Довмонтов меч

Битва на двух берегах

ыл у Довмонта ещё один интерес в Полоцке. Об этом знал только дядька Лука, но и тот помалкивал. Жена Гердени, княгиня Евпраксия, приходилось ему тёткой по матери. Последний год Евпраксия жила словно в заточении, умоляла освободить её из плена, а также и от нелюбимого мужа.

«Не муж он мне, а мучитель, истязатель души и тела моего», — писала она в коротких весточках.

Евпраксия тоже была на тех похоронах. Миндовг рассчитывал на её помощь более всего. Но она с гневом отвергла его просьбы. Первая тайно послала она слугу к Довмонту с известием: «Приезжай скорей за супругою, здесь творится неладное». Ничего более сообщить она не могла, да и сообщать тогда было нечего. Сколько раз, вспоминая те дни, Довмонт корил себя за то, что не бросил дела, не помчался на выручку Анны. Известие он получил. Сам слуга княгини другого добавить не мог, лишь твердил своё: «Евпраксия зовёт, приезжай!» Он и не вскочил на коня, не отправился к Миндовгу. Решил, что пустяки пришли в голову тётке, — и как он предстанет вдруг перед великим князем?

Не окажись тогда под рукой у Миндовга её услужливый муж, миновали бы их многие страдания. Говорили, что с тех пор Евпраксия и Герденя живут словно враги, что он всюду держит её под замком.

Стоял град Полоцк при впадении Полоты в Двину ещё с дорюриковых времён. И кривичей, что селились в этих местах, называли полочанами. А если кто вспоминал годы великого князя Владимира Святого, то помнил и неудачное его сватовство к дочке полоцкого князя Рогнеде. Отцом красавицы Рогнеды был знаменитый варяжский князь Ригволод, и полоцкие земли ему достались в награду за верное служение великому воину Святославу. После гибели Святослава в схватке с печенегами Рогнеда была просватана за старшего его сына Ярополка, который воссел на великокняжеском столе в Киеве и отправил дружину в Новгород, пожелав изгнать оттуда Владимира. Но младший, Владимир, совершив у варягов ратные подвиги вместе со своим дядей-богатырём Добрыней, отвоевал у Ярополка киевского назад Новгород, а потом решил отнять и державу вместе с невестой.

Невеста была прекрасна, но кичлива. Она не видела прежде ни Ярополка, ни Владимира. Однако один сидел в Киеве и звался великим князем, другой только-только вернулся, и хотя подчинил себе Новгород, даже о самом появлении его на свет ходили смутные слухи. В Полоцке говорили, что матерью его была Малуша-ключница — то ли пленная дочь древлянского князя Мала, то ли просто обыкновенная рабыня. В любом случае Владимира можно было считать сыном рабыни, и ровней он Рогнеде никак не мог быть. Так считала красавица дочь Ригволода. Так послам Владимира и объяснила. Она только не успела разобраться, за кем сила.

Через несколько недель Владимир сам явился под стены Полоцка. Ригволод был уже стар, и в дружине его были всё больше постаревшие былые вояки. При Владимире же было огромное войско из варягов, новгородцев, чуди и кривичей. Варяги Ригволода соединились с варягами Владимира и сдали город без битвы. При взятии был убит сам князь с двумя сыновьями. А Рогнеда, теперь уже насильно, стала женой Владимира.

Однако с тех пор повелось непокорство полоцких князей великим князьям киевским. И уже во времена правления Владимирова сына, Ярослава Мудрого, пришлось тому воевать со своим племянником Брячиславом. Брячислав был молод, храбр, но не мудр. Сдуру он решил отвоевать себе независимость, а для того напал на новгородцев, когда те услали свою дружину в Киев. Ограбив город и набрав пленных, он, отяжелённый добычей, медленно возвращался назад. Он уже радовался победе и не догадывался, что недалеко от Пскова его поджидает Ярослав, прозванный Мудрым. Ярослав наказал грабителей, новгородцев отправил домой со своим добром, но самого юного князя пожалел и отпустил в Полоцк.

С тех пор город расстроился. Был в нём и детинец, почти как во Пскове, построили полочане и Софийский собор по примеру новгородского.

Даже когда после Брячислава занял княжий стол язычник Товтивил и то присоединял Полоцк к Великому княжеству Литовскому, то вновь становился сам по себе, в городе держалась православная вера. А потом и сам племянник Миндовга Товтивил стал православным. Хотя никто не мешал и язычникам поклоняться своим идолам. Так было и когда Миндовг сам был язычником, так оставалось, когда он поменял язычество на христианскую веру и принял от Папы Римского звание короля. И когда он снова отказался от христианства, обратившись к вере предков, полочане продолжали собираться на богослужения в собор Святой Софии. Так же было и теперь, при православном Войшелге, который оказался лютее лютого волка, карал направо и налево, не разбирая ни крестов, ни оберегов.

Незаметно переправиться через Двину нескольким людям можно и вблизи города, но не большому войску. Большому войску нужен простор. И как бы люди ни старались двигаться тихо, лошадям не прикажешь — обязательно три-четыре заржут, а ещё кто-нибудь громыхнёт оружием, кто-то щит уронит. Поэтому пришлось пройти в отдалении от реки лесом, далеко вниз по течению.

Место для переправы показал седоусый. Он всё больше нравился Довмонту, и даже Василий разговаривал с ним по-дружески, не как с врагом. Довмонт и отдал его под присмотр Василия.

Переправлялись по очереди. Сначала переправилось два десятка воинов Довмонта. Лошадей с навьюченными доспехами вели рядом. Так же рядом и плыли. Переправившись, быстро надели доспехи, и под их охраной пошла в воду вся дружина. Потом пошли псковичи. Довмонт никогда не переправлялся с дружиною без охраны на обоих берегах. Река как раз то место, где любой отменный воин превращается в мокрого безоружного голого мужика. И даже на своей земле при переправах князь выставлял охрану.

Над рекой клубился туман, расползался по полю. Некоторое время они шли вдоль реки, чтобы приблизиться к спящему городу.

— Не растерять бы нам друг друга, — с тревогой проговорил псковский воевода.

Туман и в самом деле, с одной стороны, скрывал их от врагов, но и делал невидимыми друг для друга.

— Думаю, встанете тут в засаде, за высоким кустарником, — сказал Довмонт. — Здесь он привык переправляться. Ежели Герденя прознает про нас, вы быстро уходите за реку. Герденя от этого и вовсе растеряется, не поймёт — то ли надо город спасать, то ли за вами гнаться.

— Если же он пойдёт к нам за реку? — спросил псковский воевода.

— Тогда мы ударим его сзади. Сами же мы двумястами войдём в город. Одну свою сотню с дядькой Лукою оставляю при вас.

— А ежели город он замкнёт?

— Отобьёмся, — уверенно сказал князь.

Воевода Давид Якунович был юным воином, когда полоумный сын покойного псковского князя Владимира Ярослав Владимирович, полюбивший рыцарство, навёл немцев на Псков. А посадник Твердило, тайно сговорившись с ними, открыл им среди ночи городские ворота. И псковичи, готовые стойко держаться, оказались под рыцарями. В белых плащах с большими чёрными крестами, рыцари считали православных язычниками и обращались с ними словно с диким стадом. Немало сынов из лучших семейств угнали они тогда как заложников. Давиду Якуновичу удалось укрыться, уйти в Новгород, где он присоединился к дружине князя Александра Ярославича Невского. Не подоспей молодой князь, не было бы ни Пскова, ни Новгорода, а стояли бы на их месте немецкие поселения. Уже в дневном переходе от Новгорода грабили и жгли деревни немецкие рыцари.

Скорым маршем дружина Александра Невского выбила тогда их из Пскова, а потом была тяжкая битва на Чудском озере. От той битвы остались навсегда у Давида Якуновича шрам на затылке да по шраму на плечах. А всё началось с измены.

Потому и сейчас тяжко думал псковский воевода, вглядываясь в ночную тьму. А ну как сговорился заранее обо всём Довмонт с Герденей? Нарочно запросил приюта у Пскова и увёл подальше от родного города псковских ратников, чтобы здесь их извести. Чего стоит обрушиться ему вместе с герденевскими воинами на него — и нет у Пскова защитников. Хорошо, что он повёл лишь две сотни, и если суждено им тут погибнуть на чужой стороне, так их и будет только две сотни, в городе же мужеского населения, способного взять оружие, ещё хватит.

Этим своим страхом не мог он поделиться ни с кем. Ни со своими, ни с Довмонтовым воеводой. Успокаивало лишь то, что оставил Довмонт во Пскове свою матерь да и у других литвинов остались матери, жёны, дети.

С тяжкими мыслями он вглядывался в белёсую гущу тумана, стараясь уловить хотя бы какой звук, какое движение. Но, кроме негромкого плеска речных волн, не слышалось ничего.

Ночью город спал. В темноте из-за стен слышно было лишь мычание скота, лай собак да покрик ночной стражи, которая обходила улицы с факелами в руках. Но в эту ночь факелы помогали мало. Почти до полуночи небо оставалось светлым, а потом с рек, озёр, низинных мест пополз на землю туман, клубы его словно растворили городские стены, дома.

Довмонт со своими двумястами воинами уходил от города, чтобы как можно дальше от посада выйти на главную дорогу, которая вела к городским воротам. Шли они медленно, почти ощупью. Седоусый вместе с Василием двигались первыми, за ними — сам князь, а следом и вся дружина.

Седоусый несколько раз слезал с лошади, осматривал землю, почти что обнюхивал её, снова садился на лошадь, а потом и вовсе решил идти рядом с нею пешим.

— Я ж только днём тут ездил, — виновато оправдывался он, — а чтоб ночью да в тумане — можно и дорогу упустить.

Этого Довмонт боялся не меньше, чем выйти прямо на лагерь Гердени.

— Не долго ли мы идём? — не выдержал наконец и Василий. — Смотри, ежели дорогу упустим.

— Что делать: твой меч, моя голова, — ответил седоусый. — Земельку понюхаю и скажу.

Он зачерпнул пригоршню слегка влажноватой земли, в самом деле понюхал и покачал головой:

— Не тут.

Пройдя ещё немного, седоусый снова остановился и снова зачерпнул землю.

— Пришли, — сообщил он Василию с князем и тихо рассмеялся. — Нашёл я дорогу, не потерял. По ней овец взад-вперёд гоняют, и она вся пропахла. — Он уверенно топнул ногой: — Вот она, дорога, стоим на ней. За поворотом роща.

Небо уже стало немного светлеть. Довмонт посмотрел туда, куда показывал седоусый, и увидел выделяющуюся в тумане тёмную стену. То был небольшой лес. Там можно было устроить короткий отдых.

Горожане ещё спят, а неподалёку за стенами начинается жизнь. Чьей-то корове медведь вырвал бок, хозяин успел вовремя зарезать её и везёт тушу на торг. Кто-то набрал молодых опят и грузит кузова на старую, с обвислой спиной, неспешную кобылу. С рассветом он уже у ворот, чтобы задолго до дневной жары удачно расстаться с добычей. Другие везут бьющую хвостами рыбу в корзинах, третьи — летние овощи, а кто решил, что самое время выгодно продать своё рукомесло, — грузит на воз плетёные кузова, белёные холсты. На торгу можно купить всё — от жеребёнка, который пока бежит свободно рядом с кобылой-матерью, до кольчужных рубах, кожаных подшлемников и могучей булавы с массивным навершием, из которого во все стороны торчат шипы.

У многих горожан хотя и есть свои огороды, да руки не доходят до землицы, всякий занят своим делом, при котором в городе состоит. Они тоже просыпаются, едва светать начинает, готовятся к началу торга.

А когда ночная стража, совершив последний обход, оповестит о начале дня, открываются дубовые, обитые железом ворота и начинается всем привычная жизнь.

В это утро в Полоцке жители просыпались спокойно. Князь Герденя увёл дружину к дубравам, что росли вдоль Двины. Князь собирался в полдень пойти на Псковскую землю. Он поджидал лишь нескольких бояр, которые задержались со своими дружинами. К походу Гердени полочане относились по-разному. Те, у кого были родственники на Псковской земле, — не одобряли.

— Нам что, своей земли мало, — ворчали они, — всё им, князьям, неймётся, всё на чужое зарятся.

Псков и Полоцк как-никак были соседями, хоть и лежали между ними безоглядные топи, а с соседями воевать негоже.

Но были и другие — те, что пришли в город вместе с Миндовгом и Герденей.

Они понимали, что лучшего времени повоевать Псков нет. Псковичи князя своего прогнали, он ушёл с дружиною к отцу, умываясь слезами. Отец же — великий князь Ярослав Ярославич, брат Александра Невского, скорее не по заслугам получил великое княжение, а по старшинству. И стоит он теперь где-то за Владимиром, хоть приняли у себя новгородцы его княжение. Так что те, кто уходит в поход, с пустыми руками не вернутся. И добра привезут, и людишек пригонят, а то и вовсе присоединят к Полоцкой земле псковские угодья.

Литовский то ли боярин, то ли князь, который приближался не то чтобы слишком быстро, но нельзя сказать, что и не спеша, к городу по дороге в окружении десятка двух дружинников, тревоги не вызвал. Стражники увидели его издалека. В эти дни много литовских бояр присоединялось к войску Гердени. Подъедут, спросят князя, а им ответят, что Герденя у дубрав. Они и повернут туда. А могут заглянуть и в город: перед походом мало ли у кого какие надобности.

В отдалении пылила ещё одна группа всадников, побольше, тоже в литовском платье, — все спешили до полудня соединиться с князем. Вот их-то обязательно надо повернуть к дубраве, чтоб не набедокурили чего, не надо им всем сразу быть в городе. И когда первая группа литовских воинов подъехала ближе, стражники им указали в сторону дубравы, но в город их пропустили. А дальше произошло невообразимое. Несколько воинов ловко соскочили с лошадей и бегом бросились по узким деревянным ступеням вверх на сторожевые башни. Пока парни, смотревшие на башнях вдаль, разбирались, что к чему, их уже скрутили, повязали и, оставив на башнях, заменили своими. То же случилось и внизу. Никто из горожан не успел понять толком, что произошло, как у ворот была поставлена новая стража. Тут как раз подъехала и новая группа — та, что пылила следом.

— В город, к терему Гердени! — приказал Довмонт, оставив часть людей охранять ворота.

Первая часть его замысла удалась. Они вошли без шума, и горожане на них даже особого внимания не обратили. На торгу, в мастерских шла обыкновенная жизнь. Узкой вереницей они мчались по улицам мимо открытых дверей, в которых сидели ремесленники, мимо баб, шедших в храм, быть может, помолиться за удачу в походе на Псковскую землю мужа, отца или брата. Несколько воинов попались им навстречу и, увидев, что они спешат в сторону княжьих палат, посторонились, дали дорогу.

Князь Герденя с годами всё более любил нежиться на перине, а не на сырой земле, подложив под спину пук сена и под голову — седло. Потому и последнюю ночь он проводил в городе, оставив войско на своего воеводу.

Княгиня Евпраксия спала на своей половине. С тех дней, как она оскорбила Миндовга, отказалась услужить ему, он не приходил к ней. Да и прежде не больно-то он нуждался в ней. Любую красавицу, которую он высматривал на улице, могли притащить к его постели. Как-то раз православный поп, желая просветить его душу, рассказал ему историю про царя Соломона. Но вышло наоборот. Герденя теперь на пирах время от времени сам вспоминал ту сказку и горделиво повторял:

— А я как царь Соломон.

Он и сам толком не мог сказать, с чего ему вдруг захотелось пойти с войной на псковские земли. Уж чем-чем, а ратными подвигами он прежде не отличался. Это он про себя знал. Но как-то в недавней беседе совпали рассказы про великую сушь, которая сделала доступными псковские болота и реки, и про то, что вольный город себе на беду опять прогнал князя с дружиной. Что если придут к ним рыцари, их и оборонить будет некому.

— Их кто хошь сегодня голыми руками взять может, — смеялись над глупостью псковичей на том пиру его бояре.

— Так мы и возьмём, — проговорил Герденя. — А что, — повторил он, смелея, — почему бы нам и не попользоваться?

И с утра начались сборы. После того пира прошли две недели, и был лишь один небольшой дождь.

— Везёт же тебе, князь, — говорили бояре, собиравшиеся вместе с ним на войну, — все псковские болота и реки пересохли, словно колесо докатимся.

Теперь сборы закончены, войско готово, и днём они перейдут через Полоту. Те бояре, что были из русских, хотели ещё отслужить в своём храме молебен. Но он решил, что достаточно и тех жертв, которые были принесены богу-громовержцу Перкунасу. Уж сколько лет он вместе с Миндовгом сколачивал из отдельных литовских и русских княжеств сильную державу. Но до сих пор ему смешны были привычки русских бить поклоны и шёпотом клянчить у своего Христа каких-нибудь радостей, ничего в обмен ему не давая. Когда-то вместе с Миндовгом он крестился. Миндовг правильно сделал, что вернулся к вере отцов. А Герденя, приняв крещение и несколько раз заглянув в церковь, сразу решил от прежней веры не отворачиваться. Можно весь день, стоя на коленях, вымаливать у богов себе помощи, но если сам им ничего не дал, не принёс никакой жертвы, будет ли толк от твоего шёпота? Но жена Гердени Евпраксия так и осталась православной, до сих пор ходит молиться в свой каменный храм. И что совсем уж плохо — сыновья, двойняшки, без молитвы Христу жить не могут.

А Гердене помогал во всех делах Перкунас, поможет и в этом походе, который сделает его имя знаменитым.

Князь поднялся с постели и подошёл к узкому окну. Недавно в его княжество прибыли мастера-итальянцы. Они привезли драгоценные прозрачные зеленоватые плитки. Плитки эти при падении разбивались на острые осколки, только их никто не ронял — они были дороги, и приобрести их могли короли да князья. Мастера вставляли свои плитки в окна богатых замков и дворцов вместо бычьего пузыря. Герденя заказал мастеров ещё зимой, едва услышал о них, а теперь мог всегда подойти к окну и увидеть, что делается в его городе. Он посмотрел в окно и увидел множество литовских всадников, подъезжающих к палатам.

«Чьи же это дружинники?» — успел подумать он и всмотрелся в них. А всмотревшись, не поверил самому себе. Один из первых всадников соскочил с коня, поручил его другому воину и стал отдавать команды остальным. Был же это князь Довмонт!

Герденя чуть было не крикнул стражу. Но в следующее мгновение подумал, что если Довмонт с дружиной свободно прошёл до середины города, то не спасут от него ни десяток-два воинов, ни толстые двери. Довмонт проломится через всё, чтобы дотянуться до его жизни. А потому Герденя, схватив в охапку платье, устремился по лестнице вниз мимо недоумевающего стражника и выскочил через дверь, в которую ходили холопы на двор. Там он перебросил своё пухлое тело через ограду, выскочил на улицу и бросился вдоль домов. Услышав позади лошадиный топот, он, не оглядываясь, рванул на себя первую попавшуюся дверь, на которой был отчего-то начерчен большой горшок.

Это была мастерская горшечника. Ставни были закрыты неплотно, сквозь них пробивался свет с улицы. Сам мастер сидел в полутьме на лавке среди горы горшков и попивал из кувшина брагу. Он с недоумением воззрился на внезапного гостя.

— Я князь твой, помоги мне укрыться от изменников, и я отблагодарю тебя. — Герденя старался говорить твёрдо, но голос был жалок и просителен.

— Да? — удивился горшечник. — Не в моих обычаях предавать тех, кто просит помощи, только скажи, кто угрожает тебе?

— Князь Довмонт, изгнанный из державы и лишённый всего. Теперь он просто бродяга, занялся разбоем и явился в мой город.

Горшечник привстал и удивлённо присвистнул:

— Так это его дружина?

Лошадиный топот раздался у самой двери и стих.

— Спрячь же меня! — прошептал Герденя.

— Ложись за горшки, под лавку! — скомандовал горшечник.

Герденя послушно, стараясь не кряхтеть, полез под лавку. Горшечник поднялся и несколькими большими горшками загородил его.

— Сам видел, он сюда юркнул, в эту дверь. Надо бы проверить, а? — говорили в это время за дверью.

— Князь же приказал: если увидим дверь с начерченным горшком, её не трогать! Или забыл?

— А если он здесь отсиживается? Сам подумай!

— На то князь и приказал, чтобы ты своей глупой башкой чего ненужного не измыслил, а исполнял!

Снова раздался лёгкий топот копыт, и голоса стали стихать.

— Удалились! — проговорил Герденя, выползая из-под лавки.

— Ну, князь, теперь и ты удаляйся, — горшечник привстал и протянул кувшин, — хлебни на дорогу браги, больше угостить с утра нечем, и удаляйся! Христом-Богом прошу!

Он приоткрыл дверь, выглянул из лавки:

— Иди, князь, нет никого.

Герденя, босой, в нижней рубахе, выскочил на улицу. Улица была пуста.

Соскочив с коня у палат Гердени, Довмонт послал часть людей окружить пространство вдоль всего княжеского двора. Другая часть его воинов должна была проламывать двери в ограде. Но двери проламывать не пришлось. Они распахнулись сами. Однако два стражника, которые были внутри, увидев чужих, мгновенно подняли тревогу. А потому двери в дом пришлось уже выбивать тараном. Им стало могучее бревно, которое лежало у ограды. После нескольких попыток двери с треском вылетели, и воины Довмонта устремились внутрь.

В разных углах покоев началась сеча с охраной. Довмонт же с несколькими своими дружинниками бросился наверх на княжью половину. Путь им попытались преградить ещё два стражника, один — огромного роста. Но оба они легли там, где стояли. Ударом ноги Довмонт распахнул дверь в княжью опочивальню. Постель была не убрана, но пуста.

— Ищите всюду, по углам, за занавесью! — приказал он.

Гердени нигде не было. На женскую половину Довмонт решил идти один.

— Ваша княгиня — тётка моя, я ей зла не сделаю, не рубить же мне тебя, — сказал он стражнику, возможно уже последнему из оставшихся, когда тот нерешительно заступил путь. — Скажи лучше, где князь?

Однако стражник от внезапного отчаяния не мог произнести ни звука, лишь, выпучив глаза, мотал головой. Да и что он мог сделать один против полутора сотен, когда вся охрана уже порублена.

— Узнал меня? — спросил его Довмонт, глядя на то, как дружинники продолжают обшаривать мужскую половину. — Спрашиваю тебя, князь сегодня тут ночевал? Он сюда убежал?

— Здесь князя нет, там он, — наконец заговорил стражник.

— Зови тогда или княгиню, или кого там ещё. Да не бойся, не сделаем мы им зла!

Через мгновение из своей половины вышла княгиня Евпраксия, одетая так, словно ждала его с ночи.

— Что ещё за топот? — спросила она громко и строго, но внезапно словно озарилась радостью. — Уж не ты ли это, Довмонтушко? Ты откуда тут взялся? И уж не за мной ли? — Она обняла любимого своего племянника и похвалилась: — Я тебя в оконце разглядела, едва ты подъехал! Думаю, как похож на князя Довмонта!

— А если согласна ехать сразу, так и за тобой. Мне и матерь моя велела тебя забрать.

— Это куда же? Не в лес дикий? Я слыхала, знаю, ты на Русь подался.

— На Русь и пойдём, во Псков.

— Погоди, на Псков я не пойду. Туда этот, — и она брезгливо взглянула на мужнюю половину, — собрался воевать.

— Он с войной, а мы — с миром. Я от Пскова и пришёл, с дружиной своей да с их ратью.

— Коли так, скажи, чтоб запрягали лошадей в повозку да грузили платье. Чего раздумывать? Я готова. Мне с ним всё равно не жизнь. Заодно свою казну прихвати, она там, на его половине. Только его самого пощади, если найдёте.

— Ну что, нет князя? — спросил Довмонт своих дружинников.

— Словно сквозь стены прошёл!

— Пускай! Объявится, ещё свидимся.

— Погоди! Сыночки мои оба, Андрюшечка с Петечкой, в храме Святой Софии на молитве, надо их привести. Без них не поеду.

— Да кто ж их из храма выведет?

— Мамку пошлю. Их не брошу.

Розовощёкая дородная мамка скоро выбежала из хором и бегом направилась к недальнему собору. Довмонт вовсе забыл про казну, которую Герденя захватил у него с благословения Войшелга. Казна была не так уж и велика — то, что накопил его род: золотые и серебряные кубки, блюда, серебряные деньги, драгоценные камни. Хранилась она в шести сундуках. Возле них со связкой тяжёлых ключей уже возился его ключник, Артемий. Свои сундуки Довмонт узнал сразу. И ключнику ломать замки не потребовалось — замки были те же, что раньше.

— Я уж проверил — всё на месте, — сказал ключник.

— Запрягайте скорее и грузите на повозку, — скомандовал князь.

Если Гердене уже удалось выскользнуть за ворота, он может скоро навести войско. Потому из города надо было выбираться живее.

— И мои сундуки прикажи прихватить, Довмонтушко! — попросила старая княгиня. — Нечего ему на них любоваться. Да и остальные возьми, пусть хоть чем-то за твои муки поплатится! А вот и Андрюшечка с Петечкой! — обрадовалась она.

Довмонт помнил их лишь двойняшками-младенцами. Белёсенькие слабенькие мальчишечки. Они и теперь были тощенькими беловолосыми отроками, с прозрачными личиками, то ли от испуга, то ли от смущения смотрящие в пол. Во всём одинаковые. Об обоих говорили, что они не желают и слышать о ратном деле, а дни постоянно проводят в молитвах. Видимо, так и было. Это у Гердени-то! Которому что Перкунас, что Христос — всё равно.

Князю стало вдруг неудобно перед отроками за тот разгром, который учинили они в палатах, но отроки смотрели по-прежнему вниз так, словно это их не очень-то и касалось.

— В Псков едем, деточки. — Княгиня говорила с ними так, как обычно говорят с убогими. — Князь Довмонт с собой нас забирает. Там нас ваша тётка ждёт, и монастыри хорошие, будет где помолиться...

— Я вот тоже принял православную веру, — проговорил Довмонт и почувствовал, как грубо, неловко звучит его голос рядом с этими небесными отроками. А потому, стараясь, чтобы это звучало помягче, добавил: — Меня именем новым нарекли, христианским — Тимофей.

За то недолгое время, что Довмонт был в Герденевых палатах, город словно вымер. Едва услышав о внезапном налёте на палаты, жители на всякий случай попрятались за плотно закрытыми дверьми и ставнями. Даже бояре, что ночевали в городе, предпочитали до поры не высовываться из своих теремов. Однако, пока Довмонт с дружиной, с княгиней, с несколькими её служанками, с повозками, груженными скарбом, поспешали к воротам, князь чувствовал, что сквозь щели в ставнях, воротах за ними наблюдают сотни людей.

Удалась и вторая часть замысла. Теперь, выйдя за городские стены, надо приманить Герденево войско, чтобы решило оно без оглядки мчаться вдогон Довмонту.

А для того князь приказал снять путы со стражников, что были поставлены охранять ворота. Их посадили на худых лошадей.

— Скажите воеводе своему, а ещё лучше самому Гердене, что Довмонт с княгиней и казной направился во Псков, откуда и пришёл. Жителям же он обид не чинил, — приказал князь.

Всё это время седоусый был вблизи от Довмонта. Он даже помогал в сражении со стражниками в палатах.

— Ты тоже свободен. Иди куда хочешь.

— Куда же мне, князь, теперь без тебя идти, сам подумай? — взмолился неожиданно седоусый. — Да и родня моя вся на псковской стороне. Так что я с тобой, князь.

— Смотри, как знаешь, ты мне не холоп. Ежели скажешь, сразу отпущу.

При ярком свете то расстояние, которое они проходили в предутреннем тумане, оказалось намного короче.

В кустарниковом лесу, при надетых доспехах, пряталась и вся псковская рать, и часть Довмонтовой дружины.

Оба воеводы выехали навстречу князю.

— Принимайте добро, — весело сказал князь, — и пополнение не обидьте.

Разглядев обоз, Давид Якунович спросил о чём-то дядьку Луку, а услышав ответ, счастливо заулыбался:

— С успехом тебя, князь! Я так понял, семью свою собираешь? Здорова будь, княгиня, и вы, княжичи! Ежели во Псков собрались, встретим с почётом.

— Ну ежели с почётом, так и собрались! — проговорила княгиня Евпраксия и сама спрыгнула с кобылы.

— А мы зря время не теряли, навязали плоты, Давид Якунович всё допытывался, для какой надобности, — весело сказал дядька Лука. — Теперь сам видит, для какой. И княгинюшка, словно пёрышко, на тот берег переплывёт, и казна.

— Переправляться будете сразу. Надо вам дальше от Двины уйти, — проговорил Довмонт.

Воины, помогая друг другу, быстро расстёгивали латы, навьючивали на лошадей.

— Давай, Давид Якунович, простимся на этом берегу. Доверяю тебе и княгиню с княжичами, и казну. Мы тут станем поджидать Герденю. Оставь мне, как переправишься, полсотни ратников. С тобой пойдёт дядька Лука.

— Не лучше ли всем вместе ударить, князь? — запротестовал было псковский воевода.

— Тут не число надо, а хитрость. Числом их не побьём, а только себя выдадим.

Довмонт отрядил сотню своих воинов, они тоже уходили вместе с дядькой Лукой.

— Ежели что, будь уверен, Довмонтушко, я при твоём семействе — вечный слуга, — проговорил, прощаясь, Лука Нежданович.

Все понимали, что сеча будет нелёгкая.

— Смотри на тот берег, — сказал князь Василию, — следы уходят в лес, их хорошо видно. Значит, Герденя устремится туда. Даю тебе полусотню, да полусотня псковских переминается на том берегу. Ты уводишь их в лес. С краю леса оставляешь дозорных. Едва войско Гердени подходит к реке, они подают сигнал. Это чтобы вы готовились. Но из леса не показываться, пока его войско не разделится на три части. Часть первая — те, что вылезли из реки, без доспехов, полуголые. Этих — бить тебе. Часть вторая — те, что всё ещё раздеваются на моём берегу. Это — все мои. Срединная часть — те, что в реке. Этих будем бить вместе. Не высовывайся из леса, пока они не разделятся на три части. Ежели пройдёт наша хитрость, быть им битыми, ежели мы раньше времени себя обнаружим — быть битыми нам. И тогда все тут поляжем. Сумеешь своих удержать?

— Всё сделаю, князь, как сказал.

— Теперь быстрее на ту сторону и в лес. Латы наденете там. Но и промедлить вам тоже нельзя. Весь наш расчёт — на три части.

...Прошло немного времени, и пространство у реки стало пустынным. За густым мелколесьем Довмонт ссадил свои полторы сотни и разрешил, привязав коней, передохнуть. Молодого ловкого воина он послал на вершину высокой ели, ветви которой были увешаны шишками. У края гущи положил несколько сигнальщиков. Теперь оставалось лишь ждать, чтобы проверить, сколь правилен был расчёт.

Время тянулось долго, но у реки никто не показывался.

Весь его план мог сломаться от одной простой причины — Герденя в погоне за казной и княгиней устроит переправу в ином месте. Что ж, тогда остаётся запасной план: после полудня переправиться самим и ударить по ним ночью в лесу, с факелами в руках. Бить всякого, у кого не будет факела. Однако при такой битве легко и своих перепутать с чужими.

— Ну что там? — несколько раз, задирая голову, нетерпеливо спрашивал Довмонт парня, устроившегося верхом на толстой еловой ветке.

— Никого, — отвечал парень.

— Смотри не засни у меня!

Наконец сам парень зашевелился наверху и обрадованно сообщил:

— Едут! Сюда едут! Много-то как!

— Ты прикинь, сколь много.

— Сотен пять, а то и семь! Торопятся! Мне слезать?

— Ещё посиди. Взгляни вдаль, там следом никого нет?

— Там-то нет, а эти уж близко.

— Тогда слезай, — разрешил Довмонт и крикнул, как уговаривались, три раза селезнем.

Дружинники сразу повскакали с травы, принялись подтягивать доспехи.

— Выходим по моей команде с трёх сторон, по трём проходам. До тех пор — не высовываться.

Он всё-таки не удержался сам и встал за крайними кустами. Ему важно было разглядеть, кто ведёт войско — сам Герденя или какой-нибудь боярин.

Войско вёл незнакомый боярин, быть может новый, назначенный недавно воевода. Но неожиданно где-то посредине Довмонт разглядел и жирное тело Гердени. Под стать ему была и лошадь — не слишком высокая, но с могучими, слегка мохнатыми ногами. Таких лошадей привели с собою из своих земель татары.

— Ну вот, Герденя, мы и встретились, — тихо проговорил князь и отошёл в гущу, за кусты.

Войско ещё не приблизилось вплотную к реке, как Герденя нагнал передовых.

Берег, разбитый многими копытами, не надо было и особо оглядывать, чтобы понять, что все Довмонтовы воины вместе с казной и княгиней спешно удалились в сторону Пскова. Даже плот, на котором переправляли повозки и сундуки, зацепившись за упавшее дерево, колыхался на том берегу.

— Всем туда! Туда! Далеко ему не уйти! — гнал своих ратников Герденя.

— Может, какую-никакую охрану выставим, князь? — спросил было боярин, который поначалу был впереди войска.

— Какая нужна тебе тут охрана? Или думаешь, они с казной нам навстречу выйдут? Догнать их надо, а не охрану от них ставить!

На то Довмонт и надеялся! Теперь лишь бы какой нетерпеливый из своих не высунулся и не сорвал весь расчёт. Герденево воинство в беспорядке, ведя за собой лошадей, полезло в реку. Одни уже добрались до глубинных мест и плыли рядом с лошадьми, другие только входили в воду, зябко переставляя ноги, третьи и вовсе толклись на берегу. Ещё чуть-чуть — и вперёд!

Князь Герденя понимал: Довмонт в городе не задержится. А если и попытается задержаться, войско, что стоит в дубовых рощах, его вышибет. Покинув мастерскую горшечника, он сначала было бросился к воротам, но быстро сообразил, что если Довмонту удалось сюда проникнуть, он и стражу у ворот поменял. Но и жителям показываться в том виде, в каком он сейчас был, гоже не стоило. К счастью, поблизости на дворе верного его боярина клали сруб, там он и отсиделся. А когда Довмонт со своими разбойниками промчался по улицам, увозя казну и княгиню, Герденя понял и смысл его налёта. Вот что ему нужно было в городе! Не месть исполнить, а обыкновенный грабёж.

Всё ещё таясь, Герденя подобрался к собственному двору. Кроме израненных и убитых, там никого не было. Наскоро одевшись и крикнув прислугу, которая попряталась при первом появлении разбойников, он приказал седлать любую лошадь, лишь бы добраться до своего войска.

Не успел Довмонт покинуть город, как и бояре повылезали.

— Что же вы, или не князь я вам, — начал стыдить он их, — или отбить меня не могли?

Однако разговоры разговаривать было некогда. Бояре дали ему своих десяток воинов, чтоб сопроводили князя. Рассказывать же о том, как и где прятался, он не собирался. Получилось, что отбивался от разбойников до последнего, а потом ловко их обманул.

— Ну подожди же, поплатишься у меня! — приговаривал он, погоняя лошадёнку, которая несла его из города в сторону дубовых рощ. Проехал он лишь половину пути, а там встретил своё войско, спешащее ему на выручку, пересел на привычную лошадь да наскоро объяснил воеводе, что и как было.

— Казна ему далеко уйти не даст, возле первых топей нагоним! — успокоил воевода.

Подхода бояр с их дружинами решили не дожидаться. Главное — казну с княгиней отбить, а там можно и назад к реке подойти, чтобы встретиться.

На реке всё было так, как Герденя и предполагал. Следы разбойников были свежими, оставалось только быстрей очутиться на том берегу.

— Скорей! Скорей! — погонял он своих ратников, толкущихся у воды.

И когда увидел всадников, выскочивших из-за леса, в первое мгновение подумал, что это один из бояр со своей дружиной — заблудился в незнакомом месте, а теперь спешит к ним присоединиться. Но тут же разглядел среди них Довмонта. А на том берегу из леса тоже выскочил строй дружинников.

Его же ратники растерянно переминались с ноги на ногу, а когда разобрались, беспорядочно принялись хватать доспехи.

Трудно да, пожалуй, и бесполезно командовать людьми, стоящими по горло в воде. Воевода сразу охрип, крича, что им делать. К тому же он и сам в первое мгновение не понял, какого берега держаться. С обеих сторон мчалась на них лава конников. Да и те, что были в реке, тоже заметались. Одни бросились к ближнему берегу, другие к дальнему.

Нет, не за казну бились воины Довмонта, и даже не за обиженную княгиню — жену Гердени. Бились они за поруганную честь своего князя, мстили за отнятую землю и родину. Один лишь Довмонт наивно думал, что история об отнятой у него Анне известна только ему. Историю эту передавали из уст в уста, и всякий уважавший правду и законы человеческие был на его стороне. Потому они и пошли добровольно за ним, тихо гордясь своей долей.

Да и псковичам было что защищать. А потому без сомнений налетели они на мокрое воинство, и уже покатились первые головы и первые отрубленные руки попадали под ноги коней.

Лошади, с влажными гривами, в одно мгновение ставшие бесхозными, отбегали в сторону и громко ржали, подзывая людей. Люди ползли на четвереньках, едва ли не друг по другу, надеясь найти спасение в реке. На это Довмонт тоже рассчитывал: куда же им, почти безоружным, растерянным, прятаться, как не в реку? Не подумал он только об одном: о той давке, тесноте, в которой будут биться его дружина и войско Гердени.

А в этой давке терялось преимущество конников. Лошади оступались и, споткнувшись, валились на помятые тела, размахнуться мечом было тоже не просто — можно поранить своего же. Да и у Гердени в дружине были вовсе не малые дети. И когда прошла первая растерянность, когда они поняли, что ещё немного — и все они окрасят своей кровью воды реки, стали они сопротивляться отчаянно.

Всё же число их было раза в три больше. И хотя сотни две-три Довмонтовым воинам удалось вывести из боя, остальных ещё оставалось не меньше четырёх сотен.

Герденя тоже повёл себя неожиданно храбро. Вспомнив былые сражения, когда все они шли за Миндовгом, он отбил меч рослого воина, и ратники, что были на берегу, окружили своего князя плотным концом, помогли ему надеть доспехи. Новый воевода у него тоже оказался распорядительным. Выставив копья, ратники по его команде расширяли круг, а те, кто был в середине круга, наспех цепляли доспехи и выходили на помощь своим.

Уже и Довмонтовы воины, порубленные мечами, поколотые копьями, начинали отползать с боя.

И тогда Довмонт, рядом с которым всегда рубился десяток его любимых воинов, скомандовал:

— За мной! К их князю и воеводе!

Он понял: сумеет достать их мечом — будет и победа. Им удалось прорубить коридор среди рядов копьеносцев. Однако этот коридор быстро за ними сомкнулся. И теперь только от их умения да везучести зависела их жизнь. Промедли они — сомнёт их сотня Герденевых ратников.

На пути у Довмонта встал рыжебородый звериного вида ратник, он замахнулся копьём, но тут же меч Довмонтова воина отсёк ему руку, и копьё вместе со сжавшей его рукой, неуверенно вихляясь, немного всё же пролетело в сторону Довмонта, однако Довмонт уже не следил за ним и не видел, как упало оно на землю, потому что теперь он сам ударил своим мечом по сбившемуся набок шлему воеводы и успел добавить второй удар. Воевода, который специально заскочил вперёд, чтобы остановить движение прорубавшегося отряда, стал медленно сползать со своей лошади.

— Иди ко мне, Герденя! Я жду! — хрипло прокричал Довмонт.

Но неожиданно ратник слева с огромной силой бросил в Довмонта боевой топор. В последнее мгновение Довмонт успел прикрыться щитом и слегка лишь покачнулся от удара. А топор, прорубив насквозь щит, повис в нём, и у князя не было времени вытащить и отбросить его на землю. Этого ратника затоптали те, кто следовал за Довмонтом.

Теперь путь к Гердене был свободен. Он и сам почувствовал это, заметался, направил было свою мохноногую лошадь к воде, но понял, что в латах мгновенно пойдёт ко дну.

— Иди же ко мне! И пусть свершится над нами суд! — снова крикнул Довмонт.

Остальные телохранители Гердени из тех, кто не был порублен, расступились, образовав новый круг внутри внешнего. И Довмонту показалось: все, кто бился рядом, остановились, следя за начавшимся поединком.

Довмонт направил своего вороного верного друга на лошадь Гердени, и конь, словно мощный таран, ударил грудью и по ней, и по вражескому всаднику. Лошадь под Герденей зашаталась. Герденя в этот миг пытался замахнуться своим мечом, рука его нелепо задралась, конь Довмонта снова ударил по его мохноногой лошадке. И Герденя упал вместе с нею на заваленную стонущими телами землю, выронив меч.

Но тут же, высвободив ноги, он проворно вскочил и выхватил кинжал. Это был тот самый кинжал, который когда-то он так любовно гладил в доме у Довмонта. Тот самый, который Довмонт подарил ему, уступив словам Анны. А Герденя скоро и отблагодарил.

Теперь Герденя стоял хищно пригнувшись и, слегка раскачиваясь, метил в Довмонтова коня. Он был мастер по боям с ножами и не собирался считать свою жизнь законченной.

Довмонт тоже перенёс ногу через круп своего вороного и соскочил на землю. Не собирался он подставлять под кинжал друга.

— Ну давай же, иди! — крикнул он снова хрипло. И теперь уж точно прервалась вся битва на том и другом берегу реки. Все смотрели, кто упадёт, а кто выйдет живым из этого смертельного поединка.

В щите Довмонта по-прежнему торчал боевой топор, к тому же от удара лопнул ремень, притягивающий щит к локтю, и щит довольно неловко болтался на руке. Меч у него был слегка погнут, и большой точности князь от него не ждал.

— Зачем ты взял мою казну? Она мне досталась по закону. Мне её Войшелг отдал! — вдруг слезливо выкрикнул Герденя.

Он ещё считал себя несправедливо обиженным. И это даже слегка рассмешило князя. Но он не стал перечислять, нет, не обиды, а беды, несчастья, которые принёс Герденя его роду. Он ударил мечом раз, другой, целясь в оплечье, чтобы обессилить правую руку врага. Но Герденя удачно отразил удары щитом.

Оба они стояли на чьих-то телах. Довмонт на мгновение взглянул вниз — Герденя топтал тело собственного воеводы. Князь снова взмахнул мечом, и снова противник отразил его удар. И одновременно бросился сам с кинжалом вперёд на раскрывшегося Довмонта.

Как знать, возможно, этот удар и достиг бы цели. Герденю обучал боям на ножах человек, пришедший в Европу с татарами, чуть ли не из Китая. О тех землях рассказывают немало удивительного. Но только в этот раз искусство кинжального боя не помогло. Герденя резко бросился с кинжалом, зажатым в руке, вперёд, но споткнулся о ногу своего воеводы и сам повалился на землю.

Довмонту ничего не стоило добить его. Однако в это время те, что стояли в воде, подтащили плот, на котором прежде переправляли повозки со скарбом Довмонтовы воины. Плот этот ратники предназначали своему князю. И Герденя, быстро, как ящерица, отбросив щит, расстегнувшийся пояс с ножнами, выронив кинжал, пополз по телам к воде, зацепился за мокрый ствол руками, ратники подтащили толстое тело и оттолкнули плот от берега.

Довмонт нагнулся и поднял свой кинжал с ножнами.

— Догнать? — спрашивал кто-то из его воинов, указывая на уплывающий плот, на который всё ещё затаскивали Герденю.

— Пусть его плывёт! — отмахнулся Довмонт. — Мы своё дело сделали.

Оставшиеся без воеводы и своего князя, ратники Гердени бросали оружие, выходили сдаваться. Живых, пригодных продолжать битву, их оставалось немного. Самые неистовые из них бросались с берега в реку, надеясь уплыть по течению вслед за князем. Но долго в кольчугах они плыть не могли. Некоторые, теряя силы, уходили под воду, другие выкарабкивались на берег. Воины Довмонта преследовали их вдоль реки, а потом приводили по одному и соединяли с общей толпой.

Первым делом Довмонт послал трёх гонцов, дав им запасных лошадей, чтобы догнали они отряд.

— Пусть встанут на удобном месте и ждут.

На пленных ратников он зла не держал. Можно было увести их с собой, сделать холопьями. И держать, пока не будет выкупа. Так поступали с врагами часто, особенно если враги успели причинить немало зла той земле, на которую заявились. Здесь был случай иной. Они лишь желали пойти воевать псковичей, но были взяты в полон на своей же земле.

— За всех живых расплатился Герденя да те, что уже не встанут. Дадут честное слово, что не будут врагами Пскову, всех отпущу, — повелел князь.

Ратники, которым повезло остаться в живых, клялись — каждый своими богами.

— Немощных унесёте сами, а лошадей я забираю, лошади мне нужны.

Довмонт распорядился осмотреть место побоища, собрать всех своих — убитых и раненых — и переправить их через реку на плоту. Плот пришлось вязать заново, но до того, как он был готов, к берегу из леса выехали на своих ослах врачеватели.

Сам князь уже переправился и с удивлением смотрел на старика Ибн Хафиза и Убайда. Он был уверен, что они ушли с основной частью войска.

— Слава Аллаху, ты здоров и меч врага не коснулся твоего тела! — проговорил старик. И его слова перевёл Убайд.

— Откуда вы тут взялись? Разве я приказывал вам меня ждать?

— Врачеватель не может оставить место, где потребуется его помощь.

— Мы набрали в лесу трав, они останавливают кровь и хорошо залечивают раны. Позволь нам, князь, взяться за своё дело немедленно, — добавил Убайд уже от себя.

Пока старик раскрывал свой плетёный сундучок, Убайд осматривал раненых, не отделяя своих от врагов.

К этому времени на плоту переправили и первых раненых с того берега.

Старик горестно посмотрел на палящее солнце:

— Надо много времени, чтобы помочь всем. Прикажи перенести их в тень.

— Нет, старик, ты поможешь самым тяжёлым, и то лишь нашим. Полоцким ратникам отсыпь своих трав, покажи, как их прикладывать. Пусть они сами озаботятся о своих пораненных. Нам же пора выступать. Своих убитых похороним на псковской земле.

Из своей дружины Довмонт потерял пятерых. Да столько же от псковичей. Тяжёлых раненых, что сами не могли сидеть на лошади, было десятка полтора. Врачеватели присыпали их раны своими травами и показали, кого как привьючить к лошади.

— Дойдём до наших, устроим роздых, — сказал князь. И хотя полоцкие ратники поклялись больше не ходить на них с оружием, он всё-таки поставил впереди и сзади десятка по три воинов с оружием и в доспехах. Передний отряд он повёл сам, во главе заднего поставил Василия.

Гонцов в город они послали сразу, как встретились. Это был отряд десятка в два молодых воинов, псковских и Довмонтовых, у каждого по запасной лошади.

— И чтоб встретили князя как подобает, так и скажи степенному посаднику, — наставлял своих Давид Якунович.

Перед этим он отвёл Довмонта в сторону и заговорил просительно:

— Прости меня, старика, князь, как перед Богом скажу тебе, — Давид Якунович даже перекрестился, — сначала плохо я верил тебе, сомневался, а ну как ты зло против города замыслил! Теперь я до гроба друг тебе, и другого князя мне не надо. Так и объявлю со степени.

Отдых решили сделать позже, на своей земле. Довмонт подозвал Ибн Хафиза, спросил, не повредит ли раненым продолжение езды.

— Как на Псковскую землю заедем, так в первой деревне их и оставим под присмотром хозяев. Это лучше, чем с лошади на землю да обратно.

Врачеватель тяжко вздохнул, но с князем согласился.

Теперь они могли бы и не спешить. Однако победа всегда торопит домой победителя. А потому, оставив раненых на попечение сельских жителей, а также приказав встать на постой в той деревне и небольшому отряду, войско скорыми переходами приближалось ко Пскову.

Их встречали с колокольным звоном. Жители разоделись в праздничную одежду, и вечером у воеводы был пир.

Княгиня, тётка Евпраксия, обняла свою старшую сестру, и они обе поплакали над своей несладкой судьбой.

На месте домов в Запсковье, пострадавших от пожара, клали уже новые срубы. Лишь кучи полуобгорелых брёвен напомнили Довмонту о бедствии, которое могло случиться в первый день его прибытия и от которого он спас город.

Довмонт навестил и Лукаса, немецкого рыцаря. Тому уже стало легче. Девчушка, дочка хозяйки, старательно отгоняла от него берёзовой веткой мух. Рыцарь раскрыл глаза, узнал князя и улыбнулся. Улыбка вышла мученической, но всё же это была улыбка, а не стон беспамятного человека.

А через три дня Довмонт стоял на степени рядом с вечевым колоколом у стены Софийского собора посреди детинца. С ним вместе были степенной посадник Гаврило Лубинич и воевода. Окружали их горожане, собравшиеся по зову колокола на вече, и среди них Довмонт видел немало знакомых лиц. Это были ратники, ходившие с ним на Полоцк.

— И не надо нам другого князя, кроме него. Никого лучше Довмонта я не знаю! — выкрикивал в толпу свою речь воевода. — Как перед Господом Богом это вам говорю!

И ратники громкими голосами поддерживали своего воеводу. А Довмонт принимал княжью присягу, ставил свою печать на договоре и целовал крест.

— Князю не пристало ютиться в простой избе, занимай хоромы, что в детинце, — сказал посадник Гаврило Лубинич, когда горожане разошлись после веча. — И дружина пусть из Запсковья перебирается. А то расселились по чужим углам.