Дорогие коллеги. Как любимая работа портит нам жизнь

Заключение Что такое любовь?

Чем бы вы занимались, если бы вам не нужно было работать?

Мне нравится задавать людям этот вопрос. В 2012 году я сидела на холме в городе Коламбусе, штат Огайо, со знакомой политической активисткой, которая рассказала мне, что хотела бы заниматься танцами. Во время поездки в Индианаполис я спросила рабочих с заводов Carrier и Rexnord, чем они занимались бы, если бы не приходилось думать о деньгах. Один из них сообщил, что хотел бы стать инструктором по рыбной ловле. Другой рабочий хотел проводить больше времени с семьей и подумывал о том, чтобы открыть небольшой бизнес с сыновьями. Но мои собеседники неизменно возвращались к реальности: о деньгах приходится думать, и поэтому им нужно работать. Они много размышляют о том, как жили бы, если бы наш мир был устроен иначе, но эти размышления не помогают найти выход из текущей ситуации, а только демонстрируют, в каком тяжелом положении мы все оказались. Мои собеседники работали вовсе не потому, что сами этого захотели.

Работа не приносит нам ни освобождения, ни даже особой радости. Разумеется, иногда мы получаем удовольствие от работы – например, как писательница я горжусь правильно построенным предложением, а как репортерка – хорошо проведенным интервью. Даже работая официанткой в ресторане, я иногда получала удовольствие, болтая с постоянными посетителями. Я не говорю, что мы обязательно должны страдать на работе, – напротив, нам нужно использовать любую возможность получить удовольствие и испытать счастье, которая нам предоставляется. Однако я считаю, что нам внушили идею о том, что работа должна приносить человеку счастье. В то же время мир, породивший эту идею, рушится на наших глазах. Но это дает нам возможность задуматься о том, как могла бы выглядеть альтернатива[686].

Все люди, с которыми мы встретились на страницах этой книги, в той или иной форме борются за признание ценности и значимости своего труда. Им важно показать окружающим, что они выполняют свою работу не только из бескорыстной (или на худой конец эгоистичной) любви. Они вовсе не любители-энтузиасты и не члены пресловутой «семьи». Кто-то из них выбрал профессию, требующую долгих лет обучения и самопожертвования, а кто-то просто откликнулся на объявление и получил работу. Но все они в какой-то момент поняли, что не до конца свободны в своем выборе и не могут зарабатывать деньги, просто занимаясь тем, что им по душе. Даже если их работа им нравится, они приносят прибыль другим людям, сами при этом еле сводя концы с концами.

Миф о любви к работе рушится под собственной тяжестью. На каждого упомянутого в книге работника приходится двадцать-тридцать человек той же профессии, для рассказа о которых у меня просто не хватило бы места. Каждый раз, беседуя с кем-то из них, я думала о том, что историю этого человека обязательно нужно включить в книгу. Я разговаривала с актерами, парикмахерами, барменами, терапевтами, социальными работниками, сотрудниками музеев, юристами, медсестрами, политическими активистами, чиновниками и журналистами, которые охотно делились со мной историями своей жизни.

Миф рушится, потому что сама идея работы не выдерживает испытания временем. Люди уже не получают за свой труд столько, сколько получали раньше: уровень заработной платы снижается со времен Рейгана и Тэтчер. Штаты сокращаются, а университетский диплом больше не гарантирует работы, достойной представителя среднего класса. После финансового кризиса 2008 года началась эпоха «карательного неолиберализма», как окрестил ее социолог Уилл Дэвис. Те, кто не желает подчиняться диктату неолиберализма, испытывают на себе жесткие меры принуждения; при этом существовать в рамках системы, избравшей режим строгой экономии, становится все сложнее. Число заключенных в тюрьмах растет, расходы на социальную сферу сокращаются, более или менее нормальных рабочих мест становится все меньше. Пандемия вскрыла несостоятельность системы здравоохранения в США и показала, насколько тяжело приходится представителям «жизненно важных» профессий, вынужденным продолжать ходить на работу, несмотря на растущую опасность для жизни. Куда бы мы ни взглянули, нас повсюду окружают те, кого Пол Мейсон назвал «выпускниками без будущего», и они очень злы. В 2012 году в США началась волна забастовок учителей, и она все еще продолжается: по меньшей мере в шестнадцати штатах педагоги отказались работать, добиваясь улучшения условий труда; пандемия только придала их требованиям дополнительную актуальность. Сотрудники художественных музеев и журналисты распространяют по сети гугл-документы, в которых сравнивают свои зарплаты. Эта информация используется ими в ходе профсоюзных кампаний. Улицы городов по всему миру – от Греции и Чили до Франции и США – заполонили толпы протестующих, которые добиваются отмены режима жесткой экономии, обострившего кризис института работы, а также широких реформ в социальной сфере. Феминистки бросают вызов патриархату на рабочем месте и дома. За убийствами Брионны Тейлор и Джорджа Флойда по всему миру последовали протесты, участники которых уничтожали монументы, символизирующие превосходство белой расы, и подрывали монополию государства на насилие. Обещания, которыми многие десятилетия кормили «тружеников любви», оказались ложью[687].

Мы не можем просто вернуться в эпоху, предшествующую неолиберализму: даже если бы у нас была возможность повернуть время вспять, мало кто из наших современников захотел бы жить во времена фордистской сделки и преобладания промышленного производства. Старая модель капитализма уничтожала планету ради обогащения небольшой группы сильных мира сего, и неолиберализм лишь ускорил этот процесс. Гегемония капитала рушится на наших глазах. Людей все труднее купить позитивными идеалами свободы, выбора и удовлетворения от работы, ведь они прекрасно видят, что скрывается за этими воздушными замками. Чем очевиднее становится жестокость капитализма, тем более абсурдным кажется требование «любить свою работу». Если воспользоваться терминологией феминистского движения 1960-х годов, можно сказать, что сейчас происходит рост нашего самосознания. После финансового кризиса 2008 года фасад капиталистического реализма покрылся многочисленными трещинами, а теперь здание грозит рухнуть[688].

Все это происходит на фоне глубокого экологического кризиса. Как пишет Алисса Баттистони, научный сотрудник Гарвардского центра по проблемам окружающей среды, «если говорить прямо, то деятельность человека настолько сильно изменила планету, что эти изменения теперь угрожают нашему существованию, причем некоторые жители Земли находятся в более уязвимом положении, чем другие». Баттистони отмечает, что мы не можем двигаться вперед, «не решив проблем, ставших камнем преткновения для движения по охране окружающей среды: проблем потребления и работы». По ее словам, сокращение государственного сектора приводит к росту частного потребления: на место поездов приходят частные автомобили, на место общественных парков – частные дворы, на место воды из-под крана – вода из бутылок. Наша культура только усугубляет эту проблему. Британский аналитический центр Autonomy в докладе 2019 года поставил вопрос таким образом: «Вместо того чтобы обсуждать, как максимизировать экономические показатели (под этим часто подразумевается поиск ответа на вопрос о том, как заставить людей еще больше работать на благо владельцев капитала), в условиях климатического кризиса мы должны сменить тему и поставить следующий вопрос: сколько еще работы мы можем позволить себе при текущих уровнях углеродоемкости наших экономик и производительности труда?» Серьезное сокращение продолжительности рабочего дня нужно не только потому, что людям не нравится работать, но и потому, что это единственный способ спасти нашу планету[689].

Свободное время сегодня – это роскошь, которую могут себе позволить далеко не все. Мы странным образом воссоздали древнегреческое общество, давно, казалось бы, канувшее в Лету: большинство людей настолько заняты работой, что не могут вникать в общественные дела, а политическая и социальная активность – прерогатива богачей. Мы превратили в работу занятия, прежде приносившие нам удовольствие, а затем сделали даже эту относительно приятную работу доступной лишь для немногочисленных привилегированных членов общества.

Греческая демократия строилась на идее о том, что вместо граждан полиса трудиться должен кто-то другой – будь то рабы или трудящиеся классы, лишенные права заниматься гражданской деятельностью. Работой граждан был праксис – то, что Гай Стэндинг описал как «работу ради самой работы, для укрепления профессиональных связей». Они занимались тем, что мы называем социальным воспроизводством, то есть участвовали в общественной жизни. Они ценили эту работу, но в то же время отделяли ее от досуга, который был для них самоценным занятием. Наряду с образованием и заботой свободное время было необходимо для полноценного участия в общественной жизни[690].

Как минимум со времени написания «Дороги на Уиган-Пир» Джорджа Оруэлла или даже «Фрагментов о машинах» Маркса[691] человечество размышляет о том, могут ли машины заменить людей на производстве, став своего рода автоматизированным пролетариатом. Может ли случиться так, что автоматизация не лишит рабочий класс средств к существованию, а вместо этого навсегда освободит нас от труда и позволит заниматься тем, что нам нравится? Мы часто слышим о том, что «роботы заберут наши рабочие места», но на самом деле автоматизация может дать всем нам больше свободного времени. Все зависит от того, кто разрабатывает алгоритмы и роботов и кто их контролирует. Но мы упустим главное, если будем думать только о технологиях: в отличие от Джона Генри[692], мы не соревнуемся с паровым двигателем, пытаясь доказать свое превосходство. В действительности мы оказались в ловушке текущей системы производства, где нам приходится постоянно работать, чтобы выживать, – и это при том, что сейчас производство требует как никогда мало человеческих рабочих рук[693].

Работа не ответит взаимностью на нашу любовь. Надеюсь, теперь все с этим согласны. В обществе, где людям приходится тратить бóльшую часть своего времени на работу, мы никогда не будем счастливы, даже если нам повезет получить работу, приносящую радость. Как пишет Сильвия Федеричи, «ничто так сильно не подавляет нас, как превращение в работу тех занятий и отношений, от которых мы получаем удовольствие»[694].

Капиталистическое общество превратило работу в любовь, а любовь – напротив, в работу. Капитал, пишет Сельма Джеймс, «не дает нам стать теми, кем мы могли бы стать, и ограничивает нас тем, чем мы в настоящий момент являемся. Он отнимает наше время, то есть нашу жизнь». Но нравится это капиталу или нет, мы начинаем менять свои приоритеты. Согласно опросам, все больше людей говорят о том, что хотят работу, где будет «короткий рабочий день и много свободного времени», и все меньше людей стремятся к тому, чтобы заниматься чем-то «важным». Это касается людей как с высоким, так и с низким уровнем образования, хотя общество относится к ним по-разному. Как отмечает Рэй Мэлоун из первой главы этой книги, мать-одиночку, получающую «универсальный кредит» и желающую проводить больше времени с ребенком, назовут лентяйкой. Если же обеспеченная женщина с ребенком уйдет с высокооплачиваемой позиции, то о ней скажут, что она хочет «найти баланс между работой и личной жизнью» (хотя она тоже может столкнуться с обвинениями в неумении «приспособиться» к ситуации)[695].

Побочным эффектом мифа о любви к работе стало то, что разговоры о любви между людьми потеряли свою значимость. Тех, кто говорит о любви, часто называют легкомысленными – в особенности это касается женщин. Нам приходится втискивать личные отношения в плотный рабочий график или вовсе жертвовать ими ради карьеры. В частности, женщины из рабочего класса предпочитают растить детей в одиночестве, предполагая, что трудности с поиском работы делают мужчин плохими кандидатами на роль потенциальных партнеров. Власть имущих не беспокоит тот факт, что женщинам приходится производить такие ужасные расчеты. (Кроме того, многие люди по-прежнему думают в этом контексте только о гетеросексуальных парах, оставляя без внимания многочисленные альтернативные формы отношений заботы.) Неолиберальная трудовая этика превратила наши сердца в регистрационные книги. Как пишет культурный критик Лора Кипнис в полемической книге «Против любви» («Against Love»), производственная риторика стала «базовым языком любви». Любовь – это сложно, особенно для рабочего класса[696].

Не только романтические отношения, но и дружба пострадала от неолиберализма. Проведенное в 2014 году исследование показало, что каждый десятый житель Великобритании не имеет ни одного близкого друга; каждый пятый из опрошенных в 2019 году в США миллениалов заявил, что у него нет друзей. Как отметил один журналист, эти исследования отражают «долгосрочный тренд на увеличение числа одиноких». Локдаун в период пандемии дополнительно усилил чувство одиночества, которое и прежде испытывали многие люди. У нас много «френдов» в фейсбуке, но есть ли у нас настоящие друзья? Некоторые винят в нашем коллективном одиночестве интернет, но на самом деле причина кроется в изменениях условий труда, упадке профсоюзного движения и других институтов, которые давали людям чувство солидарности, выходящее за рамки рабочих отношений. Когда я спросила профсоюзных активистов с завода Rexnord о том, чего им будет не хватать после закрытия предприятия, все сказали о друзьях и профсоюзе, но никто не упомянул саму работу[697].

Приток молодых людей в политические организации – «Демократические социалисты Америки», Лейбористскую парию и так далее – отражает не только пробуждение политического сознания у молодежи, но и стремление к объединению. Мы тратим слишком много времени на работу; у нас есть приложения для знакомств, упрощающие процесс поиска «второй половинки» (по крайней мере на одну ночь). Мы думаем, что семейные отношения и работа удовлетворят все наши потребности в человеческом общении, тем самым требуя от них невозможного. Нам нужны отношения помимо романтических и рабочих[698].

Концепция любви имеет долгую и сложную политическую историю. Как напоминает нам ответственный редактор Teen Vogue Самхита Мукхопадхьяй, любовь – «это не просто химическая реакция или чувство; это социальная и культурная сила». Кроме того, на протяжении долгого времени любовь считалась противоположностью работы. Любовь относилась к пространству дома, она была уделом семьи и влюбленной пары; человек ходил на работу, чтобы получить ресурсы, без которых любовь была бы невозможна. Также считалось, что любовь важнее для женщин, чем для мужчин; дом был женской сферой, а работа – мужской[699].

Но на самом деле границы между этими сферами всегда были размыты. С самого зарождения промышленного капитализма многие женщины работали вне дома, а боссы нередко пытались контролировать личную жизнь своих работников. Антонио Грамши отмечает, что «новый тип человека, которого требует рационализация производства и труда, не сможет развиваться до тех пор, пока половой инстинкт не будет соответствующим образом урегулирован и рационализирован, как и все прочее». Промышленники, утверждает он, постоянно борются с «животным» началом в человеке и пытаются подчинить себе те чувства и инстинкты, что отличают нас от роботов, в том числе установить контроль над внерабочими романтическими отношениями своих сотрудников. Хорошо известен пример Генри Форда, который отправлял сыщиков домой к своим рабочим, чтобы убедиться, что они честны, гетеросексуальны и моногамны, – следовательно, заслуживают более высокой зарплаты[700].

По мере того как менялись условия труда, трансформировались и наши представления о любви. Участницы феминистской революции, также известной как вторая волна феминизма, в числе прочего требовали для женщин возможности устроиться на работу, предполагающую карьерный рост, рассматривая ее не только как путь к финансовой независимости, но и как возможность посвятить жизнь более интересным занятиям, чем уборка дома и уход за детьми. Что касается концепции любви, то она, как демонстрирует социолог Эндрю Черлин, прошла путь от моногамных супружеских отношений к более открытым, гибким и, разумеется, зачастую не гетеросексуальным формам близости. Тем не менее язык, который мы используем, когда говорим о партнерстве (термин «партнер», ставший популярным в последние годы благодаря своей гендерной нейтральности, ассоциируется с работой, конференц-залами и юридическими фирмами), напоминает о том, что семья возникла как институт, дополняющий работу. Когда наши отношения рушатся, мы виним себя, не обращая внимания на социальное и институциональное давление, сделавшее невозможным их продолжение. Любовь по-прежнему остается всего лишь очередной формой отчужденного труда[701].

Но что, если бы все было иначе?

Как пишет Сельма Джеймс, это настоящее чудо, что при патриархате мужчины и женщины умудряются мирно сосуществовать и даже жить вместе и любить друг друга. Да, несмотря на все трудности, мы все равно пытаемся любить, и это само по себе прекрасно. Что, если, пишет Джеймс, мы попытаемся создать мир, в котором во главу угла будут поставлены любовь и забота, а не стремление к прибыли? Каким образом, спрашивает Кэти Уикс, осмыслять обязательства перед любимыми людьми, «не измеряя их валютой работы»?[702]

Самые радостные и памятные моменты моей жизни – это моменты, проведенные рядом с близкими людьми: когда мы сидим за столом и рассказываем друг другу о своих потерях; вместе смеемся и плачем; танцуем до боли в коленях и бедрах, не думая о том, насколько глупо сейчас выглядим; лежим на диване в четыре часа утра, время от времени случайно касаясь друг друга, и вспоминаем все свои маленькие любовные победы и поражения за последний месяц. Когда происходят политические трагедии, я укрываюсь в объятиях близких людей; когда на нашей улице праздник, мы вместе радуемся и плачем от счастья. Однажды на радостях я обняла знакомую, которая мне никогда особо не нравилась (это было взаимно): в тот момент мы обе поняли, что наше общее дело гораздо важнее личных симпатий и антипатий.

Когда умер мой отец, я испытала настоящий шок. Люди, знавшие, что такое боль, протянули мне руку помощи. Они объяснили мне, что мои переживания совершенно нормальны и гораздо важнее, чем работа (я также очень благодарна редакторам и команде Type Media Center, которые понимали, что иногда в жизни бывают такие моменты, когда человеку не до работы). Это лишь одно из множества добрых дел, за которые я пыталась отплатить впоследствии, поддерживая друзей, потерявших близких.

Значительная часть этой книги написана в тот период, когда я приходила в себя после потери отца и многочисленных неудачных отношений, на которые мне так везло. Мне стали нравиться темные круги под моими глазами. Мог ли кто-то сказать наверняка, чем они вызваны – бессонницей из-за очередного неудавшегося романа или работой по ночам? Знала ли я сама ответ на этот вопрос?

Когда вам разбивают сердце, вы становитесь расточительны. Я тратила время впустую, не спала и не работала. Я редко могу позволить себе удовольствие хорошенько погрустить. В таких ситуациях я чаще всего заставляю себя работать, но в тот раз, позволив эмоциям взять верх и прислушавшись к биению сердца, на короткое время снова почувствовала себя живой. Пустоту, образованную горем, я заполнила еще большим горем – ничего лучше не нашлось.

Мне кажется, что, заканчивая этот текст, я пытаюсь разобраться с самой собой. Думая о дедлайне и представляя напечатанную книгу, я все равно стараюсь не зацикливаться на работе. Я мечтаю, что кто-нибудь прочитает эти слова и почувствует, что они созвучны его опыту. Мечтаю разрушить стены, которые работа воздвигла между всеми нами, и о связи между людьми. Я пишу, чтобы дотянуться до людей, чтобы обозначить хлебными крошками путь, который, надеюсь, приведет нас в лучшее место. Я пишу это заключение и думаю о том, кому первому отправлю его.

Работа никогда не полюбит нас в ответ, но нас могут полюбить другие люди.

Нынешняя ситуация, когда политический кризис совпал с экологическим, кажется безвыходной, но она дает нам возможность вообразить себя в другом мире. Если раньше нам было легче представить себе конец света, чем конец капитализма, то теперь, когда мы увидели и то и другое, нужно придумать что-то новое.

Формы межличностных отношений, приносящие нам радость и удовольствие, могут также стать ключом к политическим изменениям. Надя Айдл из подкаста #ACFM (AC означает «кислотный коммунизм» (acid communism)[703] или «кислотный корбинизм» (acid corbynism[704])) отмечает в эпизоде, посвященном урбанизму: «Я больше не хочу ни с кем встречаться „на кофе“… Меня не интересует этот навязанный неолиберализмом способ взаимодействия с людьми в городской среде, когда вам приходится на пару минут встречаться с друзьями и знакомыми, которых вы не видели два месяца, потому что все вокруг такое дорогое и у вас просто нет свободного времени…» Вместо этого, доказывает Айдл, нам нужен такой образ жизни, при котором у нас были бы время и возможности «по-человечески относиться друг к другу, что, конечно, несет в себе революционный потенциал и потому опасно». Если вместо того, чтобы коллекционировать новые знакомства как визитные карточки или марки, мы замедлимся и попытаемся сделать существующие социальные связи более глубокими и осмысленными, это будет шагом к освобождению[705].

Что, если вместо того чтобы думать о предметах, которые можно позволить себе купить на деньги, заработанные благодаря бесконечной работе, мы направим свои желания на других людей? Как пишет Кипнис, если мы не будем «превращать желание в потребительский импульс» и вместо этого станем проводить время с людьми, то сможем подорвать всю существующую экономическую систему. В конце концов, ведь самоорганизация (как на рабочем месте, так и за его пределами) – это процесс выстраивания связей между людьми. Первое нерешительное «привет», беседа в перерыве, осторожное письмо с личной, а не рабочей электронной почты – все это способы пересечь искусственные границы между нами, найти общие интересы и, объединившись, стать внушительной силой. Профсоюз имеет смысл только в том случае, если его члены верят в него и действуют именно как профсоюз, если они готовы рисковать друг ради друга, если они верны старейшему принципу рабочего класса: «Что плохо для одного, то плохо для всех»[706].

Мы все еще можем создавать прекрасные вещи вне мира работы, как доказывал Уильям Моррис, но это должны быть подарки или украшения, которые мы с удовольствием делаем и с таким же удовольствием используем или демонстрируем. Это должны быть вещи, которые мы будем хранить и ценить, а не менять с наступлением каждого нового сезона. Если мы станем уделять больше внимания друг другу, то сможем найти то, что объединяет, а не разъединяет нас[707].

Я думаю об освобожденных из рабства чернокожих женщинах, которые, как пишет Тера Хантер в книге «Наслаждаться моей свободой», «играючи конструировали новые идентичности, ниспровергая представления о своей расовой неполноценности». Им приходилось много и усердно работать, но они все равно боролись за личное пространство, необходимое для того, чтобы распоряжаться своей свободой. «Чернокожие женщины намеревались сделать так, чтобы свобода стала означать возможность получать удовольствие и отдыхать вместе с друзьями, родными и соседями», – пишет Хантер. Они искали баланс между необходимостью зарабатывать себе на жизнь и «потребностью в эмоциональной подпитке, личностном росте и коллективном культурном самовыражении»[708].

Танцы, песни и красивая одежда давали им возможность выразить то, что жестоко подавлялось на протяжении столь долгого времени. Все перечисленные занятия могут быть формами труда, но они приобретают совершенно иное значение, когда нарушают рутинное течение жизни. Да, не существует никакого внешнего по отношению к капитализму мира, но правда также в том, что в нашей жизни бывают моменты, когда мы получаем возможность ненадолго выйти за его пределы. Наши желания, отмечает Марк Фишер, по большей части остаются безымянными. «Наше желание направлено в будущее – мы хотим выйти из бесконечной череды тупиков капитализма, и оно происходит из будущего – из того самого будущего, в котором снова будут возможны новые формы восприятия, желания и мышления». Эти желания могут причинять нам ужасные страдания, если в силу жизненных обстоятельств мы не можем удовлетворить их. Но они также представляют собой почву, на которой мы сможем вырастить что-то новое[709].

Чтобы вернуть себе это ощущение восторга, вернуть себе пространство межличностного общения, нам нужно нечто большее, чем незначительные улучшения в условиях труда на отдельных рабочих местах или даже масштабные изменения в трудовом законодательстве, – хотя и то и другое, безусловно, крайне необходимо. Но помимо этого нам нужна политика времени: политическое понимание того, что мы сами имеем право решать, что делать со своей жизнью[710].

Общество всегда будет предъявлять к нам требования. Если мы построим мир, где главной ценностью станут отношения между людьми, его требования, возможно, окажутся еще более строгими. Но в этом мире мы будем поровну распределять между собой все обязанности и всю работу (как приятную, так и не очень), и у нас окажется гораздо больше свободного времени, которое мы сможем проводить так, как захотим. В этом мире забота перестанет быть исключительной обязанностью того или иного гендера или какой-либо одной социальной группы. В этом мире у нас будет достаточно свободного времени, чтобы позаботиться о себе[711].

В капиталистическом обществе мы не можем ни хранить плоды своего труда, ни делиться ими. Художественное творчество – олицетворение свободы, но капитализм превратил искусство в роскошь, доступную немногим. При этом, как отмечает художественный критик Бен Дэвис, «наше творчество, как и наши любовные отношения, в значительной степени несет на себе отпечаток нашего существования, заменяя собой богатство неотчужденного мира, которого мы лишены; без перспективы дружеского общения и творческой самореализации нам остается только бесконечная тягостная необходимость работать на кого-то ради возможности пережить очередной день, чтобы завтра начать все по новой». Но при том постоянном напряжении, в котором мы находимся, нам становится все труднее выражать себя. Наше творчество, как и нашу любовь, нельзя назвать по-настоящему свободным[712].

Творить, играть, любить – все эти человеческие желания, или, можно даже сказать, потребности, были отняты у нас, превращены в товар, а затем проданы нам обратно. Пока нам приходится работать, чтобы зарабатывать на жизнь, имеет смысл требовать улучшения условий труда; но наряду с этим мы должны отвоевывать свое время. Какие замечательные вещи мы смогли бы создать, если бы нам не нужно было думать о деньгах? Как отметил Маркс много (впрочем, не так уж и много) лет назад, «царство свободы начинается в действительности лишь там, где прекращается работа, диктуемая нужной и внешней целесообразностью»[713].

Риск – это часть удовольствия.

Вот что значит «быть живым». Это значит чувствовать, как быстро бьется твое сердце из-за полученного сообщения, чувствовать, как радость от единения с людьми сменяется тоской от одиночества. Сама по себе работа важна только как способ установления контактов с другими людьми. Весь «труд любви», если очистить его от капиталистического стремления к богатству, славе и власти, по сути представляет собой попытку соединиться с окружающими, стать чем-то большим и лучшим, чем маленькое одинокое «я»: художник, каким бы индивидуалистом он ни был, всегда думает о потенциальных зрителях, когда создает свои работы. Если нам не нужно будет бороться за выживание, мы сможем познакомиться со множеством новых людей и лучше узнать тех, с кем уже знакомы.

Социальные движения последнего десятилетия в числе прочего объединяет то, что все они боролись за возвращение людям права на общественные пространства: вспомним оккупацию площадей в Испании и Греции; захваты университетов участниками британского студенческого движения; акции протеста «Захвати Уолл-стрит»; революцию в Египте, эпицентром которой стала площадь Тахрир; протесты 2020 года в США, когда американцы, несколько месяцев просидевшие в изоляции, вышли на улицы с криками «Black Lives Matter!»

Это были не только пространства дискуссий и политических действий, но и пространства заботы. Комитеты по «еде» и «комфорту», созданные во время акций протеста «Захвати Уолл-стрит», удовлетворяли базовые потребности протестующих и следили за тем, чтобы все чувствовали себя комфортно на улицах. Люди пели и танцевали; были устроены импровизированные библиотеки и проводились лекции. Протестные движения, пишет Барбара Эренрайх в книге «Танцы на улицах» («Dancing in the Streets»), раз за разом переизобретают дух карнавала, праздника всеобщей радости, на время отменяющего общественные иерархии. «СМИ часто высмеивают протесты за их карнавальный дух, как будто веселье отвлекает протестующих от серьезных политических вопросов, – пишет она. – Но опытные активисты знают, что людям нужна радость и что удовлетворение этой потребности нельзя отложить до окончания „революции“»[714].

После протестов на Уолл-стрит многие активисты перешли в сферу электоральной политики, сочтя ее более «серьезным» занятием. Но даже посреди этой «серьезности» нашлось место для утопии. Забастовки учителей, прокатившиеся по США после 2012 года, создали новое пространство для взаимодействия между активистами. В Западной Вирджинии учителя, облаченные в одежду красного цвета и держащие в руках самодельные плакаты, захватили местный Капитолий. Участники пикетов в Лос-Анджелесе и Чикаго исполняли танцевальные номера и пели песни собственного сочинения. Британские преподаватели в ходе забастовки создали «университет мечты: „полная коллегиальность, преподавание важных предметов без бюрократических издержек, солидарность студентов и работников университета, дети бок о бок с преподавателями“». Забастовка дает людям возможность вернуть себе право на свободное от работы время. Работники демонстрируют свою значимость начальству, отказываясь трудиться и нарушая привычный порядок вещей, но одновременно заявляют о праве на свое время и результаты своего труда. В разгар забастовки утопия на короткий миг становится видимой. А всеобщая забастовка, как писала Роза Люксембург, способна опрокинуть капиталистический строй[715].

Участники протестов 2020 года носили маски и использовали дезинфицирующие средства для рук, чтобы по возможности обезопасить друг друга от коронавируса. Они пели и танцевали, объявив улицы Сиэтла и Миннеаполиса зонами, свободными от полиции. Протестующие заботились об окружающих, раздавали еду и лекарства, давали друг другу возможность отдохнуть на улице, не думая о том, что кто-то может подойти и поинтересоваться: «Что вы здесь делаете?» Протестующие в Сиэтле возродили дух Парижской коммуны и сиэтлской всеобщей забастовки 1919 года, когда рабочий класс вышел на улицы города, борясь за свои интересы; они создали, говоря словами одного из активистов, «пространство для дискуссий, „деколониальное кафе“. Оно включало общественный сад, информационные палатки, обучающие мероприятия со свободным доступом к литературе, вечерние кинопоказы и площадку, где каждый вечер выступали музыкальные группы». В ходе протестов во время пандемии коронавируса, когда недовольные полицейским насилием объединились вокруг лозунга «I can’t breathe» («Я не могу дышать»)[716], протестующие создали в городах США пространства, где чернокожие могли спокойно вздохнуть. Как пишет политическая активистка Мариам Каба, протестующие, которые призывают к упразднению полиции, «способны представить другое общество, построенное не на индивидуализме, а на сотрудничестве, не на самосохранении, а на взаимопомощи»[717].

Возможно, этих отдельных пространств недостаточно для того, чтобы полностью перестроить существующую систему. Но, как пишет Фишер, альтернативные образы будущего, которые мы создаем в таких пространствах, «являются не только „политическими“ в узком смысле, но и эмоциональными». Он назвал такой образ будущего «кислотным коммунизмом» – но не потому, что верил, будто психоделики могут способствовать политическим изменениям: Фишер считал необходимым возврат к идеям освободительных движений 1960-х годов. По его мнению, они могут помочь нам выработать новую политику удовольствия, желания и радости, создать «новое человечество, новый способ видеть, мыслить, любить – как раз это и сулит нам кислотный коммунизм»[718].

Фишер хотел соединить художественную и социальную критику капитализма, чтобы построить мир всеобщего изобилия (отсюда «коммунизм»). В эпоху климатического кризиса трудно представить себе, что в будущем нас может ждать что-то кроме дефицита, но молодые люди, устраивающие климатические забастовки по всему миру, помогают нам увидеть альтернативный образ будущего. Они объединяются с друзьями, заставляя нас вспомнить о тех временах, когда мы только начинали создавать свои маленькие волчьи стаи вне нуклеарных семей, свои банды, которым могли доверить самые страшные секреты. Они превращают свои страхи в звонкие кричалки, высмеивающие взрослых, которые довели наш мир до такого состояния. Бастующие студенты знают, что другой мир возможен, ведь они сами создают его. Они делают его реальным каждый раз, когда отвоевывают свое время, когда отказываются заниматься «трудом надежды», которого от них ждут. Студенты понимают, что мир, в котором они должны были вырасти, основательно подвел их[719].

Конечно, думать, что одной только любви достаточно, чтобы изменить наш мир, – это идеализм. Мне очень нравится сумка, подаренная мне организацией Art + Feminism («Искусство + феминизм»), на которой написано: «Нам нужна не только любовь, но еще и чертов план действий». Или, как более точно выразилась Анджела Дэвис, «любовь сама по себе бессильна, но без любви невозможен ни один по-настоящему революционный процесс». Солидарность – это любовь, совмещенная с силой и четким пониманием своих целей, как однажды заметили мы с Мелиссой Джирой Грант, моей коллегой и самой дорогой подругой. Утопические пространства, которые мы создаем во время протестов и забастовок, могут быть временными; концепция солидарности не предполагает, что нам должны нравиться все наши товарищи по борьбе. Но, стоя плечом к плечу, мы испытываем любовь друг к другу[720].

Таким образом, освобождение любви от диктата работы – это ключ к изменению мира. Люди уже начали отвоевывать себе пространства, позволяющие им экспериментировать с различными формами любви, свободными от навязанных капитализмом моделей труда. Как заметила Сильвия Федеричи, вспоминая Платона, «если бы существовала армия любовников, она была бы непобедимой». По ее мнению, любовь – это сила, позволяющая нам выйти за рамки личных интересов: «Это мощное антииндивидуалистическое средство, мощный инструмент объединения людей». Капитализму необходимо контролировать наши привязанности, нашу сексуальность и наши тела, чтобы поддерживать разобщенность. Капитализму удалось провернуть невероятный трюк и убедить нас в том, что работа – это наша самая большая любовь.

Сегодня День святого Валентина. Лучи утреннего солнца пробиваются сквозь окна моей съемной квартиры в Лондоне, где я заканчиваю эту книгу. Я приехала в Лондон, потому что здесь живут люди, которых я люблю больше всего на свете. Когда мне было плохо, они помогли мне заново собрать себя по кусочкам. Если и есть что-то, что нам точно нужно успеть сделать за свою недолгую жизнь на этой умирающей планете, – так это полюбить людей, попытаться понять их, несмотря на все различия между вами, которые всегда будут создавать тайну, вне зависимости от того, насколько хорошо вы знаете человека.

Я верю и хочу, чтобы вы тоже верили, что любовь – это слишком важная, прекрасная, величественная, беспорядочная и человеческая вещь, чтобы тратить ее на работу, которая, как известно, приходит и уходит.