Довмонтов меч

Столь долгая осада

о Пскове узнал Довмонт печальную новость. Пока он был в долгом походе, мать его, которая много болела, тихо скончалась. Она умерла на руках сестры, княгини Евпраксии.

— А я ухожу в монастырь, Довмонтушко, — сказала княгиня, отведя Довмонта к могиле матери.

А князь со стыдом подумал, что не успел он как следует проститься с матерью. Когда уходил в поход, она лежала — снова болела — и потянулась к нему с улыбкой, а он уже торопился, его ждали, и потому не расслышал, что она сказала на прощание, быстро ушёл.

Знал бы, что это последний был её разговор! Так же и с дядькой Лукой — дядька Лука так и погиб, спасая его. И не успели они сказать друг другу прощальное важное слово.

— А я постригаюсь, — повторила княгиня Евпраксия и показала в сторону реки Великой.

Там на другом берегу стоял женский монастырь. Довмонт уж знал, что основала его псковская княгиня Евфросиния, супруга полоумного князя Ярослава Владимировича. Того самого, что ушёл в рыцари и даже навёл рыцарей на Псков. После Ледового побоища ему удалось скрыться, он женился на дочери немецкого графа да так и бродил где-то вместе с другими рыцарями. Супруга же основала женскую обитель. На судне из Нидерландов ей привезли обожжённый в каменном угле кирпич. Этим кирпичом вперемежку с псковской белой плитой артель выложила стены храма Святого Иоанна Предтечи.

А спустя несколько лет — после того как бывший муж пригласил её на свидание в ливонский городок Медвежья Гора, а пасынок умертвил — мощи её захоронили в том же храме, который она и построила.

В эту обитель уходила теперь княгиня Евпраксия.

— Мирская жизнь моя кончена. Дети постриглись иноками, и я за ними, — сказала она Довмонту.

Близнецов-братьев Довмонт увидел на службе в церковном хоре, которым управлял инок Кирилл.

За год они подросли, лица их ещё более посветлели, и в монашеской одежде они выпевали псалмы тоненькими голосами.

— Ты не путаешь их? — спросил Довмонт Кирилла.

— Нет, князь, как можно! Вглядись: у одного родинка на правой щеке, у другого — на левой. Один больше прилежен в духовном пении, зато другой — книгочей.

Инок Кирилл подружился с басурманскими врачевателями Ибн Хафизом и Убайдом.

В марте, перед началом весенней распутицы, пришёл в Псков из Новгорода последний санный обоз.

Обоз охраняла конная стража, саней было не меньше дюжины — разные там везли товары; одни же сани были аккуратно прикрыты рогожами. Первым, к кому обратился старший из стражников, был инок Кирилл. Он как раз шёл из храма в Завеличье.

— Слыхал ли ты здесь об иноземном лекаре? — спросил старший из стражников, в крашеном кожухе с длинным мехом вовнутрь.

— Это какой же? — осторожно поинтересовался инок. — Не из басурман ли?

— Из них.

— У нас тут два лекаря от басурман. Ты про какого спрашиваешь?

— Ибрахим ибн Хафиз — есть такой тут у вас?

— Старый который? — уточнил инок. — Борода седая?

— Не знаю я, какая у него борода — седая или пегая, мне имя сказано, и сундуки вот велено ему доставить.

— В немецкой живут слободе, с краю за корчмой, — сказал инок, — давай отведу, так не найдёшь.

Инок Кирилл притулился на санях с уголка, возчик подхлестнул лошадь, и вместе со старшим стражником они направились к дому, где жили врачеватели-басурмане.

Изба, в которой поселились они у бездетной семьи, была просторная, внутри её тот, что помоложе, с разбойничьей рожей, Убайд, толок травы, замешивал их на нутряном барсучьем да медвежьем жирах, готовил на всякую болезнь свою смесь. А на дворе теперь всегда толклись болящие — с утра собирались. На это тоже свой был вопрос у инока Кирилла. Вопрос такой: возможно ли принимать лечение из рук иноверца? Не воспримет ли тело болящего вместе с травами да мазями дьявольское наваждение?

Возчик остановил сани, старший стражник слез с лошади.

— Эй, позовите сюда Ибрахима ибн Хафиза! — крикнул он.

Скоро появился сам старый врачеватель. Он, как всегда, поклонился, прижав руку к сердцу.

— Груз ждёшь? — строго спросил стражник.

— Жду, жду, — согласился Ибн Хафиз.

— Откуда ждёшь?

— Из Бухары жду.

— Так, — удивился стражник и почесал шею, — мне-то сказано, что из Орды.

— Бухара тоже Орда, — объяснил врачеватель.

— Твои? — Стражник сбросил рогожу, и под ней оказались четыре сундука.

— Мои, мои.

— Коли твои, так и скажи, что в них?

— Новый халат, штаны, коврик, книги, много книг, калямы.

— Что ещё за «калямы»? — придрался стражник. — Я такого слова не знаю.

— Перо, чем пишут книгу.

— Тогда откроем, проверим. И ты тоже смотри, — сказал он иноку. — Коли книг не будет да халата, значит, не твой груз, потому как мне сказано — из Орды.

— Бухара тоже Орда, — снова объяснил старик, — была не Орда, стала Орда.

— Это дело знакомо, мы тоже были не Орда, а сделались под Ордой.

Стражник открыл сундук. Инок вытянул шею, чтобы увидеть через его плечо, что же за груз такой доставлен сюда, а увидев, разволновался: сундук был полностью набит книгами.

— Твой груз! — с облегчением подтвердил стражник. — Принимай.

— Другие смотри! — потребовал старик. Было похоже, что он обиделся на стражника и теперь хотел доказать ему свою честность.

— Да чего смотреть, коли твои. Ты вот что, соли отсыпь горсть, а то своя вся ушла.

Пока возчик и стражник сгружали тяжёлые сундуки с книгами, старик вынес им соль в туеске.

«Разложатся, приду к ним читать, — радостно думал инок Кирилл, направляясь в свою обитель. — Это же сколько в них должно быть полезных сведений!»

Едва сошёл лёд на реке Великой, как по воде повезли камень для стены, заготовленный ещё летом. Каждая улица отрабатывала свой урок, командовал же всеми посадников сын Лубок. Стена со сторожевыми башнями-кострами росла на глазах. Ставили её вдоль линии, которую когда-то провёл копьём Довмонт. Дни делались длиннее, и князь радовался тому немалому, что успевают сделать с утра. Горожане слегка ворчали, но больше по привычке — нужность стены понимали все, да уж и обсудили это на вече. А потому от каждого двора раз в неделю на стройку приходил человек. Довмонт же с посадниковым сыном ближе к закату проверяли ровность кладки, хорошо ли схватилась известь.

Гости, пришедшие от Риги и Дерпта, рассказывали, что магистр ордена Отто поклялся сровнять с землёй Псков, а князя Довмонта казнить лично. Для того Папа Римский призвал всех рыцарей собраться под знамя магистра.

— Стену достроим, пусть приходит, — шутил Довмонт, — и напоим, и накормим, и в землю уложим.

Шутить-то он шутил, да задумывался: одно дело воевать с отдельными отрядами, другое — с такой силой, какую магистр собрал под Раковор.

А потому каждый день старый рыцарь Лукас гонял молодых ратников, наставляя их в воинской науке. Иногда они собирались прямо в детинце, на площади у Троицкого собора, чаще же уходили в Запсковье. Возвращались ратники утомлённые, потные.

— Устал — хороший воин, — говорил рыцарь, — когда не устал — тот ленив.

Внезапно пришла весть: полк немецких рыцарей вошёл во псковские пределы, разоряет пограничные селения.

— Говорил князьям зимой: взяли бы Раковор — и жили бы спокойно! — пожаловался князь посаднику.

Весть принёс сын сельского старосты.

— Родители ушли в лес со скотиной, а кто не успел — того в полон.

По его словам, рыцарей было аж несколько сот.

— Разбойники, им бы лишь на людей охотиться! И много так!

— Привиделось со страху! Утром выхожу с малой дружиной, — сказал Довмонт.

Большое войско собирать долго. Сколько ни проверяй, ни учи, всегда у одного одежда порвалась, другому оружие не сыскать, третий сам лежит хворый. Малая дружина готова всегда. С большим войском и траты большие: думай, чем кормить людей и чем лошадей. А для рыцарского отряда, который разбойничает по окраинам, и малой дружины достаточно.

Довмонт, когда жил в Литве, торговлей людьми почти не занимался. И другие литовские князья, даже сам Миндовг, людьми не промышляли. Они строили державу. А пленных и так хватало после битв, порой, когда не знали, что с ними делать, — отпускали, если же много было пролито крови, то их тоже лишали жизни. Другие же князья и народы только тем и живут, что уводят большой полон и в дальние страны поставляют на невольничьи рынки.

В последние годы рыцари на чужих землях тоже занялись добычей людей. Сбывают их перекупщикам, а те, смешно сказать, — рыцарским же врагам, против кого сражались более ста лет за Гроб Господень. Сначала подержат недолго в полоне; не успеешь обменять своего человека — ищи его потом по всему свету, на нём, уж где-то в далёкой земле, стоит клеймо: он за хозяйскими конями ухаживает, верблюдов стережёт или ласками по ночам хозяина ублажает, потому как на рынках юные девицы без изъяна в теле тоже ценятся.

Однако для того и князь, чтоб не допускать разбоя на своих землях. Уведут людей с земли — кто на неё сядет? А земля опустеет, не понадобится и князь.

До места, где разбойничали рыцари, добрались к закату. Путь указывал сын старосты той деревни, которую полностью взяли в полон.

От бывшей деревни уже издали тянуло горелым. А как приблизились, увидели порушенные огнём дома. От одних почти ничего не осталось, кроме большой кучи ещё горячих углей да черепков посуды, на месте других лежали обугленные брёвна.

— Как же это, княже! — потерянно воскликнул сын старосты. — За что? Худа мы им не делали!

Скоро показался и сам староста с остатками людей, успевший спрятаться в лесу.

— Туда поехали, там ловите, — показал староста, — большое войско.

В той стороне было большое селение.

— А не станут ли они там на ночь, князь? — предположил Василий, который был теперь почти всегда рядом с Довмонтом. — Съезжу-ка я взгляну, что и как.

Довмонт отпустил с ним ещё одного воина, остальным же, выставив дозорных, приказал отдыхать.

Ночь прошла беспокойно. Дружинники, тревожно прислушиваясь, вглядывались в темноту. В лесных людей-оборотней — волкодлаков — они, может, и не очень верили, но тревога не уходила. Василий же так и не возвращался.

Довмонт не знал, на что решиться, — посылать новых лазутчиков, ехать самому?

Неожиданно они услышали конское ржание. Несколько человек, стараясь двигаться бесшумно, отправились на зов лошади. Скоро они привели её к Довмонту. Это была лошадь Василия. На голове её возле правого уха виднелась рана. У седла висел кистень, которым Василий любил пользоваться в схватке, да в этот раз не успел. Теперь всем стало понятно, что где-то там, в темноте, была схватка, Василий же или убит, или попал в полон сам.

Первым желанием Довмонта было вскочить на коня и мчаться на выручку. Однако если там ночная засада, то рыцари только этого и ждут.

— Есть обходной путь? — спросил князь у сына старосты.

— Там озеро — дорога ведёт по левому берегу, но можно пройти и по правому.

— Тогда веди, как станет светать.

Воины надели доспехи и, едва только тьма стала сереть, неслышно, готовые в любую минуту к нападению, тронулись в путь.

Скоро они достигли озера и повернули к правому его берегу. Неожиданно сын старосты остановился и молча указал на противоположный берег.

По тому берегу, также осторожно, ехали рыцари. Это был большой отряд, около сотни, но следом за ним показался и второй. А был наверняка ещё и третий — кто-то ведь стерёг пленных с обозом.

— Ты был прав, — сказал князь, — их немало.

По-видимому, рыцари охотились за ними. Что ж, пусть поохотятся, особенно если их столь много.

— Есть тут большое топкое болото? — спросил Довмонт.

— Болот у нас много, князь.

— Мне нужно такое, чтобы посредине был остров, а к острову вели с двух сторон узкие тропы, так чтобы сошедший с тропы тонул.

Сын старосты немного подумал.

— Есть и такое.

Довмонт разделил отряд. Отобрал тех, у кого были самые быстрые лёгкие лошади. Велел остаться им только в кольчужных рубахах.

— Затеем лёгкую сечу, ты держись в стороне, потом изображаем, что бежим, и заманиваем рыцарей в болото, к острову. Тут ты будешь первым, нас поведёшь. Лошадь тоже поменяй.

Сын старосты быстро понял план, радостно заулыбался и сменил свою маломощную лошадёнку на кобылу Василия.

— В том болоте они все и перетонут.

— Кто не утонет, того мы добьём, — добавил Довмонт. — Вы, — князь повернулся ко второй части малой своей дружины, — себя не выдавайте, чтобы рыцари вас не видели. Но как они за нами устремятся, так и вы за ними к болоту. А там уж встретимся. Доспех наш тоже подвезёте к болоту. И готовьте луки со стрелами.

Довмонт повернул свою часть дружины навстречу рыцарям. Встреча произошла невдалеке от озера. Лёгкий отряд напал на передовую часть рыцарского войска. Рыцари дрались отчаянно, князь быстро понял, что это были не те молокососы, которых когда-то легко удалось пленить. А когда часть рыцарей стала уходить в лес, чтобы взять в кольцо воинов Довмонта, князь подал сигнал к бегству. Тут уж должен был не подвести Старостин сын. Он таки ввязался в сечу, огрел какого-то всадника палицей и чуть было не получил в ответ мечом по голове. Хорошо, Довмонт успел оттеснить того всадника.

По узкой тропе — звериной ли, человечьей — они мчались вслед за сыном старосты и слышали за собою топот рыцарского войска. Наконец лес расступился, пошли чахлые берёзки да сосенки, утопавшие в высоких кочках.

— Ступать только следом за мной! — приказал Довмонт.

Сначала под копытами лишь легко хлюпал влажный мох, потом началось более вязкое место, вокруг были лужи, покрытые рыжей, застойной водой.

Им удалось оторваться от рыцарского воинства, и, когда они выбрались на остров, рыцари как раз подошли к берегу болота. Посовещавшись недолго, они продолжили преследование.

Довмонт приказал дружинникам изображать растерянность. Бежали, мол, бежали и вот забежали на остров, а куда далее — никто не знает, если всюду топь.

Рыцари сначала рассыпались по болоту, но, когда некоторые стали вязнуть, тоже выстроились цепочкой.

— Не пора ли уходить, князь? — спросил сын старосты.

— Пусть все войдут, в болоте места хватит.

Отсюда, с возвышенности острова, ему была видна подходящая вторая часть его дружины. Передние рыцари уже выбирались на сухое место, их заталкивали копьями назад в болото.

— Пора! — наконец скомандовал Довмонт.

Вторая половина пути через топь была труднее. Лошади, проваливаясь, с трудом выдёргивали ноги. Последние человек десять еле выбрались.

Зато преследовавшие их рыцари, в тяжёлом своём вооружении, и вовсе застряли. Но и развернуться им тоже было невозможно.

— Теперь сочтёмся, — засмеялся князь, наблюдая со своего вороного, как в разных местах топь засасывает рыцарских лошадей.

Некоторые всадники решили добираться пешим образом, но и они, провалившись по пояс, уже едва держались. Те рыцари, что наблюдали с острова, наконец поняли, в какую ловушку их завёл князь, и заспешили назад, к противоположному берегу. Но и эта часть бывшей тропы, непригодная для переправы столь большого войска, уже была вся разрыта лошадьми. Один за другим всадники проваливались в топь и здесь.

— Здесь нам делать Нечего, они утопнут и без нас, — сказал князь, — будем искать тех, кто стережёт полон.

Если Божии дворяне, рыцарей называли ещё и так, ночевали в большом селении, то и полон должен быть неподалёку. Пленников приходится и укрывать, и поить, и кормить, иначе какой смысл на них охотиться.

— Веди к селению, — приказал Довмонт сыну старосты. Тем более что и Василия надо было искать где-то там.

Поблизости от селения, когда дорога сделалась шире и утоптанней, остановились.

— Дозорных отыскать и тихо убрать, — приказал князь.

Четверо его дружинников спешились и, чутко ступая, направились дальше. Скоро в той стороне трижды прокуковала кукушка.

— Можно идти, но не быстро.

Князь ехал вслед за сыном старосты. Скоро они встретили и своих лазутчиков.

— Были дозорные, князь, двое их было, убрали, как сказал.

Селение просматривалось сквозь деревья. У крайней избы рядом с колодцем-журавлём поили лошадей несколько человек без доспехов, в немецком платье.

— Совсем забылись, живут будто у себя при замке.

Довмонт сделал несколько шагов вперёд и разглядел на другом краю, за скотьей загородкой из нескольких жердей, десятков пять людей, сидящих и лежащих на земле. Это и был полон.

Неожиданно сбоку от них кто-то негромко свистнул. Довмонт оглянулся и увидел Василия. С избитой, в синяках рожей, но живого!

— А я сбежал, князь, от них. Недавно уполз, — сообщил счастливый Василий. Он взглянул на сидящего верхом на его лошади сына старосты и сказал удивлённо: — И лошадь моя, голубушка, с вами! Ужели сама нашла?

— Сама, — сказал сын старосты. Было видно, что он не очень-то хотел пересаживаться на свою, которую привела к болоту вторая группа.

— Ты драться-то можешь, не слишком они били? — засомневался князь. — Не полежать ли тебе?

— Ой, князь, что-что, а драться я всегда могу, дай только чем, а то, видишь, всё отняли!

Василию дали запасной меч.

— А где их другой отряд? — забеспокоился он. — У них большой отряд с рассветом пошёл по этой дороге.

— Считай, их больше нет, — засмеялся Старостин сын, — в болоте друг дружке тонуть помогают.

— А эти сидят, ни о чём не ведают.

— То нам и нужно, сколько их, знаешь? — спросил князь.

— Полусотня наберётся, а больше вряд ли.

— Тогда все будут наши. Заходим в селение с двух сторон, по крику кукушки. Всех, кто в немецком платье, с оружием, рубим. Кто бросит оружие, тех на середину, вы, — Довмонт указал на сына старосты и Василия, — станете их стеречь, чтоб не разбежались. Потом решим, что с ними делать.

— Князь, позволь и мне подраться, хочу сквитаться за спалённую деревню, — запросил сын старосты, — я страсть как люблю подраться.

— Да уж ты никак сквитался, на болоте, — засмеялись дружинники.

— Дайте ему меч тоже, — приказал Довмонт. — А кто из рыцарей без оружия в лес побежит, туда ему и дорога. Ты, Василий, веди свою половину в обход, ежели тоже желаешь сквитаться. Как изготовишься — крик кукушки.

Племянник магистра Ливонского ордена Зигфрид фон Роденштейн тоже хотел сквитаться.

Лишь несколько месяцев назад его выкупили из новгородского плена, а перед этим подвергали всевозможным унижениям. Достаточно сказать, что в первой же схватке какой-то то ли русский, то ли литовский князь отнял у него меч, уверяя в присутствии свидетелей, что меч этот был украден. И хотя дядя утешал, что даже за то, что он просто остался живым в той битве, уже надо благодарить Господа, Зигфрид смиренно считал, что от Господа он кое-чего недополучил, например рыцарской славы. И решил, что возьмёт её сам. Да и за зимние унижения следовало отомстить. А потому и отправился на земли того самого князя в поход, обещающий неплохую добычу и множество пленных. Сейчас он уже довольно устал от этого похода и затосковал по уюту в родовом замке, но ничего не поделаешь — долг есть долг, и его надо нести до конца, как и свой крест.

Селяне здесь жили весьма убогой, дикой жизнью. Узнав о приближении рыцарей, они стремились убежать в лес, поэтому пленных было не такое уж множество. Дорогих украшений и вовсе не было никаких. И даже ни одной юной красотки, за исключением толстозадой, кривоногой, перемазанной в золе невежественной девки, которая не успела сбежать из селения. Что ж, пришлось, несмотря на её сопротивление, удовольствоваться чем послал Бог.

Теперь же он прогуливался по единственной улице селения в ожидании рыцарского отряда, который выехал на рассвете, чтобы поймать шайку каких-то воинов, якобы появившуюся вчера в окрестных лесах.

Рыцарь Зигфрид был весьма удивлён, когда с двух сторон с дикими воплями в селение неожиданно ворвались чьи-то воины. Он даже не мог оказать сопротивление, ибо свой новый меч оставил внутри дома. На его глазах воины диким, варварским способом расправлялись с выбежавшими из домов рыцарями. Вместо того чтобы вызвать на честный поединок или, в конце концов, дать надеть доспехи и приготовиться к битве — а именно так должны поступать благородные люди, — воины, словно разъярённые кентавры, приросшие к лошадям, топтали своими конями и по-мужичьи избивали благороднейших рыцарей, словно перед ними был скот.

Когда же перед ним появился тот самый литовский князь, что зимой отобрал у него меч, оставалось только, воздев руки к небу, прокричать в ужасе:

— Мой Бог! Вы опять здесь?!

— Этого фона не трогать, я с ним поговорю потом! — крикнул Довмонт на ходу, устремляясь к центру селения.

Скоро те из рыцарей, что не пожелали сдаться, были уничтожены, остальные жалкой кучкой растерянно толпились посредине улицы.

Всех, кто был в полоне у рыцарей, отпустили немедленно. А были это местные мужики да бабы, согнанные из соседних сел.

— Кормильцы, спасители наши! — причитали счастливые женщины, расходясь по домам.

— А вот и знакомец мой, — сказал Довмонт, подъезжая к кучке пленных, — что вас снова принесло на эту землю?

— Только провидение, князь! Моя жизнь снова, как и тогда, в вашей власти!

— Жили бы себе спокойно в замке... а теперь что с вами делать? Надеюсь, меч у вас в этот раз не краденый?

— В это мгновение у меня просто нет меча...

Дружинники Довмонта окружили их, слушая, о чём говорит по-немецки князь с пленным разряженным рыцарем.

— Послушайте, барон, я отпущу вас без выкупа, но если попадётесь ещё раз — считайте себя мёртвым.

— Уж лучше убейте меня сейчас, князь, — ответил Фридрих. Кругом были его же товарищи по оружию, и он не желал показывать при них свою слабость.

— Как сказал, так и будет. — И Довмонт повернулся к своему помощнику с избитым, распухшим лицом: — Дать этому барону лошадь, пусть возьмёт свой меч и пусть уходит в любую сторону. Остальных гоним в Псков.

Кто-то из дружинников сходил в дом и принёс Фридриху меч.

— Лошадь сам оседлаешь, мы тебе не холопы.

И все повернулись к нему спиной, словно такого рыцаря больше и не было. Но Зигфрид был и держал меч свой в руках. Сжав меч, он почувствовал, что настал миг его славы. Пусть он поступит не вполне рыцарским образом — немало подвигов и прежде совершались с помощью хитрого ума. Зато он отплатит за прошлые унижения и сегодняшнее. А те, что останутся живы, расскажут об этом его поступке всему рыцарству. Его же удар мечом скорей всего будет для него и последним. Лишив жизни опасного врага, он потеряет и свою. Что же, он готов. Довмонт разговаривал о чём-то с дружинниками, и они громко смеялись. Никто из них не смотрел на него.

— Так вот же тебе за всё! — выкрикнул рыцарь Фридрих фон Роденштейн и взмахнул мечом.

— Берегись, княже! — услышал Довмонт крик сына старосты и быстро обернулся.

Он бы не успел защититься от удара меча, и здесь в этот миг закончилась бы его жизнь, но успел сын старосты. Длинной своей толстой дубиной он выбил меч из руки рыцаря. И правая рука несчастного Фридриха снова, как зимой у Раковора, беспомощно повисла.

Дружинники хотели зарубить Зигфрида сразу.

— Как я сказал, пусть так будет, — заслонил его князь. — Пусть уходит отсюда, но уже без меча.

Несколько дружинников отвели Зигфрида — вместе с лошадью, но уже безоружного — на край селения и, не удержавшись, дали ему пинка.

А на пути у князя стоял Старостин сын.

— Князь, молю тебя, возьми ты меня в свою дружину.

— Как же я могу взять тебя, ежели ты чей-нибудь человек? — удивился Довмонт.

— Мы с отцом вольно на земле сидим, и долгов у нас нет. Возьми меня, князь!

Конечно, схватка в селении была лёгкой, но сын старосты показал себя в ней неплохо. Двоих рыцарей обезоружил. Да и только что самого князя уберёг.

— Возьмём? — Князь повернулся к Василию.

— Можно, — ответил Василий, и все с ним согласились. — Тебя звать как, Старостин?

— Так ведь я тоже Василий.

— Будешь Василий Старостин.

Инок Кирилл пришёл в дом бездетной семьи, где жили старик Ибн Хафиз и Убайд.

— Проходи, — сказал ему Убайд, — в этот час мы с учителем не принимаем больных, но хорошему гостю рады всегда.

— Что есть час? — спросил инок Кирилл. — Отчего мера длины и веса остаётся неизменной, а мера времени столь текуча? Не потому ли, что текуче и само время? И если можно взять в собственность место и вес, то почему нельзя стать собственником времени?

— Садись, почтенный, не хочешь ли простокваши? — приветствовал его старый Ибн Хафиз. — Ты другой веры, иначе бы знал, что пророк Мухаммад однажды остановил и время. Но это было только однажды. И я не собираюсь испытывать тебя. Однако ты задаёшь серьёзные вопросы. Господь отдал людям место, однако временем распоряжается только он сам. По виду ты здоров, скажи тогда, что привело тебя к нам? Неужели только желание задавать вопросы?

— Сказать честно, не только, Ибн Хафиз. — Инок Кирилл не так часто бывал дома у людей другой веры и потому старался разговаривать осторожно и уважительно, словно нёс ломкий предмет. — Я знаю, у тебя много книг, быть может, ты уделишь мне хотя бы одну для прочтения?

— Эти книги, которые я получил недавно, написаны моим великим учителем Абу Али Ибн Синой. Но разве ты можешь читать по-арабски?

— Откуда же мне знать вашу грамоту? — удивился инок Кирилл. — Многих удивляет уже то, что я разбираю греческое письмо и латинское. Один из наших первоучителей, Кирилл, именем его я и назван, знал арабский. А что сделал твой великий учитель, что ты так ценишь его книги?

— Я назвал его своим учителем, так же как ты можешь назвать Кирилла. Абу Али Ибн Сины нет уже более двухсот лет, но его размышления и науку о врачевании по-прежнему чтут все, кто пытается сделать человека здоровым.

— Так он был лекарь?

— Он был великим врачевателем. Тебе простительно не знать его имени, ведь он жил столь далеко отсюда. Но я вижу, что ты образованный человек, и буду рад многому у тебя научиться.

Так беседовали они в тот день. А потом часто стали встречаться. Иногда старик приходил к иноку. В монастырь, естественно, он не входил, но неподалёку — под берёзой на лавочке, срубленной из бревна, — они часто сидели и вели учёные беседы.

— Смотри не обасурманься, — сказал ему однажды игумен Исидор, — пойдём-ка вместе помолимся на коленях перед ликом Спасителя.

И они оба смиренно молились до утра. О чём молил Господа игумен — инок Кирилл мог догадываться. Игумена сильно тревожило многое — и судьба обители, и самого Дома Святой Троицы. Инок же Кирилл молился о просвещении своего разума, ибо со всех сторон его одолевали мучительные, тревожащие душу вопросы, на которые не мог найти он ответа ни в книгах старинных учителей, ни в разговорах учёных.

К концу лета главная часть новой стены была отстроена. Внутри же крома, который ограничивала стена старая, Довмонт предложил сделать амбары и хранить там городские запасы хлеба, а также и запасы именитых людей.

Бояре на совете это только приветствовали. Зимой внутри Довмонтовой стены, так прозвал её сам народ, строили дружинную избу, посадниковы хоромы. Позволил город построить каменные хоромы и самому князю.

Строила своя артель из такого же псковского камня, что и стену. Однако приказал Довмонт под большим секретом прорыть из подвала хором два тайных хода — оба спускались под стены и выходили в разных местах берега реки Великой.

— Даст Бог, никогда не понадобятся, — объяснял князь артельному старосте, — но иметь всё же надо.

Старый рыцарь Лукас был приставлен к установке ворот. На своём веку он немало перевидал крепостей. Одни брал штурмом, другие — оборонял. И мог с закрытыми глазами рассказать об устройстве крепостных механизмов. Он даже поссорился с италийскими мастерами, которые предложили было свой механизм.

— Тот механизм старинный, медленный, — доказывал Лукас князю, — теперь строят другие. С тем механизмом ты или останешься за воротами, или врагов впустишь.

— Надо ли верить ему, князь? — настороженно спрашивал воевода, который в эту зиму всё болел. — А не заслан ли он к нам рыцарями? Рыцарь от рыцарей запоры ставит — не потеха ли?!

— Посмотрел бы ты, Якунович, чему он твоих ратников научил, не спрашивал бы.

Ратники и в самом деле могли теперь без опаски сходиться с дворянами Божиими.

— Теперь один наш ратник трёх рыцарей побьёт и четвёртого с коня сбросит.

Воевода послушался, кряхтя выбрался из своих хором и взглянул на потешный бой, который ратники учинили специально для него вечером на торгу, чтобы старику далеко не ходить. Посмотрев, воевода остался доволен.

— А пускай будет, как этот твой Лукас советует.

Рыцарь не отходил от кузницы, когда ковали решётку. Работа эта была нелёгкая. Для неё рядом с пустым проёмом будущих ворот построили специальную кузню. Решётку по команде кузнецов приподнимали и поворачивали несколько здоровых парней.

Лукас сам пробовал её крепость, ворчал, в двух местах заставил перековать. Когда работа была исполнена, он собрал десятка три ратников, чтобы установить её в приготовленный заранее механизм.

Механизм испытали — он и в самом деле работал на славу. Ворота быстро открывались и закрывались, решётка опускалась и поднималась.

В Завеличье, в немецкой слободе, стояла корчма. Там потчевали хорошим пивом. Иногда корчмарь, если заходили почётные гости, доставал скрипку и наигрывал простые мелодии.

— Это песни моей родины, — объяснял он посетителям. Порой посетители сидели за крепкими столами, обнявшись, корчмарь наигрывал им на скрипке, и они все дружно пели песни его родины. Песни эти были и их песнями — многие из них пришли на Псковскую землю из земли немецкой.

Однажды в корчму зашёл и Лукас. Он послушал, опираясь о бочку, как корчмарь наигрывает на скрипке песни их родины, потом подошёл, молча взял у него скрипку и заиграл так, что все поняли: вот истинный шпильман!

Лукас фон Зальцбург играл весь вечер то весёлые песни, то грустные, а то и такие, словно их напевали сами ангелы, и корчмарь тихо плакал от наслаждения, а гости тоже плакали, заказывая пиво за пивом.

— Если ты согласишься играть здесь хотя бы изредка, возьми себе эту скрипку, она твоя. После твоей игры я всё равно не смогу больше слушать свою.

Иногда после учения, когда ратники, утомившись, рассаживались на тёплой земле, Лукас играл на скрипке и им. И ратники с удивлением слушали манящие, таинственные звуки чужой земли.

Проходила зима со своими зимними праздниками. Её прожили в спокойствии, даже веселии, лишь однажды очередной отряд рыцарей нарушил границы Псковской земли и был там же разбит. Но с весной, когда прошло половодье и отцвела черёмуха, получили такую весть, которая встревожила всех.

От Новгорода к посаднику с князем явились гонцы. Князь Юрий Андреевич советовал готовиться к тяжкой осаде: его лазутчики передали ему из Риги, что магистр ордена Отто фон Роденштейн поклялся наказать князя Довмонта и уничтожить Псков.

— Забудьте имя этого князя и название этого города, к осени они перестанут существовать, — заявил магистр.

— Хвалится спьяну, — отмахнулся посадников сын Лубок, услышав новость, — мало мы его били у Раковора.

Довмонт всё же выставил усиленные посты на границах земли.

Гаврило Лубинич, хоромы которого были защищены стеной, благодарил Бога за то, что успели её достроить. Случись осада — посад уж точно выгорит.

— За стену я не боюсь, стена выдержит, посадское добро жалко, — как бы подтвердил его слова Довмонт. — Весь город за стену не перенесёшь.

Что-то тревожное было заметно и в немецкой слободе. Некоторые гости, что годами жили в Завеличье — и к ним так привыкли, что чуть ли не считали их псковскими гражданами, — вдруг засобирались, погрузили имущество на суда, срочно распродали дома и отправились неизвестно куда. Даже хозяин корчмы засобирался было в путь, но потом передумал, остался.

В тревоге прошёл весь июнь.

— Не засадить ли в темницы наших немцев? Будут заложниками, — спросил посадник князя при очередной встрече. — Новгородцы так делали со своими шведами.

— Только уберегало ли их это? Как знаешь, однако я бы не стал. Они магистру не родня и даже не знакомые. Ты только напугаешь этим гостей, и кто к нам поедет потом?

— Я и сам думал так же. Да и как мы посадим в темницу нашего Лукаса? Камни, смолу, дрова — это всё я наготовил. Ежели рыцари не придут, хватит на много лет.

— Уж лучше бы не пришли, — ответил Довмонт, — а пойдут, буду их перехватывать, к городу не подпущу.

Две недели князь, продутый ветрами, насквозь пропылённый, носился на своём вороном с десятком дружинников через лесные гати по селениям. В каждом говорил мужикам о грозящем нашествии. Чтоб не только бежали в лес сломя голову, но и соседям помогли. Все прячутся, один к соседям скачет. А после, когда войско рыцарское пройдёт, тоже чтобы не дремали. В большом войске всегда кто-нибудь да отстанет. Вот этого-то отставшего да жердью по голове.

Всё, казалось бы, сделал, что мог, но неспокойна душа.

Старый рыцарь Лукас пришёл звать князя в крестные отцы.

— Не поздно ли перекрещиваться? — поинтересовался Довмонт.

— Хочу быть с вами не только телом, но и душой. Ты, князь, ещё молодой, ты не знаешь, как холодно в старости. Ты не знаешь тоски по детскому звонкому голосу. Я много бродил по свету, натворил немало такого, от чего сейчас больно и совестно, и теперь стану отмаливать грехи той своей жизни.

— Согласилась ли твоя хозяйка?

— Её долго пришлось уговаривать. Да, она согласна теперь, но желает, чтобы я принял её веру. К тому же, — старый рыцарь неожиданно смутился, — кажется, скоро я стану отцом.

— Потому ты и решил?

— Князь, я был плохим христианином в той вере, не отгоняй же меня теперь от Бога!

— Я согласен, — ответил Довмонт.

На другой день в храме Пресвятой Троицы принял православие старый рыцарь Лукас фон Зальцбург, и тут же прошло его венчание. Со стороны невесты был только брат, две соседки да невзрослая весёлая девочка, со стороны Лукаса пришли сотни полторы здоровых парней — псковских ратников. Они истово крестились и любовно смотрели на своего учителя.

После венчания все двинулись в Завеличье, к дому вдовы, Лукас выкатил несколько бочек пива. Довмонт тоже побывал в самом начале свадьбы, а потом из-за широкой реки ещё долго доносилось хоровое басовитое пение ста пятидесяти мужских глоток.

Сколько ни готовились, а враг появился внезапно. И когда Довмонт приблизился к Изборску — древней крепости на Псковской земле, город уже горел. Силы рыцарей были велики — тысячи в три, — но говорили, что это только первый отряд, что второй идёт по другой дороге, а там появится и третий. Дать им бой лоб в лоб значило потерять дружину. Это не придурковатый толстый хитрец Герденя. Три тысячи и в болото за собой не заведёшь.

И всё же Довмонт решился: он обойдёт рыцарское войско, ударит сзади и увлечёт их за собой. Главное, отвести от Пскова. А там что-нибудь да получится.

Но неожиданно из Пскова примчались гонцы. Лица их были полны тревоги.

— Князь! Посадник зовёт скорее назад. По реке идут корабли, на них стенобитные орудия. Спаси нас, князь!

Битвы не получилось. Пришлось заворачивать дружину и спешить на Псков. Знать бы, подумал он, как те корабли пожечь. Но не додумал, не предугадал.

Посадские поспешно свозили свой скарб в детинец. Жители окрестных деревень тоже решили, что будет вернее укрыться за стенами.

Посадник уже приказал разобрать наплавной мост. На том берегу Великой остались монастыри, многие горожане.

— Корабли будем жечь, пока они далеко, — сказал Довмонт. — Нужны поджигатели.

Стать поджигателями были готовы все. Князь отобрал десятка два псковичей из тех, кто хорошо плавал. Ими вызвался командовать Лубок.

Корабли со стенобитными орудиями, преодолевая течение, поднимались по реке Великой. Поджигатели приготовили котлы со смолою, факелы. Ночью корабли пристали к берегу, до Пскова им оставался один дневной переход. В ту же ночь поджигатели спихнули спрятанные в прибрежных кустах челны, погрузили заранее расплавленную смолу и, бесшумно подгребая вёслами, пригибаясь к бортам, направили челны к кораблям. На первом челне плыл сам Лубок. Ночь была ветреной, на Великой разгулялась даже небольшая волна, и Лубок радовался: за шумом ветра не слышно шума от вёсел.

У него была и другая радость в тот день — родился сын. Приближаясь к рыцарским кораблям, он думал о том, как окрестит сына, каким именем его наречёт. Думы эти были так сладостны, что Лубок невольно улыбался.

С этою улыбкой он и подплыл к рыцарскому кораблю. Над кораблём чёрным силуэтом возвышалось стенобитное орудие. Лубок уже приготовился поджечь первый факел, чтобы метнуть его за борт корабля, как неожиданно один за другим с корабля стали прыгать в воду люди. Вынырнув, они все устремились к его челну. Он ещё попробовал отбиваться веслом, но сразу несколько человек ухватились за борт, чёлн накренился, зачерпнул воду, котёл со смолой опрокинулся, жидкая смола потекла, обжигая посаднику босые ноги — посадник невольно поджал их, — пловцы ещё сильнее качнули чёлн, и посадник полетел за борт.

Он долго бился в воде, хватал врагов за скользкие руки, рвал их волосы, бил ногами, потом чья-то сильная рука надавила сзади ему на затылок и погрузила его под воду. Он вынырнул, хлебнул вместе с воздухом горькой речной воды, снова вынырнул, снова хлебнул воды с воздухом, его потянули за ноги ко дну, он ещё раз хлебнул, уже одной только воды, и силы покинули его. Тогда-то и вытащили его, неживого, на берег. Грубо подняв за ноги, вылили воду, что набралась внутрь. Слегка покачали руки. И Лубок ожил, одурело осмотрелся, изрыгнул из себя остатки речной воды, поднялся на ноги. Его шатнуло. Вражеские воины связали его руки и, грубо толкая, повели к своему магистру.

Лишь последнему из поджигателей удалось бросить один-единственный факел, но его тут же отшвырнули назад в воду, где он, зашипев, и потух.

Последний поджигатель не стал ждать, пока его утопят. Он повернул чёлн к другому берегу, ему удалось выпрыгнуть незамеченным и добрести до города. Утром он обо всём, что видел и что не разглядел, но представил, рассказал князю:

— Первым утопили Лубка Гаврилыча, сам видел!

Степенной посадник, узнав о гибели сына, посерел лицом. Князь тоже посуровел и был угрюмым весь день.

— Ещё сочтёмся с ними, Гаврило Лубинич, увидишь, — сказал он, когда они спускались с новой стены, откуда смотрели в Завеличье.

На другой день стенобитные орудия приблизились к городу. Подошли к городу и рыцарские отряды. Стояли они в основном в Завеличье, наводя новый плавучий мост.

Под защиту стен собралось немало жителей с той стороны реки. Пришли иноки из Мирожской обители, и князь снова увидел двух своих племянников. Принимая иноческий постриг, они взяли имена друг друга, и Довмонт вовсе запутался, кто из них Андрей, а кто Пётр. Но иноки постоянно были вместе, и князь так и обращался к ним:

— Ну, Пётр и Андрей, подите сюда.

Пришла и мать их, княгиня Евпраксия. Ещё ранее перебрались врачеватели, перевезя на осликах в несколько походов свой скарб. Привёл и старый рыцарь Лукас свою беременную супругу, ведя за руку дочку.

— Князь, времена наступают худые, прошу тебя, возьми в дружину! — запросился он, едва остался наедине с Довмонтом. — Поверь, я тебе пригожусь.

— Ладно, возьми лошадь из моих запасных, — согласился Довмонт. Не хотелось ему брать Лукаса. И стар он, и бывшая вдова — а ныне молодая супруга — на сносях, да и рыцарю против рыцарей драться несподручно.

— Не хмурься, князь, — догадался Лукас, — ты же не старого разбойника принимаешь, а молодого православного, вчерашнего жениха!

— Потому и хмурюсь, — отозвался Довмонт.

Скала, которая возвышалась над рекою Великой и на которой стояла древняя стена крома, называлась «перси», то есть грудь крепости. Это место было неприступным, так огромен был каменный обрыв. Со стены хорошо просматривалась даль другого берега. Но не думал Довмонт, что однажды увидит там столько вражьего войска. Весь простор Завеличья был забит разъезжающими на лошадях, сидящими вокруг костров у палаток, снующими по каким-то надобностям рыцарями.

Магистр ордена хвастался, что собрал под свои знамёна восемнадцать тысяч воинов. И все эти восемнадцать тысяч пришли под Псков только для одного — стереть с лица земли Псков и уничтожить его князя.

Когда Довмонт с посадником и боярами всмотрелись пристальней, то поняли, что там, в Завеличье, не одни только конные рыцари — пришло немало и пеших: из эстов, латов, ливов — их пригнали рыцари силой под стены крепости. Самих же рыцарей набиралось тысяч на пять, но и такое войско было против Пскова немалым.

— Коли Господь так рассудил, будем отбиваться, — сказал князь.

Всю ночь в храме Пресвятой Троицы длился молебен. Храм был забит клириками, прихожанами из граждан. Молились за победу псковского оружия над врагами латинянами. Довмонт привёл дружину под утро, когда его место на стенах заняли ратники.

Князь положил свой меч перед алтарём и долго молил Бога, чтобы были дадены ему силы для отражения вражеского нашествия, чтобы удары его были для врагов смертоносны.

Воинов благословлял сам престарелый игумен Исидор. Собственными руками игумен надел заново на князя освящённый молитвами меч.

Днём Довмонт, наблюдавший со стены за действиями врага, решился на отчаянную вылазку.

Стенобитные орудия, подвезённые по реке, были перетащены на берег и стояли все вместе. Их было шесть. В шести местах одновременно магистр собирался проломить крепостную стену, в шести местах его рыцари должны были прорваться в русский город.

Теперь он важно ехал верхом, в окружении телохранителей, вдоль нового рва, прокопанного у стены, ведущей от Великой к Пскове, и намечал места, где эти орудия устанавливать. Остановившись на берегу Псковы, он о чём-то заговорил со своими приближёнными, указывая вдаль мечом. Это был наилучший момент для нападения на осадные орудия.

Довмонт быстро сбежал со стены, махнул сигнальщику-трубачу, чтобы тот трубил тревогу, и приказал быстро раскрыть ворота.

Полусотня его дружинников переминалась верхом наготове вблизи узкого прохода внутри стены.

Довмонт вырвался за ворота первым и галопом направил своего вороного к Великой — туда, где торчали стенобитные орудия. Следом за ним мчалась его дружина. Не отставал и Лукас. Сразу за ним устремились ратники, которых вёл старый воевода. К орудиям они добрались почти без сопротивления. Ошеломлённые внезапным налётом, пешие воины — эсты, латы — растерянно смотрели на их бешеную скачку. Но у орудий была своя охрана, и здесь сразу завязалась схватка. Потому Довмонт и взял две силы в прорыв: дружинники дрались с охраной, ратники, спешившись, топорами рубили и валили орудия.

Одно удалось завалить скоро. Нелепо перекувырнувшись, оно полетело в реку, и тут же его понесло течением.

Это была первая большая схватка у стен крепости. Рыцари, зная свою силу, дрались уверенно. Первые моменты неожиданности прошли, к ним со всех сторон спешили новые отряды.

«Завязнем тут, тяжко будет пробиваться», — подумал Довмонт.

Одновременно рухнули в реку два следующих орудия, за ними ещё одно. Остались лишь два. Его дружинники разбили охрану, но всё новые отряды наваливались на них. Надо было немедленно уходить назад, под защиту стен, но штурмовые орудия были порушены не все, а если они станут действовать, то и стены могут не устоять. Ратники же, мешая друг другу, никак не могли их развалить.

Лукас бился одновременно с двумя рыцарями. Довмонт стал пробиваться к нему, чтобы помочь старику, но неожиданно рядом с Лукасом оказался воевода. Он и сбил на землю одного из противников Лукаса. Однако и на него тут же нашёлся противник. Рыцарь, примчавшийся со стороны, прямо с ходу ударил его копьём. Воевода покачнулся, выронил меч.

— Заслоните воеводу! — крикнул князь ратникам. Они заваливали уже два последних орудия.

Воевода схватил левой рукой протянутый ему кем-то из ратников меч и хрипло прокричал князю:

— Пора бы и назад!

Довмонт понимал это и сам. Только путь к воротам был уже не столь открыт, как сюда. На них направлял рыцарские отряды сам магистр.

— Назад! Назад! — командовал князь, но рыцари наседали на них со всех сторон.

Уже и ему самому досталось чьим-то мечом по голове. Удар пришёлся вскользь, но в ухе гудело. Он сбивал своим вороным рыцарских лошадок, бил мечом направо и налево, рубя чужие доспехи, однако продвинулись они к воротам едва-едва.

Ещё немного, и рыцарская сила удвоится, удесятерится, их же будет всё меньше, — из полусотни дружинников и теперь многие поранены. Даже старый Лукас держится еле-еле и не машет мечом так ретиво, как в начале схватки. Да и дружинники тоже слабеют.

На этот случай был с Василием уговор — им навстречу на помощь вырвутся из ворот свежие силы. Только что-то он медлит, а князю уж и знак о помощи не подать. Орудия-то порушены, только будет ли кому оборонять крепость?

И в этот последний миг надежды увидел Довмонт, как распахнулись ворота и две сотни его всадников вырвались из них, чтобы пробить проход своему князю с дружинниками.

Почувствовав подмогу, и дружинники стали драться так, словно только вступили в бой. Лишь старый Лукас совсем обессилел и хрипло просил по-немецки:

— Чёрт побери! Не бросайте меня, князь.

Он уже валился на бок, и тогда кто-то из дружинников подхватил его и пересадил на свою лошадь вперёд себя. Рыцари продолжали напирать, но до ворот оставалось немного, и дружинники Довмонта, отбивая их, держали узкий проход, чтобы дать уйти сначала раненым, потом ратникам с воеводой. Потом проход стал смыкаться, и князь, в числе последних прорвавшись в ворота, тут же приказал их захлопнуть. Гулко бухнула о землю решётка, которую ковали под присмотром старого рыцаря Лукаса, заскрежетал подъёмный мостик через ров.

Несколько рыцарей прорвались вслед за князем в проход, они тут же под хохот дружинников были сброшены с лошадей. Их повязали и вывели на стену для показа врагам.

Довмонт тоже поднялся на стену. Стенобитные орудия больше не торчали на берегу.

Воин и сам приучен свои раны залечивать. Сколько их у бывалого дружинника — не счесть. Бывало, сядет дядька Лука свои шрамы пересчитывать, Довмонт прежде любил слушать его рассказы: этот шрам за эту битву, этот за эту, тот за ту. И обязательно найдутся один-два, о которых уже и не вспомнить, где ими наградили. Но если есть рядом хороший лекарь, то воин ему не сопротивляется. С лекарями раны проходят быстрее.

Старого Лукаса сразу отнесли к врачевателям. Довмонт отдал им часть своих хором, понимая, что при такой осаде раненых будет немало. Только не ожидал, что первым туда попадёт бывший рыцарь.

Лукаса положили на дубовом полу, сняли доспех, пробитый в разных местах. Ран у него было несколько, по виду не опасных. Но Ибн Хафиз озабоченно сказал несколько слов Убайду на своём языке, отодвинул крест и прильнул ухом к седовласой груди старика. То же сделал после него и Убайд. После этого они по очереди подержали старика, определяя, как бьётся пульс.

— Что там? — спросил князь.

— У него было старое, рваное сердце. С таким сердцем сидят посреди домашнего уюта в окружении любящих родственников, а не идут воевать, — ответил Ибн Хафиз. — Этот человек уже давно брал у меня лекарства, чтобы успокоить сердечную боль. Боюсь, оно больше ему не понадобится.

— Так плох?

— Очень плохо, — скорбно ответил врачеватель, — думаю, надо позвать супругу.

Довмонт приказал осторожно перенести Лукаса в иное место, сюда же сами пришли другие раненые.

Врачеватели немедленно стали ощупывать, обрабатывать их раны. Пришёл и воевода.

— Ну, князь, не думал, что вырвемся! — сказал он весело.

— Что рука?

— Да я и левой могу драться — не впервой, — ответил воевода, морщась, потому что в это время Убайд обрабатывал ему рану каким-то густым настоем. — Едко!

— Едко, зато заживёт скоро, — словно ребёнку, стал объяснять воеводе Убайд. — Такого лекарства у вас нет, это — мумиё, его собирают в горных пещерах.

— По мне, где угодно, лишь бы зажило скорей.

— Дней через пять сможешь взять меч.

— Ну, за пять дней или они нас, или мы их, — сказал воевода и оказался не прав.

Скоро привели супругу Лукаса. В княжеские хоромы она вошла боязливо, сложив руки на большом животе. Следом тоже испуганно, словно спотыкаясь, шла девочка.

Супруга, которая уже раз оставалась вдовой, увидев лежащего на полу Лукаса, всё поняла и сразу запричитала. Лукас услышал её, приоткрыл глаза и, медленно приподняв руку, перекрестил.

— Прощай, жена, береги наше дитя и прости за то, что ухожу столь скоро, — слабым, но торжественным голосом проговорил умирающий рыцарь.

Он поводил глазами, увидел князя, стоящего в стороне, и позвал его.

— Князь, прошу тебя, не забудь о моём ребёнке. — Ему трудно было говорить, он замолчал, чтобы отдохнуть. — И спасибо тебе, ты позволил умереть старому Лукасу мужской смертью!

Прежде Довмонт никогда крепости не оборонял, только штурмовал их. Он знал, что осаждённые за стеной мучаются, но лишь радовался этому. «Пусть помучаются посильнее!» — говорил он, смеясь. Да и осады обычно были короткими: дня два-три, и можно праздновать победу.

Не то было теперь. Когда он проводил линию, вдоль которой строили новую стену, многие бояре удивлялись: нужно ли такое пространство? Теперь они же жаловались на тесноту.

— Не слишком ли князь добр, кто просился, всех и укрыл! — ворчали некоторые. Но что было делать — не отдавать же беззащитных людей рыцарям. Теперь все они жили скучившись, многие спали на земле, бок к боку, знакомые и незнакомые, с малыми детьми и старухами. Кто-то из первых, когда ещё пускали со всем имуществом, и скотину сумел провести. Теперь всюду под ногами носились куры, и орали дурными голосами коровы — го ли от голода, то ли от страха. Ибо так тесно один лишь человек может жить, да и то недолго.

Посадник, ещё не отошедший после потери сына, сбился с ног, чтобы накормить их и напоить. Хорошо, Довмонт зимой предложил запасы хлеба хранить в стенах крома, да колодец обширный был в кроме тоже.

Стенобитные орудия удалось развалить, но осада только начиналась.

Довмонта позвали на башню, и он увидел, что мост наплавной достроен. Более узкий и более хлипкий, чем делали для себя псковичи, но его и делали не надолго — только на время штурма, а после, когда сотрут город, будет и мост ни к чему. По нему узкой цепочкой уже переходили Великую новые рыцарские отряды. Но шатёр магистра пока оставался на той стороне. Сшитый из больших кусков красной и белой ткани, он выделялся яркостью и размерами.

— Где же новгородцы? — спросил посадник у князя так, словно князь должен был это знать.

В Новгород дважды посылали гонцов за помощью. Быть может, их перехватывали в пути? Ответа от князя Юрия Андреевича не было. Не мог он не ответить, если сам предупреждал об опасности.

— И мы им всегда помогали, и они нам, — как бы оправдываясь за непонятное молчание новгородцев, проговорил посадник. — А теперь и гонцов не послать.

С башни хорошо был слышен стук топоров. Рубили в междуречье, со стороны У сохи — старинного высохшего рукава Псковы.

— Лестницы ладят, — догадался Довмонт, — как подтащут, так начнут штурм.

— Ты, князь, поспи, а то тебя не хватит, уже почернел. Говорят, тебе мечом по голове досталось.

— Голова цела, значит, мало досталось, — отшутился Довмонт.

— Я серьёзно прошу, поспи. Город на тебя надеется.

Но Довмонту некогда было думать о сне. Надо было перетащить камни на стену и сложить их кучами для метания. Могут понадобиться и котлы со смолой, но тогда и дрова надо на стене сложить. А как поворачиваться? Ещё неплохо выставить лучников со щитниками. Один прикрывает щитом себя и товарища, а второй стреляет. Магистр тоже додумался о лучниках и призвал своё пешее воинство из побережных народов. Похоже, скоро уже по стене не погуляешь. Главное же, надо думать о ночной вылазке.

Лестницы ладили тоже люди из побережных народов. Все они были плохо одеты и рядом с рыцарями выглядели неказисто. Даже пограбить дома посадских у них не получилось — всё, что могли, взяли рыцари.

Довмонт выставил на стены ратников с луками и щитами. Когда лестницы стали подтаскивать ко рву да ещё и строить мостки через него, в рыцарское воинство полетели стрелы. Некоторые попадали в цель, и работа их замедлилась.

Потом по приказу магистра лестницы так и оставили в куче и стали обстреливать с земли всех, кто стоял на стене. Когда Довмонт созвал защитников вниз, в каждом щите торчало по нескольку стрел.

К счастью, стало темнеть.

— Была бы зима, было бы легче отбиваться, зимой и темнеет быстро, — сказал воевода.

А Довмонт снова с досадой вспомнил Раковор: не решились тогда князья штурмовать, а там главные силы и немецких и датских рыцарей собрались. А взяли бы крепость — не стояла бы сейчас палатка магистра в псковском Завеличье.

Ночью Довмонт решил сделать вылазку сам. Если рыцари собрались утром штурмовать, то магистр ночью даст им поспать. Самое время для вылазки. Он ещё раз поднялся на башню; всюду — и в Завеличье и в Запсковье — горели костры. Воинство готовило пищу.

Для вылазки князь приказал приготовить три сотни факелов.

Полторы сотни дружинников да сотню ратников отобрал он сам. Да ещё полсотни мужиков из посадских.

— Факелы не роняй, чтобы под меч не попасть, будем рубить каждого, кто без факела. На всякий случай, ежели факел погаснет, кричи дурным голосом, что свой, и беги к воротам, — учил он свою дружину и ратников. — После сигнала «назад» — не задерживайся, но давку у ворот не создавай.

Поначалу князь думал дождаться, пока погаснут костры. Но костры не гасли, хотя тени возле них исчезли. Воинство разбрелось по палаткам, под навесы, у костров же оставили дозорных. Он ещё помедлил немного, а потом тихо, без сигнала трубы, дал команду выходить.

Первыми вырвались из ворот его дружинники. Они проложили путь к огромной куче из мостков и лестниц тем пятидесяти, что были набраны из посадских. Следом показались и ратники.

Ратники с факелами в руках оберегали посадских. Те крушили построенное рыцарским воинством до заката. Довмонт со своими дружинниками, с факелами в руках, спешил вдоль линии костров и рубил каждого, кто попадался под руку. Скоро откуда-то от дальнего костра сигнальщик протрубил тревогу.

Рыцари выскакивали полуодетые, и поначалу, пока они разбирались да соображали, что происходит, с ними было справляться легко. Но скоро все они похватали копья и, ощетинившись ими, выстроились кругами.

Несколько дружинников, увлёкшись охотой за бегающими в полутьме людьми, едва не напоролись на эти копья.

Довмонт приказал трубачу, который был поблизости, дать сигнал к отходу.

Их даже никто не преследовал, не то что днём. Посадские вместе с ратниками порушили всё, что было свалено, и даже успели эту кучу поджечь. К ней тоже никто из воинства не бежал, не тушил. Даже раненых у них было лишь несколько человек, но и это были посадские, которые в суете попали топорами друг в друга. Штурма сегодня под утро можно было не опасаться, однако Довмонт понимал, что другой столь удачной вылазки уже не получится.

Магистр, рассвирепев, приказал поставить лучников вдоль всего рва и стрелять в каждого, кто только высунет голову над стеной. Теперь наблюдать за воинством можно было только из башен.

В то утро после отпевания похоронили у стены храма старого Лукаса. И жена его, снова ставшая вдовой, с тяжёлым животом, с лицом, опухшим от слёз, держа за руку молчаливую девочку, долго не отходила от могилы супруга.

— О будущем ребёнка не тревожься, — сказал ей князь, когда вернулся после ночной вылазки, пришёл в храм и увидел её в дальнем приделе у гроба покойного мужа, — это станет моей заботой.

Днём снова стучали топоры в стороне Усохи. В узкое окошко башни Довмонт видел, как воинство подбирает тех, кого порубили ночью, уносит их по мосту в Завеличье.

Почти все дружинники отдыхали, готовые по первому зову вскочить и бежать на стену или к воротам.

Заново сколоченные лестницы складывали теперь в разных местах вдалеке ото рва. Довмонт насчитал их более двух десятков. Потом по мосту стали прибывать новые отряды рыцарей. Все они шли без лошадей, при лёгком снаряжении.

«Будет штурм», — понял князь.

Рыцари собирались у лестниц, уже почти не таясь. Князь решил выставить против них ратников и горожан.

Воевода быстро расставил их вдоль стены. Наблюдателям на башнях было приказано сигналить, едва расступятся лучники. «Не станут же они стрелять по своим, — рассудил князь, — уход лучников — сигнал к штурму».

Скоро князь и сам поднялся на башню. Дружинников он решил поднимать в последний момент, если не отобьются ратники. Не успел он взойти по узкой каменной винтовой лестнице с высокими ступенями, как со стороны рыцарей затрубила труба и с разных сторон, с лестницами в руках, побежало к стене их воинство.

В тот же момент ратники с луками взлетели на стены, и воздух посерел от обилия стрел.

Кое-кто из нападавших тут же споткнулся, и бег их замедлился. Но замедлился лишь на мгновение. Упавших заменили новыми воинами. Лучники со стены пускали стрелу за стрелой, стрелы пели, разрезая воздух, воины магистра продолжали падать, пронзённые стрелами, однако лестницы уже были рядом со рвом.

Уже по первой переброшенной через ров шаткой переправе бежали рыцари, заполняя узкую полоску земли у крепостной стены. Тут же им перебросили лестницу, они поставили её на стену, одни стали держать её, другие полезли наверх.

«Что же воевода?!» — подумал Довмонт. Он хотел уже сам спускаться скорее из башни вниз, чтобы распоряжаться теми, кого поставил на стену.

Но в это время несколько молодцов на стене налегли на лестницу. И, стоявшая слишком круто к стене, полная карабкающихся по ней рыцарей, лестница поднялась стоймя, а потом опрокинулась назад, сминая людей.

«Молодец воевода!» — теперь уже с гордостью подумал Довмонт.

Лучники уже были заменены. Теперь рядом с ратниками стояли обычные горожане, они швыряли камни на головы рыцарей, пытавшихся установить новые лестницы. Довмонт увидел и своих племянников — двух светлых отроков в иноческой одежде. Они бросали камни вместе со всеми.

Однако магистр не зря нагнал столько воинства. Словно муравьёв, он посылал на смену раненым и павшим десятки, сотни новых. И там, где недавно рухнула лестница, ставили её уже заново другие воины, а третьи опять лезли на стену. Лестницу опрокидывали вновь, она разламывалась. Но тут же следующая сотня бежала с другой лестницей, и снова воины магистра карабкались наверх. Кому-то из них удавалось прорваться на стену. То в одном месте, то в другом завязывались схватки. Рыцарей сбрасывали вниз, но вместо них появлялись новые.

Штурм продолжался, и уже казалось, что он не кончится никогда. Ратники стали заметно уставать, а сила врагов, казалось, не иссякала.

«Подниму дружину», — решил Довмонт. Но в этот момент он почувствовал, как что-то произошло. Как же он пропустил это! Перед рвом снова с разных сторон набежали лучники, хотя последние рыцари ещё карабкались по лестницам на стену.

— Вниз! Всем вниз! — закричал князь: он уже понял, что будет через мгновение.

Только его никто не услышал. Защитники крепости, разгорячённые схваткой, не смотрели вдаль, а если кто и смотрел, не придал этому значения. Стрелы летели в них густо и выбивали в разных местах сразу по десятку людей.

Довмонт услышал старавшегося перекричать общий гвалт воеводу. Он тоже не догадался!

Штурм был отбит, но несколько десятков людей оказались поранены из-за пустой оплошности. Из-за оплошности князя и воеводы!

Довмонт некоторое время ещё выстоял в башне, чтобы убедиться, что магистр не приготовил других неожиданностей. Потом спустился вниз. Навстречу ему несли на руках со стрелою в груди одного из светлых юношей — его родича. Он был уже мёртв.

Но и второй юноша, в иночестве принявший имя Андрей, едва живой бился на руках у инока Кирилла. Словно пронзённый стрелою лебедь, закричал он, когда увидел своего подбитого вражеским выстрелом брата. И упал рядом с ним. Когда же инок Кирилл поднял его и понёс на руках со стены, то с благоговейным ужасом увидел, как спина, которая только что была здоровой и чистой, наливается вдруг кровавой раной!

Убитого юношу положили к мёртвым, а второго, трепещущего у него на руках, инок Кирилл отнёс в хоромы князя, чтобы занялись им басурманские врачеватели. Там он бережно уложил его рядом с ранеными и объяснил старому Ибн Хафизу, как было дело.

Услышав объяснение, старик растерялся:

— Никто, ни великий Ибн Сина, ни другой великий — грек Гиппократ не рассказывали о подобных болезнях.

И всё же старик взялся лечить его, влив для начала обеспамятевшему юноше успокоительное снадобье.

— Если мне удастся перевести боль его в сон, если он проспит несколько суток, думаю, он станет снова здоровым, — сказал старик учёному другу своему, иноку Кириллу.

Князь Юрий Андреевич слал гонцов за гонцами во Владимир к дяде своему, великому князю, но ответа не получал. Сам же по себе идти на Псков он не решался. Дядя и так был недоволен тем, что случилось под Раковором. Лучших новгородских людей полегло тогда и в самом деле немало. Когда ещё была такая битва, чтоб погибли степенной посадский и тысяцкий. Хотя среди мёртвых тысяцкого не нашли, но и среди живых — тоже.

В ту зиму объединёнными силами едва справились с рыцарскими полками. А теперь магистр Отто собрал, говорят, войско раза в два больше, и возможно ли его победить одним лишь Псковом да Новгородом?

Князь редко выходил на улицы, а вышел, увидел бы, как неспокойны горожане, как шумно разговаривают между собой.

Уже от Пскова и гонцов больше не было. Это могло значить только одно — магистр Отто обложил его со всех сторон своей многочисленной ратью. Если бы отбились — сразу прислали бы весть. А сдались бы, сровняй магистр город с землёй, как обещал, весть дошла бы сама.

Как поступить в нынешнем положении, князь не знал. Не пойти на подмогу — магистр рано или поздно управится со Псковом, а следующим будет Новгород. Но возможно и решить дело миром, чтобы город спасти. Если же выйти сейчас, тогда уж точно война. И тогда почти наверняка он останется без дружины, без города, без княжения.

Юрий Андреевич решил переждать ещё, а там, смотришь, как-нибудь всё само образуется.

Но переждать ему не дали. С утра загудел, позвал на общий сбор вечевой колокол. Граждане со всех концов устремились на площадь, чтобы в который раз решать судьбу города.

— Псков обливается кровью, нас заслоняет от рыцарей, а мы для чего отсиживаемся? — кричали один за другим новгородцы князю, поднимаясь на степень. — Или ты поведёшь дружину, или мы призываем другого князя.

— Да я что, я готов, я всегда с вами, — оправдывался князь.

Было решено отдать два дня на сборы и немедленно выходить.

Новгородцы сами за счёт города снаряжали полки, так и не получив ответа от великого князя.

Странное дело, но после дневного неудачного штурма рыцари так устали, что забыли о прошлой ночи. И Довмонт решил её повторить.

Снова посреди улиц горели костры у палаток, а кто-то спал и в домах за высокими изгородями. Снова невдалеке были брошены превеликой кучей лестницы, по которым днём карабкались штурмовавшие стены.

За полночь Довмонт собрал у ворот две сотни дружинников, сотню ратников. Задание было таким же. У каждого в левой руке горел факел.

Ворота открылись, и так же, как в прошлую ночь, дружинники густым строем промчались через проход, по опущенному мосту перескочили ров, устремились рубить всякого, кто попадался. А дальше случилось неожиданное.

Только две сотни его воинов отошли от стены, как из-за всех частоколов хлынули на улицу всадники. Они пропускали дружинников Довмонта, обтекали их и направлялись к воротам.

Вот оно, где столкнулась одна хитрость с другой.

— Назад! Назад! — кричал князь. И горнист рядом с ним трубил сигнал за сигналом. Хорошо, на пути рыцарей встала сотня ратников. Да воевода со стены разглядел, понял, в какую западню угодил князь, и выставил у ворот вторую сотню.

А могло бы случиться иначе: растеряйся, захлопни ворота, подними мост — лежать бы всей княжеской дружине изрубленной. Довмонт, пробившись к воротам, звал и звал своих воинов. Рыцари напирали на них, и с трудом удавалось удерживать их натиск, пока все псковичи ушли назад.

Ратники успели-таки поджечь кучу из лестниц. Но и это оказалось напрасным. Высокое колышущееся пламя осветило ров и стену, в свете его Довмонт понял, что магистр приказал немедленно начать штурм. Рыцари, оказывается, не дремали. Пока во время штурма одни таскали лестницы, вновь и вновь их ставили, другие в лесу ладили новые.

Теперь, когда конные расступились, из-за их спин выбежали пешие с лестницами в руках. Они были длиннее, и карабкаться по ним было проще. Опрокидывались же лестницы с трудом. Довмонтовы дружинники оставили коней и поднялись на стены. Посадник приказал бить в набат, чтобы звать жителей на защиту города.

Снова повторялось то, что уже было днём. Один за другим карабкались наверх воины магистра. Их сбрасывали вниз, но на смену им поднимались другие. Дружинников Довмонта сменили разбуженные ратники, горожане. Прямо на стене кто-то разжёг костёр, нагрел в большом горшке смолу и опрокинул её на воинов, копошащихся внизу. Там закричали от боли, на время прекратили штурм. Но скоро поблизости стояла новая лестница, и другие воины карабкались на стену.

На небе из-за туч появилась большая луна. В бледном свете её Довмонт увидел всё застенье. И повсюду сновали, суетились воины магистра.

Наконец и это наступление прервалось. Уже наученные, ратники схлынули со стен, но в этот раз из луков стены никто и не обстреливал.

— Я всё думаю, князь, — сказал посадник, когда они сошлись после штурма в башне, — где наши новгородцы? Не могут они не прийти.

Но не было новгородцев и на четвёртый день. А штурм повторился утром, потом ближе к вечеру, потом снова ночью. У магистра людей было много. Пока спали одни, нападали на стены другие. А Довмонт даже вылазку не мог устроить. Надо было дать роздых и дружинникам, и ратникам.

На пятый день магистр перенёс свой шатёр из Завеличья в застенье. Он не захотел вселяться в чьи-нибудь опустевшие хоромы. А возможно, хоромы так успели загадить его воины, что магистру и вселяться было некуда.

Довмонт давно, затаясь, ждал этого и молил Бога, чтобы такое случилось. Теперь оставалось стоять на крепостной башне и дожидаться своего момента. Он знал, что такой момент обязательно наступит.

Инок Кирилл постоянно навещал раненых воинов, помогал обихаживать их. Дай не один он был такой в хоромах Довмонта. Андрей, а в миру Пётр, принявший при постриге имя брата, как и обещал старый Ибн Хафиз, не прерывал своего сна. Лишь свежую влагу подносил инок к его губам и вливал понемногу внутрь тела из глиняного сосуда.

Рана его на спине, почти такая, как у убиенного брата, стала к третьему дню медленно исчезать.

— Более держать во сне его не могу, — сказал Ибн Хафиз на четвёртый день.

Инок Кирилл пришёл в назначенный час пробуждения юноши. Он сел рядом с ним на дубовом полу и, когда тот открыл глаза, ласково, словно с ребёнком, заговорил:

— Вот и проснулся, Андреюшко! А хочешь, можешь ещё поспать, только своим сном.

Светлый юноша снова смежил веки и некоторое время был в полудрёме. За эти три полных дня сделался он бледен, худ, словно после смертельной болезни. Да она и так была у него, эта смертельная болезнь.

Когда же юноша решил подняться, чтобы выйти из хором на свет Божий, иноку пришлось поддержать его, ибо шатало юношу, как травинку.

Они не разговаривали о гибели брата. Юноша не спрашивал, инок Кирилл не напоминал. Лишь спустя время увидел он юношу плачущим и молящимся на коленях у братовой могилки.

Три следующих дня магистр штурмовал стены беспрерывно. Ломались одни лестницы — вместо них сразу приносили новые. По-прежнему людей у магистра хватало.

Защитники же шатались от усталости. Стены отстаивали уже все. Довмонт с удивлением обнаружил однажды княгиню Евпраксию, свою тётку. Она азартно швыряла камни в нападавших. Рядом, выкрикивая текст из Священного писания, бился за город инок Кирилл. Но особенно Довмонт удивился, когда во время вылазки к нему из-за частокола выскочил боярский сын, человек-ворон, поселившийся в дупле липы. В руках он держал здоровенный кол. Был он ещё более обросшим, диким. Князь только потому его и узнал.

— Ты тут откуда?

— Позволь, князь, крепость оборонить, не могу в дупле отсиживаться. Мне голос был, он и послал к тебе.

— Ежели голос, беги к воротам.

Но человек-ворон тут же испытал свой кол на голове пешего воина, который думал убежать от Довмонта. Потом вдвоём они одолели и конника.

— Я уж третий день тут отсиживаюсь. В поленнице угнездился, но ежели какой враг мимо — жалую его колом, всё думаю, может, магистра к моему гнезду принесёт, — похвастался ворон, — я бы его ублажил. Только магистр ночью спит, штурм идёт сам собой, а он спит в шатре.

— Ты точно знаешь — он ночью в шатре? Не ошибся?

— Я тут которую ночь коротаю.

Довмонт специально и устроил вылазку, чтобы посмотреть, сколько стражи у шатра магистра да что он делает по ночам. Увидев сотню окруживших шатёр воинов, князь повернул назад. Вылазку эту он сделал сразу после очередного захлебнувшегося штурма. Она была неожиданной для рыцарей, и Довмонт с сотней дружинников легко пробился назад.

Помощь от Новгорода так и не появилась, и князь понял, что момент настал.

— Простимся на всякий случай, — сказал князь посаднику, — сегодня ночью пойду в гости к магистру. Ежели я его не убью, значит, меня убили. Беру полсотни своих дружинников, больше мне и не надо.

— Не спеши, князь, — взмолился посадник, — прошу тебя, подумай. Без тебя мы пропали.

— Вы и со мной пропадёте. Нам не выстоять против такой силищи. Если магистра не убью, пропадём.

— Ты скажи, что задумал.

— Не могу, то мой секрет. А только скажи воеводе, чтоб во время ночного штурма, если услышит какой шум у шатра магистра, пусть приготовится мне ворота открыть. Дружина пускай их удерживает, без факелов придём, они меня и так узнают. А ежели Бог не даст вернуться, скажи, чтоб берег дружину. Другой такой не будет.

— Прошу тебя, подумал бы, прежде чем чудовищу в пасть...

О том же предупреждён был и Василий. В одной из недавних схваток его сильно поранили, и левой рукою он с трудом ворочал. Но кто из них не был поранен за эти дни!

— Построишь дружину у ворот. Всех, кто будет. Сам стой на стене, в драку не ввязывайся. Смотри. Увидишь сумятицу у шатра — мы дошли. Тогда открывайте ворота. Мы будем без факелов, но вы нас узнаете.

Чего у него не было и что стало в этом городе? Выстроил он себе хоромы, но они стоят пустые. Князю в них чересчур просторно. Пришёл он сюда пустым и уходит таким же. Но только тогда душа была полна отчаяния, а теперь успокоилась. Да недолог был покой. А ещё — не был он тогда, когда входил сюда, ни к чему привязан, теперь же в душе его незаметно поселился этот город. Да тоже, так получается, ненадолго.

Он зашёл в храм. Здесь было тихо, спокойно. Князь не успел достроить новый храм в честь своего небесного покровителя Тимофея Газского. Успеет ли теперь?

Ночью, когда начался очередной штурм, князь тихо провёл в хоромы полсотни самых верных своих дружинников, которые где только не были вместе с ним. Они спустились в подвал, а из подвала — в узкий подземный ход.

Когда копали его, сам над собой посмеивался, думал, что блажь это — подземные ходы. Теперь же неожиданно и ход понадобился. Ход был неширок, князь шёл по нему первым, пригнувшись, сузив плечи. В тихом подземном сумраке слышалось только шипение факелов, громкое дыхание да неровный топот шагов. Когда показался кусок неба со звёздами, факелы потушили.

Дружинники следом за ним вышли на берег Великой. Рядом, у ног, плескались её волны. Незаметно они прошли вдоль берега, перебрались через ров. Здесь они чуть не напоролись сразу на отряд рыцарей. Те куда-то волокли очередную лестницу. Князь тоже решил было найти какую-нибудь лестницу или сладить свою, но тут же эту мысль отбросил. Он представил, как они бегут с этой лестницей навстречу общему течению, к шатру магистра и каждый, кто натыкается на них, спрашивает: «Какого чёрта вы её туда тащите?» А он каждому вопрошающему объясняет, какого чёрта. Проще будет, если они пойдут так, не таясь. В темноте, когда защитники обороняют стену, а рыцарские отряды снуют в разные стороны, никто и не разберёт, кто они.

Довмонт взмахнул рукой и побежал по улице между частоколами. Дружинники бежали следом. Мимо им навстречу тоже бежало несколько людей, и никто их не остановил.

Наконец один рыцарь около них приостановился.

— Почему здесь? Вам сказано бежать к восьмой лестнице! — заговорил было он, но тут же, коротко охнув, присел и завалился на землю. А один из дружинников отёр о штанину нож.

Так они добрались почти до самого шатра. И только там на пути у них встали силуэты.

— Какого чёрта и что вам здесь надо? — спросил их какой-то рыцарь удивительно знакомым голосом.

Довмонт надеялся пройти без шума хотя бы немного. Спрашивающий приблизился и неожиданно произнёс:

— Опять вы, князь?

Довмонт молча выбил у него меч:

— Говорил, в третий раз не попадайся!

Рыцаря повязали, воткнув ему в горло кусок его же плаща. Дружинники уже бились с охраной. Их было не меньше сотни, а надо было дойти до магистра. К счастью, магистр выскочил из шатра сам. И вместе с ним ещё десяток рыцарей.

— Рубите мне коридор! — хрипло скомандовал князь. Он шёл первым, прорубаясь к магистру, а дружинники следом, направо и налево рубя тех, кто хотел напасть на Довмонта сзади, с боков. С ним не было его вороного, но был меч, который разрубал любой доспех и перерубал мечи тех, что пытались ему противопоставить своё оружие.

Но и противники его тоже были не детьми малыми. И всё же магистр, окружённый телохранителями, медленно отступал, князь подходил к нему всё ближе. Только хватило бы их жизней. Уже один из его дружинников рухнул поблизости, стал медленно оседать другой, повалился на бок третий. Навстречу Довмонту выскочил какой-то знатный рыцарь, это было видно по одежде и вооружению. Он задумал устроить тут, в ночи, урок фехтования. За спиной кричали защитники стены, отражая очередной штурм. Они были замучены бесконечными схватками и бились, преодолевая усталость. Кричали и нападавшие. Как и при первом штурме, они лезли наверх, валились со стен и лестниц, карабкались заново. До магистра было уже рукой подать. Уже он и сам приготовился к сражению с князем, видимо догадавшись, что князь явился за его головой.

Рыцарь отбил несколько ударов меча Довмонта, и тогда князь, набрав силы, просто рубанул по его мечу и развалил пополам. Им тут же занялись дружинники, а Довмонт уже бился с самим магистром.

«Пора бы ворота открыть!» — подумал Довмонт. Ему некогда было смотреть в сторону стен, он знал: стоит открыться воротам — изменятся в той стороне крики.

— На помощь! Измена! — прокричал вдруг племянник магистра. Видимо, ему удалось выплюнуть кусок своего плаща.

Дружинники Довмонта падали один за другим. Их оставалось всё меньше. С разных сторон к ним бежали рыцари — спасать своего магистра. Оставалось лишь несколько мгновений, когда они ещё были один на один.

Ворота не открывались. Магистр же был знаменитым рубакой.

Немало поверженных тел, отрубленных рук и голов лежало у него на пути.

— Ты пришёл за моей жизнью, Довмонт, но сначала отдашь свою! — крикнул он, оскалившись по-звериному.

Отражая удары, он даже попробовал наступать на князя. Все удары меча Довмонта едва лишь касались его, так умело он ускользал от них.

А рядом рухнул ещё один из дружинников. И в этот момент что-то переменилось.

— Довмонт! Довмонт! — И под этот вопль сотни рыцарей бросились в сторону ворот.

«Открыли!» — понял князь. На мгновение и магистр с искривившимся от изумления лицом оглянулся в сторону крепости. И тогда Довмонт, захватил меч двумя руками, собрав последние силы в один бросок, прыгнул на него, ударив мечом сверху вниз.

На этот раз удар не был скользящим. Довмонт услышал звонкий хруст проламывающегося доспеха и почувствовал, как мягко вошёл меч в тело магистра. Магистр начал медленно оседать.

Довмонт уже не видел, упал ли на землю он сам, подхватили ли его на руки подбежавшие рыцари. Ему надо было спасать остаток дружинников.

Здесь, рядом с шатром магистра, оставлял он с мукой душевной раненых своих бойцов ради того, чтобы спасти оставшихся.

В первые моменты общей сумятицы, когда магистр повалился на землю и кто-то по-немецки истошно кричал: «Измена!»; когда набежавшие рыцари не могли разобрать в бликах костра, кто здесь свой, а кто враг; когда охрана, вместо того чтобы преследовать дружинников, занялась телом магистра, Довмонту удалось вывести тех, кто был рядом, из тесной кучи толпящихся людей. Здесь, в центре рыцарского лагеря, во время штурма никто не ожидал появления дружинников, да ведь и ворота не открывались. Все были уверены, что это — свой, какой-нибудь ополоумевший граф решил отплатить магистру за старые свои обиды.

Теперь же все обратили внимание на ворота, все рыцари, кроме охраны магистра, устремились к ним.

Рядом с ними бежали и дружинники Довмонта. У ворот же смешалось всё. Воевода ещё продолжал отражать натиск тех, кто лез на стены по лестницам. Эти люди никак не ожидали, что ворота внезапно откроются и на них ринется княжеская дружина. Кто-то поспешил перебраться назад через ров, другие, те, что были от ворот вдалеке, продолжали упорно карабкаться наверх.

Дружинники понимали, что от них зависит спасение князя, и рубились отчаянно. Все они были на лошадях, при доспехах, масса же нападающих — при лёгком вооружении, пригодном только для лазания по лестницам. Вслед за дружинниками воевода послал и полторы сотни ратников — всё, что у него было.

Вместе им удалось довольно далеко уйти от ворот. Все они прорывались на выручку князю. И когда Довмонт увидел рядом с собою своего же дружинника — верхом, с коротким факелом в руке, — который замахнулся на него мечом, примериваясь, как бы ловчее срубить ему, своему князю, голову, он, разъярившись, крикнул:

— Назад! Кто повелел отходить от ворот!

Дружинник в последнее мгновение остановил удар.

— Княже! — растерянно улыбаясь, проговорил он.

— Смотреть надо, пень осиновый! Чуть князя не задел! — ругнулся кто-то из пеших.

— К воротам! — скомандовал князь.

Он ссадил с коня неудачливого рубаку, сам легко вскочил на его лошадь и снова прокричал, поднимая меч кверху:

— К воротам!

А так хотелось навалиться всем вместе и гнать растерявшихся рыцарей к шатру магистра, потом дальше. Но он-то понимал, с каким трудом воевода отбивает натиск тех, кто прёт на открытые ворота, и спешил теперь воеводе на помощь.

Пешие, конные, они прорубились назад. Кому-то из пеших, кто был без факела, досталось-таки от своих же. На них наседали рыцари, и, пятясь, дружинники вошли в узкий коридор. Ворота не захлопнулись, решётка не упала, рыцари продолжали продвигаться вперёд.

Зигфрид фон Роденштейн, племянник магистра, перенеся многие муки и унижения, добрался-таки до Риги живым и здоровым. Единственный племянник, он был встречен дядей с прежней любовью. Когда же дядя услышал печальную повесть, несколько приукрашенную, о похождениях Зигфрида в Псковской земле, он успокоил племянника:

— Всё преходяще, мой Зигфрид: вчера тебя брали в плен, завтра берёшь ты. И это завтра скоро наступит, мой мальчик. Я стоял перед выбором — кого проучить летом: Новгород или Псков. После твоего рассказа решение будет одно — мы идём на Псков. Силы наши будут столь значительны, что против них не устояло бы ни одно государство. Мы собираем в единый кулак всё рыцарство. С Довмонтом и его городом надо покончить. Один раз и навсегда. Считай, что ты уже вернул себе свой «Бальмунг».

Дядя дал ему важное поручение — провести по рекам штурмовые орудия. И он с честью исполнил: охрана, состоящая из отличных пловцов, его выдумка. Кто виноват, что потом те же орудия так бездарно сторожили на суше.

Зигфрид и в схватках несколько раз успел отличиться — зарубил уже двух псковских ратников.

— Если каждый наш воин убьёт хотя бы одного псковитянина, — рассуждал дядя, когда они оставались вдвоём, — города больше не будет. А мы покроем себя неувядаемой славой.

Однако город продолжал держаться, и некоторым из знатных рыцарей возня с его стенами уже наскучила. Тем более что полу варварский князь сумел изрубить несколько знаменитых воинов.

О коварстве и злобе кровожадного князя рассказывали легенды. Говорили, что он питается мясом христианских младенцев и юных дам, что меч ему заколдовал знаменитый волшебник.

Зигфрид слушал эти россказни с мрачной улыбкой. Уж он-то, дважды столкнувшийся с князем, знал его лучше многих.

В эту страшную ночь последнего штурма он заступил свою смену, чтобы охранять шатёр своего дяди. Ничто не предвещало никаких неожиданностей. Озарённые лишь светом костров, рыцари привычно гнали воинов из эстов, латов и прочих на штурм крепостной стены, сами лезли по лестницам. Это стало столь привычным, что казалось, только так и должна проходить жизнь.

Дядя уверял, что ещё день-два и город падёт, что силы защитников-варваров слабеют, все они уже изранены, плохо спят.

— Немного терпения, и князь сам, с низким поклоном, откроет перед нами городские ворота.

Зигфрид даже задремал слегка, и когда внезапно, словно из-под земли, перед ним появился князь, он с улыбкой подумал о странностях человеческих сновидений.

Однако сновидение было вооружено и нанесло ему несколько настоящих ударов. А потом он снова подвергся унижению со стороны князя: его новый меч был выбит из рук, сам он связан, в рот же ему запихнули кусок отвратительно грязной ткани.

Вся жуткая сцена убийства любимого дяди прошла у него на глазах. Но что он мог сделать — только крутить головой и, задыхаясь, таращить глаза. Потом же, когда разрезали его путы, он схватил чей-то меч и бросился в гущу сражения, ибо осаждённые распахнули ворота и бросились всей гурьбой на выручку своего варвара князя.

По-видимому, у них заело механизм, запирающий крепость. И когда они, сжатые со всех сторон отважными рыцарями, отступили назад, ворота так и не запахнулись. Счастливый Зигфрид в первых рядах штурмующих прорвался в крепость.

Бедный дядя! Неужели Бог рассудил ему погибнуть всего лишь за несколько мгновений до падения крепости?!

Нужны ли были все эти дни и ночи бесконечного штурма, когда вот же — провидение само сделало им подарок: доступ в крепость открыт и сотни рыцарей свободно могут войти в неё для того, чтобы навсегда уничтожить и саму память о крепости, и её так трудно произносимое славянское название.

Чувство уверенности в победе переполняло душу Зигфрида. Но в этот момент ворота захлопнулись, и небольшая горстка рыцарей из нападавших сразу превратилась в обороняющихся. Теперь только безумец или самоубийца стал бы продолжать схватку.

По приказу князя рыцари побросали оружие. Бросил свой меч и племянник магистра.

— Никогда не видел столь невезучих людей, как вы, — сказал ему варварский князь по-немецки, когда его, снова обезоруженного и связанного, повели в подвал.

Эта мысль — набрать заложников — пришла князю в последний момент, и он успел дать команду захлопнуть ворота не сразу.

Там, возле шатра магистра, осталось немало его дружинников. Да и по другим местам на земле лежат раненые псковичи. Прежде он не мог набирать в полон рыцарей — самим-то негде повернуться. Но теперь, предчувствуя, что битва заканчивается, можно было подумать и о полоне.

Теперь оставалось дождаться конца ночи, чтобы понять, что решили рыцари.

Видимо, в стане врага начались споры. Едва рассвело, несколько рыцарских отрядов во главе с предводителями двинулись к хлипкому наплавному мосту, перешли в Завеличье и скрылись из глаз. На их место пришли было другие. Но и они побыли здесь недолго. Нового штурма не начинали.

Поспи, князь, поспи, — уговаривали его посадник и воевода, — и так то, что ты сделал ночью, свыше сил человеческих.

— Уйдут — высплюсь, — отговаривался князь. Где-то, ещё, вероятно, в схватке у шатра, ему поранили голову. Шлем был слегка пробит, кровь на затылке запеклась. Но он не помнил, в какой момент боя это случилось.

Ибн Хафиз чем-то посыпал пораненное место, перевязал белой тряпицей. Весь первый этаж хором был занят ранеными. Одни в забытьи беспокойно стонали, другие, сидя прямо на полу, с завязанными по плечо руками, с перевязанным туловищем, перешучивались с Убайдом. К старому Ибн Хафизу они относились с молчаливым почтением. Врачевателям помогала княгиня Евпраксия.

Не успел Довмонт выйти из хором, как его позвали на башню.

К наплавному мосту несли на носилках окружённого плотной охраной магистра. Значит, он не убит, лишь ранен. Следом перенесли и шатёр. Теперь снова, как в первые дни, шатёр стоял посреди Завеличья. Но, и это особенно всех возрадовало, отряды рыцарей тоже один за другим стали уходить за реку.

— А не конец ли осаде? — счастливо спросил воевода Давид Якунович.

— Поглядим, что завтра нам скажет. — Князю так хотелось тоже счастливо улыбаться, но, пока войско рыцарей стояло за рекой, не рано ли было радоваться победе?

Но сказало даже не завтра, а ночь. Среди ночи Довмонта внезапно позвали на башню.

В центре вражьего войска происходила какая-то замятия, смута. Словно одно войско дралось с другим.

— Делаем вылазку! — приказал Довмонт. Хотя новгородцами те, что дрались в центре лагеря, быть не могли, но выйти им на подмогу полезно. Только бы не было это вражеской хитростью.

— Далеко от ворот не отходим!

Довмонт с дружинниками налетел на тех, что были поблизости. Те, обороняясь, стали пятиться, потом расступились.

И вдруг через них навстречу Довмонту бросились парни в рваных рубахах, босые, в синяках, израненные!

— Да вы никак из полона! — поразился князь. Но ещё больше он удивился, когда увидел того, кто пленённых привёл: — Лубок! Ты живой! Отец твой чуть панихиду не отстоял по тебе!

Когда беглые из полона зашли в крепость, воины Довмонта приготовились, как обычно, отступать, обороняя ворота, но на них никто не стал наседать. Отбили вылазку и тем уже рады, что живы.

Сразу, едва вошли в крепость, подняли посадника. Он встал, моргая покрасневшими глазами и не понимая, зачем его, едва только прилёгшего, растолкали. Тогда поставили перед ним Лубка.

Знаешь, князь, что я подумал, — сказал он утром Довмонту, — другого такого подарка мне не было и уж не будет!

Весь день рыцарское воинство переходило по мокрым, скользким брёвнам наплавного моста на другой берег. К счастью, пошёл дождь, он сохранил дома посада от огня. Иначе могли бы пожечь.

Некоторые из посадских даже запросили князя выпустить их за ворота, чтобы посмотреть, что осталось во дворах.

— Выпусти их, князь, что им теперь тут, а там — всё имущество.

Только недолго гуляли посадские. Скоро вернулись, потерянные.

— Всё унесли с собой Божии дворяне. Лапти были — и те унесли. И горшки, и упряжь конскую.

Да это было видно и по тому, сколь нагруженным воинство переходило по мосту.

— И скотинки никакой не оставили. Одни только косточки по двору валяются.

Вечером воинство по-прежнему стояло на том берегу, — возможно, ждало слова магистра.

На ночь, как и прежде, Довмонт поставил дозорных. Как знать, а вдруг всё это хитрость, чтобы захватить врасплох.

Но утром, вскоре после рассвета, разглядели вдали ещё одно войско.

— Новгородцы идут! — уверенно сказал посадник, даже не став ждать их приближения, чтоб разглядеть точно. — Больше, кроме них, некому. Уж и не знаю, то ли кланяться им, то ли горькими клясть словами.

Это и в самом деле были новгородцы с князем Юрием Андреевичем. Они встали лагерем неподалёку от рыцарей.

Рыцари, увидев новую силу, запросили мира. Два трубача, сидя верхом, протрубили на своём берегу реки, а потом перешли через Великую по наплавному мосту. С ними был третий всадник — сухопарый и длинный, с седеющей узкой бородкой.

Перейдя мост, они выстроились в ряд, так что сухопарый оказался посредине, и трубачи снова протрубили отбой.

— Поезжай, Давид Якунович, спроси, что им надобно, — предложил князь.

Воевода вместе с Василием и пожилым ратником выехали из крепости. Коротко переговорив, они повернули лошадей. Рыцари же остались ждать.

— То маркграф Фридрих фон Зальцбург, — сообщил воевода, вернувшись. — Мира хотят. Магистр Отто тяжело заболел, и фон Зальцбург готов подписать с нами мир.

— Знаем его болезни, — посадник повернулся к Довмонту, — сразу захотелось им мира.

— Пусть говорят и с Новгородом, — предложил Довмонт, — ежели Новгород примет их мир, примем и мы. — Князь вопросительно посмотрел на посадника и воеводу: — Так?

Воевода вместе с Василием и ратником снова спустились к Великой, сказали несколько фраз, фон Зальцбург согласно кивнул.

— Не хотелось бы этого маркграфа пускать к нам за стену, не к чему показывать, как мы тут бедствовали.

Князь был согласен с посадником и потому предложил место для главных переговоров в шатре у Юрия Андреевича. Юрий Андреевич с малой дружиной беспрепятственно проехал через рыцарский лагерь и уже у них побывал.

— Заждались вас, — всё-таки не сдержал упрёка посадник.

— Как вече решило, так и пошли, — оправдывался князь.

Говорил он негромко, неуверенно, словно извиняясь за каждое слово, княжеская одежда сидела на нём мешковато. Глаза от земли поднимал редко. Ему бы игуменом быть, а не великого князя представлять в Новгороде.

Зато новый степенной посадник, Павша, был боярином видным, с могучим басом. Он и заговорил, когда сели в хоромах у Довмонта.

— Что поздно подошли, то наша вина. Долго ждали вестей от великого князя. А как поняли, что вести будут не скоро, так вече собрали и вышли. С рыцарей будем требовать, что и раньше, — река Нарова наша. Через наши границы не переступать.

— Чужого нам и не надо, — подтвердил и псковский посадник.

С этим и отправились в шатёр к Юрию Андреевичу. Скоро туда прибыл маркграф. Слуги накрыли походное угощение.

Маркграф, стоя, торжественно прочитал грамоту о мире. Грамоту уже успел подписать и магистр. Две грамоты — для Пскова и Новгорода — составили тут же дьяки.

По договору обе стороны отпускали немедленно пленных.

— Только надолго ли этот мир? — угрюмо спросил псковский посадник Гаврило Лубинич.

— Боюсь, что надолго, вы порубили столько знатных рыцарей, что никто не захочет более подобной войны, пока не подрастут их сыновья...

Маркграф радостно почёсывал бородку. Был он весел, словно сбросил тяжёлую ношу с плеч.

— Наконец у вас на земле будет покой, а я возвращусь в свой замок, — проговорил он, — пролито столько крови, и зачем? Молодость не задаёт себе этих вопросов, но к старости... И скажите, князь, — он повернулся к Довмонту, — племянник магистра у вас?

— Куда же он денется. Он только и делает, что попадает ко мне в полон.

Да, очень уж увлекающийся юноша. Магистр беспокоится за его жизнь, и это известие станет бальзамом на раны... И позвольте, князь, ещё один вопрос очень деликатного свойства.

«Уж не о том ли, как я появился у шатра магистра?» — подумал Довмонт.

Но вопрос был иным.

— Я слышал, что несколько лет назад вами пленён был мой родственник, рыцарь Лукас фон Зальцбург...

— Лукас? — переспросил удивлённый посадник Гаврило Лубинич. — Он же помер на днях.

— Как жаль! Когда-то он был хорошим шпильманом. Надеюсь, с ним вы тоже не обошлись слишком жестоко?

— Не беспокойтесь, маркграф, Лукас фон Зальцбург умер достойной смертью, — ответил Довмонт, — вместе с ним мы сбрасывали ваши орудия в реку...

— Вот как? — печально усмехнулся маркграф. — Следовательно, наши мечи могли скреститься. Он был моим братом.

Рыцари ушли на другой день, и можно было снова заняться мирными делами.

Князь Димитрий Александрович узнал о походе рыцарей на Псков поздно. Боярин Гаврило Олексич ездил во Владимир и принёс эту весть.

— У великого князя на дворе новгородские бояре, Мишиничи, просят подмоги, а он им одно: еду в Орду, сами Довмонта звали, пусть сами и управляются.

Гаврило Олексич, отслужив в юные годы при деде, перешёл на службу к отцу, подумывал, не вернуться ли в Новгород, да так пока и служил при князе Димитрии Александровиче. Стал он уже грузен, хотя силу старую почти не утратил.

— Сказали, сила такая, какой и не видели никогда, — ежели не врут, то все восемнадцать тысяч.

— А великий князь?

— Говорит же, в Орду еду.

— Уж мог бы понять, что лучше Довмонта Пскову князей не иметь, или гордыню не переступить? Так не до гордыни сейчас, когда гибнет Русь.

При Гавриле Олексиче князь Димитрий мог говорить свободно, что думает. Они и не такое говорили друг другу.

— Соберём полк за день? Надо же делать что-то.

— Теперь-то уж поздно, князь. Они там или отбились, или все сгинули. Тогда не полк, тогда нужна рать. А рать — это дело великого князя.

На другое утро, едва дождавшись рассвета, князь Димитрий вместе с малой дружиной кинулся во Владимир. К закату на взмыленных лошадях добрались.

И тут же, едва увидев брата отца, разгорячённый князь Димитрий высказал ему все злые слова, что повторял в пути.

— Ты указывать мне брось! — рассердился и великий князь.

Они стояли на высоком крыльце, невдалеке прохаживались, разговаривали их бояре, слуги, и Димитрий Александрович едва сдерживался криком не закричать на великого князя.

— Уж три десятка прожил, а ума словно у малого, — чуть успокоившись, произнёс Ярослав Ярославич. — Не под нос смотри, а вперёд. Сам подумай, Новгород поучить надо за их вольности? Надо. А Псков? А ежели завтра все города так сделают? Нас, Рюриковичей, — на сторону, а литвинов, немцев себе в князья? Тебе скажут: ступай, князь, куда хочешь, а нам литвин милее. Как ты? Поклонишься и уйдёшь? Или станешь своё родовое право оборонять? Теперь понял, почему я не поспешал? Поезжай спокойно назад, а я завтра сам еду в Новгород.