Довмонтов меч

Отверженный

не было ему места на своей земле.

Только конь, только меч, доспехи да одежда княжеская остались при нём. И дружина — три сотни воинов. Им тоже не стало места на родине... И теперь брели они — кто верхом, а кто в пешем строю, — словно стая усталых зверей, в чужую землю, на милость иного народа. Узкий, извилистый лесной путь то поднимался на песчаные холмы, где стояли, слегка покачиваясь, прямые высокие сосны, то проходил среди гиблых болот, в низинах, по хлипким, подгнившим гатям, из которых сочилась рыжеватая мутная влага. Странный вид они являли собой: войско не войско, толпа не толпа, народ не народ. Были среди них и опытные богатыри воины со старинными шрамами на лицах, и отроки — те, что ещё не успели вкусить счастье боя и пристальный взгляд смерти. Но были и жёны — с малыми детьми, с немногим скарбом, нагруженным на повозки, на спины худых лошадей. И потому если бы кому довелось увидеть всех их с высоты дерева, растянувшихся на неширокой лесной дороге, он бы и понял: было это и войско, и толпа, и народ одновременно. Уходили они с литовской родной земли в русский город Плесков, что всё чаще прозывался чуть покороче — Псковом. А вёл их всех князь Довмонт.

Являлось же это действо, если по новому исчислению, в первых днях июня 1266 года.

По округе ходила весть: на лесной дороге, что вела от литвинов во Псков, в дупле дерева свил гнездо человек — людского языка не знает, каркает, словно ворон, обличья мужеского, хотя уж больно дик. Ещё говорили, что каркает он на судьбу, на золото, захочет — накаркает счастье, захочет — погибель. Мутны были слухи, однако находились прохожие, что заговаривали с дупляным жителем и уверяли, будто отвечает он вполне разумной речью.

Псковский посадник, боярин Гаврило Лубинич, всё собирался послать своих людей на беседу к человеку-ворону. Хорошо, если это и в самом деле обыкновенное чудо, каких на Руси происходило и происходит немало. А ну как не чудо вовсе, а лазутчик от немцев, шпион придорожный? Давно пора было бы порасспросить эту птицу залётную, кто она, из каких краёв и зачем у них на пути свила гнездо. В простое время Гаврило Лубинич и послал бы, но заботы потяжелее легли в эти дни на его плечи.

Псков остался без князя. Два месяца назад в центре крома-кремля, на площади у собора Пресвятой Троицы, поднялись вблизи его каменных стен, под вечевой колокол на овальное возвышение — что называли во Пскове «степенью», — построенное из белого псковского камня, он, степенной посадник, воевода Давид Якунович и недавно присланный молодой князь — Святослав Ярославич. Недолго они там стояли под крики и гогот вольных жителей города — представителей от улиц. Да и любому понятно: не подходит присланный им князь. Ума по малолетству — что у посадской курицы, а спеси — словно он царь и земной и небесный. За короткое время сумел разобидеть многих псковских бояр. А уж обиды посадских — не считали. Так и ушёл к отцу, утирая слёзы вперемешку с соплями, в окружении Ярославовых дружинников.

— Дело ли мы затеяли, Гаврилушко? — Воевода иногда обращался к степенному посаднику и по-родственному.

— То не мы затеяли, то вече решило.

Молодой князь приходился племянником Александру Ярославичу Невскому. Но коротка память у горожан. Забыли уже, как двадцать с небольшим лет назад, после того как дружина Александра Невского освободила Псков от немецкого плена, после Чудского озера, поднялся князь Невский на ту же степень, а рядом с ним как раз был отец Гаврилы Лубинича, новый степенной посадник Лубок Мишинич, выкрикнутый горожанами вместо изменника Твердилы. И клялись псковичи князю, что всегда примут его потомков, в годины и радости и несчастий. А теперь — погнали прочь его племянника. Хотя попроси тот же племянник убежища у города, откажись от княжеского стола, и был бы он немедленно прощён, укрыт. И уж если Новгород недавно отказал самому сыну славного Александра Невского, Димитрию Александровичу — будто бы по малолетству, а на самом деле чтобы впустить к себе брата покойного Александра Ярославича, Ярослава Ярославича, — то Пскову сам Господь велел поступать по справедливости. Если Димитрий Александрович не годится княжить в Новгороде по малолетству, то как же тогда может сгодиться Пскову Святослав Ярославич, который ещё на шесть лет моложе?

Без таких рассуждений тоже не обошлись на вече. А многие псковичи и вовсе были уверены, что, изгоняя посаженного Ярославом сына, они тем самым показывают верность клятве, которую дали Невскому. Ведь это из-за тайных посул Ярослава новгородцы отказали сыну Невского. Псковичи же только восстанавливали правду.

Все понимали, что этот князь — не князь, но и без князя нельзя. Только где его найти — достославного мужа с крепкой дружиной. Таких мужей на Руси по пальцам пересчитать.

У всех свои уделы. И при каждом баскак — татарский усмотритель. Пожалуй что один Псков только и волен сам себе князя выбрать, хотя тоже сделал для ордынцев перепись каждого двора и с каждого дань отсылает.

А время такое: промедлишь с выбором князя — и города лишишься вместе с православной верою. С одной стороны напирает Литва, с другой — рыцари-немцы. Да и татары — те тоже могут заявиться для страшного гостевания. В любой день поглядывай во все стороны и жди напасти. И если придёт такая напасть — с кем оборонишь город? Или гонцов к тому же Ярославу Ярославичу посылать: «Прости за оскорбление сына, великий князь, спаси нас и прости»? А он возьмёт да и не простит. Соберёт новгородцев, прихватит низовские полки и вперёд иноземцев явится взять виру с псковичей за позор, что причинили сыну.

Вот так. Вече наворотило, а он, посадник Гаврило Лубинич, разравнивай. С тех пор прошло почти три месяца. И ждал Гаврило Лубинич в эти дни важных гонцов кое от кого. Ждал он с большим беспокойством, а новостей всё не было. И это начинало страшить. Наконец и новость пришла. Только с другой стороны.

Князья меняются, а город стоит. И с каждым годом разрастаются его посады. Приспосабливают жители окружные земли для человеческого житья. А на дальних подступах устанавливают посты. Если с какой стороны нагрянет враждебное войско — город хотя бы ворота успеет закрыть. Так когда-то ижорский староста Пелгусий упредил новгородцев о приходе шведов на кораблях. Шведы думали, что они Новгород да Псков застанут врасплох, а оказалось, юный князь Александр Ярославич, тогда ещё не Невский, их самих захватил врасплох. Не сумей — хорошо погуляли бы шведы на русских землях. Правда, им было что припомнить, потому как и новгородцы с псковичами гуляли на землях шведских. Даже ворота на главном новгородском соборе — Святой Софии — однажды пригуляли, лет сто назад, когда жгли тогдашнюю шведскую столицу.

Но это было в древние времена, когда нынешние старики ещё не родились. А теперь другие поются песни. С полоцкого края примчались, едва не загнав лошадей, трое посыльных с недоброй вестью. Степенной посадник Гаврило Лубинич и воевода слушали их, и тоскливо от этой вести становилось у них на душе.

Полоцкий князь Герденя, поставленный недавно новым великим князем Литвы Войшелгом, собирает силы и бахвалится, что идёт на Псков. Прослышал, что город без князя, и желает присоединить его земли к своей земле.

— Вот и дождались, — только и сказал степенной посадник.

Похожее Псков знал не так и давно. Уже отдавались немцам, а потом молили князя Александра Ярославича Невского, чтоб спасал от иноземцев. Ещё не состарились те, что вместе с посадником Твердилой сами открывали городские ворота рыцарскому войску, а потом бежали к Александру Невскому в ополчение, стерегли тех же рыцарей у Чудского озера.

— Что делать будем? С кем станем город оборонять? — спросил степенной посадник воеводу, хотя ещё более спрашивал он об этом и самого себя.

— Три сотни воинов у города есть. Да ополчение по всем улицам соберём — тысячу. По селениям — ещё сотен пять. А ведь и изгнанный князь не помог бы.

Гаврило Лубинич не спорил. Хотя и сам он и воевода понимали: не прогони вече князя, уже спешили бы в Новгород посыльные за помощью. Отец обязательно прислал бы сыну новгородский полк, а с ним подошли бы ещё и низовские — от иных русских городов. Ту неделю, пока подошла бы подмога, город продержится. А вот как без подмоги?

— Ждём два дня вестей от Довмонта. Не будет — к вечеру снаряжаем гонцов в Новгород к Ярославу Ярославичу. Иначе и нам погибель, и городу. — Степенной посадник знал, что воевода с ним спорить не станет.

Однако весть скоро пришла. Только не та, которую они ждали.

Вечером на посадников двор принесли парня. Был он в одной изодранной, окровавленной нательной рубахе, бос. К голове присохла грязная перевязь.

— Димка! — ужаснулся посадник. Три дня назад снаряжал он Димитрия, дальнего своего сродственника, вместе с сыном и псковскими боярами для почётной встречи литовского князя. Было тогда под Димитрием красивое новое седло, а под седлом — молодая резвая кобыла диковатого нраву, сам же Димитрий браво улыбался, лихо закинув назад голубой плащ, чтобы не мешал во время верховой езды.

— Где подобрали?

— На краю посада, в Завеличье. Добрел до первых домов, там и упал.

Женщины попытались снять клочья рубахи, но они словно вросли в израненное тело.

Пока дожидались лекаря, посадник сам острым ножом аккуратно разрезал её по частям, и глазам его предстала страшная картина. И спина и плечи превратились в единую гноящуюся рану, которая начинала уже смердеть. Тело парня осторожно обмыли, прибежавший лекарь приготовил питьё, другим настоем смазал воспалившиеся места.

— Кто напал на вас? Где остальные? — несколько раз подходил с вопросами посадник.

Но Димитрий не слышал их. Всякий раз, когда он вскидывал голову и произносил иссохшим от внутреннего жара ртом невнятные слова, посадник напряжённо вслушивался в его речь, но смысла не находил. Хотя и без объяснений было понятно, что с теми, кто выехал навстречу Довмонту, случилась беда.

— Что задумал, Гаврило Лубинич? — спросил воевода Давид Якунович, когда посадник в первый раз рассказал ему о тайных переговорах с Довмонтом. — Такой князь сложа руки сидеть не будет. Он или друг, или враг.

И степенной посадник не стал притворяться, будто не понимает, о чём речь. Упаси Господи от опасного врага внутри детинца.

— Кроме как другом, ему больше быть некем. Сам подумай — в литовской земле ни ему, ни его роду жить невозможно. Немцам он насолил так, что и на их земле ему не жить. Остаёмся мы да Новгород.

— А если он с хитростью... чтобы пожечь да пограбить? Или не слыхал, как он в битвах неистов? Сам немецкий магистр мечтает о его погибели.

— На тебя надеюсь. Будешь за ним тайно приглядывать. А там и посмотрим, как они с дружиной себя поведут. Или дадим от ворот поворот, или поселим на земле. — Посадник говорил спокойно, однако сам хорошо понимал, что такого прежде не знали во Пскове, — никогда иноземный князь, не из Рюриковичей, не садился в их городе княжить. Да и на Руси об этом не слышали. Так что Псков и в этом был первым.

С жёнами и детьми малыми строем не пойдёшь — у всех своя скорость. И потому люди его хотя и поспешали, но за день много не проходили. Однако Довмонт отрядил дозорных. И пусть была на душе страшная тьма, но воинские порядки он не забывал. Несколько пар лазутчиков, кто верхом, кто пеший, шли впереди, обогнав основной отряд, и несколько пар замыкали шествие. И были ещё по три десятка воинов, при доспехах и оружии, — отряды эти тоже шли спереди и сзади. В доспехах много, особенно по жаре да морозу, не погуляешь. Доспехи в сече хороши. Их везли на повозках посредине обоза. И несколько раз в день одни воины сменяли других. Остальные шли в кольчужных рубахах. Также и князь — менялся с воеводою, но кольчуги не снимал.

Ещё недавно эту землю они считали почти что родной — Великое княжество Литовское, а теперь именно тут и подстерегала самая опасность.

Воевода, дядька Лука, крещённый до рождения Довмонта, неожиданно остановил коня рядом с Довмонтовым.

— Уж скоро Змей-камень, граница. Я чего боюсь: а ну как там передумали и не пожелают нас к себе пропустить? Ежели мы на границе псковских бояр не встретим, идти нам далее или стоять и ждать?

— Я и сам думаю о том. Мы идём к ним как друзья, не враги. А потому их границу нам пересечь не можно. Будем стоять, пока нас не примут. Ты же поедешь подтверждать уговор. Мы их не идём воевать, мы убежища ищем. Взамен предлагаем дружбу и свой меч.

Будущее было темно и страшило. С родной земли изгнанники, примут ли их где в чужом доме?

Со стороны леса к воеводе поспешил один из лазутчиков, что-то сказал негромко, с тревогой.

— Хотели тихо пройти, князь, — не получится. — Лицо воеводы стало озабоченным. — Впереди отряд рыцарей, на нашей дороге нам навстречу, с большим полоном. Двух наших лазутчиков повязали.

— Хороши же лазутчики, что дали себя полонить! — сурово проговорил Довмонт. — Много их, рыцарей?

— Десятка полтора-два.

Небольшие рыцарские отряды время от времени бродили по землям соседей, захватывая по пути любое добро: хоть конское снаряжение, хоть людскую обувку, а хоть и владельцев этой обувки. Людей можно было продать на любом торге. Да и самим рыцарям всегда требовалась прислуга.

На случай такой встречи у Довмонта с дядькой Лукой был план. Немедленно часть всадников подалась влево, другая часть вправо. Негромко лязгнули доспехи.

— Я буду держать спереди, ты — ударишь сзади, — напомнил князь.

Воевода согласно кивнул, и по взмаху его руки часть воинов, разобрав оружие с повозок, отправилась вслед за ним.

На узком пути боевым строем не развернёшься. И когда на тебя со всех сторон неожиданно и остервенело нападают опытные бойцы, а тебе и коня не повернуть, — конец предрешён.

Едва удалось воинам Довмонта врубиться клином между теми, кого гнали в плен рыцари, и самими рыцарями, как началась недолгая битва, в которой князю Довмонту ударить как следует не пришлось. Разве что помял он пару-другую шлемов своим длинным мечом. Скоро тот, кто гнал в плен, сам оказался пленником.

Лишь один из рыцарей оборонялся умело и яростно. Нескольких Довмонтовых воинов он сбил на землю, у двух сквозь кольчуги, надетые поверх рубах, проступили кровавые пятна. Лошадь под ним крутилась во все стороны, скалясь, словно дикий зверь. Оказавшись позади воеводы Луки, рыцарь уже занёс меч для удара, и тогда скорей всего воевода распрощался бы с головой, но тут подоспел Довмонт. Подхватив у одного из пеших своих воинов копьё, он ударил им рыцаря в сверкающее металлическое оплечье, и рыцарская рука с мечом бессильно упала. А через мгновение на него навалились со всех сторон пешие и стянули его с бешеной лошади на землю.

Когда же поснимали с рыцарей доспехи, оказалось, что большинство из них ещё и к настоящему мужескому возрасту не подобралось. Младшие сыновья из семей обедневших германских баронов. Дешёвые железные панцири, наспех выкованные городским оружейником, да худая кобыла — вот и всё, что при них. Потому и победа над ними досталась не столь трудно. Опояшут рыцарским мечом, наденут поверх доспехов белый плащ с чёрным крестом — и вперёд. Там, впереди, на чужих землях, всё может быть — и богатства с замками, и смерть. Только богатств и замков, как всегда, на всех не хватает, зато смертей и увечий — сполна многим.

Воины Довмонта, быстро и умело увязав им руки за спиной, другой верёвкой связали их попарно — так будет лучше гнать.

— К конским хвостам привязать, пусть бы тащились, — пошутил молодой Довмонтов воин. У старшего из рыцарей, высокого, тощего, длиннорукого, через всю щёку шёл старинный шрам, возможно полученный ещё где-нибудь на палестинских землях. Этот старый немец чуть не лишил воеводу головы. Теперь вторую его щёку тоже украсила красная полоса, — видимо, когда стаскивали на землю, кто-то приложил к нему своё оружие. Лошадь у него была хороша, да и всё конское снаряжение выглядело побогаче. Левую руку свою он прижимал к правому предплечью — это уж Довмонт копьём приложился.

Два Довмонтовых молодца, завернув ему здоровую руку, поставили его перед князем, но сначала он лишь гордо мотал головой, не желая отвечать на вопросы.

А вопросы были обыкновенные: кто такие, как зовут, послал их кто или сами разбойничали, какие места пограбили.

Вопрошал сам Довмонт. Язык немцев и русичей знал он с юных лет.

— Не вашим холопам держать меня, князь! — наконец проговорил старый рыцарь гордо. — Прикажите отпустить. Надеюсь, и на варварских землях известны обычаи благородных рыцарей. Или вам будет недостаточно моего слова?

По кивку Довмонта молодцы отпустили его. Рыцарь сразу выпрямился, принял благородную осанку и представился:

— Барон Лукас из Зальцбурга.

— Дядька Лука, мы тебе тёзку нашли, — засмеялся Довмонт.

— Кому обязан своим пленением? — Барон Фридрих, в отличие от своих полумолокососов, не сильно волновался. Возможно, он уже не в первый раз оказывался пленником, так же как и сам брал супротивников в плен.

Дело житейское: сегодня ты пленил врага, завтра тебя пленили. Будешь вести себя с разумным достоинством — освободишься.

— Князю Довмонту.

— Сам князь Довмонт! — От изумления старый рыцарь даже забыл о своей пораненной руке. — Я немало слышал о вашей доблести. Скажу лишь, что стать вашим пленником — высокая честь.

— Да, был я в битвах с вашими рыцарями. В мой удел они бы не сунулись.

— Ваш удел на Руси? Вы разве не литвин?

Довмонт угрюмо молчал. Сколько раз его станут вот так спрашивать! И что он ответит им?

— Не прикажете ли перевязать моих раненых? — попросил старый рыцарь.

— Им помогут.

Довмонту не нужна была эта морока — пленные молокососы с дешёвыми доспехами. В другое время он с большей радостью потащил бы их за собою, как это и делают с пленниками. А потом, получив выкуп, отпустил бы на волю. Но в эти дни — самому бы скорей уйти за границы земли, которую недавно считал родной. Потому, не иди они со Псковской земли, он бы, возможно, взяв с них слово не воевать против себя, отпустил их на все четыре стороны. Но оттого, что они нанесли урон земле Пскова, приходилось теперь тащить за собою и повязанных рыцарей.

— Вам повезло, князь, мы передаём большую добычу, — сказал позже рыцарь, усмехнувшись, — владейте ею.

— Вы путаете меня с разбойником, Лукас. Вашей добычей я не воспользуюсь.

По всем законам она впрямь переходила в собственность Довмонтовой дружины, вместе со всем скарбом и доставшимися пленниками. Да только уведена она была с тех земель, где надеялся найти пристанище князь со своими людьми.

Среди этих псковских пленников было десятка два простых баб и мужиков с детьми — не успели укрыться в лесу, и прихватили их прямо среди работы или в домах спящими. Простая изношенная одежда из грубого домотканого холста была на них — даже нищие рыцари на неё не позарились. Всех этих людей уже по приказу воеводы развязали. Увидев, что чужеземный князь смотрит на них, они наперебой принялись кланяться, хлопая из-за спины по затылкам сразу расшалившихся детей.

Отдельной кучкой стояли мужи, раздетые едва ли не донага. Босые, со сбитыми ногами, у каждого повязка с запёкшейся кровью — где на голове, где на руке. Видно, что не даром достались рыцарям. А были на них одни длинные перемазанные исподние рубахи, и тоже с кровавыми пятнами. Но по стати их Довмонт сразу угадал воинов. Да и кланялись они ему, не скрывая достоинства.

— Кто такие? — спросил Довмонт самого пожилого, уже догадываясь, что это за полураздетые люди.

Но неожиданно выступил крайний детина, с огромным синяком в пол-лица и перевязанным лбом:

— Не гневайся, князь, псковские бояре тебя вышли встретить с почётом, да вот... Я же посадников сын, Лубок. А сам Гаврило Лубинич, отец мой, поджидает тебя во Пскове.

— Вышли путь показать да оберечь от глупостей, — добавил старший, к которому поначалу обратился Довмонт, — только глупость и случилась... Заночевали в моей деревне. Так, спящих, нас и брали... И тебя вот не встретили...

— Зато я вас встречаю. — Довмонт невольно улыбнулся, потом повернулся к рыцарю со шрамом: — Вернуть боярам всё у них отнятое!

Старый рыцарь шагнул к своим, смущённо переговорил с ними негромко. Те стали указывать тюки на деревенской повозке, куда запихнули воинское снаряжение псковичей.

Заполучив свои платья, кольчуги, псковские бояре поспешно оделись в сторонке и скоро предстали перед князем совсем в другом виде.

— Что, посланники, говорите, ждут меня во Пскове?

— Ждут, князь, принимает тебя Псковская земля со всем твоим родом.

— А сродника моего почему с вами нет? Димитрий где? — спросил обеспокоенно воевода.

Через этого-то двоюродного племянника дядьки Луки, который приходился одновременно таким же двоюродным племянником и нынешнему степенному посаднику Гавриле Лубиничу, и велись все тайные переговоры.

— Или он не с вами?

— О сроднике своём, Лука Нежданович, спроси этих. — И пожилой боярин указал на рыцаря. — И твоего сродника и моего... Оба вчера стояли в дозоре...

Услышав объяснения псковичей, пожилой рыцарь виновато опустил голову.

Воевода хмуро посмотрел на него, горестно крякнул и удручённо махнул рукой.

Молодые воины подвели ещё двоих недавних пленников. За спинами у них были странные коробы с яркими узорами из нездешних цветов. Один, с длинным лицом умной собаки, был лыс, седобород, желтокож, он встал перед князем, ссутулив тощую спину, другой, помоложе, светловолосый, был широк в плечах, он нахально улыбался. Настоящая разбойничья рожа.

— Ты не лыбься, ты князю кланяйся, он — спаситель ваш, — хмуро проговорил воевода. — Что за люди? С вами шли?

— Из города с нами вышли, понадеялись на нашу охрану, — ответил посадников сын Лубок.

Светловолосый в это время сказал несколько коротких фраз на непонятном языке седобородому, и тот немедленно склонился почти до земли, прижав правую руку к сердцу.

Сам же светловолосый продолжал стоять прямо.

— Не сочти за обиду, князь, не могу я кланяться, спина у меня ломана, а коли надо — могу на колени перед тобой пасть. И не насмехаюсь я над людьми, а рот у меня дран.

— Кто такие? — спросил Довмонт.

— Сказались лекарями, — ответил за них посадников сын.

— Врачеватели мы и есть, князь. — Светловолосый продолжал улыбаться, но теперь уже и Довмонт и воевода разглядели вовсе не улыбку, а гримасу у него на лице.

— Давно тебя так?

— А давно, князь, когда мальчишкой был, в Орде.

— Так вы из Орды?

— Я из Орды, а уважаемый Ибрахим ибн Хафиз, он знаменитый врачеватель на своей земле, он из самой Бухары. Ибрахим ибн Хафиз, по-русскому Авраам или Ибн Хафиз, кому как проще.

— А ты сам? Что у тебя за имя?

— Я его ученик и за толмача, потому как в Орде рос и на многих языках могу вести речь. По имени Убайд, обращён в мусульманскую веру.

Знаменитый лекарь в этот момент снова учтиво поклонился.

Где находится такое место — Бухара, Довмонт не знал, но понял, что далеко.

— Спроси, каким ветром принесло их в наши края? — попросил воевода.

— Были званы к самому королю Миндовгу, на службу. Король Миндовг, когда женился снова, хорошего испрашивал врачевателя, вот нас и...

— Так ты к Миндовгу, собака? — Довмонт разъярился мгновенно от этого напоминания про Миндовга и про новую женитьбу, словно хлыстом его ударили. — Вязать обоих!

Лекари испуганно переглянулись. Их сразу оттащили, вновь стали закручивать за спиной руки. Старик что-то лопотал на своём языке, но Довмонт уже на них не глядел.

— А надо ли так, князь? — миролюбиво заговорил дядька Лука. — Подумай сам, им что ты, что Миндовг, что филин ночной. Не их вина, если кто-то где-то там предложил им выгодную службу. Прости уж ты их, пусть теперь тебе служат.

Отряд уже снова двигался, когда Довмонт сказал негромко:

— Ладно, пусть развяжут.

— Ну, лекари, молитесь своим богам, не знаю, какие они там у вас. Говорят, Аллахи. А ещё лучше — благодарите князя! — проговорил воевода, лично, собственным ножом, разрезая их путы. — Дарует князь Довмонт вам обоим жизнь, хоть и ехали вы к его страшному врагу. Только и врага уже нет. Ваше лекарское умение ему теперь не потребно. Да это умение ещё испытать надо, а то назваться легко, служить тяжко. Будете пока при князе.

Седобородый снова склонился в низком учтивом поклоне. И сказал несколько слов.

— Уважаемый Ибн Хафиз говорит, что рад встрече не только с отважным воином, но и мудрым мужем. И ещё он говорит, что часто мучит тебя внутренний огонь — изжога, а ночью под утро ты просыпаешься от боли в животе, — перевёл его напарник.

— Ну есть такое. Откуда вызнали? — удивился воевода.

— Несчастья и радости человека написаны на его лице, отважный воин. И я готов тебя вылечить, потому что эти напасти малые. — Седобородый заулыбался, согласно закивал головой и полез было в короб.

— Потом, — отмахнулся воевода: не тот нынче день, чтобы думать о хворях. Воевода вскочил на коня и отправился проверять дозорных, что шли впереди.

Отъезжая, он с неодобрением покосился на странных животных, которые состояли при лекарях, — вроде бы и лошадь, да не лошадь: ростом не вышли, уши длинные. На животных были нагружены плетёные коробы, они шли спокойно, по дороге схватывая губами молодые листья берёз.

— То ослы, — объяснил Убайд, помогая старику усесться на спину животного, а потом садясь и сам на другого.

Боярский сын Онфим сидел в дупле громадной липы. Липа росла с прадедовских времён, и про неё говорили, будто посажена она была едва ли не самим великим князем Святославом Игоревичем во времена его дикой охоты, когда высмотрел он себе в Псковской земле невесту — будущую княгиню Ольгу. Да в честь этого события будто бы и посадил совсем юное тогда дерево. В последние годы судьбу липы этой стали сравнивать с судьбою самой Руси: была когда-то и Русь юной, так что даже приблудный печенежский князь в конце концов смог завладеть головой того самого Святослава, зато потом, во времена его внука Ярослава Мудрого, Русь стала видной державой среди других стран. Так же и липа выделялась среди других дерев своею могучестью. Но прошли века, и обветшали обе — что великая Русь, что громадное дерево.

Боярскому сыну Онфиму однажды привиделся чудесный сон. Прежде жил он в Великом Новгороде, но голос Господень послал его через дикие чащи, и он долго брёл, обдирая в клочья одежду, пока наконец тот же голос не приказал ему стать на жительство в дупле старинного дерева. С тех пор питался он лишь ягодами, грибами да кореньями, изредка спускаясь из дупла на мягкую травяную землю. Если шли по дороге добрые путники, делились и они с Онфимом своими припасами. Влагу же для пития присылал ему с неба сам Господь. Однако наступила великая сушь, и последнее время приходилось ему вылезать из дупла и спускаться на ближнее болото. Толстый тёплый мох колыхался там под его босыми ступнями, и кое-где из него выдавливалась влага. Эту-то влагу он и пил, словно зверь.

Его спасло питие. Когда он снова спустился в болото, мимо в сторону Литвы проследовал отряд немецких рыцарей, уводя пленённых христиан православных. Сиди он в своём пристанище и будь обнаружен, как знать, не увели бы в полон и его? Из чащи лесной Онфим прокаркал им во след, пожелав рыцарям беды, а православным — освобождения от узилища.

«Князя бы полечить, не меня, — подумал воевода после разговора со стариком лекарем. — Только тут нужны особые настои, да и лекари особенные. А самый верный лекарь его болезни — время».

Довмонт же после напоминания о Миндовге снова стал сумрачен. А ещё недавно при одном только имени «Миндовг» освещалось его лицо радостью и любовью. И знали об этом все. Род человечий уходит вглубь, и не разглядишь его в сумраке прошлых времён. Кому нужна память о предках холопа, если и самого его скоро забудут, едва закроется за ним дверь жизни. Предки княжьих родов помнятся долго, и каждый из них славен делами, о каждом сложена песня. Княжьи роды — они от богов, это достоверно известно. Потому и власть им над простыми воинами дана богами, и женятся они на таких же, как сами, — дочерях князей. У Довмонта и Миндовга было немало общих предков, и род их был един.

— Тебе ли терпеть оскорбление от Миндовга! — уговаривал Тройнат. — Он достоин смерти и получит её!

Оскорбление. Если бы только это. Но в тот миг, когда стало известно о странном конце похорон великой княгини, перевернулся мир.

Довмонт мог перетерпеть многое. В молодости кто не бросает за пьяным столом слов, о которых поутру, на трезвую голову, горько жалеет? Кто по глупости не совершает такого, в чём раскаивается долгие годы? Для того человек и становится взрослым, чтобы научиться прощать. Но го, что совершил великий князь Миндовг с жизнью Довмонта и его красавицы Анны, было не подвластно прощению.

А когда-то всё было иначе. Довмонту было лет шесть, когда в их округе появился громадный вепрь. Незадолго перед этим Миндовг принял крещение, и очень скоро главный римский священник, которого христиане называли отцом, прислал ему грамоту. По ней языческий князь Миндовг превращался в короля литовского. Из-за того крещения среди князей, оставшихся в вере дедов, ходило много споров, даже Довмонт в свои шесть лет слышал их отголоски. Многие князья, и литовские и русские, подвластные Миндовгу, были недовольны.

— Лучше принять христианство от Римского Папы и тем сберечь наши земли от немецких рыцарей, — сказал тогда отец Довмонта. С ним согласились многие.

— Теперь нас не тронут ни татары, ни немцы, — рассчитывали они, — мы же сохраним веру отцов.

Тогда в самом деле пришло несколько мирных лет. Потому князья и устроили большую охоту на чудовищного вепря, потому и съехались к отцу Довмонта.

Шестилетний Довмонт находился при женщинах, а ему, княжичу, смертельно хотелось быть рядом с князьями. И как раз когда слуги подводили уже осёдланных коней, а князья усаживались на них, Довмонту удалось вырваться из-под женского пригляда и оказаться между лошадиных ног. Он прихватил маленький детский лук, игрушечный меч и наивно надеялся: вдруг взрослые, увидев, как он вооружён, тоже возьмут его на охоту.

— Ух какой богатырь! — рассмеялся Миндовг. — Тоже на вепря хочешь?

Великий князь подхватил Довмонта на руки, вместе с игрушечными мечом и луком, и подбросил его высоко.

— Вырастешь вот таким, возьму на охоту!

Довмонт звонко смеялся от счастья, и также счастливо улыбался тогда отец. Отец не зря считал Миндовга близким своим другом. Через десяток лет отец погиб в тяжелейшей битве всё с теми же меченосцами, и Довмонт, справив, как полагалось по заветам дедов, тризну, вокняжился в отцовских владениях.

— Считай, что отец у тебя есть, — сказал тогда Миндовг. — Это я.

То были годы, состоявшие из одних битв. Чужому могло показаться, что Миндовг воевал против всех. Он замирялся с одними князьями, чтобы вместе с ними нападать на других. Подчинял их себе и тут же шёл войной на недавних друзей-соседей. И каждая битва добавляла ещё хотя бы небольшой отрезок к вырастающему на глазах Европы и Золотой Орды новому могучему государству — Великому княжеству Литовскому. Сколько-то лет оно называлось королевством, а потом Миндовг, к негодованию Папы Римского, распростился и с ним, вновь перешёл в языческую веру и отправился громить немецких рыцарей, не забывая посылать своих князей с набегами и на других соседей.

И всюду рядом с Миндовгом был молодой князь Довмонт. Даже жену для Довмонта высмотрел и высватал Миндовг. Юная красавица Анна приходилась двоюродной сестрой жене Миндовга. Литовские князья обыкновенно женились на русских и выдавали замуж своих дочерей за князей из Руси. Вот и дочь свою Миндовг тоже выдал за сына Даниила Романовича Галицкого, Шварна.

— Я старался быть тебе за отца, а теперь прихожусь почти как братом, — пошутил Миндовг, когда отшумели свадебные пиры. — Но скажу тебе по чести: ты мне ближе моих сыновей и дороже брата.

Сказал, да только вышло иначе.

Было ли когда на Руси такое, что каждый день творилось теперь? Ни отцы, ни деды не знали о том. Потому и во Пскове пусть лучше литовский князь, но сильный воин, чем рабство и стыд унижения.

Об этом часто думал степенной посадник Гаврило Лубинич, когда неожиданно в доме его появился впервые дальний сродственник Димитрий. Прибыл он из Литвы не ради безделицы, а с важной просьбой, которая поначалу и самого видавшего многое посадника ошеломила.

Князь литовский Довмонт просил принять его с людьми и дружиной на жительство в город, обещал оборонять его, как родной дом, и не искать для себя ни пустых забав, ни тщеславных утех.

На псковскую сторону в последние годы явилось немало пришлых людей от немцев, пруссов, шведов, литвы. Человек в иноземной одежде не диво для Пскова. На него не оглядываются на улицах, за ним не бегут малые дети, как это бывает в других городах. Только одно дело — просто именитый человек, другое — сам князь Довмонт. Пустила лисица медведя в свою нору пожить. Однако новгородский посадник намыслил когда-то гостей — и тем приумножил величие Новгорода. Такой пример из начальной истории Руси с Гостомыслом и варягом Рюриком не раз вспоминался Гаврилу Лубиничу в эти дни. Новгороду от иноземного князя хуже не стало. Не будет и Пскову.

С князьями Пскову не везло давно. Говоря по чести, кроме Всеволода Мстиславича, что княжил более века назад и чьи мощи поначалу захоронили в соборе Димитрия Солунского, в застенье, то есть за стенами крома, приличных городу князей не было. А жил Всеволод Мстиславич более ста лет назад и уже семь десятков лет как объявлен общерусским святым, а потому и торжественно перезахоронен в Троицком соборе, что построен внутри самого крома-кремля. Князь Всеволод Мстиславич являл городу многие свои добродетели, не то что недавние псковские князья. Взять хотя бы нынешнего великого князя, Ярослава Ярославича, — он тоже покняжил во Пскове словно взбалмошная пролётная птица.

Поначалу псковичи с новгородцами его жалели. Да и как было не жалеть. Когда самонадеянный и горделивый брат Александра Невского Андрей Переяславский поднял мятеж против Орды и Батыевы полчища, руководимые воеводой Неврюем по прозвищу Храбрый, снова обрушились на Русь, грабя или сжигая всё, что стояло у них на дороге, тысячами уводя в полон русских людей, убита была татарами и супруга Ярослава Ярославича, а дети тоже попали в плен. Ярослав Ярославич сидел тогда князем в Твери, и княжество его не избегло разорения. Сам Андрей Переяславский, толкнувший русские княжества на эти бедствия, потеряв всё, бежал в Новгород, только новгородцы его не приняли. Тогда он укрылся во Пскове и жил здесь на странном положении — без чести, без имени, дожидаясь жены. Псков был последним местом, где он мог спасти свою жизнь от татарской расправы. Псковичи терпели его, зная, чем рискуют сами.

Но беда тогда пришла с другой стороны. К городу в который уж раз подступили немецкие рыцари. Князь Андрей, брат доблестного Александра Невского, униженный, потерявший всё — почёт, дружину, власть, — глухо пьянствовал в те дни, когда все мужи псковские отражали внезапное нашествие. Положение спас новгородский полк. Узнав, что он идёт на подмогу, рыцари поспешили убраться. Освободил и князь Андрей от себя их город — бежал дальше, в Швецию.

В Новгороде в то время княжил молодой сын Александра Невского, Василий. Псковский и новгородский полки под его водительством хорошо наказали немецких рыцарей, разбив их в окрестностях Наровы. В те месяцы сам Александр Невский смирял гнев Орды на русичей, ему удалось восстановить мир и покой, так что люди, прятавшиеся в лесах многие дни, стали возвращаться в дома. Живи и радуйся жизни, но нет — теперь забаламутил другой брат, Ярослав Ярославич. Рассорился с жителями Твери и переехал во Псков. Псковичам было неудобно отказать ему во княжении — всё же брат самого Александра Невского. Однако от его княжения остался лишь стыд. Ничего путного не сделав для города, он решил стать заодно и князем новгородским. Наобещал жителям всяческих вольностей, те поддались на его уговоры и объявили своим князем.

Каково же это было узнать Александру Ярославичу?! Огорчившись от неверности тех, кого он столько раз защищал, Александр Невский с дружиной отправился к Новгороду. Узнав об этом, взбалмошный брат его Ярослав Ярославич немедленно сбежал.

И вот он-то скоро после смерти Александра Невского сделался великим князем.

Пусть Александр простил его, когда Ярослав во всём повинился, пусть снова отдал ему в удел Тверь, но, кроме как со стыдом, псковичи не вспоминали тот год.

Димка наконец пришёл в себя, и из горячечных его слов степенной посадник понял, что вместо достойной встречи литовского князя добавилось Пскову новое несчастье. Если верить тому, что он рассказал, получалось, что какой-то шалый отряд рыцарей, которые и в самом деле постоянно забредали на Псковскую землю пожечь да пограбить — хотя сколько уж договоров было писано между их магистрами и Псковом с Новгородом, — наткнулся именно на группу встречающих бояр с малой дружиной, захватил на постое в деревне и повёл вместе с деревенскими жителями неизвестно куда.

Хотя чего уж там неизвестного: не пройдёт и месяца, как оттуда явятся гонцы с предложением о выкупе. И если лучшие люди угодили в плен к разбойникам рыцарям, то уж рыцари возьмут с города свою долю серебра. И конечно, дознаются, что и сын посадника среди пленных. Тут всё вместе — и отцовская боль, и позор, и семейное оскудение.

И теперь надо снова думать, кого послать навстречу литовскому князю.

— Лихие времена, на своей земле, а без дружины дальше посада и не выйти, — сказал с тяжким вздохом воевода, когда посадник всё ему пересказал. — Но за сына ты не терзайся, сына мы выкупим. А может, кого послать вдогон? Я бы и сам пошёл, да нельзя оголять город.

Посадник хотел было сказать ещё об одной боязни: как бы Довмонтовы молодцы, идя одни через Псковскую землю, тоже не наделали бы где беды. Но удержался, а только спросил: — Будем кого нового посылать им навстречу? Надо бы.

С древних времён, когда и людей ещё не было в этих лесах, стоял на звериной тропе этот громадный валун. Возможно, что первый человек, проходящий по той тропе, наткнулся на камень в конце лета, когда змеи выползают на солнце, чтобы, последние разы понежась на нём, добрать тепла да и уйти на спячку в зимние норы. Потому и назвал первый человек этот камень Змеиным. Постепенно и другие люди, что селились в округе, стали звать его Змей-камнем. А века два назад сделался он условленной границей между землями набиравшего силу Пскова и тех, кто тяготел к литам. Граница эта была никем не прочерчена, но все о ней знали и старались попусту не беспокоить друг друга, не залезать в чужие охотничьи и рыболовные угодья, жить, как и положено добрым соседям.

За те века звериная извилистая тропка превратилась в протоптанную лесную дорогу от Литвы на Русь. По ней и двигались Довмонтовы люди. Дойдя до Змей-камня, псковские бояре приостановились, стали советоваться.

— А не послать ли нам в город гонцов? — спросил князя посадников сын.

О том же думал и сам Довмонт. А потому отрядил он вместе с пожилым псковичом и молодым боярином несколько своих воинов, что отличались не только силой да храбростью, но и разумом.

Лучше, если всё будет по-доброму и город приготовится заранее к приходу его людей. Привыкший ко всему воин найдёт себе постель под любым деревом, но жёнам с малыми детьми нужна какая-никакая крыша.

День и место встречи вблизи города они тоже обговорили.

Странна диковинными явлениями Псковская земля.

— Карр! Карр! — кричал с огромной липы ворон. Посмотрели наверх — не ворон это вовсе, а мужик, обросший, дикий.

— Что ещё за птица? — спросил Довмонт, когда поставили перед ним боярского сына Онфима. — Или оборотень? — встревожился князь. Об оборотнях он слышал немало мрачных историй.

— Не птица я и не оборотень, — обиделся человек-ворон, — а раб божий Онфим, человек земной.

— Зачем на дереве поселился? Или крова другого нет?

— Подвиг у меня такой. Желаю служить людям и Господу на путях человеческих.

— Драть его или отпустить? — спросил воевода Лука Нежданович. Довмонт вопрошающе посмотрел на псковского боярина. — Обыкновенное дело. — Боярин пожал плечами. — Слыхали мы о таком во Пскове, рассказывали нам — человек-птица. Живёт в гнезде, каркает на золото, на судьбу.

— Волхв, что ли?

— Кто его знает. Думали, не шпион ли немецкий?

— На лазутчика не похож. Да и смердит от него чересчур, — засомневался дядька Лука. — Отпусти ты его, князь. Не было бы худа: это дело псковское, псковичам и разбираться, пусть его каркает.

— На удачу, на победу в битве накаркать способен? — спросил придирчиво Довмонт.

— Тем и занимаюсь, служу человекам и Господу.

— Ну полезай в гнездо, каркай. — И Довмонт приказал его отпустить.

Боярский сын сноровисто залез на липу и громко, на весь лес, закаркал.

В прежние времена Новгород, Псков и Полоцк брали богатую дань с земель, где живут ливы, куры, латыши и эсты. От Двины до моря ходили дружины русских князей в полюдье. А чтоб было где отдохнуть от походов и где укрыться, построили русичи в те же древние годы крепости и одну из них, выросшую в большой город, назвали Юрьев. В честь князя Юрия Владимировича, который её и выстроил в 1030 году. Земля эта звалась Ливонией, и постепенно северная её часть навсегда отошла к Новгороду со Псковом, южная же — к Полоцку. Однако ничего в человеческой жизни не бывает навсегда.

Через полтора века, летом 1158 года, на Балтике разразилась страшная буря, и корабль бременских купцов нашёл убежище в устье большой реки. Те купцы завели с местными жителями, не знавшими денежного обращения, меновую торговлю. Обменом обе стороны остались довольны, и купцы поставили два небольших поселения, огородив их деревянной стеной.

Торговля развивалась успешно, и бременские купцы ежегодно стали снаряжать корабли, наполняя их всем, что может дать культурная страна диким нехристианским народам: сукнами, топорами, бочонками с вином, яркими украшениями для местных дам. Спустя тридцать лет бременскому архиепископу пришла счастливая мысль послать католического монаха Мейнгардта для проповеди Святого Евангелия среди туземцев. Монах получил разрешение у полоцкого князя, построил посреди поселения маленький храм и даже обратил несколько язычников. К печали его, язычники крестились неохотно, а окрестившись, тут же грабили немецких купцов и вновь впадали в язычество. Монах решил обратиться к Папе Римскому за помощью.

Папа Римский Целестин III объявил крестовый поход для приведения в веру Христову диких народов и во главе поставил епископа Бартольда. Крестоносцы высадились в том же месте, куда сорок лет назад буря загнала бременское судно, но язычники встретили их недружелюбно. Было большое сражение, после которого души многих рыцарей отошли в рай, в том числе и самого епископа. Однако рыцари привели туземцев к покорности. Новый епископ, присланный Папой Иннокентием III, основал в 1200 году на месте недавней битвы город Ригу, а спустя два года — и орден рыцарей меча, который называли также Ливонским орденом.

Полоцкие князья, увлечённые вместе с другими русскими князьями междоусобными спорами, оказались слабыми, чтобы воспротивиться немецким рыцарям, обосновавшимся на их территории. Каждый год рыцари захватывали у них новые земли, а скоро уже и Новгород со Псковом с трудом оборонялись от них. Так внезапно, на глазах враждующих между собой русских князей, в их северных землях появилось новое мощное государство, оно называлось Ливонией и подчинялось Священной римской империи. Управлял же им магистр из Риги.

Множество рыцарей из Европы, которые прежде гибли под ударами сарацин в дальней Палестине, потянулись на более близкие места. Здесь было не так жарко и не столь опасно. И если бы не Александр Ярославич Невский от Пскова и Новгорода да Миндовг от Литвы, не было бы уже ни городов этих русских, ни княжеств литовских.

Так одновременно с двух сторон надвинулись на Русь беды. С одной стороны — Орда. В Орду на поклон и унижение ездили высокомерные князья русские, чтобы предстать перед ханом или ханским чиновником и получить у него ярлык на владение своим родовым уделом. Орда не терпела самовольства, каждый двор был переписан татарами и каждый человек мужского пола платил ей дань. Даже Новгород, город вольный и гордый, смирился и дал татарским счётчикам пройтись по всем улицам для исчисления поголовной дани. Смирился и Псков. Однако Орда быстро поняла, что народ русский послушен и второй власти — церковной. Лишь при первом нашествии, когда татары не предполагали жить рядом с русскими княжествами, они с одинаковой свирепостью уничтожали дома, терема и церкви. Уже через несколько лет они перестали обижать православных священников, не брали с них налогов и даже разрешили в столице своей открыть православную епархию. Церковь продолжала объединять людей, разломленных по разным враждебным друг другу княжествам, в единый русский народ.

Не то было с другой бедой. Для рыцарей православные схизматики были хуже язычников. Рыцари желали не только покорить их земли, но и владеть их душами.

Александр Ярославич в последний год жизни, перед отъездом в Орду, послал к новгородскому князю и своему сыну, Димитрию Александровичу, крепкую дружину и повелел идти на ливонских рыцарей. Новгородцы собрали ополчение, на пути к ним присоединился князь полоцкий, племянник Миндовга Товтивил, и вместе они явились перед стенами города Юрьева, который теперь и Юрьевом не звался, а носил имя Дерпт.

Этот старинный русский город долго не поддавался пришельцам рыцарям, да и местные племена эстов и финнов помогали ему, но силы были неравны, и после жестокой осады рыцари захватили его. Они восстановили старые и построили новые укрепления. Теперь город был окружён тройной каменной стеной, и сам магистр ордена, пройдя по ней, назвал город неприступным.

В той битве участвовал и Довмонт. Рыцари всё более напирали на Литву, и Довмонт порешил проучить их, хотя бы на несколько лет отбить желание воевать на чужих землях.

План был обсуждён с Товтивилом, и князь Димитрий Александрович, узнав про него, сердечно обрадовался. Теперь он был уверен, что город возьмёт.

Сначала литовские конники уничтожили несколько мелких отрядов рыцарей на подступах к Дерпту, потом приблизились к его стенам. Но были они не столь многочисленны, чтобы взять город, и рыцари принялись их преследовать. Когда же они узнали, что ведёт воинов сам Довмонт, то поклялись преследовать до тех пор, пока не изловят его и не отвезут в железной клетке к магистру ордена.

Довмонт, постоянно нападая на них и бросаясь бежать, заманивал рыцарей всё глубже в леса. Рыцари были уверены, что если не сегодня, то уж завтра обязательно поймают ненавистного князя. И никто из них не мог догадаться, что идут они в обыкновенную мышеловку.

Лишь тогда они поняли, что нет им выхода из литовских лесов, когда ночью со всех сторон на их лагерь обрушились воины с факелами. Факелы Довмонт приказал изготовить своей дружине, пока с небольшим отрядом водил рыцарей по лесным дорогам. В темноте трудно различить, кто друг, а кто враг. А потому каждый воин Довмонта, пеший и конный, держал в левой руке горящий смоляной факел. Правой же он разил едва пробудившихся, неодетых врагов копьём и мечом.

Так были уничтожены главные силы рыцарей. В тот же день дружины князей Димитрия Александровича и Товтивила штурмом взяли одну за другой все три городские стены. На помощь им Александр Невский прислал и брата своего, всё того же неудачливого Ярослава Ярославича. Длинный, сухопарый и нескладный Ярослав Ярославич большим воинским умением не отличался. Чтобы случайно его не поранили в битве, племянник поставил дядю стеречь обозы. Дядя, уговорившись о своей доле в добыче, честно просидел всё время штурма с десятком воинов посреди составленных в одно место повозок. Добыча была велика, и Ярослав Ярославич поделил её вместе со славой между собой, племянником и Товтивилом.

Довмонту же достался недолгий покой — рыцари не решались появляться в его землях.

Тогда-то, узнав о многих подробностях битвы и восхищенный ими, степенной псковский посадник Гаврило Лубинич впервые и сказал полушутя воеводе о литовском князе:

— Такого бы князя да к нам! А то бы и на Русь, в пару Александру Ярославичу.

— Мечтала курица о соколе, — ответил воевода, — быть ему великим князем литовским. Попомни мои слова!

Оно к этому и шло, да не вышло.

К вечеру с литвинской дороги примчались посыльные. Был среди них и Лубок, сын, которого посадник собрался уж выкупать из немецкого плена.

— Наказать бы тебя, чтоб другие узнали, как исполняют важное дело, да радость не позволяет, — сказал счастливый отец.

Воевода же, когда подступило вплотную то, что казалось далёким, несбыточным, помрачнел.

— Не знаю, Гаврило Лубинич, то ли мы с тобой делаем! Может, вече собрать?

— Он от нас не власти ищет, а обыкновенного крова. Если мы его будем ставить на княжий стол — тогда и вече, и напишем договор. Только поначалу ему придётся креститься. А как крестится, так и смирение обретёт.

— А ежели не станет он менять веру? Как можно язычника допускать к дому Святой Троицы?

— Тут-то мы его и испытаем. Ежели веры не поменяет, тогда ему место на краю Завеличья, пусть там строится со своими людьми, обживается. Уж свой дом он в любом случае станет оборонять, заодно и город. Недолго ему придётся в покое понежиться. Сначала Герденя заявится, потом и рыцари. Лишь бы они не спелись и не пришли вдвоём. А ежели Довмонт заговорит про крещение, тогда можно про княжение думать.

— Да как ты об этом самому великому князю Ярославу Ярославичу скажешь? Или думаешь, он унижение стерпит?

— Тут уж как жизнь повернёт, — ответил посадник. — А пока, Давид Якунович, готовься, завтра встречать выйдешь.