Дозорная ветка. Стихи и переводы

Правду с неправдой

горько и весело

перемешайте —

будет поэзия.

Лето, ночь, месяц,

кленик, черешня,

парень и девушка,

вот вам и песня.

Жаркие клятвы,

в чувствах свобода,

вечная верность,

вот вам и ода.

Пуня, девчина,

месяц, ограда,

парень с гармошкой,

вот серенада.

Ловко подперта

пуня соседняя.

Батька с дубиной,

вот и комедия.

Зимка. Где парень?

Девушка — мама.

Слезы и прорубь.

Вот вам и драма.

Жизнь. Люди — шельмы.

Бесятся с жиру.

Честность поэта —

вот вам сатира.

Двор, замок панский,

важная рада,

спесь и почтенье —

вот вам баллада.

Свиньи, подпасок,

хмурые дали,

лапоть дырявый —

мир пасторали.

Добрый пан, панна…

Сытая ласка

кормит голодных,

вот вам и сказка.

Пан, хам и поле,

пустая кладовка,

три оплеухи,

вот и концовка.

Приду усталым и счастливым

и попрошу я у земли:

— Накрой меня крылом орлиным,

крыло голубки постели.

С тех давних дней, босых и бедных,

я им завидовал в тиши,—

с орлом кружился в синих безднах,

но голубиной был души.

Так пусть какой-то росной ранью,

когда настанет мой черед,

не грозный клекот-воркованье

мне вечный ветер принесет.

Мерещилась мне слава близкой целью,

когда в глубокой тишине ночной

поэзия, как мать над колыбелью,

задумчиво склонялась надо мной.

Чтоб мальчик рос, не думая о чуде,

чтоб не считали люди сосунком,

полынью жгучей натирала груди

и смешивала горечь с молоком.

Поторопила возмужанья сроки

стеклом разбитым и дресвой дорог.

Рукою показала мир широкий

и вывела босого за порог.

С тех дней, когда подносят кубок славы,

твержу себе: — Немедля отодвинь.

И ремесло мое не для забавы,

ведь на губах еще горчит полынь.

Огрубели пальцы рук —

столько скорбной мерзлой глины,

столько холода и вьюг

просочилось между ними…

Столько солнца и добра,

столько слез и столько горя,

мелкой меди, серебра

и зерна с родного поля,

что вчера, припав к земле,

я едва-едва услышал,

как она, оттаяв, дышит,

как теплеет на заре.

А под старой грустной ивой,

где слагал свой первый стих,

отличить не смог, счастливый,

пальцы друга от своих…

Он не английский, он канадский Стратфорд.

Но, как и всюду, здесь живет Шекспир —

хохочет жир! И полоумный мир

безумные захлестывают страсти.

Потом, когда за сценою из веток

мы собрались и вспыхнула заря,

воскресшие Ромео и Джульетта

нам пожимали руки, как друзья.

И режиссер, он был взволнован встречей,

воскликнул: — За связующую нить!

Как от родимой матери отречься,

так и о дружбе с вами позабыть.

Когда б не песня русская, наверно,

меня б сумел концлагерь доконать,—

он улыбнулся: И тебя, Ромео,

не я, другой учил бы умирать.

Он попросил нас, чтобы мы им спели.

И мы запели, позабыв про страх

и неуменье, в общем, как умели,

о подмосковных наших вечерах.

И долго-долго нам рукоплескали.

Мы понимали — это тем, другим,

что с песней смерть и голод побеждали

и солнце мира видели сквозь дым.

Все чаще и чаще себя убеждаю,

что сердце не то, да и возраст не тот,

а утром за дело берусь, ибо знаю —

мое за меня не допишет никто.

Никто не допишет, никто не расскажет

о жалобе той, что болотами пашет,

о празднике том, что являлся крылато,

душа, как зарей озаренная хата…

Никто не расскажет о том, что забыто

и вдруг как новинка еще раз открыто.

Кому передам и кому я доверю

те версты, которыми прошлое мерю,

и ласку отчизны, садов ее цвет,

и доброго взгляда ликующий след.

Не тяжесть отдачи, а радость удачи —

я вам оставляю, а как же иначе?

Все вам отдаю, пока солнце в крови…

Не надо шуметь, дорогие мои!

Сухим пергаментом — бересты сверток.

Мурашки-буквицы. В стволе — осколок.

В Полесье грамоте училась детвора.

Но выли «юнкерсы» и бесновался ворог.

Пылали облаки, деревья и трава.

По шелку солнечной коры отвага

рукою детской вывела строку:

«Радзiма. Вежа. Сцяг,

Палон i смага».

Такие же слова

есть в «Слове о полку».

Листала вечный свой букварь дубрава,

и пепелищами отогревала

живые души лютая война.

Родная мова наша

не пропала,

раз в этом пламени

не сгинула она!

Мотылек на колени сел,

раздвинул крылья:

два заспанных луга в росе.

Две покрытых инеем крыши,

две поляны

заснеженных,

где,

как беженцы,

как погорельцы —

осины,

от холода синие,

не могут согреться;

два крыла —

две печальных страницы

книги времени,

книги терпенья, добра и ума,

над которой летают

тревожные

черные птицы

и которую молнии пишут,

читают грома.

По лучам и по ливням,

что сверкают на майских лугах,

ударит крючок —

и начнется…

И словно речка

войдет в берега —

в сердце песня прольется.

Об одном вас,

как братьев,

прошу —

эту песню не забывайте,

не сбивайте с лугов росу

и на крыльях пыльцу не стирайте…

Колодец роют, глину копают —

чистое все на себя надевают.

Не ссорятся бабы, не курят мужчины,

словно у роженицы за дверью —

тихо!.. И холодом веют холстины,

и с цвирканьем в желтую мокрую землю

входит лопата, входит лопата,

и разливается снежная мята.

Внизу уже остается один —

самый ловкий из сельских мужчин.

И гонит он к солнцу бадью за бадьёй

с заледенелой глубинной землей.

Дядька упорно и долго копает,

кто-то советы надумал давать,

голос глухой из земли отвечает —

просит земля болтуна помолчать.

В деле от лишнего крика — беда —

мутная будет в колодце вода.

Все осторожнее надо копать —

выход криницы нельзя прозевать.

Струи ударят, заходят на дне —

вот уже ведра ему по спине.

Молча советчиков дядька ругает,

вот он еще осторожней копает.

Вдруг над притихшей нарядной толпой

в небо торопится голос глухой:

«Смотрите, браточки,

браточки, пошла!»

Сразу же в темную сырость ствола

канули крики веселые: «Эй,

эй, не зевай, шевелись веселей!»

Хукает дядька на пальцы, копает,

будто бы клад для себя добывает,

ноги застыли, а все не беда —

светлая будет в деревне вода!