опять же явно бывший в употреблении). Сотрудница вежливо объяснила посетительнице, что не может принять его обратно. В ответ та «начала ругаться и оскорблять работницу магазина». Посетительница повернулась к своей дочери, которой было семь или восемь лет, и сказала: «Вот почему нужно хорошо учиться: чтобы потом не оказаться на такой работе». Рейнхарт вспоминает свою реакцию: «Я повернулась и спросила: „Что вы только что сказали?“» Ее коллега расплакалась, и Рейнхарт попросила посетительницу уйти из магазина. «В этот момент я подумала: „Ага, значит, люди считают, что мы тут, в магазинах, занимаемся ерундой“», – рассказывает моя собеседница.

Невестка Рейнхарт, работавшая в отделе обслуживания клиентов в том же магазине, тоже столкнулась с агрессивной посетительницей. «[Одна] женщина так разозлилась на нее, что сняла с дочери мокрые трусики и швырнула их ей в лицо», – сообщает Рейнхарт. Эта история до сих пор приводит ее в ярость.

Работа в сфере розничной торговли многому научила Рейнхарт. Теперь она может гордиться своим умением находить общий язык даже с самыми трудными людьми. Однако воспоминания о конфликтах с клиентами все равно ее ранят. «Это еще одна особенность ретейла. Если вы хорошо справляетесь со своей работой (неважно, насколько она дерьмовая), работодатели ни за что не позволят вам уйти, – рассказывает она. – Иногда я возвращаюсь домой абсолютно без сил». Хуже всего то, что менеджеры магазина часто шли на уступки покупателям, которые вели себя по-хамски: ведь главное – чтобы клиент был доволен. «Мало того, что вас оскорбляют покупатели, так еще и менеджеры магазина делают все возможное, чтобы им угодить», – жалуется Рейнхарт.

Покупатели постоянно говорили Рейнхарт о том, что она занимается «ненастоящей» работой. «Они так часто называли нас „тупыми“, что я и правда начала задумываться о том, что мы все недостаточно образованы, – продолжает моя собеседница. – Я училась в колледже. Половина кассиров в магазине сейчас тоже учатся. Как вы смеете называть нас тупыми?» Она отмечает, что экономические изменения привели к тому, что работа в ретейле перестала быть уделом исключительно подростков. Работая в магазине, она получала столько же, сколько работники промышленных предприятий, составлявшие основу американского среднего класса. При этом у работников ретейла не было профсоюза, а вместо обычной пенсии они получали нововведение – пенсионный план 401(k)[267]. «Большинство моих ровесников – а мне 60 лет – выросли в семьях с неработающими мамами», – рассказывает она. Сейчас же женщины составляют бóльшую часть работников, занятых в сфере услуг и розничной торговли. Как и Рейнхарт, многие из них имеют детей и должны обеспечивать семью.

Проработав почти десять лет в огромном магазине Toys “R” Us в Хантингтоне на Лонг-Айленде, Рейнхарт перешла в новый магазин Babies “R” Us[268]. В праздники там оказалось спокойнее, не было сумасшедшей суматохи, и у нее появилась возможность проводить больше времени со своими детьми: «Я пришла домой и сразу после Дня благодарения украсила все к Рождеству. Все эти годы у меня не было нормальных праздников. Моим детям тогда было восемь и десять лет, и они тоже обрадовались, что мама дома».

Когда сыновья подросли, Рейнхарт с мужем стали думать о переезде на юг вслед за ее братом и сестрой, которые жили в Северной Каролине. Женщина снова начала размышлять, стоит ли оставаться в Toys “R” Us, но так как у компании было почти 800 магазинов, она могла переехать в другой город и устроиться на работу в филиал той же сети, получая ту же зарплату, что и в Нью-Йорке. При этом Рейнхарт заметила: за те годы, что она проработала в Toys “R” Us, сфера ретейла изменилась: во всех объявлениях, которые попадались ей на глаза, речь шла о поиске сотрудников на неполный рабочий день и без предоставления льгот. Она переехала в Дарем в Северной Каролине и стала управляющей магазином Babies “R” Us в торговом центре Southpoint Mall. В этом магазине продавались товары для маленьких детей, и Рейнхарт очень нравилось помогать молодым родителям в выборе вещей. Много лет спустя, уже на другой работе, она случайно столкнулась с бывшей клиенткой, которая сразу ее узнала. «Она сказала: „Вы же выбрали со мной все вещи для малыша, помогли подобрать детскую мебель“», – рассказывает Рейнхарт. За такие моменты она и любила свою работу.

Именно во время переезда Рейнхарт услышала, что Bain Capital собирается выкупить Toys “R” Us. Но, как было сказано работникам, Bain всего лишь инвестирует деньги в компанию, чтобы помочь ей расширить детские магазины до формата супермаркетов. Сначала она не придавала этому особого значения. В качестве представительницы эйчар-отдела магазина она ходила на ярмарки вакансий и рассказывала людям о работе в Toys “R” Us: «Я говорила, что это финансово стабильная компания, которой ничего не угрожает».

Сейчас Рейнхарт очень жалеет об этом. В 2005 году Bain Capital, Kohlberg Kravis Roberts (KKR) и Vornado Realty Trust взяли на себя управление компанией, и ситуация начала меняться. Все происходило медленно – настолько медленно, что Рейнхарт испытала шок, когда узнала, что ее магазин собираются закрыть. Он перестал работать в 2018 году, а вскоре после этого ликвидировали и всю компанию. Частные акционерные компании скупают фирмы, испытывающие финансовые трудности, привлекая заемные средства (это называется финансируемым выкупом). В результате такой операции деньги, взятые в долг для совершения выкупа, возвращаются на счет покупателя. А если выкупленная компания сталкивается с какими-либо трудностями (усилением конкуренции, как в случае Toys “R” Us, или пандемией коронавируса), то ее могут быстро ликвидировать. Именно так обанкротились многие легендарные фирмы, в том числе J. Crew и Neiman Marcus[269].

Рейнхарт потеряла работу, которой отдала 29 лет своей жизни, даже не получив выходного пособия. «Я проработала там почти всю свою взрослую жизнь, – говорит она, качая головой. – О чем я думала?» Но работа в Toys “R” Us научила ее тому, как постоять за себя и своих коллег. Этот бесценный опыт она получала и когда разговаривала с недовольными клиентами за стойкой обслуживания, и когда добивалась повышения зарплаты сотрудникам магазина, уже будучи эйчар-специалисткой. «Наверное, больше всего в жизни я горжусь своей тогдашней работой», – говорит Рейнхарт.

«Она подготовила меня к борьбе с компанией», – добавляет моя собеседница.

В 1892 году рабочие Хоумстедского металлургического завода начали протестовать, узнав о намерении компании сократить им зарплату. Руководство завода объявило локаут[270], в ответ рабочие устроили забастовку. Чтобы подавить выступление, работодатель нанял бойцов из частного детективного агентства Пинкертона. Произошло открытое столкновение, в котором были убиты семеро рабочих. Сейчас от завода, где развернулось кровавое противостояние, остались одни только трубы. На его территории построен торговый центр, над которым красуется надпись: «Место, где традиции встречаются с модными трендами». Там, где сражались и умирали рабочие, добивавшиеся соблюдения своих прав, теперь трудятся работники сферы ретейла. Зарплата у них низкая, а текучка кадров в этой сфере высокая – словно тех битв конца XIX века и не было вовсе[271].

Работа продавцом в магазине ретейла – самый распространенный вид занятости в США (во многих странах Европы на этих позициях также трудится огромное число людей). Несмотря на рост числа интернет-продаж, пандемию и провозглашенную в последние годы «смерть ретейла», розничная торговля остается краеугольным камнем экономики и дает заработок миллионам людей по всему миру. Однако ретейл сложно назвать работой мечты: там вас ждут слабые гарантии занятости, низкие пособия, нестабильный график и практически полное отсутствие каких-либо возможностей карьерного роста[272].

Разумеется, люди начали заниматься розничной торговлей далеко не вчера. Сфера ретейла давно приобрела свои характерные черты: в ней заняты в основном женщины, чаще всего на неполной ставке, работа которых тяжела не только в физическом, но также в ментальном и эмоциональном отношении. Работницы зачастую оказываются между клиентами и менеджерами, как между молотом и наковальней. Но по мере того как происходил переход от производственной к потребительской экономике, многие из тех, кто был занят в сфере производства (в основном мужчины, работавшие на полную ставку), лишались рабочих мест. Ретейл стал доминировать над сферой производства, а вместе с ним широкое распространение получили и соответствующие модели труда, гендерно маркированные как женские. Но главное различие между работой на производстве и работой в ретейле заключается в том, что в розничной торговле заставляют «обслуживать клиентов с улыбкой». В отличие от рабочих фабрик и заводов, сотрудникам магазинов приходится делать вид, что они любят свою работу[273].

Долгое время ретейл воспринимался лишь как дополнение к «реальной» экономике, а люди, занятые в этой сфере, считались менее ценными, чем заводские рабочие. В ретейле преобладал малый бизнес: в США вплоть до Великой депрессии независимые магазины составляли 89 % предприятий розничной торговли, и на них приходилось 70 % от общего числа продаж. Это были так называемые «магазины у мамы и папы» (mom-and-pap stores) – семейные предприятия, где работали всего один-два наемных сотрудника. Чаще всего всю работу выполняли члены семьи, в том числе дети[274].

Но капиталистическая модель производства привела к возникновению капиталистической розничной торговли – огромных универмагов и сетей магазинов, обещавших покупателям знакомый набор товаров в любом уголке страны. В свою очередь, капиталистическая розничная торговля с централизованным управлением создала большое количество рабочих мест для продавцов. В США число людей, занятых в сфере ретейла и не являющихся владельцами тех магазинов, где они работают, в период с 1880 по 1930 год выросло с 32 тысяч до 2,3 миллиона человек. В престижных магазинах одежды покупателей ждало высококлассное индивидуальное обслуживание: женщины-продавщицы терпеливо одевали клиентов с головы до ног. В то же время магазины фиксированных цен (five-and-dime stores)[275] были нацелены на удовлетворение потребностей растущего рабочего класса. В них можно было купить продукты, бакалею и какие-нибудь скромные лакомства, удостоившись в лучшем случае мимолетной улыбки продавца. Однако, несмотря на все различия между магазинами, у их сотрудников было кое-что общее: им приходилось много вкалывать за небольшие деньги[276].

По мере увеличения числа магазинов розничной торговли росло и число продавцов. Продажа товаров с рук требовала целого ряда специфических навыков: от знания ассортимента до физической выносливости (продавцы нередко трудились по пятнадцать часов в день). Кроме того, требовались терпение и «умение работать с людьми»: нужно было уловить настроение покупателя и понять, сколько денег он готов потратить, чтобы предложить те товары, которые придутся ему по вкусу, и обеспечить дополнительные продажи. Но такие навыки считались менее ценными, чем навыки мужчин, занятых в промышленности или в сельском хозяйстве. Как пишет историк Бетани Мортон, экономика услуг «капитализировалась благодаря общественному консенсусу по поводу того, что женский труд не является настоящей работой, а навыки женщин – настоящими навыками». Другими словами, в дело вступала та же логика, что применялась к женской работе по дому (как оплачиваемой, так и неоплачиваемой), уходу за детьми и преподаванию[277].

Поход по магазинам тоже считался исключительно женским делом, продолжением работы по дому. Следовательно, розничная торговля была нацелена на удовлетворение потребностей женщин как с низким, так и с высоким социальным статусом. Ретейлеры нанимали женщин на позиции продавцов, полагая, что те обладают необходимыми навыками и смогут создать в магазине атмосферу домашнего уюта. Предполагалось, что женщины от природы заботливы и восприимчивы к нуждам и желаниям окружающих и это позволяет им обслуживать других женщин, не переходя при этом границы между «женским» и «мужским» трудом.

Квалифицированные продавцы стали неотъемлемой частью бизнес-модели универмагов. Но магазинам приходилось балансировать между необходимостью развивать навыки своих сотрудников и платить им поменьше, получать высокую прибыль и сохранять низкие цены. По этой причине универмаги нанимали в основном молодых женщин, рассчитывая, что те будут более покладистыми. Тот факт, что молодые женщины обычно долго не задерживались на работе, так как выходили замуж и заводили семьи, был только на руку владельцам магазинов, заинтересованным в высокой текучке кадров: такое положение дел позволяло сохранять низкую зарплату и легко избавляться от слишком требовательных сотрудниц. Неполная занятость шла рука об руку с экономией на зарплатах. Предполагалось, что молодых женщин обеспечивают родители, а замужние не более чем зарабатывают на «карманные расходы» (если, конечно, им вообще удавалось сохранить работу: в ту эпоху были сильны предубеждения против работающих замужних женщин). Считалось, что в первую очередь женщина должна заниматься домашним хозяйством[278].

Несмотря на сравнительно низкую зарплату, работа в сфере ретейла считалась хорошим вариантом для молодых девушек, желавших повысить свой социальный статус. Предполагалось, что работницы универмагов должны сами носить те вещи, которые продают. Кроме того, им предоставляли скидки в магазинах, где они трудились. Работа продавщицы была окружена ореолом респектабельности, поэтому на такие позиции брали в основном белых женщин, а вот чернокожих (а также евреек и иммигранток) считали недостойными столь высокого статуса. При этом продавщицы должны были демонстрировать почтительное отношение к клиентам, даже если те грубили им или жаловались начальству. Но опытным продавцам удалось создать такое пространство, где реальная власть принадлежала им, а не властным менеджерам или агрессивным покупателям. Они выработали особый секретный язык, чтобы обсуждать клиентов в их присутствии; объединяясь, помогали друг другу выполнить план по продажам; наконец, мстили коллегам, не соблюдавшим неформальные правила их профессии. Работники магазинов также иногда объединялись с покупателями, которые были заинтересованы в социальных реформах, особенно в эру прогрессивизма (до начала Первой мировой войны и Великой депрессии)[279].

Всем, кому когда-либо приходилось работать с людьми, знакома эта ситуация: приходится скрывать свои чувства, сохранять спокойствие, улыбаться и делать вид, что вы всем довольны, чтобы произвести хорошее впечатление на клиентов. «Эмоциональный труд», как его обозначила социолог Арли Расселл Хокшилд, по-прежнему остается ключевой обязанностью продавцов. Именно необходимость заниматься эмоциональным трудом отличает их от работников промышленных предприятий. Если вы стоите за конвейером на автомобильном заводе, то не имеет никакого значения, улыбаетесь вы или хмуритесь. А вот если вы работаете продавцом, отсутствие приятной улыбки на лице может подпортить вам рабочую смену (особенно если вы рассчитываете на проценты с продаж или чаевые). Как пишет Хокшилд, «создание впечатления „любви к работе“ становится частью самой работы, и если работник действительно старается ее полюбить и получать удовольствие от общения с клиентами, это ему помогает»[280].

Такой труд гендерно маркирован как женский: женщин заставляют заниматься эмоциональным трудом в нерабочее время и управлять эмоциями во время работы. Неравное распределение эмоционального труда отражает общее неравенство, царящее в нашем обществе. Если человек вынужден подавлять свои эмоции, чтобы не доставлять неудобства окружающим, он ставит себя в подчиненное положение. Если вы целый день заботитесь о чувствах других людей, то о собственных эмоциях и потребностях приходится забыть. Навыками, необходимыми для такой работы, обладают люди, лишенные власти и живущие в подчиненном положении. Поэтому нет ничего удивительного в том, что сильные мира сего не считают эмоциональный труд важным навыком. Они полагают, что по праву рождения могут рассчитывать на почтительное отношение к своей персоне[281].

Несмотря на то что эмоциональный труд женщин обесценивался, руководители магазинов все равно платили своим сотрудницам и тем самым косвенно признавали, что их работа имеет значение. Появление специальных курсов и даже образовательных программ для продавцов в начале XX века подкрепляло идею, что сфера продаж требует особых навыков. Тем не менее зарплаты в сфере ретейла оставались крайне низкими. Продавщицы получали на 37–58 % меньше, чем их коллеги мужского пола. Одна работница обувного магазина пожаловалась следователю по трудовым вопросам: «Я получаю меньше, чем продавцы-мужчины, хотя сегодня я сделала на шестьсот продаж больше, чем они! И вы называете это справедливостью? Но я должна смириться и терпеть, раз уж меня угораздило родиться женщиной…» Профсоюзы тоже мыслили в категориях того, что Юнас Ансхельм и Мартин Хультман называют «моделью маскулинности промышленного рабочего-кормильца». Согласно их представлению, мужчины-кормильцы были в приоритете, именно их трудовые права нужно было защищать в первую очередь. Что касается «женской работы», то она уходила на второй план. Таким образом, идеологи «семейной зарплаты» одновременно оправдывали гендерный разрыв в оплате труда. Они поддерживали идею о том, что работа в сфере продаж – это краткосрочная и необременительная занятость без карьерных перспектив[282].

Труженицам ретейла приходилось убеждать профсоюзы, что их права тоже стоит защищать. Они добивались сокращения рабочего дня, повышения заработной платы, послаблений в дресс-коде, но прежде всего – признания важности своего труда, признания того, что они выполняют «настоящую» работу. Вдохновившись сидячей забастовкой на заводе General Motors во Флинте, штат Мичиган, работницы магазина Woolworth Five and Dime в Детройте (все без исключения – молодые женщины) устроили пятидневную сидячую забастовку, в результате которой им удалось добиться удовлетворения почти всех своих требований. Магазин Woolworth’s представлял собой четырехэтажное кирпичное здание, настоящий дворец шопинга, построенный, как пишет историк Дана Фрэнк, «для людей из рабочего класса». Продавщицы в Woolworth’s раздавали посетителям конфеты, разносили еду и продавали разнообразные товары по низким ценам, обслуживая представителей рабочего класса, постепенно добивавшихся права иметь достойную зарплату и свободное время, в которое они могли бы тратить заработанное. Продавщицы хотели того же. Они требовали признания их профсоюза, восьмичасового рабочего дня, оплаты переработок, скидок на обеды, бесплатной рабочей формы, права старшинства[283], возможности нанимать новых сотрудников через профсоюз и увеличения почасовой оплаты на 10 центов (до 35 центов в час)[284].

Забастовка в Woolworth’s стала тревожным звонком для руководителей магазинов ретейла. Фрэнк пишет, что эффект был такой же, как если бы сегодня «одновременно забастовали работники Walmart, Gap и McDonald’s». Работницы Woolworth’s проводили свою забастовку с блеском. Они понимали, что обаяние, благодаря которому их взяли на работу, подействует и на репортеров, и поэтому устроили настоящее шоу для журналистов и друг для друга. Они пели песни, танцевали, делали друг другу макияж и прически. Клиенты из рабочего класса поддержали продавщиц. В магазин даже прибыли члены профсоюза музыкантов, чтобы сыграть для забастовщиц. Через несколько дней забастовку объявили работницы еще одного магазина в Детройте, а профсоюз официантов и официанток пригрозил общенациональной стачкой. Конкурирующая сеть магазинов Kresge’s сразу же повысила зарплату своим сотрудникам на пять центов. Наконец, на седьмой день забастовки руководители Woolworth’s сдались. Успехи продавщиц из Детройта вдохновили их коллег по всей стране, и они начали выдвигать аналогичные требования[285].

Таким образом, период стремительного роста сетевых магазинов оказался также тем коротким периодом, когда их работникам удавалось одерживать быстрые победы в схватках с работодателями. Сохранявшаяся неприязнь к сетевым магазинам (наследие эпохи магазинов «у мамы и папы» и следствие популистской идеи «меньше значит лучше», отголоски которой мы слышим в речах современных политиков, воздающих хвалу «малому бизнесу») привела к тому, что во времена Великой депрессии пресса не слишком сочувствовала титанам розничной торговли. В особенности это касалось южных штатов, многие жители которых были уверены, что «социализм, атеизм, сетевые магазины и партнерские браки» взаимосвязаны и подрывают американскую культуру. Как бы то ни было, рост торговых сетей активисты остановить не могли. К концу 1940-х годов Союз розничных и оптовых магазинов и универмагов (RWDSU) насчитывал 90 тысяч членов, а Международный союз продавцов розничных магазинов (RCIA) – около 200 тысяч. Но даже в лучшие свои годы профсоюзы розничной торговли представляли всего лишь одного из десяти работников отрасли. Кроме того, на работников ретейла не распространялось действие ранее принятых законов о минимальном размере заработной платы[286].

Парадоксальным образом именно противники сетевых магазинов помогли добиться первых успехов Walmart, одной из крупнейших торговых сетей XX века. Основатель Walmart Сэм Уолтон, никогда не снимавший бейсболку, производил впечатление «своего парня» и грамотно использовал этот образ. Уолтону удалось убедить покупателей, что Walmart – это «семейная» компания, даже когда она разрослась до немыслимых размеров. Когда я в 2010-е годы беседовала с работниками Walmart с большим стажем, они по-прежнему рассказывали байки про Сэма. Но, как мы уже выяснили, семья – тоже форма работы, и Уолтон понял, как извлечь прибыль из этой модели. Чтобы завлечь в магазин домохозяек из сельской местности и заставить их потратить то, что они заработали на своей первой оплачиваемой работе, Walmart должна была создать для них ощущение семейственности[287].

Первый Walmart открылся в Озарке в северо-западной части штата Арканзас, где и по сей день находится штаб-квартира компании. С того момента началось расширение сети, охват которой теперь, как пишет историк Нельсон Лихтенштейн, сопоставим с охватом Голландской Ост-Индской компании в XVIII веке. Период роста Walmart пришелся на то время, когда по всему миру происходил переход от экономики производства к экономике ретейла. Woolworth’s и первые магазины, начавшие принимать заказы по почте (Sears и другие), смогли воспользоваться размахом своего бизнеса и приобрести определенную власть над производителями, поставлявшими им товары на продажу, но Walmart вывела эту практику на принципиально новый уровень[288].

Главной инновацией Walmart стали новые методы распределения товаров. Однако успехи компании в сельских районах США, население которых сильно поредело вследствие Великой депрессии, в значительной степени были обеспечены трудом женщин, работавших в первых дисконтных магазинах сети. Эти женщины объяснили Уолтону, что для них важно чувство христианского служения и осознание того, что они помогают обществу. Эти ценности были куда более существенной мотивацией для продавщиц, чем их низкая зарплата. Таким образом, работники Walmart принесли в компанию христианские ценности. Со временем они просочились наверх и стали влиять на тот образ компании, который создавал Уолтон. Паника, вызванная экспансией сетевых магазинов, отчасти была связана с гендерными стереотипами и опасениями американцев, что «нация продавцов» потеряет свою мужественность. Walmart с его семейной иерархией восстановила пошатнувшийся порядок: в магазинах сети работали женщины, с улыбкой на лице обслуживавшие отцов семейства, находившихся на самом верху социальной иерархии[289].

Walmart удалось сократить издержки благодаря внедрению модели самообслуживания: покупатели (в основном женщины) сами выполняли бóльшую часть работы, находя необходимые им фирменные товары на полках и лишь изредка обращаясь за помощью к сотрудникам магазина. Компания, рекламируя свое высококлассное обслуживание, одновременно пыталась сократить число отвечающих за него продавцов. В Walmart поощряли кассиров, быстро сканировавших товары на кассе: сотрудники, просканировавшие 500 товаров за час, получали специальный значок. У тех, кто очень быстро сканировал товары, болели запястья, зато ускорение давало дополнительные данные для системы распределения и хранения товаров «точно в срок»[290]. А еще это приводило к деквалификации работников и обесцениванию их эмоционального труда, который компания так уважала на словах[291].

В 1960-е годы Джон Кеннеди включил в свою предвыборную программу пункт о повышении зарплат продавцам магазинов розничной торговли и добился принятия соответствующего закона. Ему удалось сделать это несмотря на противодействие консерватора Барри Голдуотера, чьи родители сами работали в универмаге, и Сэма Уолтона, который яростно выступал против повышения размера минимальной заработной платы и требовал от своих менеджеров оградить магазины Walmart от профсоюзов. Walmart удалось добиться этого, создав профессиональную культуру, подчеркивавшую важность работы в сфере услуг. Правда, выражалось это только в голословных заявлениях (и в надписях «Наши сотрудники меняют мир к лучшему» на бейджиках, которые были возвращены в 2015 году после того, как работники сети начали бастовать): зарплату продавцам никто не повысил. Как и другие фирмы, последовавшие ее примеру, Walmart стремилась привить работникам чувство принадлежности к компании, которое компенсировало бы низкую зарплату и позволяло бы руководству излучать ауру заботы, ставшую залогом успеха их бизнес-модели[292].

Времена экспансии Walmart в США, а потом и по всему миру, совпали с феминистской революцией, едва ли замеченной руководством компании, которая активно использовала труд женщин, в те годы впервые вышедших на рынок труда. В то время как женщины из среднего класса шли на работу, чтобы сделать свою жизнь более осмысленной, женщины из рабочего класса просто хотели заработать денег. Их работа не сильно отличалась от тех обязанностей, которые им приходилось выполнять дома. Работа в ретейле и общественном питании плохо оплачивалась, а менеджеры в этих сферах часто отвратительно обращались с сотрудниками. В такой ситуации Walmart, которая как минимум на словах признавала важность труда своих сотрудников и заботы о них, выглядела относительно привлекательной фирмой. Сеть магазинов продолжала расширяться, в то время как другие производства закрывались или их переносили в страны с более дешевой рабочей силой. В скором времени в некоторых городах США магазины и распределительные центры Walmart остались одними из немногих потенциальных рабочих мест. Пока все больше женщин выходили на рынок труда, все больше мужчин переквалифицировались на «женские» профессии, где им приходилось приобретать эмоциональные навыки, наличие которых для женщин считалось само собой разумеющимся. Это было не то равенство, о котором мечтали феминистки. Теперь и мужчинам, и женщинам приходилось сводить концы с концами, вкалывая на нескольких низкооплачиваемых работах. Все больше и больше людей сталкивались с условиями труда, с которыми раньше приходилось иметь дело только женщинам[293].

Экспансия семьи Уолтон носила не только экономический, но и политический характер. Компания вкладывала деньги в организацию «Студенты в свободном предпринимательстве» (SIFE), известную сейчас как Enactus, которая спонсировала университетские программы, рассказывавшие о прелестях «свободного предпринимательства» – иначе говоря, капитализма. Walmart вливала деньги в небольшие христианские колледжи, откуда рекрутировала менеджеров-стажеров, преданных компании, исповедующих ее ценности и готовых много трудиться. Наконец, через Walton Family Foundation компания спонсировала «школы выбора» – так назывались частные чартерные школы. Согласно документам фонда, каждая четвертая чартерная школа США когда-либо получала деньги от семьи Уолтона. Вкладываясь в образование, Walmart преследует идеологические цели: компания стремится переустроить школы, изменить учебные планы и методы преподавания. В США, где широкие слои населения имеют доступ к образованию, в сфере услуг (доминирующей в американской экономике) занято множество хорошо образованных людей. Поэтому Уолтоны и владельцы других крупных компаний заинтересованы в том, чтобы выпускники школ и колледжей верили в ту систему, на благо которой трудятся[294].

Walmart перекроила американский рынок труда. В XXI веке стремительно увеличивается число рабочих мест без медицинской страховки, с низкой зарплатой, нестабильным графиком, высокой текучкой кадров – как правило, такие рабочие места рассчитаны на женщин. Согласно результатам одного исследования, более 70 % всех рабочих мест, созданных в США с 1973 по 1980 год, пришлось на сферу услуг и розничной торговли. Возникла новая социальная группа – «пролетариат сферы услуг», – состоящая в основном из женщин и небелых людей. Walmart утверждает, что низкая зарплата его сотрудников компенсируется низкими ценами на товары в магазине, благодаря чему повышается уровень жизни людей из рабочего класса, которые получают возможность приобретать необходимые товары по доступной цене. Еще компания уверяет, что ее сотрудники любят свою работу. Однако, как отмечает Бетани Мортон, Walmart оказала столь сильное влияние на современный мир, что «ту экономическую доктрину, которую мы называем неолиберализмом, тэтчеризмом, рейганомикой или фундаментализмом свободного рынка, с таким же успехом можно назвать „волмартизмом“»[295].

На заре существования Walmart ретейлеры были сильно ограничены в своих возможностях. Выход компании на рынок спровоцировал волну закрытий независимых магазинов, которые не смогли конкурировать с огромными сетями. Согласно результатам одного исследования, в течение десяти лет после прихода Walmart в Айову «в штате закрылось 555 бакалейных и 298 хозяйственных магазинов, 293 магазина строительных материалов, 158 магазинов женской одежды, 116 аптек и 153 обувных магазина». Сектор ретейла расширялся и начинал играть все более важную роль в экономике США и стран Европы. Однако одновременно происходила сегментация ретейла: появилось деление на магазины высокого и низкого класса, ориентированные на разные группы населения. Мало какие компании могли соперничать с Walmart. Те же, у кого хватало на это ресурсов, либо воспроизводили ту же самую бизнес-модель в немного более респектабельном варианте (Target), либо совершенствовали ее (Amazon). Другие компании (например, Toys “R” Us) применяли модель Walmart в одном конкретном секторе, достигая в нем полного господства. Кассы самообслуживания и другие подобные нововведения привели к деквалификации труда работников универмагов, магазинов одежды и продуктовых. Владельцы более престижных магазинов хоть и уделяли большее внимание сервису, но все равно стремились максимально сократить расходы на зарплату сотрудникам. Однако их бизнес-модель шла вразрез с общей тенденцией к концентрации и стандартизации, которую олицетворяли компании, опиравшиеся на доступную и легко заменяемую рабочую силу[296].

В 1970-е годы одновременно с расширением сетей ретейла началась экономическая рецессия, а затем администрации Рональда Рейгана в США и Маргарет Тэтчер в Великобритании приняли решение свернуть программы социального обеспечения и сократить рабочие места в государственном секторе. Магазины розничной торговли, которые были объединены в профсоюзы или предлагали своим работникам зарплату и условия труда, близкие к профсоюзным, почувствовали давление и начали сокращать расходы. Зарплаты снизились, число рабочих мест с неполной занятостью и без пособий увеличилось. Высокая текучка кадров стала настоящим подарком для работодателей, желавших избавиться от самых дорогостоящих сотрудников. Ситуация коренным образом изменилась по сравнению с десятилетиями социально-ориентированного капитализма, на которые пришлось зарождение сферы ретейла. Переход к тому, что социолог Питер Айклер назвал «условным контролем», дал ретейлерам и компаниям сферы услуг приток рабочей силы, которую можно было нанимать и увольнять по необходимости. Иначе говоря, в новых условиях работники долго не задерживались на одном месте и поэтому реже шли на конфликт с менеджерами. В этом отношении Энн Мари Рейнхарт, к началу 2000-х годов проработавшая в одной компании несколько десятков лет, – редкое исключение[297].

К 2013 году менее 5 % работников сферы розничной торговли в США были членами профсоюзов, в то время как в 1983 году доля таких работников составляла 11 %. Работники младших поколений могут сменить за жизнь более 20 рабочих мест, что почти вдвое больше, чем у поколения бэби-бумеров. Вместо того чтобы создавать профсоюзные рабочие места с достойными условиями труда, новые ретейлеры решили пойти по стопам Walmart: на словах они признавали важность желаний и потребностей своих сотрудников, говорили о «командной работе», но при этом всеми возможными способами мешали им создавать настоящие профессиональные объединения. Такой патернализм лучше всего работает с сотрудниками, которым не нужно обеспечивать семью, – студентами или молодыми женщинами, чьей основной обязанностью, как отмечает Рейнхарт, остается ведение домашнего хозяйства. Примерно каждый третий работник ретейла трудится в условиях неполной занятости, а такие работники обычно обращают внимание на положительные аспекты своего труда и закрывают глаза на негативные. Как сказал один молодой человек, если это «не настоящая работа», а всего лишь «временная остановка», то у сотрудников меньше оснований требовать улучшения условий труда. «Классный» начальник; коллеги, которые «стали как родные»; закуски в комнате отдыха – все это может компенсировать многие негативные моменты, если вы изначально не рассчитывали на зарплату, позволяющую содержать семью. Но важно помнить, что две трети работников сферы ретейла старше 25 лет и их средний возраст продолжает увеличиваться. Кроме того, у многих из них есть иждивенцы, о которых надо заботиться[298].

В 2000-е годы корабль Walmart дал первую течь: против компании был подан коллективный иск о дискриминации по половому признаку. В тот период женщины составляли 72 % от общего числа работников компании, но среди менеджеров их было гораздо меньше – всего 34 %. Практически на всех уровнях иерархии Walmart женщины зарабатывали меньше, чем мужчины. Тот факт, что компания эксплуатирует женский труд, стал очевиден еще в ходе разбирательств по делу «Walmart против Дьюкс». (Первая женщина вошла в совет директоров компании только в 1986 году – это была тогдашняя первая леди штата Арканзас Хиллари Клинтон.) Иск против Walmart был подан в период реформы социального обеспечения, когда женщины были вынуждены устраиваться на низкооплачиваемую работу. Решение же по нему (по формальным причинам в пользу Walmart) было вынесено только в 2011 году, когда весь мир пытался выйти из рецессии, вызванной экономическим кризисом 2008 года. Экономика держалась на женском труде, но он все равно ценился гораздо меньше, чем мужской. Неравенство зарплат было поразительным. Например, одна из истиц по делу Дьюкс случайно получила налоговую форму коллеги и выяснила, что мужчина за первый год работы помощником менеджера заработал на 10 тысяч долларов больше, чем она, проработавшая на этой позиции пять лет. Когда она пожаловалась руководству, ей ответили, что «ему нужно обеспечивать жену и двоих детей». Женщина, которая на тот момент была беременна, осознала, чего на самом деле стоят хваленые семейные ценности Walmart. Бетти Дьюкс, главная истица по делу, рассказала репортерке Лайзе Фезерстоун, что компания ведет себя как бойфренд-абьюзер: «Они говорят вам то, что вы хотите услышать. Но потом, когда влюбленность проходит, вы понимаете, что вами просто воспользовались»[299].

Walmart стала далеко не единственной крупной розничной сетью, столкнувшейся с критикой в свой адрес. Комиссия по равному трудоустройству обвинила ретейлера Target в расовой дискриминации; также был подан коллективный иск против продуктовой сети Lucky Stores, удовлетворенный в 1992 году. Home Depot тоже столкнулась с коллективным иском. Сотрудница Hobby Lobby – той самой розничной сети, что подала в суд на правительство США, чтобы не оплачивать противозачаточные средства для своих работниц в рамках программы медицинского страхования, – рассказала, как ее уволили за то, что она попросила отгул в связи с беременностью. Женщина подала на компанию в суд, но иск был отклонен: выяснилось, что она, сама того не зная, отказалась от права на отгулы, подписав соглашение об обязательном арбитраже[300].

По сей день гендерное и расовое неравенство продолжает давать о себе знать в сфере ретейла. Чернокожие подростки в основном работают в фастфуде, в то время как их белые сверстники устраиваются в более респектабельные магазины розничной торговли. Такие магазины чаще всего располагаются в богатых белых районах, куда труднее добраться на общественном транспорте. По этой причине молодые люди, выбирая работу, думают в первую очередь не о зарплате, а о транспортной доступности. Если небелые люди все же устраиваются в магазины розничной торговли, то чаще всего они оказываются на складе, а не в торговом зале. Согласно результатам одного исследования, 70 % чернокожих и латиноамериканских работников сферы ретейла получают менее 15 долларов в час против 58 % среди белых. Другое исследование показало, что 42 % трансгендерных людей сталкиваются с дискриминацией, когда пытаются устроиться на работу в сферу ретейла[301].

Конкуренция за рабочие места в розничной торговле накаляется, и соискателям часто приходится проходить настоящие испытания, чтобы попасть на хорошую позицию. В этом отношении небольшие независимые ретейлеры ничем не лучше крупных сетей. Один книжный магазин в Нью-Йорке заставил студентку колледжа пройти тест на знание писателей и процитировать свой любимый роман – и все ради работы с минимальной зарплатой. Лондонский магазин игрушек требовал от соискателей придумывать песни и демонстрировать свои навыки продаж: им предлагалось сочинить пьесу о случайно выбранном товаре из ассортимента магазина. Чтобы отсеять нежелательных кандидатов, ряд компаний заставляет соискателей просиживать в огромных очередях на собеседование: люди, которых в первую очередь интересуют деньги, уходят, и остаются лишь те, кто хочет устроиться на эту конкретную позицию. Предполагается, что такие сотрудники будут более лояльны к компании[302].

Работники престижных магазинов должны заниматься еще и «эстетическим трудом»: выглядеть под стать тем брендам, которые они продают, и использовать их продукцию, служа живой витриной – так же, как это делали продавщицы в магазинах одежды в начале XX века. В первую очередь речь о женщинах: от них требуют соответствия определенным стандартам красоты. Из-за высокой стоимости товаров, которые должны приобретать сотрудницы магазинов, возникает то, что писательница и активистка Минди Иссер назвала «разрывом ухода за собой» (grooming gap). Как пишет Иссер, работницы оказываются в парадоксальной ситуации: «Если они не соответствуют стандартам красоты, заданным руководством магазина, им снижают зарплату; но если они стремятся соответствовать этим стандартам, то им приходится тратить значительную часть своей зарплаты на косметику и средства по уходу за собой». В противном случае сотрудницы рискуют потерять работу. Чтобы продемонстрировать преданность своей компании, им иногда также приходится покупать и носить одежду, которую они продают. «Иногда мне кажется, что все заработанные мной деньги возвращаются обратно компании», – говорит одна работница ретейла. При этом сотрудникам продолжают платить копеечную зарплату, и некоторые начинают осознавать, что компания использует их преданность бренду против них самих. «Вы здесь работаете только ради скидок», – заявляют работодатели своим сотрудникам, лишний раз подчеркивая, что те якобы занимаются «ненастоящей» работой[303].

Если престижный магазин кичится высоким качеством обслуживания, это далеко не означает, что условия труда его сотрудников тоже будут на высоте. В 2017 году я разговаривала с Бетти Ллойд и Кэти Хаузер, работницами универмага Bloomingdale’s и членами ячейки Союза работников розничной и оптовой торговли и универмагов (RWDSU); этот профсоюз тогда как раз готовился объявить забастовку. Ллойд и Хаузер принадлежали к аристократии ретейла, обслуживали богатых клиентов во флагманском магазине сети в Нью-Йорке. И тем не менее даже они столкнулись со снижением процентов с продаж, падением доходов и ухудшением условий труда. Как объясняет Ллойд, всему виной активный рост интернет-продаж: «Вы рассказываете клиентам о продукции магазина. Показываете, что у вас есть то, что им нужно. Подгоняете одежду по размеру, советуете, какой цвет выбрать. Говорите, как к лицу им эти вещи. А они потом заявляют: „Бетти, большое вам спасибо за помощь. Я вернусь домой и закажу эти вещи в интернет-магазине“». Маленькие бутики в этом отношении ничем не лучше. Как отмечает журналист Аарон Браун, они наживаются на желании людей работать в более «аутентичном» магазине и одновременно на стремлении покупателей к более индивидуализированному сервису: «Бутики обещают работу, лишенную монотонности, которая обычно ассоциируется с „пролетарскими“ видами труда, и человечное отношение к сотрудникам. Но на деле работа в бутиках часто оборачивается прекарностью и той же эксплуатацией, только более уточненной»[304].

Кроме того, ретейлеры всегда относятся к своим работникам с невероятной подозрительностью. Еще с начала 1990-х активно используют трюк с «тайным покупателем», когда руководство универмагов отправляет в магазины специальных людей, чтобы те докладывали им о поведении сотрудников. Досмотр на выходе с работы – обычное дело для сотрудников магазинов. Большинство ретейлеров одержимы идеей «предотвращения убытков». В Walmart эта одержимость совпала с неприязненным отношением к профсоюзам, и компания решила создать своего рода внутреннюю полицию, чтобы та предотвращала кражи и следила за сотрудниками, слишком активно выражающими свое недовольство. Новые технологии облегчают надзор. При помощи сканирующих устройств, которые выдаются работникам для отслеживания товаров, можно отслеживать и их самих: чтобы устройство заработало, сотрудник должен ввести в него свои данные. Работники магазинов в Японии проходят проверку на «сканере улыбок», который отслеживает, насколько активно они излучают счастье на работе, – по сути, это автоматизация контроля над эмоциональным трудом. Видеокамеры, которые сейчас установлены во многих магазинах, помогают не только ловить воров, но и следить за тем, улыбаются ли сотрудники[305].

Однако больше всего неудобства работникам ретейла доставляет расписание. Технологии и здесь играют не последнюю роль. Ретейлеры пытаются выстроить штатное расписание в соответствии с объемами продаж, но это всегда «игра в угадайку». Специальные программы позволяют при помощи алгоритма на основе множества данных (от прогноза погоды до информации о продажах в этот день за любой предыдущий год) рассчитать вероятность того, что тот или иной день окажется загруженным, и составлять расписание исходя из этого. В результате график работы очень текучий и может сильно меняться от недели к неделе. Поэтому предпочтение начальство отдает более «гибким» работникам, у которых нет никаких других обязанностей вроде учебы или ухода за детьми. Страшное слово clopening[306], описывающее ситуацию, когда работники закрывают магазин поздно вечером и открывают его рано утром, поспав при этом всего несколько часов, уже прочно вошло в обиход. Широкое распространение также получили «смены по вызову». Исследование, проведенное в 2014 году в Калифорнии, показало, что четверть работников ретейла обязаны по звонку работодателя в тот же день выходить на работу. Среди тех, кто работает на полставки, по-прежнему больше женщин, чем мужчин. Далеко не всегда это их личный выбор – примерно половина сотрудников розничной торговли, работающих неполный день, хотели бы перейти на постоянную занятость[307].

Так обстоят дела практически во всех постиндустриальных странах. В Великобритании распространены контракты без минимального количества рабочих часов. Вольнонаемные работники в США, которые трудятся без договора, могут только мечтать о таком, но важно помнить, что контакт без минимального количества рабочих часов вообще не гарантирует выход на работу. По состоянию на 2017 год более 900 тысяч человек в Великобритании работали по таким контрактам. Франсуаза Карре и Крис Тилли провели исследование сферы ретейла в Дании, Франции, Германии, Нидерландах, Великобритании и США и опубликовали книгу «Где плохая работа не так плоха» («Where Bad Jobs Are Better»). Обращая внимание на национальную специфику, они отмечают, что «в целом за последние двадцать лет условия работы в розничной торговле ухудшились во всех шести странах». Зарплата в ретейле низкая; в этой сфере в основном заняты женщины и молодые мужчины. Работники немецких магазинов, получившие более качественную профессиональную подготовку, знают свое расписание на полгода вперед и находятся под защитой профсоюза. Тем не менее даже они все чаще сталкиваются с сокращением рабочих часов, а также урезанием зарплат и льгот. Во Франции кассиры работают сидя, а магазины в этой стране закрываются раньше и не работают по воскресеньям. При этом менеджеры французских магазинов следят за тем, с какой скоростью кассиры сканируют товары. Работники мексиканского подразделения Walmart состоят в профсоюзе, но все равно жалуются на постоянные неоплачиваемые переработки[308].

Даже будучи лишены защиты профсоюзов, на которую могут рассчитывать работники сферы ретейла в других странах, сотрудники американских магазинов сумели добиться некоторого улучшения условий труда. После того как в Калифорнии был установлен самый высокий в США минимальный размер оплаты труда (15,2 доллара в час) и введен оплачиваемый больничный, жители небольшого калифорнийского городка Эмеривилл на берегу залива Сан-Франциско в октябре 2016 года проголосовали за постановление о справедливой рабочей неделе. Оно обязывает крупных ретейлеров сообщать сотрудникам об их графике как минимум за две недели до начала работы, а также выплачивать одну почасовую зарплату при каждом изменении графика по инициативе работодателя. Таким образом, работники получают деньги даже в тех случаях, когда их раньше отпускают с работы или, наоборот, вызывают в магазин на выходных. Постановление также требует, чтобы работодатели предлагали дополнительные смены имеющимся сотрудникам и только затем нанимали новых, если у них не получается заполнить рабочее расписание. Это постановление было принято по требованию работников сферы ретейла, которые объединились с нью-йоркской организацией «Проект розничного действия» и «Альянсом калифорнийцев за расширение прав и возможностей местных сообществ» (ACCE). Они поняли, что одного только повышения зарплаты недостаточно. «Необходимо также решить проблемы распределения рабочих часов, чтобы при составлении расписания учитывалось мнение сотрудников», – говорит Аня Свейноу, одна из организаторок ACCE[309].

Разумеется, любые улучшения в условиях труда работников ретейла сопровождались протестами со стороны работодателей, предрекавших, что повышение зарплат приближает «смерть ретейла». Магазины закрываются, все больше покупок совершается в интернете, а бренды часто и вовсе отказываются от офлайн-торговли. В результате многим бывшим сотрудникам магазинов (в их числе и Энн Мари Рейнхарт) приходится полностью перестраивать свою жизнь. Как отмечает Ричард Грейнджер, организационный директор ячейки Объединенного профсоюза работников пищевой промышленности и торговли (UFCW) в Западной Пенсильвании, магазины, пытаясь адаптироваться к меняющимся экономическим условиям, увольняют сотрудников или сокращают им часы работы, усугубляя уже имеющиеся проблемы. «Люди все реже посещают офлайн-магазины и тратят там все меньше денег. Если они все же приходят туда, то не получают того сервиса и внимания, какое получали раньше, так как корпорации пытаются экономить на сотрудниках. Это создает порочный круг, заставляющий потребителей искать альтернативы традиционным ретейлерам», – говорит Грейнджер. Также наблюдается тенденция к автоматизации работы в сфере розничной торговли. Кассы самообслуживания получили широкое распространение в США и Великобритании, что, правда, не привело к существенному сокращению рабочих мест[310].

Разговоры о скорой смерти ретейла несколько преувеличены. Как отмечает социолог Стефани Лус, магазины розничной торговли по-прежнему остаются популярными, а их посетители, как и прежде, заинтересованы в высоком качестве обслуживания: «Шопинг – это не просто покупка необходимых вещей, а целое приключение. Например, если вы собираетесь в туристическую поездку, вам потребуется приобрести множество самых разных товаров». Бюро трудовой статистики прогнозирует лишь небольшой спад в сфере ретейла в следующем десятилетии. Несмотря на активный рост, сектор интернет-продаж составляет незначительную долю от общего объема розничных продаж, и в нем занят лишь малый процент от общего числа работников ретейла[311].

Развитие интернет-продаж также привело к повышению значимости распределительных центров. Центральное место в бизнес-модели Walmart, а теперь еще и Amazon, занимают распределительные хабы, откуда товары быстро поступают в торговые точки. Условия работы в таких центрах довольно тяжелые, но не сильно отличаются от того, с чем сталкиваются работники магазинов ретейла: ручные сканеры, полки с товарами и, наконец, менеджеры, требующие, чтобы сотрудники работали как можно быстрее. Но если сотрудникам магазинов приходится заниматься эмоциональным трудом и улыбаться посетителям, то работники складов страдают от скуки и одиночества во время долгих рабочих смен, не имея возможности даже послушать музыку. Журналистка Эмили Гундельсбергер, устроившаяся в «центр выполнения заказов» Amazon и рассказавшая о своем опыте в книге «По расписанию» («On the Clock»), пишет, что однажды ее коллега нарядился Санта-Клаусом на предновогоднюю смену. В свободное от работы на складе время он профессионально (хотя и на добровольных началах) выполнял обязанности Санты, но денег это, конечно, не приносило. Санта сказал Эмили, что она должна «радоваться», ведь «у нее хватает сил, чтобы работать в Amazon». Но работа в распределительных центрах, число которых стремительно увеличивается, не приносит их сотрудникам ни радости, ни тем более удовлетворения[312].

Складским работникам иногда бывает проще провести границу между работой и личной жизнью, чем сотрудникам магазинов, которым приходится натужно улыбаться посетителям. Арли Расселл Хокшилд отмечает, что чрезмерная самоидентификация с работой может привести к выгоранию, о котором в последнее время так много говорят (принято считать, что ему в основном подвержено поколение миллениалов). Работники ретейла обычно выгорают из-за необходимости постоянно убеждать себя в том, что работа приносит им радость и удовлетворение, хотя за нее и платят копейки[313].

Сегодня даже эмоциональный труд, который редко признают «настоящей» работой, подвергается деквалификации. Walmart, Target и другие крупные сетевые магазины раздают сотрудникам готовые сценарии, которым они должны следовать при общении с клиентами. Тем самым они лишают работников возможности принимать решения самостоятельно. Кроме того, тайные покупатели иногда также проверяют, насколько точно сотрудники следуют сценарию. Деквалификацию можно назвать одной из составляющих более широкого тренда к автоматизации труда, но сегодня она представляет собой лишь очередной инструмент контроля над сотрудниками[314].

Пандемия коронавируса усилила многие тенденции, уже существовавшие в сфере ретейла. В условиях локдаунов, когда все больше людей стали заказывать товары онлайн, одни компании обанкротились (J. Crew), а другие, наоборот, невероятно обогатились (Amazon). Пытаясь сэкономить деньги в ожидании грядущего открытия офлайн-магазинов, компании увольняли сотрудников – в первую очередь тех, кто работал на неполную ставку. Walmart, Target и другие сети продолжали работать и во время локдауна. Они установили защитные экраны на кассах и иногда выписывали краткосрочные премии сотрудникам, продолжавшим выходить на смены. Однако работники магазинов требовали большего. Трэвис Бут, фармацевт аптеки Kroger в Западной Вирджинии, объясняет, что во время пандемии ретейл оказался в числе «жизненно важных» сфер и вся страна осознала, «насколько наша работа важна для экономики». По словам Буфа, дела у Kroger «идут отлично»: «Прибыль растет, продажи растут. Компания может быть практически уверена в том, что так будет продолжаться до конца пандемии». Но уже спустя два месяца после начала пандемии Kroger лишила своих сотрудников «надбавки за геройство» (дополнительные два доллара в час), чем вызвала негодование работников и некоторых покупателей. Продавцам не понравилось, что их сначала назвали героями, а потом лишили надбавки за работу в опасных условиях. Их недовольство подлило масла в огонь протестов, вспыхнувших по всей стране еще в конце мая 2020 года[315].

По словам Энн Мари Рейнхарт, когда она узнала о том, что Toys “R” Us ждет банкротство, то «прошла через семь стадий принятия горя. Думаю, это происходило со всеми. Сначала было отрицание».

О банкротстве было объявлено в сентябре 2017 года. Сначала компания заявила, что продолжит работать в обычном режиме. Затем стало известно о закрытии ста магазинов Toys “R” Us по всей стране, в том числе супермаркета в Северной Каролине, где работала Рейнхарт. Она пыталась не терять надежды и говорила себе: «Я и раньше видела, как они закрывают магазины». По словам моей собеседницы, после финансируемого выкупа компании (один из множества финансовых терминов, которые Рейнхарт и ее коллегам пришлось выучить за последние годы) «все полностью изменилось». Прежде в Toys “R” Us царила семейная атмосфера – Рейнхарт вспоминает, как однажды в их магазин неожиданно заглянул Чарльз Лазарус, одетый в джинсы и клетчатую рубашку. «Магазин был его детищем», – говорит Рейнхарт. Лазарус умер в марте 2018 года – тогда же, когда была ликвидирована его компания[316].

Рейнхарт начала собирать информацию о Bain Capital еще во время президентских выборов 2012 года: одним из основателей компании был Митт Ромни, кандидат от Республиканской партии (сейчас он сенатор от штата Юта). Прежде чем голосовать, Рейнхарт всегда внимательно изучает кандидатов. Бизнес-модель Bain показалась ей хищнической еще до того, как она сама с ней столкнулась. Как отмечает Рейнхарт, когда она узнала от менеджера, что Bain приложили руку к превращению Babies “R” Us в супермаркет, это стало для нее «тревожным звонком»: «Я спросила у него: „Вы знаете, что Bain Capital делает с компаниями? Вы вообще что-нибудь знаете о Bain Capital?“» Тогда менеджер попытался переубедить Рейнхарт, но во время ликвидации он, по словам женщины, извинился за то, что не прислушался к ее мнению. «Он проработал в компании лет десять, а я угрохала на нее три десятилетия», – говорит моя собеседница.

Не только сотрудники Toys “R” Us внимательно следили тогда за новостями, чтобы узнать, что произойдет с их рабочими местами, медицинскими страховками и пенсионными планами. Организация, ныне известная как «Объединение за уважение» (United for Respect), стремилась привлечь в свои ряды больше работников сферы ретейла. Сначала она называлась «Объединение за уважение к работникам Walmart» (OUR Walmart) и была проектом Международного союза работников пищевой промышленности и торговли (UFCW), стремившимся объединить работников сети Walmart по всей стране. Они использовали социальные сети, чтобы создать широкое объединение работников, которым, возможно, никогда не удастся выиграть на профсоюзных выборах в каждом отдельном магазине, но которые тем не менее могут совместно действовать в разных филиалах сети, оказывая давление на руководство компании и добиваясь улучшения условий труда. Основатели организации считали, что если им удастся добиться победы над Walmart, это повлияет на всю сферу ретейла, ведь Walmart – флагман низкооплачиваемого труда. Но то, что произошло с магазинами Toys “R” Us, открыло им глаза на еще одну проблему розничной торговли: «гибель ретейла» вызвана не только ростом интернет-продаж, но и вмешательством финансового капитала, стремящегося выжать из розничных компаний все деньги, а затем выбросить их на помойку.

Работники Toys “R” Us, как и их коллеги из Walmart, были сильно привязаны к своей компании и поэтому почувствовали себя преданными после ее ликвидации. Кроме того, они столкнулись с ухудшением условий труда, когда частный капитал начал наводить свои порядки в магазинах сети. Один из коллег рассказал Рейнхарт о группе «Общество мертвых жирафов» («Dead Giraffe Society») в фейсбуке. Сначала она не заинтересовалась, но потом зашла в группу и увидела, что в ней бывшие сотрудники Toys “R” Us делятся воспоминаниями и фотографиями, ностальгируя по своей старой доброй компании.

Группа также была тем местом, где люди могли выплеснуть свой гнев. Организаторы «Объединения за уважение» окунулись в это море гнева, надеясь помочь бывшим сотрудникам Toys “R” Us. Но как организовывать работников сети, которая вот-вот закроется? Забастовка не поможет: бессмысленно пытаться парализовать работу магазинов, которые и так скоро перестанут существовать. Но сотрудники Toys “R” Us все равно искали способ отстоять свои права. Люди говорили Рейнхарт, что «это всего лишь работа», но она «отдала этой работе тридцать лет и поэтому была готова бороться. С нами плохо обошлись».

Когда магазин Рейнхарт закрылся, некоторые филиалы сети все еще работали. По этой причине многие участники «Общества мертвых жирафов» старались быть аккуратными в своих высказываниях в фейсбуке, чтобы не создать себе лишних проблем. Но Рейнхарт была сыта по горло. Компания всегда предупреждала сотрудников, что они не должны разговаривать с журналистами, но когда «Объединение за уважение» спросило у участников группы, кто из них хотел бы пообщаться с репортером BuzzFeed, то Рейнхарт вызвалась: «А что они сделают? Уволят меня? У меня и так уже нет работы». Рейнхарт рассказывает, что ее первое в жизни интервью заняло целый час и она «много плакала. Это было очень-очень тяжело».

Потом организатор «Объединения за уважение» написал ей и спросил, не хочет ли она приехать в Вашингтон и встретиться с сенатором от штата Вермонт Берни Сандерсом. Она позвонила своей подруге Эм-Джей, которая переехала в Техас из Нью-Йорка и тоже работала в Toys “R” Us. «Она спросила: „Ты уверена?“ Я сказала, что два раза говорила с ними по телефону и должна доверять своей интуиции. Эм-Джей сказала: „Попроси ее позвонить мне“». Следуя своей интуиции, Рейнхарт и Эм-Джей полетели в Вашингтон вместе с участниками «Объединения за уважение». «Моя невестка спросила: „Ты что, с ума сошла? Ты собираешься лететь куда-то с людьми, которых даже не знаешь!“ Так вот, это было лучшее решение в нашей жизни», – говорит Рейнхарт.

Шестеро бывших сотрудников Toys “R” Us – а всего работу тогда потеряли около 300 тысяч человек – приняли участие во встрече с Берни Сандерсом, состоявшейся в мае 2018 года. Рейнхарт нервничала: ей никогда не приходилось заниматься чем-либо подобным, а тут она встречается с сенатором и участвует в своем первом пикете. «Мы думали, что никому нет дела до нашей истории, – говорит она. – Мы сделали плакаты, и я подумала: „Это все, конечно, здорово, но нас всего шестеро“. Мы пошли к зданию Bain Capital. У них офис в Вашингтоне. Мы зашли за угол, и тут подъехали два автобуса. Из них вывалили люди с плакатами и воздушными шарами – все они были работниками Walmart. Одна из них, женщина по имени Донна, сказала мне: „Мы здесь. Мы прикроем вас“. Я посмотрела на нее со слезами на глазах и сказала: „О господи…“ Она обняла меня. Я никогда не забуду тот день».

Так началась кампания, получившая название «Вставай, ретейл!» (Rise Up Retail). Работники Walmart поддержали своих коллег из Toys “R” Us, показав им, что не стоит бояться бунтовать. Как отмечает Рейнхарт, видео, которое Сандерс выложил на своем ютьюб-канале, помогло привлечь внимание к проблеме. Все больше людей включалось в борьбу, и кампания стала набирать обороты. Со временем к ним присоединились работники других магазинов, также ставших жертвами частного капитала. «Мне очень грустно, что это коснулось стольких людей», – говорит она.

Рейнхарт прошла путь от робкой начинающей активистки до волонтерки и участницы акций гражданского неповиновения. Лили Ван из «Объединения за уважение» вспоминает, как Рейнхарт взглянула на нее и спросила: «Нам же не светит выходное пособие, да?» – на что Ван ответила: «Думаю, что нет». Но Рейнхарт и ее единомышленники были готовы бороться до последнего, чтобы по крайней мере те, кто придет после них, не столкнулись с такими же проблемами. Ван вспоминает: «Они сказали: „Мы не рассчитываем, что нам заплатят. Но мы хотим изменить закон, чтобы никто больше не оказался в такой ситуации“».

Магазины закрывались, но работники могли устраивать акции протеста у офисов частных инвестиционных компаний, на встречах пенсионных фондов и у здания Конгресса. Наконец, они могли использовать онлайн-площадки. Они проводили пресс-конференции (в первой принимало участие всего шесть бывших сотрудников Toys “R” Us, а во второй – уже 75 человек) и маршировали по Уолл-стрит. Они научились привлекать внимание прессы и проводить акции в магазинах даже после их закрытия, делясь потом видео в интернете. Они беседовали друг с другом, больше узнавая о том, как работают частные инвестиционные компании и что произошло с их магазином. Выяснилось, что менеджеры получили «бонусы лояльности», в то время как рядовым сотрудникам ничего не предложили. Кроме того, стало известно, что Bain, KKR и Vornado заработали около 470 миллионов долларов на уничтожении Toys “R” Us. «Для нас это было настоящим открытием. Чем больше мы узнавали, тем злее становились, – рассказывает Рейнхарт. – Это только придавало нам решительности»[317].

«Думаю, я сошла бы с ума, если бы у меня не было возможности дать выход всей той злости и обидам, что у меня накопились, – говорит Рейнхарт. – В особенности это касается ситуаций, когда ты чувствуешь, что тебя лишили голоса. Мне кажется, что эта кампания впервые дала всем нам возможность высказать свое мнение». Оказавшись на самом краю пропасти (моей собеседнице, лишившейся медицинской страховки от Toys “R” Us, приходилось выбирать между покупкой лекарства от астмы для себя и лекарства от диабета для мужа), Рейнхарт обрела силу. Она несколько раз ездила в Вашингтон, встречалась с сенаторкой от штата Массачусетс Элизабет Уоррен и с Берни Сандерсом. Она стала истицей в коллективном иске о том, чтобы суды по делам о банкротстве серьезно относились к требованиям сотрудников обанкротившихся компаний. Она выступила в сенате перед Комитетом по финансовой реформе. «Это был настоящий сюр… Я все время думала: „Что я делаю здесь, в Вашингтоне, почему я рассуждаю о финансовой реформе?“» – рассказывает Рейнхарт. Говоря об успехах кампании, она отмечает новый трудовой закон, принятый в Нью-Джерси. По этому закону при массовом увольнении работодатель обязан выплатить сотрудникам выходное пособие[318].

Наконец было заключено соглашение. В ноябре 2018 года KKR и Bain объявили, что выплатят 20 миллионов долларов бывшим сотрудникам Toys “R” Us. Это меньше, чем те 75 миллионов долларов, которых требовали Рейнхарт и ее единомышленники, но все равно позволяет говорить об их победе. Хотя компенсации были небольшими («Мне заплатили 300 долларов за неделю до Рождества – это были последние деньги из капитала компании», – рассказала мне Рейнхарт в январе 2020 года), уволенные сотрудники все равно с радостью рассказывали о произошедшем в группе «Общества мертвых жирафов», которая остается активной и по сей день. По итогам дела о банкротстве им присудили еще 2 миллиона долларов. «Эта история обернулась для меня как нельзя лучше», – говорит Рейнхарт[319].

Недавно она разговаривала по телефону с подругой, и та спросила у нее: «Ты понимаешь, что была истицей в историческом процессе?» И в этот момент Рейнхарт поняла, насколько важной была ее борьба. «Мы победили, потому что нас было много и мы были едины», – подводит итог моя собеседница.

Глава 5 Пострадать за благое дело: некоммерческие организации

Эшли Бринк хорошо помнит, что происходило в ее средней школе в Канзасе, когда был убит Джордж Тиллер – врач из города Уичито, пользовавшийся большим уважением в прогрессивных кругах и среди борцов за женские репродуктивные права. Он был одним из немногих врачей в стране, делавших аборты после двадцать четвертой недели беременности (это сложная процедура, которая проводится только в самых крайних случаях; кроме того, она крайне стигматизирована). Поэтому он стал мишенью для насилия со стороны пролайферов[320]: Тиллера застрелили в мае 2019 года в местной церкви, где он работал как волонтер. Бринк тогда заканчивала школу. «Помню, как мои одноклассники радовались и говорили: „Господи, наконец-то! Теперь детишкам ничего не угрожает“. Услышав это, я спросила у них: „Как вы можете называть себя пролайферами, но при этом радоваться убийству человека?“» – рассказывает женщина[321].

В Уичитском государственном университете Бринк «нашла своих людей» – так моя собеседница называет участников движения за репродуктивный выбор, к которому она присоединилась. В 2013 году Бринк устроилась на стажировку в женскую клинику «Южный ветер», открывшуюся в том же месте, где раньше работал Тиллер. «Я сразу влюбилась в свою работу, – рассказывает она. – Если бы меня спросили, кем я вижу себя после окончания колледжа, я бы ни за что не сказала, что буду работать в клинике абортов. Но мне очень там понравилось. Мне нравилось ухаживать за пациентками. Мне нравились мои коллеги. Я чувствовала, что могу быть там самой собой, говорить то, о чем всегда думала. Раньше со мной никто не соглашался, я постоянно сталкивалась с осуждением»[322].

В голосе Бринк чувствуется уверенность, которую они приобрела за несколько лет очень сложной (в том числе в эмоциональном плане) работы. Она убегала от протестующих пролайферов, поддерживала пациентов в самые тяжелые моменты их жизни и делила с ними радости. Ей нравилось работать в сфере репродуктивного здоровья, и она хотела посвятить этому всю жизнь. Как и многие другие сотрудники некоммерческих организаций, Бринк была предана своему делу и почти не думала о материальном вознаграждении.

После того как Бринк три года проработала в «Южном ветре», она и ее партнер поняли, что готовы к новому вызову. Они не хотели всю жизнь оставаться в Канзасе и поэтому весной 2016 года отправились на запад, в Колорадо, где Бринк устроилась на работу в филиал организации Planned Parenthood («Планирование семьи») в Скалистых горах (PPRM). Переезд оказался очень затратным, а стоимость жизни в Денвере, куда они перебрались, была намного выше, чем в Уичито. Кроме того, в PPRM Бринк стала получать меньше – 12,65 доллара в час вместо 15,50 на прежнем месте. Но новая работа была настоящим приключением. Бринк постоянно была в разъездах: она перемещалась между клиниками в Колорадо и Вайоминге, помогая там, где не хватало ассистентов. Женщина рассказывает, что ей каждый месяц писали менеджеры медицинских центров, когда кто-то из их сотрудников увольнялся, уходил в отпуск или заболевал.

«В некоторые дни мне приходилось ездить в Колорадо-Спрингс, который находится в полутора часах езды к югу от моего дома. Иногда я ездила в Стимбоут-Спрингс и оставалась там на несколько дней. В общем, меня носило по всему штату, – рассказывает Бринк. – Я часто бывала в Каспере [штат Вайоминг] и помогала сотрудникам местной клиники, когда она еще работала. Бывало так, что в течение одного дня мне приходилось лететь в Дуранго [штат Колорадо], а потом возвращаться в Денвер. Я прилетала утром, брала машину напрокат, весь день работала, потом ехала в аэропорт и в тот же день улетала обратно. Все это занимало минимум 16–17 часов. Это была очень изматывающая в эмоциональном плане работа». Бринк начала задумываться о том, что PPRM могла бы найти более эффективный способ решения кадровых проблем, но ей нравилась эта работа, и она не собиралась ее бросать.

В клиниках Бринк выполняла широкий спектр обязанностей: регистрировала пациенток и проверяла их страховки, проводила консультации и тренинги по вопросам сексуального здоровья и беременности (как отмечает моя собеседница, это были «очень интимные консультации»), а также участвовала в медицинских процедурах. Бринк научилась делать инъекции, брать кровь и проводить УЗИ. Она ассистировала при установке внутриматочных спиралей и проведении абортов. Она записывала пациенток на приемы, работала с платежами и выдавала медикаменты. Клиники, финансировавшиеся за счет добровольных пожертвований и платных медицинских услуг, обслуживали пациентов с низким уровнем дохода, получавших пособие по программе Medicaid, и обладателей медицинских страховок. Работа была изматывающей. В некоторые дни из-за наплыва пациентов персонал клиники не мог даже сделать перерыв или сходить на обед. «У нас не было времени позаботиться о самих себе: нужно было работать и оказывать помощь пациентам», – рассказывает Бринк.

Она везде выполняла один и тот же набор обязанностей, но проблема, по ее словам, «заключалась в том, что все клиники были устроены немного по-разному». Сотрудники организовывали рабочий процесс так, как было удобнее им. Бринк приходилось каждый раз запоминать, где хранятся оборудование и карты пациентов, и вспоминать это все, когда она возвращалась в ту или иную клинику. Благодаря постоянным разъездам Бринк познакомилась с коллегами-медиками более чем из 24 клиник. «Мне нравилась эта часть моей работы. Но я всегда говорила своему партнеру, что чувствую, будто каждый день становлюсь другим человеком: с приездом в очередную клинику мне приходилось подстраиваться под ее требования, – рассказывает Бринк. – Я бы не сказала, что это причиняло мне неудобства, просто такова была специфика. Конечно, далеко не все смогли бы так работать, но я оказалась подходящим человеком».

Политическое крыло Planned Parenthood не связано с клиниками, которыми управляют отдельные некоммерческие организации, – например, PPRM является филиалом Американской федерации планирования семьи (PPFA). Клиники не находятся под непосредственным контролем PPFA, но носят одно название и выполняют ту же миссию. Кроме того, многие их сотрудники (среди них и Бринк) имеют опыт активистской борьбы за репродуктивную справедливость и воспринимают работу в клинике как продолжение активизма. По словам Бринк, среди персонала есть и бывшие пациентки. Некоторые сотрудники пришли в клинику студентами, планируя после окончания университета открыть собственную практику. Кто-то, подобно Бринк, хотел со временем перейти на руководящую должность и посвятить свою жизнь работе в сфере репродуктивного здоровья. Другие же просто хотели иметь работу, соответствующую их устремлениям и ценностям. Многие сотрудники пользовались услугами клиник, в которых работали, – это было частью системы льгот, предусмотренных PPRM. По словам Бринк, практически для всех ее коллег основной мотивацией была приверженность идеям репродуктивной справедливости[323].

Сотрудники PPRM были мишенями для активистов-пролайферов и консервативных политиков. Бринк поняла это еще в старшей школе, когда начала интересоваться вопросами репродуктивной справедливости. В 2015 году в отделении Planned Parenthood в Колорадо-Спрингс произошел массовый расстрел, в результате три человека были убиты и еще девять получили ранения. Некоторым медработникам и пациентам приходилось продираться сквозь толпы протестующих пролайферов, чтобы попасть в клинику. Коллеги Бринк сталкивались и с другими проблемами, омрачавшими их рабочие будни. Моя собеседница рассказывает, что ей «необходимо было все время сохранять самообладание, чтобы беседовать с пациентками». Planned Parenthood стала мишенью для нескольких «разоблачающих» пролайферских видео, авторы которых утверждали, что клиники продают части тел абортированных младенцев и занимаются другими ужасными вещами. Они добивались закрытия организации. «Нам приходилось быть очень осторожными во время разговоров по телефону и все время следить за тем, что и кому мы говорим. Пролайферы постоянно пытаются что-то вынюхать. Они могут записать разговор и потом так смонтировать запись, чтобы использовать ее против вас», – рассказывает Бринк[324].

По словам Бринк, забота о пациентках была самой важной частью ее работы. Она отдавала им себя целиком, даже несмотря на то, что некоторые ее дни напоминали эмоциональные качели – «вверх-вниз, вверх-вниз, и так раз за разом». Бринк принимала пациентку, подавленную известием о том, что у нее рак, а потом шла к женщине, приятно взволнованной положительным тестом на беременность. Бринк нравилось делить радости с пациентками, но такая работа «изматывала эмоционально, так как мне приходилось подстраиваться под эмоции посетительниц. Я же работала с людьми и не могла сказать им: „Окей, у нас есть пятнадцать минут. Выкладывайте, что там у вас“. Мы старались относиться к нашим пациентам с уважением, которого они заслуживают».

Сотрудникам клиники часто приходилось забывать о собственных заботах и проблемах, чтобы обеспечить пациентам максимально качественный уход. «Это нормально, но человек не может жить в таком режиме бесконечно», – говорит Бринк.

Благотворительность способствует сохранению неравенства.

История благотворительности и того, что сейчас иногда называют «третьим сектором» (некоммерческих и неправительственных организаций – НКО и НПО, которые в США обозначают как «организации 501(c)(3)», имея в виду их налоговый код), – это история того, как сильные мира сего стали добровольно отказываться от части своей власти, чтобы «помочь» тем, кому повезло меньше. По этой причине сотрудники НКО, желающие творить добро и при этом зарабатывать себе на жизнь, оказываются сегодня в очень затруднительной ситуации. Дело в том, что на протяжении веков в сфере благотворительности работали люди, не нуждавшиеся в вознаграждении за свой труд. Подобно другим формам работы, предполагавшим уход, некоммерческий сектор был рассчитан на женщин – в данном случае на состоятельных женщин, искавших, чем бы занять свое время. По сей день сотрудники НКО и НПО сталкиваются с подобными стереотипами, которые влияют на их условия труда. При этом в США в некоммерческом секторе сейчас занято примерно столько же людей, сколько и в сфере производства. «Этика благотворительности основана на иерархии и зависимости получателя от благотворителя. Благотворительность удовлетворяет только основные материальные потребности и переводит социальные проблемы в сферу частного милосердия», – пишет политолог Эми Шиллер, исследующая филантропию и работающая в НКО. Иначе говоря, благотворительность всегда асимметрична и воспроизводит неравенство[325].

Проблемы, с которыми сейчас сталкивается некоммерческий сектор, порождены этим неизбежным неравенством: НКО, призванные сгладить негативные последствия неравного распределения власти и богатства, живут за счет подачек тех самых эксплуататоров, с которыми они вроде как должны бороться. Сотрудники НКО одновременно занимаются работой по уходу и предоставлением услуг населению. Однако, в отличие от работников образовательных учреждений, их деятельность носит частный характер. Кроме того, принято считать, что люди идут в некоммерческий сектор не для того, чтобы зарабатывать деньги. Однако НКО, якобы не заинтересованные в получении прибыли, вовсе не представляют собой исключение из правил капиталистической системы. Более того, они встроены в эту систему, и без них она не сможет существовать.

Даже в докапиталистические времена благотворительность (или филантропия, как ее иногда называют) была проявлением неравенства. Еще со времен Древней Греции богачи стали жертвовать деньги на строительство общественных зданий, проведение праздников и создание школ. Благотворительность была нацелена не столько на помощь бедным и нуждающимся, сколько на развитие материальной инфраструктуры. Аналогичным образом сегодня богатые благотворители дают свои имена театрам и спортивным площадкам, построенным на их деньги. Только с приходом христианства благотворительность оказалась непосредственно связана с помощью обездоленным. Человек, жертвовавший деньги на благотворительность, думал не о прекрасном здании, которое он сможет использовать при жизни, а о вознаграждении, ожидающем его после смерти[326].

Этот сдвиг привел к тому, что бедняки в каком-то смысле приобрели потребительскую ценность в глазах своих более богатых соседей. Жертвуя им деньги, богачи демонстрировали свою добродетельность и таким образом доказывали, что заслуживают того богатства, которым обладают. Посредником между благотворителями и бедняками чаще всего выступала церковь: жертвователи передавали деньги церкви, а та занималась благотворительностью от их имени. Таким образом, благотворительность выполняла ту же роль, что и покупка индульгенций: религиозный институт давал людям возможность заслужить прощение грехов при помощи «добрых дел». В рамках такого подхода бедняки оказывались обособленной группой, отделенной от всего остального общества и в первую очередь от его имущей части. Их воспринимали либо как объект благотворительности, либо как потенциальных нарушителей спокойствия, и теперь не только церковь, но и государство начало интересоваться поведением бедняков[327].

Религиозная доктрина, обязывавшая подавать милостыню, в определенном смысле поощряла попрошайничество. Возникал вопрос: если все начнут попрошайничать, то кто же будет работать? Потребность в рабочей силе требовала привлечения (или принуждения) людей к труду. Так появились первые законы о бедняках, в их числе – принятый в 1531 году британским парламентом акт, разрешавший просить милостыню официально зарегистрированным беднякам, признанным нетрудоспособными. Появившиеся в тот же период больницы первоначально продолжали выполнять благотворительные функции церкви. В больницах ухаживали за больными и обездоленными людьми, не имевшими семей, которые могли бы о них позаботиться. Всем остальным приходилось трудиться, ведь отказ от работы карался жестоким наказанием[328].

Появление подобных законов свидетельствовало о том, что государство начало рассматривать бедняков как потенциальную проблему, как силу, способную устраивать волнения и беспорядки. Нужно было установить контроль над бедняками, дать им работу или загнать их в работные дома, где они находились бы под надзором своих попечителей. Государство было согласно помогать бедным, но только при определенных условиях. Как отмечают Фрэнсис Фокс Пивен и Ричард Кловард в своем классическом исследовании «Регулирование бедных» («Regulating the Poor»), в основном это происходило в тех случаях, когда возникала опасность восстания. В то же время церковь и частные благотворители должны были сглаживать острые углы, поддерживая общество в более или менее гармоничном состоянии[329].

Таким образом, благотворительность долгое время была тесно связана с принуждением к труду и подозрительным отношением к тем, кто отказывался трудиться. Английский Закон о помощи бедным 1662 года закрепил такое положение дел, установив, что в богадельнях могут содержаться люди, не имеющие семьи и не способные работать, а все остальные должны трудиться. В этот период система помощи нуждающимся выполняла роль амортизатора: она смягчала разрушительное воздействие перехода к капиталистической экономике и интегрировала в новую систему наемного труда людей, прежде занятых в сельском хозяйстве. Как пишут Пивен и Кловард, «бедняки получали помощь только при соблюдении определенных условий. Прежде всего они обязаны были работать». Объемы помощи то увеличивались, то сокращались. Кроме того, эта система нуждалась в работниках нового типа, которые должны были осуществлять контроль над бедняками[330].

Больницы и университеты на протяжении долгого времени функционировали как некоммерческие организации и пользовались определенными налоговыми льготами. Однако формализация и профессионализация некоммерческого сектора, взявшего на себя уход за обездоленными членами общества, произошла только в XIX веке с распространением промышленного капитализма. В этом секторе были заняты в основном женщины. Представительницы среднего класса, которые считались «хранительницами нравственной добродетели» и не нуждались в оплачиваемой работе за пределами дома, расширили сферу своего влияния, выйдя за пределы домашнего хозяйства. Они занялись общественной работой – в основном, правда, в рамках частных учреждений, а не государственных институтов. Некоторые женщины занялись миссионерством, другие же приступили к исправлению нравов в стремительно расширяющихся городах, где представителям рабочего класса часто приходилось ютиться в трущобах. В США женщины из среднего класса также участвовали в набиравшем обороты движении за отмену рабства[331].

Эти женщины по большей части трудились бесплатно и на добровольных началах – и поскольку они были женщинами, их работу, конечно, не считали «настоящим» трудом. Подобные стереотипы, не изжитые и по сей день, продолжают отравлять жизнь работницам некоммерческого сектора, в том числе нашей героине Эшли Бринк. Ее предшественницы выполняли огромный объем труда, хоть и не получали за это денег. Некоторые обязанности можно было выполнять из дома, но в большинстве случаев им приходилось покидать свои жилища и исследовать неприглядные стороны современной жизни: рабовладельческие плантации, фабрики, трущобы и тюрьмы. Женщины-реформаторы выступали на собраниях, собирали подписи под петициями, перенимали друг у друга опыт и оспаривали идеи мужчин. Их деятельность, пусть и в рамках навязанных гендерных ролей, подтолкнула многих женщин к тому, чтобы задуматься о своем положении в обществе. Среди лидеров раннего феминистского движения было много активисток, одновременно боровшихся и за отмену рабства. Сьюзен Энтони и ее единомышленницы обратили внимание на те ограничения, с которыми столкнулось их движение в борьбе за освобождение других групп населения[332].

Однако в этом движении мы можем увидеть некоторые из противоречий, которые по сей день характерны для НКО. Борьба за отмену рабства позволила белым женщинам укрепить свой общественный статус, что далеко не всегда приводило к улучшению положения чернокожих женщин, испытавших ужасы рабства на себе. Белые обеспеченные женщины могли позволить себе заниматься неоплачиваемым активизмом и бороться за отмену рабства, ведь их обеспечивали мужья или отцы. Сьюзен Энтони, Элизабет Кейди Стэнтон и некоторые другие активистки перешли от аболиционизма к борьбе за права женщин, но использовали при этом откровенно расистский язык. Они верили, что их уровень образования дает им право голосовать и говорить от лица других людей. Как отметила Анджела Дэвис, они, выступая против одной системы угнетения, пользовались неравенством, порожденным другой такой системой – промышленным капитализмом. Они сглаживали острые углы капитализма, добиваясь улучшения жилищных условий для бедных и сокращения рабочего дня для женщин на фабриках. Однако из-за тесной связи с существующей системой активистки нередко игнорировали проблемы эксплуатации[333].

Распространение высшего образования – и прежде всего основание небольшого числа женских колледжей – привело к появлению новой группы потенциальных работников, готовых заниматься благотворительной деятельностью. Значительная часть женщин, получивших образование в колледже, оставались незамужними. Те из них, кто не занялись преподаванием, стали искать другие способы изменить мир к лучшему. Как пишет Саидия Хартман, «благоустройство трущоб стало лекарством от безделья для привилегированных слоев населения, дало выпускницам колледжей возможность применить свои знания на практике и реализовать свои амбиции, выйдя за рамки брачного сюжета и отцовского дома». Участницы женского клубного движения вели общественную работу, замаскированную под собрания клуба по интересам. В частности, клубы чернокожих женщин развернули активную деятельность в своих районах, добиваясь повышения качества государственных услуг. Однако широко распространенные в ту эпоху идеи социал-дарвинизма также влияли на отношение к благотворительности: все еще тесно связанная с трудовой этикой, она должна была помогать наиболее способным представителям малоимущих классов «вытянуть себя за волосы из болота» и добиться успеха. В результате благотворительность принимала формы, требовавшие гораздо больших затрат труда, чем простое распределение денег между нуждающимися. Женщины исполняли роль «дружелюбных посетительниц»: наведывались в дома получателей благотворительной помощи, занимались их воспитанием и следили, чтобы они не тратили деньги попусту и не вели аморальный образ жизни[334].

Но даже в этот период существовала альтернативная модель благотворительности, которая внесла большой вклад в разрушение социальных барьеров, созданных капитализмом. Движение благотворительных общественных центров призывало обеспеченных людей жить и работать вместе с бедняками, завязывать с ними дружеские отношения и преодолевать классовые границы. Такой опыт давал богачам возможность понять, что бедность – это не индивидуальный порок, а следствие неравенства, с которым можно бороться общими усилиями. Так начался процесс политического признания женской работы по уходу – как следствие, многие участницы движения благотворительных общественных центров занялись политической агитацией. Джейн Аддамс, жившая в Чикаго и основавшая там Халл-хаус[335], стремилась не только обеспечить женщин полезной работой, но и способствовать их развитию: в этом центре были организованы курсы иностранных языков, искусства и ремесла, а также проводились развлекательные мероприятия. Благодаря этому женщины из беднейших слоев населения получали возможность вырваться из трущоб. Работницы таких центров (хотя там трудились и мужчины) называли себя «социальными домохозяйками»[336].

Для бедных женщин проживание в благотворительных общественных центрах было альтернативой работе на фабрике. Там они могли получить навыки, позволявшие зарабатывать себе на жизнь, – например, научиться особым ремеслам и искусствам у работников-иммигрантов. Однако большинству обитательниц благотворительных общественных центров ремёсла не могли принести стабильного дохода, что лишний раз убеждало их в необходимости усердно трудиться. Активистки вроде Эллен Гейтс Старр, видевшей в ремесле ту форму труда, которой можно заниматься исключительно из любви к самому процессу, поняли, что бедным женщинам недостаточно просто мастерить поделки, которые будут украшать дома богачей. Старр начала агитировать за изменения в промышленной системе и даже была арестована полицией, когда протестовала вместе с бастовавшими официантками. Как пишет историк Эйлин Борис, своими действиями Старр ставила под угрозу финансирование Халл-хауса, существовавшего на деньги богатых спонсоров[337].

Старр была не единственной нарушительницей спокойствия, вышедшей из движения благотворительных общественных центров. Флоренс Келли организовала на базе Халл-хауса движение за сокращение рабочего дня и запрет детского труда. Впоследствии она возглавила Национальную лигу потребителей (NCL), которая использовала покупательную способность женщин, чтобы повлиять на условия труда работниц – тех, кто производил (на фабриках) и продавал (в розничных магазинах) те самые вещи, которые эти женщины покупали. NCL приобрела такое влияние, что даже представила Верховному суду доказательства вредности чрезмерной нагрузки для здоровья женщин. Участницы движения благотворительных общественных центров наряду с социалистками и профсоюзными активистками также входили в Женскую профсоюзную лигу (WTUL). В то время как женщины из высшего и среднего класса обеспечивали финансовую поддержку движения и использовали свои имя и статус для борьбы за трудовые права, представительницы рабочего класса вели организационную работу на предприятиях и устраивали забастовки[338].

Деятельность «социальных домохозяек» расширила пределы допустимого для женщин из привилегированных классов. Аддамс и другие активистки умело использовали образ жены и матери, добиваясь для женщин возможности заниматься настоящей работой в сфере политики, образования и ухода. Но, как пишет историк Элис Кесслер-Харрис, «вопрос о том, может ли женщина получать деньги за свой труд, не теряя при этом своего статуса, оставался открытым». По этой причине некоторые женщины стали добиваться профессионализации благотворительной работы, а также бороться за изменения в сфере образования и науки. В эру прогрессивизма они получили доступ к новым сферам деятельности: начали работать фабричными инспекторами, приходящими медсестрами и так далее. Иначе говоря, женщины стали выполнять работу, выходившую за пределы роли «дружелюбных посетительниц». Эти профессии требовали специальной подготовки – следовательно, женщины получили более широкий доступ к высшему образованию, в том числе в области медицины и юриспруденции. Как пишет Кесслер-Харрис, женщины, чье стремление к образованию было продиктовано «благими помыслами, а не амбициями», могли поступить даже в бизнес-школы[339].

Подобно тому как приход женщин в новые профессии оправдывался апелляциями к нравственным добродетелям, благотворительность в «позолоченный век»[340] служила оправданием для капиталистов, сосредоточивших в своих руках несметные богатства. Эндрю Карнеги и другие крупные промышленники создавали благотворительные фонды, давая им свои имена. Руководители корпораций выступали за «социально-ориентированный капитализм» (вспомним универмаги начала XX века, о которых шла речь в предыдущей главе), стремясь облегчить жизнь своим работникам и перенаправить их энергию с классовой борьбы на погоню за личным благосостоянием.

По мере консолидации и развития корпораций реформаторы стали все чаще говорить о неэффективности благотворительных учреждений и добиваться их реорганизации, чтобы обеспечить максимально эффективное использование пожертвований. Под «максимальной эффективностью» они понимали предоставление помощи только тем, кто, по их мнению, ее заслуживал. Возникло движение «научной благотворительности», в рамках которого собирались большие массивы данных о бедных слоях общества. Кроме того, «научные благотворители» стремились обучить бедняков гигиене – словно проблема была в том, что они не знали о необходимости принимать ванну, а не в том, что их жилища просто не были для этого приспособлены. В США подобные образовательные инициативы были направлены на «американизацию» недавно прибывших в страну иммигрантов. Предполагалось, что людям, соответствующим стереотипному образу трудолюбивого белого рабочего, будет легче выбраться из нищеты[341].

Именно в этот период возникли благотворительные фонды современного типа – организации, освобожденные от налогов и дающие богачам возможность жертвовать деньги на благие дела. Шиллер считает поворотным моментом 1936 год, когда в США был принят закон, позволявший корпорациям и частным лицам получать налоговые вычеты за благотворительность. Однако законы, освобождающие пожертвования от налогов, появились еще в 1890-е годы. Они по сей день продолжают существовать и изменяться – вспомним пакет налоговых льгот, принятый Трампом в 2017 году. По этой причине государство всегда было тесно связано с НПО и НКО и субсидировало их приватизированные общественные проекты. Благотворительные фонды давали богачам возможность расширить сферу своего влияния за пределы корпоративного сектора. Те верили, что обладание богатством дает им право решать, как будут жить другие люди. Богачи также контролировали сотрудников благотворительных организаций, получавших финансирование от созданных ими фондов. Благотворительностью «на местах» обычно занимались женщины, но то, каким образом будет организована их работа, решали состоятельные мужчины[342].

Социальная работа в ее современном виде восходит к деятельности «дружелюбных посетительниц» из среднего класса, стремившихся дисциплинировать бедняков, но одновременно представляет собой отступление от этой модели. В свою очередь, профессионализация отдельных видов работы по уходу позволила многим женщинам начать зарабатывать деньги, исполняя те социальные роли, которые им долгое время навязывались. Разделение труда, основанное на гендерной и расовой дискриминации, по-прежнему сохранялось. Белые мужчины руководили промышленными корпорациями с огромными доходами; белые мужчины в государственных учреждениях решали, на что потратить бюджетные средства; наконец, белые мужчины в благотворительных организациях определяли, как будет организована работа по уходу[343].

С началом Великой депрессии частные благотворительные организации лишились возможности помогать всем нуждающимся. Кризис капитализма продемонстрировал, что одного только сглаживания острых углов недостаточно: чтобы предотвратить полный крах системы, требовалось вмешательство государства, которое должно было оказывать прямую помощь населению, создавать рабочие места и оплачивать труд по уходу. Именно в этот период формировалось современное государство всеобщего благосостояния. У частных благотворительных организаций было еще много работы, но Великая депрессия разрушила устойчивое представление о том, что бедные сами виноваты в своей бедности. Более того, бедняки начали устраивать акции протеста, требуя вмешательства государства. С началом Великой депрессии колоссальное богатство, накопленное Карнеги и другими «баронами-разбойниками» «позолоченного века», из предмета гордости превратилось в легкую мишень для критики: на повестке дня была не благотворительность, а прогрессивное налогообложение и разумное расходование средств[344].

Разумеется, некоммерческий сектор никуда не исчез. Его влияние стало меньше в годы Великой депрессии и Второй мировой войны, когда государство сделало то, что не удалось частным благотворительным организациям. Однако после окончания войны, когда женщинам пришлось уйти с промышленных предприятий, где они работали в кризисные годы, наиболее обеспеченные из них занялись волонтерством и политической деятельностью, а крупные фонды (например, Фонд Форда, основанный в 1936 году) стали наращивать влияние как внутри, так и за пределами США, работая в тандеме с государством после начала холодной войны. Стремление руководителей фондов погасить общественное недовольство в послевоенные годы (особенно в 1960-е и в период борьбы за гражданские права) иногда вступало в противоречие с искренними намерениями рядовых сотрудников НКО, разрывавшихся между собственными политическими целями и угрозой потери финансирования. Подобная ситуация наблюдается и сегодня[345].

Организация Planned Parenthood уходит корнями в феминистское движение начала XX века. В 1916 году Маргарет Сэнгер основала в Браунсвилле, Бруклин, первую в США клинику по контролю над рождаемостью. В скором времени Сэнгер была арестована по обвинению в непристойном поведении; ее отправили в тюрьму, а клинику закрыли. Однако после освобождения она стала ездить по стране с публичными лекциями, агитируя за ответственный подход к планированию семьи. Ее первые инициативы финансировались богатыми филантропами, поддерживавшими и другие благотворительные начинания. Кроме того, Сэнгер пользовалась поддержкой евгенистов[346] (не лучшая страница в истории Planned Parenthood). В 1942 году две основанные Сэнгер организации юридически объединились, получив название Planned Parenthood Federation of America («Американская федерация планирования семьи»). От словосочетания «контроль над рождаемостью» в названии решено было отказаться, так как некоторые американцы находили его слишком радикальным и противоречащим семейным ценностям. Сэнгер была недовольна новым названием. Она писала в 1956 году: «Если бы я сказала вам, что переименование организации в „Планирование семьи“ положило конец движению, это не было бы преувеличением. В прошлом у нас было боевое и прогрессивное движение, без дураков сражавшееся за свободу беднейших семей и за биологическое освобождение и развитие женщин»[347].

Когда организация стала крупнее, Сэнгер пришлось отказаться от своих первоначальных более радикальных планов, чтобы привлечь потенциальных сторонников, ведь работа клиники финансировалась за счет частных средств. В 1960-е годы, когда активизировалось феминистское движение и была запущена программа «Великое общество»[348], клиники получили государственное финансирование. Однако основанная Сэнгер организация стала играть роль своего рода громоотвода для общественного недовольства. Это обстоятельство влияло на условия труда ее сотрудниц, среди которых десятилетия спустя оказалась и Эшли Бринк. Как пишет историк Джилл Лепор, «вокруг Planned Parenthood было столько шума из-за того, что организация одновременно стала мишенью для противников абортов и для противников государственных программ помощи бедным»[349].

1960-е годы стали временем расцвета благотворительных фондов. По мере того как их число росло, американское правительство начало регулировать их деятельность и следить за тем, действительно ли они помогают нуждающимся или играют роль налоговых убежищ для богачей, желающих сохранить свои состояния. Введение государственного регулирования привело к появлению новых официально зарегистрированных НКО. В то же время многие организации стали получать легальный статус, чтобы добиваться финансирования от благотворительных фондов. Однако зависимость от фондов имела свое негативные стороны. Как показывает исследователь Роберт Аллен, Фонд Форда, жертвуя деньги организациям по защите гражданских прав (в том числе Конгрессу расового равенства, CORE), определял направление их деятельности. Организации, получавшие финансирование от фондов, постепенно отказывались от критики капитализма и начинали призывать чернокожих интегрироваться в существующую экономическую систему. Политическая активность чернокожих была перенаправлена на создание условий для развития «черного капитализма»[350].

В 1960-е годы внутри единого общественного движения стали выделяться отдельные группы активистов, сосредоточившие свое внимание на таких проблемах, как расовая несправедливость, ухудшение экологической обстановки, война во Вьетнаме и распространение ядерного оружия. Внутри движения новых левых возникло множество узкопрофильных некоммерческих организаций. Как отмечает активист и исследователь Эрик Тан, после того как вчерашние радикалы из колледжей превратились в бумеров, управляющих семейным бизнесом, они стали использовать более респектабельные средства для достижения своих прогрессивных политических целей. Они часто были связаны с некоммерческими организациями: жертвовали деньги, вели партийную работу и, если у них было приличное состояние, создавали собственные благотворительные фонды[351].

В 1960–1970-е годы благотворительные фонды были не единственным источником финансирования для НКО, занимавшихся общественной работой. Президент Линдон Джонсон, шедший по пятам Франклина Рузвельта и его «Нового курса», предложил программу «Великое общество», целью которой была заявлена «война с бедностью». В числе прочего его программа предусматривала распределение государственных средств непосредственно между НКО, среди которых была и организация Planned Parenthood. Деньги выделялись с условием, что малоимущие получатели будут вовлечены в «борьбу с бедностью»: НКО должны были нанимать сотрудников из числа членов тех сообществ, которым они помогали. Они также должны были непосредственно взаимодействовать с муниципальными органами власти и активистскими группами, снова получившими финансирование (некоторые из них использовали эти средства для ведения политической борьбы). Как я уже отмечала в первой главе, государственное финансирование позволило организациям, боровшимся за право на социальное обеспечение, нанимать на работу активистов, а не соцработников из среднего класса. Благодаря этому НКО перешли от решения частных вопросов к борьбе с социальными корнями бедности. Если говорить о праве на социальное обеспечение, то проблема заключалась в том, что женская работа по дому не воспринималась как «настоящая» занятость[352].

Напряжение между работниками благотворительных организаций (которые, если говорить о классовой и этнической принадлежности, были ближе к богатым филантропам) и нуждающимися ощущалось не только в США. В 1982 году Английское объединение проституток захватило церковь Святого Креста в Лондоне, протестуя против жестоких действий полицейских и добиваясь сохранения созданных ими общественных юридических служб. Организация добилась удовлетворения своих требований, но победа была омрачена тем, что впоследствии имена секс-работниц, участвовавших в акции, были вычеркнуты из истории. Сельма Джеймс, которая в то время была пресс-секретарем объединения, писала, что акция была воспринята как «призыв к профессионализации и деполитизации юридических и других служб, созданных женщинами-проститутками в качестве инструментов политической борьбы». В отчете, вышедшем после акции, род занятий активисток не упоминался. Юридическая служба, созданная секс-работницами, была ликвидирована, а на смену ей пришла новая профессиональная организация. «На наших глазах уничтожается история борьбы женщин и создается новая индустрия, предлагающая рабочие места для девочек», – писала Джеймс. В другой публикации она заметила: «Каждый раз, когда мы создаем движение, в результате нашей борьбы небольшой группе людей удается получить работу, после чего они заявляют, что это и было целью движения»[353].

После того как работа сотрудников благотворительных и неправительственных организаций стала восприниматься как «настоящая» занятость, достойная оплаты, старый раскол между благотворителями и получателями благотворительности приобрел новые очертания. Обеспеченные и хорошо образованные белые женщины получили возможность делать карьеру (чего и добивались феминистки), однако на работе не имели серьезной власти – по крайней мере власти над мужчинами. В некоммерческом же секторе они исполняли прежнюю социальную роль, но на новый манер: работа по уходу наделяла их властью, пускай даже это в основном была власть над другими женщинами.

После того как в 1970-е годы на фоне экономического кризиса на смену программе «Великое общество» пришли неолиберальные реформы, государство сократило расходы на социальные программы. Это способствовало развитию негосударственных организаций, которые вновь взяли на себя задачу сглаживания острых углов капитализма и заботы о тех, кто стал жертвами капиталистической системы. В 1953 году около 50 организаций в США имели статус НКО. К 1978 году их число выросло примерно в шесть раз. Как пишет географ Рут Уилсон Гилмор, это было связано с идеей, «что некоммерческий сектор, основанный на добровольном труде, должен взять дело в свои руки и исправить ситуацию там, где рынок потерпел неудачу». НКО стали играть роль «теневого государства», латая дыры, образовавшиеся после демонтажа институтов всеобщего благосостояния. В результате число таких организаций (а также финансировавших их фондов) резко возросло. Сегодня некоммерческий сектор находится на третьем месте в США по числу сотрудников[354].

Рост числа благотворительных фондов способствовал увеличению их политического веса. Одновременно урезание финансирования государственного сектора привело к ликвидации некоторых учреждений, осуществлявших контроль за фондами, освобожденными от налогов. В 1997 году Николас Леманн писал в журнале The Atlantic: «Смещение баланса сил от правительства в сторону фондов привело к тому, что проявления этой силы стали менее заметными… Главные политические вопросы до сих пор остаются не заданными – каким образом следует ограничить экономическую и политическую деятельность фондов в обмен на освобождение от налогов? И имеет ли вообще смысл освобождать их от налогов?»[355]

Однако работники НКО в большинстве своем по-прежнему руководствовались благими намерениями. Многие из них пытались бороться с неравным распределением богатства даже несмотря на то, что были ограничены в возможностях критиковать его накопление. НКО давали активистам возможность зарабатывать себе на жизнь и продолжать вести политическую борьбу. Кроме того, они финансировали общественные движения. Именно активисты из НКО выступили с критикой «некоммерческого промышленного комплекса» (NPIC), которая помогает понять ограничения такой формы организации. В антологии «Революция не будет финансироваться фондами» («The Revolution Will Not Be Funded»), подготовленной группой INCITE! (сеть небелых феминисток, выступающих против насилия), исследователи, имеющие опыт работы в НКО, анализируют этот феномен и его влияние на общественные движения. Они не приходят к однозначному выводу: некоммерческие организации нельзя назвать ни хорошими, ни плохими. Вместо этого авторы антологии говорят о необходимости понимания сложных взаимосвязей между правительством, жертвователями, фондами, социальными службами и общественными движениями, что невозможно без анализа условий труда в НКО[356].

Некоммерческие организации и их сотрудники всегда сталкивались с противоречием между необходимостью помогать нуждающимся (облегчая их страдания) и бороться за политические изменения. Ситуация обострилась в 1980–1990-е годы, когда в результате сокращений в государственном секторе все больше людей стали нуждаться в помощи. Кризисы 2008 и 2020 годов только усугубили ситуацию. Зачастую НКО легче получить деньги на помощь нуждающимся, так как подобная деятельность вписывается в традиционную модель благотворительности. Если же работники организации заявляют что-то вроде: «Нам нужны деньги, чтобы помочь маргинализированным группам объединиться и добиться власти», то жертвователи вполне могут отказать им. Деятельность НКО основана на противоречии: они финансируются за счет доходов капиталистов, пользующихся неравенством капиталистической системы, однако эта система не может существовать без людей, которых необходимо кормить, одевать, обеспечивать жильем и уходом. Занимаясь работой по уходу, некоммерческие организации смазывают шестеренки капиталистической системы. Если же они решат остановить их вращение, им придется отказаться от работы, обеспечивающей воспроизводство этой системы. Тут сотрудники НКО сталкиваются со сложной дилеммой, ведь от их работы зависит жизнь многих людей[357].

Кроме того, внутреннее напряжение присуще самой модели НКО: организации, позиционирующие себя как некоммерческие или благотворительные, ограничены в своих политических возможностях. Например, в США НКО запрещено проводить кампании в поддержку политических партий и кандидатов на выборах. На практике этот запрет еще более существенно ограничивает политическую деятельность, чем это предусмотрено законом. В Великобритании в 2014 году был принят закон, дополнительно ограничивший благотворительные организации и профсоюзы в их праве делать политические заявления и проводить политические акции в предвыборный год. В преддверии всеобщих выборов 2017 года более пятидесяти благотворительных организаций подписали совместное письмо с требованием внести изменения в Закон о лоббировании. Они заявили, что «этот необоснованный и несправедливый закон не дает нам полноценно участвовать в жизни демократического общества». Из-за таких ограничений НПО приходится быть очень осторожными в своих политических заявлениях и действиях[358].

Некоммерческим организациям также приходится конкурировать друг с другом за финансирование. Работники НКО вынуждены рекламировать свои успехи перед спонсорами (независимо от того, удалось ли им достичь поставленных задач) точно так же, как коммерческие компании рекламируют свою продукцию потребителям. Получается, что «потребителями» услуг НКО становятся их спонсоры, а не те люди, которым они помогают. Некоммерческие организации по своей структуре напоминают маленькие корпорации, а их сотрудники не сильно отличаются от работников промышленных предприятий – и от тех и от других требуют высокой производительности труда. Как пишет Рут Уилсон Гилмор, сотрудники НКО, «зачастую отлично понимающие потребности как отдельных своих клиентов, так и общества в целом, в повседневной практике превращаются в технократов из-за навязанной им специализации». Правовое положение некоммерческих организаций ограничивает их возможности вести «политическую» деятельность. Более того, как отмечает Гилмор, спонсоры (в особенности те из них, кто придерживается прогрессивных взглядов) хотят финансировать конкретные программы, а не деятельность организации в целом. В то же время правые филантропы активно тратят деньги на реализацию своих идей. В результате Эшли Бринк и другим работникам НКО приходится много вкалывать по ненормированным графикам, чтобы компенсировать нехватку сотрудников[359].

Более того, в эпоху капиталистического реализма благотворительность сама превратилась в бизнес. Возможно, лучший пример тому – проект Product RED музыканта Боно из U2, в рамках которого деньги на борьбу со СПИДом собирают, продавая фирменную одежду и другой мерч. По словам Боно и его коллег, RED – это не благотворительная организация, а «настоящий бизнес», который поп-певец по неизвестной причине описал как «панковский». Такая модель успешно превратила благотворительность в потребление: человек может купить футболку или пару обуви и стать «активистом». Работники НКО часто ощущают, что спонсоры относятся к ним таким же образом: покупают и продают, словно их организации – это просто модные вещи. А одержимость массивами данных приводит к тому, что вся деятельность НКО сводится к достижению «результатов», о которых необходимо отчитываться спонсорам, чтобы показать, что их деньги были потрачены с пользой. Спонсоры, в свою очередь, часто меняют объекты благотворительности, переключаясь на помощь более «модным» угнетенным группам[360].

Как правило, упор на краткосрочные проекты приводит к высокой текучке кадров в НКО. Иногда из-за нехватки финансирования они закрываются раньше, чем их деятельность начинает приносить результаты. Так произошло с организацией «Портлендские сестры, вместе решающие реальные проблемы» (Sisters in Portland Impacting Real Issues Together, SPIRIT), в которой работала Амара Х. Перес. Эта организация просуществовала чуть более трех лет. По словам Перес, после открытия SPIRIT они в основном получали советы о том, как найти финансирование, а не о том, как вести организационную работу в местном сообществе. Сотрудникам приходилось одновременно заниматься социальной работой и бороться за выживание организации, переключаясь между задачами, требовавшими совершенно разных навыков. Как отмечает Перес, спонсоры навязали SPIRIT «бизнес-культуру», мешавшую работать, но при этом постоянно требовали результатов. Рефлексия на тему того, какие методы работают, а какие – нет, считалась пустой тратой времени. Вся система требовала, чтобы сотрудники организации трудились больше и усерднее, отдавая все силы работе, что часто приводило к выгоранию[361].

На выгорание жалуются работники множества сфер, но его формы варьируются в зависимости от того, чем именно они занимаются. Работники ретейла выгорают из-за того, что им приходится по восемь часов ходить по магазину с натянутой улыбкой; сотрудники НКО и другие работники, искренне преданные своему делу, выгорают по иной причине. Согласно определению Всемирной организации здравоохранения, выгорание характеризуется «ощущением потери энергии и истощения, психологической отстраненностью от работы, негативным или циничным отношением к своему труду, а также снижением профессиональной эффективности». Такое определение предполагает, что в нормальной ситуации человек должен иметь ментальную связь со своей работой и испытывать по отношению к ней позитивные чувства, что встречается далеко не всегда. В этом определении только понятие «истощение» в равной степени применимо ко всем категориям работников. Иными словами, выгорание – это проблема, характерная для эпохи «труда по любви». Неудивительно, что на выгорание часто жалуются сотрудники НКО и политические активисты. Предполагается, что они, подобно Эшли Бринк, должны из преданности своему делу отдавать все силы работе. Но если ради какого-то дела вам приходится раз за разом идти на жертвы, верить в него становится все труднее[362].

Однако руководители НКО отказываются улучшать условия труда сотрудников. Когда в президентство Барака Обамы Министерство труда США решило изменить правила, касающиеся сверхурочной работы, в результате чего увеличилось бы число сотрудников, получающих выплаты за переработки, несколько крупных НКО выступили против, заявив, что в таком случае им придется прекратить свою деятельность. Руководители организаций утверждали, что из-за повышения зарплат сотрудникам они будут вынуждены сократить расходы на помощь нуждающимся. Они попытались столкнуть лбами работников НКО и тех, кому они помогают, – при этом первые получают довольно низкую зарплату. Согласно результатам проведенного в 2014 году исследования, более 40 % сотрудников НКО в Новой Англии, одном из самых дорогих регионов США, зарабатывали менее 28 тысяч долларов в год, что ниже средней годовой зарплаты по стране. Один из наблюдателей заметил: «Я слишком часто вижу, как стремление изменить общество к лучшему превращается в оружие, направленное против людей, которые делают значительную – если не бóльшую – часть работы и тратят на нее больше всего времени». Исследования показали, что текучка кадров в некоммерческих организациях в США и Канаде выше, чем на рынке труда в целом. Это свидетельствует о том, что работники НКО, вынужденные много и упорно трудиться, зачастую не видят для себя иного выхода, кроме увольнения или перехода в другую сферу. Организации жалуются на нехватку финансирования и скупость спонсоров, но верно и то, что внутри НКО культивируется принцип «делать больше за меньшие деньги»[363].

Тезис о пагубном влиянии спонсоров на НКО можно проиллюстрировать одной хорошо известной историей. Когда создавался фонд «Открытое общество», его основатель, миллиардер Джордж Сорос, на одном из совещаний якобы так разозлился на подчиненных, что ударил кулаком по столу и сказал: «Это мои деньги. Все будет так, как я скажу». Затем, как гласит история, один из младших сотрудников осторожно возразил ему: «Извините, мистер Сорос, но примерно половина денег в этом фонде принадлежит не вам, а государству. Если бы вы не пожертвовали деньги фонду, то они достались бы Министерству финансов США». Вне зависимости от того, правдива эта история или нет, она демонстрирует один важный момент. Налоговое законодательство дает богачам возможность распоряжаться деньгами, от которых зависит благополучие общества. Даже если они жертвуют деньги на благотворительность, то все равно имеют возможность решать, на какие именно проекты будут потрачены средства. Чтобы избежать этой ловушки, некоторые низовые активистские группы начали проводить краудфандинговые кампании, получая деньги напрямую от тех сообществ, которым они помогают. Активисты подчеркивают, что должны нести ответственность именно перед этими сообществами, а не перед богачами, дающими деньги на благотворительность[364].

В силу укоренившегося структурного неравенства спонсорами благотворительных организаций обычно выступают богатые белые мужчины. Поэтому организации, в которых работают небелые сотрудники и которые помогают небелому населению, сталкиваются с трудностями при поиске финансирования. Как я уже отмечала, финансирование обычно получают НПО, имеющие ограниченное влияние и сосредоточенные на решении частных вопросов, а не организации, ведущие политическую и общественную деятельность. Из-за низкого уровня зарплат в некоммерческий сектор чаще приходят люди, не нуждающиеся в деньгах, то есть представители привилегированных групп. Такое положение дел подпитывает старую идею, что бедных нужно воспитывать и учить их имитировать образ жизни обеспеченных белых людей. Чернокожие женщины, придерживающиеся иных точек зрения на то, как улучшить жизнь бедняков (например, решив проблему структурного расизма или неравного распределения богатства), воспринимаются как нарушительницы спокойствия. И когда финансирование сокращается (а оно неизбежно сокращается в кризисные периоды – сейчас, например, из-за рецессии, вызванной коронавирусом), то сильнее всего от этого страдают организации, которыми руководят небелые люди и которые помогают небелым. Как пишет основательница и директорка фонда Groundswell Ванесса Дэниел в статье для The New York Times, филантропы «джентрифицируют» общественные организации. По ее словам, они сначала «отмечают успехи, достигнутые благодаря инновационным программам, предложенным небелыми женщинами», но затем «вместо того, чтобы напрямую финансировать их, выписывают чеки крупным НКО под руководством белых людей, воспроизводящих работу активисток». Дэниел, чей фонд выделяет гранты организациям, во главе которых стоят небелые женщины и трансгендерные люди, отмечает, что «молодому обеспеченному мужчине, изучавшему бедность в Гарварде, гораздо легче получить миллионный грант, предложив свой вариант решения проблемы, чем сорокалетней чернокожей женщине, имеющей за плечами десятилетний опыт успешной борьбы с бедностью в своем сообществе, получить грант хотя бы на 20 тысяч долларов»[365].

После того как весной – летом 2020 года на улицах городов по всему миру вновь стали раздаваться крики «Black lives matter!», вопрос финансирования НКО стал особенно острым. Залоговые фонды[366] и низовые организации вроде Reclaim the Block («Вернем себе квартал») и Minnesota Freedom Fund («Миннесотский фонд свободы») в Миннеаполисе, имевшие за плечами годы работы, стали получать большие суммы за счет небольших пожертвований от своих сторонников (по 5, 10 или 20 долларов). Однако опыт предыдущих акций протеста, прошедших в городе Фергюсон[367], штат Миссури, оказался поучительным для НКО. Как пишет профессор Принстонского университета Кианга-Яматта Тейлор, спонсоры помогали организациям чернокожих не из солидарности, а для того, чтобы «связать свои „бренды“ с прогрессивным общественным движением». Тейлор отмечает, что борьба за ограниченные ресурсы заставила организации конкурировать друг с другом, особенно когда поток финансирования стал иссякать. «Чем больше финансирования получали отдельные организации, тем большее влияние они приобретали, – пишет Тейлор. – Это привело к расколу внутри движения, объединенного общей целью: положить конец полицейскому произволу и убийствам невинных людей». Финансирование чаще всего удавалось получить сторонникам постепенных реформ, а не уличных протестов[368].

Неслучайно, что НКО, которым удается получить финансирование, похожи на успешные стартапы. Решение о выделении средств принимают люди, относящиеся к наиболее богатым слоям общества. И инвестициями, и благотворительностью сегодня занимаются главным образом миллиардеры из сферы высоких технологий и финансов, при этом в обоих случаях они руководствуются одной и той же логикой. Спонсоры ориентированы на результаты и потребительски относятся к благотворительности, поэтому сотрудники НКО постоянно находятся под давлением: им приходится доказывать «эффективность» своей работы, даже если их деятельность заключается в том, чтобы затыкать пробоины в борту тонущего судна[369].

Экспансия НПО затронула не только развитые капиталистические страны, но и весь остальной мир. Вместе с ними в развивающиеся страны пришли благотворители со своей моделью реформирования общества. Внутри США и других развитых стран филантропия является формой политической власти, позволяющей богачам влиять на политику государства при помощи финансовых потоков. Такую же роль она выполняет и за пределами этих стран. Как отмечает Сильвия Федеричи, ситуация, когда средний класс диктует бедным, как им жить, отражает «новое международное разделение труда», где бедные страны производят потребительскую продукцию для богатых государств. Таким образом, женщины из богатых стран начинают руководить женщинами из бедных регионов, интегрируя их в глобальную капиталистическую систему через НПО, благотворительные инициативы и трудовые отношения. Общественные движения, существующие в странах Глобального Юга, не отвечают вкусам и приоритетам богачей из «первого мира»[370].

Спонсоры хотят, чтобы финансируемые ими организации соответствовали определенным критериям «эффективности». А что думают сами сотрудники этих организаций? Нельзя сказать, что представление о необходимости много вкалывать за копеечную зарплату навязано им исключительно сверху: внутри самих НКО также существует культ самопожертвования. Представление о том, что «активисты» – это особая группа людей, более озабоченная общественными проблемами, чем все остальные, воспроизводит старое разделение, существовавшее между добровольными социальными работниками и теми, кому они помогали. Профессионализация сделала некоммерческий сектор более приемлемым местом работы для мужчин, но по этой же причине в НКО идут главным образом представители среднего класса. Приток мужчин трансформировал феминную модель самопожертвования, характерную для этого сектора: мужчины, пришедшие из политических и трудовых организаций, принесли с собой «ковбойский менталитет», представление о ценности тяжелого труда и необходимости полностью отдаваться работе. Новое поколение работников НКО не пытается искать баланс между работой и личной жизнью, не замечая, как их собственный выбор быстро превращается в требования работодателя, – они осознают это только в тот момент, когда решают взять отпуск. Обе гендерные модели труда приводят к выгоранию. Когда работники НКО выгорают, их обвиняют в том, что они не слишком преданы своему делу или недостаточно радикальны. Те, кому удается продвинуться по служебной лестнице благодаря такому стилю работы, начинают навязывать его другим[371].

Культура самопожертвования (вне зависимости от того, основана она на мужской браваде или на женском самоотречении) заставляет сотрудников НКО перерабатывать, в нерабочее время встречаться с клиентами или вести переговоры со спонсорами, допоздна сидеть над проектами дома. Ясмин Наир, соосновательница радикального квир-проекта Against Equality («Против равенства»), пишет, что от работников НКО ожидают, что они будут делиться личными историями и раскрывать уязвимые стороны, делая все это из любви к своей работе: «Считается, что мы должны любить не только свою работу (а некоторые из нас ничего или почти ничего не получают за свой труд), но и своих коллег и верить, что мы делаем общее дело». Иногда их работу замечают и ценят, иногда игнорируют (кто, собственно, убирает в помещении, кто расставляет складные стулья перед собраниями, кто, в конце концов, напоминает людям, что нужно уходить с работы и идти домой, если они чувствуют усталость?), но важно не забывать, что все это – репродуктивный труд, который делает возможным существование не только НКО, но и капиталистической системы в целом[372].

Когда работники НКО пытаются добиться улучшения условий труда, их постоянно сталкивают лбами с теми, кому они помогают. Если работники требуют повышения зарплаты, занимаются самоорганизацией или устраивают забастовки, то их, подобно учителям и работникам сферы здравоохранения, обвиняют в безалаберном отношении к своей работе. Если же они вступают в слишком близкие отношения со своими клиентами, то их упрекают в непрофессионализме: чаще всего с этим сталкиваются сотрудники, являющиеся выходцами из тех социальных групп, которым они пытаются помочь. В обоих случаях работники НКО и их клиенты оказываются по разные стороны баррикад. Понятно, что некоммерческим организациям не хватает финансирования и они пытаются сократить издержки (включающие расходы на зарплату и обучение сотрудников, оборудование и офисные помещения). Однако нехватка финансирования не должна компенсироваться за счет сотрудников. Если человек готов идти на жертвы, то его считают искренне преданным своему делу; но проблема в том, что, руководствуясь такой логикой, легко оправдывать эксплуатацию увлеченных работой людей[373].

По последним подсчетам, в США в некоммерческих организациях работает около 12,3 миллиона человек, что составляет более 10 % от общего числа людей, занятых в частном секторе. В Великобритании в благотворительном секторе трудится более 800 тысяч человек. Это огромная масса людей. Некоторые из них получили хорошее образование и имеют дипломы «менеджеров некоммерческих организаций» или схожих специальностей, но большинство не столь привилегированны и оказались в НКО потому, что просто хотели помогать людям. Многие из них работают в таких же условиях, как и Эшли Бринк. «Условия труда работников некоммерческих организаций (идет ли речь о непосредственной помощи нуждающимся, организационной работе, здравоохранении или образовании) отражают отношение к их труду, – пишет чикагский активист Рэмзин Кэнон в статье для журнала Jacobin. – Если в условиях высокой текучки кадров сотрудников НКО эксплуатируют и перегружают обязанностями, это свидетельствует о том, что общество не ценит их работу». Неудивительно, что работники НКО начинают объединяться в профсоюзы, чтобы защитить свои права и улучшить условия труда[374].

Но когда они начинают создавать профсоюзы, то сталкиваются с проблемами, порожденными противоречиями некоммерческого сектора. Начальники, проповедующие равенство и преданность своему делу, неожиданно оказываются ярыми противниками профсоюзов. Нью-йоркская организация StoryCorps, вдохновленная деятельностью трудового активиста и журналиста Стадса Теркела, была готова до последней капли крови биться против профсоюза своих работников. Основатель и президент организации Дейв Айсэй – автор книги «Призвания: цель и страсть работы» («Callings: The Purpose and Passion of Work») – разослал сотрудникам электронное письмо, в котором утверждал, что профсоюз StoryCorps «возводит стены, сеет раздор, создает более формализованную рабочую обстановку и способствует формированию все более враждебной корпоративной культуры». Профсоюз устроил пикеты рядом с тем местом, где проводилось ежегодное краудфандинговое мероприятие StoryCorps. В результате более чем двухлетней борьбы с руководством компании активистам удалось победить на профсоюзных выборах и заключить первый контракт с работодателями. «Мы думали, что раз StoryCorps такие прогрессивные, они поймут наше желание работать в соответствии с теми же принципами, которые мы продвигаем как организация», – рассказывает работник StoryCorps Джастин Уильямс[375].

В этом отношении пример StoryCorps далеко не уникален. В результате аналогичного конфликта в Национальном центре равенства трансгендерных людей были уволены большинство его сотрудников. Они подали заявление о недобросовестном поведении работодателя в Национальный совет по трудовым отношениям (NLRB): сотрудников центра фактически вынудили уйти после того, как они объявили о намерении вступить в Профсоюз работников некоммерческого сектора (NPEU). «Ирония здесь заключается в том, что более чем в половине штатов для трансгендерных работников единственный способ надежно защитить свои трудовые права – это создать профсоюз и заключить с работодателем договор, запрещающий дискриминацию по гендерному признаку», – отмечает NPEU. Работники Южного юридического центра по борьбе с бедностью (Southern Poverty Law Center) также добивались создания профсоюза и встретили сопротивление со стороны начальства. Руководство центра наняло представлять свои интересы юридическую фирму, специализирующуюся на борьбе с профсоюзами. Их жесткие действия вызвали волну критики, которая обострилась после ухода со своего поста сооснователя и президента организации в связи с обвинениями в сексуальных домогательствах, расовой дискриминации и ущемлении прав сотрудников. Тем временем NPEU активно развивается: за последний год число входящих в него некоммерческих организаций выросло более чем в два раза. Более того, это далеко не единственный профсоюз, представляющий интересы работников НКО. Независимый рабочий союз Великобритании (IWGB) в начале 2020 года создал отделение для сотрудников благотворительных организаций, пообещав уделять внимание не только условиям труда, но и политической составляющей деятельности НКО[376].

Когда в 2020 году разразилась пандемия коронавируса, НКО оказались в еще более тяжелом положении. Одновременно выросло число людей, нуждающихся в помощи, и тех, кто хотел заниматься общественной работой, но из-за начавшейся рецессии финансирование некоммерческого сектора стало сокращаться. По словам президентки NPEU Кайлы Бладо, из-за пандемии «мы не понимаем, какими будут условия труда, когда/если мы вернемся к нормальной жизни, и не можем быть уверенными в том, что менеджеры не начнут сокращать штаты». Работники НКО, многие из которых и до начала пандемии стремились к созданию профсоюзов, получили теперь дополнительную мотивацию, ведь наличие профсоюза дает им возможность влиять на свое будущее.

«Профсоюз работников некоммерческих организаций объявил, что за 16 дней в середине апреля семь новых подразделений обратились к руководству с просьбой о признании», – рассказывает Бладо. На момент написания этой книги NPEU ведет переговоры «с сотнями сотрудников других некоммерческих организаций, находящихся на ранних этапах создания профсоюзов». Как отмечает Бладо, многие члены NPEU имеют большие долги по студенческим кредитам. Они окончили свои учебные заведения в период рецессии и оказались в трудной ситуации из-за отсутствия медицинской страховки и сложностей с поиском жилья[377].

Пандемия, как отмечается в заявлении благотворительного отделения IWGB, «одновременно подчеркнула и усугубила существующие проблемы и неравенство в благотворительном секторе». В частности, как пишут представители профсоюза, с резким сокращением финансирования столкнулись организации, возглавляемые чернокожими и другими небелыми людьми. Руководители некоторых НКО воспользовались государственной программой перевода сотрудников в неоплачиваемый отпуск: «Мы получаем сообщения о том, что работодатели оказывают давление на сотрудников, находящихся в неоплачиваемых отпусках, и требуют, чтобы те „добровольно“ вышли на работу. Однако это требование нарушает условия государственной программы. Кроме того, чтобы заставить сотрудников выйти на работу, руководители используют прописанное в законе исключение, связанное с „обучением“ персонала»[378].

Если перефразировать заявление Рэмзина Кэнона и использовать формулировку Чикагского профсоюза учителей, можно сказать, что условия труда сотрудников некоммерческих организаций – это те условия, в которых получают помощь их клиенты. Сотрудники НКО перерабатывают и выгорают не только из-за преданности своему делу, но и из-за того, что их эксплуатируют. Существующая система позволяет богатым филантропам пользоваться налоговыми выгодами от благотворительности, сохраняя при этом контроль над своими капиталами. Но НКО настолько глубоко встроены в капиталистическую систему, что даже участники низовых краудфандинговых кампаний (среди них сотни тысяч людей, пожертвовавших деньги на нужды организации Planned Parenthood после избрания Дональда Трампа в 2016 году) иногда ведут себя вполне потребительски. Когда выяснилось, что Миннесотский фонд свободы не потратил все те 30 миллионов долларов, которые были пожертвованы ему после протестов в Миннесоте, в социальных сетях разразился скандал. Богатые филантропы приучили нас требовать незамедлительных результатов[379].

Подобный подход, который исповедуют как богатые филантропы, так и возмущенные пользователи твиттера, мешает менять общество к лучшему: за несколько недель невозможно не только решить проблему расизма, но и внести залог за всех задержанных. Модель низового краудфандинга потенциально может сделать положение НКО более устойчивым: они будут отвечать перед обществом, а не перед богачами, контролирующими столь значительную часть земного шара. Возможно, это позволит НКО выйти из застоя, в котором они оказались из-за того, что им приходится сглаживать противоречия капиталистической системы, находящейся в постоянном кризисе. В таком случае они могут изменить расклад сил в обществе. Как пишет Рут Уилсон Гилмор, «цель [НКО] – добиться политических изменений, а не думать лишь о своем благополучии»[380].

Мать Эшли Бринк и другие члены ее семьи состояли в профсоюзах. Поэтому, когда коллега по клинике Planned Parenthood спросила ее, хочет ли она вступить в профсоюз, Эшли сразу же согласилась. «Что плохого в профсоюзах? Они ведь помогают работникам», – говорит она.

Эшли смущало снижение зарплаты, на которое она пошла ради этой работы, но настоящим катализатором профсоюзного движения стало появившееся в мае 2017 года известие о том, что PPRM собирается закрыть несколько клиник (в том числе единственный медицинский центр в Вайоминге). Как объяснили сотрудникам, решение было продиктовано финансовыми соображениями: выплат от страховых компаний и по программе Medicaid не хватало, чтобы компенсировать расходы. Для Бринк, которая работала во всех клиниках, подлежавших закрытию, и была знакома с их персоналом, эта новость стала потрясением: «Никто из сотрудников медицинских центров не принимал участие в принятии решения. С нами не посоветовались, нас не спросили, нас просто поставили перед фактом».

Но именно сотрудникам медицинских центров приходилось отвечать на вопросы встревоженных пациентов, не понимавших, куда им теперь обращаться за помощью. «Некоторые мои пациенты плакали в палатах. Они говорили: „Мы не знаем, куда нам идти. Мы не можем позволить себе страховку. Ваша клиника – единственный доступный для нас вариант“», – рассказывает Эшли. Этот опыт заставил сотрудников серьезно подойти к созданию профсоюза. К тому моменту они уже некоторое время поддерживали контакты с отделением Международного союза работников сферы обслуживания (SEIU) – Local 105, и он помог сотрудникам PPRM подготовиться к запуску профсоюза. Сесиль Ричардс, в тот момент занимавшая пост президента национальной организации Planned Parenthood, в молодости была членом SEIU. Сотрудники медицинского центра любили вспоминать этот факт, когда записывали коллег в профсоюз. Но активно развивавшемуся профсоюзу предстояло вести переговоры не с Ричардс, а с руководством регионального филиала. Руководство наняло юридическую фирму Fisher Phillips, на сайте которой было указано, что она помогает «отделаться от профсоюзов»[381].

Бринк была поражена тем, что руководители филиала развернули активную антипрофсоюзную кампанию. Они проводили обязательные собрания для сотрудников – стандартная антипрофсоюзная тактика, когда часть рабочего дня выделяется на посещение лекций, на которых работникам рассказывают о потенциальных минусах членства в профсоюзе. Как отмечает Бринк, ради этих собраний сотрудникам PPRM приходилось выкраивать время в своем рабочем графике. «Они утверждали, что выплаты заработной платы придется заморозить, так как переговоры о повышении зарплаты занимают слишком много времени и это негативно скажется на наших отношениях с менеджерами и помешает нам заботиться о пациентах», – говорит моя собеседница. Но Бринк была уверена, что появление профсоюза, напротив, повысит качество услуг клиники: сотрудники больше не будут выгорать, чувствовать истощение и переживать из-за того, что им нечем платить по счетам. «Если организация позиционирует себя как феминистская и заявляет, что придерживается идей репродуктивной справедливости, довольно странно ставить сотрудников в такое положение, в котором они не могут оплачивать счета и заботиться о своих семьях… Это очень лицемерно. Я была разочарована. Я не разделяю такой подход. Поэтому не могу сказать, что горжусь тем, что делает Planned Parenthood», – объясняет Бринк.

Бринк и ее коллеги были не единственными работниками Planned Parenthood, у кого возникли проблемы с начальством. В 2018 году сотрудницы разных филиалов организации рассказали The New York Times, что столкнулись с дискриминацией после того, как забеременели: им не давали отпуск и не разрешали делать рекомендованные врачом перерывы. Более того, некоторые из них были уволены после рождения ребенка. Другие женщины сообщили, что им отказали в приеме на работу в Planned Parenthood после того, как работодателям стало известно об их беременности. Как правило, организация не предоставляла сотрудницам отпуск по уходу за ребенком, но были и исключения. (Представители Planned Parenthood рассказали Times, что собираются «подсчитать, сколько денег потребуется, чтобы предоставить возможность получения оплачиваемого отпуска по беременности 12 тысячам сотрудниц организации по всей стране». Однако по состоянию на 2019 год сотрудницы ее филиалов продолжали безуспешно добиваться права на отпуск по уходу за ребенком.) В том же материале отмечалось, что с 2013 года против компании было подано с десяток судебных исков. По сообщению издания, в этих исках сотрудники обвиняли менеджеров в том, что те «не разрешали им делать перерывы на отдых или обед, не платили за переработки и третировали их, если они брали больничный». Региональная директорка Planned Parenthood в Сиэтле рассказала изданию, что ей придется закрыть клиники, если сотрудникам будут предоставлены больничные. Одновременно с этим сотрудница филиала организации в Колорадо начала собирать деньги на краудфандинговой платформе GoFundMe, чтобы заплатить по счетам, после того как ей пришлось взять неоплачиваемый отпуск по уходу за ребенком. Когда Бринк и ее коллеги начинали свою профсоюзную кампанию, только пять из 66 филиалов Planned Parenthood входили в профсоюз. Одна медсестра рассказала журналистам о трудностях, с которыми столкнулась, когда участвовала в профсоюзной кампании в филиале в Северной Каролине: «Из-за того, что миссии [Planned Parenthood] уделяется столько внимания, сотрудники, как и их коллеги из многих других НКО, оказываются очень уязвимыми для манипуляций: их вынуждают соглашаться на снижение зарплаты и отказываться от льгот»[382].

Когда шло создание профсоюза, руководители Planned Parenthood жаловались на нехватку средств, что вызвало возмущение сотрудников и сторонних наблюдателей: после избрания Дональда Трампа президентом США объем пожертвований Planned Parenthood и другим либеральным НКО (например, Американскому союзу защиты гражданских свобод) резко увеличился. Согласно подсчетам, после президентских выборов объем пожертвований Planned Parenthood вырос на 1000 процентов. По данным Times, в 2016 финансовом году доходы организации составили 1,5 миллиона долларов. Бринк отмечает, что объемы пожертвований PPRM выросли после стрельбы в Колорадо-Спрингс в 2015 году. Кроме того, организация успешно находила деньги на борьбу с профсоюзом: в частности она рассылала своим сотрудникам письма с антипрофсоюзной агитацией. Услуги юристов тоже стоили недешево[383].

Когда началось создание профсоюза, Бринк оказалась в уникальном положении. Так как ей приходилось постоянно переезжать из одной клиники в другую, она знала гораздо больше, чем средний сотрудник медицинского центра. Но, по словам Бринк, дополнительная профсоюзная нагрузка сделала ее жизнь еще более тяжелой: «Могу честно сказать, что у меня был период в шесть-восемь месяцев, когда я каждый день плакала в машине по дороге домой. Создание профсоюза – тоже работа. Я была истощена эмоциональными нагрузками, необходимостью делать два дела одновременно и тратить много времени на дорогу». Как и все ее коллеги, Бринк параллельно с организацией профсоюза должна была выполнять свои обычные обязанности (кроме того, ей приходилось посещать собрания, на которых рассказывали о вреде профсоюзов). Бринк и других ее коллег, получавших почасовую оплату, «обделяли и принижали», что очень расстраивало и злило женщину. Если в клинике было мало посетителей, их отправляли домой; если возникали проблемы с финансированием, им сокращали рабочие часы. «Мне всегда было очень обидно от того, что к нам относились как к одноразовым сотрудникам. Нам просто могли сказать: „Вы больше не нужны, идите домой“», – рассказывает моя собеседница.

Как и упомянутая выше медсестра из Северной Каролины, Бринк сетует на распространенное представление о том, что сотрудники клиник выполняют свои обязанности исключительно из преданности делу, а не потому, что это их работа, за которую они получают деньги. «Так обстоят дела во всех некоммерческих организациях, – говорит она. – Нельзя придерживаться феминистских идей и оправдываться тем, что у вас нет возможности платить своим сотрудникам. У меня часто возникало ощущение, что заявления о необходимости уважать человеческое достоинство и бороться за репродуктивную справедливость распространялись только на пациентов, но не на сотрудников клиники. Нам приходилось идти на жертвы, чтобы помогать пациентам».

Профсоюзное голосование состоялось в конце 2017 года. «В день подсчета голосов Planned Parenthood предоставили всем сотрудникам праздничную премию, как они выразились. Очень интересное решение», – смеется Бринк. 72 сотрудника проголосовали за создание профсоюза, 57 – против. Бринк была счастлива. В 2018 году, когда борьба, как казалось Бринк, была позади, ее избрали в команду переговорщиков. Она с нетерпением ждала переговоров по поводу первого профсоюзного контракта, но тут выяснилось, что PPRM обжаловала результаты голосования в Национальном совете по трудовым отношениям. «Пока мы не создали профсоюз, руководители говорили: „Мы – семья. Нам не нужен профсоюз. Мы придерживаемся политики открытых дверей. Мы слушаем друг друга. Нам не нужны посторонние люди, которые будут представлять наши интересы и принимать за нас решения. Мы можем просто обсудить это вместе“», – рассказывает Бринк. Затем, когда сотрудники проголосовали за создание профсоюза, организация заявила, что выборы были несправедливы по отношению к их коллегам из Нью-Мексико и Невады, поскольку в голосовании участвовали только работники клиник, расположенных в Колорадо (14 из 24 клиник PPRM). По словам Бринк, во время апелляции она поняла, насколько далеко готова зайти PPRM в борьбе с профсоюзом: «Мы не семья. Вы называете нас семьей, но члены семьи так друг к другу не относятся»[384].

Апелляция стала столь болезненным ударом еще и потому, что к тому времени в Национальном совете по трудовым отношениям доминировали назначенцы Трампа, активно наступавшие на права профсоюзов и, как можно было предположить, настроенные против Planned Parenthood и ее миссии. Конфликт вызвал общенациональный резонанс. 37 демократов – членов законодательного собрания штата Колорадо подписали обращение в поддержку профсоюза PPRM и призвали руководство организации «признавать и уважать результаты голосования своих сотрудников, выступивших за создание профсоюза, и… немедленно отозвать свою апелляцию в Национальный совет по трудовым отношениям». Авторы обращения сказали журналистам: «Мы находим удивительным и тревожным тот факт, что после того как рядовые сотрудники организации решили сесть за стол переговоров и обсудить оплату труда, условия работы, безопасность клиентов и их потребности, руководство Planned Parenthood в Скалистых горах не проявило должного уважения к их выбору»[385].

В апреле того года комиссия Национального совета по трудовым отношениям приняла предварительное решение, встав на сторону руководства PPRM. Борьба затягивалась. Как отмечает Бринк, порой было тяжело поддерживать интерес сотрудников к профсоюзной деятельности. Многие просто хотели, чтобы все побыстрее закончилось, – именно этого и добиваются консультанты, специализирующиеся на борьбе с профсоюзами. Но давление со стороны руководства только усилило решимость Бринк: «Часто казалось, что на нас указывают пальцем, что это именно из-за нас сократился объем пожертвований, а в СМИ стали появляться негативные публикации о Planned Parenthood и ее борьбе с профсоюзом. Но я сказала себе: „Нет, это вы во всем виноваты“». По словам Бринк, ее только разозлила позиция руководителей, считавших, что сотрудники организации не имеют права бросить им вызов: «Как мы смеем требовать достойных условий труда? А как вы смеете платить нам копейки, на которые невозможно прожить? Как вы смеете игнорировать нас, когда мы жалуемся на тяжелые условия работы?»[386]

Наконец, Planned Parenthood и Международный союз работников сферы обслуживания пришли к соглашению, и организация прекратила борьбу с профсоюзом. Сотрудники десяти остальных медицинских центров PPRM получили возможность проголосовать по вопросу вступления в профсоюз. Вне зависимости от их решения четырнадцать медицинских центров, подписавших первоначальный договор, создали профсоюз. «Мне кажется, решение было принято в августе, – говорит Бринк. – Я ушла в сентябре. Сказала себе: „Круто, теперь у нас профсоюз! Но я больше не могу здесь работать“». Бринк стало некомфортно на работе из-за комментариев, которые люди отпускали в ее адрес: ей говорили, что она не заслуживает даже минимальной зарплаты, что она «слишком прогрессивна» для PPRM и что ей нужно «смотреть на ситуацию шире». Бринк подумала, что ей не светит повышение на работе из-за того, что она открыто высказывалась за создание профсоюза. «Моя преданность пациенткам, готовность защищать их репродуктивное здоровье и права была поставлена под сомнение, – говорит она. – Но я занимаюсь этим, потому что хочу помочь им. Я занимаюсь этим, потому что мы можем и должны изменить мир к лучшему»[387].

Профсоюз подписал контракт в 2019 году. Десять клиник в Неваде и Нью-Мексико также проголосовали за вступление в профсоюз. Бринк перешла на менеджерскую позицию в другую клинику репродуктивного здоровья. Однако на новой работе она столкнулась с некоторыми старыми проблемами. «Так обстоят дела во всех организациях, занимающихся охраной репродуктивного здоровья и репродуктивных прав», – говорит Бринк. По ее мнению, тот факт, что сейчас эта проблема вышла на поверхность, во многом связан со сменой поколений. В организации приходят молодые люди со студенческими долгами, находящиеся в очень нестабильном экономическом положении, которые приносят с собой другой набор политических ценностей. «Многие из нас занялись этой работой, потому что столкнулись с несправедливостью и решили изменить ситуацию. Но, придя в организацию, мы поняли, что нас, по сути, обманули, – говорит Бринк. – Репродуктивная справедливость неотделима от экономической. Невозможно отстаивать идеи репродуктивной справедливости и феминизма и при этом нарушать трудовые права»[388].

После ухода Бринк сотрудники Planned Parenthood продолжили вести профсоюзную деятельность в филиалах организации по всей стране. Особую актуальность она приобрела в 2020 году на фоне движения Black Lives Matter и пандемии коронавируса. В апреле 2020 года были уволены около двадцати сотрудников клиники Planned Parenthood в Техасе. Они подозревают, что увольнение стало местью за их профсоюзную деятельность: работники заявляли об отсутствии средств индивидуальной защиты и отказе руководства предоставлять оплачиваемые больничные. «Существует огромный разрыв между теми, кто занимается административными вопросами, и теми, кто выполняет работу на местах», – рассказала репортерам Элла Нонни, одна из сотрудниц организации. В разгар протестов Black Lives Matter сотрудники клиники Planned Parenthood в Нью-Йорке заставили покинуть свой пост генеральную директорку местного филиала Лору Маккуэйд, рассказав о «систематических проявлениях расизма, неравенстве в оплате труда и отсутствии возможностей карьерного роста для чернокожих сотрудников». Они также сообщили, что Маккуэйд продолжала получать шестизначную зарплату, когда весь персонал клиники находился в неоплачиваемом отпуске. Сотрудники филиала Planned Parenthood в Нью-Йорке предложили альтернативную модель организации, близкую идеям Бринк: «Мы… видим Planned Parenthood организацией, где все сотрудники, в особенности небелые, пользуются уважением за свой профессиональный опыт и участвуют в принятии решений»[389].

Бринк ушла из сферы репродуктивного здравоохранения, но надеется вернуться после окончания аспирантуры. Несмотря на все потрясения, ее душа лежит к этому делу. Однако Бринк не до конца уверена, что снова сможет работать в НКО: «Мне говорят: „Но вы же занимаетесь этим не ради денег, а ради идеи…“ В такие моменты я думаю: „И что? Разве одно мешает другому?“»