Дотянуться до моря

— Сень, а, Сень? Слушай, я знаю, как ты относишься к Аббасу и знаю, что он это заслуживает. Но он тоже сам очень переживает по этому поводу. Он тут просидел весь вечер, держась за голову и глядя в одну точку, а потом бухнулся передо мной на колени и говорит: «Я тебя умоляю, позвони Арсению Андреичу, попроси, чтобы он взял меня на работу! Что было, то было, но я все осознал и клянусь, что ему не придется жалеть о своем благородном поступке. Со мной он разговаривать не будет, я последний раз так ему наговнял с этим Пироговым, что и вспомнить тошно. А ты всегда ему нравилась, тебе он не откажет».

— Что, так и сказал: «Всегда ему нравилась?» — нахмурился я. — Может, он подозревает, что?..

— Да нет, — поморщилась Ива. — Просто, что я тебе нравлюсь, всегда было у тебя на лбу написано. Так что ему сказать? Что я позвонила, и ты отказал?

Я впал в глубокую депрессионную задумчивость. Единственно верным сейчас был ответ «да». Я неоднократно зарекался иметь с Аббасом какие-либо отношения, тем более деловые. Но отказать сейчас Иве — это выглядело бы… Это выглядело бы брезгливым отказом толстосума-покровителя бедной содержанке, осмелившейся попросить нечто из-за рамок ее нищих содержанческих прав. Пришлось бы объяснять, что, Ива, ты же понимаешь, это без связи с нашими отношениями, но я не могу, это же очевидно! Извини, не хотел огорчать тебя, но жизнь — такая сложная штука, и давай больше не будем об этом! И, кстати, дорогая, не соблаговолишь ли ты занять позицию № 17, мне пришла на ум презабавнейшая эротическая фантазия! И, как всегда, кроме соображений морали нашелся и чисто утилитарный аргумент. Мы к тому времени были на самом пике работы с Министерством, но мой руководитель этого проекта чем-то безумно раздражал г-жу Нарцыняк, и недавно она впрямую распорядилась его заменить. Я был этой просьбой жутко раздражен, но не отреагировать не мог. Я взял для решения вопроса приличествующий случаю тайм-аут, и время как раз истекало. По своему профессиональному опыту для замены Аббас подходил как никто другой.

— Пусть он мне позвонит, — ответил я, от неожиданно прозвучавшего в этой простой фразе чванства испытав к себе острый приступ отвращения.

Ива молча перевернулась, накрыла меня своим телом, и впилась в мои губы благодарным поцелуем.

Я назначил Аббасу зарплату, которую не дал бы ни одному человеку со стороны, и Ива не забыла отблагодарить меня за это феерическим сексом. Не то, чтобы наши с ней отношения мешали мне общаться с ее мужем, но я был рад, что Министерство курировал Питкес, что сводило мои с Аббасом контакты к минимуму. Он безупречно проработал почти полгода, г-жа Нарцыняк в нем души не чаяла. «А-арсений Андреевич, мы очень вам благодарны за то, что вы нашли возможность поставить на наш объект Аббаса Мерашевича, — в своей обычной придыхающе-экзальтированной манере говорила мне она. — Но шеф считает, что вам надо было сделать это с самого начала. «Кадры решают все!» — просил передать он вам!» От попахивающих сталинщиной нравоучений высокопоставленного мздоимца — поклонника игры на язычковых клавишно-пневматических инструментах меня мутило, но я улыбался, радуясь, что в кои-то веки попал с Аббасом в точку. Но потом разразился скандал. Началось с Самойлыча, который как-то между делом доложил мне, что застал Эскерова на рабочем месте с явными признаками алкогольного опьянения и, явно намекая на то, что сотрудник был принят на работу по моему прямом указанию, спросил на этот счет дальнейших инструкций. Я пожал плечами и сказал, что неприкасаемых у нас нет. Через несколько дней мне позвонила г-жа Нарцыняк со странным вопросом: дескать, не всегда уместное вмешательство главного инженера в работу руководителя объекта вредит делу и попросила ограничить, а лучше — исключить посещения Питкесом Министерства. Я едва не вспылил, но пообещал разобраться. Выяснилось, что получив от меня карт-бланш, Самойлыч устроил Аббасу заслуженную выволочку, заявив, что следующий случай пьянства на работе для того будет последним. В ответ Аббас пошел к г-же Нарцыняк и накапал на Питкеса, что тот, дескать, его, Аббаса, невзлюбив, вставляет ему палки в колеса и не остановится даже перед срывом ввода объекта в эксплуатацию с целью свалить вину за это на руководителя объекта. В голосе г-жи Нарцыняк звучало неприкрытое беспокойство, а я скрипел зубами и проклинал ту минуту, когда уступил Иве. Закончил я разговор с четким намерением лично и максимально жестко переговорить с Аббасом, но задержался с осуществлением этого решения, а через два дня меня вызвал лично Гармонист. За два года работы это был второй раз, тема встречи объявлена не была. Но когда он начал мне задушевно петь, что обеспокоен некоторыми процессами, идущими в организации подрядчика, я сразу понял, откуда растут ноги. Оказалось, что Аббас приперся к Гармонисту и с заговорщицким видом начал рассказывать тому, что практика обналичивания в «Арми-Строй» построена небезопасно, и что по стопроцентно верным сведениям скоро на фирму будет налет соответствующих органов. Это, в свою очередь, не только приведет к срыву работы на Министерстве, но станет источником неприятностей у заказчика. С целью предотвращения возможных проблем Аббас просил Гармониста, чтобы тот в приказном порядке запретил появление на объекте главного инженера Пикеса Б.С., а мне, как генеральному директору, дал прямое указание наделить его, Аббаса Эскерова, исключительными полномочиям по найму субподрядчиков и ИТР. В этом случае он, Аббас, гарантирует своевременный ввод объекта в эксплуатацию своим честным словом и незапятнанной репутацией, в противном — гарантирует, что все рухнет буквально на днях. Гармонист выслушал Аббаса с выражением озабоченности на лице, потом, не будучи совсем уж идиотом, вызвал меня. Еще он поделился со мной наблюдением, что от Аббаса Мерашевича пахло водкой, и общее состояние, в котором находился руководитель объекта, представилось ему несколько неуравновешенным. Я ухватился за эту идею, объяснил, что, вероятно, руководитель объекта переутомился, в связи с чем ему завтра же будет предоставлен для восстановления внеочередной отпуск. Не мог же я объяснить Гармонисту, что прожженный авантюрист, на котором клейма ставить негде, был взят мною на работу по просьбе его жены, моей любовницы, и теперь по привычной своей кукушечьей традиции пытается перераспределить денежные потоки, с каковой целью и хочет добиться права ставить на ключевые посты своих людей. Гармонист высказал опасения насчет сроков сдачи объекта, остающегося без руководителя, но получил мои заверения, что главный инженер Питкес Борис Самойлович вполне справится один. Выйдя из высокого кабинета, я первым делом заблокировал Аббасу его корпоративную сим-карту, вторым — продиктовал приказ о его увольнении, третьим — самолично вымарал его фамилию из списка на проход в здание Министерства. Звонок с неизвестного мне телефона раздался в половине девятого утра следующего дня. Совершенно неадекватный Аббас кричал, что не потерпит такой подставы, что закончить объект — дело его чести, что начальник ФСБ — его другадан, и «летучие отряды» на Министерство, в контору и ко мне домой уже выехали. Что я отдам все деньги, которые я ему задолжал, и еще столько же, и что объект без него я не сдам. Я слушал этот бред сумасшедшего минут пять и мне вспоминался финал Булгаковского «Собачьего сердца»: «Как же, позвольте?.. Он служил в очистке…» Потом я положил трубку и постарался обо всем этом забыть. Но Аббас еще долго не давал мне жить спокойно, звонил, грозил, писал эсэмэски. В его рабочем столе на Министерстве нашли семь или восемь странниц убористым почерком, названным «Проект доноса на безобразия, творимые генеральным директором ООО «Арми-Строй» Костреневым А.А. при исполнении Государственного контракта на объекте Министерство». Причем слово «донос» было сначала вымарано и исправлено на «докладная записка», но после зачеркнуто, и жирным снова выведено: «Донос». В основном в кляузе был все тот же бред душевнобольного, но если бы бумага попала «куда надо», без подключения Леши Бранка вряд ли обошлось бы. дал команду не выплачивать шантажисту зарплату, и это возымело действие. Через две недели другадан начальника ФСБ написал заявление об уходе по собственному желанию, в обмен получив полный расчет. Как часто бывает с сиквелами драмы, последняя повторилась в виде фарса.

Объяснения с Ивой на этот счет я ждал и боялся, но она позвонила первая и сказала, что понимает — у меня не было выхода. Попутно в разговоре выяснилось, что «ж…па» с деньгами в семье Эскеровых так и не прекращалась, потому что зарплату Аббас домой не приносил, а проигрывал в заменивших казино онлайн-клубах вроде «Вулкана удачи». Аналогично он поступил и с весьма приличной последней суммой, не появлявшись домой двое суток. Я закончил разговор с тяжелым сердцем, предвидя новые расходы и не первый уже раз пожалев о том, что «реконкиста» удалась.

[i] Я — Джой. Я не говорю по-русски. (англ.)

[ii] Я не причиню тебе вреда. Иди сюда. (англ.)

[iii] Ты очень симпатичная. (англ.)

[iv] Мне нужно принять душ. Извиняюсь, это не займет много времени. (англ.)

[v] Я хочу тебя. Я хочу тебя в твою вагину, немедленно! (англ.)

[vi] Ивиняюсь, у меня нет презерватива. У тебя есть? Слишком опасно заниматься этим без защиты. (англ.)

[vii] К черту презики! Залезай на меня, сейчас же! (англ.)

[viii] У меня нет СПИДа. Я чистая. Господин может быть уверен. (англ.)

[ix] Ты откуда? (англ.)

[x] Из Соуэто. (англ.)

[xi] Почуму ты плачешь? Почему ты такой грустный? Это из-за моих глупых историй? (англ.)

[xii] Мы увидимся еще? (англ.)

[xiii] Если мне повезет, и я забеременею от тебя, я знаю, как назвать нашего сына. (англ.)

[xiv] Outbid (англ.) — перекупать

Глава 9. Вещь в себе

Глава 9.

Вещь в себе

После практически бессонной ночи, наполненной, как наваждениями, воспоминаниями, я дрых чуть не до обеда, благо, никто не названивал. И при том, что Ива совершенно не была тем собеседником, с кем я жаждал общения, но как раз она позвонила первой. Какое-то время я раздумывал, брать ли трубку, но напряжение всех этих дней не позволило проигнорировать звонок.

— Да, — сухо ответил я. — Алло.

— Это я, — не менее обезвоженно сообщила мне совершенно очевидную информацию Ива, не сочтя нужным даже поздороваться. — Я только что из морга, вместо опознания менты мне там целый допрос учинили. Нужно срочно встретиться.

— Что случилось? — нахмурился я. — И что значит — срочно? У тебя же похороны…

— Похорон не будет, — нетерпеливо перебила меня Ива и, понизив голос почти до шепота, пояснила: — По крайней мере, в ближайшее время. Будет целое расследование, генетическая экспертиза и прочее. Менты подозревают, что Аббас не сам разбился, что это было убийство.

Сердце у меня в груди, гулко стукнув, зачастило. Убийство?! Не может быть! Хотя — почему не может? Из-за истории с квартирой Аббас терся с самыми разнообразными людьми, да и в тюрьме знакомства мог завести весьма небезопасные. И случайное убийство нельзя исключить — ночь, трасса, зарекаться ни от чего нельзя. Так что насчет «не может быть» я погорячился, в этой стране нельзя зарекаться не только от сумы и тюрьмы, от могилы — тоже. Но кто, что, как, какие факты? Ну, да, по телефону это все не обсудишь, надо ехать, — несмотря ни на что, невозможно отказать Иве сейчас в том, что ей нужно, лишить в такую минуту общения и поддержки. Да и самому, мягко скажем, небезынтересно. И — как бы я ни относился к Аббасу — небезразлично.

— Да, я приеду, — решительно ответил я.

Морг был где-то в Тушино, и когда бы я добрался туда с учетом непредсказуемого движения на МКАДе, сказать было трудно. Поэтому договорились встретиться на Таганке, куда у меня была почти прямая дорога. Но и я прособирался, и на Волгоградке в районе Люберец массу времени потерял, так что, когда я вошел в немноголюдную кафешку рядом со станцией метро Марксистская, Ива ждала меня уже, пожалуй, никак не менее часа. Перед ней на столике стояла недопитая чашка кофе и бокал с остатками красного вина. Она сидела, уперев лоб в ладонь и курила, после каждой затяжки тыча сигаретой в давно не менянную пепельницу. Эти ее нелогичные, избыточные движения наводили на мысль, что выпитый бокал перед ней — далеко не первый, но лишь когда она подняла на меня взгляд, я понял, насколько она пьяна. Я почувствовал приступ раздражения, мелькнула мысль, не уйти ли, порекомендовав Иве проспаться, но острый укол совести заставил меня все-таки подойти — после посещения морга, созерцания обгоревших мужниных останков только каменному не понадобилось бы крепко расслабиться.

— Привет, — сказал я, садясь на стул. — Извини, что так долго.

— Ничего, — ответила Ива, делая отметающий жест кистью, — я никуда не тороплюсь. Уже никуда не тороплюсь.

— А куда торопилась? — поддержал разговор я, оглядываясь в поисках официанта.

— Й-я? — пьяненько переспросила Ива. — Я торопилась сегодня на кладбище, мужа хоронить. Но выяснилось, что там и хоронить-то нечего. Общий вес костных останков составляет менее шести килограммов. Представляешь — у них в бумагах это называется «костные останки». А для веселых людей в морге это вообще — «суповой набор», а если обгоревшее, то «шашлык». Гроб у них — «чемодан», а могила — «блиндаж». Смешно, правда?

Мне представились веселые мужчины и женщины в белых халатах, сидящие на гробах — «чемоданах», с аппетитом уплетающих немного пережаренный шашлык из мяса не совсем понятного происхождения в непосредственной близости с ревущими зевами муфельных печей, и меня передернуло.

— Представляешь — от человека не осталось и шести кило! — продолжала Ива. — Спрашивается — на хрена нужен гроб ценой в сороковник, как Софа заказала, чтобы похоронить шесть кило костей?

Она пожала плечами и прежде, чем я успел ее остановить, поднесла ко рту пустой бокал.

— О, у меня даже вина нет, — горько усмехнулась она, со стуком ставя бокал на стол. — У меня ничего нет. И никого. Сначала папа, потом — мама. Теперь муж. Этот сука-официант принесет мне когда-нибудь вина?!

Из ее глаза, оставляя на щеке серую дорожку, выбежала слеза. Из-за шторы, словно услышав обращенный к нему призыв, выпорхнул сука-официант с бокалом вина, поставил его перед Ивой, сменил пепельницу, принял от меня заказ на кофе с минералкой и исчез. Ива вытерла щеку салфеткой, подняла бокал.

— А давай-ка выпьем, Арсений Андреич, за мужа моего и друга твоего бывшего, — со свадебным пафосом провозгласила она. — За упокой души его, так сказать, злодейски убиенной.

И, не дожидаясь моей реакции, осушила бокал. Потом закурила и, насмешливо глядя на меня, выдохнула дым мне в лицо.

— Ива, ты хотела о чем-то поговорить, — мягко напомнил я ей, уклоняясь от дыма. — Ты сказала, что у ментов, то есть, у полиции, есть версия о том, что Аббаса убили. На чем эта версия основана? Что они говорят? Кстати, они — это что, несколько человек? Кто тебя в морге, как ты выразилась, допрашивал?

— Да, их было двое, — кивнула Ива. — Один — следак по делу, — забыла фамилию. Лаптев, Ларин? Нет, не помню. Он мне визитку дал, в сумке, я потом посмотрю. Молоденький такой, а уже капитан! И то ли я его уже видела где-то, то ли на кого-то просто похож… Черт, аж свербит, а вспомнить не могу. А второй — в возрасте дядечка, эксперт-криминалист. Что они говорят? Криминалист говорит, что цепочка на шее Абика расплавилась полностью, а звезда и полумесяц — нет, хотя все же немного потекла. То есть, он сказал, что цепочка, видимо, серебряная, а знак — из какого-то другого, более тугоплавкого металла. Я им сказала, что из платины, а он сказал, что для платины знак слишком легкий…

— Из палладия, — поправил я. — Вернее, из сплава палладия и серебра, так называемый «сплав 250», применяется в стоматологии.

— М-да, странно, — выпятила нижнюю губу Ива. — А мне Аббас говорил, что из платины. И всем… А ты откуда знаешь?

— Долго объяснять, — ответил я. — Но знаю точно.

Мне не хотелось сейчас вдаваться в подробности этой истории, относящейся ко времени, когда наши отношения с Аббасом еще только завязывались, а с Ивой мы вообще не были знакомы. Ее муж еще только начинал работать, но у него уже появились первые приличные деньги. Как-то во время одного из вечерних конторских возлияний он посетовал, что хотел заказать себе цепь и мусульманский знак «звезда и полумесяц» из платины, но стоимость такого комплекта вышла запредельной. «Сделай из серебра, никто не догадается, — пожал плечами я, вспоминая, как, крестившийся в уже зрелом возрасте, я долгие годы носил простой алюминиевый крестик, пока тот совсем не стерся об кожу. — Платину и назвали «серебрецом», уменьшили от испанского «plata», потому что похожа на серебро». Но Аббас резонно возразил, что серебро со временем потемнеет, чего с платиной не происходит. Тогда я показал ему свою ручку «S.T.Dupont» и спросил, из чего она, по его мнению, сделана. Он долго рассматривал ее блестящую рифленую поверхность, явно ощущая потребность попробовать металл на зуб, но через пять минут сдался. «Это палладий, — открыл секрет я. — Выглядит, как платина, но стоит в три раза дешевле. Уловил подсказку?» Аббас за идею ухватился, я же дал ему наводку на одного частника-дантиста, о котором я совершенно случайно знал, что он работает со сплавами палладия. Однако тогда палладий в Москве оказался редкостью еще большей, чем в природе, и выцыганенного у дантиста металла хватало или на цепь, или на знак, на то и другое — никак. Аббас решил сделать из сплава знак, а цепь — из серебра с тем, чтобы потом сделать другую из более благородного металла. Меня он тогда скромно попросил его секрет нет раскрывать, и скоро даже до меня дошла молва, что Аббас Эскеров носит на шее чуть не полкило чистой платины. Я тогда посмеялся и этот курьез забыл, а сейчас сделал вывод, что за все эти годы до смены «ювелирки» на шее у Аббаса руки так и не дошли.

— Ага, и что там дальше с этими металлами? — пошевелил я вопросом Иву, после моей информации так и застывшую с выражением обиженного недоумения на лице.

— Да, да, — откликнулась она, явно не без труда возвращаясь в разговор. — Дальше я не очень хорошо запомнила. Он что-то говорил про температуру горения бензина и бумаги (в салоне были три канистры бензина и большое количество мусульманской литературы — несгоревшие листы разнесло ветром), а также температуру плавления серебра, объяснял, что что-то тут не совпадает. Говорил, чтобы труп сгорел вот так, что еле-еле наскребли материал для анализа ДНК, должно было гореть или очень долго (а бензин и бумага сгорают быстро), или очень горячо. Упоминал слова «напалм» и этот… как его… забыла… что-то про муравьев…

— Термит, — задумчиво вставил я.

— Точно! — воскликнула Ива. — Термит. Господи, а это-то ты откуда знаешь?

— Школьный клуб «Юный химик», — улыбнулся воспоминаниям я. — Как сделать из подручных средств порох, мы прошли в шестом классе, а в седьмом дело дошло до напалма и термита. Термит делается вообще элементарно, вот поджечь тяжело, только бенгальскими огнями. Но горит — песня! Стальной лист толстенный прожигает на раз! Напалм изготовить потруднее, больше всего мороки с растворением пенопласта в ацетоне. А если добавить магний, то получается пирогель, он дает полторы тысячи градусов…

— Вот-вот, — перебила меня Ива, глядя на меня странно округлившимися глазами. — Это слово он тоже употреблял. Кто-то, он говорил, похоже, специально спалил машину вашего, Ива Генриховна, мужа, с помощью напалма или пирогеля этого самого, так что серебро расплавилось, а более тугоплавкий знак — нет. Если бы, говорит, это был термит, то и знак расплавился бы, и дыры были бы прогоревшие в машине. Эй, официант, еще вина!

— М-да, разумно, — задумчиво произнес я. — Серебро плавится при 962 градусах, температура горения бензина — максимум 800. У палладия температура плавления более 1500 градусов, но у «сплава 250» она ниже, градусов 1200, я думаю. Да, судя по этим температурам, очень похоже, что в машине горели не просто бензин и бумага.

Я поднял глаза на Иву. Она снова курила и сквозь облачко дыма смотрела нам меня отстранено и как будто испуганно.

— И он предполагает, что кто-то убил Аббаса и сжег машину, чтобы замести следы? — задумчиво спросил я ее.

Заглотив очередную порцию дыма, Ива закивала головой. Официант принес вино, и она, буквально схватив бокал с подноса, осушила его, словно это была вода.

— То есть кто-то знал время и маршрут движения Аббаса, заранее все спланировал, изготовил пирогель, подстерег машину, вероятно, выстрелом из снайперской винтовки убил водителя и сжег машину и тело? — продолжил рассуждения я, стараясь не обращать внимания на очень навязчивый взгляд Ивы. — По-моему, нереально. То есть, слишком сложно для того, чтобы быть реальным. Целый заговор. И потом: должно остаться отверстие от пули и — главное — сама пуля.

— Во, во, во, во! — воскликнула Ива, тыча указательным пальцем в потолок. — Он так и сказал. Отверстия, говорит, может и не остаться, потому что пуля через стекло могла пройти. И на останках следа от пули может не быть, потому что все сгорело. Но вот если, мол, найдем саму пулю, то все встанет на свои места. И еще они спросили, не было ли у Абика врагов, и не подозреваю ли я кого-нибудь. Я сказала, что не имею представления, кто бы это мог быть. Я правильно ответила?

— Что ты имеешь в виду? — холодно спросил я, уже понимая, на что моя собеседница намекает.

— Да то самое! — фыркнула Ива. — Сам прекрасно понимаешь. О том, что Абик едет в Эльбурган, ты знал, я сама тебе сказала. Ночевал ты с понедельника на вторник на даче, то есть, я не знаю, где, но мне ты утром во вторник сказал, что на даче. А от твоей дачи до места, где Абик сгорел, на самом деле по второй бетонке не так уж и далеко, верно? А про химию всю эту пиротехническую ты сам сейчас все рассказал, не очень-то и шифровался. Так что после этого ты как думаешь — что я должна меть в виду?

Я не знал, что ответить, и как продолжать дальше этот разговор. Представление о том, что эта женщина только сейчас совершенно серьезно предположила, что я убил ее мужа, не укладывалось в моей голове. Как и то, как я мог столько времени своей жизни этой женщине посвятить.

Я постарался вложить в свои слова весь лед, на который только был способен.

— Ты с ума сошла, — раздельно произнес я. — Или пьяна совершенно.

Я ожидал от нее какой угодно реакции, но в ответ Ива весело рассмеялась.

— Пьяна — да, — ответила она, вытирая косточкой согнутого пальца уголки глаз. — Но с ума сошла — это не-е-ет! Я совершеннейшим образом в своем рассудке. И вполне способна понять действия мужчины — абстрактного мужчины, никого конкретного я не имею в виду! — которому баба, которую он любит и содержит, вдруг заявляет, что, дескать, пока я замужем, — далее по тексту. И он берет, и решает этот вопрос: нате, получите, ваше статус-кво изменено, дорогая гражданка, что теперь скажете? Извольте ответить за базар-с! И я могу сказать, что ничего, кроме одобрения, я к действиям такого мужчины не испытывала бы. И в знак восхищения его поступком я готова была бы прямо здесь, сейчас, у всех на глазах, отсосать у него под столом, если бы он только глазом моргнул.

Ива навалилась на стол, ее блузка расстегнулась на лишние две пуговицы, и грудь едва не вываливалась из плена натянувшейся, как барабан, ткани. Не мигая, она совершенно пьяным взглядом смотрела мне в глаза и заговорщицки улыбалась.

— Мне другое жутко интересно, — заплетающимся языком громко пошептала она. — Какие у тебя теперь планы относительно Марины?

Я вспыхнул, словно меня ожгли по щекам пучком крапивы. Мне страшно захотелось размахнуться и со всего плеча влепить Иве пощечину, я удержался только чудом. Быстрый вихрь мыслей пронесся в моей голове, и вслед за этим перед газами словно запульсировал сопровождаемый громким тревожным зуммером сигнал «Ошибка! Ошибка!! Ошибка!!!» Я вскочил, едва успев поймать за спинку опрокинувшийся стул.

— Д-дура! — выкрикнул я, выбросив в воздух фонтанчик слюнных брызг. — Дурабл. дь!

Бросился к выходу и, обматерив гидравлический доводчик, не давший что есть силы грохнуть дверью, опрометью выскочил на улицу.

*****

Я сел в машину, положил руки на руль — их ощутимо потряхивало. После встречи я планировал поехать в офис, посидеть, спокойно подумать над «любезным предложением» майора Ещука, о последствиях, которое неизбежное принятие этого предложения будет иметь для компании и ее коллектива. Но сейчас хотелось лишь одного: вернуться на дачу и, наконец, напиться. Офис подождет: Самойлыч снова на мостике и, значит, можно не опасаться за дела текущие, а неделя, отведенная Ещуком на принятие решения, только началась.

Я гнал по шоссе и поносил себя последними словами. Как ты мог столько времени быть так слеп?! Как мог столько лет любить… черт знает кого?! Как пелось в одной забавной рок-песенке «Sleeping with an angel, woke up with a monster» — ложился спать с ангелом, проснулся с чудовищем… Или нет, это было как в сказке про маленького мальчика, случайно нашедший на обочине дороги что-то фантастически красивое и совершенно непонятное.

Возможно, вещица была оставлена внеземными посетителями, настолько она не была похожа на все, виденное им ранее. Она была так красива, что мальчик, совершенно не понимая смысла и предназначения вещи, сразу влюбился в нее. Но еще больше ему хотелось узнать, что скрывает эта вещица внутри себя, ведь он думал, что если она так красива снаружи, то ее содержание может быть еще более прекрасно, во сто, тысячу, бесконечное количество раз прекраснее. Каждый день он пытался открыть ее, но тщетно, и постепенно он утратил надежду. И вот в один момент… Возможно, что-то произошло в мире вокруг, что-то изменилось, и вещица перестала быть Кантовской «вещью в себе», недоступной для понимания. Она раскрылась перед маль… то есть, давно уже не мальчиком, и он чуть с ума не сошел от увиденного. От отвращения к увиденному…

По дороге я заскочил в гастроном, купил водки, пачку пельменей «От Палыча», и уже подъезжал к своему временному пристанищу, когда зазвонил телефон. Номер был мне неизвестен и, не зная, с кем мне предстоит общаться, я напрягся. Но все равно моему удивлению не было предела, потому что звонила Дарья.

— Дядя Арсений, здравствуйте, это Даша, — пропищала трубка. — Скажите, а мы можем увидеться? По возможности не откладывая, сегодня, сейчас. Это срочно.

Господи, что за день — начался со звонка матери с требованием срочно встречи, заканчивается аналогичным звонком дочери.

— Дарья, что случилось? — не ведясь на обозначенное собеседницей «Даша» максимально серьезным строгим голосом спросил я. — Что-то с мамой?

— Нет, с мамой все в порядке, — ответила Дарья, — по крайне мере в том смысле, в каком вы сейчас поинтересовались. Но вы правы, речь именно о маме.

«В каком смысле я поинтересовался? — раздраженно подумал я. — Что за на хрен умничания? Просто спросил…»

— А по телефону мы не можем все обсудить? — умышленно выпуская в слова нотку раздражения, спросил я. — Я сейчас не в Москве…

— Вы на даче? — перебила меня девушка. — Мама говорила, что вы сейчас по семейным обстоятельствам живете на даче. Давайте, я приеду. Потому, что это… ну, не по телефону. В общем, очень нужно увидеться.

«Что за фигня! — возмутился мозг. — Ей нужно увидеться! А я не хочу ни с кем видеться. Я хочу спокойно надраться! Мама ей сказала… С кем еще эта «вещь в себе» поделилась, что у меня с Мариной разлад, и я живу на даче? Какого фига?!» Но выплеснуть весь этот ушат раздражения на девчонку было, разумеется, немыслимо, это было бы — как у японцев, потерять лицо.

— Дарья, — стараясь быть терпеливым и убедительным, начал я. — Моя дача не сразу за МКАДом на Рублевке, добираться далеко и сложно. Своим ходом это вообще немыслимо, а таксисты сдерут уйму денег. И даже опытному водителю непросто объяснить, как ко мне добраться…

— Разумеется, есть, кому меня довезти, — нетерпеливо перебила меня она. — И — у вас же есть навигатор? Ну, конечно, я видела у вас в машине. Определите с его помощью ДжиПиЭс координаты места и сообщите мне. Все просто.

— Но я еще не на месте, — попытался возразить я.

— Да, понятно, — смахнула мои возражения, как надоедливую муху с носа, Дарья. — Наверняка координаты дачи забиты у вас в навигаторе. А если нет, то доезжаете до места, определяете, и высылаете мне эсэмэской. А я тем временем выезжаю. У вас же Волгоградское направление?

— Егорьевское, — проворчал я — черт, права ее мать: отказать в чем-нибудь этой соплячке было решительно невозможно.

На старой даче за два дня моего проживания накопился приличный кавардак. На кухне и в гостиной среди общей Марининой безупречности немытая посуда резала глаз, как клякса на чистом листе бумаги, на разложенном диване клубком перевились плед, подушки и покрывало. Встречать гостью, хоть и незваную, таким бедламом не хотелось, и я схватился за уборку. И когда меньше чем через час за оградой раздался шелест шин, в доме было более или менее пристойно.

В окошко я видел, как Дарья вышла из синего «Фокуса», через открытое окно послала водителю воздушный поцелуй, потом прощально помахала рукой. «Интересно, а как же она назад?» — подумал я, но раздался звонок, и я пошел открывать. Стоящая в проеме калитки в сереньком легком плащике до колен, двумя руками держась за ручку небольшой розовой лаковой сумочки, в розовых же кроссовках она напоминала сейчас Мэри Поппинс, откуда ни возьмись появившуюся на пороге дома Бэнксов на Вишневой улице.

— Здрасьте, дядя Арсений! — на сей раз не в трубку, а воочию пискнула Дарья. — Вот я… приехала.

«Зашибись!» — подумал я, но вслух быть столь раскованным не решился.

— Ну, проходи, раз приехала, — мрачно ответил я, делая шаг в сторону и жестом приглашая гостью войти.

Дарья осторожно, как кошка, впервые переступающая порог незнакомого жилища, вошла в калитку, но тут же ускорила шаг, и почти бегом взлетела по ступенькам крыльца. Я подумал, что сейчас она толкнут дверь и, не дожидаясь хозяина, ворвется в дом, но Дарья воспитанно дождалась меня у двери. В прихожей я принял у девушки плащ и предложил тапочки; она отказалась и, ступая на носках, прошла в гостиную.

— А у вас тут ничего, мне нравится! — воскликнула она, оглядываясь по сторонам. — Не хоромы, но премиленько!

— В тесноте, да не в обиде, — в ответ на неприкрытый намек на скромность моего загородного жилища буркнул я, принимая у гостьи плащ. — Чаю с дороги?

— Нет, — помотала головой Дарья, — спасибо.

— Тогда?.. — неопределенно спросил я, усаживаясь в свое любимое кресло. — О чем юная леди хотела со мной иметь беседу?

Жестом я предложил гостье занять место на стуле напротив, но Дарья мое приглашение проигнорировала, сделала несколько шагов в направлении двери, ведущей в спальню, и встала у косяка, прижавшись спиной к стене, подложив под низ спины руки и согнув в колене одну ногу. Я вспомнил: тогда, в Турции, Дарья стояла у стены точно в такой же позе, разве что вместо гавайской блузки и шорт на ней сейчас было гороховое платьице с рукавами-буф по локоть.

— Да, я… хотела поговорить…, - начала, глядя в пол, Дарья, но было видно, что внятного ответа на вопрос у нее нет. — Вы ведь сегодня с мамой встречались, верно?

— Да, — ответил я. — Встречались. И что?

— Мама приехала домой в совершенно… страшном состоянии, — медленно, словно подбирая каждое слово, начала рассказывать Дарья. — Я никогда ее такой не видела. Абсолютно пьяная, расхристанная какая-то, блузка вся из юбки, застегнута наперекосяк. Софа после кладбища ждала маму у нас, вышла в прихожую, спросила что-то типа: «Боже, Ива, откуда ты такая?», мать в ответ с ходу послала ее на три буквы. Софа разрыдалась, вылила на меня ушат всяких гадостей и ушла. А мать забилась в ванную и не открывает. Но я знаю, как спицей отпереть снаружи замок, открыла, вошла. Она в одежде сидит в ванной, сверху льется ледяная вода, у нее зуб на зуб не попадает — полный «С легким паром». Ну, я включила горячую, стала ее раздевать, расспрашивать, а она молчит. Я сначала думала, это ее на смерть отца так пробило, но, думаю, вряд ли, у них давно уже все было… никак. Может думаю, она после морга такая, спросила, а она как расхохочется! Говорит: «Морг — х…йня, там весело!», и все про какие-то шесть килограмм шашлыка вспоминает. А потом начала реветь, и я из нее вытянула, что она с вами встречалась и что-то вам наговорила. Я спрашиваю: «Что?», но она только повторяет: «Это конец, это конец», только не «конец», а… ну, вы понимаете. Потом она немного отошла, я ее душем поливаю, а она сидит в ванной голая, колени обхватила, в дырку, куда вода убегает, уставилась и говорит: «Все, Дашка, жизнь кончилась. Я сама его своими руками оттолкнула. Всю жизнь отталкивала, дура, судьбу испытывала, не понимала, что делаю, надеялась на что-то. А тут — не хотела, а сама крест поставила. Он не вернется, после такого не возвращаются. Один в натуре помер, для другого я при жизни умерла. Иди, Дашка, в аптеку, и без цианистого калия не возвращайся». Я подумала — классная шутка, только вряд ли мать способна была шутить в таком состоянии. Я спросила ее, что она вам наговорила, но она только икнула: «Не помню», и ее вырвало. Я ее вымыла, еле дотащила до кровати. Думаю, до утра она в безопасности, но вот что будет, когда она придет в себя, не представляю. Я ее заперла и поехала к вам. Вот. Такая история.

Я слушал эту историю, безучастно глядя мимо рассказчицы на пейзаж за окном. Да, грустно, очень грустно, я бы сказал. Но… Сейчас, когда, как никогда более, можно было бы ожидать, что душа размякнет, растрогается, изойдет на сочувствие, поднимется и полетит туда, к Иве, обволакивать, извиняться, любить, я ничего, кроме холодной и немного раздраженной пустоты не испытывал. Странно, но на том месте, что последние двенадцать лет было занято Ивой, сейчас, даже после такого душещипательного рассказа, не было ни-че-го. И поэтому я неприветливо спросил:

— Ну, и чего же юная леди в контексте рассказанного предполагает из-под меня хотеть?

Растерянность мелькнула в Дарьином взгляде. Дальнейшее развитие разговора явно требовало плана действий, которого у нее не было.

— Вам, что, ее не жалко? — вместо ответа спросила она.

Я подумал, что только человек, знавший всю историю наших с Ивой отношений, всю до нюансов, мелочей, деталей имел бы моральное право задавать мне такой вопрос. Перед моим мысленным взором, как полустанки в окне двигающегося с фантасмагорической скоростью поезда, промелькнули вехи нашей с Ивой истории: Ива в розовых шальварах — наша первая встреча. «Поцелуйчик» в полоску голой кожи над поясом джинсов в их супружеской квартире на Шокальского — наш первый секс. Наша первая ночь вместе, сумасшедшая «кровавая» ночь в каюте корабля на Речном вокзале. Последняя встреча нашего «первого захода» на съемной квартире. Случайная встреча в «Арбат-Престиже». Ивино: «Вот только с чего ты взял, что дальше я лягу с тобой в постель?», маленькое несчастное черное существо по имени Джой вместо нее. Реконкиста. Страстная и странная ночь в Турции в минувшие выходные. Ее: «Я е…анутая, Сень?» И: «По крайней мере, пока ты женат, а я замужем. Или, клянусь дочерью, эта встреча станет у нас последней». Мой вчерашний уход — не уход, бег! — из квартиры в Митино от раздевшейся уже Ивы. Сегодняшняя встреча в кафе — будто бы не с ней, Ивой, а с совершенно другой, неизвестной мне женщиной, с которой, знай я раньше, что она ТАКАЯ, никогда бы и ни при каких обстоятельствах. Всего этого Дарья, разумеется, не знала, или знала, может быть, три, пять процентов от этого. Какое же она имеет право задавать мне такой вопрос?

— Нет, — коротко и жестко ответил я, подняв на нее глаза.

Пару секунд Дарья сопротивлялась моему взгляду, потом отвела глаза.

— Что же она вам такое сказала? — пробормотала она.

— Не имеет значения, — нахмурился я. — Уже не имеет. И, кстати — вас, мисс, это в любом случае не касается.

Пожалуй, лучше мне было этого не говорить. Дарья вскинула голову, выдернула из-за спины руки, и оттопыренным указательным пальцем категорически отрицательно помахала передо мной.

— А вот это нет! — воскликнула она. — Это вы, дядя Арсений, не правы! Как раз меня-то это все и касается! Очень касается! И всегда касалось. Я вас с мамой с самого начала помню! Как вы меня с ней на своей машине на дачу возили. И как вы с ней тра… любовью занимались у Софы на квартире.

— Да, ты уже это говорила, — кивнул я.

— Я говорила? — осекшись, округлила глаза Дарья. — Вам? Когда?!

— Недавно, в Турции, — уточнил я. — В ночь с субботы на воскресенье.

При упоминании о турецком инциденте Дарьино лицо вспыхнуло, пошло румянцем, она снова отвела глаза.

— Надо же, не помню, — пробормотала она. — Но, согласитесь, дядя Арсений, важно ведь то, что маленькая девочка помнит свою маму с вами почти так же долго, как и со своим отцом, а не то, что как-то раз в неадеквате она уже пыталась говорить с вами об этом?

Я поймал себя на том, что в Дарьиных умопостроениях явно проглядывается логика Аббаса, и мне сразу захотелось как можно быстрее закончить этот разговор.

— Пожалуй, — пожал я плечами. — Но, думаю, важнее то, что ты собираешься сейчас сказать.

Дарья озадаченно посмотрела на меня, процесс собирания с мыслями отразился на ее лбу рядком смешных морщинок.

— Я хочу сказать, — набрала воздуху в легкие Дарья, — что после стольких лет вашего с мамой… знакомства вы собираетесь сейчас, после смерти отца, ее в таком состоянии бросить, это… это…

Не находя нужного слова, она снова подняла на меня свои — такие мамины — глаза. «Подло? Мерзко? Низко? Гнусно?», — мысленно подбирал я окончание ее мысли, все больше очерствляясь душой.

— Это жестоко, — наконец, выдавила из себя Дарья, и по ее щекам покатились слезы.

Я ощутил, будто мне отвесили пощечину и почувствовал, как горячие струи стыда начали просачиваться мне в душу.

— Это жестоко, — повторила Дарья. — Вы не видели ее состояния. Говорю вам: если бы я не была уверена, что мать вырубилась до утра, я бы сейчас была бы не здесь, а рядом с ней, потому что она может сделать с собой все, что угодно.

«Тем более, что у вас это в роду», — язвительно заметил про себя я.

— Тем более, что она считает, что у нас в роду по бабушкиной линии склонность к суициду, — эхом отозвалась Дарья. — Я очень боюсь за нее. И скажите — вот вы сможете спокойно жить, если мать, например, с балкона из-за вас выкинется?

— Ну, знаешь! — взревел я, от неожиданного прилива эмоций даже приподнимаясь в кресле. — Если бы такое произошло, это точно было бы не из-за меня, а из-за нее самой. Есть вещи, после которых любые отношения становятся невозможными, и твоя мать сама неоднократно эту сентенцию на мне обкатывала. Так что, мадемуазель Дарья, лучше бы вам сейчас ехать к вашей маме, охранять ее от необдуманных действий, пока к ней не вернется способность здраво соображать! Засим полагаю наш разговор законченным.

Я поднялся с кресла и встал рядом с ним, явно, как мне казалось, представляя собой предписание: «Позвольте вам выйти вон!». Но Дарья с другой стороны комнаты следовать приглашению не спешила. Снова я недобро помянул ее отца — Аббас тоже никогда не торопился закончить разговор в невыигрышной для себя позиции, даже если ему уже было указано на дверь.

— Ну, вот как я могу сейчас уехать, дядя Арсений? — дрожащим голоском вопросила Дарья. — Как я могу уехать, если знаю, что еще не приложила всех усилий, всех стараний для того, чтобы помирить вас с мамой? Как я ей буду в глаза потом смотреть?

Я аж поперхнулся от такой постановки вопроса. Это было что-то другое, что-то новенькое; я не понимал, куда девчонка гнет, и это мое непонимание нашло выражение в коротком саркастическом смешке.

— Вот вы смеетесь, дядя Арсений, а ведь я готова на все, чтобы у мамы с вами все было хорошо! — выпалила Дарья, сжав пальцы в маленькие кулачки и даже притопнув для верности ногой.

Это прозвучало настолько уверенно и безапелляционно, и в то же время так наивно и по-детски, что я рассмеялся — снисходительно и во весь голос. И, наверное, было в этом моем смехе столько иронии, столько этого взросляцкого: «Да что у тебя может быть, деточка?», столько этого Станиславского «Не верю!», что для Дарьи это стало последней каплей. Не знаю, собиралась ли она сделать то, что сделала в результате, только сейчас я думаю, что лучше бы мне было не распалять ее этим моим смехом. Да, пожалуй, лучше бы я этого не делал.

— Не верите, дядя Арсений? Не верите? — вскричала Дарья, размахивая руками. — Напрасно, совершенно напрасно! Вы думаете, я такая же, как мать? Как отец? Ни на что не способная? Только на слова и гожусь? Ничего подобного, я — другая! Вы даже не представляете, какая я!

Дарью было не узнать. Минуту назад стеснительно пытавшаяся слиться со стеной, в мгновение ока она превратилась в торнадо, бурю, ураган. Почти выкрикивая слова и бурно жестикулируя, она оказалась на середине комнаты. Ее глаза сверкали, по щекам разлился румянец. Невольно отстраняясь, я сделал шаг за спинку кресла, словно спинка могла защитить меня от этого тайфуна с женским, как водится, именем Дарья. А она, чуть присев и скрестив на уровне колен руки, вдруг стянула через голову платье. Под ним на ней был сиреневый лифчик и такие же трусики. Я часто заморгал, ожидая, что эти предметы сейчас отправятся вслед за платьем, но Дарья сеанс стриптиза продолжать не стала, а решительно двинулась ко мне. В два шага оказавшись рядом со мной, она опустилась передо мной на колени и молниеносно расстегнула мой брючный ремень.

— Дарья! — вскричал я, ощущая себя Ивой, которой в ту турецкую ночь дочь заявила «Я хочу тебя, мама!» — Что ты делаешь?!

— Да замолчите уже, — ответила Дарья, одним вжиком расстегивая мне ширинку. — Лучше в кресло сядьте. Не будете же вы все время стоймя стоять? Знаете поговорку: «В ногах правды нет?»

Она отпустила молнию, и мои брюки свалились на пол. Я был сражен наповал. Могу смело сказать, что ровно до этого момента я еще как-то удерживал ситуацию под контролем, но Дарьин напор бросил меня в самую стремнину ее развития. Вообще мужчина, у которого ноги спеленуты спущенными брюками, находится в очень зависимой позиции, навроде стреноженного коня. Прежде, чем я успел принять решение, что делать дальше, моя задница бухнулась в кресло, причем за недолгое время этого пути Дарья успела стянуть с моих бедер трусы. Еще секунда — и я ощутил себя во власти ее холодных пальцев. Еще столько же она, нахмурив лоб, смотрела на мое хозяйство, как на цыпленка, пищащего на ладони, потом ее голова начала решительно движение к моим чреслам. Ощущая, что мне неожиданно стыдно на это смотреть, я закрыл глаза. И только за мгновение до того, как частично оказаться у Дарьи во рту, что-то отличное от парализованного на тот момент сознания послало импульс моим рукам. Подхватив девушку, как раскрытыми клешнями, кистями рук с оттопыренными большими пальцами под мышки, я со всей силы оттолкнул ее от себя. Конечно, было бы достаточно просто разъединиться физически, разомкнуться, чтобы восстановить возможность вербального управления ситуацией. Но поскольку в это мгновение я был движим чем-то, отличным от разума, то силы я не рассчитал, и мышечного импульса для тельца весом не более сорока пяти кило хватило, чтобы Дарья, описав в воздухе пологую дугу, пролетела полкомнаты, и шлепнулась на пол прямо у того места, где она стояла в начале беседы, гулко стукнув затылком в стену. Последний отрезок своей траектории она проделала, скользя копчиком и лопатками по полу. Устилающий гостиную мягкий ковер спас ее кожу от ссадин, но коварно зацепился ворсом за Дарьино исподнее, в котором на момент падения она пребывала. В один миг брызнули в разные стороны хлястики расстегнувшегося лифчика, скручиваясь пружиной, слетели с бедер трусики, взмыли в воздух и упали на ковер сиреневым, скрученным в восьмерку жгутом. Осознав результаты своего физического воздействия, я вскочил и бросился к распростертому телу. От удара о стену Дарья отключилась, и теперь лежала на полу, неестественно согнув шею, разметав руки и ноги, одетая исключительно в полосатые носочки. Ее нагота брызнула мне в глаза, как яркая вспышка света в ночной темноте, и прежде чем я осознал, что вижу это не в первый раз, я поневоле отвел взгляд. «Пульс!» — подумал я и потянулся рукой к ее межключичной выемке, где проще всего ощутить биение сердца. Если бы сторонний наблюдатель в этот момент увидел нас, то было бы неудивительно, если он представил себе развитие ситуации следующим образом: стареющий полуголый педофил-насильник тянет свои похотливые руки к горлу обнаженного юного создания, распростертого без чувств перед ним, чтобы после сотворенных с ней безобразий, вероятно, задушить. Но, к счастью, подобное развитие событий самым счастливым образом разбилось о то, что раньше, чем пальцы насильника сомкнулись на ее шее, то есть нащупали пульс, юная жертва открыла глаза. «Слава Богу! — подумал я, отдергивая руку. — Жива!» Секунду Дарья осознавала, что происходит, потом резко подобрала колени, руками обхватив себя за плечи. В ее глазах плескалось осознание ужаса поражения.

— Я не смотрю, — сказал я, одной рукой пытаясь удержать расстегнутые брюки, другой — бросая ей трусы. — Лифчик вон там, в углу.

И отвернулся, сосредоточившись на борьбе с некстати заевшей молнией на ширинке. У меня за спиной раздалось шуршание, топание пяток по полу, звуки застежечек-пуговичек-кнопочек, и когда я, победив, наконец, молнию, обернулся, Дарья стояла посреди комнаты, уже полностью одетая.

— Я…, - тихо сказал она, глядя в пол. — В общем, простите.

Уместно было усмехнуться и ответить что-то вроде: «Ничего, бывает!», но балагурить, снижая напряжение, совершенно не хотелось. Господи, побыстрее бы она уматывала!

— Хотя я могу объяснить свое поведение, — и не думая сходить с места, продолжила Дарья.

— Неужели? — не удержался от рисованного восхищения я. — Интересно было бы послушать!

— Все просто, — пожала плечами она. — Я хотела вас с мамой помирить.

Я опешил. До такого, пожалуй, не додумался бы даже ее покойный батюшка.

— Тебе не кажется, что ты… вы как-то странно пытались это сделать? — только и нашелся, что спросить я.

— Ну и что? — вскинула Дарья голову. — Здесь главное значение имела бы эффективность. Я бы трахнулась с вами, и поставила бы вам условие вернуться к ней, под угрозой, что все ей расскажу.

Я смотрел на нее, открыв рот, как на представительницу инопланетного разума.

— То есть, шантажировали бы? — немного придя в себя, поинтересовался я.

— Да, — кивнула Дарья. — Шантажировала бы.

— Ага, — глубокомысленно заметил я. — Про ежа и голую задницу пословицу знаешь?

Дарья внимательно посмотрела на меня.

— И вы бы допустили, чтобы мать узнала, что вы переспали со мной? — совершено серьезно поинтересовалась она.

— А чего такого? — пожал плечами я. — С вашей мамой нас некоторое время уже ничего не связывает. С этой точки зрения я теперь, что называется, мужчина в поиске, могу вступать, так сказать, с кем хочу.

— Но ведь не вступили же, — мгновенно среагировала Дарья. — Значит, вам не все равно, узнала бы мать, или нет?

«Рассказать бы тебе, что твоя мать мне в Турции разрешила! — хмыккнул про себя я. — Интересно было бы посмотреть потом на сцену выяснения отношений между поколениями! Цусима — 2, ха-ха!»

— Мне вообще никогда не все равно, с кем, — сказал я вслух. — В этом смысле, как и во многих других, я чрезвычайно разборчив. Так что почему вы решили, что я не стал с вами из-за вашей мамы, мне непонятно. Согласитесь, что у меня могло быть огромное количество других причин как морально-этического, так и более утилитарного характера. Например, эстетического.

Дарья застыла, ее и без того горящее лицо стало пунцовым.

— Да, кажется, я что-то не додумала, — наконец, произнесла она. — Еще раз прошу меня простить. До свидания.

И она двинулась к выходу, но у двери остановилась.

— Вы не подскажете, где здесь остановка общественного транспорта? — пряча глаза, спросила она. — Я несколько самоуверенно отпустила водителя.

Я шумно выдохнул, — пельмени с водкой откладывались на неопределенное время.

— Только извини, до дома я тебя не повезу, — сказал я. — До Выхино, окей?

— Нет, нет, не надо меня никуда везти, — выставила вперед ладонь Дарья. — Есть ведь какой-то общественный транспорт? Я распрекрасненько доберусь.

Я нахмурился. От поселка до платформы Шевлягино к каждой электричке на Москву ходила маршрутка, но ждать ее сейчас нужно было не меньше часа, да и полтора часа до Выхино в вечерней электричке для одинокой девушки назвать полностью безопасными было нельзя.

— Извини, но я вынужден настаивать, — твердо начал я. — Общественным транспортом ехать небезопасно, и…

— Я тоже настаиваю на своем, — совершенно безапелляционно перебила меня Дарья. — Все равно больше кучки пепла вам до Выхино не довезти, — после всего за такое время наедине с вами я сгорю со стыда. А насчет опасности… Ездят же все? И потом — я могу постоять за себя, будьте уверены.

"Сильный, но легкий!» — вспомнил я старый анекдот, снова прокручивая в голове ролик Дарьиного полета. Но переупрямливать упрямство собеседницы было себе дороже, да и сообщений о каких-либо происшествиях на нашем маршруте последние два десятка лет я не припоминал.

— Из калитки налево, метров триста — остановка, — начал я инструктаж. — Маршрутки ходят четко к каждой электричке. Это конечная, постарайся сесть рядом с водителем. В электричке садись в первый вагон, поближе к машинистам. До Выхино часа полтора. Это уже будет в районе полвины первого, но, думаю, на пересадку в метро должна успеть. Если не успеешь… Деньги на такси есть?

Дарья кивнула.

— Тогда не смею задерживать, — по-военному кивнул головой я. — Всего наилучшего.

Стукнула входная дверь. Разгоняя спустившиеся сумерки, на улице загорелся прожектор, реагирующий на движение. Тонкая маленькая Дарьина фигурка, отбрасывая на серый бетон резкую черную тень, быстро прошла от крыльца к воротам. У калитки она остановилась, обернулась и, морщась от света прожектора, послала мне воздушный поцелуй, как будто могла видеть меня в окне. Потом открыла калитку, и вышла в зазаборный сумрак. «Е…анутая, — раздраженно подумал я. — Вся в мамашу, блин, с папашей, царствие ему небесное!». И обернулся на звонок мобильного.

Звонила Марина.

— Ну, муженек дражайший, долго еще будем в детские игры играть? — вместо приветствия услышал я в трубке.

Ее голос звучал напряженно, но не зло, не сердито, — это была грозовая с виду туча, но почему-то было ясно, что ливнем и молниями она разражаться не собирается.

— Какие игры? — вполне искренне поинтересовался я, испытывая огромное облегчение от того, что Марина позвонила первой.

— Ну, в прятки, — пояснила супруга. — И в молчанки.

— А, это ты про те игры, в которые ты сама позавчера вечером предложила поиграть? — изобразил радостное понимание я.

— Я-а-а?

Маринино изумление прозвучало настолько естественно, что я прямо увидел ее округлившиеся глаза и указательный палец, направленный себе в грудь.

— А кто? — подыграл ей я. — Я, что ли? Это ты начала разыгрывать обидки, после чего мне оставалось только ответить прятками. А насчет молчанки — тебя, видимо, это устраивало, иначе ты давно позвонила бы.

— Я надеялась, что ты позвонишь первым, — язвительно ответила Марина.

— Не был уверен, что ты ждешь моего звонка, — ответил шпилькой я. — После того, как ты проявила полнейшее безразличие к тому, куда я уехал и доехал ли до места назначения.

— Я была очень расстроена, — помолчав, отозвалась жена. — И огорчена. Я надеялась, что ты меня хоть чуточку любишь, а ты продемонстрировал полное пренебрежение мной!

В ее голосе предсказуемо послышались близкие слезы.

— Не трагедизируй, — поморщился я. — У меня просто не сработал подъемный механизм. Не забыла, сколько твоему мужу лет? Импотенция — обычное дело у современных мужчин после сорока пяти.

Перед глазами промелькнула череда турецких кадров с Ивой в преразнообразнейших позах, и я покраснел.

— Особенно часто признаки импотенции проявляются у мужчин после сорока пяти после поездки на юга! — с интонациями дрели вставила мне Марина. — Ну вот что, по-твоему, я должна была подумать?

— Что-нибудь другое, — пожал плечами я. — Если человек сам хочет верить в плохое, его никто не разубедит. Типичный случай самовнушения.

На том конце озадаченно замолчали, явно не зная, что возразить.

— У тебя завтра день рождения, — примирительным тоном сказал я.

— Еще помнишь? — фыркнула Марина. — Собственно, я по этому поводу и звоню. Может быть, хоть в честь дня рождения жены ты соизволишь вернуться домой?

— С удовольствием! — улыбнулся я, радуясь тому, что ни чуточки не кривлю душой. — Выезжаю.

— Сыну с дороги не позвонишь? — перехватила мое желание отключиться Марина. — Помнишь, я говорила, что он едет в Крым, в Казантип? У него через четверть часа поезд, наверное, он сейчас уже на вокзале. Напутствовал бы, чтоб он без глупостей там.

— Позвонил бы, если бы был хоть малейший шанс, что отцовское напутствие принесет какую-то пользу, — фыркнул я. — Ты ведь уже все ему сказала, верно?

— Да, конечно, — вздохнув, подтвердила мои предположения Марина. — И он обещал быть хорошим мальчиком.

— Ну, вот видишь? — усмехнулся я. — Зачем еще раз понапрасну воздух сотрясать?

— Ладно, — согласилась Марина. — Жду тебя.

Вечерние дороги были почти пустыми, но тем не менее, когда я, заскочив по пути на круглосуточный цветочный развал у метро «Волгоградский проспект», позвонил в дверь, была уже одна минута первого. Появившаяся на пороге Марина была одета в длинный желтый плюшевый халат и тапочки с помпонами, на носу у нее смешно сидели очки, которые она надевала крайне редко, вынимая из глаз контактные линзы только перед сном. Она походила сейчас на большую мягкую игрушку, всем своим таким домашним видом показывая, что никаких претензий на мужнино внимание к ней, как к особе противоположного пола, у нее нет и быть не может. И вместе с приливом горячей, как молоко с маслом в детстве, нежности к этому такому своему, такому родному существу я испытал острый укол стыда.

— Это тебе! — пряча глаза, сказал я, протягивая ей розовый букет.

— Ой, какая красотища! — завосхищалась Марина. — Надо же, ночью… Какой романтик! Спаси-и-ибо! Но ведь заранее поздравлять нехорошо…

— Уже можно, — сказал я, показывая ей циферблат своей Омеги, показывающей две минуты первого. — С днем рождения!

Повинуясь неожиданному порыву, я присел, подхватил жену под заднюю мягкость, поднял, — хрустнули коленные суставы. Взмыв вместе с букетом чуть не к потолку, Марина ойкнула от страха, уцепилась свободной рукой за мою шею. Я поднял вверх взгляд — из-за линз очков ее глаза смотрели на меня с восхищением и покорностью. Этот взгляд был, как в пионерском детстве доверие старших товарищей: не оправдать было совершенно невозможно. Противно скрипя коленями, я двинулся в спальню. Кровать жалобно застонала под тяжестью гукнувшихся на нее тел и букета. Желтый подол распахнулся — под ним на Марине ничего не было. Я успел подумать, что, похоже, сегодняшнее жонино смиренное равнодушие к предмету нашей последней размолвки было несколько деланным, но на мой наступательный порыв это уже никак не могло повлиять. Я потянул за толстый конец халатного пояса, но только затянул узел. Развязывать было некогда, и я просунул руку под пояс, нашел пальцами Маринину грудь, с наслаждением сильно сжал.

— Синяки… останутся…, - задышала она, ища губами мой рот. — У меня завтра… продажа… блузка открытая… декольте…

— Пудрой замажешь, — выдохнул ей в рот я, еще сильнее сжимая пальцы.

В ответ Марина громко, протяжно застонала, и я точно знал, что не от боли.

Потом мы, тяжело дыша, лежали и молчали. Постепенно дыхание наше выровнялось, но говорить не хотелось. То есть, я с удовольствием рассказал бы сейчас жене, что на душе у меня легко и безоблачно, и совесть ни малейшим щипком не тревожит меня. Но это подразумевало бы объяснение, по какому поводу такая идиллия царит у меня в душе именно сейчас. Пришлось бы объяснить, что это из-за того, что в присутствии Марины отношения с Ивой каким-то темным облачком всегда маячили в самом углу моего небосклона, малой гирькой все равно давили, едва-едва щемили, еле ощущаемо кололи, а сейчас этого нет. И что с бешеной дочкой ее я повел сегодня себя единственно правильно — даже представить трудно, под каким грузищем изнывала бы сейчас совесть, если бы три часа назад я допустил юную Дарью Эскерову до своего тела. А тогда, в Турции если бы сподобился? Ведь пронесло, что называется, на тоненького, еле-еле, чисто конкретно случайно! И ведь, пьяный козел, хотел ведь тогда, желал тощего тельца дочери Ивы и Аббаса Эскеровых, вожделел, помню! Боже, как хорошо, что хоть этого прегрешения нет на мне! Как легко, как прозрачно! И молчал я сейчас только потому, что рассказать обо всем об этом жене Марине решительно не было никакой возможности. О чем молчала Марина, я не знал. Может, и ни о чем вовсе, а мечтательная улыбка на ее губах была всего лишь микро-спазмом мимических мышц, вызванным эндорфинами, выделившимися в ее организме в результате только что отгремевшего между нами секса. А, может?.. Да нет, вряд ли! Даже не так — просто не может быть!

— Спасибо за подарок! — неожиданным ответом на мои размышления прошептала в темноте Марина.

— Бросьте уже ваших глупостей! — понимая, что речь не о цветах, и снова краснея от стыда, отшутился я.

— Я все равно люблю тебя, — сказала Марина.

— Я тоже, — так и не решившись задать вопрос по поводу этого «все равно», через минуту отозвался я. — Я тоже тебя люблю.

Большая раскаленная иголка уколола меня в сердце непосредственно по произнесении мною этих слов, — поди скажи после этого, что господня кара за вранье — ерунда! Я охнул, шумно вобрал в себя воздух, задержал дыхание, наивно представляя, что это может заставить боль уйти. Марина встревоженно взглянула на меня и, мгновенно все поняв, как ошпаренная вскочила с постели.

— Сердце? — вскричала она. — Я сейчас!

Как ошпаренная, она выскочила из спальни, и буквально через несколько секунд прилетела обратно, на ходу (скорее, на бегу) вытрясая из трубочки нитроглицерина маленькие белые таблетки.

— На! Под язык! Быстрее! — зачастила она, поднося к моему рту сложенную лодочкой ладонь.

Ее рука дрожала. Я губами, как лошадь, берущая с руки сахар, захватил таблеточки, кончиком языка запихнул в дальний угол рта, под корень. Сразу зажгло, защипало, словно горячая волна пробежала под подбородком, по щекам вверх, разлилась в голове звенящей болью. Я был готов к этим не очень приятными ощущениям — мозг мстил сердцу за то, что расширившиеся под действием препарата коронарные сосуды отобрали у него лишнюю толику кислорода, заставили пронизанную капиллярами мозговую ткань голодать. Зато боль в сердце сразу начала стихать, проходить, словно вонзивший иглу вдруг сжалился, передумал и потянул ее обратно. Я перевел дыхание, слабо улыбнулся, посмотрел Марине в глаза — они были полны страдания, будто это у нее, а не у меня только что случился сердечный приступ.

— Господи, это я, я виновата! — запричитала она. — Ты прости меня, Арсюшенька, дуру стоеросовую! Ты ведь старенький у меня уже, больной, а я к тебе с претензиями, с ревностью своей глупой! На руки взгромоздилась, лошадизна!

И она заплакала. Я гладил ее по мокрой щеке, а она хватала пальцами мою руку и целовала в ладонь. Потом она, стоя в дверях и бросая на меня встревоженные взгляды, долго разговаривала по телефону с медицинской подружкой Валей. После разговора она поила меня какими-то таблетками (Я, с серьезным видом: для разжижения крови? М.: Да, да, варфарин с аспирином, Валя наказала начинать пить немедленно, хорошо, что я еще тогда все купила!), одновременно с жаром убеждая меня, что нужно срочно ложиться в Бакулевский, благо по Валиным каналам это можно было осуществить уже завтра. Я, собственно, не возражал. Обрушившиеся после возвращения из Турции проблемы не прошли бесследно, и благо удалось эту сошедшую на меня лавину мало-мальски разгрести, на самом деле можно было бы лечь на недельку-другую в больничку, поправить здоровье и нервишки. Главное — Питкес на свободе, а все остальное — трын-трава. Деньги, объект, фирма — как говориться, не жили богато, неча и начинать. Здоровы будем — еще бабла нарубим, жизнь такая штука — то в горку, то под горку, нам не привыкать. Не помрем — так будем живы, а живы будем — не помрем. Я уснул на заботливо подсунутой мне под затылок мягкой Марининой руке и, соскальзывая, словно с горки, по тонкой грани реальности и сна, ощущал себя полностью, совершенно, абсолютно счастливым.

Глава 10. Марина

Глава 10.

Марина

Утром мы с Мариной смеялись, общались, завтракали, целовались, строили планы на будущее и собирали меня в больницу. В Бакулевский нужно было поспеть к полудню, и мы решили, что Марина бросит меня туда на своей машине, и как раз успеет к себе в галерею, где после часа дня у нее была встреча с неким весьма перспективным клиентом. Несмотря на то, что собирали меня не куда-нибудь, а в больницу, все было как-то легко и по-праздничному суматошно и суетливо. И поэтому за пять минут до отъезда, размышляя над нерешаемой задачей, чем я буду в лечебном учреждении бриться — станком или электрическим «Брауном» я даже не заметил, как Маринин телефон заиграл неповторимо раздолбайскую мелодию «Klint Eastwood» мультяшных Gorrilaz, которая я установил ей Кирюхиным рингтоном.

— О, сынок звонит, — радостно бросилась на вызов Марина. — Не забыл, что у мамы день рождения, хороший мальчик!

Последние слова она произносила, уже нажав на «ответ» и поднеся аппарат к уху. Я улыбнулся, и поднял глаза на Марину, чтобы сказать, чтобы передала ребенку привет. И… никогда, пожалуй, я не видел, чтобы выражение радости на лице так быстро сменялось беспросветной тоской. В течение не более нескольких секунд разговора Маринино лицо буквально почернело, трубка заходила ходуном в ее руке.

— Что случилось? — встревоженно спросил я.

Вместо ответа Марина, медленно опускаясь на стул, протянула мне трубку.

— Я ничего не понимаю, — дрожащим шепотом произнесла она, умоляюще глядя на меня. — Он в милиции, его задержали с наркотиками на границе! Ему дали позвонить, сказали — пять минут.

Из ее глаз полились слезы. Я выхватил у нее трубку, вздернул к уху.

— Ало, Кир, ало, это я, — решительной скороговоркой начал я. — Излагай коротко и ясно: где ты и что произошло.

— Пап, да все уже нормально, я уже обо всем договорился, — услышал я в динамике явно пытающийся быть спокойным, но ощутимо дрожащий голос сына. — Я сам тут во всем разберусь, ты не беспокойся. Дай маму, пожалуйста.

На то, чтобы закипеть, мне хватило секунды.

— Нет, это я сам разберусь, нормально там у тебя все, или ненормально! — заорал я так, что засаднило в горле, а Марина подпрыгнула на стуле. — Быстро доложил все по порядку!!

И помянул Марину, мать его, в совершенно непечатной форме. Эта моя способность мгновенно переходить к решительным действиям — от крика до физического воздействия (к сожалению, сейчас кроме голосовых связок я никакими другими инструментами не располагал) часто очень выручала меня в жизни, сработала она и сейчас. Информация потекла из Кирилла, как жетоны из однорукого бандита, когда срывают джек-пот. Выяснилось, что находится отпрыск на территории сопредельной Украины в милицейском управлении города Мариуполя по причине обнаружения при нем при пересечении границы партии наркотиков, количественно оцениваемой как крупная (тридцать граммов гашиша и пять ампул амфетамина). Я мысленно взвыл, но времени для эмоций не было.

— Наркоту подбросили, надо полагать? — не столько спросил, сколько проинструктировал сына я.

— Да нет, пап, все мое, — голосом радующегося солнышку идиота ответил Кирилл. — Я взялся для всего народа на отдых привезти. Они же на самолете, там никак.

Я все-таки завыл. Боже, как же так получилось, что из моих хромосом на свет появилось такое чудище, во всем, абсолютно во всем схожее со мной не более, чем крокодил с канарейкой?!

— Тебя, что, не слышат? — изумился я.

— Слышат, слышат! — успокоил меня отпрыск. — Я по громкой связи разговариваю.

Выпадать в осадок не было времени, а то бы я выпал.

— Ты хотя бы ничего не подписал? — в последней надежде спросил я.

— Пап, да че тут изворачиваться? — тоном поучающего несмышленыша наставника вопросил Кирилл. — Все же ясно. Накосячил — имей мужество сознаться. Но ты не волнуйся, я уже обо всем договорился.

— О чем ты договорился? — чувствуя, что впадаю в ступор, прошипел я.

— Ну, о цене вопроса, — пояснил тот. — Пятьсот тысяч, и никаких проблем.

— У тебя что, есть пятьсот тысяч?! — завопил я.

— Стой, стой, пап! — раздраженно осадил меня Кир. — У меня при себе таких денег, конечно, нет. Но люди здесь здравые, разумные, они готовы подождать.

Хотелось страшно и матерно кричать. Я на секунду отнял телефон от уха, закрыл глаза. Увидев это, Марина сразу же руками, глазами, губами завопрошала: «Ну, что там, что?»

— И долго они готовы подождать? — вернул себя в конструктивное русло я.

— До завтра до десяти часов утра, — гордым тоном переговорщика, только что уломавшего сдаться целую банду террористов, ответил Кирилл. — В одиннадцать они подают наверх рапорт за вчерашний день. Они говорили, что надо сегодня, но я убедил их, что это нереально.

Нереально! Он убедил их, что сегодня нереально! А завтра в десять — реально! Сколько до того Мариуполя? Тысяча километров? Больше?

— Мать, мы едем в Мариуполь, — сказал я Марине, прикрыв трубку. — Выезжаем сейчас, немедленно, собирайся.

— Господи, где это? — вся трясясь, переспросила не дружащая с географией жена.

— На Украине, — коротко пояснил я, снова возвращаясь к разговору.

Ибо мелькнувшая у меня мысль мне очень, очень не понравилась. Насколько я знал своего сына, говоря так легко о пятистах тысячах, он явно имел в виду рубли. Ну, да, кому-то полмиллиона — сумма заоблачная, а нашему ребенку, получившему сравнимый по стоимости подарок к окончанию вуза это — так, побриться. Вот только зачем рубли хохлятским ментам?

— Слушай, а пятьсот тысяч чего? — с замиранием сердца переспросил я. — Не долларов, часом?

— Да нет, ты чё! — великодушно усмехнулся Кир. — Этих, как его? Ну, местных денег, гривен.

У меня похолодело в желудке. Какой там нынче курс гривны к доллару? Семь, семь с половиной? Полмиллиона гривен — это… Это… Это прядка семидесяти тысяч долларов США. И этот говнюк так спокоен?

— У них же тут деньги даже дешевле наших, — с чувством полной уверенности в ереси, которую он нес, продолжал разглагольствовать Кирилл. — Пап, ты нет беспокойся, я все отдам!

— Замолчи, идиот! — заревел я. — Гривна, чтоб ты знал, в четыре раза дороже рубля. И дело даже не в том, как ты отдашь без малого семьдесят тысяч баксов, а в том, что у меня сейчас таких денег нет, и я понятия не имею, где их в такие сроки можно достать!

На том конце провода повисла тишина. Марина, услышав сумму, уронила лицо в ладони, ее лопатки заходили ходуном.

— Семьдесят тысяч долларов? — раздался наконец в динамике совершенно обескураженный голос Кирилла. — Блин, я че-то, видать, обсчитался. Думал, это тысяч пять максимум.

Я молчал. Еще пару дней назад такие деньги я в течение часа забрал бы из банковской ячейки, но внесенный за Самойлыча залог подмел эту всегда лежащую на черный день заначку подчистую. На расчетном счете было миллиона три — этого хватило бы с избытком, но во-первых, превратить безналичные деньги в «нал» — это минимум два-три дня, а во-вторых, встало бы производство, да и выдача зарплаты на носу, так что в любом случае это — не вариант. Дома в сейфе наличных тысяч сто пятьдесят — это пятерка «грина», да на золотой кредитке «Внешторгбанка» доступный остаток пятьсот тысяч — это еще тысяч шестнадцать. Ну, еще по сусекам, на зарплатной карточке Марины, наверное, что-то есть — итого тысяч двадцать пять, нужен еще минимум сороковник. И не в Москве, а в «гарном мисте» Мариуполь на берегу Азовского моря через двадцать три часа. Все вместе это делало задачу не то, чобы нерешаемой, но… Теорему Ферма не могут доказать уже почти четыреста лет, — впрочем, как и то, что она недоказуема.

— Пап, а что же делать? — задрожал в трубке голос Кирилла. — Они говорят, что если по суду, то это на пятерку строгача тянет.

— А ты, бл…дь, думал, когда наркоту пер через границу?! — сорвался в крик я. — Чем ты пользовался в качестве мыслительного органа, размышляя об этом? Жопой? Вот пополируешь этим местом пять лет тюремную скамью, может, научишься делать это головой!

При словах «пять лет» Марина охнула, и начала заваливаться набок. Я подхватил ее одной рукой, но ее глаза закатились, она обмякла, я не удержал ее, и мы вместе повалились на пол.

— Что там у вас так гремит? — обеспокоенно спросил Кирилл.

— Это рушится наша с мамой жизнь, — вполне серьезно объяснил я, вставая на ноги. — Спроси у хозяев, связь держать по этому номеру?

— Да, по этому, — утвердительно ответил он. — Я уже интересовался. Спрашивать Николая Николаевича.

— Ладно, передай Николаю Николаевичу, что деньги будут, — сказал я. — В хохлятскую тюрьму я тебя не отдам, но что не прибью, когда увижу, гарантировать не могу.

— Да ладно те, пап! — легким голосом школяра, чудом избежавшего двойки за ответ по предмету, в котором бы ни в зуб ногой, ответил сын. — Ну, лоханулся, прости. Я деньги отдам…

— Да пошел ты! — совершенно обессиленно ответил я, потому что пропасть непонимания между мной и этой некогда частью меня была куда как глубже Марианской впадины.

— Господи, Арсений, ну, что там? — спросила Марина, открывая глаза.

Я вкратце рассказал.

— И ты знаешь, дело даже не в том, что наш сын, несмотря на все его и твои — в первую очередь твои! заверения о том, что тема наркотиков у него в прошлом, — ярился я, расхаживая по комнате вокруг сидящей с мокрым носовым платком на лбу в кресле Марины. — Даже не в том, что он взял на себя роль «лошадки», наркокурьера, причем, очень похоже, не только добровольно, а и по собственной инициативе. А в том, что затевая такое стремное во всех отношениях дело, он даже не удосужился предположить, что при пересечении границы на поезде может быть шмон, и его с наркотой спалят на раз. Он не знает курса валюты в стране, куда он едет. Может быть, он вообще не знал, что этот сраный Казантип — уже двадцать с лишним лет, как заграница? Вот что у человека, бл…ь, в башке?

Марина то строила несчастные глаза из-под платка, то тихо рыдала. На самом деле я не просто изводил несчастную мать лекцией о том, какой никчемный получился у нее от меня сын, а думал, как и что, сотрясая воздух словесами, как говорится, в фоновом режиме. Получалось, что ехать надо не самолетом и не поездом, а на машине. Марина сначала резко воспротивилась, но пару минут поорав на нее для острастки, я все же объяснил диспозицию с автомобильным маршрутом. Во-первых, весь маршрут можно разговаривать по телефону, в таком деле нельзя оставаться не на связи даже короткое время. Во-вторых, снова-таки нужно быть на связи просто потому, что нужно найти сорок тысяч долларов, В-третьих, деньги, ясно, не повезем наличными через границу, все положим на карты, и с карт же будем все на месте снимать, то есть надо быть мобильными. И в-четвертых: я чувствовал, что если не буду каждую минуту времени чем-то занят, я просто с ума сойду от неопределенности ожидания. Этого третьего аргумента я Марине не сказал, но для самого меня он был едва ли не главным. Марина задумалась, высморкалась в снятый со лба платок и сказала, что — да, пожалуй, ехать на машине будет правильно.

— А если ты будешь засыпать, я тебя подменю, — решительно тряхнула головой она. — Автомобилист я или нет?

Мы тронулись без четверти двенадцать. Всезнающий интернет сообщил, что расстояние от Москвы до Мариуполя 1133 километра, нормальное время в пути для этого маршрута — 18 часов 33 минуты, но было очевидно — чтобы успеть ко времени, этот график нужно опережать. Полчаса мы потеряли в банке, чтобы сгрузить всю наличность на мою карту, и только мой статус привилегированного, «золотого» клиента позволил сделать это так быстро. Выйдя из банка, мы посмотрели друг другу в глаза, сели в машину, синхронно перекрестились, и я вдавил педаль газа.

Чтобы закончить со всеми московскими делами, позвонил Питкесу и, вкратце рассказав суть проблемы, с извинениями сообщил тому, что меня не будет на работе еще пару-тройку дней. Начал было справляться, в силах ли главный инженер после тюремной камеры «нести вахту», но Самойлыч меня перебил, уверенно сказав, что он в порядке, и чтобы я ни о чем не беспокоился. Потом я набрал маме и, не давая ей времени вдаваться в расспросы, рассказал, что несколько дней буду в отъезде и очень занят, и попросил не обижаться, если вдруг забуду позвонить.

— А разве у Мариночки сегодня не день рождения? — помедлив, переспросила мама. — Так как же ты уезжаешь?

Я чертыхнулся: без объяснений обойтись не вышло. Пришлось что-то с ходу плести, ничего хорошего из этого не вышло, и мама завершила разговор, даже не передав поздравлений имениннице. Последние годы мама бывала до мнительности подозрительной и обидчивой; Марина, начитавшись соответствующей литературы, находила в ее поведении явные признаки старческой депрессии, переходящей в паранойю. Мы ругались по этому поводу, но я не мог не признавать, что в чем-то она права. Вот и сейчас можно было почти наверняка предположить, что мама обиделась, будучи в полной уверенности, что мой экстренный отъезд — уловка, вызванная нежеланием «любимой» невестки связывать празднование своего дня рождения с персоной свекрови. Звонить, переубеждать, уговаривать было бесполезно, — пока мама не «отходила», она просто не брала трубку. Иногда, обеспокоенный ее долгим молчанием, я бросал все, летел в Строгино, и только тогда мама, сменив гнев на милость, роняла свысока: «Ладно, сын, забыли, проехали». Вот только сейчас ехать успокаивать маму не было никакой возможности.

Пока выбирались на Кольцевую, ехали по ней на юг, то и дело толкаясь в пробках, молчали, словно боялись начать разговаривать друг с другом. На самом деле, темы были убийственные: где взять денег, что будет с Кириллом, если денег не достанем, как такое могло произойти и кто виноват в этом и так далее, и так далее, и чем дальше, тем страшнее. Оба понимали, что долго играть в молчанку не получится, и тем не менее оба, не сговариваясь, оттягивали начало разговора.

Когда с МКАДа сворачивали на федеральную автодорогу М2 «Крым», водителям со стажем более известную, как Симферопольская трасса, тишину в машине нарушил звонок Марининого телефона. Ее аппарат, как и мой, через блютус был скоммутирован с системой «хэндсфри» Субару, и голос звонившего заполнил салон. Это была Валя.

— Вы где? — с места в карьер начала наша медицинская знакомая, вполне органично между двумя этими короткими словами вставив развернутое и совершенно непечатное обращение к некоей гражданке, нашей с Мариной общей матери. — Мы во сколько договаривались? Я тут светило для вас держу, на обед не отпускаю, вешаю ему лапшу, что вы уже на подходе, в лифте, в коридоре, а вы где? Нет, можно подумать, что мне это нужно больше, чем вам!

— Валь, успокойся, — ответила Марина, кинув на меня тревожный взгляд. — Извини, мы не подъедем. Тут у нас такое дело…

И она вкратце поведала ей наши горестные утренние новости. Сердобольная Валя во время рассказа ахала и охала, вставляла: «Боже мой!» и «Не может быть!», а после философски заметила:

— Да, дети — такое дело, куда их не целуй, у них везде жопа!

Потом она спросила, когда мы вернемся. Мы переглянулись, и Марина ответила, что по обстановке, но самое раннее — послезавтра.

— Ты за делами младшего своего мужика не забывай, подруга, — наставляла Валя, — что старший твой сидит на мине с запущенным часовым механизмом, и когда она звезданет, только Богу известно. Но если ничего не делать, звезданет точно. Так что я его перезапишу на после-послезавтра, а там посмотрим. А пока пусть пьет все, что я сказала, на пару дней можно и без контроля, ничего страшного. Но если у вас там все затянется, не дай Бог, обязательно мне звони, я скорректирую. Ну, пока, подруга, удачи вам обоим в исполнении вашего родительского долга.

Минут десять снова молчали. Мысли вертелись вокруг суммы 40 тысяч долларов. Все напоминало о ней — знак «40» на обочине, указатель «Крюково — 40 км». Сама по себе сумма проблемой не была, даже Марина вполне могла бы испросить такой заем у своих работодателей — гонконгских владельцев галереи, где она была исполнительным директором. Но и ей, и мне на нахождение денег нужно было минимум пару дней, а главным было то, что нужны были они именно сегодня. В который раз я перебирал в голове список людей, которые могли бы вот так, сразу и быстро, не задавая лишних вопросов, без формальностей ссудить мне 40 тысяч долларов. Вообще, всегда имея ту самую, ушедшую на залог за Самойлыча, заначку, я уже очень давно ни у кого ни на какие нужды не занимал и копейки, поэтому круг людей, к которым можно было бы обратиться с такой специфической просьбой, был крайне неширок. И как назло, на сегодняшний день этот круг был еще уже, чем, например, десять дней назад. Тогда это мог быть Витя Бранк и, пожалуй, Ведецкий, но к Бранку обращаться после того, что было — немыслимо, а как просить денег у адвоката, который оказал совершенно неоценимые услуги и, еще не получив за это ни копейки, сам ссудил денег, недостающих на выкуп Питкеса из лап правосудия? Правда, сейчас в этом списке появилось одно лицо, которого декаду назад там не было — Леонид Игоревич Ещук.

— Чем обязан? — с иронией в голосе вместо приветствия спросил меня майор. — Приняли решение?

— Почти, — коротко ответил я. — Слушай, майор, тут такое дело. Сын у меня в сопредельном государстве по глупости к твоим тамошним коллегам в лапы угодил, еду вызволять его. Деньги мне срочно нужны. Из той сотки, о которой разговор был, нельзя сороковник как-нибудь сегодня вырвать?

На том конце провода воцарилось молчание. Прислушивающаяся к разговору Марина с надеждой воззрилась на динамик.

— Нет, вечером стулья, утром деньги, — ответил, наконец, Ещук. — Приезжай, подписывай все бумаги, завтра получишь расчет.

— Майор, мне сегодня надо! — повысил голос я.

— Ничем не могу помочь, — спокойно возразил майор. — По сыну сочувствую, желаю удачи.

И положил трубку.

— С-сука! — проскрежетал я зубами, но этого моего мнения о себе майор уже, к сожалению, услышать не мог.

Марина посмотрела на меня, ее глаза были красны от слез.

— Арсений, ты ведь говорил, что у тебя в банке всегда заначка на черный день лежит, — осторожно спросила она. — И даже сумму называл — сто тысяч. Говорил, что этой суммы хватит, чтобы отбиться от любого наезда, решить любую проблему. Это ведь, надо полагать, не рубли имелись в виду?

— Нет, конечно, — ответил я. — Только нету заначки, вышла вся.

И я рассказал Марине о Питкесе и о залоге, который пришлось заплатить, чтобы Самойлыч вышел на свободу. Марина внимательно слушала, потом долго молчала, а потом тихо заплакала.

— Ты чего?! — нервно спросил я. — Ну, вышло так, совпало! Откуда я мог знать, что Кир выкинет такой фортель? Конечно, была бы эта заначка, сейчас не было бы проблем…

— Я не об этом, — тихо ответила Марина.

— А о чем? — недоуменно повернул к ней голову я.

— Я о том, Арсений Костренёв, — горько продолжила Марина, — что если бы эти два события — залог за Самойлыча и выкуп за сына, совпали бы по времени, и заначки хватало бы только на что-то одно, кого бы ты спас, а?

Я посмотрел на профиль жены с горестно поджатыми губами, внезапно понимая, что честно ответить самому себе, как я повел бы себя в такой ситуации, я не знал, и только тяжело вздохнул.

— Это заначка не моя, а конторы, — как можно мягче попытался объяснить жене я. — Соответственно, и расходоваться она должна на конторские нужды.

— Беллетристика, — поморщилась Марина. — Контора принадлежит тебе. Значит, и деньги твои.

— Не так, — нахмурился я. — Не совсем так. Да, я могу в любой момент, ни пред кем не отчитываясь, изъять эти деньги. Но у них статус другой, как ты не понимаешь?

— Какая разница, какой у них статус? — возразила Марина. — Деньги есть деньги, и они твои. И ты только что сказал, что случись выбирать, ты спас бы не собственного сына, а чужого человека.

— Марина, ты передергиваешь! — повысил голос я. — Я этого не говорил! И Питкес — не чужой человек!

— Он — не член семьи, — упрямо возразила Марина. — Он — не твой единственный сын! Ты вообще разницу улавливаешь?

Я открыл рот, чтобы что-нибудь резко и зло возразить, но так и не нашелся.

— Я всегда подозревала, что ты как-то странно относишься к нам с Киром, — всхлипнула Марина. — Словно мы чужие.

— Марина! — вскричал я. — Ну, что ты валишь все в одну корзину? Да, я критически отношусь к нашему сыну, потому что он, несмотря на все наши и мои усилия, вырос раздолбаем и мудаком! Но, между прочим, я еду сейчас вместе с тобой спасать его из ситуации, в которую он себя загнал! Сам загнал! Хотя, может быть, с воспитательной точки зрения было бы полезно, чтобы он годик-другой посидел на нарах.

— Господи, что ты такое говоришь? — сдавленно зашептала, снова заливаясь слезами, Марина. — Как можно такое собственному сыну желать?!

Я взорвался.

— Да потому, что он вырос неизвестно кем! И неизвестно, в кого он вырастет дальше! Я даже не говорю о том, что он наркоман — он наглый, самоуверенный, никчемный болван, раздолбай и фанфарон! Если бы он не был моим сыном, я не общался бы с таким человеком ни секунды моего времени! Я бы руки ему не подал! Его нужно был отправить в армию, возможно, там бы его пообтесали. Но ты легла поперек рельсов, и вот результат! Переть наркотики через границу — что у человека должно быть в голове, чтобы задумать такое?! Я понимаю тех, кто работает «лошадкой» за деньги — это риск, но он хорошо оплачивается! Но решиться на такое просто так?! Это выше всяких представлений о человеческом дебилизме! И ты посмотри на кривую его поступков! Она экспоненциально приближается к некоему пределу, к планке, за которой пустота! Если мы его вытащим сейчас, что он вытворит дальше? Может, лучше ему посидеть, чем следующий раз он сунет пальцы в розетку, наивно полагая, что не звезданет, или, чтобы доказать свою крутость, прыгнет с балкона? А если уж разбираться, кто виноват в том, что из него выросло такое чудище лесное, то я бы на твоем месте очень пристально посмотрел на себя, потому что лично я ничему такому его точно не учил!

Мой фонтан иссяк, и я скосил глаза на Марину — кусая костяшки пальцев, она с ужасом смотрела на меня.

— Как же ты ненавидишь нас! — прошептала она. — Ты не просто не любишь, ты ненавидишь нас!

— Господи, Марина, не говори глупостей! — снова воскликнул я. — Тебя я люблю, ты и мама — самые родные мне на свете люди!

— Мама — может быть, но не я, — покачала головой Марина. — И запомни, я и Кир — это одно целое, он мой ребенок, и разделить нас тебе не удастся. Я выносила его, я его рожала, и мне плевать на то, что он не отвечает твоим представлениям о том, каким должен быть твой сын. Либо ты любишь нас обоих, либо обоих ненавидишь. Подумай об этом, пока не поздно остановить машину. Но я в любом случае поеду дальше, с тобой или без тебя.

Я повернул голову, и долго смотрел на жену. Она уже не плакала, ее профиль с поджатой губой был само упрямство, глаза уверенно смотрели вперед. Я подумал, что зря затеял этот разговор: я и так знал, что не являюсь для своей жены главным мужчиной в жизни, но одно дело — знать, другое — услышать это. В сердце что-то кольнуло — обида? Досада? Ревность? «Мерцательная аритмия», — успокоил себя я, вздохнул и перевел взгляд на дорогу.

Но страсти улеглись, атмосфера в салоне остыла, и мысли снова вернулись в русло главного вопроса: где взять денег? Был уже пятый час вечера, времени для того, чтобы кто-то мог перевести деньги на мою карту, оставалось все меньше. Решили, что будем разговаривать с неведомым нам Николаем Николаевичем, предлагать то, что есть (двадцать пять тысяч долларов — очень немалые деньги, тем более для Украины!), и оставлять в залог машину, или, может быть, отдавать Субару совсем. Схема была кривовата, никакой уверенности в том, что хохлятские менты согласятся на нее, не было, но ничего другого не оставалось. Мы молча неслись вперед, я не отрывал глаз от стелящегося под колеса асфальта, Марина с закрытыми глазами беззвучно шевелила губами — похоже, молилась. Примерно в четверть шестого ввиду населенного пункта Медвежка, что на границе Тульской и Орловской областей, зазвонил Маринин телефон.

— Марина Владимировна! — зазвенел из динамика голос супружниной ассистентки по галерее Ксении. — Константин Аркадьевич хочет переговорить с вами. Я передам ему трубочку?

— Как Константин Аркадьевич? — подскочила в кресле Марина. — Я ведь просила позвонить ему, извиниться и перенести встречу по Ларионову на следующую неделю! Вы что, не позвонили?

— Я все сделала, Марина Владимировна! — зачастила Ксения. — Константин Аркадьевич сам пришел час назад, все смотрел на нашего Ларионова, потом поинтересовался, что за проблемы заставили вас перенести встречу. Я сказала, что не знаю, и тогда он попросил соединить его с вами. Я у вас в кабинете, он ждет в зале, я могу отнести ему трубку.

Марина посмотрела на меня, в ее глазах была паника.

— Что за хрен? — одними губами спросил я.

— Коллекционер один, — так же еле слышно ответила Марина, — Очень богатый, хочет купить у нас раннего Ларионова за полмиллиона евро.

— Марина Владимировна? — с тревогой голосе вновь зазвучала Ксения.

— Да, да, Ксения, я здесь! — откликнулась Марина. — Дайте трубку Константину Аркадьевичу.

Боковым зрением я уловил, как Марина неуловимым, кажется, даже для нее самой жестом поправила волосы на виске, словно собиралась общаться с коллекционером не по телефону, а вживую.

— Марина? — зазвучал в салоне приятный, хорошо поставленный баритон. — Здравствуйте! Очень жаль, что обстоятельства заставили вас отменить встречу. Честно говоря, я рассчитывал уже сегодня достичь договоренности по нашему Ларионову. Не терпится, знаете ли, назвать его моим, увидеть на стене у себя дома. Я уже и транспортировку на завтра заказал… Но, как я понимаю, у вас были более чем веские причины. Когда же теперь возможна наша встреча?

«Пятьдесят пять — шестьдесят, хорошо образован, очень, очень уверен в себе», — возник в моей голове образ Марининого собеседника.

— Я приношу свои извинения, Константин Аркадьевич, — явно очень волнуясь, начала отвечать Марина. — У меня на самом деле возникла срочная и более чем веская причина, не позволившая нам с вами уже сегодня договориться по Ларионову. И более того, я не могу сказать, когда обстоятельства позволят нам встретиться.

— Господи, что же случилось-то у вас? — перебил ее коллекционер, и в его голосе я услышал неподдельное волнение. — Я заинтригован совершеннейшим образом!

«Гуманитарий, — мелькнуло в голове. — Журналист или литературовед по образованию. Может быть, юрист».

— Сын попал в беду, — вздохнув, коротко пояснила Марина. — Да еще на территории другого государства. Нужно срочно решать вопрос, я сейчас в дороге. Все случилось настолько неожиданно, настолько срочно, что я даже не смогла позвонить вам лично, что, безусловно, сделала бы в любом другом случае.

В динамике замолчали.

— Могу я предложить вам какую-либо помощь? — произнес, наконец, Маринин собеседник.

Марина повернула голову ко мне, и ее молчаливый вопрос был понятен, как будто был задан вслух. Я коротко кивнул.

— Если честно, Константин Аркадьевич, да, можете, — решительно произнесла она. — Для радикального решения вопроса мне не хватает сорока тысяч долларов, и до десяти часов утра завтрашнего дня, когда эти деньги нужны, взять их мне негде.

— Я сочту за честь предложить вам эту скромную финансовую помощь, — почти перебил Марину коллекционер. — Наши беседы о Ларионове, о русском авангарде были незабываемы. Ваши познания в предмете и ваше понимание искусства далеко выходят за рамки скромной московской галереи, а ваш шарм и ваше обаяние непередаваемы. Но каким образом лучше передать вам эти средства?

— Их надо перевести на карту, — спокойным тоном ответила Марина, но костяшки ее крепко сжатых пальцев побелели. — Я могу продиктовать номер. Но при всей моей признательности позвольте спросить, Константин Аркадьевич, на каких условиях я их получаю?

— Да на каких хотите! — воскликнул коллекционер. — Отдадите, когда и как вам будет удобно. Или можете считать их первым взносом за Ларионова. Ведь несмотря на то, что наша встреча не состоялась, я верно полагаю, что мы достигли соглашения по продаже?

— Безусловно, — вздохнув, ответила Марина. — Хотя, вы же понимаете, что окончательное решение остается за владельцами галереи.

— Я понимаю это, — согласился коллекционер. — Как и то, что ваши наниматели ничего не понимают в европейском искусстве и еще меньше — в цене на него. Это тот самый случай, когда их окончательное решение совершенно невозможно без вашей рекомендации. Я правильно осведомлен о принципах построения иерархии в вашей компании, Марина Владимировна?

— Абсолютно правильно, — ответила Марина, и я услышал нотки гордости в ее голосе. — Разумеется, я сообщу в Гонконг свое заключение по цене на картину, если я верно поняла суть вашего вопроса.

— Совершенно верно, — елейным тоном отозвался Константин Аркадьевич. — Номер карты удобнее переслать эсэмэской.

— Да, конечно, я немедленно перешлю, — сказала Марина. — Огромное спасибо, Константин Аркадьевич!

— Не стоит благодарности, Марина Владимировна! — расцвел голос коллекционера. — Это я должен вас благодарить. С нетерпением жду нашей встречи.

— Да, конечно, — ответила Марина. — До свидания, Константин Аркадьевич!

— До свидания, Марина Владимировна!

Марина отключила телефон и замерла, глядя в одну точку где-то на горизонте. Было видно, как нелегко ей дался разговор, но на ее губах играла улыбка победительницы.

— Что это было? — усмехнувшись, спросил я.

— Что ты имеешь в виду? — нахмурилась Марина. — По-моему, все ясно: я только что нашла деньги. Давай кредитку.

— Да, это я понял, это ты молодец, — отозвался я, протягивая жене свою «Визу». — Кстати, во сколько это сейчас обошлось твоим работодателям?

— Было так заметно? — вскинула на меня глаза Марина. — Думаю, в результате я уломала бы его тысяч на пятьсот тридцать, он же категорически хотел уложиться в полмиллиона. Ерундовая потеря, учитывая, что этого Ларионова четыре года назад я купила для них за двести.

— Ты ему сейчас согласовала его цену, верно? — не унимался я. — Так о какой встрече он говорил? Он сказал: «С нетерпением жду нашей встречи», и ты ответила: «Да, конечно».

— Ха, Костренёв, да ты никак ревнуешь меня? — воскликнула Марина. — Да, я согласовала ему цену, но бумаги-то подписывать все равно надо встречаться!

— Ну, да, ну, да, — согласился я, искоса поглядывая на сияющую Марину.

Но на самом деле простое, вроде бы, объяснение моего скепсиса по поводу некоторых нюансов разговора, невольным свидетелем которого я только что стал, не убавило. Для подписания люди на таком уровне не встречаются, а передают бумаги друг другу курьером. И мне с очевидностью того, что дважды два — четыре было ясно, что неведомы мне Константин Аркадьевич питает к моей жене чувства, не укладывающиеся исключительно в сферу их делового и профессионального интереса друг к другу. Эти: «Ваш шарм и ваше обаяние», «отдадите когда и как вам будет удобно» и, наконец: «С нетерпением жду встречи» рисовало моему воображению едва ли не только что состоявшуюся договоренность о любовном свидании. В любом случае я был абсолютно уверен, что до мозга костей прагматичный, как все богатые люди, Константин Аркадьевич никому не даст просто так взаймы на неопределенный срок и без процентов сорок тысяч долларов. И то, что он их дал — легко, не задумываясь, на мой взгляд с вероятностью, близкой к ста процентам, говорило о том, что моя жена интересовала его далеко не только как собеседник по теме русского авангарда. И что-то подсказывало мне, что Марине это известно и нравится, хорошо, если только из органически присущего любой женщине кокетства. В эту секунду пикнуло входящее сообщение на моем айфоне. Банк сообщал, что на мой кард-счет зачислено сорок тысяч долларов США. Все мое желание поревновать Марину тут же разбилось в прах о глыбу этого события. Я показал ей сообщение (она сделала кулачком «йес-с-с-с!») и чмокнул в щеку. Ее лицо светилось счастьем.

В шесть вечера въехали в Воронежскую область, в девять — в Курскую. В четверть десятого, когда уже начинало темнеть, снова зазвонил мой айфон. Номер был незнакомый.

— Арсений Андреевич? — спросил молодой мужской голос. — Это старший лейтенант Лазарев Сергей Станиславович из уголовного розыска Московской области вас беспокоит. Я веду дело об убийстве гражданина Эскерова Аббаса Мерашевича, 1966 года рождения. Есть у вас пара минут со мной переговорить?

«Как, убийство Аббаса? — подпрыгнула в кресле Марина, вытаращив на меня глаза-плошки. — Абика убили?» «Как убийство? — синхронно подумал я. — Все-таки смерть от несчастного случая переквалифицировали в убийство?»

— Да, конечно, — ответил я, стараясь не вибрировать связками, хотя внутри меня все противно задрожало. — Слушаю.

— Скажите, а как давно вы встречались с гражданином Эскеровым? — спросил следователь.

— Ох-х, я даже и не вспомню точно, — нахмурился я, перебирая в голове даты. — Давно, очень давно, несколько лет назад.

— То есть на прошлой неделе вы с покойным не встречались? — уточнил старлей.

— Нет, откуда? — удивился вопросу я. — Я же сказал, мы не виделись несколько лет, сколько точно, надо вспоминать.

— Понятно, — резюмировал Лазарев. — А как вы узнали о его смерти?

Я задумался. Не над тем, как я узнал о смерти Аббаса, а о том, что отвечать. Потому что внезапно у меня возникло ощущение, что вокруг моего горла затягивается удавка, шелковая, мягкая, но от того не менее смертоносная. Да еще и громкая связь включена, черт бы ее драл!

— А я о его смерти должен знать? — переспросил я.

— Ну, вы как-то не удивились этому известию, — хмыкнул старлей.

— А должен удивиться? — хмыкнул я. — Ну, убили, и убили, я-то тут при чем? Каждый день кого-то убивают.

— Так вы знали о смерти Эскерова, или нет? — продолжал давить дотошный старлей.

Черт, надо отвечать, наверняка Ива обо всем им рассказала.

— Да, знал, — ответил я.

— А от кого, позвольте спросить? — тут же вставил следующий вопрос следователь.

— От Эскеровой Ивы Генриховны, жены Аббаса, — вздохнув, раскололся-таки я. — Она позвонила мне несколько дней назад и сообщила, что ее муж погиб в автомобильной катастрофе.

Марина снова подскочила в кресле, и ее глаза-плошки на сей раз выражали совсем другие чувства.

— Кстати, она сказала, что тело ее мужа полностью сгорело, — скорее в попытке отвлечь внимание Марины от факта своего общения с Ивой, чем на самом деле интересуясь подробностями, продолжил я. — То есть, я так понимаю, что пока даже стопроцентной уверенности в личности погибшего быть не может, а вы уже его убийство как факт изложили. Что-то не сходится, а?

— Да нет, у нас все сходится, — снисходительно усмехнулся Лазарев. — Опознания трупа матерью на данном этапе нам достаточно, а результат генетической экспертизы будут со дня на день. Думаю, он будет положительным. И для предположения, что имело место убийство, у нас достаточно оснований, будьте уверены. Кстати, а в каких вы отношениях с Ивой Эскеровой?

— Да ни в каких! — взорвался я, отвечая скорее на непрекращающийся немой вопрос Марины, чем на явный — следака. — Почему мы должны быть в каких-то отношениях? Когда-то мы общались, давно уже не общаемся совсем. Должно быть, у нее остался мой номер телефона, и она оповестила меня о гибели мужа, как и всех, кто его когда-то знал. А я знал его многие годы, мы работали вместе. Но это давно в прошлом, последнее время мы были с покойным, я бы сказал, в натянутых отношениях.

— Это из-за его жены, Ивы Эскеровой? — продолжал гнуть свою линию следак.

Лицо Марины стало походить на стену, выкрашенную серой краской.

— Слушайте, лейтенант! — повысил голос я. — Что-то у нас разговора не получается. Я вам одно, вы мне другое. Я вам говорю: «белое», вы мне: «а может, все-таки черное?» Это называется нерелевантное общение. Предлагаю на сегодня закончить и продолжить, если вы будете настаивать, в другое время и в другом месте.

— Да, хорошо, — быстро согласился старлей. — Как насчет, чтобы завтра у нас? Попробуем добиться релевантности в общении. Мы сидим у Курского вокзала, Дурасовский переулок, 11. Часиков в десять вас устроит?

— Нет, не устроит, — смачно укоротил я разогнавшегося следака, искренне жалея, что он не видит издевки на моем лице. — Я в отъезде, и через пару часов пересеку границу Российской Федерации. Так что давайте по закону, повесткой по месту жительства. Адрес запишете?

— У меня есть, — коротко отозвался старлей. — До свидания, Арсений Андреевич.

Я всей пятерней ударил по кнопке «отбой» на спице руля, да так, что зацепил сигнал, и Субару рассерженно загудел.

— Что это было? — с усмешкой передразнила меня Марина.

— Не начинай! — поморщился я. — Ты все слышала. По-твоему, она не должна была сообщить мне, что Аббас погиб?

Марина не ответила. Я тоже замолчал, вспоминая подробности последнего моего разговора с пьяной вдрызг Ивой. А если она всеми тогдашними своими умозаключениями по поводу моего проживания на даче после возвращения из Турции, знания мною намерений Аббаса ехать в Эльбурган и близости моей дачи к месту его гибели поделилась с ментами? Или сами они нарыли все это? Как и факт моей поездки в Турцию в то же время и в тот же отель, что и Ива Эскерова? Картинка из этого складывалась определенно небезынтересная, вполне объясняющая вопросы, которые мне сейчас задавал это наглый старлей. Мама дорогая, только этого мне и не хватало!

— Ты и на похоронах был? — неожиданно спросила Марина. — Виделся с нею?

— Не было еще похорон, — отмахнулся я. — Ты же слышала: труп полностью сгорел, генетическая экспертиза и прочее.

— А ты откуда знаешь? — тихо подловила меня жена. — То есть, ты с ней общаешься?

— Марина-а! — закричал я. — Прекрати! У нас проблем мало? Думай о завтрашнем дне и дай мне подумать об этом деле! Ты что, не поняла, что они это убийство как-то со мной связывают? А по поводу похорон мне Софа, Абикова мать звонила. Ты удовлетворена?

— Да, — сдавленно ответила, вся прижавшись от моего рыка к двери, Марина. — Извини.

Поразмышляв недолго над звонком следователя, я набрал Ведецкого. Я знал, что адвокат не любит, когда его беспокоят поздними вечерами, и иногда просто не берет трубку, но на мой звонок он откликнулся сразу. Я объяснил ему суть вопроса, что надо мною (теперь надо мною лично!) повис еще один дамоклов меч, и попросил его по возможности подключиться и к этому делу тоже. Стряпчий, как обычно, внимательно и не перебивая, выслушал меня, посетовал на две ошибки, которые я допустил в разговоре со следователем (не надо было говорить о натянутости отношений с покойным и о том, что я выезжаю из страны), и сказал:

— Конечно, Арсений Андреевич, я подключусь. То есть вы хотите, чтобы я завтра связался с этим старшим лейтенантом Лазаревым и выяснил, что они, упаси Бог, на вас имеют и что, соответственно, от вас хотят, так? Ну, хорошо. Доверенность от вас у меня есть, так что общаться со мной они будут обязаны. И я сразу позвоню. Тогда все?

И мы распрощались. Марину сморило, и она спала, свернувшись калачиком и крепко вцепившись в ремень безопасности. Я несся вперед, то и дело обгоняя идущие впереди машины. За окном была темнота, и только красная подсветка приборной панели отбрасывала по салону резкие, причудливые тени. Я вспомнил, как в детстве, когда я не мог заснуть, я представлял себя капитаном межзвездного суперкорабля «Радуга», могущего в одно мгновение попасть в любую точку пространства и настолько мощно вооруженного, что мог уничтожить, аннигилировать не только любую планету, но и средних размеров звезду. На этом корабле я бороздил межгалактическое пространство, сражаясь с вселенским злом, изредка возвращаясь на родную Землю. Все это было навеяно книгами Ивана Ефремова «Туманность Андромеды» и «Час Быка», которыми я тогда зачитывался. Вот и сейчас я — капитан Рад Шторм (почти Дар Ветер, верно?), сидя в тесном кокпите «Радуги», несся вперед с гиперсветовой скоростью, готовясь нырнуть в нейтринную воронку, чтобы вынырнуть из нее на другом краю Вселенной, у Врат Зла. Я улыбнулся детским воспоминаниям, из глаза выкатилась ностальгическая слеза. Марина проснулась, прищурившись, посмотрела на часы, потом на меня:

— Где мы уже?

— Подъезжаем к границе, — ответил я. — Еще километров двадцать.

На таможенно-пропускном пункте «Нехотеевка-Гоптовка» (по-украински «Гоптiвка») мы были за полчаса до полуночи. Говорят, сейчас, когда отношения между Россией и Украиной больше напоминают войну, чем мир, этот пограничный переход можно пересечь за полчаса; по крайне мере веб-камеры показывают совершенно свободную дорогу и с нашей, и с их стороны. Но в описываемое время хвост машин, чтобы только въехать на территорию таможни, растягивался на несколько километров. Я помолился и рванул по встречке, срезав километра два и занырнув в свой ряд только там, где начиналось ограждение, дисциплинирующее водителей строго в один ряд. Мое нахальство, безусловно, сэкономило нам массу времени, но все равно на прохождение обеих таможен ушло какое-то невообразимое количество времени. Мы постарались потратить его с максимальной пользой, заказав себе номер в лучшей гостинице (лучшей — как как нам показалось — из числа тех, до которых нам удалось в этот ночной час дозвониться), и детально изучив по карте Мариуполя маршрут отель — банк — ментовка.

Когда мы выехали с таможни на украинской стороне, было уже пять утра. От желания спать меня штормило, и Марина села за руль. Я мгновенно вырубился, просыпаясь только под очень уж тряские ямы и еще более редкие подсказки навигатора, да один раз, когда жену поймали за превышение скорости местные ДАИшники. Но триста пятьдесят километров по территории Харьковской и Донецкой областей она умудрилась пролететь за четыре часа, и в девять ноль две мы были у Линейного отдела железнодорожной станции Мариуполь на площади мичмана Павлова.

О том, что мы подъезжаем, Марина заблаговременно позвонила Кириллу, и отпрыск уже ждал нас, прислонившись к росшему у обочины дороги толстенному платану. Увидев «Субару», он вскинул вверх руку и лениво отделился от пятнистого ствола. На нем были стильные джинсовые бермуды, цвета красного грейпфрута тенниска Lacoste, очки Ray Ban и белые кеды. Он имел вид жуира и ловеласа, тормозящего такси где-нибудь на Сансет или Оушен Драйв, а никак не наркокурьера-арестанта накануне посадки. Я опустил стекло.

— Привет! — с интонациями, не менее беззаботными, чем его внешний вид, поприветствовал он нас. — Как добрались?

При ближнем рассмотрении на лице отпрыска обнаружилась трехдневная небритость, а салон машины заполнил характерный «выхлоп» на стадии преобразования «свежака» в «перегар». К тому моменту за рулем снова был я, и только это спасло Кира от того, чтобы я тут же не врезал ему по морде, — Марина угадал мои намерения и, наклонившись, перекрыла мне траекторию удара.

— Господи, почему от тебя так пахнет! — воскликнула она, тонко определив самый уместный, по ее мнению, в этой ситуации вопрос. — Ты что, пил?

— Ага! — ухмыльнулся Кир. — Менты всю ночь поили водкой и жизни учили.

— Научили? — не удержался от сарказма я.

— Частично, — в тон мне отозвался Кир. — По крайне мере теперь я точно знаю, как не попасть в такую ситуацию.

— А мы знаем, за что деньги отдаем, — зло продолжил интермедию я. — За то, что они выполнили недоделанную нами работу по твоему воспитанию. Такое дорогого стоит, не жалко. Кстати: «не попасть в ситуацию» — это означает не возить больше наркотики, или знать, как их спрятать, чтобы не нашли?

Марина повернула ко мне голову с огромными глазами и, безмолвно артикулируя, донесла до меня что-то вроде: «Ну, отец, хватит, что ли!» Я махнул рукой и отвернулся.

— Ну, что дальше? — спросила Марина.

— Так, а что дальше? — переспросил Кир, для которого дальнейшее развитие ситуации явно представлялось несколько туманным. — Вы деньги привезли?

— Да, но у нас все на карте, нам в банк нужно! — привзвизгнула Марина. — Как бы мы поперли наличку через границу? А время-то уже сколько? Мы к десяти никак не успеем!

— Определенно, — уверенно ответил Кир, глядя на часы. — Ладно, я сейчас спрошу.

Он отошел от машины и проскользнул в открытую калитку в голубых металлических воротах в глубине улице, откуда с самого начала за нами внимательно наблюдал, для вида индифферентно покуривая сигарету, какой-то поц в темных, не по погоде брюках и рубашке с коротким рукавом — совершенно типажный мент. Кирилл подошел к поцу и что-то спросил, кивая головой в нашу сторону. Поц зыркнул на нас глазами, поспешно отвернулся, и что-то ответил. Лицо Кира осветилось радостью, словно он неожиданно познал абсолютную истину Бхагават-Гиты, и он снова бросился к нам.

— Это кто, Николай Николаевич? — хмуро спросил я.

— Да нет, ты что?! — махнул рукой Кир. — Николай Николаевич — начальник, а это Слава — так, оперок, шестерка. Он брал меня в поезде, ему велено за мной присматривать.

— А, — ответил я, проникаясь к Славе еще большей неприязнью. — И що вин кажэ?

— Он говорит, все нормально, езжайте в банк, — выпалил Кир, выдохнув в салон очередную волну перегара. — Они убедились, что вы приехали, они подождут, но только до одиннадцати. Им сводку подавать, они хотят до одиннадцати увидеть деньги.

— Черт! — выругался я. — Какого ж хрена мы тут время теряем!

Я с проворотом колес дал с места, безжалостно обдав щеголя с ног до головы жаркой августовской пылью. В банке мы были через десять минут. Там все прошло без эксцессов, если не считать того, что в связи с тем, что местный банк не был корреспондентом моего, комиссия за снятие наличных с карты оказалась аж три процента. И хотя в Москве по телефону банковская девочка меня уверяла, что комиссия составит всего один процент, спорить было не о чем, а возмущаться некогда, потому что часовая стрелка неумолимо приближалась к одиннадцати. Уповая на Господа, чтобы в этот утренний час в банке не случилось нехватки наличных, или какой другой эпидерсии, мы не дыша наблюдали через стекло за действиями операционистки, и выдохнули только, когда пересчитав на машинке все пятьсот тысяч гривен, она упаковала их в подаренный нам по такому случаю брезентовый мешок и передала мне в руки.— Все? — на всякий случай спросил я.

— Та, усе! — с мягким малоросским выговорком ответила операционистка, вдобавок к сумке подарив нам очаровательную белозубую улыбку.

Не чуя ног, мы бросились к машине, потому что было без двенадцати минут одиннадцать. Назад к площади мичмана Павлова я несся, не разбирая светофоров, и если бы меня вздумал бы сейчас остановить какой-нибудь бдительный местный ДАИшник, шансы у него на это были бы нулевые. Когда, вздымая клубы пыли, «Субару» остановился у приметного платана, на моих часах было без трех минут. Кир и Слава на пару курили у калиточки и оба очевидно нервничали. Я снова опустил стекло, и Марина подняла с пола на обозрение мешок с деньгами. Кир облегченно затянулся, а мент, напротив, выбросил сигарету и поспешил вовнутрь — докладывать. Через пару минут он снова вышел и что-то сказал Киру, который сразу же двинулся к нам.

— Они говорят, что надо поехать с ними на машине, — почему-то шепотом проговорил он в открытое стекло. — И чтобы ехала мама.

Мне эта идея не понравилась, я принялся было бурно возражать, но Марина не стала меня слушать.

— Я поеду, — сказала она тоном, не терпящим возражений. — Думаю, они сами боятся, поэтому и хотят иметь дело со мной. Возражать им сейчас — не самый лучший путь, еще сорвется все в последний момент. Ты же не думаешь на самом деле, что мне что-то будет угрожать?

Я так не думал, да и возражать было бессмысленно. Марина вышла из машины, крепко прижимая к себе мешок с деньгами, Кир сразу же шмыгнул на ее место. Почти сразу же сзади ко мне прижалась белая вазовская «пятерка», к ней двинулся Слава, открыл заднюю дверь и жестом показал Марине садиться. Марина кинула на меня быстрый взгляд, и решительно двинулась к «пятерке». Слава сел в салон вслед за нею, и закрыл за собой дверь. Но машина не спешила уезжать, явно кого-то дожидаясь. Через пять минут из калиточки показался респектабельный дядечка лет сорока, в пиджаке, хорошо постриженный и с усами. Щурясь на ярком солнце, он осмотрел площадь, зацепился взглядом за «Субару», потом застегнул пиджак и направился к «пятерке», обошел ее слИваи сел на заднее сиденье, так что Марина оказалась между ним и Славой. «Пятерка» сразу тронулась, я попытался что-нибудь рассмотреть в салоне, но стекла машины были непроницаемо-черны. Набирая ход, «пятерка» умчалась, притормозила у перекрестка, повернула налево к выезду из города и скрылась из вида.