Драконы моря

Глава первая О том, как Орм построил дом и церковь, и о том, как были названы его рыжеволосые дочери

Прошло три года с тех пор, как Орм поспешно продал свой отчий дом, опасаясь гнева короля Свейна, и переселился в приграничные земли со всеми своими домочадцами, женой и матерью, слугами, маленьким священником, прихватив с собой скот, золото и столько ценных вещей, сколько он смог навьючить на лошадей. Имение, которое Аса унаследовала от своего отца, называлось Гронинг. За многие годы оно пришло в запустение, крыша осела, луга оставались нескошенными, и в нём доживал свой век старый и дряхлый управляющий с женой и стадом гогочущих тощих гусей. Орм был удручён видом имения и подумал, что таким людям, как он и его жена, дочь короля Харальда, не пристало жить в такой усадьбе. Аса же заплакала, в отчаянии взывая к Господу, и с бранью набросилась на престарелых супругов, ибо она не бывала в усадьбе с тех пор, как девушкой жила здесь с отцом в довольстве и достатке, пока последний не погиб с двумя своими сыновьями в битве.

Но Ильва была довольна, поскольку здесь, сказала она, все будут в безопасности от короля Свейна и его кровожадных споспешников.

— Это имение сгодится для меня, — сказала она Орму, — если ты окажешься так же искусен в домостроительстве, как в управлении кораблём и в бою.

Первую зиму стол их был скуден, еды не хватало ни животным, ни людям, соседи были к ним враждебны. Орм послал своих людей к вождю этих мест, Гудмунду из Уваберга, которого люди прозвали Гудмундом Грозным и который был знаменит как своим богатством, так и своей воинственностью, дабы те купили сена и хмеля. Но люди вернулись к Орму с пустыми руками, ибо чужак, поселившийся в этих краях, да ещё и христианин в придачу, не заслуживал благосклонности Гудмунда. Тогда Орм сам оседлал коня и отправился в путь, взяв с собой Раппа Одноглазого и ещё троих верных людей. Они прибыли в Уваберг на рассвете. Орм легко проник в дом Гудмунда, вытащил его из постели, проволок через главную дверь и подвесил за ноги к перекладине, в то время как Рапп и остальные загораживали двери, чтобы люди в доме не могли помешать. После недолгого спора между Ормом и Гудмундом была заключена сделка, по условиям которой Орм покупает столько хмеля и сена, сколько ему нужно, по сходной цене, после чего Орм освободил его и остался очень доволен, что ему удалось решить дело, не прибегая к насилию.

Ярость Гудмунда Грозного равнялась уважению, которое он теперь испытывал к Орму, но он был очень изумлён тем, что тот оставил его в живых.

— Ибо ты должен знать, — сказал он, — что я человек опасный, хотя, поскольку ты могущественнее меня, тебе, может быть, не сразу придётся испытать на себе мой гнев. Немногие бы отважились отпустить меня живым после того, что ты сделал со мной. Честно говоря, я сам бы не осмелился этого сделать, будь я на твоём месте. Но, быть может, твоя мудрость не соразмерна твоей силе.

— Я мудрее тебя, — ответил Орм, — ибо мне доступна ещё и мудрость Христова. Он пожелал, чтобы человек был добр к своему соседу, даже если сосед причинил ему зло. И если бы ты был благоразумен, ты бы опустился на колени и возблагодарил Его. Но если ты желаешь, чтобы мы были врагами, то ты испытаешь на собственной шкуре, что я мудр и без этого, ибо сталкивался с куда более опасными соперниками, чем ты, и ни один из них не одержал верх надо мной.

Гудмунд сказал, что ему придётся вынести много насмешек за то унижение, которому он подвергся, и это нанесёт ущерб его доброму имени. Кроме того, его ноги сильно растянуты и болят после того, как он повисел на перекладине. Когда он произносил это, ему сказали, что человеку, который с мечом бросился на Орма, пока тот вытаскивал Гудмунда из дома, Рапп Одноглазый сломал ключицу тупым концом своего топора. Тогда Гудмунд спросил, что скажут об этой вести Орм и его Христос, не полагают ли они, что все эти раны и обиды заслуживают выкупа.

Орм некоторое время размышлял над его словами. Затем он ответил, что человек со сломанной ключицей не получит ничего, поскольку сам виноват в нанесённом ему увечье.

— Этому глупцу повезло, — сказал он, — что Рапп, как и я, чтит заповеди Божьи, иначе этот человек уже ни на что бы не сетовал. Его счастье, что он так легко отделался. Но в твоих словах есть справедливость, и поэтому я дам тебе выкуп. Если ты поедешь со мной в Гронинг, я отведу тебя к святому целителю, одному из моих домочадцев. Он самый искусный и мудрый целитель во всём мире и быстро избавит тебя от боли в ногах. Этот человек настолько свят, что, когда он исцелит тебя, ты почувствуешь, что твои ноги стали крепче, чем прежде. А само то, что тебя лечил человек, который долгое время был целителем короля Харальда, лишь приумножит славу и уважение, которыми пользуется твоё имя.

Они какое-то время спорили между собой, но в конце концов Гудмунд согласился поехать с Ормом в Гронинг. Там отец Вилибальд смазал его ноги целебными мазями и перевязал их, в то время как Гудмунд докучал ему расспросами о короле Харальде. Но когда священник попытался поведать ему о Христе и преимуществах крещения, Гудмунд разозлился и приказал священнику придержать язык за зубами и никогда не говорить с ним об этом. Ибо, проревел он, если станет известно, что он купился на подобную болтовню, это нанесёт больший вред его славному имени, чем весть о том, как он висел на перекладине, и люди никогда не перестанут смеяться над ним.

Когда он собирался отправиться в обратный путь, получив плату за хмель и сено, он сказал:

— Я не хочу, чтобы между нами была кровная вражда, но, если мне представится случай расквитаться с тобой за ту обиду, которую ты нанёс моему дому, будь уверен, я не упущу его. Может быть, пройдёт много времени, прежде чем такой случай представится, но я из тех людей, кто ничего не забывает.

Орм взглянул на него и улыбнулся.

— Я уже знаю, что ты опасен, — сказал он, — ибо ты сам сообщил мне об этом. Но я не думаю, что твой обет помешает мне спокойно спать по ночам. Но знай, что если ты причинишь мне зло, то я окрещу тебя, даже если для этого мне придётся держать тебя за уши и за ноги.

Отец Вилибальд был удручён разговором с Гудмундом и объявил, что всё его служение на севере обречено на неудачу. Но Ильва утешила его, заверив, что ему будет легче, когда Орм выстроит церковь. Орм сказал, что исполнит свой обет, но сперва необходимо отстроить дом, что он пообещал сделать как можно быстрее. Он с охотой взялся за дело, послав людей в лес валить деревья и подтаскивать их к усадьбе, где сам обрубал их во всю длину топором. Он дотошно осматривал деревья, выбирая лишь тонкие стволы, в которых не было трещин и других изъянов, ибо хотел, как он сказал, чтобы получился красивый и прочный дом, а не просто лесная лачуга. В имение Асы входила и земля, которая находилась у изгиба реки, окружённая водой с трёх сторон. Земля была твёрдой, и её не затопляла река. Места было достаточно, он с радостью принялся за работу, и чем дальше продвигался, тем честолюбивее становились его замыслы. В доме был отгороженный очаг с дымовой заслонкой в крыше, точно такой же, какой он видел в замке короля Харальда, крыша была сложена из молодого, очищенного от коры ясеня и покрыта слоем березовой коры. Затем он сложил пивоварню, сарай для скота и амбар. Постройки были очень большими, и не было в тех краях строений красивее этих. Когда всё было закончено, Орм объявил, что самое необходимое построено и теперь он готов приступить к закладке церкви.

Той весной Ильве пришло время родить. И Аса, и отец Вилибальд окружили её вниманием и заботой. Им было о чём похлопотать, и они приложили множество усилий, дабы исполнить все свои обязанности. Роды были трудными. Ильва страшно кричала, что лучше было бы уйти в монастырь и сделаться монахиней, чем выносить такую боль. Но отец Вилибальд положил ей распятие на живот, пробормотал над ней молитвы, и она разрешилась близнецами. Это были девочки, что сперва разочаровало Асу и Ильву, но когда их принесли к Орму и положили на колени, он не стал сетовать. Все согласились, что они вопят и пыжатся, как если бы они были мальчиками. В конце концов Ильва смирилась с тем, что у неё девочки, которые никогда не станут мальчиками, к ней вернулась прежняя весёлость, и она пообещала Орму, что в следующий раз подарит ему сына. Вскоре стало очевидно, что обе девочки будут рыжеволосыми, что, как опасался Орм, сулило им множество неприятностей. Ибо, сказал он, если они унаследовали цвет его волос, то они могут быть похожи на него лицом, а он не желал бы, чтобы у его дочерей была такая участь. Но Аса и Ильва попросили его воздержаться от столь дурных предсказаний. Нет никаких причин предполагать, сказали они, что девочки будут похожи на него, и уж, конечно, нет ничего плохого в том, что у них рыжие волосы.

Когда пришло время давать им имена, Орм пожелал, чтобы одну из них звали Оддни, как его бабушку по матери, что пришлось по сердцу Асе.

— Но её сестру мы должны назвать в честь кого-нибудь из твоей семьи, — сказал он Ильве, — и ты должна сама выбрать имя.

— Тяжело выбрать имя, которое принесёт ей удачу, — промолвила Ильва. — Моя мать была взята в плен и умерла, когда мне было семь зим. Её звали Людмила, и она была дочерью одного вождя оботритов. Она была украдена во время своей собственной свадьбы, ибо воины, совершавшие набеги на страну, считали, что лучше всего нападать на оботритов и других вендов, когда они празднуют свадьбу, поскольку тогда они пьяны и не так искусны в бою, как обычно. Их стража спит, ибо мёд, который они варят для подобных случаев, очень крепок, и викингам легко было захватить богатую добычу и молодых женщин. Я никогда не видела женщины прекраснее её, и мой отец всегда говорил, что ей сопутствовала удача, несмотря на то, что она умерла молодой, ибо целых три года она оставалась его любимой женой. А это не так уж мало, говаривал он, для женщины-оботритки, быть допущенной к ложу короля данов и прижить от него ребёнка. Быть может, она думала иначе, поскольку после её смерти я слышала, как рабыни перешёптывались о том, что вскоре по прибытии в Данию она пыталась повеситься, ибо на её глазах был убит её суженый. Она любила меня и была очень нежна со мной, но я не уверена, стоит ли давать её имя нашему ребёнку.

Аса сказала, что об этом не может быть и речи, ибо нет ничего хуже, чем быть украденной чужеземными воинами, и если они дадут ребёнку имя бабушки, то ей может выпасть та же участь.

Но Орм сказал, что всё не так просто, как ей кажется.

— Я сам был украден из дома воинами, — промолвил он, — но я не считаю, что это было для меня неудачей, ибо, если бы этого не случилось, я бы не стал тем, кто я есть сейчас, и никогда бы не приобрёл бы ни меча, ни золотого ожерелья, ни Ильвы. А если бы не была украдена Людмила, король Харальд не породил бы дочь, которая делит теперь со мной ложе.

Им трудно было решить что-нибудь, поскольку Ильве хотелось дать имя своей матери своему ребёнку, но она не хотела подвергать свою дочь опасности быть украденной людьми из Смоланда или кем-нибудь, им подобным. Но когда отец Вилибальд услышал, о чём они спорят, он немедленно объявил, что Людмила — превосходное имя, приносящее удачу, которое принадлежало благочестивой принцессе, жившей в Моравии во времена старого императора Отто. Итак, они решили назвать ребёнка Людмилой. Все домочадцы предсказывали великое будущее женщине со столь редким именем, ибо никогда не слыхали о нём прежде.

Как только младенцы окрепли, отец Вилибальд совершил обряд крещения, сопровождавшийся громогласным плачем. Они росли быстро, были здоровы и вскоре уже катались по всему полю с большим ирландским псом, которого Орм взял с собой из Сконе, либо дрались друг с другом из-за кукол и зверушек, которых Рапп и отец Вилибальд вырезали им из дерева. Аса любила их обеих до безумия и была с ними более терпелива и ласкова, чем с кем-либо в доме. Но Орму и Ильве иногда было трудно решить, кто из двух девочек была более упрямой или неуправляемой. По Людмиле было видно, что она носит имя одной из святых, но это никак не сказалось на её нраве. Сёстры хорошо ладили, но иногда вцеплялись друг другу в волосы. Когда же одной из них давали шлепок, вторая девочка стояла рядом и ревела не менее громко, чем наказываемая.

На следующий год ранним летом Орм завершил постройку церкви. Он поставил её у воды, где берег был особенно изогнут, так что церковь защищала от реки остальные строения. Она была такой просторной, что в ней легко могло поместиться шестьдесят человек, хотя никто не мог предположить, откуда возьмётся здесь такое скопище народу. Затем он обнёс свой полуостров земляным валом и двойной оградой, в середине которой были большие, крепкие ворота. Ибо чем больше он строил, тем больше он заботился о безопасности своего жилища и хотел быть готовым к тому, чтобы отразить нападение грабителей или споспешников короля Свейна.

Когда все работы были завершены, Ильва, к великой радости её и всех домочадцев, родила сына. Аса сказала, что это, должно быть, награда Господа за то, что они поставили церковь, и Орм согласился, что наверняка в этом кроется причина столь большой удачи.

Новорождённый был без изъяна, и все согласились, что ему, вне сомнения, предназначена участь вождя, раз в его жилах течёт кровь короля Харальда и Ивара Широкие Объятья. Когда его впервые принесли к отцу, Орм снял Голубой Язык со стены, вынул его из ножен и насыпал немного муки и соли на кончик меча. Затем Аса осторожно поднесла мальчика, и его губы и язычок коснулись клинка. Отец Вилибальд с неодобрением наблюдал всё это. Он перекрестил ребёнка и сказал, что не поощряет сей языческий обычай и нельзя заставлять дитя прикасаться к орудию смерти, ибо это — грех. Но никто с ним не согласился, и даже слабая и измученная Ильва приподнялась на ложе и весело крикнула отцу Вилибальду, что его доводы лишены смысла.

— Это обычай посвящения для детей из знатных родов, — промолвила она. — Ибо это приносит им отвагу предводителя, презрение к опасностям, удачу в бою и, кроме того, делает их искусными в речах. Я не могу поверить, что Христос, после всего того, что ты поведал о нём, из тех богов, которым не по душе, когда дитя получает такие достойные дары, как эти.

— Это очень древний обычай, — сказал Орм, — а предки были мудры, несмотря на то, что ничего не знали о Христе. Я сам впервые отведал пищи, лизнув наконечник меча, и не желаю, чтобы мой сын, внук короля Харальда, начинал свою жизнь не так, как я.

Этим всё и закончилось, хотя отец Вилибальд ещё долго печально качал головой и бормотал, что Дьявол всё ещё правит северными странами.

Глава вторая О том, как Орм замыслил задать пир в честь внука короля Харальда

Орм был в как никогда бодром расположении духа, ибо всякая работа, за которую он брался, спорилась у него в руках. Его поля приносили богатый урожай, скот его был тучен, сараи и амбары были полны всяким добром, у него родился сын (и он надеялся, что не последний), а Ильва и дети пребывали в полном здравии. Он заботился о том, чтобы среди его людей не процветала праздность, Аса зорко присматривала за работницами в маслобойне, сыроварне и у ткацкого станка, а Рапп оказался добрым плотником и кузнецом. Кроме того, он искусно расставлял ловушки для птиц и зверей. Отец же Вилибальд служил ежедневно вечерню. Орм сожалел лишь о том, что его дом расположен слишком далеко от моря, ибо, говорил он, иногда ему становилось тоскливо от того, что он слышит повсюду лишь лесные шорохи, а не плеск волн, и не чувствует на губах соли моря.

Но иногда его тревожили дурные сны, и тогда он так метался и стонал во сне, что Ильве приходилось будить его и спрашивать, что за кошмары его мучают. Он просыпался и, подкрепившись пивом, говорил, что ему снилось, как он вновь гребёт на мавританской галере, его сердце готово выпрыгнуть из груди, бич со свистом обрушивается ему на плечи, и он слышит повсюду стоны своих товарищей. Наутро после таких снов он любил посиживать в плотницкой у Раппа, которого никогда не посещали сновидения, и обмениваться с ним воспоминаниями о былых временах.

Но более всего его мучили два сновидения о короле Свейне. Ибо мавританская галера была лишь воспоминанием, тогда как сны о короле Свейне казались ему дурным предзнаменованием. Поэтому, когда его посещали подобные сновидения, им овладевало великое беспокойство, и он подробно пересказывал их Асе и отцу Вилибальду, дабы они растолковали ему их. Однажды он видел короля Свейна, стоящего на носу боевого корабля и злобно усмехающегося. Корабль приближался всё быстрее и быстрее к кораблю Орма, где осталось всего несколько человек, которые тщетно налегали на вёсла, пытаясь скрыться. В другой раз ему снилось, что он лежит в темноте и не может пошевелиться, слыша жалобные крики Ильвы, которую уносят какие-то люди. И вдруг перед ним возникает в огненном свете король Свейн и в руке у него — Голубой Язык. В этом месте он всегда пробуждался.

Аса и отец Вилибальд согласились, что подобные сны должны означать что-то, и Аса заплакала, когда он поведал ей о своём втором сновидении. Но затем, поразмыслив немного, она перестала унывать.

— Похоже, ты унаследовал от меня дар — видеть правдивые сны, — промолвила она, — хотя я никому бы его не пожелала. Ибо мне это никогда не приносило выгоды, а лишь печали и заботы, о которых я иначе бы и не догадывалась. Но одно меня успокаивает: я пока не видела сна, который предостерегал бы нас от надвигающегося несчастья. Ибо любое несчастье, которое может приключиться с тобой, касается и меня, так что если бы что-нибудь угрожало тебе и твоему дому, то я бы знала об этом из своих снов.

— Что касается меня, — сказал отец Вилибальд, — то я считаю, что у короля Свейна хватает хлопот помимо того, чтобы разыскивать тебя в этом диком лесу. Кроме того, не забывай, что его гнев направлен на меня, а не на тебя, ибо я бросил в него камень, подобно слуге Божьему Давиду, поразившему язычника Голиафа. А я не мучим дурными сновидениями. Но нельзя отрицать того, что пути зла — длинны и извилисты, поэтому всегда нужно готовить себя к худшему.

Орм согласился со сказанным, но укрепил земляной вал и ограду и наложил на главные ворота затвор из двух крепких балок, крест-накрест, дабы спать по ночам спокойнее. Вскоре дурные сны исчезли, и его больше занимал предстоящий пир, который он собирался устроить в честь крещения своего сына.

Его не терзали сомнения по поводу имени сына, ибо он уже давно решил, что мальчика должно назвать Харальд.

— Всегда есть опасность, — говорил он, — что, дай я ему королевское имя, я обреку его на мучительную участь. Но мало кому так сопутствовала удача, как королю Харальду, и мало кто снискал такую славу и почёт, как он. Из всех владык и вождей, которых мне довелось встретить, лишь Альманзор из Андалузии был равен ему по мудрости. Именно поэтому я желаю дать моему сыну имя его деда, которое тот носил с таким достоинством.

— Только одно беспокоит меня в этом имени, — промолвила Ильва. — Может случиться так, что наш сын станет чересчур жаден до женщин, подобно моему отцу. Быть может, для короля это было бы достоинством, но я не думаю, что это приличествует простым людям.

— Он будет силён и хорошо сложён, — заметила Аса, — это я уже сейчас вам могу сказать. А если он ещё будет наделён весёлым духом к тому же, то ему не понадобится королевского имени, дабы одурачивать женщин. Мой сын, Ари, подавал большие надежды, но это не принесло ему ничего, кроме несчастья. Женщины не могли отвергнуть его, когда он оказывал им знаки внимания. Я это слышала из их собственных уст. У него были смешливые глаза, и он был самый большой весельчак после Орма среди моих сыновей. Я лишь молю Господа, чтобы ты, Ильва, не изведала той печали, которая постигла меня, когда с ним приключилась беда из-за женщины: он уехал в Миклагард и никогда не вернулся.

— Я бы тоже себе этого не пожелала, — ответила Ильва. — Хотя, когда я об этом думаю, я бы предпочла, чтобы мой сын никогда не стоял проглотив язык в присутствии женщины и у него хватило духу испытать своё счастье с ней.

— Можешь не опасаться, — сказал Орм. — Его предки никогда не были застенчивы.

И они принялись готовиться к торжественному пиру, на который было позвано множество гостей, ибо весть о нём разнеслась по всей округе. Орм пожелал, чтобы не было недостатка в яствах, поскольку ему не терпелось показать этим лесным людям, что происходит, когда вождь открывает двери своего дома на целых три дня. Еда и питьё должны были быть принесены в церковь, так как там было больше места. На третий день, когда гости насытятся и развеселятся, предполагалось, что отец Вилибальд скажет им проповедь, после которой, не сомневался Орм, многие из них примут крещение.

Сперва отец Вилибальд был против того, чтобы пир проходил в церкви, поскольку он уже обустроил алтарь и поставил на него красивый резной крест, а на пиру могли произойти распри, поединки и другие святотатства. Но в конце концов его одолел соблазн обратить множество душ в правую веру, и он согласился. Ильва беспокоилась, что пиво будет сварено плохо и окажется недостаточно крепким, а большинство гостей были люди дикие, и у них было принято, чтобы женщины сидели за пиршественными столами заодно с мужчинами. Кроме того, она не могла решить, надевать ли ей золотое ожерелье или будет разумнее не показываться в нём на людях.

— На одном из пиров, — сказала она, — уже обнажились мечи из-за него, а в этих краях люди охочи до золота больше, чем в Еллинге.

— Я бы посоветовал тебе надеть его, — ответил Орм. — Ибо я хочу показать всем, что ты превосходишь других женщин. Да и тебе будет мало радости, если оно будет всё время заперто в сундуке.

Все домочадцы были заняты подготовлениями к пиру. Повсюду варилось пиво, пёкся хлеб, и Орм ежедневно осматривал, насколько тучны жертвенные животные, и продолжал откармливать их дальше.

Однажды с южной стороны леса пришёл человек с двумя вьючными лошадьми и направился к усадьбе, где его приняли радушно и пригласили погостить. Его имя было Оли, и он был уже старым. Многие годы он странствовал от хутора к хутору и торговал шкурами и солью, за что его прозвали Солёный Оли, и он был известен повсюду. Никто никогда не применял к нему насилия, хотя он странствовал всегда один, ибо он был слабоумным и не таким, как другие люди. При этом он хорошо разбирался в шкурах, его трудно было обвести вокруг пальца, и его всегда хорошо принимали в тех домах, где хозяева могли позволить себе такую роскошь, как соль. Огромная собака залаяла, когда он приблизился, но ни он, ни его старые лошади не обратили на неё никакого внимания. Однако он оставался в дверях и не переступал порога до тех пор, пока его не уверили, что священника нет в доме, ибо его он боялся.

— Наш священник никакой не волк и не медведь, — промолвила с укором Аса, собственноручно подавая ему на стол еду. — Но как бы там ни было, сегодня он рыбачит вместе с Раппом, и ты его не встретишь. Мудрые люди, подобные тебе, не должны бояться служителя Господа. Но в любом случае добро пожаловать, старик, садись и поешь. Хорошо, что ты приехал со своим товаром, поскольку наш запас соли кончается, а нам она понадобится, если мы собираемся устроить такой пир, какой хочется Орму. Это его пожелание, чтобы каждый гость получил три щепотки белой соли, дабы приправлять еду. Конечно, для мяса и колбасы соли не потребуется, но для каши она сгодится, хотя люди, наверное, скажут, что это уже слишком и было бы достаточно сдобрить кашу мёдом и маслом.

Старик пил кислое молоко, накрошив туда хлеба, и кивал головой, соглашаясь с Асой.

— Нет ничего, что походило бы на соль, — промолвил он. — Человек должен есть как можно больше соли. Она даёт здоровье, силу и долгую жизнь. Она выгоняет всё плохое из тела и делает кровь чистой и свежей. Все любят соль. Взгляни сюда!

Близнецы стояли, держась за руки, и с любопытством наблюдали за стариком. Он достал пару кусков соли из кошеля на поясе и протянул их детям, несколько раз весело прищёлкнув языком. Они нерешительно подошли к нему, но в конце концов отломили несколько крупиц и принялись сосать их.

— Видишь, — ликующе вскричал старик. — Никто не отказывается от соли!

Но после того, как он закончил есть, выпил кубок пива, был расспрошен о новостях и Ильва уже приготовилась торговаться за товар, выяснилось, что у него в мешках почти не осталось соли. Белой соли, которая называлась Императорской и которая требовалась Орму, не осталось вообще, а было всего несколько горсток коричневой.

Аса погрозила старику кулаком.

— Ты должен был сразу сказать нам об этом, — промолвила она, — и я бы принимала тебя иначе. Я всегда говорила, что от стариков, троллей и старых волов не дождёшься благодарности за то, что ты их накормила.

Оли, который к этому времени был уже сыт, сказал, что за каждым разочарованием всегда следует утешение.

— Ибо сюда направляются другие торговцы, — добавил он. — Я видел их вчера, когда они отдыхали у Геклидена. Их было двенадцать, с ними было четырнадцать лошадей и мальчик. У них были мешки с гвоздями, сукном и солью. Они рассказали мне, что идут из Длинного Двора и направляются в Смоланд. Они мне незнакомы, хотя мне казалось, что я знаю всех. Но я старею, а новые люди появляются на свет. В одном я уверен, они заедут к вам, ибо их предводитель расспрашивал о тебе, Орм.

Орм коротко вздремнул в своих покоях, но к этому времени вышел ко всем послушать болтовню старика.

— Обо мне? — спросил Орм. — Кто он?

— Его зовут Остен из Ори, родом он из Финнведена и никогда не бывал в этих краях. Он сообщил, что много лет плавал по морю, но вложил всё своё добро в те товары, что были с ним, дабы вернуться домой разбогатевшим.

— Почему он расспрашивал обо мне? — опять спросил Орм.

— Он слышал о тебе как о богатом и знаменитом человеке, а это как раз то, что нужно торговцам. Кроме того, сказал он, у него в мешках есть серебряные украшения, хорошие стрелы и крепкие сухожилия для тетивы.

— Он расспрашивал о ком-нибудь ещё? — спросил Орм.

— Он хотел знать, есть ли в этой области ещё знатные мужи, которые купили бы его товар, не торгуясь и не сетуя на цену. Но более всего он расспрашивал о тебе, ибо он слышал, что ты самый богатый.

Орм некоторое время молчал, размышляя.

— Двенадцать человек? — спросил он.

— И маленький мальчик, — ответил старик. — Такие красивые товары, как у них, нужно охранять. А мальчик помогал им с лошадьми.

— Без сомнения, — промолвил Орм. — Но как бы там ни было, хорошо, когда тебя предупреждают, что к тебе направляются незнакомцы в столь большом числе.

— Я не заметил, чтобы у них были дурные намерения, — сказал Оли. — Но могу тебе сказать одно — он отважный человек, ибо я поведал ему, что у тебя в доме живёт поп, и он не испугался.

Все расхохотались на это.

— Почему ты боишься священников? — спросил Орм.

Но старик не ответил на вопрос; он лишь покачал головой, лукаво посмотрел на них и пробормотал себе в бороду, что он не настолько глуп, чтобы не знать, что такого рода люди — похуже троллей. Затем он поднялся и, не мешкая, покинул их.

— Через семь недель я задам пир. — сказал ему Орм, когда он садился на лошадь, — и, если ты окажешься в этих краях, я с радостью приму тебя. Ибо может случиться так, что ты оказал мне хорошую услугу.

Глава третья О незнакомцах, которые приехали с солью, и о том, как король Свейн потерял голову

На следующий вечер незнакомцы, о которых предостерегал Оли Солёный, прибыли в Гронинг. Начался дождь, и люди на конях остановились неподалёку от ворот, в то время как один из них спросил Орма, добавив, что они ищут ночлега. По приближении незнакомцев собаки принялись лаять, и Орм подошёл к воротам вместе с Раппом, отцом Вилибальдом и пятью домочадцами. Все, кроме отца Вилибальда, были хорошо вооружены. Незнакомец, который обратился к ним, был высоким худым человеком, облачённым в широкий плащ. Он отёр мокрое лицо и сказал:

— Не годится в такой дождь разъезжать торговцам, ибо кожаные мешки и тюки могут промокнуть. У меня на лошадях — мешки с солью и сукном, которые испортятся от сырости. Поэтому, хоть вы и не знаете меня, Орм, я прошу пустить меня и моих людей на ночлег, дабы сохранить товар. Я не проходимец, зовут меня Остен, сын Угги, я потомок Грима Длинного из Ористада в Финнведене. Братом моей матери был Стюр Мудрый, который известен всем.

Пока он говорил, Орм внимательно приглядывался к нему.

— С тобой много людей, — промолвил он.

— Иногда я думаю, что их слишком мало, — ответил Остен. — Ибо товары мои дороги, а это не самые безопасные края для бродячих торговцев. Но пока всё шло хорошо, и я надеюсь, что так и будет продолжаться. Быть может, в моих мешках найдётся что-нибудь, что вы или ваша жена захотите купить.

— Ты крещён? — спросил отец Вилибальд.

— Конечно, нет! — возмущённо ответил Остен. — Ни я, ни мои товарищи. Мы все честные люди.

— Твой язык сослужил тебе плохую службу, — сказал сурово Орм. — Мы все здесь — крещёный люд, а человек, который задал тебе вопрос, — священник.

— Трудно ожидать от каждого незнакомца, что он будет осведомлён об этом, — примирительно ответил Остен. — Но теперь я вспомнил, что человек, которого я встретил по пути, поведал нам о попе, живущем в вашем доме. Но у меня это вытеснилось из памяти тем, что он рассказывал о вас, Орм, о вашей славе, гостеприимстве и доблести в бою.

Дождь сделался ещё сильнее, и где-то вдалеке громыхнул гром. Остен взглянул на свою поклажу, и во взгляде у него мелькнуло беспокойство. Его люди спешились и стояли теперь спиной к ветру, накинув плащи на головы.

Рапп усмехнулся.

— Вот и подвернулся случай купить соль по дешёвке, — сказал он.

— У тебя наверняка достойные предки, смоландец, — промолвил Орм, — и я не хочу думать о тебе ничего дурного, но согласись, что опасно пускать на ночь в дом двенадцать вооружённых человек. Я бы не выказал негостеприимства, но мне думается, что ты не можешь упрекнуть меня в нерешительности. Но я предлагаю тебе выбрать: либо ты уезжаешь и ищешь ночлег в другом месте, либо ты вступаешь на мою землю и ночуешь со своими людьми у меня в бане, но сперва вы все сложите оружие у ворот.

— Это трудное условие, — сказал Остен. — Ибо если я сделаю второе, то я отдаю себя, своих людей и своё добро тебе в руки, а не всякий пойдёт на это. Но я полагаю, что ты слишком могущественный предводитель, чтобы поступить со мной вероломно. А я нахожусь в таком положении, что не могу не принять твои условия. Поэтому пусть будет так, как ты требуешь.

Сказав это, он вынул меч из-за пояса и протянул Орму. Затем он обернулся к своим людям и приказал им поспешить и перетащить товары в сухое место. Они немедленно подчинились ему, но каждый должен был положить своё оружие у ворот, прежде чем ему позволили войти. Лошадей стреножили и отпустили пастись на траве у реки. В это время года им не угрожали волки.

Когда всё было сделано, Орм пригласил незнакомцев разделить с ним пищу. После еды он договорился с Остеном о соли и сукне, и тот показался ему человеком, с которым можно иметь дело, ибо он запросил за свои товары не больше, чем того можно было ожидать. Во время сделки они сидели и пили как друзья. Потом Остен сказал, что он и его люди утомились после долгой дороги, учтиво поблагодарил за щедрый стол, и они удалились на покой.

Снаружи бушевала буря, и спустя некоторое время из хлева донеслось мычание скотины. Рапп и старый пастух вышли из дома взглянуть, не испугались ли звери и не сломали ли засовы. Было уже темно, но иногда всё озарялось вспышками молнии. Рапп и пастух тщательно осмотрели хлев и нашли его в целости и сохранности. Вдруг тонкий голос спросил из темноты:

— Ты Рыжий Орм?

— Нет, — ответил Рапп. — Но я второй после него в доме. Что тебе от него нужно?

Сверкнула молния, и они увидели мальчика, которого привезли с собой торговцы.

— Я хотел спросить его, сколько он мне заплатит за свою голову, — сказал мальчик.

Рапп быстро наклонился и схватил его за плечо.

— Какого рода товаром ты торгуешь? — спросил он.

— Если я расскажу ему всё, что знаю, быть может, он даст мне что-нибудь за мою осведомлённость, — ответил мальчик. — Остен уже продал его голову королю Свейну и приехал сюда лишь за тем, чтобы забрать её.

— Идём со мной, — промолвил Рапп.

Все вместе они поспешили к дому. Орм лёг спать одетым, ибо из-за бури и незнакомцев чувствовал себя беспокойно. Весть Раппа заставила его проснуться. Он запретил им зажигать свет и быстро надел кольчугу.

— Как они смогли обмануть меня? — спросил он. — Ведь у меня их оружие.

— Их мечи и секиры спрятаны в тюках, — ответил мальчик. — Они сказали, что ваша голова стоит хлопот. У меня пол доли в вознаграждении, и они вытолкали меня под дождь присматривать за лошадьми, поэтому мне не жалко, что их сделка кончится не в их пользу. Ибо я больше не на их стороне. Скоро они будут здесь.

Все люди Орма не спали и были вооружены. Вместе с Ормом и Раппом их было девять числом, но некоторые были уже стары, и не следовало рассчитывать на их помощь, если бы дело дошло до драки.

— Лучше направиться к ним прямо сейчас, — промолвил Орм, — и если повезёт, мы сможем выкурить их оттуда.

Рапп приоткрыл дверь и выглянул наружу. — Удача! — сказал он. — Начинает светать. Стоит им только попытаться убежать, как они станут хорошими мишенями для наших копий.

Буря закончилась, и сквозь облака проглядывала бледная луна.

Ильва наблюдала, как люди выскользнули за дверь.

— Я надеюсь, с этим делом будет всё покончено, — сказала она.

— Не беспокойся, — ответил Орм, — и согрей пива к нашему возвращению. Кому-нибудь из нас оно понадобится, когда мы закончим эту ночную работу.

Они направились молча через лужайку к бане. Рядом с ней находился дровяной сарай, и они как раз подошли к нему, когда увидели, что дверь бани медленно открывается. Сквозь брешь они могли видеть серые лица и тусклый блеск оружия. Орм и некоторые его люди немедленно метнули копья в брешь, но ни одно из них не попало в цель. Затем в воздухе раздался боевой клич, и дверной проход заполнился торговцами. Орм нагнулся и схватил большую плаху, что стояла у входа в дровяной сарай. Его руки чуть не переломились, когда он оторвал её от земли, шагнул вперёд и метнул что было силы в открытую дверь. Самый передний из его врагов успел отклониться в сторону, но чурбан попал в тех, что были позади него, и они со стонами рухнули на землю.

— Хорошо задумано, — сказал Рапп.

Торговцы были отважными людьми, хотя всё случилось не так, как они ожидали, и те, кто ещё стоял на ногах, попытались напасть на Орма и его людей. Разгорелась свирепая схватка, но луна скрылась за облаками и стало трудно отличить своих от чужих. На Орма напали двое, один из которых вскоре пал. Другой человек был маленького роста, грузный, но мощного телосложения. Он опустил голову и, как бык, бросился на Орма, повалил на землю и ранил в бедро длинным ножом. Орм выпустил меч и схватил противника за шею одной рукой, сжал что есть силы, а другой крепко держал его за запястье, дабы он не ударил его ножом. Некоторое время они катались по земле, так как у торговца была короткая шея, сильная, как у медведя, и скользкая, как у тролля. Случайно они оказались у стены бани. У Орма появилось преимущество и он усилил хватку. Противник захрипел, что-то хрустнуло у него в шее, и он обмяк. Орм поднялся на ноги и взял меч, но ножевая рана была глубока и болела, он не мог ступить ни шагу, хотя слышал, как двое из его людей взывают о помощи в темноте.

Вдруг звон оружия и стоны раненых и умирающих заглушил ужасный лай, и из-за угла дома выбежал отец Вилибальд, сжимая в руке копьё, а за ним мчались огромные ирландские псы, которых он спустил с привязи. Все четверо были очень свирепы, из пасти у них падала пена, и они неистово набросились на торговцев, которые затряслись от страха, завидев их. Ибо псы, ростом с четырёхмесячного телёнка, были зрелищем, к которому они не привыкли. Те, кто разделались со своими противниками, повернулись и побежали к реке, но их преследовали собаки и люди Орма. Двух из них они настигли и убили, но трое оставшихся бросились в воду и скрылись. Орм, хромая, бросился было вдогонку, ибо боялся, что Остен находится среди, них, но когда он вернулся к дому, то обнаружил Раппа, который, опёршись на секиру, сидел на колоде и разглядывал человека, лежащего перед ним на земле.

— Вот и сам предводитель торговцев, — сказал Рапп, когда увидел приближающегося Орма. — Жив он или нет, я не знаю, но должен сказать, он был неплохим бойцом.

Остен лежал на спине, бледный и окровавленный, и его шлем был расколот ударом Рапповой секиры. Орм присел рядом с Раппом и посмотрел на поверженного врага. И он так воспрял духом при виде его, что забыл о боли в бедре. Ильва и Аса выбежали из дома с радостными и беспокойными лицами. Они попытались уговорить Орма войти в дом, дабы они могли перевязать рану, но он всё стоял рядом с Остеном, пристально глядя на него и бормоча что-то себе в бороду. Наконец он сказал:

К ним присоединился отец Вилибальд. Он осмотрел рану Орма и приказал ему пойти в дом, добавив, что если он не может идти, то Рапп и женщины должны будут понести его. Затем он склонился над Остеном и пощупал место, куда попала секира Раппа.

— Он жив, — сказал наконец отец Вилибальд. — Но сколько он ещё проживёт, я не могу сказать.

— Я пошлю его голову королю Свейну, — промолвил Орм.

Но отец Вилибальд строго сказал, чтобы он даже и не думал об этом и что Остен и другие торговцы, оставшиеся в живых, должны быть перенесены в дом.

— Эта ночная работа надолго отнимет у меня время, — торжественно произнёс он.

Отец Вилибальд вообще был человеком решительным, но особенно, когда дело касалось больных или раненых, в таких случаях никто не осмеливался прекословить ему. Итак, все, кто мог, помогали отнести раненых в дом и уложить их там.

Вскоре после того, как Орму помогли перебраться в его покои и перевязали рану, он ослабел, ибо потерял много крови. Но на следующий день он почувствовал себя лучше, чем ожидал. Он с удовольствием вспомнил о том, что приключилось, и приказал, чтобы мальчик из торговцев навсегда остался среди его домочадцев и чтобы к нему относились соответствующе. Он узнал, что двое его людей убиты, а двое других тяжело ранены, а с ними и один пёс. Но отец Вилибальд сказал, что с Божьей помощью они встанут на ноги. Орму было жалко потерять двоих своих споспешников, но он успокоил себя тем, что всё могло бы кончится хуже. Из торговцев в живых остались Остен и ещё двое, не считая тех, кому удалось скрыться. В бане они обнаружили тех двоих, в которых попала колода, брошенная Ормом. Один был мёртв, а у другого была сломана нога и раздроблена ступня. Отец Вилибальд приказал перенести всех раненых в церковь, где их положили на соломе. За ними тщательно ухаживали и заботились, и с каждым днём становилось всё яснее, что маленький священник доволен своим трудом.

Орм вскоре был вновь на ногах, и от его раны мало что осталось. Однажды отец Вилибальд пришёл к столу в особенно весёлом расположении духа и объявил, что даже Остен, который был ранен тяжелее всех, похоже, начал выздоравливать.

Рапп с сомнением покачал головой, услышав эту новость.

— Если это так, — промолвил он, — то у меня уже не тот удар, что был прежде.

Орм тоже не очень обрадовался.

Глава четвёртая О том, как Орм проповедовал торговцу солью

Новость о схватке в Гронинге вскоре разнеслась по всей округе, и Гудмунд из Уваберга приехал с толпой соседей, которых Орм никогда прежде не видел, дабы узнать подробности. Они сильно напились пивом Орма и бурно радовались, когда он описывал им схватку. Случившееся, заключили они, лишь поддержит добрую славу и почёт, которыми пользовались приграничные земли и их обитатели. У всех нашлось что сказать и в честь больших псов, и каждый из них попросил позволения, чтобы его суки могли заиметь от них щенков. Когда же была показана соль и сукно в придачу со всей добычей, которую захватил Орм, они пожалели о том, что им не сопутствовала такая удача. Они принялись договариваться о лошадях торговцев и вскоре заключили сделку, ибо у Орма был избыток лошадей, кроме того, он считал нечестным назначать за них высокую цену, так как ему они достались даром. Затем самые мощные из гостей испытали свою силу, попробовали поднять плаху, и хотя наблюдавшие за ними называли имена умерших, которых они знавали в детстве и которые отличились подвигами потяжелее, чем этот, всё же никому не удалось метнуть колоду дальше, чем это сделал Орм. От этого Орм ещё больше воспрянул духом и попросил их не принимать это слишком близко к сердцу.

— Я и сам не уверен, что мне удалось бы бросить её так далеко, — сказал он, — если бы не мощь, которой ярость наделяет человека.

Всем было любопытно взглянуть на Остена, и они изумлялись, что Орм сохранил ему жизнь. Нож в горле, пояснили они, исцелил бы его куда лучше, и искренне посоветовали не доставлять хлопот себе и другим, отпустив его на свободу. Его поступок, говорили они, принесёт одни неприятности, ибо они не привыкли давать кров своим раненым обидчикам. Многие из них собирались пойти в церковь взглянуть на этого человека и поговорить с ним, ибо им было любопытно, считает ли он, что приграничные земли — хорошее место для охоты за головами. Но отец Вилибальд запер двери и остался глух к их просьбам впустить. Быть может, сказал он, они будут допущены позже в лоно церкви, если такова будет воля Господа, но он не позволит насмехаться над раненым, который едва ещё может поднять голову.

Итак, им пришлось отказаться от такого удовольствия, но, прежде чем разъехаться, они выпили прощальный кубок и решили, что Орма следует почитать за вождя и в Гронинге, что он достойный потомок Свейна Крысиного Носа, хоть даже и позволил окрестить себя. Затем они поклялись, что будут на стороне Орма в любой распре, которая может произойти из-за всего этого.

Орм дал каждому из них по мерке соли в подарок и в подтверждение их добрососедских отношений. Затем в самом прекрасном расположении духа они ускакали прочь из Гронинге, подскакивая в сёдлах и вскрикивая как сойки.

Мальчик был очень испуган, когда узнал, что Остен должен поправиться, ибо, если Остен останется в живых, сказал он, то наверняка отомстит ему, как только подвернётся удобный случай. Но Орм уверил его, что никто не причинит ему вреда, и сказал ему, чтобы тот спал спокойно, какие бы ни были намерения у Остена. Мальчика звали Ульв, и с самого начала он был обласкан Асой и Ильвой, которые не знали, как отблагодарить его за оказанную услугу. Аса засела за работу, дабы сшить ему лучшую одежду собственными руками. Она и брат Вилибальд согласились, что мальчик, вне сомнения, послан самим Проведением Господним, дабы спасти их всех от козней сатаны. Они спросили его, как он оказался у торговцев. Тот ответил, что сбежал от своего жестокого дяди, с которым жил на берегу и от которого терпел нужду и побои с тех пор, как его отец и мать утонули во время ловли рыбы. А торговцы поручили ему присматривать за лошадьми.

— Но они давали мне мало еды, — продолжал он, — так что я всё время был голоден, кроме тех случаев, когда мне удавалось украсть что-нибудь из дома. Всю ночь я должен был бодрствовать, сторожа лошадей, и меня били, если с ними что-то случалось. Но хуже всего было то, что меня никогда не сажали на лошадь, как бы ни уставали мои ноги. Несмотря на это, мне с ними было лучше, чем с моим дядей, хотя я не испытывал к ним привязанности и рад тому, что всё так получилось. Ибо здесь у меня есть то, чего не было прежде: я могу есть, сколько захочу, и я могу спать, когда захочу. Поэтому я с удовольствием останусь здесь навсегда, если вы меня не прогоните отсюда. Я даже не боюсь креститься, если вы считаете это необходимым.

Отец Вилибальд сказал, что, вне сомнения, это необходимо, и окрестят его как только он обучится христианской доктрине. Ильва уговорила его присматривать за Оддни и Людмилой, которые уже ходили и легко могли убежать прочь из дома. Уже были два случая, когда все перепугались, обнаружив их у реки. Мальчик прилежно исполнял свои обязанности, сопровождая их, куда бы они ни направились. Это, сказал он, работа получше, чем присматривать за лошадьми. Он умел свистеть так, как никто ещё никогда не слышал, и даже мог подражать птицам. Обе девочки любили его больше всех. Со временем он прославился как Счастливый Ульв, поскольку нрав у него был покладистый и весёлый.

Остен и два его раненых приспешника уже могли двигаться к этому времени. Поэтому их переселили из церкви в баню, где их всё время охранял вооружённый человек. Отец Вилибальд попытался обучить их христианской доктрине, но вскоре пришёл к Орму и сказал, что сердца этих людей сделаны из камня и в них никогда не произрастут семена Милости Божьей. Но, добавил он, ничего другого он и не ожидал.

— Я не тщеславный человек, — продолжал он, — и не гонюсь за почестями. Но как бы там ни было, я буду вознаграждён за труд всей моей жизни, если стану первым священником, крестившим смоландца. Ибо ничего подобного не совершалось прежде, и если мне это удастся, то ангелы возрадуются на Небесах. Но вряд ли я способен убедить этих людей, ибо их упрямство чрезмерно. Было бы хорошо, если бы ты, Орм, помог мне, упрекнув Остена.

Орм решил, что это мудрое предложение, и сказал, что с радостью сделает всё, что в его силах.

— Я обещаю, — добавил он, — что они будут крещены, прежде чем выйдут из моих ворот.

— Но они не могут быть крещены, пока они не выслушают от меня толкование христианской доктрины, — сказал отец Вилибальд, — что они наотрез отказываются делать.

— Они выслушают от меня, — промолвил Орм.

Они вместе направились к бане, и там Орм и Остен впервые увиделись с той схватки ночью. Остен спал, но открыл глаза, когда вошёл Орм. Его голова была обмотана повязками, которые отец Вилибальд переменял ежедневно. Он медленно сел, придерживая руками голову, и, не мигая, долго смотрел на Орма.

— Хорошая встреча, — сказал Орм, — ибо моя голова всё ещё держится на плечах и даже прочнее, чем твоя. Я приношу тебе благодарность за всё то добро, которое ты так заботливо привёз ко мне. Но я полагаю, ты ожидал, что всё обернётся иначе.

— Всё бы и повернулось иначе, — сказал Остен, — если бы мальчишка не поступил со мной вероломно.

Орм рассмеялся.

— Вот уж не думал, — сказал он, — что ты будешь сетовать на вероломство. Но есть вопрос, на который я хотел бы услышать твой ответ. Ты хотел лишить меня головы. Скажи мне теперь, у кого больше прав на твою голову?

Остен помолчал некоторое время.

— Мне изменила удача в этом деле. Больше мне нечего сказать.

— Твоя удача была бы ещё хуже, — промолвил Орм, — если бы не этот благочестивый человек, которому ты всем обязан. Когда я узнал, что король Свейн требовал мою голову, я хотел послать ему твою взамен, но этот священник отговорил меня от этого. Он спас тебе жизнь и исцелил тебя от ран, но даже это показалось ему недостаточным, и он пожелал спасти твою злобную душу смоландца. Итак, мы решили, что ты и твои люди должны сделаться христианами. Тебе нечего сказать на это, ибо твоя голова принадлежит мне и я вправе распорядиться ею как мне угодно.

Остен мрачно смотрел на них обоих.

— Мой род велик и могуществен, — сказал он, — и мы всегда мстим за оскорбления и обиды. Поэтому знай, что ты дорого заплатишь за то, что ты со мной сделал, но заплатишь ещё дороже, если принудишь меня совершить бесчестный поступок и навлечь на себя позор.

— Никто не принуждает тебя ни к чему, — промолвил Орм. — Ты волен выбирать. Либо твоя голова будет окроплена этим святым человеком, который, кроме добра, ничего тебе не желает, либо твоя голова будет помещена в мешок и послана королю Свейну. Я обещаю тебе, что её тщательно завяжут и с ней ничего не сделается в пути, ибо я желаю, чтобы он узнал её владельца. Мне кажется, что лучше всего будет засолить её, дабы она не испортилась, благо у меня теперь много соли.

— Ни один человек в моём роде не был крещён, — сказал Остен. — Только среди рабов у нас есть христиане.

— Ты, очевидно, не знаешь, — сказал Орм, — что Христос повелел, чтобы все люди крестились, даже смоландцы. Отец Вилибальд может пояснить тебе, поскольку знает Писание.

— Вот Его слова, — промолвил отец Вилибальд. — Он сказал: «Идите в мир и проповедуйте всем Евангелие моё и крестите всех». Ещё Он сказал, в другой раз: «Тот, кто верует и крещён, спасёт свою душу, но тот, кто не верует, будет гореть в геенне огненной».

— Слышал? — сказал Орм. — Выбор за тобой.

— У тебя много тяжких прегрешений, — промолвил отец Вилибальд, — и твой дух болен, но так обстоят дела с большинством людей в этой стране. Если ты позволишь крестить себя, ты, по милости Божьей, будешь из тех, кто спасётся, когда Он появится на Небесах, дабы судить род человеческий, что должно произойти очень скоро.

— Кроме того, — сказал Орм, — как только ты окрестишься, ты заручишься поддержкой Бога. А я надеюсь, ты заметил, пытаясь убить меня, что Его поддержка очень сильна. Я сам преуспеваю лишь с тех пор, как последовал за Христом. Всё, что от тебя требуется, — это отречься от старых богов и сказать: «Нет Бога, кроме Бога, и Христа Пророка Его».

— Не Пророка его! — гневно вскрикнул отец Вилибальд. — А Его Сына!

— Его Сына, — быстро поправился Орм. — Я это и хотел сказать. Мне хорошо известны эти слова, но сейчас я не подумал, и мой язык оказал мне плохую услугу, ибо я долго придерживался лжеверы в те дни, когда служил Альманзору из Кордовы, в Андалузии. Но это было давно, прошло уже четыре года с тех пор, как меня крестил святой епископ в Англии, и с тех же пор Христос оказывает мне поддержку во всём. Он вручает мне в руки моих врагов, так что не только ты не можешь причинить мне вреда, но даже король Свейн. У меня много и других преимуществ перед язычниками. Мне с рождения сопутствовала удача, но она стала ещё больше, когда я обратился к Христу.

— Нельзя отрицать, — сказал Остен, — что твоя удача больше, чем моя.

— Но она сделалась такой, — продолжал Орм, — как только я принял крещение. В прежние дни, когда я поклонялся старым богам, мне много раз изменяла удача, и я просидел два года рабом на галерах Альманзора, прикованный цепью. Правда, я добыл себе меч, который ты видишь, и это самое прекрасное оружие из всех, которые когда-либо были выкованы. Даже Стирбьёрн, который больше других понимал толк в мечах, сказал, взвесив его на руке в покоях короля Харальда, что никогда не видел ничего лучшего. Но даже этот меч был скудным вознаграждением за всё то, что я претерпел там. Затем я принял тамошнюю веру, по повелению моего предводителя Альманзора, и добыл себе золотое ожерелье, равного которому нет в мире. Но из-за этого ожерелья я чуть не лишился жизни в палатах короля Харальда. И если бы не моя кольчуга и не этот маленький священник, который, как никто, сведущ в искусстве врачевания, я бы умер от ран. Затем, наконец, я принял крещение, заручился поддержкой Господа и сразу же добыл себе в жёны дочь короля Харальда, которая и есть то самое лучшее, чем я обладаю. Теперь ты сам был свидетелем того, как Христос помог мне одолеть тебя и твоих людей, когда вы приехали убить меня. Если ты хорошенько подумаешь, ты поймёшь, как разумный человек, что ты ничего не теряешь, принимая крещение, а только приобретаешь выгоду, даже если тебе не так уж важно сохранить свою голову на плечах.

Это была самая длинная проповедь, которую кто-либо когда-либо слышал от Орма, и отец Вилибальд говорил ему позже, что он достойно справился с ней, учитывая его неопытность в этом деле.

Остен долгое время сидел и размышлял. Затем он сказал:

— Если всё, что ты говоришь, правда, я вынужден признать, что ты не только ничего не потерял, сделавшись христианином, но даже и приобрёл. Ибо это немалый подвиг, добыть себе дочь короля Харальда, не говоря уж о тех товарах, что ты захватил у меня. Но в Смоланде, где я живу, все христиане — рабы, и, быть может, прими я крещение, меня постигнет их участь, а не твоя. Но я желал бы знать одно, если я поступлю так, как ты говоришь, что ты собираешься делать со мной?

— Я освобожу тебя и отпущу с миром, — ответил Орм. — И твоих людей тоже. Остен подозрительно посмотрел на него, но затем кивнул.

— Если ты готов дать клятву перед нами, — сказал он, — я поверю, что ты сдержишь слово. Хотя я и не понимаю, что тебе с того, крещён я или нет.

— Просто, — ответил Орм, — я хочу оказать услугу Господу и Сыну Его за всё то, что Они сделали для меня.

Глава пятая О большом пире и о том, как первый смоландец принял крещение

Когда стали роиться первые пчёлы и было убрано первое сено, Орм задал большой пир в честь крещения сына. Как он и рассчитывал, пир длился три дня, и он сильно отличался от обычных пиров хотя бы тем, что за всё это время не пролилась кровь, несмотря на то, что все гости были пьяны, как это и подобало на празднествах такого рода. Единственное несчастье случилось в первый вечер, когда двое юношей, опьянев, решили пойти поиграть с большими псами в конуру. Один из них отделался всего лишь несколькими укусами, да всё его нарядное платье было изодрано в клочья. Другой же попытался сопротивляться, и лишь после продолжительных воплей две женщины из домочадцев, которых знали собаки, бросились туда стремглав и оттащили псов. Нога юноши была разорвана, и недоставало одного уха. Когда весть об этом дошла до пирующих, она вызвала бурный приступ веселья, и все гости хвалили собак, но никто больше не решился поиграть с ними.

Аса и Ильва с трудом разместили гостей, так как приехало больше, чем было приглашено, и многие привезли с собой сыновей и дочерей. И хотя некоторые гости, особенно старики, засыпали, пресытившись, прямо за столом на скамье или на полу, несмотря на это, места всё равно не хватало. Проще всего было разместить молодых гостей: девушек поселили в одном сарае, а юношей в другом, но повсюду сено было мягким и свежим. Тем не менее поразительное число молодых людей путало свои сараи, но на этот счёт не возникало недовольства. Наутро девушки, краснея, мямлили что-то матерям про свои ночные блуждания и про то, как трудно отличить в темноте одну копну сена от другой, а те предостерегали их от того, чтобы в следующую ночь никто не споткнулся об их ноги. Ибо подставлять ножку мужчинам две ночи подряд считалось зазорным для девушки и могло вызвать множество пересудов. Из-за этого между родителями молодых людей возникали длительные, но дружелюбные споры, так что к концу пира было объявлено о семи или восьми помолвках. Весть об этом привела в восторг Орма и Ильву, ибо это был знак того, что гости, стар и млад, веселились от души на празднике; лишь отец Вилибальд мрачно бормотал что-то самому себе, не высказываясь, впрочем, открыто о том, что происходило на пиру.

С другой стороны, отцу Вилибальду было что сказать на этом празднике. Уже в первый день, когда гости расселись по своим местам в церкви и каждому мужчине и женщине поднесли по первому кубку пива, он появился у алтаря, где стоял крест и три красивых восковых свечи, которые собственноручно сделали он и Аса, и обратился к присутствующим с проповедью о святом месте, в котором они находятся.

— Господь, правящий этим домом, — промолвил он, — есть Бог истинный, превосходящий всех остальных в мудрости, силе и умении приносить удачу. Дом Его, куда вам позволено вступить, есть дом мира. Ибо Он пребывает в мире, радуется ему и дарует его тем, кто обращается к нему за помощью. Вы пришли в этот дом из обители мрака и неверия, дабы на короткий миг насладиться Его присутствием, и в обитель мрака и неверия вы возвратитесь, дабы погрязнуть во грехе и разврате до конца своей жизни, после чего займёте своё место в рядах проклятых. Но Христос дарует и вам свою бесконечную любовь, хоть вы денно и нощно оскверняете Его Имя и преступаете Его заповеди, поэтому вам и было дозволено войти в этот дом. Ибо Он желает, чтобы все люди были счастливы, вот почему Он сам был странником на этой земле; Он обращал воду в крепкое вино, дабы подарить радость своим друзьям. Но близится время, когда Он перестанет быть кротким с теми, кто пренебрегает Его любовью. И когда они познают гнев Его, они будут мучиться куда ужаснее, чем тот вождь в песне,[19] который был брошен в ров со змеями. Итак, я полагаю, все вы согласитесь, что нет ничего хуже, чем оказаться в рядах Его врагов. Но покуда Его любовь распространяется на всех, любой мужчина и любая женщина могут сделаться Его слугами и заручиться Его поддержкой, приняв крещение. Но те, кто не сделает этого, должны будут отныне полагаться на самих себя.

Гости с любопытством слушали отца Вилибальда, перешёптывались между собой о том, что в его словах много верного и разумного, но много и такого, чего невозможно слышать без Смеха. Было заметно, что люди старые слушали с большим вниманием, нежели молодые, ибо те, и юноши и девушки с трудом отводили глаза от Илвы. На неё действительно нельзя было налюбоваться, ибо она была прекрасна, жила в согласии с миром и была добра к каждому. Она нарядилась в новое платье, сшитое из дорогой ткани, найденной в мешках Остена и отделанное шёлком и серебром. На шее у неё висело андалузское ожерелье. По взглядам мужчин и женщин было видно, что всем она пришлась по сердцу, и Орм с восторгом и гордостью понимал это.

Когда священник закончил свою проповедь, Орм попробовал было убедить одного или двух наиболее мудрых среди гостей, что тот, кто не становится христианином, мало заботится о собственной участи. Но он ничего не добился, кроме того, что несколько человек согласились с мнением, что об этом стоит поговорить, но позже, когда все уже были пьяны, они уклонились от разговора.

Следующий день был воскресеньем, и отец Вилибальд поведал гостям о том, как Господь сотворил мир за шесть дней и в день седьмой отдыхал от трудов своих, и все согласились между собой, что эта история заслуживает самой высокой похвалы. Затем священник рассказал о том, как в тот же день, но многими годами позже, Христос воскрес из мёртвых, что они с трудом приняли на веру. Затем в церковь был принесён Харальд Ормсон, дабы над ним был произведён обряд крещения. Аса поднесла его к купели, и отец Вилибальд торжественно исполнил обряд, распевая латинские псалмы так громко, что младенец проснулся и завопил, а собравшиеся затрепетали на своих скамьях. Когда обряд был завершён, все подняли кубки за удачу новорождённого и в память таких славных мужей, как Харальд Синезубый, Свейн Крысиный Нос и Ивар Широкие Объятья, чья кровь текла в его жилах.

Затем гости толпой вышли из церкви посмотреть, как в реке будут крестить смоландцев. Остена и его людей вывели из бани и заставили зайти в воду туда, где было помельче. Они стояли там в ряд, хмурые и простоволосые, в то время как отец Вилибальд стоял перед ними в лодке вместе с Раппом, который держал наготове дротики на случай, если люди окажут сопротивление. Отец Вилибальд читал над ними, и голос его трепетал от возбуждения и восторга, ибо для него это был великий день. Затем он приказал им склонить головы и полил их, одного за другим, водой из ковша. Совершив это, он благословил их, возложив каждому руки на голову. Затем он угрожающе перегнулся из лодки и братски поцеловал каждого в лоб.

Всё это они вытерпели с каменными лицами, как будто едва отдавали себе отчёт в том, что отец Вилибальд делает с ними, и как будто на берегу не было вообще ни одного свидетеля.

Когда они выбрались на берег, Орм сказал, что отныне они свободны и могут идти куда им заблагорассудится.

— Но прежде чем вы оставите мой дом, — добавил он, — я бы хотел пояснить вам, как надлежит вести себя христианину. Христос заповедовал нам быть великодушными к своим врагам, даже к тем, которые покушались на нашу жизнь. Я хотел бы быть не менее набожным, чем другие, и соблюсти эту заповедь.

И он приказал дать трём людям еды в дорогу с пиршественного стола. Вдобавок он одарил каждого из них конём, на которых они когда-то прибыли в усадьбу.

— Идите с миром, — промолвил он. — И не забывайте, что вы — слуги Христовы.

Остен пристально посмотрел на него, и впервые за весь день слова сорвались с его уст.

— У меня долгая память, — медленно произнёс он, и проговорил это так, как будто он был очень утомлён.

Он не сказал ничего более, влез на коня, проехал через ворота с двумя своими приспешниками и скрылся в лесу.

Затем все вернулись в церковь, и пир продолжался в шуме и веселии, так что, когда отец Вилибальд попытался рассказать всем ещё о христианской вере, его никто не пожелал слушать. Предпочтительнее, провозгласили гости, было бы услышать о том, что приключилось с Ормом в чужих землях, а также о его стычке с королём Свейном. Обитатели этих мест не испытывали особой привязанности к королю Свейну, ибо жители приграничных земель всегда щедро воздавали хвалу умершим королям, но у них редко находилось доброе словцо для королей живущих. Поэтому, когда Орм рассказал о том, как отец Вилибальд бросил камень в короля Свейна и выбил ему зубы, отовсюду раздались возгласы ликования и восторга, и все гости поспешили наполнить свои кубки и поднять их в честь маленького попа. Большинство гостей раскачивалось взад и вперёд на своих скамьях, слёзы струились из их глаз, а рты были широко раскрыты, и то время как другие не могли проглотить своё пиво, поперхнувшись от хохота, и выпрыснули его перед собой на стол. Все радостно кричали, что никогда не слышали, чтобы столь доблестный подвиг был совершён таким маленьким и щуплым человеком.

Дух Святой помогал мне, — покорно сказал отец Вилибальд. — Ибо король Свейн — враг Божий, и моя слабая рука сокрушила его.

— Говорят, что король Свейн, — заметил известный в округе человек по имени Ивар Кузнец, который сидел рядом с Ормом, — так ненавидит всех христиан, а особенно их попов, что убивает всех, до кого у него доходят руки. Нетрудно догадаться о поводе для такой ненависти, раз он пал от удара одного из них. Ибо есть мало унижений, которым могут подвергнуться короли, но ещё меньше тех, которые они забывают.

— Особенно если он лишился одного или двух зубов, — добавил другой знаменитый бонд, которого звали Чёрный Грим с Горы. — Ибо каждый раз, когда он откусывает кусок хлеба или глодает баранью кость, он вспоминает о случившемся.

— Это правда, — сказал третий, по имени Уффи Деревянная Нога. — Так произошло и со мной, когда я потерял свою ногу во время поединка с соседом, Торвальдом из Лангаледа. В середине схватки он намеревался ударить меня по ноге, а я отпрыгнул слишком поздно. Долго ещё после того, как обрубок зажил и я научился ковылять на деревянной ноге, я чувствовал себя слабым и усталым не только когда стоял, но когда сидел и даже когда ложился в постель, что может подтвердить моя жена, ибо какое-то время ей приходилось не лучше, чем вдове. Но, наконец, когда удача вернулась ко мне и Торвальд лежал передо мной на ступенях своей лестницы со стрелой в горле, я перепрыгнул через него и сломал свою деревянную ногу, такой избыток сил я почувствовал в себе. И я полон этих сил до сих пор.

— Мой брат убивает христиан не из-за отца Вилибальда, — сказала Ильва. — он всегда их жестоко ненавидел, особенно с тех пор, как мой отец принял крещение. Он не мог пройти мимо епископа Поппо, который был смиреннейшим из людей, не пробормотав проклятья. На большее он не решался, пока мой отец сохранял власть. Но теперь, если вести правдивы, он убивает епископов и священников, как только они попадают ему в руки. Было бы хорошо, если бы он не прожил долго.

— Жизнь злых людей всегда длинна, — промолвил отец Вилибальд, — но она не столь длинна, как длань Господня. Ему не избежать возмездия.

На другом конце стола, где сидели молодые гости и веселье было особенно шумным, все принялись складывать висы. Там в этот вечер и были сочинены хулительные стихи, которые много лет спустя произносились на пирах, во время молотьбы или чесания льна и которые известны как Песнь о короле Свейне. Начал их юноша по имени Гисли, сын Чёрного Грима. Он был очень молод, у него были чёрные волосы и светлая кожа. И хотя в нём не было никакого изъяна, было заметно, что он застенчив с женщинами и часто бросает на них враждебные взгляды. Вся семья считала это странным, и даже самые мудрые мужи из его рода не знали, как избавить его от этого. До сих пор он робко сидел на своём месте и молчал, уделяя внимание лишь яствам и напиткам, хотя всем было известно, что он не менее словоохотлив, чем остальные юноши на пиру. Напротив него сидела девушка по имени Раннви, миловидная, со вздёрнутым носом и ямочкой на подбородке. Она была из тех девушек, кто легко мог заставить молодого человека прекратить его болтовню. С того времени как Гисли занял своё место на скамье в первый день пира, он бросал украдкой на неё взгляды, но не отважился обратиться и замер от ужаса, когда случилось так, что их глаза встретились. Раз или два она зашла так далеко, что упрекнула его за немногословие, но всё тщетно. Крепкое пиво придало ему смелости, а рассказ о том, как король Свейн пострадал от руки отца Вилибальда, заставил его громко расхохотаться. Но вдруг он начал раскачиваться взад и вперёд на своей скамье, широко открыл рот и громко сказал:

— Это что-то новенькое! — закричали те, кто сидел рядом с ним. — Гисли сделался скальдом. Он сложил хулительную Песнь о короле Свейне. Но это лишь полстиха, дай нам послушать остальное.

Многие гости стали делать предложения, как окончить песнь, но это было нелегко, ибо надо было подобрать слова, равные по длине и по звучанию. Наконец, Гисли сам завершил свою песнь. Песня получилась длинной, но вот её конец:

— Он настоящий скальд! Он сложил целую песнь! — вскричали сидевшие рядом с ним, и громче всех звучал голос Раннви.

— Слышите, — сказал один из старейших гостей, поднимаясь из-за стола, — среди молодых людей появился скальд. Сын Чёрного Грима сочинил Песнь о короле Свейне. Кто бы мог подумать?! Он унаследовал этот дар от тебя, Грим? Если не от тебя, то от кого, скажи?

— Давайте выслушаем его песнь, — сказал Орм.

Попросили Гисли сказать свою песнь перед собравшимися.

Сперва его голос немного дрожал, но, когда он увидел, что все слушают с удовольствием, а сам Орм кивает и улыбается, робость окончательно покинула его, и теперь он не отвёл бы своего взгляда от глаз Раннви.

— Я могу сложить множество стихов и гораздо лучше этих, — спесиво сказал он ей, усаживаясь на место.

Чёрный Грим, отец Гисли, остался очень доволен и горд своим сыном. Он сказал, что в прежние дни, когда был молод, он и сам охотно бы сложил вису, но ему всегда что-то мешало.

— Всё же странно, что он обладает таким даром, — добавил он, — ибо застенчив с людьми, особенно если рядом с ним находится девушка. Он и сам тяготится своей робостью.

— Поверь мне, Грим, — промолвила Ильва, — больше он не будет смущаться женщин. Ибо после того, как он показал себя как скальд, многие из них так и будут вешаться ему на шею. Мой отец, который был очень мудр и знал толк в вещах подобного рода, часто говорил, что мухи роятся над любой пищей, но забывают о ней, как только видят горшок с мёдом. Точно так же дела обстоят и с молодыми девушками, когда за ними ухаживает настоящий скальд.

В тот вечер, благодаря стараниям Асы и Ильвы, отец Вилибальд заручился обещаниями от четырёх женщин, что они принесут ему своих новорождённых при условии, что он будет крестить их в той же самой купели, в которой он крестил Харальда Ормсона, и что будет совершён тот же самый обряд. Но остальные гости пока не выказывали никакой охоты сделаться христианами, хотя все были веселы духом и сговорчивы, поскольку было выпито много крепкого пива. Итак, отец Вилибальд вынужден был смириться, хотя он возлагал большие надежды на второй день пира.

На следующий день, который был последним днём празднества, у Орма ещё оставалось много копчёной баранины, свежей говядины, две бочки праздничного пива и бочонок крепкого мёда. Он объявил, что его честь и честь его гостей будут запятнаны, если к тому времени, когда пир окончится, все эти яства останутся на столах. Гости очень ревностно отнеслись к этому высказыванию и пообещали сделать всё, что в их силах, дабы этого не произошло. Поэтому, проснувшись, они с самого утра сели за столы. Прежде чем пир начался, гости пожелали, чтобы хозяин и его священник оказались под столом к тому времени, когда последний кубок будет опустошён до дна.

Орм отвёл священника в сторону, дабы выяснить его мнение об одном очень важном деле. Он хотел узнать, сказал Орм, будет ли Господь Бог считать законным, если язычники примут крещение, будучи пьяны до потери сознания.

— Ибо если это законно, — заключил он, — то этим вечером мы сможем завершить начатое нами дело.

Отец Вилибальд ответил, что Орм коснулся очень важного вопроса, который обсуждался святыми отцами, посвятившими всю свою жизнь крещению язычников.

— Некоторые учёные мужи, — промолвил он, — считают это законным в том случае, когда дьявол сдаётся особенно неохотно и продолжает сопротивляться. При этом они ссылаются на пример императора Карла, который, когда пожелал окрестить диких саксов, длительное время остававшихся идолопоклонниками, особо упрямых из них бил дубинкой по голове во время обряда крещения, дабы прекратить потоки брани и богохульств, которые те изрыгали. Нельзя отрицать, что подобный способ вызывает раздражение дьявола, а я не вижу большой разницы между тем, чтобы бить язычников по голове или поить их крепким пивом. С другой стороны, благословенный епископ Пилигрим из Зальцбурга, который жил во времена старого императора Отто, придерживался противоположного мнения, которое он изложил в посланиях к своей пастве, исполненных мудрости. Мой добрый наставник, епископ Поппо, всегда полагал, что епископ Пилигрим был прав, поскольку, говорил он, хоть дьявол и находится в замешательстве, когда его приспешники принимают обряд крещения, будучи без сознания, это замешательство временное, ибо когда к ним возвращается разум и они узнают, что с ними произошло, они теряют всякое чувство почтения и любви к Господу, которое придаёт им святое причастие. Они вновь впускают дьявола в сердца свои и ещё яростнее ненавидят Христа и слуг Его, поэтому ничего от обряда не остаётся. По этой причине святые отцы, которых я тебе назвал, не советуют крестить людей, когда они находятся без сознания.

Орм вздохнул.

— Быть может, всё, что ты говоришь, верно, — промолвил он, — раз ты слышал это из собственных уст епископа Поппо, ибо он понимает пути Господни лучше любого другого человека. Но всё же прискорбно, что он думает именно так.

— Такова воля Божья, — ответил отец Вилибальд, печально кивнув. — Всё было бы чересчур просто, если бы мы могли прибегать к помощи пива и мёда в нашем стремлении крестить язычников. Но нам требуется нечто большее, чем пиво: красноречие, благие поступки и великое смирение, которое труднее всего добыть, а добыв, сохранить.

— Я хочу всеми своими силами служить Господу, — промолвил Орм. — Но как мы можем способствовать распространению слова Его и воли Его среди моих добрых соседей, этого я уже не ведаю.

На этом они и закончили разговор, а пиршество продолжалось долго и весело. Днём, когда большинство гостей так или иначе поднималось со своих скамей, замужняя женщина подошла к сыну Ильвы, дабы одарить его по древнему обычаю[20] и пожелать ему удачи. В это время мужчины решили подышать свежим воздухом и вышли на лужайку, дабы предаться всевозможным играм и помериться силой. На дворе царило веселье, отовсюду слышались хохот и крики.

В то время, пока все веселились и развлекались на дворе усадьбы, четыре странных нищих пришли в Гронинг.

Глава шестая О четырёх странных нищих и о том, как ирландские шуты пришли на помощь отцу Вилибальду

Они выглядели так, как обычно выглядят нищие, с сумами и посохами; едва волоча ноги, они вошли в дом и попросили поесть и напиться. Ильва сидела на скамье перед домом, беседуя с матерями Гисли и Раннви, ибо молодые люди пришли к ней утром, чтобы сказать, что они приглянулись друг другу, и попросить её переговорить с родителями, дабы назначить день сватовства. Ильва охотно взялась за это, ибо искренне желала помочь им. Когда ей сказали, что у ворот стоят нищие, она попросила слуг позвать Орма, ибо тот приказал не принимать никаких незнакомцев, прежде чем он сам не переговорит с ними.

Итак, он допросил незнакомцев, и они сразу ответили на все его расспросы. Но всё же они не походили на обычных попрошаек. Их главный был высоким, грузным человеком с седой бородой и острыми глазами, выглядывающими из-под полей его шляпы. Когда он шёл, он приволакивал за собой ногу, как будто она не сгибалась в колене. Он отвечал на вопросы Орма смелым голосом, и по его говору было видно, что он швед. Он рассказал, что они идут из Съяланда и направляются на север, через границу. Рыбаки перевезли их через Саунд, и с тех пор, всю дорогу от Ландойре, они кормятся подаянием.

— Но сегодня мы ничего не ели, — заключил он, — ибо в этих краях расстояние между домами слишком велико, а в последнем доме, куда мы постучались, нам ничего не дали.

— Как бы там ни было, — промолвил Орм, — на твоих костях столько мяса, сколько я не видел ни у одного попрошайки.

— Это всё датская пища и оладьи из Сконе, — со вздохом ответил тот. — Но я боюсь, что превращусь в скелет, прежде чем дойду до земли Мэлэр.

Человек, стоявший рядом, был молод, строен, и у него было бледное лицо. Его щёки и скулы были покрыты чёрной густой щетиной. Некоторое время Орм внимательно смотрел на него. Затем он сказал:

— По твоему виду можно предположить, что ты был священником и брил бороду.

Тот лишь грустно усмехнулся.

— Моя борода загорелась однажды вечером, когда я на ветру поджаривал кусок свинины, — ответил он. — И она ещё не отросла.

В облике двух других нищих было что-то, что заставляло Орма присмотреться к ним. С виду они были братьями, поскольку оба были малы ростом и худы, длинноухи и длинноносы, и смотрели на Орма умными коричневыми глазами, похожими на глаза белок. Несмотря на то, что они были невысоки, казалось, оба были сильны и проворны. Они стояли, повернув головы в одну сторону, и прислушивались к лаю собак, затем один из них вдруг засунул в рот палец и издал причудливый свист, тихий и переливистый. Собаки немедленно прекратили лаять и принялись рычать и тяжело дышать, как они обычно делали, когда вокруг были все свои.

— Вы тролли? — спросил Орм. — Или только колдуны?

— Увы, ни то и ни другое, — Ответил тот, который свистнул, — а хотели бы быть и теми и другими. Иначе мы заговорили бы пищу и накормили себя досыта. Орм улыбнулся.

— Я дам вам пищи, — промолвил он, — и я не боюсь вашего ведовства при дневном свете, но таких нищих, как вы, я ещё никогда не видел. Иногда мне самому бывает трудно утихомирить своих собак, странно, что вам это удалось столь легко и быстро.

— Мы тебя научим, как это делать, — сказал второй низкорослый человек, — если вдоволь поедим у тебя и вдвое больше возьмём в дорогу. Мы странники, которые не служат ни одному хозяину, и понимаем собак лучше, чем другие люди.

Орм заверил их, что не отпустит их с пустыми руками, и попросил их войти.

— В хорошее время вы пришли, — сказал он, — ибо в этом доме сейчас большой праздник, и вам хватит лепёшек на всех, да и ещё что-нибудь найдётся. Жаль, что мои гости борются и играют не так искусно, как вы свистите.

Оба низкорослых человека переглянулись, подмигнули друг другу, но ничего не сказали. И все они последовали в дом. Орм крикнул Ильве:

— Здесь пришли путники, большие и малые, хотят отведать твоего праздничного угощения!

Ильва прервала беседу и кивнула, думая о другом, но как только взгляд её скользнул по двум низкорослым братьям, глаза её расширились от удивления и она вскочила со скамьи.

— Фелимид и Фердиад! — воскликнула она. — Шуты моего отца! Вы ещё живы? Во имя Господа, дорогие друзья, что заставило вас сделаться нищими? Вы слишком стары для своего ремесла!

Оба человечка смотрели на неё с равным изумлением. Затем и тот и другой принялись улыбаться. Они отложили посохи и нищенские сумы, сделали несколько шагов по направлению к Ильве, неожиданно подпрыгнули, и оба встали вверх тормашками. Один из них так и остался стоять на руках, издавая короткие радостные крики, в то время как другой колесом подкатился к Ильве. Затем оба опять встали на ноги и важно и учтиво приветствовали её.

— Мы не слишком стары, — сказал один из них, — как ты сама видишь, прекраснейшая из всех дочерей короля Харальда. Ибо ты должна знать, что годы не подвластны таким умельцам, как мы, хотя прошло много времени с тех пор, как ты сидела на коленях у отца и смеялась впервые нашим шуткам. Но теперь мы не так сыты, как тогда.

Многие гости, мужчины и женщины, поспешно прибежали взглянуть на причудливых человечков, которые могут ходить на руках. Но Ильва сказала, что новоприбывшие спокойно поедят и попьют, и затем они должны быть приняты в церкви с такими же почестями, как и остальные гости. Она ввела их в дом и собственноручно прислуживала за столом, поставив перед ними лучшие блюда и напитки. Всех их не нужно было уговаривать взяться за еду. Вошли сёстры-близнецы с сопровождавшим их Ульвом Счастливым и молча сели в угол, надеясь, что два маленьких человека, поев, покажут им что-нибудь. В это время Орм разъяснял гостям, кто были эти странные нищие, которые так изумили всех.

— Они были шутами короля Харальда, — сказал он, — но теперь у них нет хозяина. Родом они из Ирландии, но известны повсюду. Я однажды их видел, когда праздновал Рождество у короля, и они были одеты в наряды из разноцветных перьев, поэтому я не узнал их сейчас. Я не знаю что они делают, бродяжничая по дорогам, и я ломаю голову над этим. Но давайте рассядемся за столами, выпьем пива, и вскоре они расскажут нам о себе.

Когда все нищие насытились, они присоединились к пирующим, но после короткого отдыха они сделались вновь очень важными. Однако оба их товарища сидели молча и смотрели на свои пустые тарелки. Когда их спросили, чем они так удручены, те ответили, что устали после длительного путешествия, а хорошая еда их разморила. Тогда отец Вилибальд проводил их в покой, где они могли отдохнуть. Затем он отвёл в сторону обоих шутов и какое-то время провёл с ними в беседе, которой никто не осмелился помешать, ибо они были старыми друзьями и им было что вспомнить из жизни при дворе короля Харальда.

Когда, наконец, все гости расселись по своим местам в церкви, оба шута поместились по бокам от отца Вилибальда. Им задавали множество вопросов, всем было любопытно взглянуть на их искусство, но те лишь молча отхлёбывали своё пиво, так что чрезмерное возбуждение, охватившее гостей, вскоре прекратилось. Тогда Орм сказал:

— Было бы неучтиво с нашей стороны требовать от вас, чтобы вы показали своё умение, ибо вы устали с дороги, и каждый гость, которому оказали гостеприимство в моём доме, не должен платить за это. Но я не буду отрицать, что мы хотели бы извлечь выгоду из того, что два таких умельца, как вы, оказались в моём доме, когда мы празднуем крестины моего сына. Ибо я знаю, что вы знаменитые люди, и я слышал, как люди говорили, что ни один шут в мире не может равняться с теми двумя, из Ирландии.

— Вождь, — сказал один из ирландцев, — то, что ты слышал, — истинная правда, и я уверяю тебя, что даже в Ирландии нет двоих людей, которые так же славились бы своим искусством, как я, Фелимид О’Фланн, и мой брат Фердиад, который равен мне во всём. Мои предки были королевскими шутами с тех пор, когда наш великий родич, Фланн Длинноухий, много лет назад потешал в зале Эмейн Маха короля Конкобара Мак Несса из Ульстера и героев Красной Ветви. В нашем роду всегда был закон, что, когда мы достигли некоторого опыта в нашем ремесле и завоевали право называться искуснейшими из шутов, мы показываем наше искусство только по приказу человека, в чьих жилах течёт королевская кровь. И ты должен знать, что потешать королей — не только одно из самых трудных ремёсел в мире, но и одно ни самых благотворных. Ибо, когда король не в духе, а его воины томятся от скуки, они представляют опасность для других людей, но когда перед ними появляются хорошие шуты, они начинают сотрясаться от хохота над своим кубком, довольные идут в постель и позволяют своим соседям и подданным спать спокойно. После священников мы занимаемся самым полезным ремеслом, ибо священники даруют мир на Небесах благодаря их заступничеству перед Богом, мы же даруем Мир на Земле благодаря нашему заступничеству перед королями. А поскольку в Ирландии много королей, шуты в этой стране — самые лучшие в мире. Есть шуты разного рода: те, что кувыркаются, те, что подражают животным, чревовещатели, те, что умеют искажать своё тело, глотатели мечей, те что умеют искажать лица, жонглёры с яйцами и, наконец, те, что умеют выдыхать через ноздри огонь. Но настоящие шуты — это не те, кто владеет одним из этих ремёсел, но те, кто владеет всеми этими ремёслами сразу. И среди мудрейших людей считается, что мы так же искусны, как и три шута древнего короля Конейра, про которых было сказано, что всякий человек кто видел их, не мог удержаться от смеха, даже если он и справлял тризну по умершему отцу или матери.

Все в церкви замолчали к этому времени, слушали внимательно ирландца и рассматривали его брата, который сидел с довольным лицом рядом с отцом Вилибальдом, медленно кивая головой с большими ушами. Все согласились между собой, что люди, подобные им, никогда не показывались в этих краях.

— Ты хорошо говоришь, — промолвил Гудмунд из Уваберга, — но всё же трудно поверить, что всё, что ты сказал, правда. Ибо, если вы такие великие умельцы, известные в своей стране, зачем вы перебрались на север, где королей мало и все они живут далеко друг от друга?

Фелимид улыбнулся и кивнул головой.

— Ты вправе спросить это, — сказал он, — ибо Ирландия — это страна, которую никто не покидает по своей воле. И я с удовольствием поведаю тебе, как мы сделали это, пусть даже кому-то это и покажется бахвальством. Должен сказать вам всем, что я и мой брат были изгнаны из страны за подвиг, который никто, кроме нас, не мог совершить. Когда мы были молоды, но уже искусны в нашем ремесле, мы были шутами доброго короля Домнала из Лейглина. Он был человеком, любившим музыку и веселье, Слово Божье и легенды о героях, поэтах, женской красоте и мудрости стариков. Он оказывал нам большие почести, вознаграждая нас серебром, скотом и прекрасными пастбищами. Поэтому мы были горячо к нему привязаны и были довольны нашей службой. Единственное, что беспокоило нас, это то, что благодаря такому изобилию и достатку мы начали толстеть, ибо это самое дурное, что может случиться с человеком, занимающимся нашим ремеслом. Его соседом был король Колла из Килкени, грозный и опасный человек, очень гордый и искусно умевший вредить людям, которые жили слишком близко от него. Однажды на Троицу король Домнал устроил большой пир, и все его священники, его поэты и мы, его шуты, были заняты больше обычного. Ибо король женился на Эмер, дочери короля Кэшеля. Она выглядела так, как и должна выглядеть королевская дочь: у неё были ясные глаза, пурпурные уста, белая кожа и высокая грудь, она была стройна в поясе и широка в бёдрах, а волосы её были столь длинны, что она могла сидеть на них. Даже ты, Ильва, если бы увидела её, то с трудом бы решила, кто из вас двоих красивее. Эта свадьба была поводом для большого ликования не только для короля Домнала, но и для всех его людей, так что на пиру царило великое веселье. Затем, на второй вечер пира, когда мы все были пьяны, на нас напал король Колла. Король Домнал был убит обнажённым в своих спальных покоях, и многие люди пали вместе с ним. Королеву стащили с супружеского ложа и унесли вместе с захваченной добычей. Моего брата и меня постигла та же самая участь, ибо так велика была наша слава. Когда король Колла увидел королеву Эмер, его губы увлажнились, и он был похотлив как пёс. Нас он бросил в одно из своих подземелий до тех пор, пока не наступит день его свадьбы, ибо он замыслил жениться на женщине, которую украл. Затем он приказал нам развлекать его гостей на свадебном пиру. Сперва мы уклонились от этого, ибо нами ещё владела скорбь о нашем владыке, но когда он поклялся, что будет сечь нас березовыми прутами, пока мы не подчинимся, мы пообещали появиться на пиру и показать всё наше умение. И я думаю, что он не будет отрицать, что мы сдержали своё слово.

Фелимид задумчиво улыбнулся самому себе, пока долго и медленно пил из своего кубка. Все гости выпили за него, крикнув, что он прекрасный рассказчик и всем хотелось бы услышать, что за подвиг он совершил вместе со своим братом. Он кивнул и продолжил:

— Король восседал на своём троне, когда мы вошли, и был уже пьян. Я никогда не видел, чтобы человек пребывал в таком согласии с собой и с миром. Когда мы вошли, он провозгласил громким голосом, обращаясь к гостям, что два умельца из Леглина покажут своё искусство потешать людей. Рядом с ним сидела Эмер в свадебных украшениях, и лицо её не было печально, ибо молодые девушки быстро привыкают к другим мужьям и, кроме того, король Колла казался ей даже красивее, чем наш господин, король Домнал. Мы начали с простых шуток, которые мы выговаривали хорошо, и тех проделок, которые мы исполняли в обычных случаях. Король Колла был в столь весёлом расположении духа, что просто ревел от хохота. Все гости в зале смеялись вместе с ним, а когда Фердиад, стоя на голове, принялся играть на дудочке, в то время как я с рычанием танцевал танец медведя вокруг него, король откинулся на спинку трона, широко открыв рот, и забрызгал мёдом из своей чаши подвенечное платье своей госпожи. Он выкрикнул, задыхаясь, что никогда в жизни не видел шутов, равных нам. На это мы навострили уши, подумали и обменялись шёпотом словами. Ибо, раз он не видел шутов, подобных нам, то мы не видели никого, кто смеялся бы, как он, над простыми шутками. Итак, мы стали исполнять более сложные проделки, и король хохотал, подобно сороке в мае, когда солнце проглядывает сквозь ирландский туман. Тогда мы сами развеселились, принялись разыгрывать наши самые редкие шутки и позволили себе самые шумные выходки, от которых сводит живот и ломит скулы даже у людей, которые омрачены скорбью либо страдают от болезни. Всё это время хохот короля становился всё громче, он задыхался, и вскоре его смех сделался подобен девятому валу, разбивающемуся о побережья Донегала, когда усиливается весенний прилив. Затем внезапно его лицо почернело, и он упал со своего трона на пол, ибо у него разорвалось что-то внутри от смеха. Когда это случилось, Фердиад и я переглянулись, вспомнив нашего господина, короля Домнала, и подумали, что хоть как-то отплатили за ту доброту и гостеприимство, которые он выказывал нам. Королева истошно завопила от ужаса, и все, кто находился в зале, поспешили к королю, кроме нас, поскольку мы направились к двери. Но прежде чем мы подошли к ней, мы услышали крик, что король умер. Дальше слушать мы не собирались и обратились в бегство, направившись через степь, на север. Мы бежали как можно быстрее, подобно тому, как епископ Асаф бежал через поля и луга, когда его преследовали красные духи. Мы нашли убежище у короля Сигтрюга в Дублине, полагая, что там мы находимся в безопасности, но королева Эмер послала вооружённых людей за нами, которые сказали королю Сигтрюгу, что мы рабы, полученные ею в наследство от бывшего мужа, короля Домнала. Они ещё сказали, что мы злыми и колдовскими чарами заставили умереть её нового мужа, что нанесло ей большой ущерб и причинило вред её доброму имени. Поэтому она и желает убить нас. Мы спрятались на торговом корабле, попали в Данию и поступили на службу к королю Харальду, где и преуспели. Но никогда, пока он был жив, мы не рассказывали никому о том, как мы поступили с королём Коллой, поскольку мы не желали, чтобы король Харальд знал об этом. Ибо он мог опасаться, что его постигнет такая же участь.

Когда Фелимид закончил свой рассказ, все за столами стали шуметь, ибо многие гости сделались пьяны и кричали, что, хоть ирландец и говорил хорошо, они ожидали услышать другие речи, а не перечисление проделок, которые убили короля Коллу. Сам Орм согласился с этим.

— Ты уже слышал, — сказал он шуту, — что наше любопытство было велико с самого начала, но оно сделалось ещё больше после того, как ты рассказал нам свою историю. Не нужно предупреждать нас, что любой мужчина или женщина могут лопнуть от хохота, ибо если это случится, никто не станет тебе мстить, но это будет достойным завершением моего пира, и он надолго останется в памяти жителей приграничных земель.

— И если всё действительно так, как ты говоришь, — сказала Ильва, — что вы можете потешать остальных лишь в присутствии человека, в чьих жилах течёт королевская кровь, то я считаю себя выше, чем какой-то там мелкий ирландский король.

— Конечно, ты выше, — поспешил ответить Фелимид, — ведь ты, Ильва, обладаешь большими правами говорить о своём королевском происхождении, чем кто-либо другой. Но есть ещё одно препятствие, не позволяющее нам показать своё искусство. И если вы терпеливо меня выслушаете, то я поясню вам, в чём дело. Знайте же, что мой прапрапрапрапрапрадедушка, Фелимид Козлиная Борода, в честь которого я и был назван, был самым известным шутом в те дни, когда всей Ирландией правил король Финехта Чревоугодник, и он первый в нашем роду, кто сделался христианином. Случилось так, что однажды, когда он путешествовал, он повстречал в том месте, где расположился на ночлег, святого Адамнана и проникся уважением и любовью к благочестивому мужу. Итак, желая высказать ему своё восхищение, он потешал его в то время, когда святой сидел за столом вечером, показывая самые сложные и запутанные из своих шуток. Он выделывал их так старательно, что, наконец, сломал себе шею и упал на пол как мёртвый. Когда святой понял, в чём дело, он поднялся из-за стола, прикоснулся к его шее и произнёс над ним столь могущественную молитву, что жизнь вернулась к моему предку, но остаток дней шея его была искривлена. В благодарность за это чудо наш род всегда потешал архиепископа Армага и архиепископа Кэшеля, аббата Йоны и аббата Клонмакнойза, так же как и королей. Кроме того, мы никогда не показываем своё искусство в присутствии мужчин и женщин, которые не крещены. По этой причине мы не можем потешать вас здесь, хотя с радостью бы сделали это.

Орм с изумлением смотрел на маленького человека, пока он говорил всё это, ибо, помня Рождество при дворе короля Харальда, он знал, что это ложь. И он уже собирался открыть рот, но предостерегающий взгляд отца Вилибальда заставил его замолчать.

— Такова Божья воля, — промолвил другой ирландец тонким голосом, — ибо, без бахвальства скажу, что многие люди короля Харальда принимали крещение, дабы не уходить из пиршественной залы, когда приходило время нам потешать короля.

Ильва начала говорить что-то, но Орм, отец Вилибальд и оба шута-ирландца одновременно принялись громко разговаривать между собой, что вместе с пьяным гомоном и храпом совершенно заглушило её слова.

Орм сказал:

— Я надеюсь, что вы оба останетесь на некоторое время здесь, чтобы я и мои домочадцы смогли посмотреть на ваши выкрутасы и проделки, когда все гости разъедутся по домам, ибо в моём доме все христиане.

Но на это многие молодые гости громко закричали, что посмотрят на шутовскую потеху, чего бы это ни стоило.

— Крести нас, раз нет другого выхода! — крикнул один. — И не откладывай, пусть обряд состоится прямо сейчас!

— Да, да! — закричали остальные. — Это самое лучшее решение! Пусть нас окрестят сейчас же!

Кое кто из старших расхохотался, но остальные задумались и переглянулись с сомнением.

Гисли, сын Чёрного Грима, вскочил на скамью и крикнул:

— Пусть те, кто не желает креститься, уходят и устраиваются на сеновале! Крики становились всё громче, и возбуждение гостей росло. Отец Вилибальд сидел, склонив голову на грудь и бормоча что-то в то время, как оба шута бесстрастно отхлёбывали пиво. Чёрный Грим сказал:

— Сейчас мне кажется, что мне ничего не стоит принять крещение, и здесь нет оснований для беспокойства. Но, быть может, я сильно опьянел от этого крепкого пива, размяк от праздничной еды и мудрых бесед с моими друзьями? Быть может, я буду думать иначе, когда пройдёт хмель, а мои соседи будут насмехаться надо мной?

— Все твои соседи здесь, — промолвил Орм, — и кто будет насмехаться над тобой, когда каждый поступит так же, как и ты? Очень может быть, что вы все будете смеяться над некрещёными людьми, когда увидите, какой сильной станет ваша удача после принятия крещения.

— Быть может, ты и прав, — ответил Грим, — ибо никто не станет отрицать, что твоя удача лучше, чем у остальных людей.

Отец Вилибальд поднялся на ноги и, широко раскинув руки, произнёс что-то по-латыни, так что все замолчали, а несколько женщин побледнели и затрепетали. Двое пьяных гостей поднялись и приказали своим жёнам идти с ними и не присутствовать при этом колдовстве, но те остались на своих местах, как будто и не слышали, что говорят их мужья. Оба гостя сели и мрачно принялись опять пить.

Все почувствовали облегчение, когда отец Вилибальд перестал говорить на латыни, которая напоминала всем свинячий визг. На привычном языке он обратился ко всем и рассказал о могуществе и доброте Христа и его желании взять под защиту всех мужчин и женщин, не исключая преступников и тех, кто нарушил супружескую верность.

— Вы видите, — промолвил он, — что все заслуживают доброты и милости, которые дарует Христос, ибо Он вождь, который приглашает каждого мужчину и женщину на пир Свой и раздаёт дары каждому из гостей Своих.

Все остались очень довольны речью, а некоторые даже прыснули от смеха, ибо всем было забавно услышать, как соседей называют грабителями и прелюбодеями, с чем каждый про себя согласился.

— Я искренне надеюсь, — продолжал брат Вилибальд, — что вы будете следовать Христу до конца своих дней, а это означает, что вам надлежит исправиться, соблюдать Его заповеди и не поклоняться никакому другому богу.

— Да, да! — нетерпеливо закричали все. — Мы все исправимся. А теперь поторопись, дабы мы перешли к более важному делу.

— Вы не должны ещё забывать о том, — продолжал отец Вилибальд, — что отныне вы должны будете приходить ко мне в церковь Господню каждое воскресенье или хотя бы каждое третье воскресенье, дабы слышать волю Божью и обучиться христианской доктрине. Обещаете мне это?

— Обещаем, — охотно проревели все. — А теперь придержи язык за зубами. Время идёт, и скоро наступит вечер.

— Самое благотворное для ваших душ, если вы будете приходить каждое воскресенье, но тем, кто живёт далеко, можно приходить и каждую третью неделю.

— Прекращай болтовню, поп, и крести нас! — проревели самые нетерпеливые из гостей.

— Тихо! — рявкнул отец Вилибальд. — Древние и коварные дьяволы вашей лживой веры искушают вас, заставляют орать и перебивать мою проповедь в надежде воспрепятствовать воле Божьей и удержать в своей власти. То, что я говорю вам о Христе и о Его заповедях, не болтовня, а необходимое знание, которому вы должны внимать в молчании. Я не буду молиться, если богохульники и слуги дьяволовы не уйдут отсюда, дабы я мог произвести обряд крещения надлежащим образом.

Затем он опять принялся произносить что-то по-латыни, торжественно и сурово, так что вскоре несколько пожилых женщин начали рыдать и всхлипывать. Никто из мужчин не посмел произнести ни слова, все смотрели на священника выпученными глазами и открыв рот. Но двое уже клевали носом, их головы склонялись всё ниже и ниже к пивным кубкам, пока гости не соскользнули под стол, откуда донёсся громкий храп.

Отец Вилибальд приказал всем подходить к купели, где был крещён Харальд Ормсон, и все двадцать три мужчины и девятнадцать женщин, стар и млад, были поочерёдно окроплены водой. Орм и Рапп вытащили двоих спящих из-под стола и встряхнули их, пытаясь вернуть к жизни. Но, видя, что это не увенчалось успехом, они отнесли их к купели и держали до тех пор, пока их не окропили, как остальных, после чего их отбросили в тихий угол. Все находились в прекрасном расположении духа. Они отирали воду с головы и радостно возвращались на свои места за столом. Когда же отец Вилибальд попытался завершить обряд, произнеся общее благословение, поднялся такой шум, что ничего не было слышно.

— Здесь никто не боится воды, — гордо ревели они, усмехаясь друг другу через столы.

— Теперь всё готово!

— Поднимайтесь, шуты, и покажите нам своё умение!

Шуты обменялись друг с другом беглыми улыбками и охотно поднялись со скамей. Немедленно в покоях наступила глубокая тишина. Когда они оказались в середине зала, они очень учтиво поклонились Ильве, как будто лишь она собиралась смотреть на них, затем некоторое время они с изумлением смотрели на гостей, которые уже покатывались со смеху, от чего те совсем обессилели от хохота. Затем они одновременно перекувыркнулись через головы, не помогая себе руками, и вновь приземлились на ноги. Затем они подражали птицам и зверям, играли разные песенки на дудочках, стоя на руках, и жонглировали кубками, ножами и мечами. Затем они извлекли из мешков пёстро одетых кукол с лицами старух. Филимид взял за руки одну, а Фердиад другую, и немедленно куклы принялись разговаривать, сперва дружелюбно, затем тряся головами и злобно шипя и, наконец, яростно браня и без устали понося друг друга, подобно ссорящимся воронам. Трепет охватил собравшихся, когда куклы начали говорить, некоторые женщины вскрикивали в испуге, а мужчины побелели и схватились за мечи. Но Ильва и отец Вилибальд, которым давно уже были известны проделки шутов, успокоили всех, уверив, что лишь искусность шутов заставляет кукол говорить, и здесь нет никакого колдовства. Орм сам некоторое время был в замешательстве, но быстро взял себя в руки. Когда же шуты свели кукол поближе и заставили их драться, в то время как проклятия становились всё громче, так что казалось, что сейчас они вцепятся друг другу в волосы, Орм разразился таким хохотом, что Ильва заботливо наклонилась к нему и попросила не забывать об участи короля Коллы. Орм отёр с глаз слёзы и взглянул на неё.

— Не так-то легко быть предусмотрительным, когда тебе весело, — промолвил он.

— Но я не думаю, что Господь допустит, чтобы со мной случилось что-нибудь плохое после того, как я оказал ему столь большую услугу.

Но было видно, что он серьёзно воспринял предостережение Ильвы, ибо он никогда не пропускал мимо ушей того, что касалось его здоровья.

Наконец шуты перестали потешать гостей, хотя те умоляли их продолжить, и вечер закончился без того, чтобы кого-нибудь постигла участь короля Коллы. Затем отец Вилибальд возблагодарил Господа за мир и счастье, которое Он дарует, и за те души, которым Он позволил обратиться к Христу. Итак, большой крещенский пир Орма завершился, и гости разъехались верхом по домам, беседуя о хороших яствах, добром пиве и восхитительных проделках, которые показали им ирландские шуты.

Глава седьмая О меченосце шведского короля и о магистре из Аахена и его грехах

Когда все гости, кроме четырёх нищих, отбыли и тишина и спокойствие воцарились в Гронинге, Орм и его домочадцы согласились между собой, что пир прошёл лучше, чем того можно было ожидать, и Харальд Ормсон принял крещение, что, без сомнения, делает честь ему и им. Лишь Аса была задумчива. Она сказала, что прожорливые гости съели почти все запасы еды и им самим мало что осталось на собственные нужды.

— Пекарня пуста, — продолжала она, — а кладовая выглядит так, как будто в ней хозяйничали волки. Я это говорю вам обоим, поскольку если вы собираетесь иметь много сыновей, то вам не удастся устраивать для каждого подобные крещенские пиры. Я не хочу жаловаться на излишние затраты, ибо первенцу должны быть оказаны соответствующие почести, но нам придётся довольствоваться тем пивом, что у нас осталось, до тех пор, пока не поспеет новый урожай хмеля.

Орм сказал, что не желает слышать ворчании по поводу того, что было съедено немного больше еды, чем обычно.

— Я тебя хорошо знаю, — промолвил он Асе, — ворчание у тебя стало главной привычкой. Я слышал, что «пиво, которое у нас осталось», не такой уж плохой напиток, которым вполне можно довольствоваться.

— Ты должна помнить, Аса, — сказал отец Вилибальд, — что это был необычный праздник. Ибо он состоялся по воле Божьей, и по воле Божьей на нём были крещены язычники. Давай же не будем сетовать на расходы, ибо Господь воздаст нам за них сторицей.

Аса признала, что в этих доводах есть правда, поскольку она не хотела противоречить отцу Вилибальду, даже если у неё были на то основания.

Отец Вилибальд ликовал, поскольку ему многое удалось сделать за это время, ведь он не только окрестил язычников, но и сделался первым слугой Христовым, который заставил принять крещение смоландцев.

— Я не могу сказать, что моё долготерпение заслуживает вознаграждения, — промолвил он, — так же как не могу сказать, что напрасно сопровождал вас в эту страну мрака. За эти три дня пира сорок пять человек приняли крещение из моих рук. Увы, никто из них не может сказать, что по побуждению собственного сердца обратился к Христу, хотя я так много рассказывал им о нём. Наших гостей убедили ирландские шуты, а люди из Смоланда крестились вопреки своей воле. Но я убеждён, что если слуги Христовы будут сидеть и ждать, пока люди этой страны придут к ним по побуждению собственного сердца, им придётся ждать очень долго. Я также убеждён, что много доброго получится из всего того, что произошло во время пира. Но заслуга в этом принадлежит не мне, а двум ирландцам. Истинно, чудо Господнее в том, что они были направлены сюда именно тогда, когда мы в них больше всего нуждались.

— Истинно, чудо Божье, — поддакнула Аса.

— Теперь, — сказал Орм, — пришло время услышать побольше о тех, кто пришёл к нам под видом нищих. Нам хотелось бы знать, почему вы, два шута, странствуете по стране, кто ваши товарищи и чем вы между собой связаны?

Большой человек с седой бородой взглянул на своих товарищей и медленно кивнул головой. Затем он сказал мрачным голосом:

— Меня зовут Спъялли, и мой дом в Уппсале. Я сопровождал короля Эйрика в походах и всегда находился рядом с ним, держа его щит, поскольку я росл и силён. Но теперь у меня другая обязанность, вместо этого он приказал мне вернуться в Уппсалу под видом нищего, привязав к ноге меч.

Он замолчал, и все посмотрели на него в изумлении.

— Зачем тебе привязывать к ноге меч? — спросила Ильва.

— На это я бы мог рассказать многое, — ответил он, — и ещё больше помимо этого. Но я и так уже сказал слишком много, ибо я знаю, что ты, женщина, сестра короля Свейна. Моя главная новость — самая плохая: король Эйрик, которого люди прозвали Победоносным, умер.

Все решили, что это действительно новость так новость, и им не терпелось узнать больше.

— Ты не должен бояться меня, — сказала Ильва, — хоть я и вправду сестра короля Свейна. Между нами не существует никакой привязанности, и последнее приветствие, которое мы от него получили, было, когда он подослал людей, дабы лишить нас жизни. Это он убил короля Эйрика?

— Нет, нет! — негодующе вскричал Спъялли. — Если бы это было так, я бы не сидел здесь и не рассказывал сказки. Король Эйрик умер от колдовства, в этом я уверен. Хотя я не знаю, послали ли смерть боги или он умер по вине женщины — Сигрид Гордой, дочери Скеглар — Тости, жены короля, да будет брошена она навек в водоворот Хель[21] из лезвий мечей и змеиных зубов! Король со множеством кораблей грабил у Малых Островов, собираясь вскоре сразиться с королём Свейном, который укрылся в северном Съялланде. Нам сопутствовала удача, так что мы были веселы духом. Но когда мы были в гавани Фальстера, удача изменила нам, ибо там короля охватило безумие, и он объявил всему войску, что желает принять крещение. Он сказал, что тогда его удача в битве против короля Свейна сделается сильнее. Его подбили на это попы, которые приехали к нему из Саксонии и давно уже нашёптывали ему что-то. Воины не обрадовались этой вести, и самые мудрые из них прямо сказали королю, что не пристало королю шведов думать о такой глупости, которая, быть может, годится для данов и саксов, но не для него. Но он лишь гневно взглянул на них и ответил кратко. А поскольку они знали его как одного из мудрейших мужей, который всегда доверяет собственному чутью, они не стали докучать ему своими советами. Его жена, которая поплыла с нами на юг, дав все корабли, что она унаследовала от своего отца, ненавидела Христа и всех его споспешников самой лютой ненавистью и не позволила королю Эйрику заткнуть себе рот. Итак, между ними возникла страшная вражда, и среди воинов прошла молва, что Сигрид заявила Эйрику, будто бы в мире нет человека более достойного сожаления, чем крещёный король. А Эйрик пригрозил, что изобьёт её кнутом, если она ещё раз заговорит об этом. Из-за этой распри войско разделилось, так что обе стороны, мы, шведы, и люди Сигрид, поглядывали искоса друг на друга, обменивались язвительными замечаниями и насмешками и часто доставали мечи из ножен. Тут колдовство и овладело королём. Он принялся хворать, сделался беспомощен и не мог пошевелиться. Однажды утром, когда большинство наших людей ещё спали, дочь Скеглара — Тости бросила нас, уплыв со всеми своими кораблями. Когда мы узнали о её исчезновении, то подумали, что она уплыла к Свейну Вилобородому, и король решил так же. Мы ничего не могли поделать, а король тогда был настолько слаб, что едва мог говорить. Затем в войске возникло великое замешательство, и все предводители кораблей хотели как можно скорее отплыть и вернуться домой. Было много споров из-за королевского ларца с сокровищами. Ибо пререкались из-за того, как поделить богатство между споспешниками короля, дабы оно не попало в руки королю Свейну. Тогда король призвал меня к себе и велел отнести меч своему сыну в Уппсалу. Ибо это очень древний меч уппсальских королей, который был подарен им во владение Фрейей.[22] «Возьми мой меч, Спъялли, — сказал он, — и хорошенько присмотри за ним, ибо он приносит удачу всему моему роду». Затем он попросил у меня воды, и я понял, что ему осталось недолго жить. Вскоре после этого он, которого люди называли Победоносным, умер жалкой смертью в своей постели. При нём осталось достаточно много дружинников, дабы сложить погребальный костёр. Мы как можно лучше исполнили эту обязанность: убили двух его рабов и двух его попов и положили на погребальный костёр, в ногах у владыки, дабы он не предстал перед богами без сопровождения, как человек низкого происхождения. Когда костёр был уже объят пламенем, на нас напало множество обитателей островов. Увидев, что они приближаются, я немедленно обратился в бегство, не из боязни, но ради того, чтобы сохранить меч. Вместе с этими тремя людьми я добрался по воде на рыбачьей лодке до Сконе. Отныне я ношу меч, привязав его к ноге, под одеждой, поскольку лучше я его спрятать не могу. Что случится с этим мечом, я не могу предположить, но Эйрик был величайшим из королей, хотя его сгубили колдовские чары, и он лежит сейчас далеко, на фальстерском берегу, где нет даже кургана, скрывшего бы его пепел.

Таков был рассказ Спъялли, и все собравшиеся пребывали в изумлении, услышав такие новости.

— Плохие времена настали для королей, — произнёс наконец Орм. — Сперва Стирбьёрн, который был самым сильным, затем король Харальд, который был самым мудрым, а теперь король Эйрик, который был самым могущественным. Недавно мы слышали, что великая императрица Теофания тоже умерла. Она одна правила всей Саксонией и Ломбардией. Лишь король Свейн, брат моей жены, самый злобный из королей, не только не умирает, но процветает и жиреет. Хорошо бы знать, почему Господь не поразит его, оставив в живых королей получше?

— Господь поразит его, когда придёт время, — промолвил отец Вилибальд, — как он поразил Олоферна, чья голова была отрублена женщиной, Юдифью, или как царя ассирийского, который был убит своими сыновьями, когда он, преклонив колена, поклонялся своим идолам. Иногда случается так, что злые люди цепляются за жизнь. В северных странах, где царят холода, дьявол более силён и могуществен, чем в других, не столь жестоких краях. Правдивость этого рассказа подтверждает хотя бы то, что этот человек, Спъялли, сидя здесь, повествует нам о том, как он собственными руками убил двух служителей Христовых, дабы принести жертву на погребальный костёр. Столь зверские обычаи не распространены нигде в мире, кроме как на севере, да у некоторых племён вендов. Я даже и не знаю, как я могу противостоять подобным преступлениям. Что толку с того, что я скажу тебе, Спъялли, что ты будешь гореть в геенне огненной за этот поступок.

Спъялли задумчиво обвёл взглядом собравшихся.

— Вероятно, я сболтнул лишнего, — промолвил он, — и прогневил попа. Но мы поступили лишь сообразно древнему обычаю, ибо мы всегда поступаем так, когда шведский правитель отправляется на пир богов. А ты сказала мне, женщина, что среди вас нет врагов.

— Она сказала правду, — ответил Орм. — Тебе никто здесь не причинит вреда. Но ты не должен удивляться тому, что мы, верующие во Христа, считаем злейшим преступлением убийство священника.

— Они причислены к лику блаженных мучеников, — промолвил отец Вилибальд.

— Им хорошо там? — спросил Спъялли.

— Они сидят одесную Господа и пребывают в таком блаженстве, которое недоступно простым смертным, — ответил отец Вилибальд.

— Значит, им там лучше, чем было здесь, когда они были живы, — сказал Спъялли, — ибо домочадцы короля Эйрика помыкали ими, как рабами.

Ильва рассмеялась.

— Ты заслуживаешь больше похвалы, нежели хулы, — промолвила оно, — ибо помог обрести им блаженство.

Отец Вилибальд гневно сверкнул на неё глазами и сказал, что он с прискорбием слушает её легкомысленные речи.

— Столь пустые слова были бы простительны глупой девке, — заметил он, — а не мудрой матери троих детей, столь сведущей в христианской доктрине.

— Я дочь своего отца, — ответила Ильва. — И я не помню, чтобы он воспитывал меня духовно и рассказывал всё то, чему его поучали вы и епископ Поппо.

Отец Вилибальд печально кивнул и осторожно коснулся рукой своей головы, что он привык делать, когда при нём упоминали имя короля Харальда.

— Нельзя отрицать того, что король Харальд был великим грешником, — промолвил он. — И однажды, вы все об этом знаете, я чуть было тоже не был причислен к лику святомучеников. Но в остальном он был похож на царя Давида, это сходство станет очевидным, если сравнить его с королём Свейном, и я не думаю, что он был бы рад услышать, как одна из его дочерей посмеивается над убийством священника.

— Все мы грешники, — сказал Орм. — Даже мне приходилось поднять руку на священника, когда мы ходили в походы в Кастилию и Лэон, брали приступом христианские города и сжигали их церкви. Священники отважно защищались копьями и мечами, а мой господин, Альманзор, всегда приказывал убивать их первыми. Но это было в те дни, когда я ничего не знал о Христе, и я надеюсь, что Господь не покарает меня за это.

— Мне повезло больше, чем я думал, — заметил Спъялли, — ибо я вижу, что попал к знаменитым людям.

Четвёртый нищий, бледный молодой человек с чёрной короткой щетиной, до этого времени сидел молча, мрачно глядя перед собой. Но сейчас он вздохнул и произнёс:

— Все люди грешники. Увы, это истина! Но никто из вас не носит такой тяжести в душе, как я. Я — Рэйнальд, недостойный служитель Божий, каноник доброго епископа Эккарда из Шлезвига. Но родом я из Зюльниха, что в Лотарингии, и являюсь бывшим магистром семинарии в Аахене. На север я приехал потому, что я великий грешник и самый несчастливый из людей.

— Нужно здорово поискать, чтобы найти столь ценных попрошаек, как вы, — промолвил Орм, — ибо каждому из вас есть что рассказать. Если твоя история хороша, позволь нам её послушать.

— Всегда хорошо послушать истории о грехе, — заметила Ильва.

— Только если разум слушающего благочестив и они приносят пользу его душе, — сказал брат Вилибальд.

— Боюсь, из моей истории можно извлечь очень много пользы, — скорбно промолвил магистр, — ибо вот уже двенадцать лет, как я являюсь несчастнейшим из людей. Быть может, вам известно, что в пещере между Зюльнихом и Хеймбахеном живёт премудрая женщина по имени Радла, которая предвидит будущее. Меня к ней водила моя мать, которая хотела узнать, буду ли я счастлив, если приму сан священника, ибо у меня возникло великое желание сделаться служителем Христовым. Премудрая женщина взяла мою руку и долгое время сидела с закрытыми глазами, качаясь и постанывая, так что я чуть не умер от ужаса. Наконец она промолвила, что я буду хорошим священником и многое из того, что я задумал, удастся. «Но с тобой случится несчастье, — сказала она. — Ты совершишь три греха, и второй грех будет хуже, чем первый, а третий грех будет тяжелее всех. Такова твоя участь, и тебе её не избежать». Вот её слова, и к ним она ничего не добавила. Когда я и моя мать шли домой из пещеры, мы горько рыдали, ибо мы оба хотели, чтобы я был святым человеком, свободным от греха. Мы пришли к нашему старому священнику, дабы спросить его совета, и он ответил, что человек, совершив всего три греха за всю свою жизнь, должен считать, что он счастлив, но его слова меня мало успокоили. Итак, я поступил в семинарию в Аахене, и не было там ни одного студента, который выказывал такое рвение к учёбе, как я, и так усердно бы избегал прегрешений. В латыни и в литургике я был лучшим в семинарии. Когда мне исполнился двадцать один год, я знал наизусть Евангелие и все псалмы, а также Послания к Фессалоникийцам и Послание к Галатам, которые были сложны для большинства учеников, за что меня высоко ценил настоятель собора и декан семинарии Румольд и сделал своим дьяконом. У старого настоятеля Румольда была глотка как у быка и большие сверкающие глаза. Прихожане трепетали, когда он обращался к ним с проповедью, но больше всего на свете, кроме Святой Церкви, он любил две вещи: пряное вино и обширные познания. Он был сведущ в науках столь сложных и запутанных, что люди даже не понимали значения их названий, таких как астрология, хиромантия, алгоризм; говорил, что он может беседовать с императрицей Теофанией на её родном языке Византии. Ибо в молодые годы он побывал на Востоке вместе с учёным епископом Лютпрандом из Крэмоны и рассказывал нам удивительные истории о тамошних странах. Всю свою жизнь он собирал книги, и их у него уже набралось семьдесят. Часто вечером, когда я приносил ему в келью горячее вино, он обучал меня различным наукам или заставлял читать вслух труды двух древних поэтов, которые были в его библиотеке. Одного из них звали Стациус, он витиеватыми словами воспевал прежние войны, которые происходили между Византией и городом, который назывался Фэбес. Другого звали Эрмольдус Нигеллус, и его было понимать легче. Он рассказывал об императоре Людвиге, сыне императора Карла Великого, и о том, как он воевал с язычниками в Испании. Когда я делал ошибки при чтении Стациуса, старый декан ругал меня, бил своим посохом и говорил, что я должен читать его с любовью и благоговением, ибо он был первым поэтом в Риме, который сделался христианином. Мне хотелось сделать приятное настоятелю и избежать его посоха, поэтому я делал всё, дабы ублажить его, но как я ни пытался, я не смог полюбить стихи этого поэта. Был ещё третий поэт, книгой которого обладал декан, и она была переплетена лучше других. Я часто видел, как он сидит над ней и бормочет что-то. В такие вечера он был особенно благодушен и посылал меня принести побольше вина, но никогда не позволял читать ему вслух эту книгу. Меня снедало любопытство, что же содержится в этой книге, и однажды вечером, когда он навещал епископа, я вошёл в его келью и принялся искать эту книгу. Наконец я её нашёл, она была в маленьком ларце, который стоял под его креслом. Книга называлась «Правила для магистра», и в ней содержались советы святого Бенедикта, как жить праведной жизнью, за ними следовало рассуждение о целомудрии, написанное человеком из Англии по имени Альдхельм. Затем следовали длинные стихи, начертанные особенно красиво и тщательно. Они назывались Ars Amandi, что означает «Искусство любви», и были сложены поэтом Древнего Рима, которого звали Овидий и который, несомненно, не был христианином.

В этом месте повествования магистр скорбно взглянул на отца Вилибальда, а тот лишь задумчиво кивнул.

— Я слышал об этой книге, — промолвил он, — и знаю, что она особенно ценится среди глупых монахов и учёных монахинь.

— Это варево Вельзевула, — сказал магистр, — и всё же оно слаще, чем мёд. Мне было трудно в совершенстве овладеть ею, ибо там было множество слов, которые не встречались ни в Евангелии, ни в Посланиях, ни у Стациуса. Но моё рвение побороло мой страх. О том, что написано в книге, я не скажу ничего, кроме того, что там есть множество подробностей, касающихся ласк, сладких запахов, причудливой музыки и всех видов чувственных удовольствий, которым предаются мужчины и женщины. Сперва я боялся, что чтение этой книги будет великим грехом, но затем я подумал (дьявол подсказывал мне), и решил, что то, что не является злом для премудрого настоятеля, не окажется грехом и для меня. Этот похотливый Овидий был великим поэтом, но полностью одержимым дьяволом, и я был удивлён, что легко запоминал его стихи, не прикладывая к этому никаких усилий. Я продолжал читать, пока не услышал шаги настоятеля. Когда он вошёл, я сразу же получил сильный удар посохом за то, что не встретил его с факелом у дома. Но я терпеливо перенёс боль, ибо в голове у меня были другие мысли. Два других раза, когда он отсутствовал, я пробирался в его келью и дочитал стихи до конца. С тех пор во мне произошли великие перемены, ибо отныне голова моя была заполнена греховными помыслами, которые складывались в весьма благозвучные стихи. Вскоре после этого, благодаря моим познаниям, я сделался магистром кафедральной семинарии, где всё у меня складывалось хорошо, пока я не получил предписание явиться к епископу. Он сообщил мне, что богатый купец Дудо из города Моастриха, человек известный своей набожностью, который пожертвовал щедрые дары церкви, просил, чтобы ему послали хорошего и учёного священника, дабы наставлять его сына в христианской добродетели и обучать его счёту и письму. Епископ избрал меня, ибо настоятель отзывался обо мне как о лучшем из молодых учителей, особенно искусном в счёте. Для того чтобы я мог справлять службу для домочадцев купца, епископ сделал меня пресвитером, разрешив принимать исповедь. Я немедленно отбыл в тот город, где меня поджидал дьявол.

Он сжал голову руками и громко застонал.

— Не так уж много мы узнали из этой истории, — промолвил Орм. — Но, быть может, далее будет лучше. Позволь нам узнать, что произошло, когда ты повстречался с дьяволом.

— Я не встречал его во плоти. — сказал магистр, — но мне и без этого от него досталось. Купец Дудо жил в большом доме у реки. Он радушно принял меня, и каждое утро и каждый вечер я справлял службу для его домочадцев. Я прилагал все усилия, дабы обучить его сына, и иногда Дудо сам заходил и слушал нас, ибо он был воистину добрым человеком и часто просил меня не пренебрегать розгой, занимаясь с его чадом. Его жену звали Алкмунда. У неё была сестра, которая жила с ними в том же доме, и эту вдову звали Апостолика. Они были обе молоды и очень красивы, но вели себя крайне скромно и целомудренно. Когда они прогуливались, они двигались медленно, опустив глаза, а в часы молитвы никто не выказывал большего рвения, чем они. Но с тех пор, как в моей душе поселился непристойный поэт Овидий, я не осмеливался слишком долго смотреть на них и не заговаривал с сёстрами. Всё было хорошо, пока купец не отправился в длительное путешествие по делам на юг, в Ломбардию. Прежде чем пуститься в путь, он исповедовался мне и дал обет, что если он возвратится целым и невредимым, то он подарит церкви щедрые дары. Кроме того, он заставил меня пообещать, что я буду молиться за него ежедневно, простился с домочадцами и отбыл на коне вместе со своими слугами. Его жена и её сестра безудержно рыдали при расставании, но, как только он уехал, их слёзы иссякли, и они принялись вести себя совсем иначе, нежели раньше. Во время домашней молитвы они были по-прежнему благочестивы и набожны, но они часто приходили послушать, когда я занимался со своим учеником, и сидели, перешёптываясь и глядя на меня. Часто они тревожились, не переутомилось ли дитя, и предлагали ему пойти и поиграть, а однажды шепнули мне, что нуждаются в моём совете по одному крайне важному делу. Они были изумлены тем, сказали они, что я столь торжественен и серьёзен, вопреки моей молодости. А госпожа Апостолика спросила, правда ли, что все молодые священники застенчивы с женщинами. Она сказала, что они с сестрой теперь обе стали безутешными вдовами, нуждающимися в проповедях и увещевании. Они сообщили мне, что хотят исповедаться прежде Пасхи, а Алкмунда спросила, имею ли я право отпускать грехи. Я ответил, что епископ даровал мне такое право, поскольку, как он пояснил, этот дом славится своей набожностью и благочестием и здесь всегда найдутся люди, которые пожелают прийти на исповедь. Услышав это, оба от радости захлопали руками; с этого времени дьявол начал искушать меня и я всё больше и больше думал об этих женщинах. Ради их доброго имени должен сказать, что Дудо строго запретил им даже прогуливаться по городу и наказал своему управляющему следить за этим. Поэтому-то они так часто и заглядывались на меня и в конце концов ввели меня в грех. Увы, я должен был быть твёрд и уклониться от их домогательств, либо хотя бы избегать их присутствия, как поступал святой Иосиф в доме Потифара. Но Иосиф никогда не читал Овидия, поэтому он был не в таком опасном положении, как я. Когда я смотрел на них, я переставал быть набожным и целомудренным человеком и становился похотливым грешником, поэтому я трепетал, когда они приближались ко мне, но не осмеливался сделать что-нибудь, ибо был молод и неискушён в подобных делах. Эти женщины были греховны, как и я, бесстыдны, и дерзости им было не занимать. Однажды ночью, когда я спал в своих покоях, женщина разбудила меня, забравшись ко мне в постель. Я не мог говорить, ибо был преисполнен радости и ужаса одновременно, а она нашёптывала мне, что началась гроза, и она боится бури. Затем она обвила меня руками и принялась неистово целовать. Вдруг сверкнула молния, и при её свете я увидел, что эта женщина была Апостолика, и хотя я тоже боялся грозы, у меня не было времени думать об этом. Некоторое время спустя, после того, как я вдоволь насладился её прелестями, что было куда лучше, чем всё то, что описывал Овидий, я услышал удар грома прямо над крышей и ужаснулся, ибо решил, что Господь собирается покарать меня. Но этого не случилось, и в следующую ночь, когда Алкмунда пришла ко мне и была столь же ласкова, как её сестра, грозы не было, а моя похоть была столь велика, что я наслаждался грехом с холодной головой и жёстким сердцем. Эти женщины обладали покладистым и нежным нравом, никогда не укоряли меня и не бранились между собой; в них не было никакого зла, кроме великой, безграничной похоти. Они не чувствовали ни страха, ни раскаяния за то, что совершили, разве только тревожились, что о происходящем догадаются слуги. Но дьявол был силён в них, ибо что может быть приятнее для него, как не падение служителя церкви? Когда наступила Пасха, все домочадцы пришли ко мне, дабы исповедоваться в грехах. Последними подошли Алкмунда и Апостолика. Робко и застенчиво они изложили мне всё, что произошло между нами, и я не мог ничего сделать, кроме как объявить им об отпущении грехов. Воистину, я совершил ужасный поступок, ибо, хоть я к этому времени и погряз в грехе, но тогда я чувствовал, что умышленно предаю Господа.

— Я искренне надеюсь, что с тех пор твоё поведение изменилось к лучшему, — сурово промолвил отец Вилибальд.

— Я тоже на это надеялся, — ответил магистр. — Но судьба повернулась иначе, ведь премудрая женщина предостерегала меня от трёх грехов. Пока дьявол ещё не всецело завладел моей душой, ибо я, как и обещал, ежедневно молился за купца, дабы он не подвергался опасностям и невредимым вернулся домой. Через некоторое время я даже молился дважды и трижды в день, чтобы умерить ужас и раскаяние, которыми было переполнено моё сердце. Но мой страх возрастал с каждым днём, пока, наконец, на следующую ночь после празднования Воскресения Христова я не убежал из этого дома. Я прошёл пешком, питаясь подаянием, весь путь до моего дома, где тогда ещё жила моя мать. Она была добродетельной женщиной, и, когда я поведал ей обо всём случившемся, она горько рыдала. Затем она принялась успокаивать меня, говоря, что нет ничего удивительного в том, что женщины теряют благоразумие, увидев меня, и что такое случается гораздо чаще, чем люди предполагают. Единственное, что я могу сделать, считала она, это пойти к доброму настоятелю и рассказать ему всё. Она благословила меня, и я покинул свой дом, дабы исполнить её просьбу. Декан Румольд смотрел на меня с изумлением, пока я приближался к его дому, и спросил, почему я вернулся. Тогда, плача, я поведал ему всё, от начала и до конца. Он разгневался, когда узнал, что я прочёл Овидия без его дозволения, но, когда я рассказал ему, что произошло между мной и обеими женщинами, он хлопнул себя по коленкам и разразился оглушительным хохотом. Он пожелал узнать все подробности и спросил, остался ли я доволен женщинами. Затем он вздохнул и сказал, что ничто в жизни не сравнится с юностью и что её не заменит ни один титул декана и настоятеля во всей империи. Но когда я продолжил свой рассказ, его лицо стало мрачнеть, и по завершении он стукнул кулаком по столу и прокричал, что я вёл себя неподобающе и это дело должен решать епископ. Мы отправились к епископу и сообщили ему всё, после чего он и настоятель согласились, что я поступил позорно, дважды подорвав их доверие ко мне: во-первых, когда покинул место, на которое меня назначили, а во-вторых, когда нарушил тайну исповеди, рассказав всё своей матери. То, что я совершил блуд, было, конечно же, самым тяжёлым, но не самым редким прегрешением, которое нельзя сравнивать с остальными проступками. За все эти грехи на меня должна была быть наложена суровая епитимья. Но поскольку я совершил оплошность больше по молодости, чем из злых помыслов, они решили наказать меня как можно мягче. Итак, они дали мне на выбор три епитимьи: либо я отправляюсь священником к прокажённым в большой приют в Юллихе, либо я совершаю паломничество в Святую Землю и приношу оттуда масло с Масленичной Горы и воду из реки Иордан. Если же я не принимаю эти две епитимьи, то я еду на север, дабы обращать данов в правую веру. Подкреплённый их состраданием и загоревшись желанием искупить свои грехи, я выбрал самую суровую епитимью. Итак, они послали меня к епископу Эккарду в Хедебю. Он радушно меня принял и вскоре сделал меня своим каноником, поскольку мои познания во всём были велики. Я пробыл у него два года, ревностно блюдя своё благочестие и преподавая в семинарии, которую он там устроил, пока судьба вновь не сыграла со мной злую шутку, и я совершил второе прегрешение.

— Ты странный священник, — промолвил Орм, — вместе со своими грехами и безумными женщинами. Но ты ещё не сообщил нам, почему ты оказался здесь?

— Почему бы тебе не жениться, как разумному человеку, — спросила Ильва, — раз твоя похоть столь велика?

— Некоторые люди считают, что священник не должен жениться, — ответил магистр. — Ваш собственный священник дал обет безбрачия, хотя он, наверное, добродетельнее меня и лучше справляется с искушениями.

— У меня были дела поважнее, чем женщины, — ответил отец Вилибальд. — А сейчас, хвала Господу, я уже настолько стар, что для меня не существуют подобные искушения. Но святые апостолы придерживались различных точек зрения на это. Святой Пётр был женат и даже зашёл так далеко, что взял с собой жену, когда отправился скитаться среди язычников. Но святой Павел думал иначе и всю свою жизнь провёл в безбрачии; быть может, поэтому он больше странствовал и больше написал. Уже многие годы добрые люди склоняются к мнению святого Павла, а святой аббат Бенедикт из Франции считает, что священники должны избегать женитьбы и прочих плотских радостей. Но я убеждён, что пройдёт какое-то время, прежде чем священники сами откажутся от этого.

— Ты прав, — сказал магистр. — Я помню, что французский аббат Одо и его ученики говорили в своих проповедях, что женитьба есть зло для служителя церкви, и я придерживаюсь этого мнения. Но неизмеримы козни сатаны, и вы видите меня здесь именно потому, что я уклонился от женитьбы. Это второй из грехов, который предвидела прорицательница — такова моя участь! И я не осмеливаюсь даже предположить, каким будет третье прегрешение.

Все горячо попросили его продолжить свою историю и, после того, как Ильва поднесла ему крепкого пива и он подкрепился, магистр поведал им о втором прегрешении.

Глава восьмая О том, как магистр совершил второе прегрешение, и о епитимье, которую на него наложили за это

— Продолжу свою историю, — промолвил магистр скорбным голосом. — Должен рассказать вам, что неподалёку от Хедебю живёт женщина по имени Тордис. Она знатного происхождения и одна из самых богатых людей в тех краях, у неё большие владения и много скота. Она родилась и выросла язычницей. Благодаря своему богатству она была замужем три раза, хотя ещё молода, и все её мужья умерли насильственной смертью, на войне или в распрях. Когда был убит третий, она очень опечалилась и добровольно припала к епископу Эккарду, дабы сказать, что ищет помощи у Господа. Епископ сам обучил её христианской доктрине и впоследствии окрестил её, после чего она стала исправно посещать обедню, приезжая в церковь во главе большой свиты, звенящей оружием, как и подобает дружине. Гордость её была велика, а нрав она имела строптивый и сперва не позволяла своим споспешникам снимать с себя оружие перед входом в церковь, ибо, если они сделают это, говорила она, у них будет жалкий вид. Тем не менее епископу удалось уговорить её. Он же просил нас относиться к ней с великим рвением, ибо она могла сделать много добра Святой Церкви. Несколько раз она подходила к епископу с богатыми дарами. Но с ней было трудно поладить, и особенно мне. Ибо, как только она увидала меня, она возжелала моей плоти. Однажды после обедни она дождалась меня одна на крыльце и попросила благословить её. Я благословил её, и в это время её глаза блуждали по мне, после чего она сказала, что, если я буду заботиться о своих волосах и бороде, как пристало любому мужчине, то сгожусь для более высоких обязанностей, чем отправление обедни. «Ты можешь когда угодно навестить мой дом, — добавила она, — и я позабочусь о том, чтобы ты не раскаялся в этом». Затем она взяла меня за голову и бесстыдно поцеловала, хотя неподалёку стояли мои дьяконы, и оставила меня в великом ужасе и замешательстве. С Божьей помощью теперь я стал достаточно силён, чтобы устоять перед искушением женщины, и решил вести себя безупречно, кроме того, она была не так прекрасна, как те две женщины. Поэтому я не боялся, что ей удастся соблазнить меня, но готовился к тому, что она может повести себя как безумная. Случилось так, что, к сожалению, добрый епископ Эккард уехал на церковный собор в Майнц. Я уговорил дьяконов не рассказывать о том, что они видели, хотя они сильно смеялись над случившимся по глупости и невежеству. В тот вечер я помолился Господу, дабы он помог мне с этой женщиной. Поднявшись с молитвы, я почувствовал в себе чудодейственные силы и подумал, что они ниспосланы мне, дабы побороть искушения плоти. Но, когда в следующий раз она пришла в церковь, я страшился её не меньше, чем прежде, и пока хор пел, я обратился в бегство и спрятался в ризнице, дабы избежать с ней встречи. Но, пренебрегая скромностью, она настигла меня прежде, чем я успел покинуть церковь, и осведомилась, почему я не навестил её вопреки приглашению. Я ответил, что всецело занят важными церковными обязанностями. «Ничего нет важнее этого, — сказала она, — ибо ты тот мужчина, за которого я хочу выйти замуж, хоть ты и стрижёшь волосы и бреешь бороду. Я думала, что ты окажешься благоразумнее и не будешь заставлять меня сидеть и ждать, после того доказательства моей любви, которое я дала тебе». Я был чрезвычайно смущён и сперва не смог придумать более подобающего ответа, чем тот, что я не могу оставить церковь, пока епископ находится в отъезде. Но затем ко мне вернулась отвага, и я сказал ей вполне определённо, что женитьба — это не то удовольствие, которое может себе позволить служитель Христа, и что святые отцы церкви не одобрили бы женщину, которая намеревается выйти замуж в четвёртый раз. Она побледнела, когда я обратился к ней, и угрожающе приблизилась, пока я ещё говорил. «Ты кастрат, — закричала она, — или я слишком стара для тебя?» Она была очень опасна во гневе, я схватил распятие и, держа перед ней, начал молиться, дабы злой дух покинул её. Она вырвала его из моей руки столь порывисто, что упала на спину и ударилась головой о большой сундук для облачений. Но она немедленно вскочила на ноги, громко призывая на помощь, и я… Исполнилось то, что было мне предназначено и чего я не мог избежать, ибо в схватке, возникшей в церкви, на крыльце и на площади, между её людьми, которые пытались помочь ей, и добрыми горожанами, которые пытались помочь мне, было убито много людей с обеих сторон, среди них архидьякон, которому отрубили голову мечом, и каноник Андреас, который выскочил из епископского дворца, дабы воспрепятствовать кровопролитию, и камень попал ему в голову, от чего он на следующий день скончался. Наконец, удалось оттеснить женщину и её приспешников, но велико же было моё отчаяние, когда я увидел поле битвы и узнал, что из-за меня было убито двое священников. Когда вернулся епископ Эккард и узнал новости, он решил, что я виноват во всём, ибо, сказал он, он же повелел, чтобы к этой женщине все мы относились с величайшей заботой и смирением, и я не подчинился ему. Я должен был, сказал он, исполнить её желание. Я просил его покарать меня самым жестоким образом, ибо мысль о свершённых мною прегрешениях терзала мне сердце, хотя я и знал, что никак не мог избежать их. Я поведал ему о пророчестве премудрой женщины и о том, что я совершил второй из трёх грехов, которые мне предначертаны. Епископ ответил, что предпочёл бы, чтобы меня не было в Хедебю тогда, когда придёт час третьего греха, и, наконец, придумал для меня подходящую епитимью. Он приказал мне совершить паломничество на север в те земли, где обитают дикие смоландцы, дабы выкупить у них ревностного слугу Божьего, отца Себастиана, который три года назад был послан к ним проповедовать Евангелие и с тех пор томится у них в заключении как раб. Вот с какой целью я пришёл сюда. Теперь вы знаете всё о моих злоключениях.

На этом он закончил свою историю. Ильва рассмеялась и налила ему ещё пива.

— Кажется, ты несчастлив с женщинами, как бы ты к ним ни подступался, — сказала она, — несмотря на то, что прочёл книгу, где рассказывалось всё об искусстве любви. И я не думаю, что тебе повезёт с ними в этих краях.

Но магистр Рэйнольд ответил, что всё это произошло от его тщеславия и суетности.

— Ты, должно быть, очень глуп, — промолвил Орм, — и твой епископ тоже, если вы рассчитываете выкупить священника у смоландцев или уйти от них целым и невредимым, не заплатив золота и серебра.

Магистр тряхнул головой и горестно улыбнулся.

— У меня нет ни золота, ни серебра, — сказал он, — ибо я не собираюсь обменивать отца Себастиана на железо. Я хочу предложить им самого себя вместо него. Я моложе, чем он, и сильнее, так что я думаю, они согласятся на такой обмен. Так я надеюсь искупить смерть двух священников.

Все были изумлены его ответом и сперва не поверили, что он говорит правду. Но магистр поклялся в этом.

— Думаю, что я такой же добродетельный христианин, как и большинство людей, сказал Орм, — но я скорее бы совершил вдвое больше грехов, чем предложил бы себя в рабы.

Отец Вилибальд заметил, что не всем доступно такое христианское рвение, но что магистр поступает правильно.

— Твоё рабство продлится недолго, — добавил он, — ибо осталось не больше пяти лет до пришествия Христа на землю. Поэтому, если ты будешь избегать женщин, дабы они не принесли тебе несчастья, быть может, тебе удастся крестить множество смоландцев прежде, чем этот день наступит, и ты предстанешь очистившимся перед Господом на Страшном Суде.

— То, что ты говоришь, правда, — ответил магистр, — и те же мысли приходили мне в голову. Но самое ужасное в том, что мне предстоит ещё совершить третий грех, а премудрая женщина сказала, что он будет самым ужасным из всех.

Никто не мог придумать, как утешить магистра, но Орм сказал, что он надеется, пройдёт много времени прежде, чем он совершит его.

— Ибо я не хотел бы, чтобы ты совершил его, будучи гостем в моём доме, — промолвил он. — Но будьте уверены в том, отец, и ты, Спъялли, и вы, ирландцы, что вы можете оставаться в моём доме сколько вам угодно.

— Я тоже этого хочу, — добавила Ильва.

Они поблагодарили их обоих, но Спъялли сказал, что может принять приглашение лишь на несколько дней.

— Ибо я не могу затягивать своё путешествие, — объяснил он, — когда к моей ноге привязана удача шведских королей.

Оба шута сказали, что они отправятся в путь вместе со Спъялли, поскольку тоже направляются в Уппсалу. Если им не понравится там, то повсюду найдутся короли, которые радушно их примут.

— Мы можем отправиться в Норвегию, — добавили они, — где королём стал Олаф Трюггвасон, ибо говорят, что он к тому же ревностный христианин. Либо мы можем поехать на восток к князю Вальдемару в Гардарики, который славится своим могуществом и богатством. Говорят, он хорошо принимает людей, занимающихся нашим ремеслом.

— Это будет длинное путешествие, — заметил Орм.

— У нас нет дома, — ответили они, — и всю нашу жизнь мы скитаемся по земле. Там, где есть короли, туда мы с радостью и направляемся, ибо короли всегда принимают нас радушно. За Гардарики находится королевство Василия, которого прозвали Молот Болгаров, и после того, как король Харальд и король Эйрик умерли, он один из самых могущественных правителей в мире. Хотя, может быть, молодой император Германии был бы недоволен, услышав нас, да и король Бриан, который правит Ирландией, тоже. Мы слышали от мореходов, что шуты императора Миклагарда пользуются большой славой и показывают чудо своего искусства; люди особенно вспоминали о проделках, которые они разыгрывали перед послами старого императора Германии в те дни, когда Никифорос правил Миклагардом. Рассказывают, что они каким-то особым чудесным образом забираются на шест, а нам эта шутка неизвестна, хотя мы и считаем, что знаем больше шуток, чем остальные. Поэтому нам, быть может, полезно отправиться туда, дабы взглянуть, насколько они искусны в нашем ремесле, и показать, на что способны ирландские умельцы. Кроме того, это большая честь — предстать перед императором Василием, а для него большая честь взглянуть на нас. Но прежде всего мы отправимся в Уппсалу, к молодому королю, и думаем, что лучше всего для нас пойти со Спъялли, ибо он подходящий человек для того, чтобы просить милостыню.

Так и порешили, и спустя несколько дней, подкрепившись и отдохнув, Спъялли ещё раз привязал королевский меч к ноге, после чего он и два ирландца взялись за свои нищенские сумы и посохи. Аса и Ильва дали им много еды в дорогу, на что они сказали, что и не надеются ещё раз встретить такое гостеприимство, которое им оказали в Гронинге.

Когда они расставались, Фелимид сказал Орму:

— Если мы ещё когда-нибудь встретимся, имей в виду, что ты всегда найдёшь в нас хороших друзей.

— Я очень надеюсь, что мы ещё когда-нибудь увидимся, — ответил Орм. — Но если вы отправитесь в Миклагард, боюсь, мои надежды не исполнятся. Ибо я остаюсь здесь, буду жить в мире и согласии, растить детей и заботиться о своих стадах. И никогда больше я не отправлюсь в поход по морю.

— Кто знает? — сказали маленькие длинноухие человечки. — Кто может поручиться? Они кивнули головами, получили благословения от отца Вилибальда и отправились вместе со Спъялли в путь.

Магистр Рэйнольд остался у Орма на некоторое время, решив, что так будет разумнее. Все согласились, что было бы безумием переходить границу в одиночку, ибо его схватят и убьют и он не успеет выполнить своё поручение. Решили дожидаться того времени, когда все приграничные жители соберутся на тинг[23] у Камня Краки. На этом тинге, добавил Орм, можно будет достигнуть какого-нибудь соглашения со смоландцами.

Глава девятая О том как магистр разыскал тёлок и сидел на вишневом дереве

Итак, магистр Рэйнольд остался у них на всё лето. Он помогал отцу Вилибальду удовлетворять духовные потребности домочадцев и тех новоявленных христиан, которые сдержали своё слово и посещали церковные службы. Магистр высоко ценился среди них за своё пение во время обедни, которое было столь прекрасно, что ничего подобного не слышали в этих краях. Сперва новоявленные христиане неохотно появлялись в церкви каждое воскресенье, но, когда распространилась весть о пении магистра, всё больше и больше народа приходило туда, и можно было видеть, что, когда он пел, в глазах женщин стояли слёзы. Отец Вилибальд был очень благодарен ему за эту помощь, ибо сам не обладал благозвучным голосом.

Но магистр оказался совершенно непригоден к какой-либо другой работе. Орм хотел занять его чем-нибудь на неделе, но не смог подыскать для него подходящих обязанностей. Он не знал никаких ремёсел и не умел держать в руке ни один инструмент. Орм сказал:

— Это плохо, ибо вскоре ты будешь рабом в Смоланде, и если ты ничего не умеешь делать, кроме как петь, то тебе придётся туго. Лучше всего для тебя научиться чему-нибудь полезному, пока ты находишься здесь, ибо это спасёт тебя от многочисленных побоев.

Вздохнув, магистр согласился и взялся за самые простые обязанности, но не смог справиться ни с одной из них. Они заставили его косить траву, но он так и не научился держать правильно косу. Оказалось бесполезным обучать его плотницкому ремеслу, хотя Орм и Рапп потратили много времени на это. Когда же он попробовал нарубить дрова для пекарной печи, то попал себе по ноге, и, когда они пришли за поленьями, он лежал в луже крови и стонал. Оправившись от этой раны, он вызвался пойти с ещё одним человеком проверить верши на реке, но там на него напал огромный угорь, который обвился вокруг его руки. От ужаса он перевернул плоскодонку, и вся добытая рыба оказалась в воде, а они с напарником с трудом добрались до берега целыми и невредимыми. Итак, он был необходим в церкви и в доме, когда вечером все садились за ручную работу, а он рассказывал истории о святых императорах, но в остальном он был для всех обузой, поскольку не мог выполнить простейшей работы. Всё же никто не относился к нему с неприязнью, а все женщины, начиная с Асы и Ильвы и кончая молодыми работницами, постоянно хлопотали над ним и всегда высказывались в его защиту.

Ранней весной того года Рапп Одноглазый взял себе в жёны дочь крестьянина по имени Торгунн, чьего согласия он добился легко, несмотря на отсутствие одного глаза, ибо он прослыл как видавший виды мореход и человек, искусный в бою. Рапп заставил её креститься, и она сделала это без промедления и не пропускала с тех пор ни одной службы. Она была миловидна и умело справлялась со своими обязанностями по дому. Рапп и она были довольны друг другом, хотя он иногда принимался ворчать, что её трудно заставить умолкнуть и что она никак не принесёт ему ребёнка. Ильве она пришлась по душе, и они часто сидели вместе и доверительно беседовали, и им всегда находилось о чём поговорить.

Случилось так, что однажды всем домочадцам пришлось пойти в лес, дабы отыскать заблудившихся тёлок. Их поиски не увенчались успехом. К вечеру, когда Рапп с пустыми руками возвращался домой, он услышал какие-то звуки, доносившиеся из березовой рощи, и направился туда. Он увидел у большого валуна лежащую Торгунн и магистра Рэйнольда, склонившегося над ней. Больше он ничего не увидел, поскольку трава была высока, а заслышав его шаги, оба вскочили на ноги. Рапп стоял, не говоря ни слова, но зато Торгунн сразу нашлась и, прыгая на одной ноге, обрушила на него поток слов.

— Вот уж удача так удача, что ты оказался поблизости, — сказала она, — теперь ты поможешь мне добраться до дома. Я вывихнула колено, споткнувшись о корень, лежала здесь и звала на помощь, пока этот добрый человек не услышал меня. У него не хватило сил поднять меня и донести на себе, но он прочитал молитвы над моим коленом, и мне стало лучше.

— У меня всего лишь один глаз, — ответил Рапп, — но им я вижу хорошо. Так уж нужно ему было ложиться на тебя, когда он читал молитвы?

— Он не ложился на меня! — возмущённо вскричала Торкни. — Рапп, Рапп, что с тобой? Он опустился рядом со мной на колени, взял мою ногу и трижды помолился над ней.

— Трижды? — спросил Рапп.

— Не притворяйся, что ты глупее, чем есть на самом деле, — сказала Торгунн. — Сперва во имя Отца, затем во имя Сына, и, наконец, во имя Духа Святого. Получается — трижды.

Рапп взглянул на священника. Тот был бледен, губы его тряслись, но в остальном он выглядел как обычно.

— Если бы ты ещё и запыхался, — промолвил задумчиво Рапп, — то к этому времени был бы уже мертвецом.

— Я приехал в эту страну, дабы принять мучения, — кротко ответил священник.

— Тебе ещё придётся достаточно помучиться, — сказал Рапп. — Но сперва дай я взгляну на твои колени, женщина, если ты ещё помнишь, которое из них болит.

Торгунн заворчала и сказала, что с ней никто так не обходился прежде. Тем не менее она покорно села на камень и обнажила левое колено. Они долго спорили, есть там шишка или нет, но, когда Рапп нажал, она громко вскрикнула.

— Несколько минут назад было ещё хуже, — сказала она. — Но думаю, что с твоей помощью я кое-как доковыляю до дома.

Рапп стоял с мрачным лицом и что-то думал про себя. Затем он сказал:

— Случилось ли что-нибудь с твоим коленом, я не знаю, ибо твой крик ничего не означает. Но я не хочу, чтобы Орм говорил, будто бы я убил его гостя без повода. Отец Вилибальд хорошо разбирается в подобных вещах, он-то мне и скажет, повреждено ли твоё колено.

Они направились домой и шли довольно быстро, хотя Торгунн приходилось часто останавливаться и переводить дух от боли. Когда уже было совсем недалеко, она потребовала, чтобы оба мужчины поддерживали её, а сама обвила их шею руками.

— Ты достаточно тяжело повисла на мне, — сказал Рапп, — но я всё ещё не знаю, верить тебе или нет.

— Верь, чему хочешь, — ответила Торгунн, — но в одном я уверена, моё колено уже никогда не поправится. Я защемила ногу между двух корней, когда спрыгивала с поваленного ствола дерева. Вот как это случилось. И из-за этого я буду хромать всю оставшуюся жизнь.

— Если это так, — горько ответил Рапп, — значит, все его молитвы не достигли своей цели.

Они отнесли Торгунн в постель, и отец Вилибальд принялся осматривать её. Рапп отвёл в сторону Орма и Ильву, рассказал, что случилось и что он считает правдой в этой истории. Орм и Ильва согласились, что произошло большое несчастье, и будет очень жаль, если из-за этого между Раппом и Торгунн возникнет размолвка.

— Хорошо всегда подумать прежде, чем ты делаешь поступок, — сказал Орм, — иначе ты бы мог убить его, что было бы плохо, если бы он оказался невиновен. Ибо убийство священника обрушило бы на нас всех кару Господню.

— Я лучше думаю о Торгунн, чем ты, Рапп, — промолвила Ильва. — Очень легко вывихнуть колено, когда пробираешься через брёвна и камни. И ты сам признал, что не заметил, чтобы что-нибудь было между ними.

— Мне хватает того, что я видел, — ответил Рапп, — и, кроме того, они находились в тёмной части леса.

— Разумнее всего не судить поспешно в подобных делах, — заметил Орм. — Ты помнишь, какое решение вынес судья нашего господина, Альманзора, в Кордове, когда Токи, сыну Серой Чайки, благодаря ловкости и хитрости удалось пробраться в женские покои в доме пекаря-египтянина, который жил на улице Раскаяния? Тогда ветер приподнял занавеску, и четверо друзей пекаря, случайно прогуливавшихся во дворе, увидели Токи и пекарскую жену на постели.

— Я хорошо помню этот случай, — сказал Рапп, — но её муж был язычником.

— Что же произошло с женщиной? — спросила Ильва.

— Пекарь предстал перед судьёй с четырьмя свидетелями и просил, чтобы Токи и женщину забросали камнями, как прелюбодеев. Мой господин, Альманзор, повелел, чтобы они были наказаны строго по закону, хотя Токи и был его телохранителем. Судья тщательно выслушал четырёх свидетелей, и трое из них дали клятву, что видели всё то, о чём рассказывали. Но четвёртый свидетель был стар, и у него были слабые глаза, так что он видел хуже других. Закон Мухаммеда, который записан самим Аллахом в святой книге, гласит, что никто не может быть обвинён в прелюбодеянии, пока не найдутся четыре свидетеля, которые отчётливо всё видели своими глазами. Итак, судья признал Токи и женщину невиновными, а пекарю приказал дать несколько палочных ударов по пяткам за клевету.

— Хорошая страна для женщин, — заметила Ильва, — ибо много чего может произойти прежде, чем человек найдёт четырёх свидетелей. Но я думаю, что пекарю не повезло.

— Он тоже так думал какое-то время, — сказал Орм, — пока его имя не стало известно всем телохранителям, и мы стали частенько наведываться в его лавку, дабы поддразнить его и выпить сладкого сирийского мёду, так что его торговля возросла, и он возблагодарил Аллаха за мудрость судьи. Но Токи сказал, что хоть история и закончилась благополучно, но она послужила для него предостережением, и он уже не отваживался ходить к женщинам.

Отец Вилибальд пришёл к ним и сказал, что Торгунн говорила правду и действительно вывихнула колено.

— Вскоре, — сказал он, — её нога распухнет так, что даже у тебя не останется сомнений на этот счёт.

Все предполагали, что Рапп воспримет эту новость с облегчением, но он сидел мрачный, погрузившись в раздумья. Наконец он произнёс:

— Если это так, то магистр находился достаточно долго, держа её колено обеими руками, а может быть, и одной. Мне трудно поверить, что он ограничился только этим, ибо он сам признался нам, что слабоволен с женщинами и что прочитал в этой римской книге о тайных способах, при помощи которых можно одурачить женщину. Я уверен, что он не просто читал молитвы над её коленом, ибо, если бы он ограничился этим, то опухоли бы не возникло, раз он и вправду такой набожный.

Это была самая длинная речь, которую кто-либо когда-либо слышал от Раппа, и никому не удалось убедить его, что он не прав. Тогда сказала Ильва:

— Сперва ты был подозрителен потому, что ещё не видел опухоли, теперь ты подозрителен потому, что тебе сказали, что она есть. Но меня это не удивляет, ибо вы, мужчины, всегда останавливаетесь на той мысли, которая первой пришла вам в голову. Я сама пойду к Торгунн и расспрошу её, ибо мы с ней близкие друзья, и она скажет мне правду о том, что случилось. А если было что-то, о чём она не захочет рассказать, я из её ответа пойму, что она пытается скрыть правду. Ибо женщина всегда знает, говорит ли другая женщина правду или ложь, на что, слава Богу, не способны мужчины.

С этими словами она оставила их, и о чём говорили между собой она и Торгунн, никто не знает, поскольку никто не слышал их беседы.

— Можешь пока отдохнуть, Рапп, — сказал Орм, — ибо в скором времени ты узнаешь обо всём правду. Нет более хитроумной женщины во всём мире, чем Ильва, за это уж я тебе ручаюсь. Я это заметил при первой встрече.

Рапп хмыкнул, и они принялись обсуждать тех двух тёлок, которые пропали, и где их лучше искать на следующий день.

Ильва отсутствовала долго. Когда она наконец вернулась, то ещё издали погрозила кулаком Раппу.

— Я докопалась до правды, — сказала она, — и всё оказалось так, как я и предполагала. Можешь быть спокоен, Рапп, между ними ничего не произошло в лесу. Хуже всех повёл себя ты. Торгунн не знает, смеяться ли ей над твоей мнительностью либо плакать, вспоминая те жестокие и несправедливые слова, которые ты сказал ей. Она призналась мне, что жалеет, что не соблазнила священника, когда ей представилась такая возможность. «Мы могли вдоволь потешиться прежде, чем пришёл Рапп, — призналась она, — раз он и так подозревает меня и относится ко мне как к опозоренной женщине». Вот её слова, и, если бы ты был мудрым человеком, каковым все тебя считают, ты бы никогда больше не сказал ей ни слова и не вспоминал бы об этой истории. Если же ты упрекнёшь её ещё раз, то я не отвечаю за её поведение. Но если ты будешь относиться к ней с вежливостью, то она охотно забудет всё, что было между вами. Было бы ещё лучше, если бы ты дал ей ребёнка, тогда бы тебе не пришлось больше ревновать её к этому несчастному магистру.

Рапп почесал затылок и проворчал что-то вроде того, что она никогда не испытывала недостатка нежности и ласки с его стороны, но всем было видно, что он с облегчением выслушал Ильву и благодарен ей за то, что она решила это дело.

— Хорошо, что я оказался благоразумным человеком, — сказал он, — хотя я и не так мудр, как ты, Ильва. Ибо, будь я нетерпимым человеком, я бы сразу убил этого магистра и остался бы с носом, а ты и Орм перестали бы быть моими друзьями. Но теперь я пойду к Торгунн, утешу её, и как-нибудь всё устроится.

Когда Орм и Ильва легли в кровать, прежде чем заснуть, они беседовали о случившемся.

— Всё вышло лучше, чем я мог ожидать, — сказал Орм, — спасибо тебе за добрую услугу. Ибо, если бы призвали меня, дабы рассудить это дело, я бы решил, что они занимались чем-то большим в лесу, чем просто её коленом.

Ильва некоторое время лежала молча. Затем она сказала:

— Орм, ты бы решил правильно, но ты не должен никому рассказывать об этом. Я обещала ей, что никогда не повторю того, что она мне рассказала, и поговорю с Раппом так, как будто ничего не было. Мы должны оставить всё как есть, и никто ничего не должен узнать, даже отец Вилибальд, ибо, если обнаружится правда, то это станет большой бедой как для Раппа, так и для Торгунн, не говоря уж об этом помешанном на женщинах магистре. Но тебе я скажу правду: они не только молились над её ушибленным коленом. Она говорит, что он ей приглянулся сразу своим прекрасным певческим голосом и той несчастной участью, которая ему предначертана. Кроме того, она никогда не смогла бы отвергнуть святого человека. Всё её тело затрепетало, рассказывала она, когда он прикоснулся к её колену, но он совсем не казался смущённым, напротив, сразу же разгадал всё, что было у неё на уме. Их обуяла страсть, и она ничего не могла поделать. Позже, когда они утихомирились, он принялся стонать, рыдать и воссылать мольбы, но успел произнести лишь несколько слов, когда появился Рапп. Вот почему опухоль оказалась такой большой, ибо ему следовало трижды повторить свои молитвы, дабы они оказались действенны. Но она говорит, что всю свою жизнь будет благодарить Бога за то, что Рапп не пришёл на несколько минут раньше. Если ты расскажешь Раппу или кому-нибудь ещё правду, ты меня очень огорчишь, да и других тоже.

Эта история привела Орма в такой восторг, что он с радостью пообещал не пересказывать ничего ни Раппу, ни кому-либо другому.

— Пока Рапп не знает, что его обманули, — сказал он. — никакого вреда этот случай не принесёт. Но этот магистр воистину примечательный человек, поскольку во всём, что касается мужских обязанностей, он совершенно непригоден, но его обращению с женщинами можно только позавидовать. Нельзя, чтобы они теперь встречались с Торгунн с глазу на глаз, ибо если такое случится, всё может кончиться плохо. Рапп не позволит обмануть себя во второй раз. Итак, я должен подумать о какой-нибудь постоянной работе для него, что позволит им держаться друг от друга подальше, поскольку не знаю, кто из них больше жаждет второй встречи.

— Ты не должен обходиться с ним слишком сурово, — сказала Ильва, — ибо этому несчастному созданию ещё предстоит помучиться в руках у смоландцев. Я сама позабочусь о том, чтобы они держались друг от друга подальше.

На следующее утро Орм подозвал к себе магистра и сказал, что, кажется, нашёл ему работу, с которой тот легко справится.

— До сих пор, — сказал он, — ты не выказал особого умения в тех делах, которые мы тебе поручали. Но теперь тебе предоставляется возможность оказать нам настоящую услугу. Вот здесь ты видишь вишню, которая является самым лучшим моим деревом; так считаю не только я, но и вороны. Полезай-ка теперь на её верхушку, да я бы тебе советовал взять с собой побольше еды и питья, поскольку тебе не придётся спускаться до тех пор, пока вороны и сороки не прилетят сюда на ночлег. Ты будешь сидеть там каждый день, а влезать туда тебе придётся рано, ибо эти вороны просыпаются засветло. Надеюсь, тебе заодно удастся собрать немного вишен для нас, если ты, конечно, не съешь их все сам. Магистр уныло посмотрел на верхушку дерева; вишни там были больше, чем на обычных деревьях, и они только начали темнеть и созревать. Все птицы давно уже приметили ягоды, и Рапп с отцом Вилибальдом безуспешно пытались отогнать их, стреляя в них из лука.

— Это как раз то, чего я заслуживаю, — сказал магистр, — но я боюсь забираться столь высоко.

— Придётся тебе привыкнуть, — ответил Орм.

— Но у меня легко кружится голова!

— Если ты крепко будешь держаться, то головокружение никак на тебе не скажется. Если ты дашь понять, что у тебя не хватает духу взяться за эту работу, над тобой все будут смеяться, и больше всего женщины.

После долгих пререканий ему с большим трудом удалось влезть на середину дерева, в то время как Орм стоял внизу, постоянно призывая его пробираться дальше. Наконец, после многих молитв ему удалось достичь развилки, где сходились три ветви. Они закачались под его тяжестью, и, увидев это, Орм приказал ему оставаться там, поскольку это покачивание веток делает его более видимым для птиц.

— Там ты в безопасности, — крикнул он магистру, — и гораздо ближе к Царствию Небесному, чем мы, жалкие создания, которые вынуждены оставаться на земле. Там ты сможешь есть и пить сколько твоей душе угодно да беседовать о своих прегрешениях с Богом.

Так там он и остался, и вороны, которые слетались отовсюду поклевать ягод, улетали обратно в ужасе и изумлении, когда видели, что на дереве сидит человек. Они кружили над ним, каркая от ярости, а сороки рассаживались на деревьях вокруг него и насмехались над ним самым злорадным образом.

На шестой день, в полдень, когда зной был особенно силён, он упал. Его разморила жара, он задремал, а к дереву подлетел рой пчёл, который избрал его голову лучшим местом для отдыха. Пробудившись в ужасе, он яростно замахал руками, потерял равновесие и с криком упал на землю, а на него обрушился град ягод, пчёл и сломанных веток. Близнецы и их друг были первыми, кто оказались у места падения. Они с изумлением уставились на него, и мальчик Ульв спросил, почему он оказался внизу. Но он лишь издал стон и сказал, что до последнего мгновения был начеку. Дети радостно принялись собирать сбитые ягоды, но тут появились пчёлы, которые набросились на них, и они с криками обратились в бегство. Все домочадцы собирали тростник у реки, и Ильва и две девушки бросились им на помощь. Они отнесли магистра в ткацкую комнату и положили на кровать. Когда девушки услышали о несчастье, которое случилось с ним, они так развеселились, что Ильва потеряла всякое терпение, надавала им оплеух и приказала им пойти и позвать отца Вилибальда, который был у реки вместе со всеми остальными.

Ильва прониклась жалостью к магистру и делала всё, чтобы утешить его. Она собственноручно дала ему самого крепкого пива. Его не покусали пчёлы, но он подозревал, что при падении сломал плечо. Ильва предположила, что это может быть карой Господней за то, что они делали с Торгунн в лесу, и он с этим согласился.

— Что ты знаешь о том, что произошло между нами в лесу? — спросил он.

— Всё, — ответила Ильва. — Ибо я слышала об этом из собственных уст Торгунн. Но ты не должен бояться, что об этом узнает кто-нибудь ещё, поскольку и она и я умеем держать в случае нужды язык за зубами. Я могу ещё успокоить тебя тем, что она восхищалась тобой и совсем не раскаивается в своём поступке, хотя он чуть было не принёс вам обоим несчастье.

— Я раскаиваюсь, — сказал магистр, — хотя, боюсь, это мало что даёт. Ибо Господь проклял меня, и я не могу остаться с глазу на глаз с молодой женщиной без того, чтобы не воспылать к ней страстью. Даже эти три дня, что я провёл на дереве, не избавили меня от похоти, ибо мои мысли меньше всего были обращены к Богу, а больше к плотскому греху.

Ильва рассмеялась.

— Рой пчёл и падение с дерева помогли тебе, — промолвила она, — так как мы здесь одни, какое-то время никто не может нам помешать и, я думаю, я не менее миловидна, чем Торгунн. Но от этого искушения тебе удастся уйти, не совершив греха, бедный глупец.

— Ты не знаешь, — скорбно ответил магистр, — как сильно проклятье, — и протянул к ней руки.

Что затем произошло между ними, никто не знает, но когда отец Вилибальд подошёл к дому, дабы осмотреть раны магистра, тот спал, довольно посапывая, а Ильва прилежно сидела за прялкой.

— Он слишком хорош, чтобы лазить по деревьям, — сказала она Орму и домочадцам в тот вечер, когда они ели и веселились насчёт того, чем закончилось пребывание магистра на дереве, — и не надо больше принуждать его к этому.

— Я мало знаю о его добродетелях, — промолвил Орм, — но если ты считаешь, что он слишком неповоротлив для этой работы, то я соглашусь с тобой. Для чего он сгодится, я не знаю, но смоландцы, без сомнения, будут частенько бить его. Большинство ягод уже созрели, и их можно собрать прежде, чем их склюют птицы, так что мы ничего не теряем. Но всё-таки хорошо, что приближается время тинга.

— Пока это время не пришло, — твёрдо сказала Ильва, — я сама буду присматривать за ним. Ибо я не хочу, чтобы над ним насмехались те последние дни, которые он проведёт среди христиан.

— Что бы он ни делал, женщины всегда придут к нему на помощь, — сказал Орм. — Но ты можешь делать то, что находишь нужным.

Каждый человек в доме корчился от смеха, если кто-нибудь упоминал о магистре и рое пчёл. Но Аса сказала, что это хорошая примета, ибо она слышала от мудрых старцев, что если человеку на голову сели пчёлы, это означает, что он будет жить долго и у него будет много детей. Отец Вилибальд добавил, что, когда был молод, он слышал, как то же самое утверждали учёные мужи при дворе императора в Госларе, хотя он не ручается, что это применимо к священнику.

Отец Вилибальд не нашёл перелома плеча у магистра, но, как бы там ни было, последний предпочёл на несколько дней остаться в постели и даже после того, как он уже мог подниматься, большую часть времени он продолжал проводить в своей комнате. Ильва заботливо ухаживала за ним, приготовляла ему еду собственными руками и строго присматривала за тем, чтобы ни одна из её служанок не приближалась к нему. Орм поддразнивал её за это, говоря, что он хотел бы знать, не сходит ли она тоже с ума по этому магистру. Кроме того, говорил он, ему жалко той хорошей еды, которая ежедневно относится в ткацкую комнату. Но Ильва твёрдо отвечала, что она сама решит, что ей делать. Бедный неудачник, говорила она, нуждается в хорошей пище, дабы нарастить хоть немного мяса на костях прежде, чем он отправится жить к язычникам. А что касается служанок, то она просто хотела оградить его от злобных насмешек и соблазнов.

Итак, у Ильвы было своё мнение на сей счёт, и всё продолжалось по-прежнему до тех пор, пока не наступило время для обитателей обеих сторон границы собираться на тинг к Камню Краки.

Глава десятая О том что делали женщины у Камня Краки, и о том, как зазубрилось лезвие Голубого Языка

Каждое третье лето, после полнолуния, когда начинал цвести вереск, приграничные обитатели Сконе и Смоланда встречались между собой, по древнему обычаю, у камня, который назывался Камень Краки, дабы объявить мир или войну.

Сюда съезжались предводители и люди, которых выбирал народ, из Финнведена и Вэренда и со всех концов Геинге. Начинался тинг, который длился обычно несколько дней. Ибо, даже когда мир царил на всей границе, всегда имелось множество вопросов, которые нужно было решить, касающихся охоты, прав на пастбища, убийств из-за распри, кражи скота, кражи женщин и выдачи рабов, которые сбежали на другую сторону границы. Все подобные дела рассматривались и решались мудрыми людьми со всей округи, которым иногда удавалось добиться полного согласия и примирения враждующих сторон, а иногда приходилось позволять платить за кровопролитие кровопролитием, а за насилие насилием. Когда же между упрямыми людьми возникали споры, так что было невозможно достичь какого-либо согласия, спор решался поединком враждующих сторон на ровном поле, неподалёку от камня. Это считалось лучшим развлечением, и тот тинг, после которого не осталось бы хотя бы три-четыре трупа, слыл неудавшимся тингом. Тинг снискал себе славу места, где можно поразвлечься, побеседовать с мудрыми людьми и самому принять решение. Обычно люди уезжали оттуда довольные, наслушавшись прекрасных историй, которые затем, по возвращении домой, пересказывали своим жёнам и домочадцам.

Там же происходила и купля-продажа. Торговали рабами, оружием и быками, кованым железом и тканями, шкурами, воском и солью, так что торговцы часто съезжались издалека, из Хедебю и Готланда. В прежние времена король Уппсалы и король данов посылали своих доверенных людей на тинг, отчасти для того, чтобы закрепить свои права, а отчасти для того, чтобы присмотреть за теми, кто был объявлен вне закона и ещё не попал к ним в руки. Но люди обычно принимали подобных послов, отрубали им головы, держали над костром из можжевельника, обкуривая их дымом, и посылали назад владыке, дабы дать понять королям, что обитатели приграничных земель предпочитают сами решать свои дела. Но управляющий и предводители кораблей ярла в Сконе всё же иногда приезжали сюда, чтобы набрать отважных воинов и отправиться с ними в поход.

Соответственно, тинг у Камня Краки был великим событием для жителей границы, и они часто считали время от тинга к тингу.

Люди говорили, что камень был установлен в прежние времена Хрольвом Краки, когда он путешествовал в этих краях. И ни короли, ни обитатели границы не осмелились уничтожить этот знак, которым он отметил, где заканчивается Дания и начинается Швеция. Это был высокий и тяжёлый камень, который хватало сил передвинуть лишь героям древних времён. Он стоял на холме, в тени боярышника, который считался священным и вырос в тот же год, что и камень. Вечером, перед тингом, жители Вэренда, согласно древнему обычаю, приносили в жертву на Камне двух козлов и исполняли причудливый обряд: их кровь разбрызгивали по земле, и считалось, что эта кровь вместе с той, которая прольётся во время поединка, придаёт силы дереву, и оно вновь зацветёт, несмотря на свои годы. Особенно пышно оно расцветало в год, следовавший за тингом. Но мало кто видел, как оно цветёт, кроме птиц, которые гнездились в его ветвях, орлов, коршунов и бродячих по земле зверей, ибо земля вокруг Камня Краки была пустынна и не заселена.

Когда Орм приготовился ехать на тинг, множество бондов приехало в Геинге, дабы сопровождать его. Среди них были Гудмунд из Уваберга, Чёрный Грим и другие. Орм оставил Раппа сторожить дом, а с собой взял обоих священников и двух своих людей. Все женщины плакали, ибо магистр покидал дом, дабы сделаться рабом, но он сказал, что у него нет другого выбора и должно быть так, как было предрешено. Аса и Ильва сшили ему новую одежду: рубаху, накидку и кожаные штаны. Орм сказал, что они хорошо сделали, поскольку им будет легче договориться об обмене, если он будет в хорошем платье, так как новый хозяин найдёт ему применение.

— Не думайте, — промолвил он, — что ему придётся носить его долго.

Торгунн принесла магистру корзину из березовой коры, наполненную едой, которую она собственноручно приготовила для него в дорогу. Рапп нахмурился, увидев это, но она настаивала, чтобы магистр взял корзину, говоря, что она дарит это ему в благодарность за те молитвы, которые он прочитал над её коленом. Кроме того, она надеется, сказала Торгунн, что получит взамен его доброе благословение. Магистр, сидя на коне, бледный лицом, благословил её и всех остальных, сказав им множество добрых слов, так что у всех женщин в глазах стояли слёзы. Отец Вилибальд, который тоже восседал на коне, помолился за удачное путешествие, попросив Господа, чтобы их не растерзали в пути дикие звери или разбойники и не угрожали те опасности, которые преследуют путешествующих. Затем они отправились на тинг, и их было много числом, и все хорошо вооружены.

Незадолго до сумерек они достигли Камня и расположились вместе с остальными в землянках, которые издавна занимали люди из Геинге и которые находились на берегу ручья, пробегавшего через березовую рощу и чащу на юге от Камня. Ещё были видны следы от костров вокруг того места, где они и их предшественники проводили предыдущие тинги. На другой стороне ручья расположились люди из Финнведена, и оттуда доносилось много шума и крика. Говорили, что им было в тягость сидеть за пивом вокруг Камня Краки, и поэтому издавна повелось между ними приезжать на тинг пьяными. Как обитатели Геинге, так и обитатели Финнведена расположились неподалёку от ручья, но подходили к нему лишь для того, чтобы напоить лошадей и наполнить свои ковши. Ибо они считали, что разумнее всего не подходить толпой слишком близко друг к другу, если этого не требует необходимость, так как неизвестно, будет ли долгим мир между ними на тинге.

Последними приехали люди из Вэренда. Каждый человек, взглянув на них, мог увидеть, что они сильно отличались от других людей. Все они были очень высоки, и в ушах у них были серебряные кольца. Мечи у них были длиннее и тяжелее, чем у остальных. Они брили подбородки, и их рот обрамляли усы, переходящие в бороды, а их глаза напоминали глаза мертвецов. Они были очень немногословны. Их соседи говорили, что причина их замкнутости в том, что ими управляли женщины, и поэтому боялись, что, если они заговорят, это сразу выяснится. Но немногие осмелились спросить их прямо, насколько правдива эта молва. Они расположились в роще на востоке от Камня, где ручей расширялся. Там они были в стороне от других, чего им всегда и хотелось. Они были единственными людьми, которые брали с собой на тинг женщин. Ибо среди обитателей Вэренда существовало старое поверье, что Камень Краки исцеляет женщин от бесплодия, если мужчина делает всё, что предписано древними мудрецами. И молодые замужние женщины, которые не понесли по вине своих мужей, охотно сопровождали мужчин на тинг. Чем они будут заниматься, могло бы выясниться этой ночью, при полнолунии, но весь вечер обитатели Вэренда владеют камнем и следят за тем, чтобы ни один чужак не увидел, что делают их женщины после того, как восходит луна. И обитателям Геинге и Финнведена это было хорошо известно. Ибо часто случалось так, что тот, кто желал удовлетворить своё любопытство, подходил слишком близко к Камню в то время, как там находились женщины, и последние, что он видел на земле, было — летящее копьё или занесённый меч. Всё это было так быстро, что люди не успевали заметить, что же происходит у Камня. Как бы там ни было, любознательные юноши из Геинге и те молодые люди из Финнведена, которые не были ещё пьяны, предвкушали этот вечер. И как только луна озарила верхушки стволов, некоторые из них поудобнее устроились на ветках деревьев, в то время как остальные прокрались сквозь чащу и подползли к Камню настолько близко, насколько у них хватило духу.

Отец Вилибальд был всем этим очень недоволен, а особенно тем, что молодые люди из свиты Орма, которые приняли крещение и уже несколько раз побывали в церкви, так же как и все остальные, сгорали от любопытства увидеть колдовство у Камня.

— Всё это козни дьявола, — ворчал он. — Я слышал, что в обычае у этих женщин бегать вокруг Камня, бесстыдно обнажившись. Каждый крещёный человек с помощью силы Христовой должен сражаться с этой нечистью. Лучше бы вам вырубить крест и поставить его у костра, дабы защитить нас всех от сил зла. Я уже слишком стар для такой работы, кроме того, я ничего не вижу в густом лесу.

Но молодые люди ответили, что ни крест, ни святая вода не могут помешать им взглянуть на вэрендских женщин у Камня.

Магистр Рэйнольд сидел рядом с Ормом перед костром, обвив колени руками, склонив голову на грудь и покачиваясь взад и вперёд. Ему дали, как и всем, хлеба и копчёной баранины, но он почти не притронулся к еде. Такое было с ним всегда, когда он обдумывал свои прегрешения. Но, услышав слова отца Вилибальда, он вскочил.

— Дайте мне топор, — сказал он, — и я сделаю вам крест.

Люди вокруг костра рассмеялись и выразили сомнение, способен ли он справиться с этой работой. Но Орм сказал:

— Хорошо, попытайся, быть может, это у тебя получится лучше, чем лазание по деревьям.

Они дали ему топор, и он удалился испробовать свои силы.

Облака начали заволакивать луну, так что сделалось очень темно. Но иногда любопытствующим удавалось рассмотреть, чем занимались люди из Вэренда у Камня. Там собралось множество людей. Некоторые из них только закончили вырезать длинные и широкие полоски дёрна и принялись поднимать их с земли и ставить под них шесты. Другие собирали хворост, который они складывали в четыре кучки, равноудалённые от Камня. Когда все эти приготовления были завершены, они взяли оружие и отошли на некоторое расстояние, в сторону того места, где расположились люди из Геинге и Финнведена. Там они остались на страже, повернувшись спиной к Камню, а некоторые даже почти спустились к ручью.

Послышалось блеяние, и со стороны вэрендских землянок появились четыре женщины, ведущие двух козлов. Вместе с ними шёл маленький лысый человек с седой бородой, старый и согбенный, и в руке он держал длинный нож. Его сопровождала толпа женщин, закутанных в плащи.

Когда они подошли к Камню, старые женщины связали козлам ноги и прикрепили к их спинам длинные верёвки. Затем все женщины помогали поднимать козлов на вершину Камня и крепко привязывать верёвки, так что козлы повисли с двух сторон камня вниз головой. Маленький старик размахивал руками и гневно покрикивал, пока они приводили их в нужное ему положение. Когда, наконец, он остался доволен, он приказал поднять его на вершину Камня, что они с трудом сделали. Они протянули ему нож на палке, и, взяв его, он уселся верхом на Камень, прямо над козлами. Затем он воздел руки над головой и прокричал громким голосом, обращаясь к молодым женщинам:

— Это первое! Пройдите теперь сквозь землю!

Женщины захихикали, принялись понукать друг друга и выглядели застенчивыми и нерешительными. Наконец они сбросили плащи и остались обнажёнными. Затем они подошли к приподнятым полоскам дёрна и принялись одна за другой проползать под ними. Ужасный треск вдруг раздался в тишине со стороны лагеря людей из Финнведена, затем послышались крики и стоны, сопровождаемые хохотом, ибо старое дерево, на ветви которого забралось множество молодых людей, сломалось под их тяжестью и придавило нескольких из них. Но женщины продолжали пролезать под дёрном, пока все не сделали это, после чего старик вновь воздел руки и прокричал:

— Это второе! Пройдите теперь сквозь воду!

Женщины спустились к ручью и зашли на его середину. Там, где было глубже всего, они встали на четвереньки, закрыли лица руками и с криками окунули голову под воду, так что их волосы распустились по её поверхности, после чего без промедления вышли из ручья.

Затем старые женщины подожгли кучки хвороста вокруг Камня, и, когда молодые женщины возвратились, старик прокричал:

— Это третье! Пройдите теперь сквозь огонь!

Женщины принялись бегать вокруг Камня и ловко прыгать через костры. Пока они делали это, старик зарезал козлов, так что их кровь стекала по обеим сторонам Камня, а он бормотал какие-то слова. Девять раз женщины обежали Камень, и девять раз они отведали крови, дабы она дала им силы и сделала их чрево плодоносным.

Огромное облако заволокло луну, но костры горели ярко, и женщины вокруг Камня были видны. Вдруг послышался голос, который пел песню, но слов никто из них не мог понять. И, когда луна опять показалась, все увидели подходящего к Камню магистра. Он пересёк ручей и беспрепятственно прошёл мимо стражников, ибо они обернулись в темноте и смотрели, как женщины танцуют. Он привязал к ивовой ветке два березовых прута, так что получился крест, и его он держал перед собой, неторопливо приближаясь к Камню.

Старые женщины завопили что было сил, отчасти от ярости, а отчасти от ужаса. Старик встал на вершине Камня, размахивая окровавленным ножом, как безумный, и громко крича. Женщины перестали прыгать и остановились, не зная, что делать. Но магистр вошёл в их круг, протягивая свой крест старику, и прокричал:

— Исчезни, сатана! Во имя Исуса Христа, изыйди отсюда, тёмный дух!

Лицо старика исказилось от ужаса, когда магистр пригрозил ему крестом. Он отпрянул, поскользнулся и навзничь упал с Камня на землю, где и остался лежать со сломанной шеей.

— Он убил жреца! — завопили женщины в замешательстве.

— Я сам жрец! — прокричал магистр. — И получше, чем он!

Послышались тяжёлые шаги, и властный голос пожелал узнать, что означают эти крики. Тело магистра затрепетало, и, стиснув крест обеими руками, он обернулся спиной к Камню. Прижав крест к груди, он закрыл глаза и принялся быстро бормотать:

— Я готов! Исус Христос и святые великомученики, впустите меня в Царство Божие! Я готов! Я готов!

Стража оставалась на своих местах, несмотря на вопли женщин. Они были поставлены туда, дабы следить, чтобы ни люди из Геинге, ни пьяные финнведенцы не вмешивались и не глазели на женщин их рода. Им не подобало подходить к обнажённым чужим жёнам, ибо, сделав так, они бы лишь посеяли раздор.

Но человек, пришедший из лагеря вэрендцев, был высок, властен с виду и не боялся подходить близко к обнажённым женщинам На нём была широкополая шляпа и синяя рубаха из дорогой ткани, в руке у него был красный щит, а на широком серебряном поясе висел меч. Женщины засмущались, когда он приблизился к ним, и попытались, как могли, прикрыть наготу. Некоторые вырвали пучки травы, дабы отереть кровь со своих уст, но все остались стоять там, где стояли.

Незнакомец пристально посмотрел на них и кивнул.

— Не бойтесь, — сказал он дружелюбным голосом. — Такие вещи не занимают меня, разве что только весной, и женщине, которая мне приглянулась, не нужно скакать через костёр. Не буду отрицать, что многие из вас более миловидны, когда обнажены, нежели, когда одеты. Но так и должно быть. А кто этот дрожащий малый с закрытыми глазами, что стоит в середине вашего круга? Он так недоволен вашим видом?

— Он — поп! — завопили старухи. — Он убил Стюркара!

— У попов в обычае драться друг с другом, — спокойно ответил человек. — Я всегда это говорил.

Оп подошёл к телу старика, заложив руки за ремень, и постоял, глядя на него. Потом он ногой перевернул труп.

— Мёртв, как селёдка, — промолвил он. — Вот ты и лежишь, Стюркар, несмотря на то, что был сведущ в колдовстве, и на ту дружбу, что ты водил с троллями. Не думаю, что многие будут оплакивать тебя. Ты всегда был злобной старой змеёй, как я тебе часто говорил. Но, конечно, никто не станет отрицать, что ты был искусным жрецом и знал многое. Иди теперь к троллям, которым принадлежишь, ибо боги вышвырнут тебя из своих покоев, если ты попытаешься войти к ним. Но вы, мои добрые женщины, почему же вы стоите обнажёнными на ночном холоде?

— Мы не завершили обряда, — ответили они. — Нам ещё осталось пробежать столько же кругов вокруг Камня. Но что же нам делать, если наш жрец, Стюркар, мёртв? Должны ли мы покинуть это место, ничего не получив? Мы не знаем, что же нам делать?

— Что было, то было, — сказал незнакомец. — Не печальтесь об этом, ибо я уверен, что найдётся снадобье от бесплодия получше, чем резвиться вокруг Камня. Когда мои коровы не приносят телят, я меняю быка. Обычно это помогает.

— Нет, нет! — уныло завопили женщины. — Ты не прав! Ты не прав! Мы не так глупы, как ты думаешь, это единственное средство, которое у нас осталось!

Человек засмеялся, повернулся и хлопнул по плечу магистра.

— Я стою здесь и говорю глупости, — сказал он, — хотя все вы знаете, что я один из самых смышлёных людей. Ваш жрец, Стюркар, мёртв, но его может заменить поп. Один поп всегда лучше другого, уж поверьте мне, ибо я их повидал на своём веку великое множество.

Он взял магистра за ногу и за шиворот, поднял его и усадил на вершину Камня.

— Давай, трепи языком, — сказал он, — если ты умеешь. Выше голову и произноси лучшие заклинания. Убьём мы тебя или оставим тебе жизнь — зависит теперь от тебя самого. Заговори их, не бойся, сделай так, чтобы их чрево приносило детей. Если сможешь наколдовать им близнецов, будет ещё лучше.

Стоя на Камне, магистр трепетал, и зубы его стучали. Но у человека, который стоял внизу, был меч, и взгляд у него был угрожающий и целеустремлённый. Итак, магистр вытянул перед собой крест и принялся бормотать молитвы. И чем дальше он читал их, тем мужественнее становился его голос.

Незнакомец стоял и слушал, кивая.

— Это настоящий поп, — промолвил он. — Нечто подобное я слышал и раньше. Не стойте на месте, женщины, пока он не ослаб и костры не прогорели дотла.

Приободрившись, женщины опять принялись прыгать вокруг Камня. И магистр, преодолев свой страх, воспрял духом, и, когда они подходили к Камню, дабы отведать крови, прикоснулся крестом к их головам, благословляя их. Женщины вздрагивали, когда крест касался их. Когда обряд был завершён, они согласились между собой, что поп был хорош и обладает большей священной властью, чем Стюркар.

— Не убивай его, — сказали они, — пусть он пойдёт с нами и сделается жрецом вместо Стюркара.

— Как угодно, — промолвил человек в шляпе. — Быть может, он принесёт вам больше удачи, чем Стюркар.

Когда он сказал это, чей-то властный голос громко произнёс у ручья:

— Дайте этого попа мне.

Орм и его люди видели, что старый жрец упал с Камня, и некоторое время спустя на его месте появился магистр, что заставило их изумиться.

— Быть может, он лишился разума, — заметил отец Вилибальд, — или, с другой стороны, его посетил дух Божий. В руке-то он держит крест.

— Его так и тянет туда, где есть женщины, — сказал Орм мрачно. — Но как бы там ни было, для нас будет большим позором, если мы позволим принести его в жертву, подобно козлу.

Они взяли с собой людей и направились туда. Луну затянуло облаками, и тогда Орм крикнул людям у Камня, поскольку ничего не было видно. Женщины в страхе обернулись, и магистр поспешил слезть с Камня. Но человек в широкополой шляпе шагнул к Орму, и к нему присоединились несколько человек из стражи.

— Кто это там кричит в ночи? — спросил он.

— Дай мне этого попа, — угрюмо промолвил Орм. — Он мой, и я ему не позволял отлучаться.

— Кто может быть этот громогласный малый? — вновь спросил тот.

Орм не привык к такому обращению, и его охватил такой гнев, какой редко нападал на него.

— Человек, который не боится научить тебя учтивому обращению, — крикнул он, — и желает это сделать прямо сейчас!

— Поднимайся, — ответил тот, — и мы посмотрим, кто кого научит.

— Твои приспешники не будут вмешиваться? — спросил Орм.

— Иди с миром, — спокойно ответили вэрендцы.

Орм выхватил меч и перепрыгнул через ручей.

— Ты быстро добрался сюда, — сказал незнакомец, — но ещё быстрее тебя унесут обратно.

Орм сошёлся с противником, и их мечи скрестились столь яростно, что посыпались искры. Тогда человек в шляпе произнёс:

— Не придётся мне запамятовать, как из Красной Скулы высекли искры!

Орм получил сильный удар по щиту, и его голос изменился, когда он ответил:

— Вовремя ты произнёс эти слова, друг, ибо не часто доводилось Красной Скуле встречаться с Голубым Языком.

Они опустили мечи и некоторое время стояли неподвижно.

— Привет тебе, Орм Тостисон, морской вождь. Что ты здесь делаешь, среди этих свирепых мужей из Геинге?

— Привет тебе, Токи, сын Серой Чайки, воин из Листера! А ты что делаешь среди людей из Вэренда?

Оба они одновременно принялись говорить, хохоча от радости, ибо дружба между ними была велика, и прошло уже несколько лет с тех пор, как они виделись в последний раз.

— Нам много о чём надо поговорить, — сказал Токи. — А ведь мы могли бы зарубить друг друга.

Он провёл пальцем по лезвию Красной Скулы.

— Здесь зазубрина от твоего меча, — добавил он, — а на моём мече никогда прежде не оставалось следов.

Орм пощупал лезвие своего меча.

— То же самое и с моим мечом, — промолвил он. — Андалузский клинок может зазубриться лишь от андалузского клинка.

— Надеюсь, — сказал Токи, — что наши мечи никогда больше не поцелуются.

— Я тоже, — ответил Орм.

— Хорошо бы узнать, где сейчас находится та, что дала нам эти мечи, — сказал Токи. — И как там наш господин Альманзор, развеваются ли его боевые знамёна и сопутствует ли ему удача?

— Кто знает? — ответил Орм. — Теперь эта страна далеко отсюда, и всё это происходило давно, правда, мыслями я часто возвращаюсь туда. Но пойдём, поговорим с глазу на глаз. Жаль, что у меня нет пива предложить тебе.

— У тебя нет пива? — с тревогой воскликнул Токи. — Как мы можем беседовать без пива? Пиво — это лучший друг друзей.

— Никто не привозит пиво на тинг, — сказал Орм. — Пиво толкает людей на ссору, что, думаю, тебе хорошо известно.

— Сегодня вечером наша удача велика, — ответил Токи, — и твоя удача лучше, чем моя. Ибо лишь один человек привёз на тинг пиво, и этот человек — я. Ты должен знать, что я теперь большой человек среди купцов Вэренда, так как я торгую шкурами, а ни одна сделка по продаже шкур не может обойтись без пива. Я привёл с собой на тинг пять вьючных лошадей, и все они нагружены пивом. Если всё пойдёт как следует, то ни одна из них не вернётся со своей ношей домой, ибо я хочу, чтобы назад они не везли ничего, кроме шкур. Поэтому пойдём со мной.

— Пусть будет так, как ты хочешь, — сказал Орм. — Быть может, я найду там моего заблудившегося попа.

— Его увели с собой женщины, — ответил Токи. — Они сказали, что им понравилось, как он произносит колдовские заклинания, так что можешь не беспокоиться о нём. Мне показалось, что он смелый малый, когда он подошёл к Стюркару со своим крестом. Но как с ним поступят за то, что он убил этого старого козла, решит тинг.

— Со мной ещё один поп, — сказал Орм. — Твой старый друг.

Отец Вилибальд перешёл через ручей, дабы узнать, что случилось с магистром.

Токи приветствовал его радушно.

— Я тебя хорошо помню, — сказал он. — Ты пойдёшь с нами и отведаешь моего пива. Я твой должник после того, как ты исцелил мою ногу в замке короля Харальда лучше, чем это мог сделать кто-либо другой. Но что здесь делаешь ты, так далеко от датского двора?

— Я служитель Божий и один из домочадцев Орма, — ответил отец Вилибальд. — В этих самых диких краях в мире я крещу язычников, как я в своё время окрестил его. Наступил твой черёд, хотя я помню тебя как человека, глубоко погрязшего в безверии. Длань Господня привела тебя сюда ко мне.

— На этот счёт можно поторговаться, — промолвил Токи. — Но я знаю одно, мы все трое должны присесть куда-нибудь и выпить за нашу дружбу. Bismillahi, er-rahmani, er-rahmit! Как мы говорили, когда служили у Альманзора.

— Что он сказал? — спросил отец Вилибальд. — Какой это язык? Ты тоже жертва южного колдовства?

— Этот язык — испанский, — ответил Токи. — Я помню его до сих пор, ибо моя женщина родом из этой страны и любит говорить на этом языке, особенно когда находится в весёлом расположении духа. Это и помогает мне не забыть его.

— А я могу сказать тебе, что означают эти слова, — заявил Орм. — Во имя Господа Милостивого и Сострадающего. Милостив — Христос, как известно всем, а под Сострадающим понимается Святой Дух, ибо кто ещё более Сострадающий, чем Он? Так что ты видишь, Токи уже почти сделался христианином, хотя притворяется, что ещё язычник.

Отец Вилибальд с сомнением пробормотал что-то самому себе, но они уже направились к Токи, в лагерь вэрендцев.

Глава одиннадцатая О Токи, сыне Серой Чайки, и несчастье, постигшем его, и о том, какой подарок получил Орм из Финнведена

Они засиделись за пивом с Токи допоздна, беседуя обо всём, что случилось с ними с тех пор, как они расстались. Орм рассказал, как он ходил в поход с Торкелем Высоким в Англию, о большой битве у Мэлдона и о богатой добыче, которую они там захватили. Поведал он и о том, как повстречал отца Вилибальда, принял крещение, отыскал дочь короля Харальда и получил много серебра от короля Этельреда. Затем он рассказал о пути домой, о том, как навестил Еллинге и столкнулся с королём Свейном и как поселился после этого в приграничных землях, дабы избежать мести короля.

— Но его память не короче его руки, — сказал Орм, — так что он преследует меня, несмотря на столь далёкое расстояние. Этой весной мне пришлось сражаться в темноте у дверей моего собственного дома с какими-то проходимцами, которых возглавлял человек по имени Остен из Финнведена. Он пришёл ко мне со множеством своих приспешников, дабы убить меня и послать мою голову королю Свейну. Но вместо этого он потерял многих своих людей, лошадей и добро, а в придачу получил удар по черепу, что наверняка будет обсуждаться на тинге. Как только его голова зажила, я отпустил его с миром и двух его людей с ним, но принудил их всех принять христианство, ибо отец Вилибальд, которому я редко прекословлю, предпочёл, чтобы они крестились, а не погибли от моей руки.

— Иногда самые мудрые из людей совершают глупые поступки, — промолвил Токи, — а человек, который оставил жизнь своему врагу, должен пенять на самого себя. Я знаю, что иногда так поступают христиане, но в этих краях лучше забыть об этом и делать так, как делали наши предки. В следующий раз тебе уже будет трудно убить этого малого, но он попытается отомстить тебе за всё.

— Мы поступили правильно, — сказал отец Вилибальд. — И пусть слуги дьявола делают то, что замыслили.

— Кроме того, Токи, — заметил Орм, — длань Господня сильнее, чем ты думаешь. Но расскажи нам, что приключилось с тобой с тех пор, когда мы виделись в последний раз.

Токи принялся рассказывать свою историю. Он сказал, что не уходил надолго в поход и с ним не случилось ничего подобного тому, что случилось с Ормом. Но так или иначе, на его долю тоже выпало немало бед, а может быть, больше, чем на долю Орма.

— Ибо, вернувшись домой в Листер, я попал как будто в ров со змеями, — принялся рассказывать Токи. — Едва я достиг отчего дома, приветствовал всех старых жителей и разместил мою женщину и всё добро, как ко мне прибежали люди с новостями, и вскоре я был втянут в распрю, которая охватила всю округу. Эту распрю начали люди Орма Огмунд, Халли, Гунни и Гринульв, как только они вернулись домой на корабле Стирбьёрна из замка короля Харальда. По возвращении они обнаружили, что не одни выжили из дружины Крока. Семь лет назад Берси приплыл домой на своём собственном корабле всего с тридцатью двумя людьми на вёслах, но с богатой добычей из крепости Маркграфа, которую ему на двух кораблях удалось спасти от андалузцев.

Берси был очень умным человеком, продолжал Токи, даже если это правда, что он умер от обжорства по возвращении, ибо он был прожорливее других людей, что и привело его к гибели, когда он разбогател. Он потерял так много людей в битве с андалузцами, что у него едва хватило их вести корабль, но он взял всю добычу со второго корабля, и ему удалось доплыть до дома без дальнейших злоключений. Его люди едва не умерли на вёслах, но продолжали грести, ибо знали, что чем меньше людей из них выживет, тем больше добычи достанется уцелевшим. Отправляясь в поход с Кроком, все они были бедны, но, когда они вернулись, не было людей богаче их во всей округе. Так они и жили в достатке и благополучии, пока не вернулись наши люди.

— Но нашим людям хватало золота и серебра, — сказал Орм.

— Они были не бедны, — ответил Токи, — так как захватили много добычи в Испании и, кроме того, получили свою долю из вырученного от продажи андалузских рабов. И пока они не приплыли домой, все были довольны и думали, что им сопутствует удача. Но когда они узнали о людях Берси и увидали их тучный скот и хорошо оснащённые корабли, они приуныли. Сразу припомнились все тяготы и унижения, которые им пришлось испытать за последние семь лет, и они прониклись ненавистью к людям Берси.

— Люди всегда таковы, — заметил отец Вилибальд, — будь они язычники или крещёные. Они довольны тем, что у них есть, пока не встретят соседа, который владеет большим.

— Хорошо быть богатым, — ответил Токи. — Никто не станет этого отрицать.

— Гунни был единственным, которому было над чем посмеяться, — продолжал Токи. — Он был женат, когда ушёл в поход с Кроком, а когда Берси вернулся, всех, кого не было с ним, сочли погибшими. Его жена вышла замуж во второй раз, и у неё уже родилось много детей. Оказавшись свободным, он стал присматривать себе более молодую и красивую девушку, дабы надеть ей на руку свадебный серебряный браслет. Но, несмотря на это, он всё же чувствовал себя обманутым, и вскоре все четверо договорились между собой, что не смирятся с тем, что их так обделили добычей. Они собрали родичей и потребовали у людей Берси, чтобы те поделились с ними. Но ничего, кроме грубых ответов и угроз, они не получили. Это лишь распалило их, и они стали думать, что люди Берси не только должны им много марок серебра, но и что в своё время те поступили бесчестно и, как трусы, бежали, оставив Крока и всех на произвол судьбы. Дело дошло до того, что они объявили, что люди Берси повинны в захвате андалузцами наших кораблей.

— Они ничем не могли нам помочь, — сказал Орм, — ибо половина из них были убиты. Такова была наша участь.

— Может быть, — отозвался Токи, — но округа так и кишит родичами Крока. И вскоре они начали требовать, чтобы доля его, как предводителя, была выплачена им. Обе стороны сняли со стен оружие, и была объявлена распря между нашими людьми, родичами Крока и людьми Берси. К тому времени, когда я вернулся, Халли и Гунни были уже ранены и прикованы к постели, поскольку они попали в засаду. Но они были бодры духом и сразу же поведали мне о том, что происходит. Некоторые их враги, рассказали они, уже убиты: двое были сожжены в собственных домах Огмундом и братом Крока, а кое-кто из них уже заплатил за то, чтобы умереть своей смертью, от старости. Остальные же были упрямы и требовали, чтобы Огмунд, Халли, Гунни и Гринульв были объявлены вне закона. То же самое должно было бы случиться и со мной, если бы я принял участие в распре.

— Точно знаю одно, — сказал Орм, — а именно то, что ты недолго оставался в стороне.

Токи грустно кивнул и ответил, что предпочёл бы не вмешиваться в этот спор, а жить в мире и согласии со своей женщиной, с которой он хорошо ладит с того самого дня, как похитил её. Но он не мог отказать в помощи своим друзьям, поскольку, сделай он это, о нём пошла бы дурная слава. Поэтому он немедленно согласился принять участие в распре. Вскоре, на свадьбе Гунни и его новой женщины Токи постигло ужасное несчастье, которое стоило жизни нескольким людям.

— И вы оба должны знать, — промолвил он, — что, когда я расскажу вам о том, что случилось, вы можете смеяться, сколько душе угодно, несмотря на то, что я уже убил многих, которые лишь подтрунивали надо мной. Вечером, во время свадьбы, я, пьяный, вышел во двор и заснул там сидя, что часто случается на подобных празднествах. Там меня сзади ударили копьями два человека, которые притаились за стеной отхожего места. Я подскочил, проснувшись и протрезвев, будучи уверен, что меня тяжело ранили; судя по всему, такого же мнения придерживались и те двое, поскольку, захохотав довольным смехом, они убежали. Но они неудачно поразили меня, быть может потому, что у копий были чересчур длинные древки, и я отделался более лёгким ранением, чем опасался. Как бы там ни было, мне пришлось долго проваляться на брюхе в постели, и прошло ещё больше времени, прежде чем я смог сидеть на скамье. Из всего, что случалось со мной в моей жизни, это самое плохое и позорное событие, которое нельзя даже сравнить с пребыванием на галерах Альманзора.

— Ты так и не нашёл людей, которые ранили тебя? — спросил Орм.

— Я отыскал их, — ответил Токи. — Ибо они не стали держать язык за зубами и выболтали всё женщинам. Так эта история разнеслась по всей округе. Их звали Альв и Стейнар, оба из знатного рода и оба приходились племянниками Оссуру Хвастуну, который был кормчим на корабле Берси и который всегда бахвалился, что по матери он близкий родич короля Альва Женолюба из Мерэ. Я узнал, что именно они сделали это, когда ещё лежал с ранами в постели. Тогда я поклялся, что никогда не отведаю пива и не познаю женщины, пока не убью их обоих. Верите или нет, но я сдержал свою клятву. Встав на ноги, я принялся разыскивать их и, наконец, настиг, когда они как раз сходили на берег после рыбной ловли. Я чуть не зарыдал от радости, увидев их, и мы сразились — двое против одного. Мы бились, пока я не убил Стейнара. Тогда другой обратился в бегство, и я бросился за ним. Мы бежали через поля и луга, холмы и пастбища, и он направлялся к дому своего отца. Он бежал быстро, спасая свою шкуру, но мне тоже нужна была его шкура, дабы смыть с себя позор и сдержать свою клятву. Неподалёку от его дома, когда сердце уже выпрыгивало у меня из груди, я настиг его и разрубил ему голову до зубов на глазах у жнецов, которые убирали урожай на полях его отца. Никогда я не чувствовал себя так хорошо, как тогда, когда смотрел на него, лежащего у моих ног. Я вернулся домой с весёлым сердцем и остаток дня пил пиво, говоря своей женщине, что нас миновали все беды. Оказалось, я заблуждался.

— Какие же беды могли случиться с тобой после того, как ты столь славно отмстил своим обидчикам? — спросил Орм.

— Жители округи, как друзья, так и враги, — мрачно ответил Токи, — не могли забыть, как именно я получил эти раны, и не переставали насмехаться надо мной. Я полагал, что моя месть заставят их замолчать, поскольку я в схватке убил двоих, но это никак не укладывалось в их безмозглых башках. Много раз мне приходилось отучать людей от дурной привычки прикрывать рот ладонью, когда я появляюсь, но даже это мало помогало, и вскоре я поймал себя на том, что не могу выносить даже самое серьёзное выражение лица, ибо я знал, что скрывается за ним. Я сложил выдающиеся стихи об убийстве Альва и Стейнара, но вскоре обнаружил, что существуют уже три хулительных песни, в которых говорится о том, как именно я получил эти раны, и люди в каждом доме покатываются со смеху, когда слушают их. Тогда я понял, что не могу жить с позором, и, взяв с собой мою женщину и всё, чем владел, направился сквозь великие леса в Вэренд, где у меня есть родичи. Там я купил дом и поселился основательно, разбогатев благодаря торговле шкурами. У меня три сына, все они подают большие надежды, и дочь, чьим ухажёрам придётся жестоко биться на поединке за неё. Но никогда, вплоть до этого самого вечера, я не рассказывал никому, по какой причине я покинул Листер. Только тебе, Орм, и только тебе, маленький поп, я поведал обо всём, ибо знаю, что могу доверять вам обоим и вы никогда не расскажете об этом ни одной живой душе. Ибо, сделай вы это, я опять стану притчей во языцех, хотя с тех пор уже прошло четыре года.

Орм похвалил Токи за то, как он рассказал свою историю, и уверил того, что ему нечего бояться и никто о ней не узнает из его уст.

— Мне бы хотелось послушать, — добавил он, — те стихи, которые были сложены о тебе, но никто не повторяет с удовольствием хулу, направленную на него.

Отец Вилибальд осушил свой кубок и объявил, что истории подобного рода, о схватках и зависти или о мести и о насмешках, он слушает без особого удовольствия, как бы к ним ни относился Орм.

— Ты должен быть уверен в том, Токи, — сказал он, — что я не побегу болтать о подобных вещах людям, ибо у меня есть кое-что поважнее, дабы рассказать им. И если бы ты был человеком, которого чему-нибудь учит произошедшее событие, то ты бы мог извлечь выгоду из этого опыта. За то короткое время, что я видел тебя при дворе короля Харальда, и из рассказов Орма я понял, что ты смелый и бесстрашный человек, уверенный в себе и весёлый духом. Но несмотря на всё это, с тобой случилось несчастье, которое позволило глупым людям смеяться над тобой, а ты сразу же впал в уныние и сделался малодушен, так что тебе даже пришлось бежать из своей округи, как только ты понял, что не можешь заставить людей замолчать. Мы, христиане, более счастливы, ибо не заботимся о том, что о нас думают люди, а заботимся лишь о том, что о нас думает Бог. Я старый человек, и у меня уже мало сил, но, как бы там ни было, я сильнее тебя, ибо никто не может досадить мне насмешками, поскольку я не обращаю на них внимания. Тот, у кого за спиною Бог, не вздрагивает от людского смеха, и их ухмылки и сплетни не причиняют ему никакого вреда.

— Мудрые слова, — промолвил Орм, — и над ними стоит подумать. Будь уверен, Токи, в маленькой голове этого священника больше мудрости, чем в наших больших головах вместе взятых. Поэтому лучше всего всегда запоминать его слова.

— Я вижу, пиво уже начало сказываться на вас обоих, — ответил Токи. — Будь вы трезвы, вы бы не говорили мне этой чепухи.

Ты что, маленький поп, замыслил сделать из меня христианина?

— Да, — безмятежно ответил священник.

— Тогда ты поставил перед собой трудную задачу, — сказал Токи, — которая принесёт тебе больше хлопот, чем все твои церковные обязанности.

— Нет ничего постыдного для тебя в том, чтобы сделаться христианином, — промолвил Орм, — если ты вспомнишь, что я уже пять лет как принял крещение. Я не менее весел, чем раньше, рука моя не ослабела, и у меня не было причин сетовать на свою удачу всё это время.

— Быть может, это правда, — сказал Токи. — Но ты не торговец шкурами, как я. В этой стране ни один торговец шкурами не может позволить себе стать христианином, поскольку он сразу потеряет доверие у своих покупателей. Если он предал своих богов, вэрендцы скажут: можно ли на него положиться в остальном? Ради нашей дружбы я готов сделать для тебя многое, Орм, и для тебя тоже, маленький поп, но этого я не стану делать. Кроме того, моя женщина сойдёт с ума, узнав об этом, ибо она славится тем, что ненавидит христиан больше всего на свете. Поэтому бесполезно пытаться обратить меня в новую веру, хоть я и ваш друг и надеюсь таковым остаться.

Даже отец Вилибальд не смог ничего на это ответить, а Орм зевнул и заметил, что уже поздно и пора спать. Они очень тепло расстались с Токи, благодаря судьбу за то, что они встретились, и поклялись видеться чаще в будущем.

Орм и отец Вилибальд направились к своим землянкам. Всюду царили тишина и спокойствие, и луна освещала храпящих людей, над которыми расстилался дым от погасших костров. Но один из людей Орма бодрствовал и поднял голову, когда они приблизились.

— Здесь вам обоим послание, — сказал он сонно. — Посмотрите в этом мешке. Совы всё время ухают с тех пор, как мне это передали. Я был у ручья, когда ко мне подошёл человек из лагеря финнведенцев и спросил тебя, Орм. Я сказал ему, что ты ушёл к людям из Вэренда. Тогда он перебросил через ручей мешок, так что тот упал мне на ноги, и прокричал, что это дар для Орма из Гронинга и его длинноносого попа. Я спросил его, что лежит в мешке. Кочан капусты, ответил он, расхохотался и ушёл. Вот этот мешок, я к нему не прикасался.

Он положил мешок к ногам Орма, улёгся и сразу же заснул. Орм мрачно посмотрел на мешок, а затем на священника. Оба покачали головами.

— Там что-нибудь дьявольское, — сказал отец Вилибальд, — не иначе.

Орм распустил верёвки и вывалил содержимое мешка. Две человеческие головы покатились по земле, и отец Вилибальд со стоном упал на колени.

— У них нет бород! — вскричал священник. — Служители Христа, убитые язычниками! Как может ум человеческий понять волю Божью, когда подобные вещи позволяют торжествовать дьяволу!

Он пригляделся к двум головам и воздел руки к небу.

— Я знаю их, я знаю их обоих! — вскричал он опять. — Это отец Себастьян, благочестивый и достойный человек, которого безумный магистр должен был освободить из рабства. Но Господь освободил его и вознёс на Небеса к святым мученикам. А это брат Нитард из Реймса, который одно время был с епископом Поппо при дворе короля Харальда. Оттуда он отправился в Сконе, и с тех пор мы о нём ничего не слышали. Он тоже, наверное, сделался рабом. Я узнаю его по уху. Он всегда со рвением и усердием отстаивал правую веру, и однажды, при дворе императора, один из монахов императрицы Теофании, родом из Константинополя — того города, который норманны называют Миклагард, — откусил ему ухо во время диспута о природе Святого Духа. Он всегда говорил, что поплатился своим ухом за борьбу с ересью и что готов сложить свою голову в борьбе с язычеством. Его обет исполнился.

— Если он хотел этого, — сказал Орм, — то мы не должны его оплакивать, хотя я думаю, что финнведенцы сделали это не по его просьбе, какая бы благочестивая она ни была, они сделали это, дабы унизить и огорчить нас. Это награда нам за то, что мы крестили Остена с его приспешниками и отпустили их с миром вместо того, чтобы убить их, когда это было в нашей власти.

— Доброе деяние всегда останется добрым, и не пристало раскаиваться в нём, — ответил отец Вилибальд, — что бы оно ни повлекло за собой. Эти головы святых я похороню рядом с церковью, ибо от них исходит сила.

— Вонь от них уже исходит, — сказал Орм мрачно, — но, быть может, ты прав.

Затем, по просьбе отца Вилибальда, он набил мешок травой и листьями и с великой осторожностью поместил туда две головы.

Глава двенадцатая О тинге у Камня Краки

На следующее утро были избраны двенадцать человек от каждой приграничной округи, от Вэренда, Геинге и Финнведена. Эти люди отправились на то место, которое им по обычаю предназначалось, и уселись там вместе в полукруге лицом к Камню. Оставшиеся столпились за ними, называя своих представителей, которые должны были выслушать этих мудрых людей. Дюжина вэрендцев сидела в середине полукруга, и их вождь поднялся первым. Его звали Угги Косноязычный, сын Оара. Он был стар, и все считали его самым мудрым человеком из Вэренда. Всегда, когда он выступал, он говорил очень невнятно и с большим трудом, но все соглашались, что это лишь признак глубины его мыслей. Говорили, что он выделялся своей мудростью ещё в юности, когда он все три дня тинга просиживал, не говоря ни слова, лишь медленно кивая головой.

Он подошёл к Камню, повернулся лицом к собранию и сказал:

— Мудрые люди собрались здесь. Самые мудрые люди из Вэренда, Геинге и Финнведена собрались здесь по древнему обычаю своих отцов. Это хорошо. Я приветствую вас всех и призываю, чтобы наши решения принимались мирным путём. Чем мудрее вы будете судить, тем благоприятнее это будет для нас. Мы собрались здесь, дабы говорить о мире. Обычно одни люди думают одно, а другие другое. Я стар и опытен и знаю, что я думаю. Я думаю, что мир — это хорошо. Лучше, чем раздор, чем пожар и кровопролитие. Мир царил между нами целых три года, и никакого вреда от него не было. Никакого вреда и не будет, если мир будет продолжаться. Те, кому есть на что сетовать, будут услышаны, и их жалобы рассудят. Те, кто хотят убивать друг друга, могут делать это здесь, у Камня, ибо таков закон и древний обычай тинга. Но мир — лучше всего.

Когда он закончил свою речь, вэрендцы остались очень довольны своим вождём и гордились его мудростью. Затем поднялся вождь людей из Геинге. Его звали Сони Зоркий, и он был так стар, что двое человек поддерживали его под руки, когда он вставал, но он гневно оттолкнул их, проворно проковылял к Камню и занял своё место рядом с Угги. Он был высоким и сухопарым человеком, согбенным годами, с длинным носом и редкими клочками бороды. И, хотя был ясный день позднего лета и палило солнце, он был одет в кожаный плащ, доходящий ему до колен, и толстую шапку из лисьего меха. Он был очень мудр и, сколько все его помнили, пользовался большой славой. Его прозорливость была известна, он находил спрятанные клады, предвидел грядущее и мог предсказать неудачу. Вдобавок ко всему прочему, он был женат семь раз, у него было двадцать три сына и одиннадцать дочерей, и говорили, что он не успокоится, пока у него не будет двойной дюжины сыновей, за что им восхищались и очень почитали в Геинге.

Он тоже призвал собрание к миру и искусно говорил о миролюбивых намерениях геингцев, которые подтверждаются тем, сказал он, что за целых четыре года они не предприняли ни одной вылазки против людей из Вэренда или Финнведена! Глупым чужеземцам, продолжал он, может показаться, что среди них процветает слабость и праздность, но если кто-нибудь так думает, он не прав, ибо они не менее своих предков готовы копьём и мечом сражаться с теми, кто желает причинить им зло. Не правы и те, кто полагает, что они предлагают мир, так как год был благоприятный для них, они собрали богатый урожай, пастбища их пышны, и их скот миновали хвори. Ибо воины из Геинге одинаково отважны и горды нравом, когда они сыты и когда голод и нужда затягивают им пояса. Истинная причина, пояснил он, в том, что в Геинге преобладают люди мудрые и опытные, а все остальные прислушиваются к их советам.

— Пока будут находиться люди, чьи советы будут услышаны, — заключил он, — мы будем преуспевать. Но с годами уменьшается и число мудрых людей, и я думаю, что таких мужей, на чьё суждение можно положиться, осталось в живых всего двое — Угги и я. Поэтому необходимо, чтобы вы, молодые люди, которых избрали представителями, тщательно прислушивались к тому, что мы говорим, и набирались мудрости, которой вам пока не хватает. Ибо молодому человеку полезно слушать старика и понимать, что он мало чего понимает.

У Камня к ним присоединился третий. Он был вождём из Финнведена, и звали его Олаф Летняя Пташка. Он уже пользовался большой славой и почётом, хотя был ещё молод. Он был прекрасно сложён, смугл, взгляд у него был гордый и пронзительный. Он бывал на Востоке, находился на службе у князя в Киеве и у императора Миклагарда и возвратился домой с богатой добычей. Прозвище Летняя Пташка он получил по возвращении, так как одевался в роскошные и яркие наряды. Сам он был очень доволен такой кличкой.

Все финнведенцы, и избранные, и те, которые стояли за ними, восторженно загудели, когда он поднялся на холм, ибо он выглядел как настоящий предводитель. А когда он занял своё место около тех двух вождей, разница между ним и остальными бросалась в глаза. На нём был зелёный плащ, вышитый золотой нитью, и сияющий шлем, покрытый серебром.

Призвав к миру собрание, как делали и другие, он сказал, что его доверие к стариковской мудрости, быть может, несоразмерно им самим. Мудрость, полагает он, можно найти и в молодых головах, многие даже думают, что чаще всего она пребывает именно там. Он согласен со стариками, когда они говорят, что мир — это хорошо, но все должны помнить, что сейчас мир становится всё труднее и труднее сохранить. Главная причина, сказал он, кроется в той смуте, которую повсюду распространили христиане — злые и коварные люди.

— Поверьте мне, — продолжал он, — когда я говорю о христианах, я знаю, о чём я говорю. Все вы знаете, что я провёл пять лет в Миклагарде и служил там двум императорам, Василию и Константину. Там я видел, как ведут себя христиане, когда их охватывает гнев, даже когда они вымещают злобу друг на друге. Они острыми клещами отрывают уши и носы за любую мелочь и иногда в отместку оскопляют друг друга. Их девушки, особенно если они красивы, заточены в каменные дома, и им запрещено общаться с людьми. И, если женщина не подчинится, они замуровывают её в стену, и она там умирает. Иногда случается, что они бывают недовольны императором или его указами, тогда они берут его и его сыновей, выжигают глаза раскалённым железом и отпускают на свободу слепыми. И всё это они делают во славу христианства, ибо они считают, что искалечить человека — меньшее преступление, чем убить его, из чего вы можете сами заключить, что это за люди. Если они поступают по отношению друг к другу подобным образом, то как они поступят с нами, нехристианами, если они сделаются достаточно сильны, чтобы напасть на нас? Поэтому каждый из нас должен остерегаться этой опасности, которая разрастается и может задушить нас. Разве вы не были свидетелями, как на этом самом месте, только вчера ночью христианский священник проложил себе дорогу к Камню и совершил здесь убийство на глазах у вэрендских женщин? Его привезли с собой люди из Геинге, быть может, именно для того, чтобы он совершил это деяние. Но это дело им предстоит решать с вэрендцами, и оно не касается финнведенцев. Но было бы хорошо, чтобы тинг постановил, что каждый поп, который появится в Геинге, Вэренде или Финнведене, должен быть убит, а не оставлен рабом, ибо тогда он сможет заниматься своим колдовством. Ибо иначе может случиться беда, и пойдут раздоры.

Так говорил Олаф Летняя Пташка, и многие задумчиво кивали головами, слушая его слова.

Он и двое других вождей уселись на предводительские камни, которые были расположены на травянистом склоне рядом с Камнем Краки, и тинг начался. Так повелось, что сперва решались те распри, события или споры, которые случились прямо на месте тинга. Поэтому первым делом обсуждался случай с магистром. Угги потребовал выкуп за смерть Стюркара и пожелал узнать, кому принадлежит поп и зачем его привезли на тинг. Орм, который был среди избранных двенадцати геингцев, поднялся и ответил, что можно считать, что поп принадлежит ему, хотя он не раб, а свободный человек.

— Долго придётся поискать, — добавил он, — чтобы найти более мирного человека. У него нет никакой склонности к насилию, и всё, что он умеет — это читать рукописи, петь и завоёвывать любовь женщин. А приехал он сюда с поручением, которое после того, что случилось, он никогда не сможет выполнить.

Затем Орм рассказал всем о магистре и его поручении, о том, как он был послан из Хедебю, дабы поменять себя на священника, который был рабом у финнведенцев, но которого они убили.

— О чём, — сказал он, — мы поговорим позже. Но пусть свидетели расскажут, как был убит Стюркар. Что касается меня, то я не думаю, что поп способен убить взрослого мужчину.

Сони Зоркий согласился с тем, что свидетели должны быть услышаны.

— Но какое решение не принял бы тинг, — добавил он, — оно не должно повлечь за собой битву между людьми из Геинге и людьми из Финнведена. Ты, Угги, один должен решить это дело. Этот человек — чужеземец и христианин в придачу, так что он немного потеряет от твоего решения. Но ты не можешь требовать выкупа от людей из Геинге, ибо этот поступок был совершён не нашим земляком.

Были выслушаны свидетели. Многие видели, как Стюркар опрокинулся навзничь и упал с Камня, но никто не мог сказать, что его ударили чем-то спереди. Даже Токи, сын Серой Чайки, который находился близко от Камня, среди женщин, и был первым, кто оказался на месте преступления, не знал ничего. Но он объявил, что крест, который держал в руках поп, был сделан из таких хрупких веточек, что вряд ли мог послужить орудием убийства и не мог испугать такую опытную старую лису, как Стюркар. Он полагает, заключил Токи, что старик поскользнулся и сломал себе шею, но больше всего, добавил он, знают женщины, поскольку они всё видели, в надо лишь заставить их говорить правду.

Угги сидел долго, погрузившись в размышления. Наконец он сказал, что ничего не остаётся, кроме как выслушать женщин.

— Согласно древнему закону, — промолвил он, — женщины допускаются как свидетели. Не в наших обычаях слушать показания женщин, если мы можем избежать этого, ибо, добираясь до истины, мужчина подобен человеку, который ищет кукушку в тёмном лесу, а женщина, добираясь до правды, подобна человеку, который ищет эхо от голоса кукушки в тёмном лесу. Но в нашем случае только женщины видели отчётливо то, что случилось, а убийство жреца на священной земле — это дело, которое надо обдумать тщательно прежде, чем решить. Пусть женщины будут выслушаны.

Женщины ждали, когда их позовут, и появились сразу же: молодые, которые танцевали вокруг Камня, и старые, которые помогали совершать обряд. Все надели на себя самые красивые платья и украшения, браслеты и ожерелья, широкие кольца и цветные покрывала. Сперва они смущались и робели, когда встали между законоговорителями и полукругом избранных мужчин. С ними был и магистр, который был очень удручён. Руки его были связаны, а на шее у него была верёвка, конец которой держали старые женщины точно так же, как они держали козлов у Камня в предыдущий вечер. Громкий хохот потряс собрание, когда все увидали его.

Угги склонил голову, почесал за ухом и посмотрел на них тревожным взглядом. Он повелел им рассказать, как погиб Стюркар, убил ли его пленник или нет. Они не должны говорить ничего, кроме правды, и было бы хорошо, добавил он, если бы два или три свидетеля не говорили сразу.

Сперва женщины как будто пугались звука собственного голоса, перешёптывались друг с другом, и было трудно заставить их говорить громче. Но вскоре их убедили, что им нечего бояться, и они начали говорить отчётливо. Их пленник, поведали они, подошёл к Камню и закричал громким голосом, затем ударил Стюркара крестом по голове, от чего тот тоже громко закричал, тогда он ткнул Стюркара крестом в живот, и тот упал с Камня. С этим согласились все, но некоторые говорили, что поп ударил один раз, а другие говорили, что он ударил дважды, и вскоре все женщины перессорились друг с другом.

Когда магистр услышал их показания, лицо его побелело от ужаса и изумления. Воздев связанные руки к небесам, он закричал: «Нет, нет!» — громким голосом. Но никто не стал слушать, что он скажет далее, а старые женщины рванули за верёвку, дабы он замолчал.

Угги сказал, что показания вполне исчерпывающие, хотя их речи и не внушают доверия, когда такое множество женщин говорят одно и то же. Ударил ли убийца один раз или дважды — не столь важно, перед нами, сказал он, явное убийство, совершённое попом на священной земле.

— Это преступление, — продолжал он, — издавна почитается за самое отвратительное из всех, какие можно совершить, и случается столь редко, что многие люди всю свою жизнь сидят на тинге, и им ни разу не приходилось выносить решение по столь мерзкому делу. Наказание, которое также издавно предписано законом, известно, я думаю, лишь двоим старикам, Сони и мне. Разве что ещё Олаф, который считает себя самым мудрым, тоже знает о нём.

Было очевидно, что Олаф Летняя Пташка остался недоволен этими словами. Тем не менее он смело ответил, что наказание за подобное деяние должно быть следующим: виновный должен быть повешен за ноги на самую нижнюю ветку дерева так, чтобы голова его покоилась на муравейнике. О таком наказании он в своё время слышал от стариков.

Угги и Сони засияли от восторга, услышав его слова.

— Нельзя было ожидать, что ты дашь верный ответ, — заметил Угги, — ибо ты слишком молод. Дабы стать мудрым и сведущим во всём, надо прожить дольше, чем ты думаешь. Надлежащее наказание за подобное преступление следующее: виновный должен быть подвешен на Игг, так в древние времена звучало имя нашего праотца Одина.[24] А теперь пусть Сони скажет, как именно это должно быть сделано.

— Должны быть найдены двадцать копий, — сказал Сони, — чьи древка не тронуты порчей, и на каждое копьё, прямо под наконечником, нужно прикрепить кусочки креста. Затем копья должны быть воткнуты в землю наполовину, рядом друг с другом, наконечниками вверх. На них и должен быть сброшен убийца, и там он и должен оставаться до тех пор, пока его кости не упадут на землю.

— Таков закон, — промолвил Угги. — Ты лишь забыл упомянуть, что на копья он должен быть сброшен спиной, дабы лицом он был обращён к небу.

Довольный ропот прошёл по всему собранию, когда все узнали столь древнюю и редкую пытку, которой никто никогда не видел. Магистр к этому времени успокоился и стоял с закрытыми глазами, бормоча что-то. Женщины же встретили эту новость гораздо менее спокойно. Они зашумели, что это чересчур жестокое наказание для него и они совсем не желали, когда свидетельствовали, чтобы так получилось. А две из них, которые были в родстве с Угги, протолкались к нему сквозь толпу, назвали его старым дураком и спросили, почему он не сказал об этом наказании до того, как они выступили свидетелями. Они дали те показания, сказали женщины, которые он слышал, дабы сохранить жизнь попу, который им нравился и который куда более могуществен, чем Стюркар. Они лишь боялись, что его оправдают, отпустят на свободу и он отправится назад в Геинге.

Неистовее всех возражала одна старая женщина, которая приходилась племянницей Стюркару. Ей удалось утихомирить остальных, так что теперь над толпой звучал лишь её голос. Она была большой и грузной и тряслась от ярости, когда предстала перед Угги. Она сказала, что в Вэренде ни одно решение не принимается без участия женщин, а мнения стариков вообще никто не спрашивает.

— Я нянчила Стюркара, этого тролля, много лет, — прокричала она, — и жила этим! Как я буду жить теперь, когда он умер? Слышишь ты меня, горбатый дурачок? Другой жрец, молодой и прекрасный видом, мудрый и сговорчивый, пришёл и убил его, и никто не станет отрицать, что это уже давно пора было сделать! Бросить этого юношу на копья! А я говорю, что он будет поручен мне, дабы заменить того жреца, которого я потеряла. Он хороший жрец, и когда танцы вокруг Камня были окончены, он исполнил ещё кое-какие обряды к нашему вящему удовлетворению. Через девять месяцев весь Вэренд сможет убедиться в силе и могуществе его колдовских чар. Многие нуждаются в услугах такого жреца, и все, кто приходит к нему, будут приносить дары. Так я смогу возместить свою потерю, кем бы он ни приходился мне — мужем или рабом. Чего вы добьётесь, бросив его на копья? Будет лучше, если вы сядете на них сами, ибо годы и познания в законах лишили вас рассудка. Он — мой, и это и будет платой за убийство, которое он совершил! Ты слышишь?

Она потрясла кулаком перед носом Угги и уже собиралась плюнуть ему в лицо.

— Она права, она права! Катла права! — завопили женщины. — Отдай его нам вместо Стюркара! Нам нужен жрец!

Угги замахал руками и закричал изо всех сил, пытаясь утихомирить их. Кроме того, Олаф Летняя Пташка чуть было не упал от хохота навзничь с Камня, видя замешательство мудреца.

Сони Зоркий поднялся со своего Камня и заговорил голосом, который заставил всех замолчать.

— Мир был объявлен в этом собрании, — сказал он. — Терпеливо переносить женщин — это признак мудрого человека. Было бы плохо, если бы мы позволили нарушить мир, и особенно плохо это было бы для вас, женщины. Ибо мы можем приказать высечь вас перед собранием березовыми либо ореховыми прутьями, что было бы большим позором для вас и ваших мужей. Если бы это случилось, все мужчины смеялись бы над вами остаток вашей жизни, и я полагаю, вы бы не хотели этого. Поэтому пусть будет положен конец вашей брани и визгам. Но один вопрос я задам вам прежде, чем вы покинете это место. Ударил поп Стюркара или нет?

Женщины утихомирились. Они ответили хором, что он даже не прикасался к Стюркару, а лишь прокричал что-то и поднял свой крест, от чего старик повалился навзничь и умер. Это, объявили они, настоящая правда, которую они могли бы сказать сразу, если бы знали, какой цели она послужит.

Женщинам во главе с Катлой повелели удалиться, в то время как Угги обсуждал со своими двенадцатью земляками подобающее решение. Некоторые из них считали, что поп должен быть убит, поскольку нет никаких сомнений в том, что он навёл порчу на Стюркара и своими колдовскими чарами убил его. Поэтому чем скорее они избавятся от попа, тем будет лучше. Но остальные возражали им, говоря, что человеку, которому удалось сглазить Стюркара и убить его, разумней сохранить жизнь. Ибо, если он сделал это, то наверняка он сможет оказать воздействие на женщин. Кроме того, были приняты во внимание слова старухи, ибо она была права в том, что с геингцев нельзя требовать возмещения за потерю её мужчины. Кончилось всё тем, что Угги объявил, что Катла должна оставить попа у себя рабом до тех пор, пока не соберётся следующий тинг. И Сони и все остальные признали такое суждение безошибочным.

— Я бы сам не смог решить это дело лучше, — сказал Орм отцу Вилибальду, когда позже они говорили об этом. — Ему будет хорошо со старухами. Кроме того, он ведь собирался сделаться рабом у смоландцев.

— Несмотря на всю его слабость, — ответил отец Вилибальд, — быть может, дух Божий вселился в него той ночью, когда он пришёл, дабы разоблачить языческого жреца и его отвратительные козни. Быть может, отныне он совершит великое деяние во славу Господа.

— Может быть, — ответил Орм. — Но лучше всего то, что мы от него избавились. Когда человек в викингском походе, он имеет право предаваться блуду с женщинами, даже если они принадлежат не ему, но нехорошо, когда служитель Христа заставляет женщин одним взглядом терять стыд и благоразумие. Так не должно быть!

— У него будет много возможностей искупить свои грехи, — промолвил отец Вилибальд, — когда он попадёт в руки этой старой карги Катлы. Я бы предпочёл оказаться в клетке с голодными львами и пророком Даниилом, чью историю ты слышал от меня, чем на его месте. Но такова воля Божья.

— Будем надеяться, — сказал Орм, — что она по-прежнему будет совпадать с нашей.

Тинг продолжался четыре дня, и на нём было решено много дел. Все воздавали хвалу мудрости Угги и Сони, кроме тех, не в чью пользу принимались решения. Олаф Летняя Пташка тоже показал себя опытным и проницательным мужем, вопреки своей молодости, так что даже Угги был вынужден признать, что с годами он станет очень мудрым человеком. Когда возникали трудности и противоборствующие стороны не могли прийти к соглашению, а представители родов спорили между собой, по древнему обычаю призывался третий законоговоритель, который и принимал решение. Два раза, когда спор разгорался между вэрендцами и геингцами, Олаф Летняя Пташка выносил своё суждение и снискал общее уважение.

Пока всё шло хорошо. Но иногда некоторые участники тинга выказывали признаки нетерпения, поскольку время шло, а не намечалось ни одного стоящего поединка. Один поединок всё же был объявлен на второй день тинга, поскольку спор между геингцами и финнведенцами о конокрадстве ничем не кончился, так как не нашлось свидетелей, а обе стороны были очень упрямы и искусно увиливали от закона. Но когда противники расположились друг против друга, они оказались столь неумелы, что сразу же ударили друг друга мечами и мёртвыми упали на землю подобно расколотому надвое полену, так что никому это зрелище не доставило удовольствия. У всех был очень кислый вид, поскольку тинг обещал быть скучным.

На третий день, однако, все приободрились, поскольку речь шла о сложном и запутанном деле, исход которого мог оказаться совершенно неожиданным.

Два вэрендца, люди известные и достойные, по имени Аскман и Глум, вышли и объявили о случае двойной кражи женщин. Оба они лишились дочерей, миловидных девушек в самом расцвете, которые были похищены двумя охотниками на выдр из Геинге в дикой части страны на востоке, у Брода Великого Быка. Приметы воров были известны: одного звали Агни из Слэвена, сын Кольбьёрна Сожжённого в Дому, а другого Слатти, известного как Слатти Лиса, племянник Гудмунда из Уваберга, который был одним из двенадцати представителей людей из Геинге. Кража была совершена год назад, и обе девушки всё ещё находились, как выяснилось, у похитителей. Аксман и Глум требовали тройной выкуп за каждую девушку, как разумную плату за оскорбление, которое было нанесено Гудни Вдове, сестре Глума, которая была с девушками во время кражи и напугалась так, что некоторое время была не в себе. Эта добрая вдова, пояснили они, привезена на тинг. Она была известна всем своей честностью, и после того, как все убедятся, что к ней вернулся рассудок, они требуют, чтобы собрание выслушало её как лучшего свидетеля.

Гудни Вдова выступила вперёд. У неё был властный и устрашающий вид, хотя она ещё была не стара и не отпугивала мужчин. Она отчётливо и искренне поведала о том, как всё это случилось. Она и девушки отправились в эту дикую местность, дабы собирать целебные травы, и им пришлось потратить на это целый день, ибо эти травы редки и их трудно найти. Они зашли в поле дальше, чем собирались, и над ними вдруг разразилась ужасная буря, с громом, градом и проливным дождём. Испуганные и промокшие до нитки, они заблудились, и, тщетно пробродив какое-то время, нашли выдолбленную пещеру, где и укрылись. Там они почувствовали холод, голод и усталость. В пещере уже находились два человека, охотники, которые жили в ней, когда ставили ловушки на выдр. Но они не были похожи на опасных людей. Они учтиво и дружелюбно приняли их, освободили место у огня и дали еды и горячего пива. Там они и оставались, пока буря не прекратилась, что произошло только ночью, когда было очень темно. Тогда, продолжала она, её заботила только буря и боли в спине, которые появились оттого, что она простудилась в мокрой одежде. Но затем она стала бояться за девушек, ибо мужчины были в весёлом расположении духа и говорили, что ничего лучшего с ними не могло случиться, поскольку они уже давно не видели женщин. Они были щедры на пиво, бочонок которого они хранили в пещере, и часто подогревали его, дабы не простудиться, так что девушки вскоре захмелели, будучи молоды и неопытны. Вдова учтиво попросила мужчин, чтобы те объяснили ей путь к дому, что они и сделали. Они совершенно не заботились о безопасности девушек, разве только сидели чересчур близко от них и проверяли, не высохло ли на них платье. Они зашли так далеко, что вскоре Слатти Лиса схватил две палочки и сказал девушкам, чтобы те тянули жребий, дабы решить, с кем из них они будут спать. На это она гневно заявила, что девушки немедленно отправятся домой, несмотря на то, что уже темно и не видно дороги. Сама же она вынуждена была остаться в пещере из-за болей в спине.

— Я сказала это, — добавила она, — поскольку полагала, что мужчины оставят девушек в покое, если я сама останусь с ними. Я была готова пойти на это ради девушек, ибо, что бы они со мной ни сделали, всё это будет не так ужасно, как если бы они то же самое сделали с ними. Но вместо этого мужчины разъярились, наговорили мне грубых слов и вышвырнули из пещеры, сказав, что будут подгонять меня стрелами, если я немедленно не уберусь с этого места. Целую ночь я плутала по лесу в страхе пред дикими зверями и привидениями. Когда я дошла до дома и рассказала всё, что случилось, люди отправились к пещере и нашли её пустой. Никаких следов мужчин, девушек и выдровых шкурок не осталось. Долгое время я была больна и не в себе после того, что мне пришлось пережить в руках этих отвратительных головорезов.

На этом Гудни Вдова закончила свой рассказ, произнеся последние слова голосом, который сотрясался от рыданий. Поднялся Гудмунд из Уваберга и объявил, что он будет представлять это дело от лица обоих молодых людей. Он вдвойне вправе это делать, отчасти потому, что он мудрее их и более искусно подбирает слова, а отчасти потому, что он слышал чаще других изложение событий, сперва от Агни из Слэвена и своего племянника Слатти, а затем из уст этой молодой женщины. Поэтому он лучше других понимает, что к чему. Что же касается речи Гудни Вдовы, которую они только что слышали, то многое в ней соответствует действительности, но многое и противоречит ей.

— Слатти и Агни говорят, — продолжал он, — что пересиживали в своей пещере бурю, которая была столь сильна, что они едва смогли разжечь костёр, когда услышали стоны снаружи. Слатти выглянул и увидел трёх женщин под дождём, которые накинули себе на голову юбки. Сперва он испугался, что это тролли, и женщины подумали о нём то же самое, когда увидели, как из скалы появилась вдруг мужская голова, так что они завопили и завизжали от ужаса. Но, догадавшись, что это простые смертные, он приблизился и успокоил их. Они приняли приглашение зайти в пещеру и сели у огня. Девушки были очень утомлены и плакали, но вдова была спокойна и, казалось, вовсе не устала. Она не спускала с них глаз, сидя у костра и просушивая одежду. Вдова потребовала, чтобы ей растёрли спину и согрели всё тело шкурками выдр. Затем, когда она выпила своё горячее пиво, как жаждущая кобыла, она сняла с себя почти всю одежду. Вдова сделала это, как она объяснила, затем, чтобы лучше чувствовать жар, ибо жар был ей сейчас необходим.

— Агни и Слатти оба молоды, — продолжал Гудмунд, — но не глупее большинства людей. И они прекрасно знали, какие мысли появились у вдовы, когда её взгляд пал на мужчин. Поэтому, когда она предложила девушкам пойти поспать в углу пещеры, а сама сказала, что останется здесь и будет присматривать, чтобы им не причинили вреда, подозрения мужчин стали оправдываться, и они обменялись понимающими взглядами. И Агни и Слатти уверяли меня, что они бы с удовольствием сделали одолжение вдове, если бы она пришла одна, но им казалось бесчестно и не по-мужски делить между собой вдову, когда есть две красивые женщины, которые, может быть, хотят получить удовольствие не меньше её. Ибо, сделай они так, их бы поднял на смех любой здравомыслящий человек, которому бы рассказали об этом событии. Поэтому они сели рядом с молодыми женщинами, мирно заговорили с ними и помогли согреть ноги у костра. К этому времени девушки повеселели, поскольку после еды и питья они согрелись. Тем не менее они не осмеливались взглянуть на мужчин, были застенчивы и едва разговаривали. Это вызвало лишь уважение со стороны мужчин, ибо они убедились в их скромности и хорошем воспитании. И они так приглянулись им, что мужчины решили тянуть жребий, дабы не ссориться из-за того, кому какая достанется. Но когда они предложили это, вдова, которая становилась всё более и более беспокойной, поскольку на неё никто не обращал внимания, вскочила на ноги и дико завизжала. Она принялась возражать, говоря, что девушки сейчас же должны идти домой, иначе случится нечто ужасное. Они молоды, говорила она, и легко могут не спать и добраться за ночь до дому. Ей же придётся просить, чтобы ей оказали гостеприимство до утра, поскольку она устала и её мучают боли в спине, и она не в силах бродить всю ночь. Подобное предложение изумило молодых людей, и они спросили её, не собирается ли она убить девушек, ибо она определённо сделала бы это, клялись они, если бы вместе с девушками оказалась в диком лесу, в темноте и под дождём, среди всей той нечисти, которая скрывается там. Подобной жестокости и бессердечия им никогда не доводилось видеть прежде, и они никогда бы не допустили этого, поскольку решили уберечь девушек от её безумных причуд. Они решили изгнать её из пещеры, ибо если бы они оставили её, то они не были бы уверены в своей безопасности, и могло бы случиться что угодно, пока они спали. Итак, они приказали ей удалиться. Она выглядела сильной, как бык, рассказывали они, так что с ней вряд ли могло что-нибудь случиться в лесу, ибо, если бы она столкнулась с волком или медведем, звери при виде её сразу же бы обратились в бегство. Схватив её, они вытащили её из пещеры наружу и бросили ей одежду. На следующее утро они решили, что им лучше уйти, и девушки, узнав об их решении, согласились сопровождать их и помогать носить силки и шкурки. На тинге присутствуют свидетели, которые слышали эти слова из уст девушек. Эти молодые женщины вышли замуж за Агни и Слатти, все довольны друг другом, и они уже успели родить своим мужьям детей.

— Я не думаю, — заключил Гудмунд, — что это дело может быть названо кражей женщин. Эти люди спасли жизнь этим женщинам, и не один раз, а дважды: сперва, когда приютили их в пещере, обогрев их и дав еды, и затем, когда помешали вдове выгнать девушек в лес. Посему эти люди охотно заплатят обычный выкуп за них и ничего больше.

Так рассудил Гудмунд, и его слова горячо приветствовали люди из Геинге. Но вэрендцы были более сдержанны, и Аскман и Глум не ослабили своих требований. Если бы молодые люди украли вдову, говорили они, тогда бы они дёшево отделались, но нельзя же приравнивать девственниц к вдове. Кроме того, защита Гудмунда не внушает доверия ни одному здравомыслящему человеку. Вдова Гудни тоже должна получить возмещения за те унижения и оскорбления, которые она претерпела от них. Они знают её хорошо, и она никогда не была одержимой, как расписал её Гудмунд. Но что касается платы вдове, то они готовы принять столько, сколько будет предложено, но они не собираются торговаться за своих дочерей.

Затем были выслушаны свидетели с обеих сторон: те, что слышали эту историю из уст самих женщин, и те, к которым обратилась Гудни Вдова, когда возвратилась домой. Угги и Сони согласились, что подобное дело рассудить трудно. Любопытство собрания росло, ибо все ожидали поединка между четырьмя противниками, который обещал быть увлекательным.

Угги сказал, что склонен предоставить Сони право рассудить это дело, поскольку тот очень мудр и их давно связывает дружба. Но он не смог убедить двенадцать своих человек согласиться с этим, и тогда был призван третий судья — Олаф Летняя Пташка. Эта честь, сказал он, приносит ему мало радости, ибо многое зависит от исхода дела, поэтому, как бы он ни рассудил, его решение не принесёт ему ничего, кроме ненависти и оскорблений от многих людей. Сперва он предложил уладить дело полюбовно: пусть мужья заплатят двойной выкуп вместо тройного, который требовала противная сторона, но ни люди из Геинге, ни люди из Вэренда не пошли на эту уступку. Гудмунд сказал, что Слатти и так беден, поскольку трудно нажить имущество ловлей выдр и бобров, особенно сейчас, когда за их шкуры платят столь скудную цену. Агни же из Слэвена потерял всё своё наследство после того, как его отец сгорел в доме. Большее, что они могут предложить, это обычный свадебный выкуп, и даже для этого им понадобится помощь и поддержка друзей и родичей. Но вэрендцы считали, что Аскман и Глум спрашивают в пределах разумного.

— Ибо мы, вэрендцы, — сказали они, — издавна оказываем почести нашим женщинам, и мы не позволим нашим соседям думать, что они могут запросто так затащить вэрендскую девушку в лес.

Некоторые считали, что самое разумное — решить дело поединком, ибо полагали, что Аскман и Глум, несмотря на преклонные годы, с честью выйдут из него победителями.

Эта распря обсуждалась долго, но Сони и Угги были не склонны объявить поединок.

— Никто не может сказать, — промолвил Угги, — что одна из этих женщин виновна в этом деле. И было бы плохим решением, если бы мы позволили этим женщинам лишиться либо мужей, либо отцов.

— Если мы собираемся вынести единогласное решение, — заметил Олаф Летняя Пташка, — то мы должны сперва решить, была ли совершена кража или нет.

Угги ответил, что у него нет сомнений на этот счёт, ибо то, что случилось, иначе как кражей назвать нельзя.

— И то, что говорят, будто бы девушки пошли с молодыми людьми по своей воле — не оправдание, — сказал он. — Ибо они не сделали этого, пока не наступило утро, но в то же время они провели с ними ночь. Это нам известно, ибо было отмечено, что юноши тянули жребий, выбирая их. А каждый мудрый человек знает, что девушка готова пойти с тем мужчиной, с которым она делила ложе, особенно если он был первым в её жизни.

Сони долго колебался прежде, чем объявил своё решение. Наконец он сказал:

— Законоговоритель обязан говорить правду, даже если она противоречит воле его собственных земляков. Была совершена кража женщин, и, я думаю, этого никто не станет отрицать. Ибо, выбросив вдову из пещеры, они насильственным образом лишили девушек её покровительства и тем самым похитили их.

Многие люди из Геинге возмущённо зашумели, когда услышали подобные речи от Сони, но никто не осмелился сказать, что он не прав, ибо он был знаменит своей мудростью.

— Хотя бы в этом, наконец, мы согласились, — промолвил Олаф Летняя Пташка. — Ибо я тоже считаю, что была совершена кража женщин. Теперь мы должны признать, что нужно выплатить большую плату, а не просто свадебный выкуп, как предлагал Гудмунд. Но мы всё ещё далеки от удовлетворительного завершения этого дела. Ибо как мы заставим противоборствующие стороны согласиться с нашим решением, если мужья не хотят платить двойной свадебный выкуп, а отцы не хотят принять его? Моё мнение таково: если кто-нибудь и вправе отстаивать свои требования, то это вэрендцы.

До этого времени Орм сидел молча на своём месте. Но теперь он поднялся на ноги и спросил, какова цена свадебного выкупа в быках или шкурах и как вэрендцы предпочитают, чтобы с ними рассчитались.

Угги ответил, что люди из Вэренда издавна выплачивают свадебный выкуп шкурами, и он составляет тридцать шесть шкур куницы за дочь хорошего крестьянина, которая молода, сильна и в которой нет никакого изъяна. В таком случае это должны быть добротные зимние шкуры без дырок от стрел на них. Вместо этого можно заплатить тридцать бобровых шкур. При этом невесте не полагается приданого, кроме платьев и башмаков, что она носит, новой льняной рубашки на первую ночь, костяного гребня, трёх иголок с ушком и ножниц.

— Тройной выкуп, — продолжал он, — равняется восемнадцати дюжинам шкур куниц или пятнадцати дюжинам шкур бобров, если мои подсчёты верны. Получается довольно много, и подсчитать, сколько это будет стоить серебром, мне не под силу.

Некоторые из его земляков, которые были более опытны в подсчётах, пришли ему на помощь, и среди них Токи, сын Серой Чайки, который считал сразу шкурами и серебром. Некоторое время спустя они объявили, что тройной свадебный выкуп составляет семь марок серебра с четвертью, не больше и не меньше.

Когда Гудмунд из Уваберга услышал названную сумму, он разразился оглушительным хохотом.

— Нет, нет! — ревел он. — На это я не могу согласиться! Что вы думаете, я сумасшедший? Пусть они сражаются, независимо от исхода поединка, это обойдётся дешевле.

И другие голоса послышались из толпы:

— Пусть сражаются!

Орм вновь поднялся и сказал, что ему пришла в голову мысль, которая может вывести всех из затруднения. Ибо он присоединяется к тем, кто против схватки.

— Гудмунд прав, — промолвил он, — когда говорит, что семь марок с четвертью — это большая сумма. Среди вас даже немного наберётся таких, кто держал в руках такое богатство, кроме тех, кто ходил в викингские походы на франков, или тех, кто присутствовал при том, как мой господин, Альманзор, делил добычу, или тех, кто принял деньги от короля Этельреда в Англии или служил у императора Миклагарда. Но если мы возьмём треть этой суммы, то получится две марки и одна треть, к этому ещё прибавим одну двенадцатую марки. А если мы разобьём эту треть на две части, то получится одна марка и одна седьмая, к этому прибавим ещё одну двадцать четвёртую марки. Недавно нам сказали, что Агни и Слатти готовы заплатить обычный свадебный выкуп. Это означает, что нам не хватает двух шестых от общей суммы. Я подумал, что родичам и соседям этих людей ничего не стоит дать такую сумму. Я знаю Гудмунда из Уваберга, и мне не хотелось бы думать, что он менее щедр, чем остальные люди. А одна и одна седьмая марки, да к этому одна двадцать четвёртая марки не разорят его, даже если он столь плохой помощник. Я уверен, что среди остальных найдутся люди, которые захотят помочь Слатти, и, без сомнения, то же самое сделают родичи Агни. Если они готовы заплатить, то у нас будет четыре шестых от общей суммы, и осталось найти всего треть. Я подумал, что среди двенадцати избранных есть люди, которые могли бы заплатить, ради того, чтобы сохранить хорошие добрососедские отношения и своё славное имя. Я бы желал быть богаче, чем я есть, но, как бы там ни было, я готов выплатить свою долю. Если же мы найдём ещё троих или четверых, которые сделают то же самое, то последняя треть суммы будет выплачена, и дело будет решено ко всеобщему удовольствию.

Когда Орм кончил и сел на место, представители всех трёх округ переглянулись между собой, и некоторые из них прошептали что-то одобрительно. Сони Зоркий был первым, кто высказал своё мнение.

— Отрадно слышать, что мудрость сохранится в тех приграничных землях, где умру я и Угги. Орм из Гронинга, несмотря на твою молодость, ты сказал мудрые слова. Я не буду довольствоваться лишь тем, что назову твоё предложение достойным, я сам заплачу недостающую часть той трети от всей суммы. Некоторых из вас это может удивить, ибо всем известно, сколько у меня детей, и всем им я должен помогать. Но есть преимущество и в том, чтобы иметь большую семью. Даже если я решу внести четверть этой трети, я смогу это себе позволить, ибо я соберу эту сумму с моих шестнадцати взрослых сыновей, которые большую часть времени проводят в лесу. Итак, если я возьму с каждого из них по две шкуры, то я смогу заплатить свою долю, и у меня ещё немного останется на собственные нужды. Я готов помочь Агни из Слэвена, ибо его мать была одной из двоюродных сестёр моей четвёртой жены. Но пусть все не сидят, прикусив языки, пусть каждый, кто желает, присоединится ко мне, открыто скажет об этом и добудет себе славу в этом собрании.

Токи, сын Серой Чайки, поднялся и заявил, что не в его привычках скупиться, когда другие люди щедры.

— И я говорю это, — добавил он, — хотя я только торговец шкурами, которого, увы, самого часто обдирают. У меня немного добра, но я никогда и не добивался большего. Многие из вас это знают, ибо я платил им хорошие деньги за плохие шкуры. Но мне хватит добра, чтобы присоединиться к Орму и Сони, сколько бы они ни дали.

Угги Косноязычный начал запинаться и заикаться, что с ним случалось всегда, когда он волновался. Наконец ему удалось сказать, что это решение принесёт славу как людям из Геинге, так и людям из Вэренда, и он сам готов дать столько же, сколько дадут те, кто говорил перед ним.

Два человека из Геинге, Чёрный Грим и Торкель Волосатые Уши, выкрикнули, что не позволят, чтобы вэрендцы превосходили их в щедрости, и они тоже собираются войти в долю. Олаф Летняя Пташка сказал, что не видит причины, по которой другие люди должны снискать славу, поэтому он готов дать вдвое больше, чем кто-либо другой.

— Вот мой шлем, — добавил он, — кладите всё сюда, а Токи, сын Серой Чайки, раз уж он купец, будет взвешивать деньги, дабы не получилось ошибки.

Токи послал раба за весами, и всё больше и больше людей из Геинге и из Вэренда готовы были заплатить часть денег, ибо они видели, что дёшево могут добыть славу, поскольку чем больше людей войдут в долю, тем меньше будет сама доля.

Но Олаф Летняя Пташка напомнил, что никто ещё не слышал от Гудмунда из Уваберга, сколько готовы дать он сам и другие родичи.

Гудмунд поднялся на ноги с замешательством на лице и сказал, что над этим делом нужно хорошенько подумать, ибо шестая часть всей суммы — это довольно много для него и его родичей.

— Никто не может назвать меня скупым, — сказал он, — но я всего лишь бедный крестьянин, и Орм из Гренинга заблуждается, полагая, что я кто-то иной. В моём доме мало серебра, и, я думаю, его немного в домах остальных родичей Слатти. Эта ноша слишком тяжела для нас. Но если нас попросят внести половину шестой части, я думаю, всем вместе нам удастся наскрести эти деньги. Среди вас столько богатых и известных людей, чьи кошели набиты серебром, и им ничего не стоит дать лишнюю половину шестой части в придачу к той трети, которая уже была обещана. Сделайте это, и ваша слава увеличится, а меня вы избавите от нищеты.

Услышав это, законоговорители, их избранные земляки и остальные участники тинга заревели от хохота, ибо всем было известно, что богатство Гудмунда превышала лишь его скупость. Когда он понял, что не найдёт поддержки своему предложению, он наконец уступил, и два человека, которые выступали от родичей Агни, пообещали, что их доля будет выплачена.

— Будет лучше, — сказал Сони Гудмунду, — если ты тоже соберёшь эти деньги сейчас, раз здесь присутствует такое множество твоих родичей и друзей. А я сам соберу деньги, причитающиеся с родичей Агни.

К этому времени Токи принесли его весы, и он пытался подсчитать, сколько должен заплатить каждый человек.

— Тринадцать человек вошли в долю, — сказал он, — и каждый из них даёт одну и ту же сумму, кроме Олафа Летней Пташки, который даёт вдвое больше. Получается четырнадцать частей, которые мы должны подсчитать. Не так-то легко сказать, сколько будет одна четырнадцатая от одной трети из семи и к этому ещё четверть марки серебра. Думаю, что нам этого не скажут сразу даже самые мудрые купцы из Готланда. Но человек проницательный всегда найдёт выход из трудного положения, и если мы пересчитаем это на шкуры, то всё станет ясно. Итак, одна четырнадцатая от шести дюжин шкур куниц — это одна седьмая от трёх дюжин шкур, и каждая доля должна подсчитываться по верхней шкуре, ибо она всегда теряет немного в весе, что я знаю по опыту. По моим подсчётам каждый человек должен выплатить сумму серебра, равноценную шести шкурам куниц, — небольшая плата, но почётная. Вот весы, вот гирьки, все, кто желает, могут проверить их прежде, чем я начну взвешивать.

Люди, которые знали толк в подобных вещах, тщательно проверили весы, ибо купеческие весы часто искусно недовешивали товар. Но весы могли быть проверены лишь прикосновением, и когда несколько человек выразили сомнение насчёт их точности, Токи немедленно ответил, что готов сражаться с любым, дабы доказать, что они точны.

— Это часть купеческого ремесла, — сказал он, — сражаться за свои весы. А тот, кто боится этого, считается ненадёжным, и с ним нельзя иметь дело.

— Не будет никакого поединка из-за весов, — строго промолвил Угги. — А серебро, которое соберётся в шлеме, будет отдано Аскману и Глуму. И зачем тебе, Токи, взвешивать неправильно, если твоё серебро будет взвешиваться вместе с остальным?

Все те, кто обещал выплатить свою часть, вынули серебро из своих кошелей на поясе и принялись взвешивать. Некоторые давали маленькие серебряные колечки, другие — мотки серебряных нитей, а третьи давали серебро, разрубленное на мелкие кусочки. Но большинство платили серебряными монетами из самых разных стран и редких уголков земли, некоторые из них были отчеканены в столь далёких землях, что ни один человек не знал их названий. Орм расплачивался андалузскими деньгами, которые у него ещё оставались, а Олаф Летняя Пташка византийскими монетами прекрасной чеканки, которые он получил от великого императора Иоанна Земескиса.

Когда все деньги были собраны, Токи положил их в матерчатый мешок и взвесил ещё раз все вместе. Весы показали, что его подсчёты были верны, ибо получилась треть от общей суммы с небольшим остатком.

— Здесь слишком мало, чтобы заново делить и отдавать вам обратно, — сказал Токи, — я даже не могу взвесить на моих весах такую малость серебра.

— Что делать с этим? — спросил Угги. — Кажется, нет необходимости в том, чтобы Аскман и Глум получили больше, чем они требовали.

— Отдадим это Гудни Вдове, — сказал Орм. — Ибо она тоже должна что-то получить за тот ущерб, который ей нанесли.

Все согласились, что это самое разумное решение. Вскоре Сони и Гудмунд вернулись со своей шестой частью, которую они собрали среди родичей и друзей. Шестая часть Сони была взвешена, и всё сошлось, но доля Гудмунда была неполной, несмотря на то, что он положил вдобавок к серебру груду шкур и два медных котелка. Он громогласно сетовал на недостачу, говоря, что готов дать клятву, что здесь всё, что ему удалось добыть, и просил, чтобы кто-нибудь богатый из двенадцати избранных дал ему взаймы недостающие деньги. Но никто не хотел этого делать, ибо все знали, что одалживать деньги Гудмунду — всё равно, что выбрасывать их в море. Наконец Сони Зоркий сказал:

— Ты упрямый человек, Гудмунд, и это нам хорошо известно. Но кого угодно можно заставить изменить свои намерения тем или иным способом, и я думаю, ты не исключение из этого правила! Мне кажется, я помню, что Орм из Гронинга сделал это с тобой вскоре после того, как приехал сюда, когда ты не хотел продавать ему хмель и корм для скота по сходной цене. Я полагал, что хорошо знаю эту историю, но теперь не могу вспомнить в точности, что случилось, ибо я становлюсь стар. Поэтому, пока Орм поведает нам о том, как он уговорил тебя, ты, Гудмунд, подумай, где ты можешь найти оставшуюся невыплаченной часть твоей доли. Будет любопытно послушать, каким способом он воспользовался.

Это предложение было горячо поддержано собранием, и Орм, поднявшись на ноги, коротко и просто рассказал о том, что случилось. Но его повествование было прервано Гудмундом, который вскочил на ноги и проревел, что не желает, чтобы эта история пересказывалась.

— Мы с Ормом уже давно решили это дело полюбовно, — провозгласил он. — И эта история не стоит того, чтобы её слушать. Подождите немного, ибо мне кажется, я вспомнил человека, которого я могу попросить и который даст мне то, чего недостаёт.

Сказав это, он поспешно направился к своей землянке. Как только он скрылся, многие закричали, что во что бы это ни стало хотят дослушать эту историю. Но Орм ответил, что пусть кто-нибудь другой расскажет им её.

— Ибо то, что сказал Гудмунд, — правда, — промолвил он, — мы решили это дело полюбовно уже давно. Зачем мне бесить его, если он уже пошёл за серебром?

Прежде, чем кто-либо успел что-то сказать, Гудмунд вернулся, запыхавшись, с недостающими деньгами. Токи взвесил их, и всё сошлось. Итак, две трети свадебного выкупа от Слатти и Агни были переданы Аскману и Глуму, после чего те признали двух мужчин, которые похитили их дочерей, зятьями. Оставшуюся треть, которую должны были выплатить Слатти и Агни сами, каждый тесть должен был получить зимой, так чтобы молодые люди смогли откупиться шкурами.

Но, как только дело было решено, Олаф Летняя Пташка заявил, что хотел бы теперь выслушать историю, которая была обещана им, о том, как Орм заставил Гудмунда пойти на попятную. Все оживились, и сам Угги поддержал это предложение.

— Всегда полезно послушать поучительную историю, — сказал он, — а эту я ещё не слышал. Быть может, Гудмунд предпочёл бы, чтобы мы ничего не услышали, но ты должен помнить, Гудмунд, что ты сам своим поведением толкнул нас на это. Если ты хочешь рассказать эту историю сам, то рассказывай, а Орм Тостисон, без сомнения, напомнит тебе те мелочи, которые ты уже позабыл.

Гудмунд рассвирепел и принялся реветь. Это была его старая привычка, когда он впадал в гнев, и именно благодаря ей люди прозвали его Грозным. Он наклонил голову, содрогнулся всем телом и, размахивая кулаками, заревел как оборотень. Он надеялся, что люди примут его за берсерка, и в молодые годы ему удавалось так устрашить многих, но теперь уже никто не покупался на это, и, чем больше он ревел, тем громче хохотали собравшиеся.

— Я — опасный человек, — сказал он, — и тот, кто задевает меня, не уходит безнаказанным.

— Когда избранный вождь нарушает мир на тинге, — промолвил Токи, — угрозой или бранью, пьяными речами или предумышленными обвинениями, он должен быть присуждён к выплате… Я забыл, сколько именно, но, без сомнения, здесь найдутся люди, которые напомнят мне точную сумму.

— По законам тинга он должен быть выведен за пределы огороженного круга для вождей и законоговорителей, — подсказал Сони. — А если он будет сопротивляться или попытается вернуться обратно, он должен поплатиться за это своей бородой. Таков древний закон.

— Лишь дважды в моей жизни на моих глазах вожди лишались своей бороды, — задумчиво сказал Угги, — и ни один из них не прожил долго, ибо не вынес такого позора.

Многие рассердились на Гудмунда не потому, что он ревел на них, на что никто не обращал внимания, но потому, что слава, которую они добыли, стоила им много серебра, и теперь они винили во всём Гудмунда. Поэтому они гневно закричали, чтобы он покинул тинг, поклявшись, что иначе они лишат его бороды. У Гудмунда была очень красивая борода, длинная и мягкая, за которой он ежедневно тщательно ухаживал. Поэтому он уступил их требованиям и покинул тинг, не желая подвергать опасности бороду. Но, уходя, он пробормотал:

— Тот, кто задевает меня, не уходит безнаказанным.

Орма призвали рассказать историю о его первой встрече с Гудмундом и о том, как он убедил его пойти на попятную. Рассказ развеселил собрание, и большинство людей одобрительно шумело, но сам Орм был не очень доволен, что ему приходится пересказывать всё это, и закончил он тем, что ему теперь придётся всё время быть начеку, ибо Гудмунд попытается ему отомстить.

Итак, трудное дело о краже женщин было удачно завершено. Многие добыли себе славу в этом деле, но все согласились между собой, что наибольшей похвалы заслуживают Олаф Летняя Пташка и Орм из Гронинга.

С самого первого дня тинга Орм ожидал услышать обвинения от финнведенцев по поводу того, как он обошёлся с Остеном из Ори, или какие-нибудь объяснения по поводу двух отрубленных голов, которые были присланы ему в первый вечер. Но поскольку никто не вспоминал об этом, он решил сам узнать, способны ли они постоять за своего соплеменника, которому было нанесено оскорбление. Поэтому вечером, на третий день тинга, он отправился один к землянкам людей из Финнведена с самыми мирными намерениями, собираясь переговорить об этом с Олафом Летняя Пташка.

Тот радушно принял его, как и подобает вождю. Он расстелил овечьи шкуры и пригласил Орма сесть, предложил ему кровяной колбасы, кислого молока и белого хлеба и приказал слугам побыстрее принести его праздничный кувшин. Это был высокий глиняный кувшин с ручкой, с очень узким горлышком, на котором красовалась тяжёлая пробка из свинца. Всё было принесено и тщательно расставлено на земле перед ними вместе с кубками.

— На тинге ты ведёшь себя как предводитель, — сказал Орм.

— Плохо беседовать без пива, — ответил Олаф Летняя Пташка. — И, когда предводитель принимает предводителя, на столе должно быть что-нибудь покрепче, чем вода из ручья. Ты, как и я, много путешествовал, и, быть может, тебе доводилось уже отведать этот напиток, который редко предлагают гостям у нас на севере.

Он вынул пробку из горлышка кувшина и наполнил кубки. Орм кивнул, увидев цвет напитка.

— Это вино, — сказал он. — Римский напиток. Я пробовал его в Андалузии, где большинство людей пьют его тайно, ибо это запрещено им тамошним пророком. Затем я его пробовал однажды при дворе короля Этельреда в Англии.

— В Константинополе, который мы называем Миклагард, — промолвил Олаф Летняя Пташка, — этот напиток пьют все, утром и вечером, а особенно попы, которые смешивают его с водой и пьют втрое больше, чем кто-либо другой. Они считают его священным напитком, но я думаю, что пиво лучше. Добро пожаловать ко мне!

Оба выпили.

— Сладость вина приятна горлу, когда человек съел много кровяной колбасы с солью, — сказал Орм, — хотя я согласен с тобой, что пиво — самый лучший напиток. Но пора мне сказать, с чем я пришёл к тебе, хотя, я полагаю, что ты и без того знаешь причину. Я желаю знать, не посланы ли те две отрубленные головы, которые перебросили мне через ручей, родичами Остена. Эти головы принадлежат двум священникам, которые были у вас рабами. Я также желал бы знать, собирается ли всё ещё Остен убить меня. Если собирается, то он не имеет на то оснований, ибо я даровал ему жизнь и отпустил на свободу, когда он был в моей власти, после того как он проник ко мне в дом и замыслил отрубить мне голову, которую он посулил королю Свейну. Ты знаешь, что я человек крещёный и верю в Христа. Я же знаю, что ты считаешь христиан злыми людьми, ибо ты видел, что они творят в Миклагарде. Но я уверяю тебя, что я не таков, а здесь, на тинге, я узнал, что и ты — человек, ненавидящий злодеяния и насилие. Только потому, что я знаю это, я пришёл к тебе сегодня вечером, иначе было бы незачем мочить ноги в ручье, переходя его.

— Я не могу понять, как ты мог сделаться христианином, — ответил Олаф Летняя Пташка. — Ничего я не понимаю и в твоём маленьком попе, ибо я слышал, что он исцеляет недуги всех людей на тинге, которые приходят к нему, но не принимает платы за свою работу. Итак, я считаю вас обоих хорошими людьми, как если бы вы не были испорчены христианством. Как бы там ни было, ты должен признать, Орм, что ты и твой поп возложили тяжёлое бремя на моего родича Остена, принудив его принять крещение. Он лишился разума от стыда, хотя этому наверняка помог удар секирой по голове, который нанёс ему кто-то из твоих домочадцев. Он чурается людей и большую часть времени проводит у себя дома, стеная о чём-то, или бродит по лесу. Он отказался приехать на тинг, но выкупил двух попов у их владельцев, заплатив огромную цену, сразу же отрубил им головы и послал сюда вместе со слугами, дабы те передали их тебе как приветствие. Он уже достаточно наказан за покушение на твою жизнь, ибо он был крещён, потерял все свои товары и разум в придачу. Но всё же он мой родич. Я не скажу, что он не получил того, чего заслуживал, ибо он был слишком богат и слишком знатен, чтобы заключать подобную сделку с королём Свейном. Всё это я и сам ему говорил; кроме того, я сказал, что не объявлю распри с тобой и не буду мстить за него. Но, без сомнения, он с радостью убьёт тебя, если ему представится такая возможность. Ибо он уверен, что вновь станет храбрым и весёлым, каким был ранее, когда убьёт тебя и твоего маленького попа.

— Я благодарю тебя за эти известия, — промолвил Орм. — Отныне я знаю, как мне быть. Теперь уже ничего не сделаешь для тех двух священников, которым он отрубил головы, и я не буду мстить за их смерть. Но я буду всё время начеку на тот случай, если этот безумец опять покусится на мою жизнь.

Олаф Летняя Пташка кивнул и вновь наполнил кубки вином.

К этому времени в лагере было тихо, и не слышалось никаких звуков, кроме храпа спящих людей. Лёгкий ветер шевелил ветви деревьев, и шелестела осиновая листва. Они налили ещё вина, и, когда Орм пил, он услышал, как за его спиной в лесу хрустнула ветка. Когда он наклонился вперёд, чтобы поставить кубок на землю, он неожиданно услышал короткий свист у своего уха. Олаф Летняя Пташка проворно вскочил на ноги и издал крик, а Орм, полуобернувшись, заметил какое-то копошение в лесу и пригнулся к земле.

— Мне повезло, что я хорошо слышу и быстро двигаюсь, — говорил он позже, — ибо копьё поцарапало мне шею.

В лесу раздался вой, из него выскочил человек с занесённым мечом. Это был Остен из Ори, и было видно, что он безумен, ибо его глаза были налиты кровью и выпучены, как у утопленника, а на губах была пена. У Орма не было времени подняться на ноги или схватить меч, который лежал в стороне. Откинувшись навзничь, он сумел схватить сумасшедшего за ногу и опрокинуть его, но в тот же момент он получил удар мечом в бедро. Затем он услышал звук другого удара и стон, а когда он поднялся на ноги, то увидел Олафа Летнюю Пташку с мечом в руке и Остена, неподвижно лежащего на земле. Его родич попал ему в шею, и он был уже мёртв.

Отовсюду к ним сбегались люди, разбуженные шумом. Олаф Летняя Пташка был бледен и, не отрываясь, смотрел на мёртвого.

— Я убил его, — промолвил он, — хотя он и был моим родичем. Но я не желаю мириться с тем, что на моего гостя нападает сумасшедший. Кроме того, его копьё разбило мой праздничный кувшин. Я бы убил его хотя бы за это.

Кувшин был расколот вдребезги, и он очень жалел об этой потере, ибо подобный сосуд было трудно найти здесь.

Он приказал отнести труп к болоту и бросить туда, проткнув его перед этим острыми кольями, ибо, если не сделать этого, сумасшедший мог подняться из своей могилы и начать опять докучать людям.

Орм отделался мелким рубцом на шее и раной в бедро, но она была не опасна, поскольку лезвие меча ударилось в его нож и ложку, которые висели у него на поясе. Поэтому он смог пойти к себе в землянку, и, когда он прощался с Олафом Летняя Пташка, они пожали друг другу руки.

— Ты потерял кувшин, — сказал Орм, — и это досадно. Но ты приобрёл друга, если это тебя, конечно, утешит. И я был бы счастлив думать, что добился того же самого.

— Ты добился того же самого, — ответил Олаф Летняя Пташка. — Мы с тобой получили немалую награду.

С этого времени дружба между ними была велика.

В последний день тинга все согласились, что мир должен царить в приграничных землях до следующего тинга. Итак, тинг у Камня Краки завершился, хотя многие были разочарованы и им нечем было похвалиться, ибо не произошло ни одного стоящего поединка.

Отец Вилибальд отправился в лагерь вэрендцев, дабы взглянуть на магистра и попрощаться с ним, но старуха Катла уже увезла его. Орм хотел, чтобы Токи поехал с ним в Гренинг, но тот отказался, сказав, что ему нужно ещё купить шкуры. Но они условились часто ездить друг к другу в гости и всячески поддерживать дружбу.

Все разъезжались по домам. Орм, наконец, почувствовал облегчение, избавившись от магистра и своего врага Остена из Ори.

Когда наступило Рождество, Токи и его жена из Андалузии Мира приехали в Гронинг. И всё, что собирались рассказать друг другу Токи и Орм, не шло ни в какое сравнение с тем, сколько всего должны были сказать друг другу Ильва и Мира.

В начале весны жена Раппа, Торгунн, родила мальчика. Рапп был очень доволен этим, но когда он принялся отсчитывать месяцы назад, то сделался подозрителен, ибо получалось, что день зачатия приходился примерно на то время, когда магистр читал молитвы над повреждённым коленом Торгунн. Все домочадцы, мужчины и женщины, хвалили младенца и находили в нём сходство с отцом, и это успокоило Раппа, но не избавило от страхов. Единственным человеком, на чьё слово он всецело полагался, был Орм, поэтому он отправился к нему, попросил посмотреть на ребёнка и сказать, на кого тот похож. Орм долго всматривался в младенца и наконец сказал:

— Очевидно, что между тобой и ним — огромная разница, которая бросается в глаза. У мальчика два глаза, а у тебя один. Но было бы глупо негодовать на это, ибо ты появился на свет с двумя глазами. Если же не учитывать этого, то я никогда не видел дитя более похожего на своего отца.

Рапп совершенно успокоился после этих уверений и очень гордился своим сыном. Он хотел, чтобы отец Вилибальд окрестил его как Альманзора, но тот не захотел давать ребёнку языческое имя, и отцу пришлось довольствоваться именем Орм. Орм сам нёс ребёнка в церковь на крестины.

Две недели спустя после рождения этого ребёнка Ильва родила второго сына. Он был смугл и черноволос, почти не кричал, а осматривал всё вокруг себя большими и серьёзными глазами. И, когда ему поднесли кончик меча, он лизнул его с большей жадностью, чем это сделал Харальд Ормсон. Все согласились между собой, что он рождён быть воином, и это пророчество сбылось. Ильва считала, что он похож на Золотого Харальда, племянника короля Харальда, который, насколько она помнила, был великим викингом с детства. Но Аса была с ней не согласна и утверждала, что у него все приметы Свейна Крысиного Носа, который был тоже смугл. Но он не мог быть окрещён как Свейн, и у них уже был один ребёнок по имени Харальд. В конце концов Орм назвал его просто Черноволосый. Он вёл себя очень спокойно и важно во время крестин, покусывая отца Вилибальда за большой палец руки. Он сделался любимцем родителей, а со временем величайшим воином приграничных земель. И много, много лет спустя, когда уже случилось множество событий, никто не пользовался столь великой славой при дворе Кнута Могучего, короля Дании и Англии, как двоюродный брат короля — Ормсон Черноволосый.

Глава тринадцатая О конце света и о том, как выросли дети Орма

Наконец наступил тот год, когда должен был случиться конец света. К этому времени Орму было тридцать пять лет, а Ильве двадцать восемь. Все добрые христиане верили, что в тысячный год от Рождества Своего Исус Христос появится на Небесах, окружённый войском сияющих ангелов, и будет судить каждого мужчину и каждую женщину, живых и мёртвых, отправляя одних в Рай, а других в Ад. Орм столь часто слышал об этом от отца Вилибальда, что уже смирился с этим. Ильва же никак не могла решить, верит ли она, что это событие воистину должно случиться, или нет. Но Аса была счастлива, что всё произойдёт при её жизни и она предстанет на Страшном Суде как живой человек, в своих лучших нарядах, а не как труп в саване.

Тем не менее две вещи беспокоили Орма. Первой было то, что Токи по-прежнему не хотел обратиться в правую веру. Последний раз, когда он навещал Гронинг, Орм попытался убедить его, что наиболее разумно сейчас — изменить свою участь, и перечислил все преимущества, которыми вскоре будут пользоваться христиане. Но Токи был упрям и посмеивался над рвением Орма.

— Вечера покажутся длинными и скучными в Раю, если там не будет Токи, — много раз говорил Орм Ильве. — Многие великие люди, которых я знал, не окажутся там. Крок и Альманзор. Стирбьёрн и Олаф Летняя Пташка и многие другие достойные воины помимо них. Из людей, которые наиболее дороги мне, рядом со мной будут наши дети, ты, отец Вилибальд, мать, Рапп и домочадцы; да ещё епископ Поппо и твой отец, король Харальд, которого будет приятно встретить вновь. Но я бы хотел видеть среди них и Токи. Это его женщина удерживает его.

— Пусть они делают то, что считают лучшим, — сказала Ильва. — Всё может выйти не так, как ты ожидаешь. Что касается меня, то я не думаю, что Господь поспешит разрушить этот мир после того, как Он приложил столько сил, дабы сотворить его. Отец Вилибальд говорит, что у нас всех отрастут крылья, и, когда я представляю себе его, или тебя, или Раппа с крыльями, я не могу удержаться от смеха. Не хочу я никаких крыльев, а хочу, чтобы мне позволили взять с собой моё золотое ожерелье, хотя отец Вилибальд не думает, что мне это позволят. Так что я не очень-то жду этого события, в отличие от него, и поверю в него, только когда оно случится.

Вторая забота Орма была такова: разумно ли в этом году, накануне конца мира, засевать поля. Ему не терпелось узнать, в какое время года ожидается явление Христа, но отец Вилибальд не мог ничего сообщить ему на сей счёт. Орм сомневался, стоит ли работать, раз он может никогда больше не собрать годовой урожай, да он ему и не понадобится, даже если он и поспеет ко времени. Но вскоре ему удалось разрешить все сомнения.

С первого дня года каждая молодая женщина-христианка была охоча до плотских наслаждений куда больше, чем прежде, ибо они не были уверены, что им позволят вкусить этих наслаждений в Раю. Поэтому они спешили получить как можно больше, пока у них было время, поскольку, какая бы любовь ни существовала в Раю, они сомневались, что она будет походить на земную. Те из служанок и работниц, кто были не замужем, сделались совершенно непослушны и бегали за каждым мужчиной, которого видели. Но даже и с замужними женщинами произошли перемены, и они целомудренно льнули к своим мужьям, полагая, что бесстыдно поступать иначе, когда близится день Страшного Суда. Кончилось всё тем, что большинство женщин в Гронинге сделались брюхаты. Когда Орм обнаружил, что в том же положении находятся Ильва и Торгунн, он вновь воспрял духом и приказал, как обычно, засевать поля.

— Дети не могут рождаться в Раю, — сказал он. — Поэтому все они родятся на земле. Но этого не может произойти до начала следующего года. Значит, либо добрые люди ошиблись в подсчётах, либо Господь изменил свой замысел. Когда пройдёт девять месяцев, и ни одна женщина не забеременеет, тогда мы узнаем, что грядёт конец света, и сможем подготовиться к нему. Но пока этого не произошло, мы можем жить, как жили прежде.

Ничем не смог отец Вилибальд убедить его, что он заблуждается в своих догадках. Но когда год почти миновал и ничего не произошло, у самого священника появились сомнения на этот счёт. Быть может, говорил он, Господь изменил свой замысел, ибо на земле осталось ещё много грешных людей, для которых ещё непостижимо Евангелие.

Той осенью толпа чужеземцев появилась с востока, и они пешком направились вдоль границы. Все они были воинами, и все были ранены, и раны некоторых ещё кровоточили. Их было двенадцать числом, и они плелись от дома к дому, прося еды и ночлега. Там, где их принимали, они оставались на одну ночь, иногда на две, и затем опять пускались в путь. Они говорили, что они норвежцы и возвращаются домой, но больше от них ничего нельзя было добиться. Они вели себя мирно и никому не причиняли зла. Когда им отказывали в ночлеге, они продолжали свой путь, не сетуя ни на что, как будто их не заботило, удастся ли им поесть и поспать или нет.

Наконец они прибыли в Гронинг, и Орм вышел в сопровождении отца Вилибальда, дабы поговорить с ними. Когда они увидели священника, они пали на колени и попросили у него благословения. Он охотно благословил их, и, казалось, они были вне себя от радости, оказавшись в христианском доме, где к тому же был священник. Они с жадностью набросились на еду и питьё, а затем, когда они насытились, сидели в молчании и глядели куда-то задумчиво, не отзываясь на вопросы, с которыми к ним обращались, как будто что-то другое занимало их больше. Отец Вилибальд осмотрел их раны, но они больше нуждались в его благословении, и казалось, что им по-прежнему его не хватает.

В то воскресенье стояла ясная погода, и множество людей съехалось в церковь, помня о том обещании, которое они дали отцу Вилибальду. Чужеземцев усадили на передних скамьях, и они принялись внимательно слушать всё, что говорил священник. Как всегда в этом году, он говорил в своей проповеди о конце мира, уверяя всех, что он ожидается очень скоро, хотя трудно сказать, когда именно. Поэтому каждый христианин должен покаяться, дабы ему не пришлось делать этого, когда сей день наступит. Когда он произнёс эти слова, всем показалось, что некоторые чужеземцы презрительно заулыбались, хотя многие из них плакали так, что все видели слёзы у них на щеках. После обедни они попросили опять благословить их великим благословением, что отец Вилибальд, как всегда, и сделал.

Приняв благословение, они сказали:

— Вы добрый человек, святой отец. Но вы даже не знаете, что событие, о котором вы предупреждали нас, уже произошло. Конец мира наступил: Христос взял к Себе нашего короля и забыл о нас.

Никто не мог понять, что они подразумевают, а они не желали говорить ничего больше. Наконец они объяснили, что с ними случилось. Они говорили скупо и загробными голосами, как будто отныне всё на свете потеряло для них цену. Они поведали, что король Норвегии Олаф Трюггвасон, лучший из людей, кто когда-либо жил на земле, не считая самого Христа, пал в великой битве с датчанами и шведами. Их самих шведы захватили в плен живыми. Их корабль окружило множество вражеских кораблей, и они, утомлённые, изнемогали под щитами, будучи не в силах сопротивляться из-за своих ран. Многие их товарищи, более удачливые, последовали за своим королём к Христу. Они же были взяты, вместе со многими другими, на шведские корабли и увезены в Швецию. На корабле их было сорок человек. Однажды ночью они стояли на якоре в устье реки, и кто-то заметил, что эта река называется Святой Рекой. Они решили, что это знамение Божье, и многие из них, у кого оставались силы, порвали узы и напали на шведов. Они убили всех на корабле, но большинство их товарищей тоже погибли, так что в живых их осталось всего шестнадцать. Они сели на вёсла и шли вверх по реке, пока у них не иссякли силы. Пятеро, наиболее тяжело раненных воинов, умерли на вёслах с улыбкой на устах, а они, двенадцать, оставшиеся в живых, взяли оружие у убитых шведов и покинули корабль, намереваясь пройти через всю страну до халландской границы и попасть оттуда в Норвегию. Ибо, понимая, что они самые недостойные из дружины короля Олафа, раз лишь они остались в живых, тогда как всем их товарищам было дозволено сопровождать короля в его последний поход, они не осмелились лишить себя жизни, боясь, что он не пожелает знаться с ними. Они верили в то, что на них наложена епитимья: они должны вернуться в Норвегию и принести своим землякам весть о кончине их короля. Ежедневно они повторяли молитвы, которые они знали, хотя их было не так много, как они хотели бы, и напоминали друг другу все заповеди короля относительно того, как подобает себя вести воину-христианину. Для них было великой радостью, сказали они, наконец найти священника, вновь посещать обедни и получать Божье благословение. Но теперь им надлежит продолжить свой скорбный путь, дабы, не теряя времени, принести печальные новости своим землякам. Они верили, что, когда они сделают это, им будет послано знамение, быть может, самим королём, что они, наконец, достойны того, чтобы присоединиться к нему, хоть они и самые плохие из его людей.

Они учтиво поблагодарили Орма и священника за их доброту и отправились в путь. И больше в Гронинге ничего не было слышно ни о них, ни о конце света.

Год кончился без малейшего знамения, появившегося на небе, и в приграничных землях наступило время спокойствия. Отношения со смоландцами продолжали быть мирными, и никаких важных событий не происходило, кроме обычных убийств на пирах и свадьбах, да несколько человек были сожжены в домах из-за распрей между соседями. В Гронинге жизнь протекала спокойно. Отец Вилибальд прилежно трудился во славу Христа, хотя от него нередко можно было услышать сетования на медлительность, с которой увеличивалась его община, несмотря на все его усилия. Особенно ему досаждали люди, которые приходили и говорили, что охотно примут крещение в обмен на телёнка или тёлку. Но даже он признавал, что всё могло бы быть и хуже, и те люди, которых ему удалось обратить в правую веру, сделались, быть может, менее чёрствы, чем они были прежде крещения. Аса делала всё, что могла, дабы помочь ему, и, хотя она уже начала стареть, она была такой же хлопотливой, как и раньше, неутомимо присматривала за детьми и прислугой. Она и Ильва сделались добрыми друзьями и редко ругались, ибо Аса помнила, что в жилах её снохи течёт королевская кровь. Когда они были не согласны друг с другом в чём-то, Аса всегда уступала, хотя было видно, что ей это приходится не по душе.

— Ибо очевидно, — говорил Орм Ильве, — что старая женщина куда более упряма, чем ты. Хорошо, что всё получилось так, как я и ожидал, и она никогда не пыталась оспаривать твоё главенство в доме.

У Орма и Ильвы по-прежнему не было повода жаловаться друг на друга. Когда они ссорились, оба они не жалели слов и говорили без обиняков, но такое случалось редко, проходило быстро, и никто не таил зла на другого. Странной особенностью Орма было то, что он никогда не бил свою жену, даже когда им овладевал великий гнев, он обуздывал свой нрав, так что ничем, кроме перевёрнутого стола и сломанной двери, это не заканчивалось. Со временем он понял, что все их ссоры завершаются одинаково — он вынужден был чинить те вещи, которые он сломал, а то, из-за чего они ссорились, всегда решалось в пользу Ильвы, хотя она не переворачивала столы и не ломала двери, лишь иногда швыряла ему в лицо тряпку либо разбивала тарелку об пол у его ног. Осознав это, он подумал, что продолжать ссориться с ней — накладно, и иногда целый год они жили в мире и согласии, которые не нарушались жестокими и грубыми словами.

У них было ещё двое детей: сын, которого они назвали Ивар, в честь Ивара Широкие Объятья, и который, как надеялась Аса, со временем мог стать священником, и дочь, которую они назвали Сигрун. Токи, сын Серой Чайки, был приглашён главным гостем на её крестины, и именно он дал ей это имя после долгих споров с Асой, которая хотела, чтобы у девочки было христианское имя. Но Токи утверждал, что нет женского имени прекраснее, чем Сигрун, которая бы столь часто восхвалялась в древних песнях. Поскольку Орм и Ильва желали оказать ему как можно больше почестей, то поступили так, как настаивал он. Если всё будет хорошо, сказал Токи, то со временем её отдадут в жёны одному из его сыновей, ибо он и не надеялся иметь снохой одну из сестёр-близнецов, поскольку ни один из его сыновей не подходил им по возрасту. Это печально, сказал он самому себе, глядя на Оддни и Людмилу, воистину прискорбно.

Ибо к этому времени обе девочки выросли, и никто не сомневался, что они будут очень миловидны. Обе они были рыжеволосы и хорошо сложены, и мужчины уже заглядывались на них. Разница между ними бросалась в глаза. У Оддни был мягкий и покладистый нрав, она была искусна в женской работе, охотно слушалась родителей и редко вызывала досаду у Ильвы или Асы. Когда же это случалось, то винили в основном её сестру, ибо с самого начала Оддни подчинялась Людмиле во всём, в то время как Людмиле было скучно слушаться взрослых. Когда её наказывали; она визжала больше от гнева, чем от боли, и затем утешала себя тем, что вскоре она станет совсем большой и сама будет наказывать кого заблагорассудится. Она терпеть не могла работу на маслобойне или за прялкой, предпочитая стрелять из лука, что она вскоре уже делала также искусно, как и её наставник, Ульв Счастливый. Орм не мог с ней справиться, но её упрямство и дерзость были ему приятны. И когда Ильва сетовала на её необузданность и на то, что она всё время проводит в праздности, стреляя из лука в лесу вместе с Ульвом Счастливым и Харальдом Ормсоном, он лишь отвечал:

— Чего ты ещё хочешь? В её жилах течёт королевская кровь. Её надо мерить двойной мерой: её собственной и мерой Оддни. Она молодая кобылка, которую трудно объездить и, дай Бог, не нам с тобой придётся этим заниматься.

Зимними вечерами, когда все сидели у очага за какой-нибудь работой, она иногда вела себя мирно и даже работала за прялкой, при условии, что Орм расскажет о том, что с ними приключилось в чужих землях, либо Аса вспомнит прежние времена и жизнь своего рода, либо отец Вилибальд поведает о великих событиях, произошедших во времена Йошуа или царя Давида, либо Ильва расскажет о своём отце, короле Харальде. Она была счастлива, когда Токи навещал Гронинг, ибо он был хорошим рассказчиком и знал множество саг о древних героях. Когда он уставал, она первая бросалась наполнить ему кубок пивом и умоляла его продолжить рассказ, и у него редко хватало духу отказать ей.

Так уж повелось с Людмилой Ормсдоттир, что с самой её юности мужчины редко прекословили ей. Она была бледна, кожа туго обтягивала её щёки, и у неё были тёмные брови. И хотя у неё были серые глаза, как у большинства девушек, мужчинам, которые пристально смотрели в них и отводили взгляд, казалось, что её глаза не могут сравниться ни с чьими глазами во всей приграничной стране.

Первый раз она столкнулась с мужчинами летом, когда ей исполнилось четырнадцать. Гудмунд из Уваберга приехал верхом с двумя мужчинами. Он хотел, чтобы Орм взял в работники.

Гудмунд не показывался в Гронинге с тех пор, как Орм обидел его на тинге. С того дня он не приезжал и ни на один тинг. Но теперь он приехал с дружелюбными намерениями, улыбаясь, и сказал, что хотел бы оказать Орму услугу, дабы покончить с их застарелой ссорой.

— Со мной здесь, — сказал он, — два лучших работника, которые когда-либо существовали, и я предлагаю их тебе. Они не рабы, а свободные люди, и каждый из них работает за двоих. Поэтому, предлагая их, я оказываю тебе хорошую услугу, а ты окажешь мне услугу не хуже, если примешь их. Ибо они ужасно прожорливы и, хотя они были у меня четыре месяца, я не могу больше кормить их. Я не так богат, как ты, а они едва не опустошили мой дом. Я не мог их ограничивать, ибо они сказали, что если я сделаю это, то они станут крайне опасны. Если они не насытятся в полдень и вечером, их охватывает безумие. Но они охотно работают на того, кто их кормит, и ни один человек не видел работников, равных им.

Орм с подозрением отнёсся к этому предложению и дотошно расспросил и Гудмунда, и обоих работников прежде, чем принять их. Эти люди не утаивали своих недостатков и искренне рассказали, как обстоят дела с ними и чего бы они хотели, а поскольку Орм нуждался в хороших работниках, в конце концов он взял их к себе, а Гудмунд, довольный, отправился домой.

Этих двоих звали Улльбьёрн и Грейп. Они были молоды, длиннолицы, и у них были льняные волосы. Достаточно было только взглянуть на них, чтобы понять, что они сильны, но с умом и смекалкой им не так повезло. По их говору можно было понять, что они родом из отдалённой части страны, они сказали, что родились в стране, которая расположена далеко за Восточным Готландом и называется Рудоносной Землёй, где люди могучи, как медведи, с которыми они ради забавы иногда меряются силой. Но великий голод обрушился на их страну, и им пришлось покинуть её и отправиться на юг в надежде найти такую страну, где они смогут прокормиться. Они работали на многих хуторах и усадьбах в восточном Готланде и Смоланде. И, если еда была скудной, пояснили они, они убивали своих хозяев и шли дальше.

Орм подумал, что они наверняка хорошенько приручили многих своих хозяев, раз те позволили так легко убить себя. Но оба работника серьёзно посмотрели на него и попросили принять во внимание всё, что они сказали.

— Ибо, если мы делаемся голодны, мы становимся берсерками, и никто не может противостоять нам. Но, если нам дают еды в избытке, мы ведем себя мирно и делаем то, что нам приказывает хозяин. Так уж мы устроены.

— Еды у вас будет сколько угодно, — ответил Орм, — если вы и вправду такие хорошие работники, как говорите. Но будьте уверены, что, если вам нравится быть берсерками, то это не самое подходящее место для вас, ибо я терпеть не могу берсерков.

Они взглянули на него задумчивыми глазами и спросили, долго ли ещё до дневной еды.

— Мы уже проголодались, — сказали они.

Случилось так, что как раз в доме накрывали на стол. Оба новоприбывших с готовностью сели и принялись есть так жадно, что все смотрели на них с изумлением.

— Вы оба едите за троих, — сказал Орм. — А теперь посмотрим, как каждый из вас работает за двоих.

— Сейчас увидишь, — ответили они, — ибо это была еда, которой мы вполне насытились.

Орм сперва приказал им выкопать колодец, и вскоре должен был признать, что молва о них не преувеличена, ибо они быстро выкопали хороший колодец, широкий и глубокий, и выложили его сверху донизу камнями. Дети стояли рядом и наблюдали за работой. Работники ничего не говорили, но было заметно, что они часто поглядывают на Людмилу. Она не выказала никакой боязни перед ними и спросила, как это люди становятся берсерками, но не получила никакого ответа.

Когда они закончили эту работу, Орм повелел им построить добротный сарай для лодок у реки, и с этим они справились быстро и хорошо. Ильва запретила своим дочерям подходить к ним близко, когда они трудились там, ибо, сказала она, никто не знает, что вдруг выкинут эти полутролли.

Когда лодочный сарай был готов, Орм заставил их чистить хлев. Все коровы были на пастбищах, и в хлеву оставался только бык, который был слишком злобен нравом, чтобы свободно пастись. Помёт не убирался из загонов с зимы, так что Улльбьёрну и Грейпу предстояла многодневная и тяжёлая работа.

Дети и домочадцы немного побаивались этих двух людей, поскольку они были очень странными и сильными. Улльбьёрн и Грейп почти не разговаривали друг с другом, а если и начинали, то они всегда хвалились своей силой и подвигами и рассказывали о том, как они душили или ломали хребет людям, которые не давали им достаточно еды.

— Никто не может противостоять нам, когда мы в гневе, — говорили они. — Но здесь нам хватает еды, и мы довольны. Пока дела обстоят так, как они обстоят, нечего нас бояться.

Одна Людмила не боялась их и иногда приходила посмотреть на их работу в хлев. Обычно её сопровождали братья и сёстры, но чаще она приходила одна. Когда она находилась там, мужчины не отрывали от неё глаз, и, хотя она была совсем юной, она прекрасно понимала, о чём те думают.

Однажды, когда она была с глазу на глаз с ними, Грейп сказал:

— Ты из тех девушек, что мне по душе.

— Мне тоже, — сказал Улльбьёрн.

— Я бы порезвился с тобой на сеновале, — сказал Грейп, — если ты не боишься этого.

— Тебе бы было веселее со мной, чем с Грейпом, — сказал Улльбьёрн. Людмила рассмеялась.

— Я приглянулась вам обоим? — ответила она. — Жаль. Ибо я девственница, да королевской крови в придачу, и не стану спать в одной постели с любым проходимцем. Но мне кажется, что я предпочту одного из вас другому.

— Меня? — сказал Грейп, отбрасывая лопату.

— Меня? — сказал Улльбьёрн, опуская метлу.

Оба загорелись желанием и молча смотрели друг на друга.

— Возможно, — мягко добавила Людмила, — я позволю самому сильному из вас посидеть со мной недолго у реки.

Услышав это, они сделались ужасны, как оборотни, и схватились друг с другом. Казалось, они были равны силами, и никто из них не мог одержать победу над другим. Балки и стены сотрясались, когда они ударялись о них. Людмила отошла к двери, дабы не мешать им.

Когда она стояла там, подошёл Орм.

— Что за шум? — спросил он её. — Что они здесь делают?

Людмила улыбнулась, повернувшись к нему.

— Дерутся, — сказала она.

— Дерутся, — промолвил Орм, шагнув к ней. — Из-за чего?

— Из-за меня, — ответила довольная Людмила. — Быть может, это они и называют — сделаться берсерком.

Затем она в испуге отбежала в сторону, ибо увидела взгляд Орма, который был нов для неё, и поняла, что его обуял великий гнев.

Старая метла была прислонена к стене. Орм выдернул из неё палку, и это было единственным оружием, которое было у него, когда он шагнул внутрь хлева, захлопнув за собою дверь. Затем его голос был различим среди рычания двух работников, а затем на какое-то время в хлеву воцарилось молчание. Но сразу же рычание раздалось снова и с удвоенной силой. Служанки вышли во двор и стояли, прислушиваясь, но никому не хотелось открыть дверь хлева и посмотреть, что случилось. Некоторые стали звать Раппа, говоря, чтобы он не забыл прихватить свою секиру, но его не нашли. Затем одна из дверей распахнулась, и из хлева, обезумев от ужаса, выскочил бык с петлёй, болтавшейся на его шее, и помчался в лес. Все громко вскрикнули, увидев его. Теперь Людмила уже испугалась и начала плакать, ибо поняла, что затеяла нечто большее, чем собиралась.

Наконец рёв и шум прекратились, и наступила тишина. Орм вышел наружу, тяжело дыша, и отёр рукой лоб. Он хромал, одежда его была разорвана, а из бороды на щеке был выдран клок. Служанки бросились к нему с тревожными криками и расспросами. Он взглянул на них и сказал, что вечером им не придётся накрывать на стол для Улльбьёрна и Грейпа.

— И завтра тоже, — добавил он. — Но что с моей ногой, я не знаю.

И он поковылял к дому, дабы его увечье осмотрели Ильва и священник. Внутри хлева царил беспорядок, а в углу друг на друге лежали два берсерка. Острый конец палки был вонзён в горло Грейпа, а у Улльбьёрна изо рта вывалился язык. Оба были мертвы.

Людмила боялась, что теперь её высекут, и Ильва считала, что она того заслуживает, после того как пошла одна к двум берсеркам. Но Орм заступился за неё, мягко убеждая, что она отделалась легче, чем могла бы, и то слава Богу.

Тогда Людмила так рассказала о том, что случилось до схватки, что все согласились, что её не в чем винить. Орм не был огорчён случившимся, после того как отец Вилибальд осмотрел его ногу и сказал, что увечье скоро пройдёт. Ибо отныне, зная, что Гудмунд из Уваберга подарил ему двух работников из мести, он был доволен своим подвигом, когда он одолел двух берсерков без какого-либо подобающего оружия.

— Ты мудро поступила, Людмила, — сказал он, — стравив их друг с другом, когда они стали докучать тебе, ибо я не уверен, что смог бы победить их, если бы они уже не устали друг от друга. Поэтому я советую тебе, Ильва, не сечь её, хоть она и поступила опрометчиво, пойдя туда одна. Ибо она слишком юная, чтобы понимать, какие мысли лезут мужчинам в голову, когда они смотрят на неё.

Ильва с сомнением покачала головой, но не стала спорить.

— Всё кончилось благополучно, — промолвил Орм. — Никто не станет отрицать, что эти два головореза потрудились на славу. Теперь у нас есть колодец, лодочный сарай, моя слава увеличилась, а Гудмунд посрамлён. Всё так, как должно быть. Но я дам ему знать, что, если он ещё раз заденет меня, я навещу его, и он об этом никогда не забудет.

— Я отправлюсь с тобой, — горячо сказал Черноволосый, который сидел здесь же и прислушивался к беседе.

— Ты слишком мал, чтобы носить меч, — промолвил Орм.

— У меня есть секира, которую Рапп сделал мне, — ответил тот. — Он сказал, что немного найдётся секир более острых, чем у меня.

Орм и Ильва рассмеялись, но отец Вилибальд покачал неодобрительно головой и сказал, что прискорбно слышать такие речи от ребёнка-христианина.

— Я тебе должен ещё раз сказать то, Черноволосый, — промолвил он, — что ты слышал от меня пять, если не десять раз: ты должен поменьше думать об оружии и почаще повторять молитву, которая называется «Отче Наш», дабы выучить её, что я приказал тебе сделать уже давно и даже подробно объяснил её. Твой брат, Харальд, мог читать эту молитву, когда ему было семь лет, а тебе уже двенадцать, и ты всё ещё не знаешь её.

— Харальд может читать её за нас двоих, — ответил дерзко Черноволосый. — Я не тороплюсь стать священником.

Так проходило время в Гронинге. На этом заканчивается история об Орме Тостисоне и его удаче. Он не отправлялся более в походы, но хозяйство его процветало, и он старился в довольстве и достатке. Иногда он сетовал лишь на боли в спине, которые доставляли ему много хлопот и от которых его не мог избавить даже отец Вилибальд.

Олаф Летняя Пташка принял крещение и взял в жёны Людмилу. Они были счастливы вместе, хотя люди поговаривали, что он не пользуется такой властью в доме, к которой он привык.

Ульв Счастливый и Черноволосый ходили вместе в долгий викингский поход. Когда они вернулись, Ульв Счастливый женился на Оддни, а Черноволосый отправился в Англию и сражался там в битве на Святой Реке на собственном корабле короля Кнута Могучего.

Токи, сын Серой Чайки, продал свой хутор в Вэренде и построил ещё больший дом неподалёку от Гронинга. Орм и Ильва были довольны этим, хотя ни Токи, ни его жена, Мира, так и не приняли крещение. Младшая дочь Орма была отдана в жёны старшему сыну Токи, так как отцы уже давно решили, что они подходят друг к другу.

И Орм и Токи дожили до преклонных лет и были довольны жизнью. И всегда, до самого дня своей смерти, они без устали вспоминали о прошлом и рассказывали о тех временах, когда они сидели на вёслах на галерах калифа и находились на службе у своего господина, Альманзора.

А дикие зубры всё же появились в этих краях, чем вызвали великое изумление у обитателей приграничных земель. Видя их своими собственными глазами, люди поговаривали, что что-то должно случиться, и напоминали, друг другу древнее предсказание, что в этих краях не появится ни одного короля, пока дикие зубры не вернутся в страну. Мудрые старцы качали головами, и убеждали своих соседей и земляков приготовиться к худшему и держать под рукой луки и копья. Крещёный люд думал, что Христос появится в Геинге в огромной повозке, запряжённой дикими быками, но мало кто согласился с подобным предположением. Большинство полагало, что король Свейн выступит с войной против них. И когда дошли вести, что он умер в Англии, почернев от гнева на своих подданных и тамошних жителей, великое ликование наступило в Геинге; было выпито всё пиво, и людям, охрипшим от восторженных криков и с пересохшим горлом, нечем было наполнить свои кубки, кроме молока.

Но те, кто прожил долго, видели, как исполнилось древнее предсказание, когда Кнут Свейнсон Могучий, король Дании и Англии, зашёл в устье реки с такой большой флотилией, какой никто никогда ещё не видывал, и сразился с королём Швеции и с королём Норвегии на Святой Реке. Тогда-то все и вспомнили древнее предсказание, что в этих краях не появится ни одного короля, пока дикие зубры не вернутся в страну.