Дракула

ГЛАВА XIX

Дневник Джонатана Гаркера

1 октября, 5 часов утра

С легким сердцем я отправился вместе с остальными в соседний, принадлежащий графу дом, ибо давно уже не видел Мину в таком прекрасном настроении. Я так рад, что она согласилась отойти от этого дела, предоставив его нам, мужчинам. Мне все время было не по себе оттого, что она участвует в этом опасном предприятии. Но теперь ее миссия закончена, а ведь благодаря именно ее энергии, уму и предусмотрительности удалось воссоздать полную картину событий, связать концы с концами так, что каждая деталь обрела смысл. Она свое дело сделала, остальное ложится на наши плечи.

Мне кажется, что всех немного расстроила сцена с мистером Ренфилдом. Выйдя из его палаты, мы хранили тяжелое молчание, пока не вернулись в кабинет.

— Слушай, Джек, — обратился мистер Моррис к доктору Сьюарду, — если этот человек не блефовал, то он самый разумный сумасшедший из тех, что мне встречались. Стопроцентной уверенности у меня, конечно, нет, но, похоже, у него и в самом деле была серьезная причина, и в таком случае с ним обошлись сурово, даже не дав ему шанса.

Лорд Годалминг и я молчали, а профессор Ван Хелсинг заметил:

— Джон, дружище, разумеется, ты знаешь о сумасшедших больше меня, и я этому рад, но, боюсь, если бы решать пришлось мне, я бы отпустил его до того, как он закатил эту истерику в конце. Но век живи — век учись, а в нашем деле нельзя без страховки на все сто, как сказал бы мой друг Куинси. Что ни делается, все делается к лучшему.

Доктор Сьюард ответил им задумчиво:

— Не знаю! Но, пожалуй, кое в чем я с вами согласен. Если бы этот человек был обычным сумасшедшим, наверное, ему можно было бы поверить, но он явно связан с графом, и я боюсь наломать дров, потакая его причудам. Помню, он с такой же страстью молил о кошке и кидался на меня, готовый в буквальном смысле перегрызть мне горло. Кроме того, он называл графа господином и хозяином и, возможно, хочет выйти на волю, чтобы каким-нибудь дьявольским образом помочь ему. А уж это чудовище, со всеми его волками, крысами и прочей нечистью, думаю, не побрезгует использовать и столь респектабельного безумца. Хотя согласен: на сей раз Ренфилд выглядел вполне нормальным. Надеюсь, мы поступили правильно. Все, что связано с этим жутким делом, способно вывести из равновесия любого человека.

— Дружище Джон, не волнуйся, — сказал серьезно и благожелательно профессор, положив ему руку на плечо. — Мы постараемся исполнить свой долг в этой очень печальной и тяжелой ситуации и будем стараться поступать наилучшим образом. Нам остается надеяться лишь на милосердие всемогущего Господа.

Тут лорд Годалминг, тихо вышедший из комнаты на несколько минут, вернулся с серебряным свистком в руках.

— В этой старой развалине, — заметил он, — вероятно, полно крыс; будем их распугивать свистом.

Перебравшись через стену, мы направились к дому, стараясь, когда из-за облаков выходила луна, держаться в тени деревьев на лужайке. Мы подошли к крыльцу, профессор открыл сумку и, вытащив оттуда всякую всячину, разложил на ступеньках на четыре кучки, видимо, для каждого из нас.

— Друзья мои, — сказал он, — мы затеяли очень опасную игру и должны защитить себя всеми возможными способами. Наш противник не просто бесплотен. Помните, он силен, как двадцать взрослых мужчин; наши с вами шеи можно сломать и свернуть, а на него обычной силой воздействовать нельзя. Один богатырь или несколько сильных мужчин вместе еще могут иногда удержать его, но нанести ему увечье — так, как это способен сделать он, — люди, конечно, не в состоянии. И нужно остерегаться его прикосновений. Носи́те это у самого сердца. — И он протянул мне, стоявшему подле него, маленькое серебряное распятие. — Наденьте эти цветы себе на шею. — И он дал каждому венок из увядших цветков чеснока. — А для более земных врагов — револьвер и нож. И на всякий случай вот вам маленькие электрические лампочки, можете прикрепить их себе на грудь, но самое главное и важное — вот это: с сим сакральным предметом мы должны обращаться очень бережно, не расточая понапрасну.

Он положил в обертку маленький кусочек освященной облатки и передал мне. Все остальные получили то же самое.

— А теперь, дружище Джон, — сказал профессор, — где отмычки? Если нам удастся открыть дверь, то не придется вламываться в дом через окно, как тогда у мисс Люси.

Доктор Сьюард, попробовав несколько отмычек, быстро нашел подходящую — дала себя знать сноровка хирурга. После некоторого раскачивания взад-вперед дверь поддалась и, скрежеща ржавыми петлями, медленно отворилась. Это поразительно напомнило мне эпизод из дневника доктора Сьюарда — наверное, с таким же отвратительным скрежетом открывалась дверь склепа мисс Вестенра. Видимо, то же пришло в голову и остальным: не сговариваясь, все слегка отпрянули. Первым в дом вошел профессор.

— In manus tuas, Domine![92] — проговорил он и перекрестился, переступая порог.

Мы закрыли за собой дверь, чтобы свет фонариков не привлек ничьего внимания со стороны дороги. Профессор тщательно проверил, как работает замок, — сможем ли мы быстро отпереть его, если будем торопиться к выходу, — и, включив наши лампочки, мы приступили к поискам.

Лучи крохотных фонариков перекрещивались, создавая причудливую игру света, или, может, это мы отбрасывали гигантские тени, но я не мог избавиться от ощущения, что в доме был кто-то еще. Скорее всего, под воздействием мрачной обстановки во мне пробудились воспоминания о страшных днях в Трансильвании. Но, думаю, остальные ощущали то же самое — они, как и я, оглядывались на каждую мелькнувшую тень, на каждый шорох.

Все было покрыто густым слоем пыли. Казалось, сплошной серый ковер устилал пол, за исключением тех мест, где были заметны свежие следы; осветив их фонариком, я различил отпечатки сапожных гвоздей с широкой шляпкой. Ворсистыми от пыли были и стены; а по углам под ее тяжестью, подобно старым лохмотьям, провисали сети паутины. В зале на столе лежала большая связка ключей, на каждом из них был пожелтевший ярлык. По-видимому, ключами несколько раз пользовались — в слое пыли на столе имелись прогалины, подобные той, что образовалась, когда профессор взял связку. Он повернулся ко мне и спросил:

— Вы ведь знаете этот дом, Джонатан? Вы же делали копию его плана, во всяком случае, вам он знаком больше, чем нам. Как пройти в часовню?

Я приблизительно представлял себе, где она находится, хотя в свой первый визит сюда и не смог в нее попасть. В конце концов, после нескольких неверных поворотов я все же привел моих спутников к низкой сводчатой дубовой двери, обитой железными полосами.

— Мы вот здесь, — пробормотал профессор, осветив лампочкой маленький план дома, скопированный с моих документов для купли-продажи.

Немного повозившись, мы подобрали ключ из связки, открыли замок и вошли. Конечно, мы готовились к чему-то неприятному, тем более что сквозь щели просачивался слабый нехороший запах, но такого страшного смрада не ожидал никто. Из всех нас лишь я встречался с графом лицом к лицу, однако тогда в замке он «постился»; впрочем, один раз я все-таки видел его напившегося кровью, это было в разрушенной часовне замка, но она сравнительно хорошо проветривалась. В этом же закрытом и тесном помещении воздух был затхлым и зловонным — пахло гниющей землей и какими-то тошнотворными испарениями. Как описать этот смрад? Это был не просто запах разложения, смешанный со сладковатым едким запахом крови, а, казалось, сам тлен. Фу! Меня мутит от одного воспоминания. Дыхание этого чудовища просто отравило воздух и само место, сделав его еще отвратительнее.

В обычных обстоятельствах зловоние, конечно, положило бы конец нашему предприятию, но обстоятельства были из ряда вон; благородная цель придавала нам силы, позволившие преодолеть физическое отвращение. Справившись с приступом гадливости, вызванным первой тошнотворной волной смрада, мы взялись за работу, как будто находились в саду, полном роз.

— Прежде всего, — наставлял профессор, — нужно установить, сколько здесь ящиков, потом обследовать каждую дыру, угол, щель; возможно, прояснится, куда делись остальные.

Мы внимательно осмотрели помещение. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять: они такие громадные, что невозможно ошибиться при подсчете. Из пятидесяти в наличии — лишь двадцать девять!

Тут я обмер от страха, когда вслед за лордом Годалмингом, внезапно повернувшимся к двери, заглянул в глубь темного коридора: мне показалось, я увидел силуэт графа, его мертвенно-бледное зловещее лицо с горбатым носом, красными глазами и красными губами. Когда спустя мгновение призрак исчез, лорд Годалминг воскликнул:

— Мне почудилось чье-то лицо, но это лишь игра теней!

И он возобновил осмотр, я же осветил коридор фонариком: там никого не было, только толстые капитальные стены — ни потайных уголков, ни дверей, ни проемов, спрятаться было некуда, даже ему. Решив, что у меня от страха просто разыгралось воображение, я никому ничего не сказал.

Несколько минут спустя Моррис, осматривая какой-то угол, внезапно отшатнулся. Мы все моментально взглянули в его сторону — нервное напряжение явно возрастало — и увидели множество фосфоресцирующих точек, мерцавших как крохотные звездочки. Мы все невольно отпрянули: в комнату хлынул поток крыс.

Мы застыли в шоке — все, кроме лорда Годалминга, явно предвидевшего эту встречу. Бросившись к огромной, обитой железом дубовой двери — ее вид снаружи описал доктор Сьюард, да и мне тоже она была уже знакома, — он повернул ключ в замке, отодвинул большие засовы и, распахнув ее, пронзительно свистнул в маленький серебряный свисток, который достал из кармана. Ему ответил собачий лай, донесшийся от дома доктора Сьюарда, и через минуту из-за угла выскочили три терьера. Мы невольно отступили к двери, и я заметил, что в этом месте на слое пыли виднелись следы; видимо, здесь выносили ящики.

А крыс тем временем становилось все больше. В лучах фонариков, освещавших их юркие темные спины и мерцающие зловещие глаза, стало казаться, будто земляной пол усеян светлячками. Собаки бросились к нам, но у порога вдруг остановились, зарычали, а потом, одновременно подняв морды кверху, жалобно завыли. Крысы просто кишмя кишели и буквально вытеснили нас из помещения.

Тогда лорд Годалминг взял одну из собак на руки, внес ее внутрь и опустил на пол. Едва ее лапы коснулись земли, как к ней вернулся инстинкт, и она храбро ринулась на своих исконных врагов. Успев разделаться лишь с десятком-другим грызунов, она так быстро обратила их в бегство, что другим собакам, попавшим внутрь тем же способом, досталось уже совсем мало добычи.

После бегства крыс мы почувствовали облегчение, будто избавились от присутствия темных сил; собаки носились и весело лаяли на тела поверженных врагов, переворачивая их, встряхивая и подкидывая в воздух. К нам вернулось бодрое настроение. То ли атмосфера как-то посвежела после того, как мы открыли дверь часовни, выходящую во двор, то ли мы сами ощутили себя лучше, выйдя на воздух, но, несомненно, страх и напряжение спали с нас, словно пелена, и наше пребывание здесь уже не казалось столь мрачным, как в начале, хотя мы ни на йоту не поколебались в своей решимости.

Заперев дверь и взяв с собой собак, мы осмотрели дом, но ничего не нашли, кроме необычайно толстого слоя пыли, сохранившего лишь мои следы, оставленные во время первого посещения.

Собаки вели себя спокойно и, даже когда мы вернулись в часовню, рыскали по ней, как будто охотились на кроликов в летнем лесу.

На востоке уже светало, когда мы вышли на крыльцо. Профессор Ван Хелсинг вынул из связки ключ от двери дома и, заперев ее, положил себе в карман.

— Итак, — подвел он итог нашей вылазки, — ночь прошла весьма удачно. Несмотря на опасения, мы не понесли никакого урона и установили, сколько ящиков отсутствует. Но более всего я рад, что наш первый и, возможно, самый трудный и опасный шаг совершен без участия нашей милой мадам Мины — ее жизнь омрачилась бы кошмарными зрелищами, звуками, запахами, которые, может быть, она не забыла бы никогда. И еще один урок мы получили, если уж рассуждать a particulari[93]: эти твари, подчиняющиеся графу, не обладают никакими сверхъестественными способностями — вы видели, крысы, как и волки, откликаются на его зов, но крысы очертя голову бегут от собачек моего друга Артура. Конечно, нас ожидают новые трудности и опасности, но сегодня ночью это чудовище не пустило в ход свою власть над темными силами. Вполне вероятно, он был где-то в другом месте. Ну что ж! Мы объявили «шах» в той шахматной партии, где на кону человеческие души. А теперь идемте домой. Близок рассвет, и у нас все основания быть довольными своей работой в первую ночь. Хотя впереди, возможно, нас ожидают еще много опасных дней и ночей, но мы не отступим перед угрозой.

Когда мы вернулись, в здании лечебницы было тихо, лишь какой-то несчастный вскрикивал в одной из дальних комнат да из палаты Ренфилда доносились тихие стоны. Бедняга наверняка, как и многие безумцы, терзал себя ненужными мучительными размышлениями.

Я на цыпочках пошел в отведенную нам комнату. Мина во сне дышала так тихо, что мне пришлось нагнуться к ней, чтобы услышать дыхание. Выглядела она бледнее обычного. Надеюсь, наши вчерашние разговоры не очень ее расстроили. Я действительно очень благодарен профессору за то, что она больше не будет участвовать в наших делах, даже в их обсуждении. Для женщины это слишком сильное испытание. Поначалу я так не думал, но теперь понял и рад, что вопрос решен. Мину легко растревожить, а скрывать от нее что-либо еще хуже — она может заподозрить неладное. Поэтому лучше ей вообще ничего не знать о наших планах, а когда придет время, мы расскажем eй, что всё позади и земля свободна от этого исчадия ада. Конечно, трудно скрытничать после нашей ставшей уже привычной откровенности, но нужно проявить твердость — утром ничего не скажу ей о ночных событиях, даже если она будет спрашивать. Лягу на диване, чтобы не разбудить ее.

1 октября, позднее

Вполне естественно, что после напряженного дня и бессонной ночи мы спали как убитые. Даже на Мине сказалось вчерашнее напряжение: хотя я и сам спал едва ли не до полудня, но проснулся все же раньше и с трудом разбудил ее. Она так крепко спала, что, открыв глаза, первые несколько минут смотрела на меня с невыразимым ужасом, явно не узнавая. Так обычно ведут себя после увиденного во сне кошмара. Она жаловалась на усталость, и я оставил ее лежать в постели.

Теперь мы знаем, что вывезен двадцать один ящик и, вероятно, сможем отыскать следы нескольких из них, а возможно, и всех. И чем скорее, тем лучше. Наша решимость, конечно, поможет нам. Я сегодня же постараюсь найти Томаса Снеллинга.

Дневник доктора Сьюарда

1 октября

Около полудня меня разбудил профессор; он вошел в мою комнату и был веселее обычного — очевидно, результаты нашей вылазки сняли с его души какую-то тяжесть. Поговорив о событиях минувшей ночи, он вдруг заметил:

— Меня очень интересует твой пациент. Можно мне сегодня утром вместе с тобой проведать его? Но если ты сейчас будешь занят, могу, с твоего позволения, зайти к нему один? Впервые встречаю сумасшедшего, рассуждающего на философские темы, да еще так здраво.

У меня была срочная работа, я не хотел заставлять его ждать, поэтому был не только не против, но даже рад, что он пойдет один. Позвав санитара, я дал ему необходимые инструкции. Перед уходом я предостерег Ван Хелсинга от иллюзий по поводу моего пациента.

— Но я собираюсь, — ответил профессор, — говорить с ним о нем само́м, о его мании поглощать живых существ. Я прочел вчера в твоем дневнике, что он сказал мадам Мине, будто когда-то верил в полезность этого занятия. Почему ты улыбаешься, друг Джон?

— Простите, но ответ здесь, — сказал я, положив руку на напечатанные материалы. — Когда наш разумный и образованный сумасшедший рассказывал, что когда-то имел обыкновение поглощать жизнь, во рту у него еще сохранялся отвратительный вкус мух и пауков, которых он съел на моих глазах перед самым приходом миссис Гаркер.

— Прекрасно! — в свою очередь улыбнулся Ван Хелсинг. — Хорошая память, дружище Джон. Мне бы такую же. Но пойми, именно из-за такой непоследовательности психические заболевания и интересны для исследования. Возможно, из глупостей сумасшедшего я извлеку больше полезного, чем из премудрых теорий иных ученых. Кто знает?

Я занялся своей работой и вскоре закончил ее. Казалось, времени прошло совсем немного, но Ван Хелсинг уже вернулся в мой кабинет.

— Не помешаю? — вежливо спросил он, остановившись в дверях.

— Нисколько, — ответил я. — Заходите. Работа закончена, я свободен. Могу пойти с вами, если хотите.

— Не нужно, я его уже видел.

— Ну и как?

— Боюсь, твой пациент невысокого мнения обо мне. Наша беседа была короткой. Когда я вошел, он сидел на табурете посреди комнаты, опершись локтями о колени, с выражением мрачного недовольства на лице. Я обратился к нему приветливо и почтительно. Он промолчал. «Разве вы не узнаёте меня?» — спросил я. Ответ был не слишком обнадеживающим: «Узнаю, и очень хорошо узнаю. Вы — старый дурак Ван Хелсинг. Хорошо, если б вы убрались вместе со своими идиотскими теориями куда-нибудь подальше. Будь прокляты тупоголовые голландцы!» И больше не проронил ни слова, так и сидел, невозмутимо мрачный, игнорируя мое присутствие, как будто меня и не было в комнате. Ну что же, на сей раз поучиться у мудрого безумца не получилось; пойду, пожалуй, отведу душу в приятной беседе с нашей милой мадам Миной. Друг мой Джон, меня бесконечно радует то, что она больше не станет волноваться из-за этих ужасов. Хотя нам будет сильно недоставать ее общества, но так лучше.

— Вы совершенно правы, — подхватил я, не желая, чтобы у него возникли какие-либо сомнения на этот счет. — Конечно, миссис Гаркер надо держаться подальше от этого кошмара, достаточно тяжкого и для нас-то, умудренных жизненным опытом и не раз попадавших в сложные переплеты. Это испытание не для женщины, со временем оно бы неизбежно ее подкосило.

Итак, Ван Хелсинг пошел к миссис Гаркер и ее мужу; Куинси и Apт поехали выяснять местонахождение увезенных ящиков. Я же закончу дела, и вечером мы все вместе встретимся.

Дневник Мины Гаркер

1 октября

Довольно странно находиться в неведении и после стольких лет нашей с Джонатаном полной откровенности видеть, как он старательно избегает разговоров на некоторые жизненно важные темы. После вчерашнего утомительного дня я спала очень долго; правда, и Джонатан встал поздно — но все же раньше меня. Перед уходом он говорил со мной особенно ласково и нежно, но не проронил ни слова о вчерашнем посещении дома графа, хотя, конечно, понимал, как я беспокоилась. Бедняга! Думаю, это расстроило его еще больше, чем меня. Они все говорили, что мне лучше не вмешиваться в это ужасное дело, и я уступила. Теперь же стоит мне лишь подумать о том, что он скрывает от меня нечто важное, — и… и я, как дурочка, пла́чу, хотя знаю: эта таинственность продиктована искренней любовью мужа и самыми добрыми намерениями друзей.

Мне стало легче. Что ж, когда-нибудь Джонатан расскажет все, а чтобы он не думал, будто я утаиваю от него хоть что-нибудь, стану, как обычно, вести свои записи. И если он усомнится в моем доверии, покажу ему этот дневник, где для его дорогих глаз записано каждое мое наблюдение, любое, самое незначительное переживание. Сегодня мне необычайно грустно, настроение скверное. Видимо, это последствия сильного волнения.

Прошлой ночью я легла в постель после ухода Джонатана и остальных лишь потому, что они так велели. Спать не хотелось: я места себе не находила от беспокойства. Стала думать о том, что произошло с нами с тех пор, как Джонатан приехал повидать меня в Лондоне, и теперь все последующие события выстраиваются в роковую цепочку — будто судьба неумолимо ведет нас к трагическому, изначально предопределенному финалу.

Что бы мы ни делали, как бы правильно ни поступали — результат самый плачевный. Если бы я не приехала в Уитби, возможно, моя милая, бедная Люси была бы и теперь с нами. Ведь до моего появления у нее не было желания ходить на кладбище, а если бы она не бывала там со мной днем, то не пошла бы туда и ночью — во сне, и тогда бы это чудовище не погубило ее. Господи, и зачем только я поехала в Уитби?!

Ну вот, опять слезы! Не знаю, что нашло на меня сегодня. Но эти записи точно не следует показывать Джонатану: узнав, что я дважды плакала за одно утро — а я вообще не имею привычки плакать и никогда не плакала из-за неприятностей, — он очень расстроится. Приму веселый вид, а уж если захочется всплакнуть, то скрою от моего дорогого мужа. Думаю, нам, бедным женщинам, нужно придерживаться этого правила.

Не помню, как я заснула прошлой ночью. Помню только внезапный лай собак и множество неожиданных звуков, напомнивших мне возбужденную громкую молитву, она доносилась из палаты мистера Ренфилда, которая находится этажом ниже. Потом наступила полная тишина, такая глубокая, что это меня поразило, — я встала и выглянула в окно. Темно и тихо; густые тени, появившиеся при лунном свете, казалось, исполнены молчаливой тайны. Все замерло — мрачное и неподвижное, как смерть или рок; двигалась лишь тонкая белесая полоска тумана, она медленно ползла по траве к дому.

Видимо, мои раздумья пошли мне на пользу, и, когда я вернулась в постель, меня стало клонить в сон. Полежала немного, но заснуть не смогла, снова встала и выглянула в окно. Туман расстилался теперь у самого дома, полз по стене, как бы подкрадываясь к окнам. Несчастный мистер Ренфилд бушевал в своей палате еще громче прежнего, и я, хотя и не могла разобрать ни слова, уловила, что он как будто страстно молит кого-то. Затем послышался шум борьбы — видимо, санитары надевали на него смирительную рубашку. Я так испугалась, что бросилась в постель и, закутавшись в одеяло с головой, заткнула уши пальцами.

Спать было неохота — так, по крайней мере, мне казалось, — но, должно быть, я все-таки заснула, потому что, кроме снов, больше ничего не помню до самого утра. И когда Джонатан разбудил меня, пришлось даже сделать усилие, чтобы понять, где я и что надо мной склонился мой муж. Мне приснился очень странный сон, в котором отразилось многое из того, что я думала и переживала наяву.

Мне как будто бы снилось, что я жду возвращения Джонатана, беспокоюсь за него, а сделать ничего не могу: руки, ноги, голова отяжелели, все происходит в замедленном темпе. Тревожные мысли одолевали меня. Стало как будто сыро, холодно и душно. Я откинула одеяло с лица и, к своему удивлению, увидела, что туман проник в комнату. Газовый рожок, который я оставила гореть для Джонатана, потускнел и мерцал крошечной алой искрой сквозь пелену тумана, который становился все плотнее и постепенно заполнял комнату. Мне казалось, что, прежде чем лечь в постель, я закрывала окно. Хотела встать и проверить, но мои конечности как будто налились свинцом, парализовало даже силу воли. Я просто не в силах была пошевелиться. Прикрыв глаза, я, однако, могла видеть сквозь ресницы. (Удивительно, что только не происходит с нами в снах и как в них разыгрывается фантазия!) Туман становился все гуще и гуще, и я увидела, что он, как дым или пары́ кипятка, проникал не через окно, а сквозь дверные щели… Все более сгущаясь, туманное облако в конце концов приняло форму колонны, над которой зловещим оком тлел газовый рожок. Голова у меня закружилась — закружилось по комнате и сотканное из облака подобие столпа, и на нем проступили слова из Священного Писания: «…облако днем и огонь ночью». Неужели какое-то духовное прозрение снизошло на меня во сне? На столпе запечатлелись слова про день и ночь, причем огонь сконцентрировался в красном оке, которое приобрело для меня какой-то особый смысл и очарование; потом пламя раздвоилось и мерцало в тумане, как два красных глаза, похожих на те, что на мгновение привиделись мне и Люси на утесе, когда заходящее солнце отразилось в окнах церкви Святой Марии. И вдруг меня пронзил ужас: я вспомнила, что именно так, по словам Джонатана, из туманной круговерти в лунном сиянии возникли ужасные дьяволицы; и тут, наверное, во сне мне стало дурно, и все померкло. В последнем проблеске сознания мелькнуло мертвенно-бледное лицо, наклонявшееся ко мне из тумана…

Да, такие сны ни к чему — они могут просто расстроить рассудок. Вероятно, стоило бы попросить профессора Ван Хелсинга или доктора Сьюарда прописать мне что-нибудь для спокойного сна, но, боюсь, моя просьба их встревожит. Они и так слишком за меня волнуются. Постараюсь сегодня выспаться как следует без всяких снотворных. А если уж не удастся, тогда попрошу у них хлорала — один раз можно принять, зато высплюсь хорошенько. Прошлая ночь утомила меня больше, чем бессонница.

2 октября, 10 часов вечера

Минувшей ночью спала без всяких снов и, наверное, крепко — даже Джонатан, когда ложился в постель, не разбудил меня. Но сон не подкрепил меня, сегодня — полное бессилие. Вчера я провела день, пытаясь читать, или лежала и дремала. Днем мистер Ренфилд попросил позволения увидеться со мной. Бедный, он был очень кроток и, когда я уходила, поцеловал мне руку и призвал на меня Божье благословение. Это очень тронуло меня. Я невольно пла́чу, думая о нем. Слезы — моя новая слабость, однако надо взять себя в руки. Джонатан огорчится, если узнает.

До ужина дома никого не было; вернулись все вымотанные. Я старалась поднять им настроение; вероятно, мне и самой стало от этого лучше — даже забыла о своей усталости. После ужина мужчины отправили меня спать, а сами пошли покурить — это они так сказали, но было ясно, что им хотелось поделиться друг с другом своими дневными впечатлениями. По виду Джонатана я поняла: он хотел сообщить остальным что-то важное.

Спать почему-то совсем не хотелось, и я попросила у доктора Сьюарда немного легкого снотворного, поскольку прошлую ночь спала плохо. Он был так добр, что сам приготовил мне микстуру, сказав, что мягкое снотворное не повредит мне. Я выпила его и теперь жду сна, который пока не идет. Надеюсь, я не совершила ошибки: мне уже хочется спать, но меня начал одолевать безотчетный страх — а что, если я не смогу проснуться? Глаза слипаются… Спокойной ночи.