Доверие

Этот рассказ был уже почти закончен, когда сильное сомнение вдруг встревожило душу автора. Он терзался сомнениями долго, пока не решился дать почитать рассказ своему герою Раду Младенову. «Как он отнесется к рассказу?» — подумал автор.

Расставшись со штурвалом «мига» по состоянию здоровья, Рад Младенов, которому перевалило за сорок, не спешил заняться рыбной ловлей и охотой, о чем мечтал в воздухе, а направился в родное село.

— Трудно тебе сейчас, — сказал ему наставительно, с подбадривающей улыбкой секретарь по сельскому хозяйству. — Ты хорошо летал, теперь пришло твое время поработать на земле.

— Да, я отвык ходить по земле, — кивнул Рад.

Он долгое время не решался выходить на работу, встретился с вдовой друга Михаила, обнял ее и молча постоял у портрета. Дал интервью по случаю Дня космонавтики. Но однажды его больное сердце заныло от бездействия, и он понял, что пришла пора на что-то решаться.

На следующий день сел в свою «Ладу» и взял курс на Песноево. Автомобиль уверенно катился, прижимаясь к осевой линии дороги. Рад не давал себя обгонять. Впервые эта пунктирная или сплошная линия, разделяющая шоссе на две части, имела для него совершенно определенный смысл. Зазевайся, отвлекись на мгновение — и окажешься в кювете. Осевая линия манила вперед, словно из-под земли доносился голос — пришло время искать то, что потерял, и найти себя.

«Жить на земле и ходить по ней можно и без погон», — примирительно говорил он себе и радовался тому, что едет в родные края. Ему очень хотелось взглянуть на них не с небесных высот, как было это раньше, а на земле, двумя глазами, но одним — уже больным.

Автор провел в беседах с Радом несколько вечеров. Они много переживали и пришли к заключению, что Рад остался таким же, каким был в детстве; он встречался со своими односельчанами, разговаривал с ними о Младене Лебеде, беседовал с Ангелией Тонковым, который был председателем хозяйства.

И все-таки, когда рассказ, отпечатанный на машинке, уже лежал на столе, вновь появились сомнения: «А вдруг бывший пилот будет тяготиться своей новой работой? Хотя мне кажется, что все-таки земная жизнь захватила Рада».

И тут автор решил схитрить: подготовил десять вопросов и самым нахальным образом направился с листом в руке к бывшему пилоту. Рад взял бумагу, аккуратно сложил ее вчетверо и пихнул в портфель:

— Пусть подождет.

Не прошло и двух недель, как на рабочем столе в городской квартире автор обнаружил толстый конверт со штемпелем Песноева. Он схватил долгожданный пакет, мигом извлек содержимое и углубился в чтение ответов своего главного героя. То, о чем сообщал ему Рад, превзошло все его ожидания.

Чтобы не утомлять читателя строгими, сдержанными ответами Рада, он решил ими дополнить каждую из глав своего рассказа.

Увидев однажды уже готовую рукопись, залитую ярким светом солнца, автор воскликнул:

— А теперь вперед, читатель, к далекому берегу, с которого лучше увидишь начало и конец этой истории!

1

В белой спортивной куртке, в потертых на коленях брюках, широко размахивая руками, Рад подошел к каналу. Мужчины делали вид, что не замечают его, хотя давно считали каждый его шаг. Их ноги утопали в илистом дне канала: они старались вытащить поломанную напором воды трубу, чтобы заменить ее новой.

— Бог не выдаст, свинья не съест, — бормотал находившийся на дне канала Байгына. — Смотрите, смотрите, начальство идет, можете поговорить с ним.

Копавшиеся в типе канала бросили работу, Байгына подливал масло в огонь, назревал скандал.

— Что предлагаете? — спросил, нагнувшись к ним, Рад.

— Ангелию Тонкова привяжите за поясницу к куполу. Голого смажьте вареньем. И оставьте мухам и осам на съедение. — Байгына, почесав затылок, добавил: — Кукурузы в этом году нет. Хлопок вырастет, как пух. Вот и вода в водохранилище испаряется без толку.

— Вот мы и торопимся с этой трубой, — вставил Рад.

Байгына, опять нахально почесываясь, спросил:

— А ты привез свое командировочное предписание к нам? — и по привычке начал отряхивать пыль со своих старинного покроя шаровар. Но на этот раз ожидаемого облака пыли не получилось: шаровары вымокли насквозь и раздавалось только хлюпанье, чему и сам Байгына удивился.

На работу в поле он ходил в шароварах, а по селу — в темном костюме. Из него так и перло откровенное недовольство всем и вся в этом мире. Его рубаха вызывала у людей брезгливое чувство: сине-серого, скорее, какого-то неопределенного цвета, а воротник — ярко-красный.

— Я временами обновляю свой домашний гардероб, — сказал вдруг Байгына. — Крепкими кусками одной рубахи латаю другую. Использую для этого воротники, рукава, штаны и все прочее. Как получится. Это моя мода, где еще найдешь такую? Если увидит меня покойная Жейна, бедняжка перевернется три раза в гробу. Городские лентяи могут брать с меня пример.

Он же спеша вылез из канала, тяжело вздохнув, сел на насыпь, вытащил из кармана пачку сигарет «Арда» и протянул Раду.

— Угощайся моими, — сказал Рад. — Мои лучше.

— Ты, пожалуй, прав, мои с примесью, — смеясь, проговорил Байгына и быстренько извлек своими цепкими пальцами одну сигарету с фильтром.

Стилян, самый молодой парень, с трудом переносящий скандальный нрав Байгыны, спросил:

— Рад, правда или нет, что к нам ты пришел из авиации?

— Из-за глаз, наверное? — добавил Кольо Штырбато.

Рад, не говоря ни слова, утвердительно кивнул и закурил сигарету.

Байгына подхватил:

— Мама родная, летать высоко над землей, да еще в темноте, и вдруг в нашу песноевскую грязь! И здесь уж, если не повезло, ссылаться на нездоровье!

Легкий ветерок донес запах мяты.

— Я хочу знать, — насупив брови, спросил Рад, — разве только бывшие руководители виноваты в вашем теперешнем положении?

Байгына посмотрел на других: он не понял вопроса.

— А знаете, какой доход дадут фрукты? Это зависит и от сорта, и от исходного материала.

— А от мотыги и от неба разве не зависит? От солнца и погоды? Пожалуй, они насильно направили тебя сюда. У тебя есть квартира в городе? Нет? А я этому не верю. Не прибыл же ты сюда добровольно. Узнаю по походке, ходишь, словно летаешь. В наше Песноево никто добровольно не идет.

На поляну выехал нагруженный тупорылый грузовик и направился к собравшимся мужикам. Колеса грузовика подминали засохшие стебли травы. Автомобиль остановился. Шофер зацепил канатом первую трубу.

Рад засучил рукава, поплевал на ладони и, ухватившись за трубу, с трудом соединил ее с муфтой. Другие наблюдали за ним.

— Пилот, — проговорил Байгына, — смотри не сломай поясницу. Начальство без здоровой поясницы — все равно что поп без аппетита.

Рад Младенов усмехнулся и тряхнул головой.

— Бай Иван, прикуси свой длинный язык, — пробормотал Стилян. — Хочешь первым выйти на поле?

— Так-так, подделываешься под партийного, может быть, второй раз выберут, иначе срежут тебя на экзаменах, вот как эту трубу, — ответил Байгына.

— Нет, — сказал Стилян. — Экзамены я сдал успешно для себя, а для Софии оказалось недостаточно.

Вдруг Байгына с товарищами выронили рычаг в грязь; Байгына стал похож на албанский перец! Рад не мог удержаться от хохота. Лицо Байгыны из колючего превратилось в мягкое, как живот у ежика.

— Ну, я пошел, мне нужно зайти еще и на огород, — выпрямившись, сказал Рад Младенов.

— Иди, иди, — подбодрил его Байгына, — есть на что пожаловаться, есть и на что злиться. Перец будет вот такой, — показал он свою руку до локтя. — Слышали, у нас появились лани, все стремятся куда-нибудь обежать учиться. Один корреспондент сфотографировал нас и поместил в газете: меня — несчастным, а Стиляна — с мешком на горбу, словно курам на смех. Я был похож на домового, а Стилян — на захваченного врасплох диверсанта. А под снимком черным по белому — «Хозяева земли». Ох, попадется мне этот журналист, я ему сделаю массаж в знак благодарности.

Рад послушал, посмотрел на них и направился по тропинке, не заросшей травой. Трубопровод был еще не закончен. Как только доведут до водоема, сразу закопают канаву, все будет ровненько, а бурьян пропадет. И те, кто пройдет здесь через несколько лет, даже не будут и подозревать, где находится этот трубопровод.

Все смотрели на уходившего Пилота — так нарекли его в первый же день после возвращения в родное село.

— Надо бы ему сказать, сколько председателей и секретарей сменили до него, а, ребята? — заметил Иван Байгына.

— Помню только двух, — ответил Стилян. — Один курил в память об умерших, другой возил свою жену в городскую парикмахерскую на общественной «Волге».

— А Пянка, который ушел в таксисты в город? Его разве не помните? Перевернулся на одном повороте, сбил двух женщин, одну — с грудным ребенком. Потом отправили его на кирпичный завод глину копать.

— А Игнат Макендзи с грыжей, — вспомнил третий, — боялся поставить лишний стул у себя в кабинете.

— Опять же вот наш Пилот, ничего не скажешь про него. Ни слова. Эх, мама моя родная, он же привык к разным там шоколадам, сладким пирогам и какао перед полетами. Будет тосковать по своему небу.

Рад удалялся. На рыхлой пыли вдоль канавы остались его следы — большие, четкие. Сейчас, глядя на них, могло показаться, что он шел к ним.

— Наверное, жалеет своего отца, — вздохнул Байгына. — Я первым увидел повесившегося на ореховом дереве Лебеду. Там, за пекарней. Дерево до сих пор стоит.

И вот пришел черед первого вопроса автора:

— Какие чувства испытывает летчик, когда после утомительного полета ступает на землю? Когда покидает только что приземлившийся самолет?

Рад отвечал с сосредоточенностью человека, которому предстояло выполнить упражнение высшего пилотажа:

— Облегчение — в обоих случаях. И когда покидаешь самолет, и когда находишься в нем. Странно, не правда ли? Облегчение потому, что выполнил поставленную полетную задачу, и с высоким качеством. Конечно, я всегда стремился к этому, однако не всякий раз это удавалось. По равным причинам — техническим, метеорологическим, организационно-управленческим, тактическим и… субъективным. Посадка и пилотирование в сложных условиях или в неясной тактической обстановке… Знаете, бомбы и снаряды могут угодить вместо мишеней в какое-нибудь стадо или населенный пункт. Эта мысль создает психологическое напряжение. Приходилось совершать полеты ночью, в плотной, многослойной облачности, при грозе и при сильных осадках — в этих случаях самолет пилотируется по приборам. Тогда завладевало мной чувство бескрайнего одиночества. Хотелось, чтобы в самолете была хотя бы какая-нибудь обезьянка или кошка. Во время такого тяжелого полета заметил однажды на циферблате прибора муху, которая случайно осталась в герметичной кабине. Присутствие мухи до некоторой степени успокаивало. Поэтому считаю, что пилотирование одноместного истребителя коренным образом отличается от управления бомбардировщиком или пассажирским лайнером.

В случаях, когда я психически, по здоровью, или практически не был подготовлен к полету, отказывался даже входить в кабину. При невозможности отложить полет чувствовал себя неуверенно.

2

Рад долго не мог прийти в себя после смерти отца. И вот его постигла еще одна утрата — на этот раз во время учения погиб Михаил, самый близкий и дорогой товарищ. На командном пункте услышали только последние слова пилота: «Рад, позаботься о моих…» Самолет ткнулся носом в землю в начале полосы, взметнулось пламя…

После похорон друга Рад попросился в отпуск и уехал в деревню. Поднимался с зарей и вместе со Стиляном поливал кукурузу. Его поглощала оглушительная тишина рассвета, каждый звук эхом разносился по округе. Небо бледнело, травы одевались в серебряный наряд — выпадала роса. Солнце показывало свое око на востоке, вода в канале прибывала. Рад и Стилян подводили ее струйки к каждому растению.

— Брр, как из холодильника! — кричал Стилян и выходил на сухое место. — Иди сюда, немножко погреемся, — приглашал он своего приятеля.

Рад попытался перешагнуть булькающую лужу, но ноги увязли в размокшем черноземе, и он едва не свалился.

— Как смотрится земля сверху, о большой высоты, Рад? — вдруг спросил Стилян.

— Как дубленая. Подробности не замечаются. Тебя, например, с большой высоты не видно.

Стилян внимательно слушал интересный рассказ, но в это время появилась машина. Это был Ангелия Тонков — уже немолодой, но по-прежнему стройный, с кудрявой, совсем седой шевелюрой мужчина. Огляделся по сторонам, поднял брови, словно что-то вспоминая.

— Что за чудо теплая постель, а? — проговорил он.

Стилян, переминаясь с ноги на ногу, жевал травинку, а Рад только шумно вздохнул. Председатель не знал, что они киснут здесь с ночи.

Иногда Ангелия Тонков задавал такие вопросы, которые одновременно содержали, предупреждение: будь внимателен, когда будешь отвечать, чтобы потом не жалеть. Рад сделал шаг в его сторону, с его волосатых ног потекла вода.

— Если завидуешь, начальник, готовы поменяться ролями, — шутливо отозвался Рад.

— Ты что, добровольно? — просопел Тонков. — Это тебе не летать. Здесь у нас чем легче, тем лучше.

Он взглядом окинул кукурузное поле, шагнул вправо на полянку, которая, как полуостров, с трех сторон была охвачена водой.

— Рад, — обратился он к Пилоту, — можно тебя на несколько слов?

Рад выпрямился, затем нагнулся, чтобы поправить засученные выше колен брюки.

— Прошу выбирать слова, когда разговариваешь при посторонних, — пробормотал через плечо Ангелия, шагая к открытой машине.

— Кто посторонний — Стилян, что ли? Скорее я, — отозвался Рад.

Ангелия чмокнул губами и тяжело вздохнул.

— Если бы был жив твой отец, тебе следовало надрать уши, — заметил с доброжелательной грубостью Тонков. — Ты был еще ребенком, когда он ушел от людей, — добавил Ангелия.

Машина, покрытая толстым слоем пыли, загудела и покатила. Рад был уверен, что председатель следит за ним через зеркало заднего обзора.

— Заходи ко мне в любое время! — крикнул на ходу Ангелия и нажал на газ.

Стилян стоял, опершись на мотыгу, тер ногу об ногу и посмеивался.

— Знаешь, какая у него дочь! — сказал Стилян, шлепая босыми ногами по мокрой земле. — Будь я на твоем месте, я бы мыл ему ноги, но от нее не отступился.

Рад вставил в рот два пальца и громко свистнул. Над головой, в синей вышине, кружились ястребы, которые временами пикировали к земле и снова взмывали ввысь.

Он увеличил портрет отца до человеческого роста и любил постоять перед ним. Младен Лебеда, отец Рада, был выше сына. Антерия застегнута аккуратно на все пуговицы. Шаровары широкие, со складками впереди, а на коленях — круги из шнурков. Наверное, фотографировался на каком-нибудь сельском собрании или празднике.

— Вы — как братья, — прервала его размышления Сыба. Она была старая и больная. И если что и удерживало ее на этом свете, так это заботы о сыне. Лицо ее сморщилось, она готова была разрыдаться. — Боже, пошли нам счастье!

— Опять начинаешь? — насупился Рад, морщинка искривила его лицо. — Мне и так хоть вой, мама, лучше, чтобы ты не напоминала мне об этом.

Мать смахнула тыльной стороной руки слезы и ушла на кухню.

3

Она переминалась с ноги на ногу и посматривала на нижнюю улицу, то снимая с плеча, то снова надевая сумочку. Щеки и раковины ушей у нее были розовые, нежные, и ему очень хотелось потрогать и погладить их.

— Вы в отпуск? — спросила она, и в ее задумчивых глазах вспыхнули искорки любопытства.

— Отлетал свое, вот и предоставили отпуск, — ответил Рад и отошел: женщины ожидали у своих домов прибытия стада коров; пожилые люди смотрели на них со скамеек.

Они медленно шли, перебрасываясь репликами, и незаметно оказались за селом. Здесь, на месте непроходимого болота, выросла тополиная роща: деревья выкачали болотную воду. Со стороны лугов вдруг раздался выстрел, и Рад вздрогнул: долгоухий заяц наискосок несся к свекольному полю, спасая свою шкуру.

— Браво, — сказала Марина, горящими глазами следившая за дымком выстрела.

Рад, однако, не слышал ее — он шел не спеша, понурив голову и думая о чем-то другом.

— Ты потерял что-нибудь? — спросила она.

— Ищу одну тень, — ответил Рад.

— Тени в подземном царстве Аида, — сказала Марина.

— А люди — в земном, — вторил ей Рад.

— Чья тень так растревожила тебя? — поинтересовалась девушка.

— Ангелии Тонкова, — отрезал он.

— Как?! Моего отца?! — удивилась девушка.

Если ей сказать? Будет похоже на сплетню, которую он, как воспитанный человек, должен отбросить. Уже на другой день после прибытия он узнал кое-какие новости, которые еще больше встревожили и возмутили его.

Он вновь обдумывал недавно услышанный разговор.

— …Нет никакого порядка в нашем селе с незапамятных времен, — заговорила Нада.

За ней последовала худая голенастая Ружа:

— Двадцать лет надрываемся на ферме, на себе носим фураж, вручную доим коров, в буйволов превратились. И ни капельки благодарности, опять же — сколько тони молока надоили сверх плана! А что до наград, то они достались Софке и Маре.

Иван Байгына нарядился в этот день в трехцветную рубаху: белый воротник, синие рукава, а остальная часть — квадраты кофейного цвета. Он разбрасывал вилами зеленую массу люцерны с прицепа и, остановившись, сказал:

— Душечки-голубушки, чем вы хуже других, все при вас. Или у вас груди меньше, чем у тех фурий, а? — И Байгына заржал, словно застоявшийся жеребец. — Да и чем я хуже его? Я тоже хочу иметь любовницу.

Нада склонила голову, а Ружа замахнулась на него:

— У-у, противный, при тебе и слова сказать нельзя!

Нада и Ружа были сверстницы, они когда-то вместе учились. Рад сидел на парте сзади них, заигрывал с ними, подергивая за тоненькие косички. Пока он летал, женщины убирали скотные дворы, мыли холодной водой вымя у коров, до онемения пальцев выдаивали молоко. И может быть, единственное, что связывало Рада с бывшими соученицами, было надоенное ими молоко, которое он выпивал во время завтрака. Сейчас они выглядели лет на десять старше Рада. Стояли, сложив на груди натруженные руки.

Видел ли Тонков эти руки, в которых застыли крик, мольба о заботе и внимании? А как живут и работают трактористы? И тут опять вмешался Байгына:

— Одних Тонков щедро награждает, а на других, как на собак, орет. Ну а молодежь? Бросают машины прямо в грязь и бегом в город. Так вот, дорогой Пилот, рубим сук, на котором сидим.

Рад слушал и молчал, пораженный. Он вспоминал времена своего отца, когда никто никого не притеснял. И сейчас, слушая речи Байгыны, он вдруг отчетливо понял, за что боролся его отец. И еще он приблизился к тайне того нелепого самоубийства. Его отец, который в старое время гнил в тюремных застенках, после семи лет свободы повесился на ореховом дереве за пекарней!

Рад и Марина шли по берегу речушки. Навстречу им бежали стальные мачты высоковольтных линий электропередач, которые скрывались далеко за горизонтом, как тоненькие паутинки.

— Что ты копаешься в старом чужом белье, ищешь то, что поросло быльем! Прошлое не вернешь. Я живу сегодня. Сегодня! — воскликнула Марина. — И то, что мне положено, я должна получить.

— Такая молодая, а уже командуешь, — осторожно коснувшись ее руки, заметил Рад. — Слушай, вглядись в эту речку, которая течет под нами. В нее впадает масса родничков. Спешит, увеличивается речушка, где-то замутится, но снова очищается. Человека всегда влечет к его началу, к истоку.

Марина повернулась к нему, на ее лице была написана ирония.

— Для чего ты рисковал? Зачем столько времени провел в небе? Для того, чтобы возвратиться к своему истоку и увязнуть в его тине?

— У меня нет выбора: или киснуть целыми днями в кафе с разными штатскими котами, или быть здесь, в селе, в котором родился.

— Партийный секретарь! Романтично, поздравляю тебя, — неожиданно развеселилась Марина. — Товарищ секретарь, докладываю, что до вечера не смогу провести кружок атеистического воспитания. Ездила, в город в парикмахерскую. Наше Песноево настолько цивилизованно, что в нем нет даже брадобрея.

Рад слушал рассеянно.

На горизонте появились тихие кучевые облака. Он подумал: «От таких облаков не бывает ни дождя, ни грозы».

— Попадал ли ты в трудное положение? — поинтересовался автор трудовой практикой бывшего летчика.

— Во время полета? Конечно. Отказывал мотор, и я совершал вынужденную посадку на кукурузное поле. Один раз так напугал своего земляка, обедавшего около телеги. Другой бы на его месте… Представь, как из кукурузы в нескольких метрах от тебя выскакивает блестящее крылатое чудовище. Поневоле тронешься. Но мой земляк оказался неробкого десятка, спрятался в ста метрах за грушу и наблюдает. А когда увидел, что вылезаю из кабины, подошел ко мне. Угостил меня дыней и брынзой. Это было в первый год моей курсантской службы, тогда я был еще неопытным летчиком.

Позднее бывал в разных передрягах, одна сложнее другой, не всегда все оканчивалось благополучно. Получал то физические, то моральные удары. В результате заработал гипертонию, сердечную аритмию, язву и прочие болячки. Во время одного полета в паре из самолета моего товарища начало течь горючее. С трудом дотянули до аэродрома. Совсем худо было, когда гибли мои товарищи.

Однажды был дежурным по гарнизону, пришлось мне поздно ночью принимать тело нашего летчика. Лицо его было так изуродовано, что я до сих пор не могу восстановить его прежние черты, его первоначальный образ. На руке обручальное кольцо — смято, но кое-как угадывается. Иногда я спрашиваю себя: какая сила заставляет нас свыкаться с утратой дорогих нам людей? Они живут в нас, а мы стали частицей их.

4

Марина, не расстегивая пряжек на сандалиях, сбросила их на площадке и вошла в прихожую.

Он сидел за старым, источенным жучком письменным столом и перелистывал брошюру о высоких урожаях пшеницы. Комнату наполняли запахи дешевого одеколона и старых досок, а также мужского одиночества, которое невидимо разъедает все, как кислота. Одиночества, которого Ангелия не хотел признать — он хорошо себя чувствовал без супруги.

Марина осторожно прокралась за его спиной. Действительно увлечен или только притворяется, что не замечает ее присутствия? Она молча разглядывала его крупную голову, большие, развернутые вперед уши, из-за которых не раз слышала от людей: «Да тот, с большими ушами!»

— Это ты? Что, подглядываешь за мной, чтобы убить или продать меня?

— Что ты, кто может дать за тебя настоящую цену, татко? — отшутилась она.

Он хрипло засмеялся и закашлялся. Вытащил сигарету из миниатюрной настольной сигаретницы и закурил.

— Где ты бродишь в такое время?

— О, ты, оказывается, интересуешься своей дочерью?

— Не задавай вопросов, когда я спрашиваю.

— Ты спрашиваешь… И я должна на все отвечать? А если и я захочу однажды узнать о том о сем?

Ангелия взмахнул кулаком перед своим лицом. Странно, Марина только теперь заметила, что у отца короткие руки. Поняла, что боится людей с короткими руками. У Пилота руки длинные, красивые. Пальцы у него точеные, словно у пианиста. У всех летчиков такие пальцы? Наверное. У них такая нежная, деликатная работа.

— Не показывай мне, какие у тебя большие кулаки. Я уже не первоклашка.

Ангелия Тонков закрыл брошюру.

— Что ты хочешь от меня? В чем меня подозреваешь? — строго спросил он и подумал: «Ты что, знаешь о моих шашнях с Ягодой? И что из этого, я же не евнух».

— Почему Рад не любит тебя?

— Ах, вот оно что! Догадываюсь, что за какие-то дела, но за какие — неясно. Что я, его кебапче съел? Буду теперь перед ним шапку ломать? Летчиком был — какое чудо! Думает, если он спустился на землю, так вмиг покончит со всеми мошенниками? Крепко они окопались. Крылья к ребрам прилипнут, пока раскопает.

— Он здесь недавно. Почему ты его не введешь в курс дела? Мне кажется, ему трудно привыкать.

Ангелия задумался, ухватившись обеими руками за свою кудрявую голову.

— М-да, значит, вот о чем… Я его ввожу, а если он не хочет? Он хочет сам все увидеть, выяснить, проверить. Фасонит. Слушай, доченька, будем с тобой откровенны.

Марина села на кровать.

— А что, разве до сих пор не были?

— Ты у меня одна, и я не имею права отдавать тебя разведенным ослам. Опять же и с Радом у нас не получается. И эта история с его отцом…

— С Лебедой вы были близкими, — сказала Марина.

— Были, это верно. Только и в полиции работали крепкие люди. Попадешь к ним в лапы — маму родную забудешь. Не выдержишь, все скажешь, когда иголки загоняют под ногти. Пытают электрическим током.

— Это догадки, не доказательство.

— Может быть, у Рада есть доказательства?

Марина взмахнула рукой, и Ангелия увидел: ногти у нее блестели, как раскаленные угли.

— Что ты в этом понимаешь! — Его массивный подбородок дрогнул.

Марина открыла окно. Ангелия, чтобы собраться о мыслями, достал из кармана ножичек и начал очинять карандаш, тщательно затачивая кончик грифеля.

— Дитя мое, люди принимают белое за черное. Рад редкой натуры человек, мнительный. С таким кашу не сваришь. Не рассуждай, как учительница.

— Благодарю за комплимент! — Марина хлопнула дверью и удалилась в свою спальню.

— По каким причинам может погибнуть пилот? — был следующий вопрос автора.

Рад Младенов спешил ответить:

— По многим. Технические — сравнительно редко. В большинстве случаев летчик погибает, стремясь непременно спасти самолет. Спастись легко, если катапультируешься, но все ли ты сделал, чтобы прибегать к крайней мере? Рассуждать в таких обстоятельствах надо молниеносно, и попавшие в беду летчики порой погибают от недостатка времени, не успев принять окончательное и правильное решение. Случаются катастрофы и из-за недисциплинированности. Недостаточно высокая квалификация тоже приводит к тяжелым последствиям. Плохая погода не пощадит и самых опытных. Я имею в виду не только метеорологические условия. Иногда на спасение практически нет никаких шансов.

И все-таки основной причиной катастрофы является не всегда правильное и разумное распределение внимания. Некоторые мои многоопытные товарищи с двадцатилетним стажем вождения самых современных сверхзвуковых истребителей погибали на вертолетах и самолетах сельскохозяйственной авиации, врезавшись в высоковольтную линию электропередачи или столкнувшись с препятствием на земле.

5

Стоил Базиса не вошел, а втиснулся в кабинет, слегка приоткрыв дверь, просунул правое плечо и бесшумно закрыл ее спиной. По его ввалившимся щекам, по взъерошенным жиденьким усам Ангелия Тонков понял: бывший партийный секретарь, нынче бригадир полеводов, прибыл к нему неспроста.

— Я знал, что застану тебя здесь.

— Ну что случилось? — усмехнулся Ангелия. — Ведь не пришел же ты только затем, чтобы сказать мне «здравствуйте».

— Почему ты не хочешь, пожалеть меня?

— Каждый сверчок должен знать свой шесток. Я не солнце, чтобы всех согревать. — «Да что я оправдываюсь? — подумал председатель, переводя дух. — И держу себя так, словно меня прижали к стенке». — Что произошло? Опять кто-то из твоей бригады не так чихнул?

— Совсем наоборот, Анчо, совсем. Новое веяние, ветер переменился.

Ангелия плюнул на палец и высунул в открытое окно:

— Действительно, раньше дул западный. Только я не флюгер, чтобы определять направление ветра и по ветру поворачивать хвост. И не ученица, которую обманули в первой любви.

Стоил Базиса покачал головой, цокнул языком и сунул руки в карманы. Ангелия посмотрел на него: чего этот медведь ершится, откуда у него такая храбрость? До сегодняшнего дня был как ангел — не успеешь моргнуть глазом, а он уже понял, что надо, а сейчас расхрабрился, готов в драку броситься. Уж не снюхался ли с Радом? Тот долго вынюхивает, копается, выискивает важные сведения и уж только потом выложит — как бомбу замедленного действия. Как будто ему больше всех нужно!

— Прибыл человек из комитета. По делу Лебеды. Позор, какой позор!

— Э, да что нам, всю жизнь краснеть за чужие грехи!

— В том-то и дело, что мы виноваты, Анчо. Я должен тебя разочаровать.

— Здрасте! Ты это уже давно сделал. А теперь оставь меня, дел по горло.

— Я пришел к тебе сообщить, что Младен не предавал отряд. Найден протокол. Он не сказал ни слова. Арестован один из его мучителей.

«Проверяет меня, — мелькнула мысль у Ангелии Тонкова. — Прибыл человек из комитета, допрашивал, выспрашивал неизвестно о чем, а ко мне даже не показался…»

— Ладно, уходи.

Стоил Базиса больше не сказал ни слона. Молча вышел, нахмурив брови. Председатель судорожно начал рыться в записной книжке, потрепанной временем. Вдруг почувствовал, как его охватила внутренняя тревога, пересохло в горле, усиленно забилось сердце. Подмяв голову, он увидел, что перед его столом стоит Рад.

— Слушай, ты что, с неба свалился? Я что-то не заметил. Присаживайся, истребитель женских надежд. Приземляйся поживее, — шутил Ангелия. — Но прежде всего поздравляю с нашим великим праздником.

Рад не понял, на что намекает Ангелия, и удивленно посмотрел на него.

«Что, еще ничего не знает? — подумал Тонков, откинувшись на спинку кресла. — Как это Базиса не похвалился?»

— Твой отец реабилитирован, — сказал мягким, доброжелательным голосом Ангелия. — Слухи ходили ложные. Младен оказался честным, чистеньким, как… Видишь, лучше поздно, чем никогда. Правда — она всегда одержит верх.

— Сколько лет потребовалось для этого?

— Беда не ходит по лесу. Поскольку мы замешаны, мы и должны разобраться, поправить и все поставить на свои места. Ну а пятно будет ликвидировано.

— Так-то оно так, но осадок остается.

Ангелия заметил: Рад скрестил на груди руки, затем опустил и растер, чтобы увеличить приток крови.

— Есть у меня одна вещица от тебя на память, дядя Ангелия: характеристика, которая была прислана в военное училище. В ней ты черным по белому написал: «Парень хороший, однако его отец…» Ты был тогда старостой.

Ангелия украдкой снял с лица улыбку, словно спрятал в портфель.

— Время такое было и требовало жертв.

— Однако жертвой оказался не тот, — резко парировал Рад.

Ангелия вскочил из-за стола и подошел к нему:

— И я, и я вместе с другими… Расплачивались и виноватые, и невиновные. — Он замолчал.

Губы у Рада сжались в гримасу, словно он собирался заплакать. Ангелия был в растерянности — выставить его или утешать.

«Так-так, — подумал он, — дай ему палец, он всю руку отхватит».

Иногда по ночам, когда он закрывал бессонные глаза, перед ним являлся Младен Лебеда. Ясное, спокойное лицо, ровное, как хорошо вспаханное поле, готовое принять доброе семя, сдвинутые к переносице густые, кустистые брови, глаза, горящие невидимым огнем. Возвратились они в село одновременно. Ангелия в новенькой парадной форме расхаживал по селу, как надутый индюк. Встретил его Младен, осмотрел с ног до головы.

«Да вы посмотрите на него! Тебе что, не надоела военная форма? А я сбросил это казенное барахло. Ты где служишь?»

«В Ямблоле, Младен. А ты?»

«В Станимака».

«Ты знаешь, меня направляют на новые земли», — похвалился Ангелия.

Младен задумался, потом повернулся к нему, словно хотел раскрыть перед ним все тайны:

«Ты, Анчо, ремсист. Мы обрели свою жизнь. Не придется тебе работать на новых землях».

Ангелия едва слышно прищелкнул, языком и смутился: перед ним стоял не тот слабосильный Младен, с которым когда-то мальчишками бегали по лужайке. Мальчик вырос. В его глазах горел пламень.

«Так поэтому я должен идти и подставлять лоб под пулю!»

«Ты ремсист, — повторил Младен тоном, не терпящим возражений, — и тебе необходимо немедленно, не рассуждая, выполнять принятое решение».

Тогда Ангелия замолчал и пустился на хитрость, чтобы предотвратить дальнейшее обострение отношений.

«Да я и там буду полезен, там тоже нужны свои люди для работы среди солдатских масс».

«Слушай приказ: с винтовкой и ранцем явиться к нашим. Завтра вечером, после семи, сбор около большого дуба в лесу».

«Но почему? — заикнулся Ангелия. — Нашим нужны люди, их осталось очень мало».

Младен направился к скотному двору, а Ангелия долго смотрел ему вслед.

…Ангелия налил из графина воды, отпил глоток, вода показалась какой-то кислой и вонючей, он с отвращением выплюнул ее в горшок с геранью.

Рано утром, с первыми петухами, Ангелия попрощался с родными, не сказав, что направляется в Балканы. Около старого дуба его ожидал загорелый незнакомый мужчина в плаще — Ангелия пошел за ним, прислушиваясь и оглядываясь по сторонам. Деревья вырастали из темноты перед самым носом и, словно живые, заговорщически шептали: «А молодые девчата? А молодые сады?»

Младен Лебеда остался внизу, в поле, чтобы собрать недовольных крестьян и отправить их в горы. Арест одного курьера полевого отряда привел к провалам. Младена схватили, пытали: били, пинали коваными сапогами, душили. Лебеда сцепил зубы в молчании и проглотил все тайны вместе с собственной кровью.

Сады, сады… В тот день, когда его мобилизовали, Ангелия возвратился из своего фруктового сада около речки. Подошвы гудели от усталости, а сердце наполнялось надеждой. Четыре дерева начинали цвести. Он останавливался у каждого из них, рассматривал листву, обхватывал ствол и, приложив к нему ухо, кажется, слышал под корой шипение, с которым от корней шел сок. Представлял себе, как получит небывалые плоды, как будет грузить и вывозить в горы.

Когда Лебеда сделал ему выговор, Ангелия надломился, словно подточенная червями яблоня. Он испытывал страшную неприязнь ко всем тем, кто не сидел смирно, а лез куда-то, чтобы переделать весь мир, перекроить по-своему. Почему, почему он год назад, в ту проклятую зимнюю ночь, пришел на их тайное сборище в доме Младена? Из города подоспел Скореца, сапожник. Размахивая руками, агитировал против власти, обещал златые горы, и Ангелия слушал его речи.

«Нет, — запротестовало все его существо, — не хочу и слышать, не надену себе на шею это ярмо». Голова шла кругом при воспоминании о фруктовом саде над речкой. В горах он пробыл всего десять дней. Для новичков не было ни оружия, ни хлеба, ни теплой одежды. Объявленная амнистия многих подтолкнула вернуться домой. Ангелия тогда подумал, что бог услышал его просьбу. Крепко взялся он за плуг, вспахал сад, опрыскал раствором медного купороса и полил. А там объявили свободу. Лебеда встречал Ангелию и радовался: «Тебе выпало большое счастье, а? Походы в зеленом лесу».

У обоих было много работы. Их ждали большие дела.

Младен не допускал тогда, что его ожидает близкая смерть.

6

Наступил трудный март 1952 года. Люди получали по бутылочке разбавленного молока. Хозяйство изнемогало, как отощавшая лошадь, тянущая тяжелую повозку в гору. В конце производственного года запасы у людей оказались на исходе. Младен Лебеда, худой и бледный, встречал и провожал приезжавших из города инструкторов, не выходил с заседаний и совещаний, пока все жители села не вступили в кооператив. Однако он был недоволен. Хотя уже собрал людей, были обобществлены земля и скот, а чувство неуверенности и какой-то незавершенности не давало покоя. Младен требовал (хотя нутром чувствовал, что это опасно), чтобы люди с пустыми желудками выстраивались в стройные ряды и твердым шагом шли в наступление с голыми руками. И то неотвратимое не заставило себя долго ждать — однажды с верхней части села показалась толпа разъяренных женщин. Они размахивали палками, вилами и топорами, орали и угрожали. Лебеда дождался их, выяснил, в чем дело: женщины поднялась против бедности, им надоели обещания хорошей жизни. Он только успел спросить: «Кто вас подбил на такое, одумайтесь, куда вы идете, дорогие женщины!» Однако его голос даже не был слышен за их воплями. «Жаль, что поверили вам, чтоб чума вас поразила!» — «Все будет в порядке, товарищи, только наберитесь терпения!» — «Требуем вернуть наш скот, который чахнет на скотном дворе! Детей учить в городе, и чтобы не голодали!»

Тогда Младен взобрался на ступеньки, которые вели к пьедесталу старого военного памятника, и спросил их:

«Вы не хотите в кооператив, так?»

«Ни дна ему, ни покрышки; чтоб он провалился! — ревела возбужденная женская толпа. — На деньги, которые получаем на трудодень, мы не можем купить и коробка спичек!»

Лицо Лебеды становилось то красным, как перец, то бледнело и обливалось холодным потом. Опираясь на железную ограду памятника, он еле удерживался на ногах, стараясь перевести дух и собраться с мыслями. Но они зло смотрели на него снизу, шумели, подталкивали друг друга идти дальше. Тогда Младен выхватил пистолет и выстрелил вверх. Женщины притихли, сжались в кучу, как цыплята под крыльями квочки. Они хотели услышать от него слова надежды и утешения. Однако он опять мог только обещать и уговаривать. В тот момент каждая его попытка сдержать их усиливала опасность, шаг к отступлению вел к спасению.

«Здесь нужен порядок! Под расписку получите обратно скот. Только скот!»

«А инвентарь, а деньги?» — спросила Пасина Рошла.

«Они дадут нам скот, затем инвентарь, чтобы отправить на тот свет и пахать там в раю!» — вмешалась Добревица.

Женщины постепенно успокаивались. С кооперативного скотного двора уводили повесивших головы телят, коров, волов. Половина крестьян села вернула свою собственность. Женщины обнимали своих коров, целовали их между рогов, гладили и спешили домой, словно боялись, что опять кто-то отнимет их добро. Во дворах снова послышалось мычание скота, село ожило.

Тонков расхаживал взад-вперед по кабинету старосты, хмурил брови: «Почему не убивают на мясо, а? Эх, жаль, что меня не было там, я бы их выпорол хорошенько, а потом пусть бы разбирались».

«Анчо, эти женщины плакали, когда им говорили о нашей правде, о благополучии. Когда придет вода, построим плотину и многое другое. Пройдет два-три года, наш кооператив наберет силу…»

«Плохи наши дела, Лебеда! Мы стали посмешищем. Имей в виду, я буду докладывать. Ты самолично отдал ключи от крепости, а сколько работы прошло впустую. Сколько труда потребуется, чтобы все восстановить!»

«Жив народ, — только и сказал ему Младен. — Мне стыдно даже подумать о том, что случилось».

«И мне стыдно: говорили одно, теперь поем другое».

«Тебе нечего стыдиться, — похлопав по спине Тонкова, сказал Лебеда. — До крови будем драться за новое, если оно действительно лучше прежнего».

Затем тот разговор с Даневским, в городе. Он был уже полностью осведомлен о случае в Песноево и встретил Младена гробовым молчанием. Ругал целый час на чем свет стоит, называл мелкобуржуазным прихвостнем, упрекал в том, что фашистские тюрьмы не пошли впрок. «Здесь, очевидно, имела место и вражеская агитация. Они, «зеленые», не дремлют, как ты, они работают по ночам, вносят смуту в заплесневелое крестьянское сознание, настраивают против нас нашего союзника».

Младен Лебеда медленно приходил в себя. Даневский заметил, как худое больное тело расправляется, напрягается, вытягивается, словно лук, — вот-вот полетят стрелы.

«Не сваливай вину с больной головы на здоровую, — сказал Лебеда. — Разве, не ты говорил: «Жмите на все педали»? Нажимали. Я предупреждал тебя, Даневский, просил тебя: не косить рожь зеленой, несозревшей. А ты мне что ответил: будем косить, нужно прибрать ее под нашу крышу. Ну вот, прибрали, а что из этого? Половина вступила добровольно, а другие?»

«Младен! — закричал Даневский из-за своего стола, схватив обеими руками трубку надрывавшегося телефона. — Опомнись, предатель!»

«Нужно было показать, чего мы стоим. Чтобы неверующие видели нашу завязь, а не прошлогодний снег. Мало было записавшихся, поднажали — и всех в общий котел. А что получилось, что? Даже те, кто был нашим союзником, обозлились».

«Ты хоть сам-то понимаешь, о чем болтаешь?!»

«У меня только слух и остался здоровым. Тебе нужны были, Даневский, цифры, и мы их дали. А мы находимся в начале пути. Этот путь идет не вниз, а тянется по крутому, трудному подъему. И чтобы его преодолеть, придется попотеть, напрячь все мускулы».

Даневский не выдержал. Его огромные кулаки, напоминающие массивные цветочные горшка, обрушились на стол: «Капитулянт! Заодно с врагами! Дезертир! Оставляешь позиции, за которые проливали кровь, отдавали жизни».

«Наша позиция — не скрывать, а доказывать, Даневский!»

Лебеда выскочил из огромного пустого кабинета, сопровождаемый бранью. Ему не хотелось ни с кем встречаться, был противен любой разговор. Он сел на первый рейсовый автобус, отправляющийся в их село, забрался в угол. А что происходит там, в селе? Уезжал, чтобы уладить все быстренько, хотя ему в тот момент крайне необходимо было оставаться в Песноево.

Необычная тишина царила на улицах и во дворах, наступило лето, а в поле никто не шел. Был какой-то праздник, на площади играла музыка, на околице танцевали хоро[9]. Младен удрученно смотрел, опершись спиной на старый тополь, вдруг почувствовал на плече тяжелую, сильную руку. Обернулся: это был Ангелия Тонков — огромный, виновато улыбающийся.

«Прибыли из города. Тебя ищут».

Даневский не терял напрасно времени. Колесо закрутилось, как хоро. С тяжелыми думами отправился в общину. Там его ждали двое незнакомых. Приказали следовать с ними. На вопросы «Куда? Почему?» — последовал ответ: «Не задавай лишних вопросов». Попросился забежать домой, чтобы взять какую-нибудь одежонку: по ночам было прохладно.

Ему не разрешили. Его втолкнули в джип, взревел мотор, хоро развалилось на две части, как раздавленная дыня. Ударил барабан, люди рассыпались и начали собираться группками.

Никто не знал, где он и что с ним.

Жена Младена Сыба, металась от одного дома к другому, жаловалась, искала покровительства, уверяла в честности мужа. Сначала она отправилась к Тонкову. Тот вышел, повернулся к ней боком, молчал. Носком сапога ковырял землю, сопел и думал о том, в кого превратилась эта прославленная партизанка — в старую, больную женщину. Он опасался с нею говорить, боялся отвечать на вопросы и тем более пригласить в дом.

«Господь все видит, Анчо. Куда увезли моего мужа, моего мученика, чего он натворил, в чем его вина? Что, опять, как раньше, пытки, терзания, страхи и обыски? Ты знаешь, Анчо, а от меня скрываешь».

Ангелия молчал: ее вопросы припирали к стенке, вызывали стыд и жалость, хотелось ее утешить, но как?

«Ну скажи же ты хоть что-нибудь, язык проглотил?»

«Хватит, Сыба, что я могу! Младен выпустил из кошары овец».

Сунулась к Стоилу. Собака по кличке Караман чуть не оборвала полы, высунув морду из-под ворот. Хорошо, Стоил подоспел и прогнал пса. Завел ее в горницу. От него она узнала, что Лебеда, напуганный случившимся, поехал и схватился там с каким-то человеком, не сдержался. Вместо того чтобы спрятать голову под крыло, Лебеда расправил крылья и налетел, как коршун. Эх, говорили ему… Ходят слухи, что нашли будто бы доказательства его причастности к гибели полевого партизанского отряда.

«Я хочу, чтобы мне вернули моего мужа, — настаивала обезумевшая Сыба. — Я пойду туда, наплюю в глаза всем его друзьям-товарищам. Никто даже руки не подаст, боже».

«Время, время такое. Те, кто может помочь, пожимают плечами, видно, совесть давно потеряли».

«Боже, боже! — крестилась Сыба. — Здесь что-то перепутали, Стоил. Вероятно, не совсем разобрались? Брат против брата идет под одним солнцем. Если не верят ранам, значит, верят клевете?»

Стоил проводил ее до ворот, стараясь утешить: «Держись, держись! Муть пронесет, вновь очистится дно источника, и тогда увидим, какая песчинка белая, какая — черная».

«Тело моего Лебеды исполосовано врагами. Чего хотят от него наши?»

«Дам тебе один совет, слушай: иди домой и никуда больше не ходи. И не болтай о провале, беду накличешь».

Сыба поспешила домой, бросив на Базису огненный взгляд: «Мышь в капкане! И я пришла к тебе за советом! Каждый о своей шкуре печется, а кожа моего Младена вся попорчена!»

Потом она рассказала своему сыну:

— Вернулся домой твой отец совсем другим человеком. Его вышвырнули из партии, словно пса паршивого. Измученный, пожелтевший — скелет, обтянутый кожей, — едва плелся. Подошел к месту, где танцевали хоро, и направился к дому. Я бросилась к нему с плачем: «Что сталось с тобой, Младене-е-е?» А он только молчит и сопит. И загрустил наш Лебеда, никого к себе не подпускает, ни с кем не разговаривает, кроме меня и тебя. Ты был крепеньким мальчиком, хватал его за волосы. Он не играл с тобой, и ты гонялся за кошкой. «Давай позову Анчо или Стоила, поговоришь с ними! — уговаривала я его, угощая супом. — Разве так можно, заплесневеешь, мой дорогой». — «Никому не разрешай, Сыба, заходить к нам. Жалость совсем доконает меня». Однажды вечером заговорил: «Все будет хорошо, жена моя, только одно плохо. Я уже половина человека. Соломинка. То, что хотел сделать, сделают другие. Целую ночь думаю — так дальше жить нельзя, сгнию в постели. Береги Рада, когда вырастет, сам поймет все… Эх, увидеть бы моего сына летающим, как ласточка! А ты, Сыба, переживешь…»

«Ты что надумал?» — стыдила его Сыба, еле держась на ногах.

«Ведь я ложку не могу держать! Рука-то у меня гнилая, ложку не может удержать, а о другом и говорить нечего».

«Рука у тебя сгнила, а сын твой еще несмышленыш. Хочешь оставить его сиротой? А кто его поднимать будет?»

«Мой Рада вырастет и станет хорошим человеком. Так подсказывает мое сердце. Все уладится и у него, и у тебя…»

С первыми петухами Сыба ушла на табачную плантацию. Младен Лебеда подошел в темноте к сыну, осторожно поцеловал и вышел во двор. Зашел в конюшню и взял веревку. Скотины не было, а веревок сколько угодно висело на ветхой перекладине. Затем Лебеда вынес из чулана старый табурет, перекинул один конец веревки через толстый сук орехового дерева и сделал петлю.

Утром подул свежий ветерок со стороны дубравы, первые лучи солнца осветили синий крест церкви. Женщины возвращались с поля. Сыба первой увидела висевшего на суку человека, заросшего бородой. Она с криком бросилась вперед. Ноги Лебеды пытались опереться на землю и почти касались ее большими пальцами.

— Как после завершения полета возвращаешься к повседневной службе и жизни? — таков один из вопросов автора.

Рад Младенов отвечал коротко:

— Все зависит от человека. После хотя и тяжелого, но удачного полета жизнь кажется праздником. Знаешь, как только ступаю на землю, спешу увидеть вблизи течение широкой реки, мосты над нею. Всякая земная мелочь. Иду, дышу, смотрю на небо, как на удобную бескрайнюю квартиру, в которую всегда «добро пожаловать».

7

— Вот и все, о чем я хотел доложить, — закончил Стоил Базиса.

Ангелия Тонков бросил быстрый насмешливый взгляд через плечо, затаил дыхание: новый секретарь опустил на стол сжатые в кулаки руки. Ждал. Члены бюро молчали. Неужели в действительности никто не возразит, не выступит? Ведь до вчерашнего дня слушали Тонкова, были ему преданы, издалека кланялись. Он для них сделал многое, облегчил их жизнь.

У Рада был один здоровый глаз, а видел он столько, сколько не могли увидеть сто. Как он добрался до таких фактов? За критическим докладом Стоила наблюдало всевидящее око Рада… Неужели не было людей, которые не пожаловались бы на тех, кто окреп за время правления Ангелия Тонкова? За эти годы они построили дома, обнесли их хорошими заборами, развели вокруг сады; теперь они превратились в виллы, потому что большинство из них уже живет в городе.

— Слушай, это не доклад, а обвинительная речь прокурора! — первым не выдержал молчания Ангелия, словно ему хотелось проверить струны, перед тем как начать играть. — Такого я от тебя не ожидал, Базиса. Никак не могу понять, душа моя. Вместе, работаем здесь столько лет, мучаемся, терпим всякие невзгоды, и вот прибывает какой-то случайный гость, роется, ходит туда-сюда и тычет тебе кулак в нос — так не пойдет! Наши заботы, мучения, круглосуточная беготня больше не имеют значения? Новый секретарь решает установить порядок, естественно, его порядок, поставить всех на свои, места… А здесь не казарма! В казарме генералы держат все в своих руках, каждую минуту готовы повести войска в бой. А здесь разве так можно? Вы обвиняете меня, что не наградил орденами тех, кто их заслужил, а отдал своим людям… Верно, две другие беспартийные доярки имеют более высокие надои, но они узкие производственники, не имеющие иных интересов. Ничто, кроме работы и домашних забот, их не волнует. Это политическая сторона дела, на которую Рад Младенов и Стоил Базиса закрывают глаза. Мне кажется, Стоил Базиса говорил здесь под диктовку других, во так он далеко не уйдет… — Ангелия схватил графин и начал жадно пить прямо из горлышка: сухость в горле мешала ему говорить. — Следующее обвинение в том, что выдал премию одним механизаторам, а другим нет… И здесь мы учитывали активность и сознательность, а не кому как взбредет в голову… Верно, есть механизаторы, которые добились больших успехов на мягкой пахоте, но каким путем? Высокие показатели — результат различных махинаций, скажем, воровство запасных частей, замена машин до выработки ими положенного моторесурса. Таких нужно не награждать, а воспитывать и наказывать. Жизнь научила меня и гладить, и бить одной рукой. Тот, кто только поощряет, разваливает дело…

Так Ангелия Тонков ответил на доклад, который был сделан бывшим секретарем Стоилом Базисой на заседании партийного бюро.

Рад выслушал речь председателя спокойно. Он удивлялся: «Неужели сподвижники моего отца действительно не умеют ориентироваться и оценивать обстановку?» Тонков оспаривал право Рада требовать с него ответов на сигналы и жалобы людей. Откуда взялось у Тонкова такое упрямство, мальчишеская самоуверенность? Уж не думал ли он, что пост, который занимает, предоставлен ему навечно?

Тяжело переступал Рад с ноги на ногу — его что-то беспокоило и пугало. Он внимательно смотрел в глаза людей и вдумывался в услышанное. Когда-то он любил всех в своем селе, учтиво здоровался со всеми, а сейчас нечто непонятное отталкивало, разделяло.

Тишина длилась, цель заседания терялась, известное становилось неизвестным, и о нем никто не хотел говорить.

Слово снова взял Стоил, бывший партийный секретарь. Ангелия не ждал от него ничего хорошего. Стоил с преданностью собаки смотрел на Рада, на лице которого не дрогнул ни один мускул. В позе нового партийного секретаря чувствовалось терпеливое ожидание или предупреждение: не хотите жить по-старому, посмотрим, готовы ли вы к новому.

— Анчо, — начал Стоил, — ты как кошка, тебя как ни брось — все равно на ногах. Сколько раз пытался посоветоваться с тобой — ты меня слушал? Сколько раз я тебе говорил о необходимости укреплять материальную базу? А ты обращал на это внимание, черт побери? Ходишь, как принц, и не видишь, что на каждом шагу наступаешь на больные мозоли. Душевные и физические, да! И каждый раз изворачиваешься, простите за грубость. Две доярки были партийные, а две — беспартийные!.. Но они двадцать лет проработали доярками, молодость их прошла там, в коровнике, а мы — ноль внимания. Другие пришли в последней пятилетке. Скажи, что у них можно похвалить? Разве только целые передние зубы… — Стоил закончил свое дополнение, шумно вздохнул и закурил. — Так и с механизаторами. Делчо Зипа покритиковал нас за плохие бытовые условия на тракторном стане — дали ему от ворот поворот в премиальных.

Ангелия Тонков улыбался и, потирая шею, бросал реплики.

Другие члены бюро тоже насторожились, переглянулись и виновато промолчали.

Тонков, огрызнувшись, сказал:

— Сейчас послушаем, что нам прощебечет Зюмбюла. Встречаясь со мной, она всегда краснеет до кончиков ушей, и чем я ей так нравлюсь?

Зюмбюла вспыхнула и неуверенно заговорила:

— Что я могу сказать как звеньевая? Много ли я понимаю в таких делах… И что такого сделал наш председатель? Мне кажется, выдумки это, все сильно преувеличено… Думаю, если мы поставим такой вопрос на собрании, что нам скажут люди? Дядя Ангелия столько работает, старается…

Два других члена партийного бюро не стали высказывать своего мнения. Напрасно Рад пытался чего-то добиться от них. Они только пожимали плечами.

— Но так нельзя, — повысил голос Рад. — У каждого из нас есть что сказать по данному вопросу.

Наконец Ваклуш Петков снял очки — знак того, что будет говорить.

— Эх, дорогой Рад, а что нам говорить?.. Ведь всем хорошо известно — паны дерутся, а у холопов чубы трясутся. Ты завтра встанешь и уедешь так же, как и приехал, а бай Анчо, хоть и имеет недостатки, проработал столько лет… И как мы будем потом с ним встречаться?

— Но здесь речь идет о делах, о которых вы слышите каждый день. Мы не собираемся вешать председателя. Нам нужно ему помочь!

— Я не упавшая женщина, чтобы меня поднимать! — развеселился Ангелия, хотя тон, каким были произнесены эти слова, говорил о кипевшей внутри злобе. — Помощь от чужих мне не нужна!

— Подожди, подожди, — остановил его взмахом руки Рад. — Необходимо, чтобы все было ясно. Если мы боремся за правду, которая является нашим первейшим помощником, давайте начистоту… А у нас не поймешь. — одни что-то бормочут себе под нос, а другие ругаются сквозь зубы.

Ваклуш Петков почесал бороду, снял с безымянного пальца обручальное кольцо, долго смотрел в него, словно что-то прикидывая, и сказал:

— Рано нам решать. Сейчас ни конец, ни начало года. Надо бы подождать. Бай Анчо, в конце концов, не случайный в селе человек.

Рад понял, что большинство оказалось не с ним. Что получится, если он открыто выступит против председателя?

— Хорошо, — заговорил Рад, — раз большинство убеждены в том, что все, слышанное мной в корчме и в поле, не что иное, как простая болтовня, нам, следует извиниться перед дядей Ангелией.

Слушали его внимательно, а он чувствовал, как растет их недоверие: «Хорошо рассуждаешь, парень, но ты сегодня завтра здесь, а послезавтра нам расплачиваться за нашу сегодняшнюю смелость. Лучше пусть останется Ангелия, мы знаем и хорошие его качества, и недостатки».

Ангелия Тонков все выше поднимал свою крупную голову: его не свергли, его не предали! Однако он был не совсем доволен. На этом заседании Рад не взял верх, однако и он, Ангелия, почувствовал, как у него из-под ног уходит почва.

Рад чувствовал себя неуверенно, как бумажный змей при ветре, дующем то с одной, то с другой стороны, в мыслях не было ясности, неспокойно было и на сердце. Он понял, что еще не подготовлен как следует. Поспешность — плохой помощник.

— Хорошо, не будем принимать решений. Подождем, когда вы будете сами настаивать…

Ангелия Тонков по пути домой думал над тем, как он снова вывернулся, но и боялся, что еще не все кончилось.

Марина сидела на коврике, раскинутом на лестничной площадке. При свете большой лампы вышивала гобелен.

— Что было на вашем заседании, татко? — спросила она отца, когда он не спеша поднялся по ступенькам, шаркая по бетону подошвами своих новых ботинок, и остановился перед нею.

— Зачем? Почему? Занимайся своей вышивкой… Ну, ты уж прости… Знаешь, что Младен Лебеда… Конец сомнениям.

— Рад ушел с заседания?

— Да, видел его на площади.

Она засуетилась, ходила из одной комнаты в другую, включала свет и забывала выключить, долго стояла перед зеркалом почти голая, а затем он увидел ее у двери — через плечо белая сумка, стройная, подтянутая, с длинными, распущенными по плечам волосами.

— Он не нашего поля ягода, — нахмурив брови, пробормотал Тонков.

— Твоего или моего? — спросила она и, хлопнув дверью, побежала по ступенькам.

Ангелия вышел на крыльцо. С удивлением посмотрел на свои босые ноги. Он чувствовал себя словно колесо, увязшее в тяжелой глине по ступицу.

8

Она восторженно переживала самые незначительные радости. В такие часы ей хотелось, чтобы все вокруг нее было хорошо и чисто, чтобы слушали и смотрели на нее, чтобы счастье ее отражалось в целом свете и чтобы весь мир принимал единственный образ, который ей нравился. Рад, повидавший жизнь, не мог не удивляться ее потребности завтракать, обедать и ужинать с приятными ощущениями. Малейшее неудовольствие омрачало ее, в глазах появлялась тоска. Она все чаще предъявляла свои права, подчеркивала свою роль воспитателя по отношению к нему, немолодому человеку, как к нерадивому ученику.

— Как высоко ты находился! Я не могла к тебе даже приблизиться… Верзила такой, стой смирно, кому говорю.

Звуки электрической гитары разносились по заросшему саду старой школы. Кусты сирени, акации, смоковницы; у ног скульптуры молодого человека с вытянутой вперед рукой струился фонтан. Неловкая скульптурная фигура звала в полет. Молодежь танцевала. Рад взял Марину за талию, попытался сделать несколько шагов. Не получилось. Никто не учил его этому искусству, и опять же — танцуй хоть самые модерновые танцы, все равно будешь выглядеть старомодным в глазах молодых девушек. Было прохладно, воздух чистый.

— Я хочу тебя попросить, — прошептала Марина, присаживаясь к нему, — будь подобрее с отцом, хорошо?

Рад переступил с ноги на ногу.

— И я стремлюсь к этому.

Около них было весело и шумно. По вечерам здесь развлекались ученики и студенты из местной бригады.

«И я стремлюсь к этому», — отложилось в голова Марины. Однако эти слова не успокоили и не обрадовали ее. Направляясь к Раду, она убегала от Ангелии Тонкова. Полюбив Пилота, она освобождалась от власти, тяжесть которой только теперь осознала. Она обвиняла себя в том, что не может найти мост, который соединил бы их обоих. Любит ее, — значит, все может сделать. Но что между ней и Радом, любовь ли? Рад был непреклонен; упрямым был и ее отец.

«Молодость красива сама по себе, — думал в это время Рад, — когда она не ударяется в крайности. А вот сейчас оглушает село шумом, живи, мол, и радуйся…»

— Пока мы соберемся с тобой, целую войну надо провести… Что делать? Молиться, жечь свечи или принести кого-то в жертву, как это делали в древности?

— Гм.

— Я тебя не понимаю. Я хочу жить, быть счастливой, но как? Дни уходят, а мы торчим, словно неубранные подсолнухи в поле…

— Мой внутренний голос не обманывает меня, — погладив ее, сказал Рад. — Прежде чем принять решение, я встал перед его портретом и спросил: «Эй, Лебеда, разве так умирают? Почему отступил?»

«Вот опять Лебеда да Лебеда! Даже тогда, когда ему хорошо, он не забывает о своей болячке… Я открываю ему свое сердце, а он не видит, слепец… Любит он меня в самом деле или просто так ходит, чтобы провести время? Я жду от него поцелуя, а он делает вид, что не понимает».

Марина зашагала по аллее. Поблизости напевно журчали оборудованные еще в давние времена роднички.

Рад увидел, как она села на бетонный каркас и опустила ноги на трубу. Молодая парочка укрылась за старым вязом; девушка засмеялась, и оба шмыгнули в кусты.

На дорожке, рассекающей парк по диагонали, показался невысокий человек, приблизился. Это был Стоил. Рад подошел к нему.

— Чего тебе? И завтра будет день, стой себе с девушкой. Хотя и она никуда не денется… — Стоил задумался, вздохнул по привычке. — Знаешь, Рад, есть такая категория людей… Меняют свои принципы, как перчатки… С Ангелией говорили о сооружении памятника Лебеде. Хотим красивый памятник поставить, В свое время мы поставили памятник партизанскому отряду, теперь воздадим должное Лебеде и другим товарищам.

Рад закашлялся и отвернулся.

— А что делать? Виноваты мы! Перепугались, необходимо было обивать пороги, стучать во все двери, спасать. Не спасли человека… И себя не спасли… Критика, самокритика — поздно уже. Стыдно до смерти.

«Это ли осталось от тебя, дядя Стоил? Какого страху натерпелся, сколько мучений пережил… И теперь пытаешься послужить правде… Ты чист как стеклышко».

Рад направился к источникам, но Марины там уже не было.

Двор заливал лунный свет. У плетня едва-едва белели камни. В окне горел свет. Рано приходил Рад или на заре, это окно всегда светилось — как маяк на морском берегу.

— Ты опять не спишь, мама?

— Как я могу спать!.. Как будто камень на сердце. Раньше одно меня убивало… Смирилась со всем, как вол с ярмом. Увели его однажды… Оклеветали… Я-то знала… Чистый он. Затоптали в грязь, потом пытались заставить забыть… Анчо и тот поверил. Младен хотел ему простить, но я… Не хочу его видеть.

— А хочешь в снохи его дочь? — изменил вдруг тему разговора Рад.

Сыба закрыла лицо привычным жестом, долго стояла и думала, охваченная непонятной тревогой. Затем с усилием сказала:

— Дети не отвечают за грехи своих отцов. Ты мне ее приведи, тогда увидишь, как мы дружно заживем. Эх, сынок, ты себя лучше знаешь… Твое дело такое: обжегшись на молоке, будешь дуть и на воду. Не хочу, чтобы и опять так… Когда ты мне ее приведешь? Все село говорит, что ты прикипел сердцем к Маринке… Из нее получится хорошая жена.

Она легла, подтянула одеяло. Рад укрыл ее, погладил по седым волосам:

— Больше ни слова… Тебе нужно отдыхать.

Мрак скрывал невысказанное ими: мать досадовала, что ее сын повторял путь покойного мужа, но Рад не должен повторять его судьбу. Ему необходимо идти дальше, вверх. Идти, но как?

…Какое-то поле, как будто здешнее, а не то. Белая птица показалась из дубравы и направилась к голому холму. Лебедь это, настоящий лебедь, а вокруг только поле. Птица смотрит огромными, немигающими глазами. Рад кладет руку на выгнутую шею, и его согревает странная радость. Он как будто ходит, не ступая на землю. Вдруг сзади раздается выстрел. Птица бежит. Рад бросается за ней. Она подскакивает, взмахивает крыльями так сильно, что поднимается ветер. Рад отскакивает назад, а ветер налетает волнами: гнутся, переливаются буйные хлеба, пригибаются до самой земли, кланяются покрытые тяжелой листвой деревья, летят ветрокрылые семечки. Чудесный и непонятно приятный этот ветер, рожденный взмахами крыльев.

Проснулся взволнованный. Включил свет. Пощупал и растер правой рукой затекшую ладонь левой, посмотрел на портрет. Нервы, нервы… Здоровый глаз спит, а больной…

Он почувствовал освежающую прохладу из открытого окна и подумал: а что снится в этот час Марине?

— Как сочетается скорость в небе с хождением по земле? Полеты — с личной жизнью? Влияет ли одно на другое? — вопрос автора.

— В небе спокойнее, — отвечал Рад. — В небе хорошо. Внизу много прекрасных вещей, а мало ли ядовитых — коварство, подлость, ложь, двуличие. И стремление людей иметь власть, положение, деньги… Даже управление автомобилем при движении по асфальтированной дороге гораздо сложнее пилотирования самолета. В небе нет безрассудных, нахальных и самонадеянных шоферов. Тебе выделяется определенный маршрут, ставится конкретная задача, и ты управляешь двадцатью тысячами лошадей. Скорость, друже, это самочувствие. Поэтому я не люблю городской автобус и пассажирский поезд. Экспресс преодолевает расстояние отсюда до столицы за два часа. Такое расстояние на своем «миге» я пролетал за пять минут. Существенная разница, не правда ли? Но знаешь, я все чаще задумываюсь, верно ли мы используем достижения человеческого разума. За один полет я сжигал по две тонны керосина. Такого количества топлива достаточно для семи-восьми семей в течение целого зимнего сезона. Не нужно быть математиком, чтобы посчитать, сколько ресурсов расходуется напрасно. Если бы люки самолетов наполнялись не бронебойными снарядами, а под крыльями не висели несколько ракет (каждая из них стоит столько же, сколько жилой дом), если бы мы возили почтовые посылки или ранние помидоры… Эх, тогда благодать! Пока не уничтожим оружие массового поражения (правда, есть надежда), до тех пор будет существовать угроза жизни на Земле, — об этом я думал в часы полетов, думаю и теперь.

Да, ты еще интересовался личной жизнью… Личная жизнь никогда не оказывала существенного влияния на мою службу. Я придерживался правила, о котором говорил мне один генерал: «В полете нужно забыть обо всем. Думать только о задании». Но если я скажу, что это мне всегда удавалось, то покривлю душой. Сколько раз там, в небе, как раскаленный гвоздь, врезался в мое сознание вопрос: почему так легко сдался мой отец? Какова истинная причина его смерти?

9

Иван Байгына суетится с красным шлангом в руках, направляя упругую струю в борт машины, чтобы смыть пыль и грязь.

— Дядя, что у тебя здесь?

— Зеркало, голубчик мой.

— А для чего оно? Чтобы смотреться, когда управляешь машиной?

— Ага, кто едет, кто догоняет и обгоняет. Понял, мой маленький?

Ребенок, кажется, не понял объяснения полуголого мужчины, который усердно мыл машину своего зятя.

— А зачем назад глядеть? Тем, кто начал нас обгонять, мы не должны мешать, — сказал Рад; он поздоровался, и Байгына ответил кивком, улыбнулся:

— Ну как, Пилот? Как ты отделался от этого негодяя? Нужно и тебе заиметь зеркальце заднего обзора, не так ли?

— А у тебя что, гости?

— Да, зять из Карлово…

— Стараешься для него, а? Потом он позаботится о тебе, — пошутил Рад.

— Зятева забота, Рад, что тепло от воробья, — ответил Байгына. Видно было, что он доволен сказанным.

На втором этаже кооперативного здания, построенного на берегу реки, которая делила село на две части, находился кабинет председателя. Постучался. Изнутри послышалось сердитое «да», и Рад вошел. Только что закончилось совещание с бригадирами, некоторые заспешили уйти, как будто своим появлением Рад дал им сигнал.

— Располагайся, располагайся, — здороваясь за руку, говорил Ангелия Тонков.

— Разве в такое время меняют бригадиров?

— И ты тоже как Стоил: почему? зачем? куда?.. В рамках своих прав я могу, обязан вносить изменения.

— Куда направляешь Койчева?

— На аэродром, заведовать защитой растений. Будет принимать и распределять удобрения и препараты. Как видишь, не оставим и его голодным.

— А почему не посоветовался со мной?

— Ты человек новый: то в городе, то на семинаре… Жду твоей поддержки, а не безразличия. Так, что ли, Базиса? — обратился Тонков к сидящему у окна бригадиру.

Стоил молчал. В последнее время он смотрел на Рада с недоверием, словно хотел сказать: «Ну что, испугался? Уж не решил ли ты выбросить белый флаг? Тогда нам что делать? Будь с нами, чтобы не думали такие, как Тонков, что наделены властью до скончания века».

— Петырчев учился на агронома, а Койчев пыхтит со своим церковным образованием, — добавил Ангелия.

— Большинство председателей имеют высшее образование. В таком случае твой племянник по праву должен занять твое место… Позови его сюда. Со старыми кадрами так поступать нельзя, Анчо, — промямлил Стоил Базиса.

Вошел Ваклуш Петков — расстегнутый, сердитый. Прислушался к разговору и закричал:

— Я не согласен! Не согласен Койчева перебрасывать в химический центр! Ты, Ангелия, бьешь человека прямо в сердце. Где ты найдешь лучше мастера по ранним овощам, чем Койчев?

— Хватит ваших рассуждений! Человек жив и здоров, а вы поете за упокой.

Во дворе по асфальтированной дорожке пролязгал гусеницами мощный трактор, подъехав к правлению, остановился; мотор продолжал тарахтеть на холостом ходу. Ангелия обернулся к Раду: вот то, что нам нужно. Он овладел собой, улыбнулся и, подчеркивая свое безразличие, торжественно обратился:

— Теперь — за мной! Приглашаю вас как членов комиссии. Точнее, как американских наблюдателей.

Стоил и Рад переглянулись: один затаил улыбку, другой смущенно разинул рот, показав блестящий фарфоровый зуб.

— На месте сориентируетесь, — повел их по коридору Ангелия.

Один за другим они пересекли площадь. Машина двигалась, как танк, идущий в атаку; вслед за ним, стараясь не отстать друг от друга, шли трое. Остановились у векового дуба по прозванию «Разбойник». Тракторист выскочил из кабины, наспех обернул вокруг ствола стальной трос, сел за рычаги, трос натянулся, трактор задрожал, задергался, гусеницы зарылись в землю. Дерево лишь слегка вздрагивало.

— Откуда такая крепость у этого гнилого дуба? — сказал Ангелия Тонков.

— Он что, людям мешает?..

— Не могу сказать этого.

— Оставь, — сказал Стоил. — Есть ли у тебя разрешение на такую порубку?

— «Разрешение»! «Разбойник» — рассадник всякой гадости… Старики, правда, играют под ним в кости и в карты, но они простят. Пусть сидят дома, срам глядеть — по целым дням киснут здесь и крутят усы перед молодайками… Стоп, стоп, Русен, еще один трос подай, иначе мы его не завалим.

Тракторист завел второй трос: у первого в нескольких местах лопнули нити.

— Ха, вот так, обними его, как девушку в кино, и не бойся, — одобрил Ангелия.

Машина рванулась, надсадно загудела, дерево затряслось, напуганные птицы поднялись в воздух, заволновались; с сучьев посыпались опустевшие гнезда. Рад замер в оцепенении: вот сейчас рухнет великанище. Там, где более века жили корни этого громадного дерева, откроется глубокая яма.

— Стой! — Рад вскочил на гусеницу, схватил парня за руку, лежавшую на рычаге. — Русен, отгони трактор на хозяйственный двор.

Подошел встревоженный председатель, он не мог понять, что произошло.

— Подожди, Рад! Ты чего опять… Здесь поставим памятник Лебеде. Ты что, не хочешь? На месте «Разбойника», а его выбросить за пекарню. Ты много себе позволяешь! — вскипел Ангелия, преодолев первую растерянность. — Ты не можешь так много брать на себя! Скажи спасибо, что много зевак! Не будем выяснять отношения в их присутствии, да!

— «Разбойника» надо сохранить, — сказал Рад, — а место для памятника всегда найдется.

Председатель швырнул недокуренную сигарету в сторону дуба и зашагал по дороге, потом повернулся и направился к кооперативному дому на берегу реки.

Рад и Стоил пошли на хозяйственный двор. У первого поворота им навстречу выехала на велосипеде Ягода Шилева. Несколько увядшая, но все еще приятная на вид женщина продолжала разжигать греховные страсти среди мужской половины села. Некоторые намекали, что она была не такая уж неприступная. Наибольшее зло причиняла Ягода женщинам. Задержится у какой-нибудь вечером муж, а она уже строит догадки. Однако женщины напрасно ее боялись — Ягода флиртовала только с теми, кто умел хранить тайну.

— Здравствуйте, — сказала Ягода, уперев переднее колесо в колено Рада. Она опустилась одной ногой на землю, достаточно высоко оголив покрытую золотистым пушком ногу. Стоил стыдливо отвернулся и почесал бороду. Рад нажал на кнопку звукового сигнала ее дамского велосипеда. Ягода приняла его жест как знак внимания, благосклонно улыбнулась, однако так и не сказала, зачем их остановила.

— Как у нас с репертуаром? — спросил Рад.

— Кто хочет меня послушать, милости просим. Вы разве не знаете, как проехать к ресторану?

— Когда ты поешь, мест свободных не бывает, — сказал Стоил.

— Я вас посажу за свой столик, — пообещала Ягода.

У главного входа в школу показалась Марина. Она было направилась по тротуару к дому, но, заметив троих, остановилась, неумело изобразила неожиданность встречи, быстренько заглянула в свою сумочку в возвратилась на школьный двор — сделала вид, будто что-то забыла. Она не выносила Ягоду: по селу ходили слухи, что ее отец по ночам навещает эту женщину. Певица жаловалась на одиночество и скуку; ее хозяева убили собаку, и теперь она боится ночной тишины.

— В бакалее продают белергамин, — сказал Рад. — Без рецепта. Помогает от бессонницы.

Ягода со злостью нажала на педаль велосипеда.

Стоил отошел на несколько шагов вперед и читал некролог, приклеенный на бетонный столб.

— Ты почему меня оставил? — спросил Рад.

— Пугает она меня, Радко… Да она как первомайская трапеза — и вегетарианец согрешит.

Рада трогало доверие к нему сельчан. Сомнения, с которыми он прибыл в Песноево, тогда переставали мучить. Он мог убивать время в созерцательном бездействии, жить жизнью молодого пенсионера, а тут вот работы по горло… Но он был доволен собой: «Да, так я действительно живу, со мной воспоминания об отце, постоянный взгляд матери!»

Причастен ли Ангелия Тонков к драме его отца? Порой Рад оправдывал Тонкова, был готов на все махнуть рукой и отступиться. Однако разум протестовал: «Нет, еще нет… Не смей даже думать! Он должен мне ответить, тогда…»

10

Он думал о том, что оставалось завершить или предстояло предпринять. Перец, мята, кукуруза… Поле требует рабочих рук, машин, постоянных забот и хлопот. Ангелия следил за ним, улыбаясь: «Э, Рад, посмотрим тебя в беге на длинные дистанции. Посмотрим тебя в нашем деле…»

Рад догадывался: председатель доволен оборотом, который приняли его отношения с Мариной. Однако его волновал вопрос: что дальше?

Рад не встречался с Мариной почти целую неделю. Она избегала его или затеяла какую-то игру. Однако село не город, где трудно порой найти нужного, желанного тебе человека.

В понедельник вечером она вышла из кондитерской, направляясь к пешеходному мосту через реку, и тут нос к носу столкнулась с Радом.

— Встреча в узком месте, но я имею преимущества, — пошутил он. — Пойдем к Стиляну?

— Много работы, — отрицательно покачала головой Марина.

— Как проводишь время? Как твои дела в школе, слушают тебя ученики?

Перебирая звенья браслета у часов и не отрывая глаз от циферблата, она ответила:

— Меня слушают… так же, как ты.

Между ними восстановилось доверие, невидимые нити сплетались в узел. Она снова была мила, он даже забыл, что у него важное дело.

Рад попытался взять ее под руку.

— Оставь, люди увидят.

— Действительно, — отстранился он.

Марина подхватила его под руку. Весело засмеялась:

— Ты знаешь, отец собирается продать дом. Только одну комнату хочет оставить для себя.

— Ангелия — квартирант в собственном доме? А мы будем жить в городе?

— Будем ездить на работу, возвращаться. Переодеваться и — на концерт, в театр. Чудесно будет… Деревня только для пожилых людей и детей, молодые должны жить в городах. Ты знаешь, мои подруги выращивают помидоры, перец, разводят фисташки…

— У тебя есть близкие подруги?

— Каждый готов подружиться со мной, чтобы иметь какую-то выгоду. А ты, если останешься здесь, будешь топтать поле со своей сумкой через плечо.

То, о чем говорил один, другой считал неприемлемым. Все путалось, нарушалось, а в целом, может быть, сближало их и доставляло радость.

— Тут первобытное спокойствие, никакого порядка, и трудно что-либо исправить…

— Вижу, работа тебе не по душе… Как я в тебя верила! — сказала она и, резко развернувшись, засеменила по направлению к читальне.

— И уже нет?! — догнал ее голос Рада.

До сих пор Рад не ощущал так остро шум. Ноги гудели от дневной суеты, он шел без какой-либо определенной цели и оказался перед мраморной глыбой. Рядом стояла гипсовая модель, закрытая полиэтиленовой пленкой. Бородатый мужчина целыми днями размахивал здесь молотком, его долото выдалбливало линии и складки знакомого лица. Только один раз подошел Рад к гранильщику и смутился: его отец рождался из мертвого камня. Уходил с тревожным чувством. Ему казалось, что он должен подойти поближе, чтобы услышать слова отца, которые тот когда-то говорил ему.

Все вокруг окутал мрак, кое-где на главной улице загорелись люминесцентные лампы. Прислушался — на дороге со стороны сельсовета послышались шаги.

— Возвращаешься домой? — спросил человек гортанным голосом.

— Разве сам не видишь?

Шаги затихли.

Он, отец ее, оказался прав в своих сомнениях и предупреждениях. Она избавилась от его тени, однако выиграла ли что-нибудь от этого?

Марина старалась не глядеть на седого мужчину, стоявшего у порога.

— Хватила горя… Будешь плакать горькими слезами.

— Ты знаешь, отец, когда мама умерла, я сразу выросла. Теперь чувствую, что старею. Около тебя.

Тонков что-то пробурчал себе под нос и хотел уйти.

— Еще не успел сказать «добрый вечер» и… Куда опять? К Ягоде Шилевой? — бросилась с плачем в постель Марина.

Ангелия Тонков постоял около нее, борясь с желанием пожалеть, успокоить, махнул рукой и вышел. Дорога между двумя рядами домов была наспех обозначена бордюрами. Ангелия шел по середине улицы. Вот и дом Рада Младенова. Широкий двор, дерево айвы над забором. На столбе — светильник, он отбрасывает золотистые лучи на зубчатые листья виноградника. Сыба стоит на крыльце, как всегда одна, — изваяние старости. Кого ждет — Рада или Лебеду? Кажется, молится кому-то? Больна она, сердце никудышное — недалек тот день, когда и ее вынесут вперед ногами. И тогда… Единственный живой упрек исчезнет с дороги Ангелия. Ему стало стыдно от такой мысли, разве может мужчина желать чего-либо плохого женщине?

Надо поговорить с ее сыном. С глазу на глаз. Бросить ему в лицо: «Ты обманул мою дочь! Ты наплевал ей в душу. Невинной, не видавшей жизни девчонке! Где-то ты герой, а на деле — пенсионер. Но я этого не прощу. Запомни это!»

Но разве после этого Рад изменит свое поведение? Знает ли он о телефонном звонке в город? Тонков дал себе слово, что перебьет любую руку, которая попытается принести Марине зло. Такой человек нашелся. «Только он ли виноват? — Ангелия вздохнул, острый комок подступил и сдавил горло. — В действительности ли он? А где был я? Я даже не попытался приласкать ее. Нет, я не сделаю и шага к примирению».

Дом Ягоды стоял в конце улицы, в окне был яркий свет, белая занавеска просвечивала. Ангелия вытянулся на цыпочках и постучал в окно.

Уголок занавески поднялся, и показалось красивое лицо. Ягода вышла на крыльцо. И уже от порога от нее пахнуло пьянящим запахом духов. Ангелия сел в единственное кресло с ясеневыми подлокотниками. Рядом, на диване, лежала газета, он нагнулся и развернул ее.

— Что будешь пить? Сливовицу или коньяк?

— Сливовицу.

Она поставила на низенький столик пузатую бутылку с зеленоватой жидкостью.

— А я думала, что ты уже не придешь, батя Анго, — подтрунивала над ним Ягода.

— Никакой я тебе не «батя», и выкинь это слово из головы… — Поднял бокал, посмотрел на него прищуренным глазом: — Ну, за твое здоровье!

Выпили. На душе у него стало легче, глаза заблестели и с покорной лаской следили за движениями ее хорошо сложенного тела. Ягода закурила ароматизированную сигарету.

Она ходила по дому, что-то делала, поправляла и тихо напевала греческую песню «Каждая пристань — мука».

— Эх, а есть ли у меня пристань? Может быть, и есть. Живешь спокойно, и вот однажды является человек… М-да, и нарушает все твои расчеты, начинает тебя упрекать…

— Ну и кто же это?

— Не спрашивай, мой сосунок… Важно, что кладут тебе под ноги раскаленные угли и ты начинаешь подпрыгивать.

— Ты остаешься один на эту ночь!

— Ягодиночка, а может быть… Или я стар для тебя?

— А ты что, удочерить меня решил? — засмеялась она.

— Слушай, женщина, ты понимаешь, что говоришь?

Она подсела к нему, запустила руку в его шевелюру…

— Ты человек с таким положением… — стараясь сгладить свою промашку, заговорила Ягода Шилева. Она уже дважды была замужем. Детей у нее не было. Выходила замуж, считая, что мужчины любят ее не на словах. Оказалось, что привлекали их только ее красивая белая шея и деньги, которые получала она с концертов и свадеб. В течение трех лет после второго развода она вела себя предусмотрительно. Отвергала легкомысленные обещания. Неожиданное предложение Ангелии, однако, воскресило ее поугасшие надежды.

— Эх, надо, чтобы и дочка узнала, но это не имеет значения. Решаю я. Марина не сегодня завтра выйдет замуж, и опять мне куковать, как прежде, одному?

Ягода вертелась перед ним, возбужденная, красивая, и Ангелии казалось, что она танцует.

— Не смотри, что голова седая. Я еще крепкий, ты меня знаешь, — заикаясь, говорил Ангелия Тонков.

Ягоде хотелось сказать «да», но что стоило ее согласие?

— Не спрашивай ответа этой ночью, прошу тебя, — садясь к нему на колени, тихо говорила она. — Ты — как огонь, с какой стороны ни пройдешь, все равно загоришься.

— Только одного хочу от тебя — песни и верности. Если меня поменяешь на кого-нибудь, спутаешься с каким-либо пройдохой… Спой что-нибудь… Когда ты поешь, страдания и муки проходят и хочется только одного — жить…

Ягода обняла его за шею своими пухленькими ручками.

— Задуши меня… Еще!

Рад Младенов закурил сигарету, глубоко затянулся, потрогал поредевшую шевелюру и написал: «Хочется вспомнить несколько случаев из летной практики. Однажды на малой высоте позволил исполнить «тоно» — вращение самолета вокруг продольной оси на повышенной скорости, около 1000 км/час. Учебное «тоно» выполняли на значительно меньших скоростях. Потом, когда ознакомился с некоторыми инструкциями по исполнению этого упражнения, понял, что самолет на больших скоростях вращается вяло, с быстрой потерей высоты.

В тот раз крыло чуть-чуть не зацепилось за борозду вспаханного поля; мне даже показалось, что из-под самолета выскочил напуганный заяц. Несколько раз оказывался в положениях, когда переставал верить не только себе, но и приборам. В этих случаях спасала высота. Был даже такой эпизод, когда я не мог прийти в себя до тех пор, пока с 1000 м не пробился сквозь толщу облаков и на высоте 200 м не увидел знакомый рельеф — речку, высоту, лесок. Случись такое ночью — катастрофа была бы неизбежной.

…Как ведущий четверки неожиданно заметил в двух метрах перед собой самолет правого ведомого. Пилот явно не видел меня, и даже если бы осмотрелся вокруг, все равно не смог бы меня обнаружить. Как он оказался почти подо мной, не могу представить. Спокойно приказываю: «Медленно снизить высоту». Летчик точно исполнил команду — столкновение было предотвращено.

В последний год летной практики был такой случай. С самолета Ан-2 мы разбрасывали гербициды по пшеничному полю. Второй мой пилот был человеком небрежным. Летели низко над землей, в системе разбрасывания что-то заело, и, так как самолетом управлял мой коллега, я на мгновение обернулся, чтобы посмотреть, поступают ли гербициды в аппарат. В следующий момент я почувствовал, как шасси коснулось земли, инстинктивно схватился за ручку и потянул на себя: так удалось предотвратить катастрофу».

11

По прямой дорожке, рассекающей пустое зимнее поле, шел Рад Младенов. На нем была легкая молодежная курточка, плотно облегающая мускулистые плечи, под мышкой, словно сноп, огромная тетрадь. Он налетел на Ангелию Тонкова: «Тебя спрашиваю, до каких пор правда о моем отце будет скрываться под семью замками?»

«Веялка отсортировала все. Утихла боль, затянулись раны. В одну сторону — зерно, в другую — мякина. Смутное время было, смешалось все. В том числе и дело с Лебедой».

«Садись, — пригласил его Рад, — послушаем, посмотрим. Ты говоришь то, о чем написано».

«Не может быть! Я нигде не давал показаний».

«Все занесено сюда. Даже то, о чем ты только что подумал. Один человек вручил мне эту книжицу. Здесь все учтено, все в наличии — так он мне и сказал. Все правда. Но почему ушел из жизни мой отец?»

Вместе с этим вопросом со скрипом открывается одна страница, словно дверь на ржавых петлях. А там красным начертано: «Ответ — у Ангелии Тонкова».

«Больше я тебе ничего не скажу, Радко».

«Так. Но то, что написано, ты должен услышать».

«Нет, нет смысла. Я, кажется, совсем запутался. Почему предали Лебеду? Почему не уберегли? Не знаю. Сыба, говорят, хочет иметь в снохах Марину. Ну хорошо, я соглашусь… Этого будет достаточно? Твой отец вернулся другой оттуда. Он был просто сам не свой».

«Конец, — закрыл тяжелую тетрадь Рад Младенов. — Но это был только протокол. Заверь. Распишись здесь!»

«Не могу подписываться под такими показаниями… Теперь я тебя спрошу: почему ты обманул Марину? Ты ее приласкал, и она полюбила тебя, мужчину не первой молодости. Подшутил над ней, закрутил голову».

Ангелия вскакивает, сердце обливается кровью, он рыдает. Плачет так, что его стенания слышит Марина, она начинает стучать кулаками в стену своей спальни.

Ангелия включил свет: комната, оклеенная обоями, никелированный будильник, гобелен… Обстановка знакомая и чужая. Машины гудят на окраине села: началась глубокая вспашка…

12

Памятник был укрыт белым полотном. Многолюдная толпа собралась на площади. Любопытству нет предела.

Байгына закатал рукава, стучал себя по костлявой груди и подбадривал бородатого мастера:

— Правда ли, маэстро, что ты смог бы купить три дома на деньги, которые мы собрали?

— Эх, да какие там три… На один не хватило. На один.

— Сколько ты возьмешь с меня, если я попрошу тебя высечь голову моей покойной жены? Будешь смотреть на портрет Жейны, смотреть и делать… Только учти, если будет непохожа, не получишь ни гроша! — шутливо говорил Байгына.

Рад наблюдал за суетой на площади. Напротив на тротуаре увидел Марину, строгую и молчаливую, в блестящем кремовом костюме. Вместе с ней — две подруги.

Кивком головы поздоровался, она ответила, удивилась от неожиданности, а может быть, от долгого ожидания.

«Ни разу не выслушал ее до конца, как подобает мужчине. Я понимал ее с полуслова, то, что она говорила, надоедало. Чего я добивался от нее?» — думал Рад.

Байгына пробрался сквозь толпу к Раду и взял его за обе руки:

— Прекрасная работа, как живой… Знаешь, Пилот, смотрю на него, на тебя и думаю…

В этот момент Ягода Шилова во фракийской национальной одежде вышла на сцену. Пожилые женщины восторженно смотрели на нее.

Ее попросили спеть две революционные песни. Она ждала музыканта, который должен был ей аккомпанировать. Рад Младенов осмотрелся по сторонам. За ним стоял Иван Байгына, а рядом с ним Стилян. И вдруг на душе у него стало хорошо. Подходили добрые рабочие люди. И мать тоже здесь, ее привезли на легковом автомобиле, и она смотрела через открытую дверцу.

Торжество по случаю открытия нового памятника началось. Речи ораторов звучали в стенах старой школы, в кооперативном доме и на площади. Когда торжество достигло своего апогея, полевой сторож вскинул карабин и разрядил магазин. Солдаты, построенные фронтом к памятнику, взяли автоматы «на караул». Расстрелял обойму из своего пистолета и Ангелия Тонков. Ребята бросились собирать стреляные гильзы, приставляли их к губам и громко свистели.

Покрывало упало к подножию, и Ангелия впился взглядом в памятник, горло ему перехватило — он никак не мог перевести дух.

«Неужели в этот день он чувствует себя на очной ставке? Если он перед тобой чист, отец, только если чист…»

Стоил Базиса, опершись спиной на «Разбойника», смотрел со стороны и шмыгал носом. Украдкой утирал глаза. С некоторых пор он сторонился Рада. Видно, сын Лебеды не вселял в него больше надежды и силы. Он, вероятно, сожалел о сказанном там, на заседании…

Люди стояли на коленях перед памятником, молчали, склонив головы перед человеком, воплощенным в камне. Это была та же площадь, с которой уводили в последний раз Младена Лебеду.

13

Рад спешил через площадь, направляясь к кооперативному дому. Приблизившись к памятнику, остановился. Молчит отец, молчит. Из камня он. Что может сказать человек из камня?

Накрапывал дождь, погода была с приметами позднего лета и близкой осени. Рад был доволен этой скудной влагой, она сможет помешать основным полевым работам, однако освежит растения.

Под школьной крышей стояла Марина и смотрела куда-то вдаль. Нужно было, чтобы с ней был Рад. Нужно. Но почему она ушла вперед?

Он поднял руку, чтобы поприветствовать ее, и она неожиданно поспешила к нему легкими быстрыми шагами. Вокруг разносился запах календулы. Листья деревьев набухли от моросящего дождя. Марина пристально посмотрела на Рада и улыбнулась.

— Что необходимо, чтобы подготовить хорошего летчика? — это был последний, неумело поставленный вопрос автора.

Рад Младенов, видя в нем известную долю назидания, отвечал с педагогической прямотой:

— Всевозможные положительные качества. Летчиком может стать любой, если готовиться к этому в свое время.

Ничто сверхъестественное не присуще тем, кто летает в небе… Истина в одном — они ценят больше всего дружбу и товарищество. С техниками я был другом и товарищем, а наградой мне были исправные самолеты. С коллегами был честным, поэтому чувствовал уверенность в боевом строю. Когда было неспокойно на душе или был нездоров, они заменяли меня в полете.

Всякий раз, когда я поднимался в воздух, чувствовал себя сильным. Знал, был уверен, что земля внизу — моя. Она ждет меня.

Ну, на этот раз достаточно. Другой раз расскажу побольше.

Тяжело мне, ты ведь знаешь. В тот день я похоронил мать.