Древнерусские княжества X–XIII вв.

А.В. Куза. Новгородская земля

Формирование и постепенный рост территории Древнерусского государства были предметом специального исследования, блестяще выполненного А.Н. Насоновым[586]. Благодаря этому теперь рельефно очерчены основные этапы процесса консолидации, а затем внутреннего деления государственной территории Руси на полусамостоятельные земли — княжества. Однако новые материалы, в частности добытые за последние 20 лет археологами, а также пересмотр уже известных свидетельств письменных источников позволяют в ряде случаев уточнить, а иногда и переосмыслить выводы А.Н. Насонова.

В настоящей работе речь пойдет о географии Новгородской земли, ее границах и центрах. Хронологические рамки статьи — от рубежа IX–X вв. вплоть до времени татаро-монгольского нашествия.

Нет нужды подчеркивать роль Новгорода в истории древней Руси. Своеобразие политического устройства, ярчайшие памятники духовной и материальной культуры, наконец, сравнительное обилие письменных источников постоянно привлекают внимание исследователей к бурной событиями жизни знаменитой феодальной республики русского средневековья. Тем не менее детальное и конкретное изучение путей образования древнего ядра Новгородской волости и последующего присоединения к нему других земель, освоенных новгородской данью, сопряжено с определенными трудностями. Ведь ни одному древнерусскому княжеству, кроме Новгорода, не удалось включить в орбиту своего влияния такие колоссальные пространства, раскинувшиеся от побережья Балтики на западе до отрогов Уральских гор на востоке. Как и когда новгородцы освоили эти территории Восточно-Европейского Севера, опираясь на существующие данные не всегда можно установить.

Обширный фактический материал дал право А.Н. Насонову утверждать, что «разноплеменная новгородская территория выросла из племенной территории, послужившей ее основным ядром…» «она росла веками, наиболее интенсивно… во второй половине XI в. и первые десятилетия XII в.»[587] В целом выводы исследователя не вызывают сомнений, но некоторые положения представляются спорными, не всегда соответствующими действительному ходу событий. Дело касается прежде всего первоначальной истории Новгородской земли, а также взаимоотношений Новгорода с югом (Киевом) и соседями. Эти проблемы в работе А.Н. Насонова затронуты мимоходом, но от того или иного решения многих из них зависит правильное понимание территориального расширения новгородских волостей, распространения системы погостов-становищ и проникновения новгородских даней в самые отдаленные места.

Как свидетельствуют древнейшие русские летописные своды и восточные (арабские) источники, сведения которых восходят к середине — второй половине IX в., в это время на территории будущей Новгородской земли сложилось одно из трех славянских государственных объединений, предшествовавших единому Древнерусскому государству. Центром этого формирования арабские географы называют Славу (Славию), созвучную племенному имени ильменских словен[588]. Летопись, напротив, сразу упоминает Новгород: «Словени же седоша около езера Илмеря, и прозвашася своимъ имянемъ, и сделаша градъ и нарекоша и Новъгород»[589]. Рассказывая о появлении у восточных славян племенных княжений, летописец вновь указывает на Новгород как на столицу княжения словен («словени свое в Новегороде»)[590]. Из этого кажущегося несоответствия русских и восточных источников можно, по-видимому, извлечь данные о времени возникновения Новгорода. Однако в главном и те и другие сходятся: во второй половине IX — начале X в. в северной зоне расселения восточнославянских племен появилось раннегосударственное объединение во главе со словенами. Этот факт как будто подтверждается показаниями Константина Багрянородного, писавшего в середине X в. о «внешней Руси» с центром в Новгороде, лежавшей к северу от «Руси внутренней» — Русской земли[591].

Перечисленные свидетельства не позволяют установить ни территориальных пределов указанной области, ни ее соотношения с Новгородской землей конца X и последующих веков. Территория расселения ильменских словен (по данным археологии) известна[592], по опять-таки не ясно, только она и вся ли она являлась искомым ядром первоначального Новгородского княжения.

Чтобы ответить на поставленный вопрос, обратимся вновь к летописи. Древнейшие сведения из вводной части Повести временных лет сообщаются легендой о призвании варягов. В тексте Начального свода конца XI в., предшествовавшего Повести и отчасти сохраненного Комиссионным и сходными с ним списками Новгородской I летописи младшего извода, эти данные впервые знакомили читателя с предысторией Новгородской земли[593]. После работ А.А. Шахматова, Д.С. Лихачева, Б.А. Рыбакова, М.Н. Тихомирова, Л.В. Черепнина северное, новгородское происхождение легенды о призвании князей не вызывает сомнений. По всей вероятности, она попала на страницы летописи не раньше середины XI в.[594] Последнее обстоятельство несколько затрудняет и без того сложный вопрос использования легенд и преданий в качестве исторических источников. Тенденциозный, политический характер помещения в летопись сказания о добровольном приглашении князей убедительно раскрыт русской и советской историографией. Но именно в нем, как уже говорилось, и есть интересующие нас известия.

Общим для всех вариантов предания является рассказ о том, как словене, кривичи, меря и чудь платили варягам дань, а затем изгнали их «и начаша владѣти сами собѣ»[595]. После разгоревшихся усобиц они вновь послали к варягам, приглашая последних к себе на княжение. Тогда-то на сцене и появились три брата — Рюрик, Трувор и Сипеус, обосновавшиеся в Новгороде, Изборске и Белоозере. «Своевременная» смерть легендарных братьев «по двою лету» оставила Рюрика единственным властителем обширных территорий.

Таким образом, сказание подтверждает факт образования во второй половине IX в. на северной окраине славянского мира федерации разноязычных племен. Ее центром и устная, и летописная традиции считали Новгород. Однако источники не совсем единодушны в вопросе о племенах — участниках союза. Если словене и кривичи присутствуют во всех вариантах легенды постоянно, то относительно третьего[596] племени-федерата полной уверенности нет. Им могли быть и меря, и чудь, и даже весь или мурома, упомянутые Повестью временных лет. Вероятно, в роли союзников словен и кривичей устное предание помнило чудь вообще, а не какое-нибудь конкретное племя. Впоследствии летописцы или их информаторы, пытаясь осмыслить давно минувшие события, руководствовались на этот счет своими соображениями. Важно лишь отметить, что речь, по-видимому, шла и о чуди северо-восточной (Белоозеро, весь, меря), а не только о западной (эсты).

Достаточно смутные припоминания о северной федерации IX в. подтверждаются и конкретизируются сообщениями более поздних лет. Те же племена отмечены в числе первых в войске Олега: и на пути в Киев (882 г.)[597], и во время похода на Константинополь (907 г.)[598]. Если в этих свидетельствах еще можно усмотреть влияние содержания легенды о Рюрике, то подозревать его в описании княжения Владимира нет оснований. Но именно тогда, во второй половине X в., уже знакомые нам племена вновь выступают вместе под эгидой Новгорода. Так, готовясь к борьбе против Полоцка и Киева, Владимир Святославич «собра воя многы, Варягы, Словене, Чюдь, Кривици»[599]. Состав войска новгородского князя тот же, что и у его предшественников. Мало того, обосновавшись на юге, он строит оборонительные рубежи и крепости по притокам Днепра — Десне, Трубежу, Суле и Стугне, куда «поча нарубати муже лучшие от Словень, и от Кривичь, и от Чюди, и от Вятичь»[600].

Исследователи обычно комментируют данную статью в духе организации Владимиром всенародного отпора печенегам. Одна ко этим не исчерпывается значение предпринятых князем действий. Новые города возводились исключительно в пределах древней «Русской земли», на территории расселения полян. Но Владимир посадил в них «лучших мужей» далеко не от всех славянских племен (нет дреговичей, древлян, радимичей и пр.), а только от словен, кривичей, чуди, т. е. из области своего первого княжения. Вывод очевиден: князь не только стремился защитить южное пограничье от разорительных набегов печенегов, но и укреплял свое собственное положение в завоеванном Киеве[601].

Разобранные сообщения летописи заставляют более пристально взглянуть на события 1014–1015 гг. В рассказе о конфликте Владимира с Ярославом есть интересные подробности. Летопись сообщает, что «Ярославу же сущу в Новѣгородѣ и урокомъ дающю дань Кыеву 2000 гривенъ от года до года, а тысящу Новѣгородѣ гридемъ раздаваху; и тако даяху въси князи новгородстии»[602]. Свидетельство о сборе новгородскими князьями со своих земель ежегодной дани в размере трех тысяч гривен прямо перекликается с количеством войск (боевых единиц) Ярослава, участвовавших в походе на Святополка: «И собра вой 4000: Варягъ бяшеть тысяща, а новгороцовъ 3000»[603]. Итак, можно полагать, что в начале XI столетия Новгородская земля в военно-административном отношении делилась на три тысячи: каждая тысяча платила дань в тысячу гривен и выставляла одну тысячу войска. Ссылка же «и тако даяху въси князи новгородстии» отодвигает возникновение этих порядков по крайней мере к середине X в. Не совсем ясное, но общее для большинства летописей сообщение под 882 г. об установлении Олегом дани с Новгорода в размере 300 гривен еще более удревняет сделанные наблюдения[604].

Весь комплекс исследованных известий проливает свет на ранние этапы новгородской истории. Источники свидетельствуют, что первичная федерация словен, кривичей и чуди не распалась со временем, а органически влилась в состав Древнерусского государства. Она вновь обнаруживает себя в трехчастном племенном членении войска первых новгородских князей. Ту же устойчивую структуру отражают три тысячи воинов — новгородцев Ярослава Мудрого. Отсюда логично предположить, что эти три тысячи Новгородской земли рубежа X–XI вв. были не чем иным, как племенными территориями племен-федератов. Таким образом, Новгородское княжество и территориально и политически сформировалось отнюдь не случайно. Этому предшествовал длительный путь совместного развития словен, кривичей и чуди.

Теперь, чтобы с помощью археологических данных уточнить первоначальные границы Новгородского княжения, необходимо более конкретно определить этническую принадлежность участников древнего союза. Среди них словене, упомянутые всеми источниками; не вызывают никаких сомнений. Ареал их расселения охватывал бассейн озера Ильмень, а также верховья рек Луги, Плюссы и Мологи[605].

Относительно кривичей можно смело утверждать, что, по всей вероятности, имелась в виду псковская группа этих племен. Об этом говорит не только многократно зафиксированная теснейшая связь Новгорода и Пскова. Во-первых, легенда водворяет Трувора в Изборске, расположенном на территории псковских кривичей. Во-вторых, по пути в Киев Олег, в войске которого были кривичи, захватывает Смоленск — центр смоленской группы криви́чей[606]. Наконец, Владимир Святославич в бытность свою новгородским князем вместе с частью кривичей напал на Полоцк — центр полоцкой группы криви́чей[607].

Исторически сложившееся деление кривичей на три ветви в процессе их расселения на территории Восточной Европы прослежено В.В. Седовым по археологическим данным[608]. Область расселения псковской части этих племен занимала бассейн р. Великой, побережье Псковского озера и верховья Западной Двины. Но в IX–X вв. и позднее смоленско-полоцкие кривичи продвигаются в верховья рек Великой и Ловати к берегам озера Селигер и на верхнюю Волгу, несколько оттесняя своих псковских соплеменников[609].

Труднее решить вопрос о третьем участнике федерации: слишком запутанны и противоречивы здесь показания источников. Его племенное имя скрыто в предании под общим термином «чудь»[610]. Если следовать смыслу легенды, поместившей Синеуса на Белом озере, то искомым чудским племенем была обитавшая там весь. Такого этнонима древнейшие новгородские летописи не знают. Не встречается он и в Начальном своде (Новгородская I летопись младшего извода). Объясняется это, по-видимому, тем, что новгородцы причисляли весь к чудским (западнофинским) племенам (ср. чудь заволочская). Но уже в Повести временных лет по Ипатьевскому и сходному с ним спискам, а также в Тверской, Троицкой и некоторых других летописях весь упоминается в числе войск Олега[611]. Автор Повести хорошо знал, что весь живет в окрестностях Белоозера, о чем и сообщил в взводной части своего труда. Сопоставив данный факт с местом княжения Синеуса, он логично включил весь в круг племен, подвластных первым новгородским князьям.

Однако отсутствие в источниках бесспорных известии и некоторые иные соображения не дают права безоговорочно отдать предпочтение веси. Ведь район Белоозера уже в середине XI в. был прочно связан с Ростовской землей, а не с Новгородом. Мало того, в самом Белоозере до сих пор не найдено культурных напластований IX в.[612]

Сомнения рассеиваются при более близком знакомстве с фактическим материалом. Племена веси (принадлежавшей к западнофинским народам) по археологическим, лингвистическим и этнографическим наблюдениям занимали обширные пространства от Южного Приладожья до Белого озера и далее на восток[613]. Их земли непосредственно граничили с областью словен новгородских. Исследователи не без оснований полагают, что территория веси до прихода на северо-запад славян достигала на западе восточного берега озера Ильмень и р. Мсты[614]. Археологические находки не противоречат этому выводу. В погребальных памятниках ильменских словен (VII–IX вв.) — высоких курганах-сопках встречаются каменные сооружения: площадки и груды валунов, а также ритуальные захоронения костей животных, восходящие к прибалтийско-финской традиции[615]. Таким образом, сопки содержат многочисленные элементы прибалтийско-финского происхождения и указывают на существование длительных и тесных славяно-финских контактов. Изложенные выше данные свидетельствуют о вполне вероятном вхождении веси в федерацию словен и кривичей. Но как быть с отмеченными ранее противоречиями? Они отпадут, если признать, что весь, в первую очередь западная, была активным участником союза[616].

Область ее расселения в X–XIII вв. достаточно хорошо известна по раскопкам курганных могильников в Юго-Восточном Приладожье. Территориально она охватывала бассейн рек Сяси, Паши, Ояти и Свири и, по-видимому, нижнее течение реки Волхова[617]. В ее культуре прослеживаются заметные отличия от материальной культуры родственных карел и живших западнее води и ижоры[618]. Зато вполне ощутимы черты сходства с памятниками Белозерья[619]. Своеобразный колорит курганным древностям очерченного района придает наличие здесь скандинавской и славянской этнической примеси, что также служит существенным аргументом в пользу высказанного предположения[620].

Важнейшими центрами западной веси Я.В. Станкевич считала древние поселения в устье р. Сяси и в Старой Ладоге[621]. Последнее обстоятельство имеет важное значение для определенного суждения о роли веси в исследуемых событиях. Ладога постоянно привлекает к себе внимание историков. Здесь найдено несколько богатых кладов восточных и западноевропейских монет. Начальные этапы ее существования относятся к VIII в., а может быть, и к VII в.[622] Раскопки 50-х годов позволили Г.Ф. Корзухиной с достаточно вескими основаниями предположить, что первые укрепления в Ладоге возникли на рубеже X в. в связи с увеличением здесь славянского населения[623]. Но даже если славяне и раньше жили в Ладоге, никто сейчас не отрицает одновременного присутствия там большого числа угро-финнов[624].

В основных вариантах легенды о призвании князей (Новгородская I летопись и Лаврентьевская летопись) Ладога не упомянута: Рюрик с варягами прибывает непосредственно в Новгород (в Лаврентьевской летописи здесь пропуск). Иначе об этом сообщает Ипатьевская летопись, лучше отразившая последнюю редакцию Повести временных лет: «…и придоша къ Словіѣномъ пѣрвѣе, и срубиша город Ладогу, и сѣде старѣишии в Ладозѣ Рюрикъ»[625]. Исправление Новгорода на Ладогу объясняется сведениями, полученными летописцем от ладожан, помнивших о былом приоритете их города[626]. О немаловажной роли Ладоги сообщает и Начальный свод под 922 г., когда Олег после победоносного похода на Царьград ушел в Ладогу, а по другим сведениям — даже умер там[627].

Эти свидетельства приоткрывают завесу над былым значением древнего центра, уступившего впоследствии пальму первенства быстро возвысившемуся Новгороду.

А.Н. Насонов вполне справедливо считал район Юго-Восточного Приладожья естественным продолжением поволховской (ладожской) территории[628]. Однако его присоединение к новгородским владениям он относил к середине XI в.[629] Думается все же, что это произошло значительно раньше. Указанные земли издревле тяготели к Ладоге и в этническом и в экономическом плане. Культура приладожских курганов с их дружинными погребениями, захоронениями скандинавов находит ближайшие параллели в Ладоге и ее окрестностях.

Любопытным свидетельством тесных связей Обонежья с Русью является обнаруженная С.В. Киселевым на ременной бляшке, найденной в одном из приладожских курганов, родовая тамга Рюриковичей[630]. Следовательно, княжеские дружинники жили здесь уже в это время. Отсюда и объединение приволховских земель с Обонежьем в общий судебный округ (Обонежский суд), известное по откупной Обонежской грамоте 1434 г.[631], — явление не позднего порядка, как представлялось А.Н. Насонову[632], а древняя традиция. Ее следы, по-видимому, обнаруживаются в докончальных грамотах Новгорода с князьями. В отработанном формуляре грамот среди прочих условий обычно стоит: «А в Ладогу, княже, ездити на третие лето»[633]. Подобная фраза опущена лишь однажды в договорной грамоте 1266 г. с великим князем Ярославом Ярославичем[634]. Однако в ней сказано, что предшественник Ярослава князь Дмитрий Александрович с новгородцами освободил обонижан на три года от суда. Сопоставление этих двух фактов и указывает на тесную связь Ладоги и Обонежья в судебно-податном отношении по крайней мере уже в 60-х годах XIII в.

Важным для окончательного суждения о составе древней Новгородской земли является описание событий 30-х годов XII в. Этот период был временем больших перемен в жизни Новгорода, завершившихся изгнанием князя Всеволода Мстиславича. В 1132 г. Всеволод пытался обосноваться в Переяславле-Русском, но был выбит оттуда дядьми — Юрием и Андреем, после чего он вновь возвратился в Новгород. Дальше летописец сообщает: «…и бысть въстань велика въ людьхъ; и придоша пльсковици и ладожане Новугороду, и выгониша князя Всеволода из города»[635]. Окончательный разрыв произошел в 1136 г.: «Индикта лета 14 новгородьци призваша пльсковиче и ладожаны и сдумаша, яко изгонити князя своего Всеволода»[636].

Таким образом, в переломный момент новгородской истории решение дальнейшей судьбы княжества принадлежало представителям его трех главных центров — Новгорода, Пскова и Ладоги. О связи этих городов с определенными округами речь шла выше. Не вызывает удивления, что новгородцы, ладожане и псковичи (здесь разумеется, конечно, местная феодальная знать) в новых условиях быстро развивавшихся на Руси феодальных отношений заменили архаичные для данного времени этнические термины.

Наблюдения над племенным членением войска первых новгородских князей на протяжении X–XI вв., отразившим территориальный состав самой Новгородской земли, связывают в одну цепь отмеченные свидетельства. Древнее ядро Новгородской волости сложилось на базе союза словен, псковских кривичей и чуди очевидно не позднее рубежа X в. Конечно, этот процесс нельзя понимать как окончательную кристаллизацию государственной территории Новгорода. Консолидация новгородских земель, распространение по ним суда и даней продолжались и значительное время спустя. Но на первом этапе военно-политический союз словен, кривичей и чуди подготовил почву для феодализации охваченных им земель, создал их устойчивые связи с нарождающимися административно-экономическими центрами.

Границы этого образования можно наносить на карту, пользуясь главным образом археологическими данными. На юге они проходили по водоразделам бассейнов Псковского и Ильмень-озера с Западной Двиной и верхней Волгой; на востоке захватывали верховья Мологи, западные скаты Вепсской возвышенности, частично южный и западный берега Онежского озера; на севере они доходили до Олонца, шли южным берегом Ладожского озера, но не достигали побережья Финского залива; на западе рубежом, вероятно, служили земли, прилегавшие к Чудскому и Псковскому озерам, а далее он шел по левобережью р. Великой.

Письменные источники X — начала XI в. такой картины нам дать не могут, но имеющиеся в них сведения ей ничуть не противоречат. Летопись четко отделяет Смоленск и Полоцк от изначальных владений новгородских князей того времени. Территории, занятые водью, также не были освоены, поскольку водь вместе с Всеславом Полоцким еще в 1069 г. нападала на Новгород[637]. Земли эстонской чуди именно с XI в. прочно вошли в сферу влияния русских князей[638].

Данных для реконструкции восточных и юго-восточных границ древнего Новгородского княжения в летописи мало. Однако появление в Ростове княжеского стола при Владимире[639], а также именование суздальских земель «той страной» в эпизоде с восстанием волхвов 1024 г. по отношению к Ярославу, шедшему из Новгорода[640], дают основания отделить эти области от новгородских владений X в.

Некоторые немаловажные подробности можно извлечь и из описания в Повести временных лет событий, последовавших за вокняжением Рюрика в Новгороде, хотя на нем и сказались представления летописца конца XI — начала XII в. По смерти легендарных братьев «прия власть Рюрикъ, и раздавая мужемъ своимъ грады, овому Полотескъ, овому Ростовъ, другому Белоозеро»[641]. Следовательно, освободившийся стол в Белоозере получает кто-то из мужей. Логично ждать и нового властителя в Изборске, но его нет. По-видимому, единство бывших земель племен-федератов под верховенством Новгорода к XII в. ни у кого не вызывало сомнений. Не в этом ли кроется причина странного размещения братьев Рюрика?[642] Интерпретатор устного предания старался соблюсти видимость правдоподобия, но не мог нарушить историческую реальность своего времени. Так, вместо Пскова появился Изборск, расположенный на окраине кривичских земель. Ладогу заменило Белоозеро, тоже центр веси, но веси восточной. Ведь Ладога и Псков уже в XI в. были слишком прочно связаны с Новгородом, чтобы отрывать их друг от друга. Но и Изборск входил в число исконных владений новгородского князя. Поэтому вновь нарушить территориальную целостность главной «власти» Рюрика, не подвергая опасности идею ее единства, летописец не мог, а не входившее в нее Белоозеро получило очередного владетеля.

Если высказанные соображения справедливы, то они возвращают нас к мысли о формировании основного ядра Новгородской земли в очерченных границах. С географической точки зрения это вполне оправданно. Указанные территории группируются компактной областью вокруг озера Ильмень. Его разветвленная водная система связывает воедино все составные части древнего княжения. Удобные речные пути с выходами к Балтийскому морю, волоками в Западную Двину, Днепр и Волгу сыграли, надо полагать, не последнюю роль в экономическом развитии новгородских земель и их последующей политической консолидации. Нумизматические данные хорошо аргументируют этот вывод.

Куфические монетные клады появились здесь уже в конце VIII — первой трети IX в.[643] Их количество увеличивается к началу X в. и становится очень значительным на протяжении этого столетия, к концу которого восточное серебро (при сокращении его вывоза) почти полностью поглощается денежным обращением на территории расселения новгородцев, кривичей и в Восточной Прибалтике[644]. Сведения о распространении на Руси в XI в. западноевропейского денария также выделяют новгородские земли в зону его активного проникновения[645]. Более того, ареал распространения денария почти полностью совпадает с ареалом распространения дирхема в заключительный период обращения последнего[646]. В.Л. Янин отмечает в связи с этим, что «закономерности, преградившие денарию путь в южнорусские земли, начинают действовать не с проникновением больших масс западноевропейской монеты в русское денежное обращение, а задолго до этого — еще в 960-х гг.»[647] И если по последним данным денарий все же имел хождение на юге, то простое сравнение количества кладов и отдельных находок утверждает абсолютный приоритет Новгорода. Так, на территории самой Новгородской земли и северных областей, находившихся под ее влиянием, зафиксировано 45 кладов и 83 отдельные находки монет против 39 и 80 во всех остальных русских княжествах, включая и соседние с ними земли[648].

Все это дает основание видеть в специфике районирования находок как восточных, так и западноевропейских монет не только причины экономического характера, но и определенные политические условия[649]. О том же говорит и сложение особой северной денежно-весовой системы в середине X в., отличной от южнорусской[650]. Иными словами, на севере Руси уже в X в. территориально оформилось государственное образование — Новгородское княжество, которое активно влияло на распространение и ввоз серебра, поступавшего с востока волжским путем через Булгар, а затем и с запада через Балтийское море. Начало отмеченного процесса можно отнести к середине — второй половине IX в., когда в трудах арабских географов и путешественников появляются сведения об области-княжении Славии, локализуемой большинством исследователей в землях новгородских славян.

В источниках сохранились свидетельства, подтверждающие эти наблюдения. Исследователи не раз обращались к «Уставу» князя Святослава Ольговича, данному им в 1137 г. новгородской епископии[651]. В приписке к основному тексту памятника, теперь датируемой XIII в.[652], перечислены доходы владыки с территорий Обонежья и Бежецкого верха, особых судебно-податных районов. А.Н. Насонов убедительно показал, что Обонежский округ как административно-территориальная единица должен был уже существовать к разверстке 1137 г.[653] Он охватывал «верхнее течение Сяси и восточную сторону нижнего ее течения, течения Паши и Ояти начиная с верховьев и междуречье Паши и Капши, места к северу от нижнего течения Ояти, течение Свири до территории будущего Остреченского погоста, район Олонца и места, прилегающие к Юксовскому озеру»[654]. Перечисленные земли вполне соответствуют области распространения этнически смешанной, но преимущественно весской, культуре курганов Юго-Восточного Приладожья. О частичном размещении здесь третьего участника федерации северных племен — чуди (веси) говорилось выше.

Устойчивый характер территориального объединения Обонежья подтверждается откупной грамотой 1434 г. на «обонискыи» суд, в которой отмечены те же районы[655]. Однако сколь древней является эта структура? А.Н. Насонов специально не касался вопроса происхождения и времени приписок к «Уставу» Святослава. В.Л. Янин, наоборот, уделил ему много внимания[656]. Исследователь привлек данные сохранившихся договоров Новгорода с князьями, прежде всего с Ярославом Ярославичем (1266 г.), и пришел к выводу, что приписки об Обонежском и Бежецком рядах имели юридическую силу тогда, когда уже сама грамота 1137 г. утратила свое значение. Следовательно, они были составлены позднее. «Возникновение особого статуса этих территорий, — пишет В.Л. Янин, — было результатом изъятия из юрисдикции князя суда в новгородских волостях, в частности суда на тех землях, которые перечисляются в грамоте Святослава»[657]. Тождество последних с Онегой, откуда поступает епископу 100 гривен новых кун за десятину от вир и продаж, ему удалось доказать[658]. Этим устраняется различие мнений: Онега — территория Обонежского ряда (А.Н. Насонов) или Онега — земли бассейна рек Онежского озера и восточнее озера до реки Онеги (Я.Н. Щапов).

Принимая в целом выводы В.Л. Янина, необходимо более детально рассмотреть датировку и смысл исследуемых документов. Я.Н. Щапов уверенно связывает постановления об Обонежском и Бежецком рядах с деятельностью князя Дмитрия Александровича (1263 и 1264 гг.), когда он вместе с новгородцами освободил обонижан и бежечан на три года от суда[659]. Согласиться с этим трудно. Ведь уже в древнейших из дошедших до нас договорах Новгорода с князьями Бежичи поименованы в числе «новгородских волостей», куда князю доступа нет. Более того, наряду с Бежичами там указана волость Городец, которая в приписке о Бежецком ряде еще объединена с первой. Таким образом, стандартный формуляр договорных грамот отражает новый этап в административном устройстве новгородских земель по сравнению с содержанием приписки о Бежецком верхе.

Подтверждением сказанному служат наблюдения над конструкцией текста Обонежского ряда. В нем после перечисления сумм сборов в 11 пунктах записано: «В поезде от всее земли владыце 10 гривен, а попу две гривны». Затем прибавлено: «У Липсуевичь пол гривны, у Тоивота гривна, в Липне пол гривны». Последняя фраза нарушает логическую стройность документа и поэтому выглядит дополнением к первоначальному тексту.

Если подсчитать общую сумму поступлений епископу с первых 11 мест — 22,5 гривны[660] и сравнить ее с количеством сборов по Бежецкому верху — 21 гривна (1 волжская) и 16 кун[661], получаем почти полное равенство (294,3 г серебра и 288,7 г серебра). Надо полагать, и в этом В.Л. Янин абсолютно прав, что в момент изъятия из-под юрисдикции князя части новгородских земель была пересмотрена и система обеспечения епископа. Взамен прежних поступлений ему предоставлялись приблизительно равновеликие сборы (дани) с двух территорий — Обонежья и Бежецкого верха. Однако лишь в первом случае пожалование шло за счет князя. Ведь помимо прочего владыке там полагалось еще 10 гривен «в поезде от всее земли», т. е. во время личного объезда. По сути своей эта подать тождественна княжескому «полюдью даровному» или заменившему его «дару».

Исследователи, полагающие, что в результате реформы, лишившей князя судопроизводства и части других доходов в новгородских волостях, его потери были компенсированы неограниченным правом суда в Обонежье и Бежичах, ошибаются. Докончания второй половины XIII в. Новгорода с князьями недвусмысленно утверждают: «А се, княже, волости новгородьскые: Волокъ съ всеми волостьми, Торжекъ, Бежиче, Городець Палиць…», запрещают держать их княжескими мужами, только дар с них оставался в руках князя: «…а даръ, княже, тобе имати от техъ волостии».

Теперь ясно, почему в Обонежье епископ получил дани в полном объеме, а в Бежичах нет. Дар с последних (аналогично другим волостям) предоставлялся Новгородом князю, а дани — епископии. Источники обеспечения епископии в Обонежье и Бежичах различны — князь и новгородское вече.

В свете этих наблюдений несколько иначе выглядят детали проведенной в Новгороде реформы. Князь был лишен основных доходов и права суда не только в отдаленных волостях, но и на всей территории Бежецкого верха. Зато он получил в полную собственность (без посадника) обонежский суд (зафиксировано и откупной грамотой 1434 г.) и дани с Обонежья (переданы целиком владыке). Другая часть церковной десятины шла уже от Новгорода (бежецкие дани). Следовательно, отчисления с княжеских доходов в пользу новгородской епископии были значительно уменьшены. Нельзя не заметить также, что по отношению к Обонежью и Бежичам действовала особая система взаимных договоров между князем, вечем и владыкой.

Находим в источниках подтверждение данному выводу. В договоре князя Ярослава Ярославича с Новгородом (1266 г.) оговаривается, что «судъ, княже, отдалъ Дмитрии съ новгородци бежичяномъ и обонижаномъ на 3 лѣта, судье не слати»[662]. Если бы суд там принадлежал исключительно князю, не было бы необходимости в упоминании новгородцев, отсутствующем в известной откупной грамоте 1434 г., на один «обонискыи» суд[663]. Значит, в случае с князем Дмитрием обе верховные власти Новгорода (князь — вече) взаимно освобождают обонижан и бежичан на три года от суда, не нарушая сложившегося равновесия. Таким образом, Обонежье и Бежецкий верх находились в более сложных отношениях с центральной администрацией, чем прочие волости, зависимые от Новгорода. Здесь и права князя, и права населения регулировались иначе.

Относительно датировки приписок к грамоте Святослава 1137 г. следует иметь в виду несколько обстоятельств. Во-первых, они вряд ли были продуктом политических событий 60-х годов XIII в., так как докончания Новгорода с князьями этого времени уже разделяют Бежецкий верх (по крайней мере!) на две волости. Во-вторых, в самом тексте Обонежского ряда обнаруживаются следы дополнений, отражающие известную длительность действия и постепенное совершенствование этого уложения.

С другой стороны, нет оснований отодвигать их кодификацию за рубеж XII — начала XIII в. Еще под 1196 г. Новгородская I летопись сообщает, что изгнанный из Новгорода князь Ярослав Владимирович «княжаще на Торъжку въ своей волости, и дани поимаша во всеи (въ своей — Академический и Толстовский списки) волости: по Верху Мьстѣ и за Волочкомъ возме дань»[664]. Сходные ситуации повторялись в 1216 и 1224 гг.

В цитированном известии новгородский летописец называет и Бежецкий верх, и Помостье, и Волочек (или Заволочье?) княжеской волостью. Приписки же об Обонежском и Бежецком рядах рисуют иную картину. Теперь можно утверждать: она сложилась в первой половине XIII в. Но когда именно?

Исследователи обратили внимание, что устоявшийся формуляр докончальных грамот Новгорода с князьями, известный по первым договорам Ярослава Ярославича, восходит к концу 20-х — началу 30-х годов XIII в., к княжению Ярослава Всеволодовича[665]. Тогда же в летописи появляются упоминания «грамот Ярослава», трактуемые как юридическое обоснование древних «вольностей» новгородских.

Есть веские основания и реформу взаимоотношений Новгорода с князьями, исключившую участие последних в управлении новгородскими волостями, а также пересмотревшую размер десятины, датировать тем же временем. В конце 1228 г. (или в самом начале 1229 г.) новгородцы предъявили Ярославу Всеволодовичу решительные требования: «Поиде к нам, забожничье отложи, а судии ти по волости не слати; и на всей воли нашей и на всех грамотах Ярославлих тъ ты наш князь»[666]. Фактически в этой фразе сжато сформулированы главные положения, зафиксированные докончальными грамотами и приписками к «Уставу» Святослава Ольговича. Первоначально Ярослав Всеволодович отказался принять условия новгородцев, но затем, в декабре 1230 г., прибыл в город «и целова святую богородицю на всех грамотах Ярославлих и на всеи воле новгородчкои»[667]. Упоминание об этом крестоцеловании как о первом прецеденте вошло в формуляры всех докончаний Новгорода с Ярославом Ярославичем: «На семь ти, княже, крестъ целовати, на цемъ то целовалъ хрьстъ отець твои Ярославъ»[668].

Итак, новая структура взаимоотношений Новгорода с князьями оформляется соглашением 1230 г. с Ярославом Всеволодовичем. Датировать этим временем Обонежский и Бежецкий ряды позволяет предложение новгородцев отложить забожничье, т. е. пересмотреть десятину. Второе условие — «судии по волости не слати» — скрупулезно фиксируется формуляром докончаний. Смысл реформы — в четком разграничении функций и доходов княжеской и республиканской администраций Новгорода. Причем вторая значительно увеличивает свои прерогативы за счет первой, но на территориях, прилегающих к основному ядру Новгородской земли.

Правовую основу для своих действий новгородцы находят в «грамотах Ярослава», представленных князю при крестоцеловании. Этим несохранившимся грамотам посвящена обширная историческая литература, в целом трактующая их как подлинные или мнимые документы, якобы издревле провозгласившие «особые» новгородские вольности. Думается, что исследование немаловажного казуса новгородской истории шло неверным путем. Прав В.Л. Янин, отвергающий существование грамоты времен Ярослава Мудрого с пожалованием новгородцам исключительных «свобод», кроме Древнейшей Правды, вскоре получившей общерусский характер[669]. Действительно, никаких принципиально новых явлений в системе взаимоотношений с Киевом до начала XII в. в Новгороде не наблюдается.

С другой стороны, нет достаточных аргументов сомневаться в том, что новгородцы реально предъявили Ярославу, а затем Михаилу Черниговскому и вновь Ярославу какие-то грамоты или списки с них, дававшие повод существенно сократить территорию княжеского суда и сбора дани. Именно они легли в основу формуляра всех последующих договоров с князьями. Ведь больше ни летопись, ни тексты докончаний не упоминают «грамот Ярослава», а единодушно ссылаются на соглашения с прежними князьями начиная с Ярослава Всеволодовича.

Так что же все-таки представляли собой эти грамоты? Идет ли речь о подлинных документах эпохи Ярослава Мудрого или о фальсификате первой трети XIII в.? И в том и в другом случае они не касались особенностей политического устройства Новгорода. Принцип «вольности в князьях», и запрет последним лишать новгородца «волости без вины», и смесной с посадником суд не только вошли в практику новгородской жизни, но и признавались русскими князьями еще до появления на свет «грамот Ярослава»[670]85. Значит, не было нужды, извлекать их на свет и тем более подделывать, чтобы лишний раз подтвердить давно действующие нормы.

Тогда зачем вообще понадобились Ярославовы грамоты? Принципиальным новшеством в системе взаимоотношений Новгорода с князьями было существенное сокращение территорий, с которых князь получал подати и судебные доходы. Здесь, по-видимому, как нельзя кстати и оказались забытые грамоты. Именно они послужили правовой основой реформы новгородцев. Так понимаем мы и рассказ о крестоцеловании Ярослава Всеволодовича «на всех грамотах Ярославлих и на всеи воле новгородчкои». Под последней подразумеваются порядки, сложившиеся в Новгороде («вольность в князьях» и пр.), а под первыми — какие-то акты или разверстки судебно-податных районов центральной части Новгородской земли.

Если изложенные наблюдения справедливы, то «грамоты Ярослава» есть не что иное, как княжеские уставы XI в. (или списки с них) с перечнем территорий, погостов и становищ, где взымалась дань и вершился суд в то время. Предъявив эти древние, освященные авторитетом прародителя большинства русских князей Ярослава Мудрого грамоты, новгородцы обрели возможность решительно настаивать на своих требованиях. Князь в Новгороде получал права и доходы лишь там, где него предки. Остальное присвоило себе новгородское боярство в лице республиканской администрации. Прямым подтверждением наших выводов является точная ссылка грамоты Новгорода 1304–1305 гг. Михаилу Ярославичу: «На семь ти, княже, хрьстъ цѣловати къ всеми Новугороду, на чемь цѣловати пьрвии князи и дѣдъ твои, и отьць твои»[671].

Сам факт наличия в новгородских архивах подобных уставов не вызывает сомнений. Уже Святослав Ольгович в своей грамоте 1137 г. сообщает о знакомстве с уложениями прежних новгородских князей. Или, например, Михаил Черниговский в 1229 г. (!) повелел новгородским смердам, «хто здѣ живеть како уставилѣ переднии князи, тако платите дань»[672].

Думается, что в интересующий нас момент были использованы подлинные, а не мнимые постановления Ярослава Мудрого и его ближайших преемников. Недаром летописец XV в. вслед за сообщением о пожаловании Новгороду Ярославом «правды и устава» включил в текст своего свода список Древнейшей Правды. Если бы существовал иной документ (пусть фальсифицированный), именем Ярослава декларирующий незыблемость новгородских порядков XIV–XV вв., цитировали бы, конечно, его. Но случилось другое: среди доступных им материалов авторы свода ищут и находят подлинные акты XI в. Естественно, что спустя 200 лет после обнародования «грамот Ярослава» забылось, какие из них вызвали пристальное внимание в начале XIII в. Поэтому летописец вполне обоснованно привлек главный из сохранившихся актов Ярослава — его судебник, правда уже в сочетании с уложением Ярославичей.

Проверим результаты исследования. Итоги предпринятой в Новгороде на исходе первой трети XIII в. реформы (князь лишен большинства прав в окраинных новгородских волостях, но сохранил их в центральных областях Новгородской земли) нашли отражение в последующих договорах-докончаниях[673]. В них регулярно включается список окраинных владений Новгорода, куда князю доступа нет. Наряду с прочими в нем постоянно фигурируют Волок-Ламский, Торжок, Бежичи, Городець Палиць. Однако положение этих волостей не идентично остальным и постоянно оговаривается в тексте грамот еще раз. Оказывается, что на Волоке и в Торжке князь держит тиуна на своей части, а новгородцы — на своей. В Бежичах князю, княгине, княжеским боярам и слугам запрещается покупать или принимать в дар села, а также выводить оттуда в свою волость людей. По поводу Городца в первых договорах Новгорода с Ярославом Ярославичем подчеркнуто, что его отдали во владение Иванку князь Дмитрий с новгородцами[674].

Пристальное внимание новгородской администрации к перечисленным территориям продиктовано желанием оградить пограничные с Тверью земли от опасности окняжения. Поэтому так скрупулезно фиксируются налагаемые на князя и его окружение запреты в Бежичах. Та же причина лежит в решении выделить Городец Палиць, еще находившийся в составе Бежецкого верха во время приписки о Бежецком ряде, в самостоятельную единицу. Но потеря князем Бежичей была компенсирована, как мы помним, предоставлением ему Обонежья. А на Волоке и в Торжке обнаруживаются княжеские части (доли), т. е. и здесь действует принцип взаимного (с республиканскими органами власти) административно-податного размежевания.

Чем обусловлена логика такого «половинчатого» (во всех отношениях!) статуса этих, действительно наиболее уязвимых в смысле княжеского внедрения, владений Новгорода? Ведь в пограничных Заволочье и Вологде князя вовсе лишили права вмешиваться в судопроизводство и собирать дань. Приняв предложенную трактовку «грамот Ярослава», получим и ответ на поставленный вопрос. Ограничив суверенитет князя в XIII в. уроками и уставами его первых предшественников на новгородском столе, новгородцы и на себя вынуждены принять соответствующие обязательства. Власть князя сохранялась и не могла быть произвольно ущемлена на территориях, перечисленных в «грамотах Ярослава». Здесь любое вмешательство в права и доходы княжеской администрации требует равнозначной компенсации (Бежичи — Обонежье, части на Волоке и в Торжке).

Убедившись в правомерности наших наблюдений, получаем дополнительные сведения для реконструкции границ древнего Новгородского княжения. Отделим на карте Новгородской земли XIII в. (составленной А.Н. Насоновым) «волости новгородские»: Мелечю, Шипино, Егну, Вологду, Заволочье, Терский берег, Пермь, Печеру и Югру. Сличая оставшуюся территорию с областью федерации северных племен, очерченной по археологическим данным, видим их близкое совпадение.

Итак, центральные, исконные земли Новгородского княжества, консолидация которых восходит еще к эпохе племенных союзов, образовывали особое в податном и судебном отношении территориальное ядро, а последующие приращения к нему составили волости-провинции. Изучение с этой точки зрения процесса формирования государственной территории Новгорода проливает свет на особенности ее административной структуры.

Исследователи давно обратили внимание, что и сам Новгород одновременно подразделялся на концы и на сотни, и в Новгородской земле рядом с волостями существовали сотни. Но до сих пор причины столь любопытного явления, как и соотношение двух административных систем, не нашли еще исчерпывающего объяснения.

Если выявленные выше границы древнего ядра Новгородского княжества сопоставить с картой размещения новгородских сотен (за вычетом псковской части) Б.А. Рыбакова[675], то они совместятся в близких пределах. Хотя выводы Б.А. Рыбакова нуждаются в некотором уточнении, его мысль о связи сотен с «областными» территориями остается непоколебленной[676].

Перечисление новгородских сотен дошло до нас в виде вставки в текст «Устава о мостех»[677]. Датируется этот акт XIII в., причем В.Л. Янин цепью остроумных аргументов сузил датировку до 1264 г. (начало княжения Ярослава Ярославича)[678]. В Уставе названо десять городских сотен: девять по именам сотских, а одна княжеская. Затем следует список «областных» сотен, поименованных по территориальному принципу. Вместе с княжеской их девять, одна пропущена. Именно пределы последних и стремился установить Б.А. Рыбаков. Несколько иначе подошел к решению этого вопроса А.Н. Насонов. Оставляй в стороне функциональную роль новгородских сотен, он решительно выступил в пользу их территориального характера[679]. Однако исследователь, касаясь размещения сотен, апеллировал не к новгородским полупятинам конца XV в., а к волостям, известным по летописи и актовым документам. Этот прием позволил внести определенные коррективы в наблюдения Б.А. Рыбакова. Не высказываясь прямо, А.Н. Насонов склонялся к мысли о большей древности волостей[680].

Напротив, Б.А. Рыбаков деление Новгородской земли на сотни возводит к XI в., связывая его с дружинным бытом и методами сбора дани[681]. Принимая в общем локализацию сотен, предложенную Б.А. Рыбаковым с коррективами А.Н. Насонова, можно несколько уточнить месторасположение некоторых из них. Но прежде всего следует отметить, что совпадение территории сотен с древним ядром Новгородской волости косвенно свидетельствует об их раннем происхождении. Более того, ряд данных о сотенном устройстве в соседних с Русью славянских странах, а также в Германии заставляет отодвигать время возникновения этого института в глубь веков, в эпоху военной демократии и выделения племенной дружины[682]. Поэтому касаясь территории новгородских сотен, нельзя обойти молчанием вопрос об их назначении.

В «Устав о мостех» сотни были вписаны по случаю разверстки между ними каких-то мостовых работ в Новгороде и его окрестностях. Причем в них участвовали и городские, и областные сотни. Это обстоятельство, на наш взгляд, не дает права решительно отделять первые от вторых, а, наоборот, связывает их в единую систему.

Впервые сотские в Новгороде упомянуты в начале XII в.[683] Затем они названы в составе посольств к князьям Всеволоду и Ярославу под 1195 и 1196 гг.[684] А сотский Ларион выступает в роли парламентера новгородцев в знаменитой Липицкой битве 1216 г.[685]

Наконец, в «Церковном уставе Всеволода», время становления которого В.Л. Янин относит к концу первой четверти XIII в., все десять новгородских сотских действуют вместе[686]. Они участвуют наряду с боярами, владыкой и старостами в совещании у князя. «Устав» предписывает им вместе с епископом «строить» дом святой Софии. Сотским и всему Новгороду отходит треть имущества казненного нарушителя торговых мерил и т. д.

Все эти известия рисуют высокое положение сотских в административной иерархии Новгорода. Им принадлежало представительство от определенной части населения города[687]. Они выполняли и какие-то военные функции. Территориально-корпоративный характер сотен проявляется в известии о разграблении новгородцами дворов и сел посадника Водовика и Семена Борисовича в 1230 г.: «…а добытъкъ Сменовъ и Водовиковъ по стомъ разделиша»[688].

Когда же все-таки возникла в Новгороде сотенная система? Древность этого института на Руси засвидетельствована летописью. Владимир Святославич устраивал в Киеве в своей гриднице пиры, на которые сходились бояре, гриди, сотские, десятские и нарочитые мужи[689].

Для Новгорода В.Л. Янин ранее полагал искусственность сотенного деления, устроенного киевскими князьями, и противопоставлял ему исторически сложившееся членение города на концы и улицы[690]. Теперь исследователь несколько изменил свои взгляды и считает, что на протяжении всей истории Новгорода обе административные системы существовали рядом: в концах жили бояре и зависимые от них люди, а в сотнях — прочее свободное, но не привилегированное население (житьи, купцы, черные люди)[691]. Вопрос о назначении областных сотен остался без ответа.

Изучение приписок к грамоте Святослава Ольговича показало, что Обонежье и Бежецкий верх как судебно-податные районы были приблизительно равны. В сохранившихся докончаниях Новгорода с князьями Бежичи постоянно именуются волостью. Можно думать, и Обонежье также образовывало волость (в приписке названо «землей»). Однако в упоминавшемся «Уставе о мостех» среди областных сотен указаны Обонежская и Бежецкая. Если и волости, и сотни — административно-территориальные единицы, то как они соотносились между собой?

Может быть, оба термина обозначали одно понятие и легко заменяли друг друга? Ведь для большинства сотен в летописях, и актах не трудно найти аналоги в волостях: Лужская сотня — волость Луга, Лопская сотня — волость Лонца, Ржевская — Пусторжевская и т. п. Но, областных сотен, включая княжую, известно только девять, а волостей значительно больше, и они имели тенденцию к дальнейшему дроблению (например, Бежичи).

Выход из возникшей путаницы указывает административное устройство самого Новгорода, где концы соседствуют с сотнями. В «Устав о мостех» городские и областные сотни внесены общим списком с единой нумерацией, что прямо свидетельствует об их однородности. Значит, если в городе по сотням распределялось свободное, но не привилегированное население, то и в Новгородской земле вряд ли было иначе.

Действительно, в договорных грамотах постоянно присутствует формула: «кто купецъ, тотъ въ сто, а кто смердъ, а тотъ потягнеть в свои погостъ; тако пошло в Новегороде»[692]. Отсюда следует заключить, что в XIII в. волости и сотни представляли разные системы территориального деления. По погостам, сведенным в волости, сидели смерды — новгородские крестьяне-данники, а купцы и, вероятно, ремесленники, как и в городе, группировались по сотням. И здесь административная структура княжества членится и по топографическому и по социальному признаку. Но обе системы охватывают одни и те же районы. Цитированные выше докончания предписывают дворянам князя «по селомъ у купцевъ повозовъ не имати». Вывод очевиден: крестьяне данной местности несли повинности и платили оброк в свои погосты (позднее — «в свой потуг»), а купцы из этих сел входили в сотню и тоже выступали сообща в необходимых случаях (например, «городнее дело» или мостовые работы в Новгороде).

Появление областных сотен и их взаимосвязь с волостями-погостами легче уяснить, учитывая, что территория первых (по Б.А. Рыбакову и А.Н. Насонову) целиком размещается в пределах древнего ядра Новгородской земли.

Вполне соглашаясь с мнением этнографов и историков о древности десятичной организации, полагая, что князья на Руси получили ее в наследство от предшествующей эпохи и на первых порах использовали в военно-административных целях, приходится признать более поздний характер системы волостей, погостов и становищ, перекроивших прежнее деление земель. Недаром границы вновь образованного Новгород-Северского княжества прошли по территории древней Сновской тысячи[693].

Таким образом, архаический характер сотенной организации у восточных славян находит подтверждение в показаниях источников. В этой связи небезынтересно наблюдение Ю.В. Бромлея, что ее наиболее прочные следы обнаруживаются на территории, сравнительно поздно заселенной ими[694]. А новгородские земли как раз и были такой областью. Не менее важно и другое обстоятельство: в Хорватии XI в. рядом с древней жупанийско-сотенной системой, уходящей корнями к первобытнообщинному строю, существовала другая, асимметричная ей организация местного управления по округам[695]. Так же, по-видимому, решается вопрос и о сосуществовании в Новгороде сотен и погостов-волостей. Вторые шли на смену первым. Именно в распространении вширь системы погостов-становищ, в устроении новых погостов на старых территориях и сказались прежде всего успехи феодализации Новгородской земли.

Первоначально она делилась на сотни, объединявшие все свободное население, что вполне соответствовало принципам организации войска и архаическим формам сбора дани — полюдью. Недаром легенда о призвании князей утверждает, что именно словене, кривичи и чудь платили варягам дань не от сохи, не от дыма, а от мужа[696]. С углублением процесса социальной дифференциации менялось и существо сотни, дружинно-даннической организации свободных общинников. Военные обязанности почти полностью перешли к профессиональным воинам-дружинникам, из числа которых в основном формировался класс крупных феодалов (бояре, старшая дружина) Вервь, «уставленная» погостами, становищами, уроками, напротив, стала объектом все возрастающей феодальной эксплуатации. Полюдье превратилось в единовременный дар («осеннее полюдие даровное»), и к нему добавились новые поборы и судебные пошлины. Потребовалась и другая, более дробная и совершенная система учета платежеспособности податного населения. Погост — центр близлежащей округи — вышел на передний план[697].

Однако сотни не исчезли, а сохранились как территориально-социальные организации населения (купцов, младших дружинников, ремесленников, затем и житьих людей), занимавшего промежуточное положение между двумя главными классами новгородского общества — феодалами и крестьянами-данниками. Поэтому и границы волостей вначале совпадали с рубежами старых сотен и лишь впоследствии, с появлением новых погостов, умножением частновладельческих сел и деревень, они видоизменялись, перекраивались и т. д.

Подводя краткий итог рассмотренному материалу, необходимо подчеркнуть несколько моментов. Границы древнего ядра Новгородской волости в общих чертах совпадали с территорией «племенного» союза словен, кривичей и чуди и определились не позднее первой половины X в. Этот процесс, конечно, не тождествен повсеместному распространению там суда и даней. Первоначально идея единства и зависимости от общего центра выражалась в военном участии и определенных отчислениях (в виде полюдия) на содержание дружины (гридей). Потом две трети поступлений шли в пользу киевского князя как верховного сюзерена. К тем временам и относится сотенное деление новгородских земель, связанное с соответствующей организацией войска[698]. Имеются сведения об «уставлении» Ольгой в 40-х годах X в. пошетов и даней по Мсте и оброков и даней по Луге[699]. Этим актом знаменуется новый этап развития феодальных отношений в Новгороде. «На смену полюдью пришло управление через город и крепости и погосты с устойчивым обложением данью «уставленных» земель»[700]. Князь получил теперь в свои руки и суд, раньше вершившийся по нормам родового (обычного) права или уже присвоенный местной знатью.

В очерке древнейшей географии Новгородской земли необходимо более подробно коснуться вопроса о ее первых центрах.

Рассказывая о событиях конца IX в. и более раннего времени, летопись называет три города на территории будущего Новгородского княжества — Новгород, Изборск и Ладогу.

О Пскове мы узнаем только в связи с происхождением княгини Ольги. Однако псковский летописец не сомневался в древности родного города и под 903 г. сделал следующую запись: «…а о Плескове граде от летописания не обретается воспомянуто, от кого создал бысть и которыми людьми, токмо уведехом, яко был уже в то время, как наехали князи Рюрик с братьею из Варяг в Словяне княжити»[701].

Г.П. Гроздилов считает, что археологические исследования в Пскове свидетельствуют «о зарождении города в VIII–IX вв., возникшего на базе более древнего славянского поселения, занимавшего первоначально лишь стрелку Троицкого мыса при впадении реки Псковы в реку Великую»[702]. Действительно, славяне появились здесь в начале второй половины первого тысячелетия н. э.[703] Но говорить о городе раньше IX в. нет никаких оснований. Таким образом, история Пскова уже к X в. насчитывала несколько столетий и город по праву стал экономическим и политическом центром окрестных земель.

Изборск расположен в 30 км от Пскова. Старое городище занимает стратегически выгодное положение: высокий береговой мыс, омываемый Городищенским озером, господствует над раскинувшейся вокруг долиной. О больших размерах древнего города говорят выходы культурного слоя по берегам речки Смолки и озера. Нижние напластования в Изборске суммарно датировались VIII — началом X в.[704] Последние раскопки позволяют более полно представить картину зарождения и развития Изборска. Поселение возникло здесь не позднее рубежа VII–VIII вв.[705] Оно находилось в районе древнейшей славянской колонизации и было окружено рядом укрепленных пунктов (городищ-убежищ). С X в. Изборск приобретает черты настоящего города, существенно изменяется его планировка — очень плотно застраивается вся площадь городища[706]. Но до этого времени Изборск, по мнению В.В. Седова, «был племенным центром одной из ветвей кривичей» и в нем «устраивались племенные собрания и торжества, связанные с языческими культами, вершился суд»[707]. Возвышение соседнего Пскова постепенно снизило экономическую и политическую роль Изборска. Город превратился в военный форпост новгородских земель на западе, но «варяжская легенда» и архангелогородский летописец сохранили припоминания о его былом величии.

О Ладоге говорилось выше. Как важный промежуточный пункт на торговых путях в Северную Европу и Балтику она функционировала уже с конца VIII в. (клад куфических монет 749–786 гг.)[708]. Согласно исследованиям Г.Ф. Корзухиной первые укрепления в Ладоге появились в конце IX — начале X в.

И свидетельства письменных источников, и археологические данные единодушно указывают на это время как на начало качественно нового этапа в развитии северо-западных земель Руси. Но если теперь древнейший период жизни трех перечисленных городов рисуется более или менее отчетливо, сказать то же о самом Новгороде еще нельзя. Хотя ему посвящены многочисленные исследования и о его происхождении существуют самые разноречивые теории, первые страницы истории столицы знаменитой феодальной республики русского Севера остаются непрочитанными. На сегодняшний день самой аргументированной и детально разработанной является гипотеза В.Л. Янина и М.Х. Алешковского[709]. Они предполагают, что становлению собственно Новгорода предшествовало длительное развитие нескольких соседних разноэтничных поселков, игравших роль соответствующих племенных центров. Эти поселения, расположенные на обоих берегах Волхова, группировались вокруг языческого капища и погоста-кладбища, занимавших территорию будущего детинца. Объединившись и отстроив общие укрепления — новый город, они стали называться Новгородом. Нет нужды приводить всю систему аргументов, подкрепляющих эту точку зрения. Она покоится на сумме наблюдений в связи с многолетними работами Новгородской археологической экспедиции и находит подтверждение в некоторых особенностях политического и административного устройства Новгорода XII–XV вв.

Однако гипотеза о федерации и постепенном слиянии древних поселков-концов не лишена определенных и весьма существенных противоречий. Ее авторы широко использовали ретроспективный метод исследования, проецируя вглубь картину, воссозданную в основном на материалах XIII–XIV вв. Но они обошли молчанием вопрос о времени реконструируемых событий. Пока не удалось доказать родство владельцев какой-либо усадьбы на протяжении с X по XV в. Местоположение исходных поселений предположительно определяется по данным геологического бурения, зафиксировавшего мощность культурных напластований. Не располагая конкретными сведениями, трудно сказать: когда возникли первоначальные поселки? Кто жил в них? Когда они превратились в Новый город? Какой социально-экономический механизм двигал этот процесс? А ведь тот или иной ответ по-разному решает и всю проблему.

Что было на месте Новгорода до начала X в.? Бесспорных следов жизни здесь раньше этого времени не обнаружено. Конечно, тщательный анализ археологических находок, возможно, позволит удревнить дату отдельных (незначительных!) раскопанных участков до второй половины IX в. Но видеть в Новгороде или его предшественниках межплеменной центр достаточных оснований нет. Вокруг большинства старейших русских городов (Киева, Чернигова, Смоленска, Полоцка, Любеча и др.) известны обширные языческие некрополи. Такого могильника ни в самом Новгороде, ни поблизости от него нет[710]. Не окружают город и более мелкие городища-крепости и убежища. Скопления сопок — погребальных памятников ранних словен — находятся далеко в стороне: на Ловати, по среднему течению Мсты, в низовьях Волхова и на Луге. Даже в сравнении с Ладогой или Изборском Новгород кажется странным исключением.

Найденные в древней городской черте клады (в раскопках и случайно) зарыты в землю не раньше середины X в. Восточные авторы не упоминают Новгород, через земли которого шел основной поток арабских монет, но знают Киев, где куфического серебра было значительно меньше. Не обнаружены и остатки разноэтничных поселений, игравших роль соответствующих племенных центров.

В чем же дело? Или недостаточны наши знания, или же город Новгород возник не раньше X в., что, естественно, не исключает существования в его нынешних пределах каких-то несколько более древних поселений. Но картины непрерывного развития предшествующего поселка в город, аналогичный Пскову, Ладоге или Изборску, пока в Новгороде не наблюдается. Об этом вполне обоснованно писал А.В. Арциховский: «Одно ясно: города в IX в. еще не было. На нераскопанных участках ему негде поместиться. Могло быть небольшое поселение»[711].

Но если город возник не раньше начала X в., а сколько-нибудь значительных поселков, ему предшествовавших, также не было, то гипотеза В.Л. Янина и М.Х. Алешковского ослабляется в своих начальных звеньях[712]. Ведь это — уже эпоха единого Древнерусского государства, время походов Олега и Игоря на Константинополь, когда новгородские земли объединились с южнорусскими территориями во главе с Киевом. Как в данных условиях, самостоятельно или с участием княжеской администрации, развивались на берегах Волхова разноэтнические поселки, самостоятельно образовавшие федерацию — Новгород?

По не вызывающему сомнений сообщению Константина Багрянородного (около 949 г.) в Новгороде правил сын Игоря — Святослав[713]. Это событие оказывается столь приближенным к возникновению самого Новгорода, что для длительного автохтонного развития и последующего объединения предшествующих ему поселков не остается времени. Иными словами, становление Новгорода и появление в нем представителей киевского князя — почти одновременны.

Оставляя открытым вопрос о происхождении Новгорода, думается все же, что превращение его в центр Северо-Западной Руси явилось следствием объединения северорусских земель с Югом в конце IX — начале X в., что потребовало создания соответствующего военно-административного аппарата, обеспечивавшего господство «Русской земли» и ее столицы над всеми остальными территориями. Решением этой задачи и явилось возвышение Новгорода с киевской «засадой», сосредоточившей в себе указанные функции.

Исследуемый процесс в общерусском масштабе изучен далеко не достаточно. Однако и сейчас определенные факты обнаруживают общие черты. В X в. центральный государственный аппарат первоначально был распространен на древлян и северозападные земли[714]. В методах и принципах осуществления этих мероприятий обнаруживается много сходного. После расправы княгини Ольги с непокорными древлянами центром управления их землей стал Вышгород, а не какой-нибудь из старых древлянских городов. Так же, как и с Новгорода, распределяется дань с древлян: две трети идут в Киев, а треть — в Вышгород[715]. По-видимому, подобный путь государственного освоения иных территорий прежде всего применялся там, где уже существовали свои институты власти и политические традиции. В этих условиях, как показывает пример древлян, конфликт с местными старейшинами и нобилями был неизбежен. Вот где кроется одна из причин создания новых центров взамен старых, выросших на местной почве. Их прямая связь с киевским князем убедительно засвидетельствована княжением там его сыновей (в Новгороде — Святослав, затем Владимир, у древлян — Олег).

Летопись не упоминает других городов в Новгородской земле в X в. Однако есть основания считать, что в этом столетии (вероятно, в конце) был основан Торжок (Новый торг) на Тверце. Во всяком случае, Торжок уже существовал в начале XI в. Здесь развернулась просветительская и церковная деятельность одного из братьев отрока Георгия, убитого вместе с князем Борисом Владимировичем[716]. Археологическое обследование укреплений в Торжке обнаружило там материалы XI в.[717]

Впервые в начале XII в. (1135 г.) в источниках назван Волоколамск (Волок Ламьский)[718]. Город расположен на моренном холме на берегу речки Городенки, обнесен валом, сооружение которого, по-видимому, также относится к XII в.[719] Домонгольский слой в Волоколамске зафиксирован при археологичеческих наблюдениях за строительными работами[720]. Но связывать его постройку с деятельностью Ярослава Мудрого, как это делает А.А. Зимин[721], нет никаких оснований. Однако название города свидетельствует о том, что он некогда находился на самом берегу р. Ламы. Именно здесь в XVI в. располагалось с. Староволоцкое («Старый Волок»)[722], которое и следует считать древним поселением. Его возникновение на волоке из Ламы в реки Волошну, Рузу, Москву и далее Оку можно с большой долей вероятия датировать концом X — первой половиной XI в.

Помимо соображений общего порядка об этом как будто говорят летописи все в том же рассказе о строительстве Владимиром городов на юге. Если размещение в новых крепостях «лучших мужей» от словен, кривичей и чуди вполне объяснимо, то появление среди них вятичей настораживает. Выше представлена попытка истолковать этот факт чисто текстуально. Но есть и другая возможность. В окрестностях Волоколамска проходила племенная граница кривичей и вятичей. Предположив, что эти земли в эпоху Владимира оказались присоединенными к Новгороду, получаем ответ на поставленный вопрос.

Археология вносит поправку в историю еще одного порубежного новгородского города — Великих Лук. До 1167 г. летопись о них ничего не знает. Правда, А.Н. Насонов вполне резонно полагал, что город возник значительно раньше[723]. Раскопки подтвердили мнение исследователя. Несколько выше Великих Лук, как раз на повороте (луке) Ловати, на ее правом берегу расположено городище Городок. Укрепленное поселение с ремесленным посадом существовало здесь с конца X по XII в.[724] Древнейшие напластования в самих Великих Луках датируются концом XIII в., что свидетельствует о перенесении города на новое место[725].

В целом вырисовывается весьма интересная картина. В конце X — первой трети XI в. древняя Новгородская земля по своим западным и южным рубежам оконтуривается укрепленными пунктами. Во-первых, это свидетельствует об определенном этапе в становлении государственной территории Новгорода. Во-вторых, указывается направление движения новгородцев.

Теперь необходимо разобраться еще в одном вопросе. А.Н. Насонов предполагал, что Новгородская земля, включая Псковскую область и Ладожское «наместничество», — явление сравнительно позднее (середина XI в.)[726]. При этом он руководствовался несколькими соображениями. Во-первых, в Пскове княжил Судислав, брат Ярослава. Во-вторых, в Ладоге сидели родственники жены Ярослава Ингигерды — Рогнвальд и его сын Элиф. Кроме того, скандинавские саги именуют ладожскую округу землей Владимира Старого. Последнее указание не дает права связывать Ладогу непосредственно с Киевом, минуя Новгород. В конце X — начале XI в. верховным сюзереном всех земель был Владимир, а сыновья являлись его наместниками. Их попытки приобрести большую самостоятельность и нарушить сюзеренитет Киева пресекались отцом. Что же касается Судислава, то о его княжении в Пскове при Владимире сообщают лишь поздние летописи, данные которых нуждаются в проверке[727]. Сам Владимир, в бытность свою новгородским князем, повелевал и кривичами, и словенами, и чудью. Ладога перешла в руки Рогнвальда не из прихоти Ярослава, а в вено за Ингигерду. Этот акт был условием ее выхода замуж за русского князя[728].

Таким образом, у нас нет никаких аргументов для членения Новгородской земли в первой половине XI в. на три самостоятельные части по историческому признаку. Оно уже было искусственным, рвавшим единое целое. Последующие события вполне подтверждают этот тезис.

В связи с затруднениями на юге (борьба со Святополком и Болеславом, затем Мстиславом) Ярослав, владея Киевом, подолгу жил в Новгороде. Вскоре (1019 или 1020 г.) он расправился с посадником Константином, сослав его в Ростов[729]. По смерти же Мстислава Черниговского укрепившийся в южной столице князь заточил в Пскове в поруб и Судислава[730]. В эти же годы кончилось варяжское правление в Ладоге[731]. Новгородская земля вновь объединилась под эгидой своего центра, где был посажен старший сын Ярослава — Владимир[732].

Первая половина XI в. ознаменовалась для Новгорода рядом важных событий, имевших прямое отношение к делу формирования его государственной территории. В 1021 г. город подвергся разрушительному набегу полоцкого князя Брячислава, захватившего в плен много новгородцев и их «именье»[733]. На притоке Шелони речке Судоме Брячислава настиг Ярослав Мудрый и отбил «полон»[734]. Некоторые новгородские летописи сообщают далее, что Ярослав «оттолѣ призва к себѣ Брячислава и дав ему два города: Въсвячь и Видбеск и рече ему: "Буди же со мною за одинъ"»[735]. Причины этого конфликта установлены А.Н. Насоновым[736] и подробно рассмотрены Л.В. Алексеевым[737]. Для изучаемого вопроса здесь важно другое: договор Ярослава и Брячислава установил границу между новгородскими и полоцкими владениями. Причем территориальные уступки, сделанные Ярославом в обмен за признание своего сюзеренства, не затронули новгородских земель, а шли за счет пограничья Полоцка с будущим Смоленским княжеством. Можно думать, что, дав выход полоцкому князю на центральную магистраль днепровского пути, Ярослав стремился тем самым обезопасить Новгородскую волость, особенно на юго-западе, от притязаний агрессивного соседа. Однако, судя по событиям второй половины XI в., Полоцк не оставил своих намерений и столкновения с Новгородом продолжались. Тем не менее в 20-х годах этого столетия границы Новгорода на юго-западе и юге юридически оформились межкняжеским «рядом». Они как раз охватили земли, исстари тяготевшие к древним центрам Северо-Запада.

Отказавшись от территориальных приобретений на юге, Ярослав и его наследники активно поддерживают стремления Новгорода укрепить связи с эстонской чудью, союзные отношения с нобилитетом которой восходят еще к X в.

Первоначальной базой для распространения влияния на область эстонской чуди, по мнению А.Н. Насонова, служил Изборск[738]. Но в 1030 г. Ярослав построил город Юрьев (Тарту), на долгие годы превратившийся в опорный пункт новгородского влияния в Эстонии[739]. Существование в окрестностях Юрьева сел указывает на определенную, связанную с ним округу. По-видимому, именно эти земли и присоединил к Новгороду Ярослав. Причем закреплены они были уже известным нам способом — созданием нового военно-административного центра.

При Изяславе Ярославиче данью были обложены сосолы[740]. К первой четверти XII в. данью были обложены порубежные эстонские племена[741].

Отношения с чудью складывались для Новгорода не всегда мирно. То одно племя, то другое, а то и «вся чудская земля» пытались избавиться от выплаты дани[742]. Однако в целом процесс вовлечения даже отдаленных эстонских центров в орбиту новгородского влияния на протяжении XII в. успешно развивался.

Итак, в течение XI–XII вв. Новгороду удалось распространить даннические отношения на земли эстонской чуди на запад от Чудского озера до района Вирумаа включительно, захватывая чудь Ереву и доходя до моря[743]. Эти земли простирались широкой полосой с севера на юг, включая места обитания чуди Очелы, чуди Тормы, район Юрьева и, наконец, Уганди, где лежал город Отепяа (Медвежья голова)[744].Сбор дани в этих краях находился, по-видимому, в руках местной знати. Сколь регулярно он осуществлялся, сказать трудно[745]. Особенно часто поступления даней стали прерываться в начале XIII в. в связи с действиями Ордена. «Вторжение немецкого Ордена в Восточную Прибалтику, начавшееся завоевание латвийских и эстонских земель нарушили их подданство Руси»[746]. Однако, как правильно подметил А.Н. Насонов, территории эстонской чуди никогда не входили в состав собственно Новгородской «области»[747]. Их взаимоотношения с Новгородом складывались на основе данничества.

Продолжением новгородских владений к югу от эстов были земли латгалов. Вероятно, и туда распространились дани со стороны Пскова не позднее середины XI в., хотя в письменных источниках на это нет прямых указаний. Но Генрих Латвийский в своей «Хронике» неоднократно упоминает о сборе псковичами дани в Толове. В «Лотыголу» ходили и из Великих Лук[748]. Может быть, здесь имелись в виду племена, подвластные Полоцку. Стремясь воспрепятствовать захватническим целям Ордена, новгородско-псковские власти ввели в 1207 г. в Толове христианство[749], а в 1210 г. крестили часть эстов[750]. Наконец, после жестокого поражения на льду Чудского озера в 1242 г. немцы по условиям мирного договора вернули Новгороду в числе прочих «Лотыголу»[751]. Территориальное значение данного понятия здесь выступает особенно отчетливо. Речь шла, надо полагать, о районе Алысту, борьба за который продолжалась и дальше. Так, псковская летопись сообщает под 1284 г. об избиении немцами «псковичь на дани у Алысту 40 мужь»[752]. Думается все же, что приведенные известия не Дают оснований включать «Лотыголу» в состав коренной «волости Новгородской». Взаимоотношения латгалов с Новгородом ничем не отличались от таких же связей с ним эстов. Новгородцы оказывали им военную помощь в совместной борьбе с Орденом[753].

Итак, с начала XI в. новгородское влияние распространяется на запад в земли эстов и латгалов. Там появляются опорные пункты-крепости и сеть погостов. Сообщения источников позволяют предполагать, что последние являлись административными центрами каких-то территорий, а не были просто населенными пунктами[754]. По-видимому, об этом свидетельствует деятельность в землях Восточной Прибалтики русских «послов» и «гонцов», собиравших там войско[755].

В стремлении расширить подвластные территории Новгород осуществлял традиционную политику опоры на местную знать, чем в немалой степени способствовал ее консолидации. Последнее обстоятельство и таило в себе причину будущих неурядиц. Экономически окрепнув и политически организовавшись, нобили Эстонии и, вероятно, Латгалии стали сами претендовать на все доходы (дань и прочее) с собственных земель, что, естественно, вело к столкновениям с Новгородом. Однако до появления в Прибалтике немецких и датских феодалов вассальная зависимость большинства эстонских и некоторых латышских племен от Новгорода не вызывает сомнений. На их территории с начала XI в. проникает новгородская дань. Следовательно, западные рубежи самой Новгородско-Псковской области-княжения стабилизировались к этому времени. Но вторжение немецкого Ордена, воспользовавшегося затем тяжелым для Руси периодом монгольского нашествия, привело к утрате основных прибалтийских владений Новгорода. Пали в XIII в. и его опорные пункты (Юрьев и др.). Правда, свои основные земли новгородцам и псковичам удалось отстоять в жестокой и героической борьбе.

Прежде чем рассмотреть процесс разрастания государственной территории Новгорода на севере и востоке, необходимо коснуться положения земель в междуречье рек Великой и Ловати. И археологические и исторические данные согласно показывают, что большая часть верхнего течения Великой и бассейн ее притоков Кудки и Иссы входили в состав главных владений Пскова и Новгорода[756]. Территория же, лежавшая к югу от рек Полисти и Судомы и к северо-западу от верхней Ловати, по мнению А.Н. Насонова, была освоена новгородцами после присоединения Пскова, т. е. во второй половине XI в.[757]

С этим нельзя полностью согласиться. Во-первых, политическое объединение псковских и новгородских земель в раннегосударственное образование произошло задолго до указанного времени. Во-вторых, новгородско-полоцкий рубеж был установлен «рядом» Ярослава с Брячиславом в начале 20-х годов XI столетия, а Великие Луки возникли как укрепленный пограничный пункт уже в конце X в. Все это дает нам основания считать очерченную область «старым» новгородским владением. Как определил А.Н. Насонов, именно здесь располагалась Ржевская (Пусторжевская) волость, составлявшая единый в судебно-податном отношении район («дань ржовскую»)[758]. Он же убедительно доказал, что «ржовская дань» как податная единица сложилась очень рано[759]. Если вспомнить об отмеченной выше древности деления Новгородской земли на сотни, то мы получим полное право сопоставить Ржевскую волость с Ржевской сотней «Устава о мостех» и видеть в ней исконно новгородскую территорию.

Рассматривая земли, простиравшиеся на северо-запад от Новгорода, сталкиваемся с некоторыми трудностями при определении времени их государственного освоения. В древности эти территории были заселены племенами води (от восточного побережья Чудского озера до центральных областей Ижорского плато)[760]. Но уже к IX в. погребальные памятники словен — сопки продвинулись в верховья Луги, а курганы кривичей — в район современного Гдова и нижнего течения Плюссы[761]. В XI–XIII вв. славяне продолжают расселяться среди водских племен, оказывая на них сильное культурное влияние[762].

Источники среди ближайших к Новгороду упоминают волость Лугу, расположенную по обоим берегам одноименной реки[763]. Однако ее границы остаются и после исследования А.Н. Насонова не совсем ясными. Оказывается, что нижнее течение р. Луги не включалось ни в территорию Водской земли, ни в территорию Лужской волости. Толдожский погост, занимавший устье Луги, примыкавший к нему с востока Каргальский погост и размещавшийся северо-восточнее г. Ямы Ополецкий погост относились к «чуди»[764]. Ближайшим к Новгороду Лужским погостом летопись называет Сабельский погост («Лугу до Сабля»). В 1240 г. немцы совместно с чудью пришли на водь, возложили на нее дань и устроили город в Копорском погосте[765]. Дальше летописец с горечью замечает: «И не то бысть зло, но и Тесовъ взяша, и за 30 верстъ до Новгорода ганяшася, гость биюче; а сѣмо Лугу и до Сабля»[766].

Из этого сообщения можно извлечь ряд ценных сведений. Тесовский погост оказывается вне пределов Водской земли, так как немцы первоначально повоевали водь, возложили на нее дань, а затем захватили Тесов. Вероятно, они из Води спускались по р. Оредежу до Тесова и продвинулись еще дальше (за 30 верст) на юг к Новгороду. Добравшись до верховьев р. Луги, немцы повернули на запад и захватили Лугу (волость) до Сабля. Следовательно, Тесов к Лужской волости не принадлежал, но находился в ее ближайшем пограничье.

На середине пути между Тесовом и Новгородом лежало с. Луское, данное в 1383 г. новгородцами в кормление князю Патрикию Наримантовичу[767]. А.Н. Насонов убедительно отождествил это село с с. Луско, находившимся в пределах Егорьевского-Луского погоста[768]. Название и села и погоста говорит, на наш взгляд, об их принадлежности к Лужской волости.

Некоторые дополнительные данные о местоположении интересующей нас волости есть и в рассказе о набеге на Новгород литовского князя Ольгерда в 1346 г. Двигаясь вверх по р. Великой через Опочку, Ржевскую волость на верх р. Шелони и вниз по ней к Порхову, Ольгерд остановился на «усть Пшаги рекы», требуя к себе новгородцев[769]. Затем он взял Шелонь и Лугу на щит, «а новгородци выихаша противо ему в Лугу»[770]. Возвратившись назад, новгородцы на вече убили посадника Остафия, вменив ему в вину, что «в тобе волость нашу (т. е. Лугу. — А.К.) взяша»[771]. Отсюда становится ясным, что Лужская волость с запада и северо-запада подходила вплотную к Новгороду. Ее южные рубежи достигали водораздела рек Пшаги и Луги, восточные оканчивались территорией Егорьевско-Луского погоста. Северные границы волости, судя по расположению Тесовского погоста, ограничивались нижним течением р. Оредежа и озером Тесово. На западе они, вероятно, не переходили водораздела рек Луги и Плюссы. Таким образом, есть все основания считать Лужскую волость, включая Луский, Сабельский, Передольский и Косицкцй погосты, одной из древнейших новгородских территорий и отождествлять ее с Луской сотней «Устава о мостех».

Какие же территории лежали к северу и северо-западу от Лужской волости? Большинство исследователей размещают там Водскую землю[772]. Однако источники позволяют несколько иначе решить этот вопрос. Ядром Водской земли летопись определенно именует район Копорья или область между Копорьем и Лугой[773]. Ее точные границы установить трудно. Устье Невы принадлежало ижоре, и прилегающие к нему земли скандинавы звали Ингрией[774]. Археологические данные свидетельствуют, что водь (северо-восточная) заселяла главным образом южную и центральную части Ижорского плато[775]. Причем уже в XI в. сюда проникают и славяне, и местное население испытывает сильное влияние их культуры.

Если нами правильно восстановлены пределы Лужской волости, то между ней и этнической границей води образуется пространство, административно-территориальное деление которого не ясно. Об этом же говорит отмеченное выше положение Тесовского погоста: и вне Лужской волости, и не в Водской земле. Если Лугу (волость) новгородских летописей можно соотнести с Лужской сотней второй половины XIII в., то, по-видимому, выявленная территория, примыкавшая к первой с северо-востока и севера, и была Водской сотней.

Летопись как будто подтверждает этот вывод. В 1444 г. немцы воевали Водскую землю, осаждали г. Яму[776]. Тогда новгородцы послали против них «селников лускых и вочкых и ижерьскыхъ бояръ»[777]. Конструкция фразы предполагает, что определение «луские» и «вочкые» относится к «селникам», а «ижерьскые» — к «боярам». Сельники, конечно, не были, как это иногда думают, крестьянами (последних источники вполне последовательно именуют смердами или сиротами). В них надо видеть разряд мелких служилых людей — вроде своеземцев конца XV — начала XVI в. А как раз лица, занимавшие промежуточное положение между классом крупных феодалов — боярством и массой государственных и частновладельческих крестьян, территориально объединялись в сотни. Не удивительно, что именно луские и вотские сельники вместе с ижорскими «боярами» (представителями местной феодализирующейся знати) посылаются «наперед» в Водскую землю в угон за немцами. Новгородцы же в это время стягивают к столице основные силы, чтобы выступить в поход за Нарву.

Итак, следует думать, что перед Водской землей (с юга) располагалась Водская сотня, через которую шла «Водская дорога» в Новгород[778]. Водскую сотню, как и Лужскую, и территориально и исторически нельзя не причислить к основной древней Новгородской волости. Тогда собственно Водская и Ижорская земли будут приращением к ней.

Когда новгородцы распространили свою власть на эти территории? С.С. Гадзяцкий предполагал, что уже в начале XII в. водь не только платила дань Новгороду, но и являлась частью коренного ядра Новгородского государства[779]. С этим согласиться трудно. Основанием для данного суждения служит отсутствие води в перечислении данников Руси, имеющемся в Повести временных лет[780]. Раз западные и юго-западные соседи води — чудь и нерома платили дань славянам, а водь не платила, то ее связь с Новгородом носила качественно иной характер[781].

Приведенная мысль Гадзяцкого представляется не достаточно обоснованной. «Се суть инии языци, — сообщает летописец начала XII в., — иже дань дають Руси: чюдь, меря, весь, мурома, черемись, моръдва, пермь, печера, ямь, литва, зимигола, корсь, норома (нарова, нерома и т. д. по другим спискам. — А.К.), либь»[782].

Сравним это известие со списком племен «Афетовой части», где сидят «русь, чюдь, и вси языци: меря, мурома, весь, моръдва, заволочьская чюдь, пермь, печера, ямь, угра, литва, зимегола, корсь, летьгола, любь»[783].

Из сопоставления ясно, что автор Повести перечислял племена не беспорядочно, а в строгой последовательности. Исходным пунктом для него была русь, за ней в обоих случаях назвала чудь. Соединяя их, летописец действует вполне сознательно: древний союз руси и чуди ему хорошо известен. Затем он, демонстрируя незаурядные познания в географии Северо-Востока, указывает живущие там народности. Закончив перечисление угро-финнов Северо-Востока, автор Повести с не меньшей эрудицией называет балтийские народы. Здесь после корси и перед либью помещена норома (рассказ о данниках). Но в «Афетовой части» ей соответствует летьгола (латгалы). Таким образом, пропадают всякие основания помещать норому в устье р. Нарвы (летописной р. Наровы). Более того, считая норому одним из литовских племен (жемайты), получаем важное указание и на время распространения русской (новгородской и полоцкой) дани на эту территорию — не позднее конца XI в.

Сознательно ли пропустил автор Повести водь, ижору и корелу или включил их в понятие чудь, достоверно решить в настоящее время нет возможности.

Следовательно, никаких сведений об отношениях води с Новгородом извлечь из разобранных известий нельзя. Зато статья 1069, повествующая о нападении води на Новгород, свидетельствует о стремлении последнего распространить свою дань на ядро Водской земли. Сообщение же летописи под 1149 г. о совместном выступлении води и новгородцев против вторгнувшейся еми фиксирует успех новгородской политики. За 80 лет Новгороду удалось включить водь в сферу вассальной зависимости. Думается, что окончательно это произошло вскоре после событий 1069 г.

Однако говорить, что уже тогда Водская земля являлась органической частью Новгородского государства, нет оснований. Впервые в составе «волости новгородской» водь названа в 1270 г. в связи с конфликтом новгородцев с князем Ярославом Ярославичем: «…совокупися в Новъгород вся волость новгородьская, Пльсковичи, Ладожане, Корела, Ижера, Вожане»[784].

Наблюдения над составом «волости Новгородской» — основной государственной территории Новгорода, отраженным в летописях и других источниках, приводят к весьма интересным результатам. Как показали события 1132 и 1136 гг., в первой половине XII в. собственно Новгородскую область — княжение образовывали псковские и ладожско-новгородские земли. В конце этого столетия к ним прибавилась Новоторжская волость. Так, в 1198 г. «ходи князь Ярославъ съ новъгородьци и съ пльсковици и съ новотържьци и съ ладожаны и съ всею областию Новгородьскою къ Полотьску»[785].

В таком же составе выступает Новгородская волость и в походе Всеволода Большое Гнездо на Чернигов в 1207 г.: «Костянтинъ (Всеволодович, новгородский князь. — А.К.) то слышавъ нача совокупляти вои многи: новгородци и псковичи, ладожаны и новоторжци, и поиде скоро со всеми силами, и дожда отца на Москвѣ»[786]. Зато в 1241 г. Александр Невский идет «на нѣмци на город на Копорью, с новгородци, и с ладожаны, и с Корѣлою, и съ Ижеряны»[787]. Правда, Водь в это время, как и Псков, была захвачена немцами. В 1270 г., а судя по договорным грамотам Новгорода с князем Ярославом Ярославичем (1264 и 1266 гг.)[788] и ранее (в 60-х годах), водь, а также ижора и корела уже прочно входили в состав собственно Новгородского государства.

Известны примеры в XII или XIII в., когда водь и корела совместно с новгородцами или самостоятельно, но на стороне Новгорода, участвовали в военных действиях на севере. Однако в этих случаях источники никогда не говорят о «всей силе новгородской» или о «всей волости новгородской». Напротив, употребляя такое выражение (события 1198 и 1207 гг.), летопись ничего не сообщает об интересующих нас племенах. Следовательно, до XIII в. земли води, ижоры и корелы в основную территорию Новгорода не включались и эти племена действовали как вассалы Новгородской республики.

Распространение на земли указанных племен статуса «вся волость новгородская» меняло сложившиеся нормы их отношений с центральной властью. Оно сопровождалось также крещением местного населения. Так, согласно показаниям «Хроники» Генриха Латвийского в 1207 г. христианство было введено в Латгалии[789], а после 1210 г. и в Эстонии (Уганди)[790]. В 1227 г. князь Ярослав Всеволодович «послав, крестити множество корел, мало не все люди»[791]. Вспоминается также ижорский старейшина Пелгуй, нареченный в крещении Филиппом[792].

В этих действиях угадываются звенья одной цепи: стремление Новгорода в обстановке усилившейся экспансии немецких, датских и шведских феодалов в XIII в. укрепить единство с народами-вассалами, разместив на их территории военные гарнизоны и представителей своей администрации. Распространение новгородского государственного аппарата на земли води, Ижоры и корел, видимо, вызвало недовольство некоторой части племенной знати.

Идя на конфликт с этой частью знати[793], новгородское правительство тем не менее хотело привлечь на свою сторону племенную верхушку, предоставив ей права новгородской знати. В источниках второй половины XIII в. этот процесс отмечен включением Водской, Ижорской и Корельской земель в состав «всей волости Новгородской». Тогда же в качестве военно-административных центров упоминаются Копорье и Корела, где располагаются новгородские гарнизоны во главе с воеводами или служилыми князьями. Укрепление административной власти Новгорода сопровождалось ассимиляцией части племенной знати, и в XIV–XV вв. среди новгородского боярства обнаруживаем потомков корельских старейшин — Валитов[794].

Таким образом, первая половина XIІІ в. была временем включения этих земель в собственно Новгородскую «волость». Этот процесс был ускорен угрозой извне.

Все сказанное выше о води в полной мере относится и к ижоре. Причем отсутствие этнонима «ижора» до середины XIII в. в русских источниках не должно смущать исследователя. Для новгородцев водь и ижора были понятиями более территориальными, чем этническими. Археологические и этнографические данные убедительно свидетельствуют, что водь и ижора жили чересполосно по всему южному побережью Финского залива, а водь заселяла также восточный и проникала на западный берег Чудского озера[795].

В нашем распоряжении нет твердых данных о времени проникновения новгородской дани в междуречье рек Луги и Нарвы в их нижнем течении. Но в середине XIII в. Нарва служила рубежом новгородских владений: «…и пришедше новгородци в Новѣгородъ, и покрутившеся идоша за Нарову, и створиша волость ихъ (немцев. — А.К.) пусту»[796]. Однако косвенным путем можно установить последовательную хронологию событий. К середине XII в. Водская земля была прочно освоена новгородской данью. В этом же столетии новгородцы со своими князьями получают дань с большей части Эстонии. Таким образом, уже в 40–50-х годах XII в. отношения данничества распространяются Новгородом по обе стороны от интересующей нас территории. Этот факт и дает основание считать, что тогда же новгородская дань устанавливается и в междуречье Луги и Нарвы. Очерченная область была естественным приращением к основным землям води и удерживалась Новгородом до самого конца своей самостоятельной истории.

Между Ижорой и низовьями Волхова располагалась старинная новгородская волость Лопца[797]. Существование Лопской сотни и близость древней Ладоги позволяют без колебаний включить эту территорию в состав исконной Новгородской земли.

Впоследствии она была поглощена ладожскими погостами[798]. Здесь мы имеем лишнее свидетельство тому, что развивавшаяся система погостов-волостей видоизменяла старую административно-военную территориальную организацию по сотням.

Итак, северо-западные земли, прилегавшие к побережью Финского залива и р. Неве, заселенные западнофинскими племенами, активно осваивались Новгородом в течение XI — первой половины XII в. Первоначальные отношения ограничивались выплатой дани и соглашением о военной помощи. Однако сначала XIII в. перед угрозой отторжения названных территорий немецкими, датскими и шведскими феодалами Новгород переходит к политике непосредственного вовлечения чуди, води, ижоры и корелы в свою территориально-административную систему. Захват Орденом эстонских владений Новгорода ускоряет процесс создания Водской, Ижорской и Карельской земель с русскими военными центрами и гарнизонами, распространения на них статуса собственно «Новгородской волости».

Выше говорилось, что земли Обонежского ряда, охватывавшие бассейны рек Сяси и Свири, а на севере доходившие до Олонца, являлись одной из древнейших новгородских территорий, тяготевших к Ладоге. Именно на ладожан возлагалась их защита от нападений еми и шведов. Под 1142 г. летопись сообщает: «…приходиша ѣмь и воеваша область Новгородьскую; избиша ладожанъ 400 и не пустиша ни мужа»[799]. Еще более четкое свидетельство внесено в летопись под 1228 г.: «…придоша Емь воевать въ Ладозьское озѣро в лодкахъ…посадник ладозьскыи, съ ладожаны, не ждя новгородьць, гонися в лодияхъ по нихъ въ слѣдъ, кде они воюють…а Емь на брѣзѣ съ полономъ; а воевали бо бяху около озера на исадѣхъ и Олонѣсь»[800].

Встает вопрос: когда новгородская дань шагнула дальше Олонца и распространилась на северное побережье Ладожского озера и Карельский перешеек, населенные корелой? Сведения о кореле регулярно начинают появляться на страницах новгородских летописей с 40-х годов XII в. Причем уже в первых известиях (1143 г.) корела выступает как военный союзник Новгорода в походах на расположенную западнее емь. Правда, Повесть временных лет не упоминает корелу в числе данников Руси.

Исследователи, правда, считали, что Карелия издревле входила в состав основной территории Новгородского государства[801]. Выше высказаны соображения по поводу более вероятного времени этого события (примерно первая половина XIII в.). Основанием для первого суждения является сообщение Ипатьевской и сходных с ней летописей под 1149 г. о совместном походе киевского князя Изяслава с новгородцами на Юрия Долгорукого: «И тако поидоша Новгородци съ Изяславомъ всими силами своими и Пльсковииѣ и Корѣла»[802].

Это известие требует более детального рассмотрения. Новгородские летописи (причем древнейшие!) передают его кратко: «Тои же зимѣ приде Изяслав Новугороду, сынъ Мьстиславль, ис Кыева, иде на Гюргя Ростову съ новгородьци»[803]. Напротив, Ипатьевская летопись пространно рассказывает о восторженной встрече, устроенной Изяславу в Новгороде; о пире, на который созвали новгородцев киевский князь и его сын Ярослав (новгородский князь), и о вече новгородцев и псковичей, решивших идти в поход вместе с Изяславом.

Главным действующим лицом рассказа постоянно выступает князь Изяслав Мстиславич, что и выдает руку летописца из его окружения. Он обратил внимание на представительный (от земель) характер веча (псковичи и новгородцы) и трехчастный состав новгородских войск (новгородцы, псковичи, корела). Однако почти за 10 лет до этого события старший брат Изяслава — Всеволод был изгнан из Новгорода совместным вечем новгородцев, псковичей и ладожан. Более того, в походах 1198 г. на Полоцк и 1207 г. на Чернигов, в которых также участвовала «вся область Новгородская» и сведения о которых сохранились в новгородских, и северо-восточных (владимирских) источниках, вновь действуют ладожане, но ничего не известно о кореле. Наконец, новгородскому епископу Нифонту, умершему в 1156 г., летописец ставил в особую заслугу, что он «украси святую Софию, притворы испьса, кивотъ створи и всю извъну украси; а Пльскове святого Спаса церковь създа камяну, другую въ Ладозѣ святого Климента»[804].

Церкви, построенные Нифонтом в Пскове и Ладоге, были первыми каменными храмами в этих городах и вообще в новгородском княжестве после Новгорода. Словом, все перечисленные факты прямо свидетельствуют, что в середине XII в. Новгородская земля, как и в древности, возглавлялась тремя центрами — Новгородом, Псковом и Ладогой. Именно области, к ним тяготевшие, и составляли основную государственную территорию Новгорода.

Почему же корела попала в Ипатьевскую летопись, а ладожане — нет? Противоречие здесь только кажущееся. По-видимому, Ладога и окружающие ее земли в первую очередь и составляли иноязычную часть древнего ядра Новгородского государства. Через нее новгородская дань распространялась на север и северо-восток[805]. Среди ладожских «воев» и находилась корела. Западная весь к этому времени была в значительной степени ассимилирована славянами. Корелы же, по некоторым сведениям жившей и на Олонце[806] (сюда доходили земли «Обонежского ряда»), и северо-западнее, этот процесс коснулся в меньшей степени. Летописец, естественно, счел заслуживающим внимания присутствие в новгородском войске неславянской корелы, что и отметил в своем рассказе.

Таким образом, данные Ипатьевской летописи не противоречат изложенной выше концепции.

В сочетании с показаниями Новгородской летописи (поход корелы на емь в 1143 г.) они хорошо датируют время укрепления вассальных отношений и охвата Карелии новгородской данью — начало XII в. Если вспомнить, что в конце XI— начале XII в. к данническим отношениям была приведена водь, а в начале XIII в. новгородские данники ходили уже на Терский берег, то установленная хронология получает прочную основу и хорошо согласуется с последовательным характером продвижения новгородцев в новые земли.

Первоначально, как убедительно показал И.П. Шаскольский, Новгороду были подчинены лишь Северо-Западное Приладожье и соседние лесные районы[807]. Именно эти земли были поделены на погосты, а огромные пространства северной Карелии от Ботнического залива на западе до побережья Белого моря на востоке такого деления не имели. Но и туда вслед за осваивавшими их корелами постепенно внедрилась новгородская дань. По-видимому, не позднее начала XIII в. новгородцы уже собирали дань на Терском берегу Белого моря. Этим делом руководил специальный представитель администрации — «терский данник». В 1216 г. им был Семен Петрилович, погибший в знаменитой Липицкой битве[808]. Здесь образовалась окраинная новгородская «волость Тре», известная по договорам второй половины XIII в.[809]

Западная и юго-западная граница на севере новгородских владений вряд ли была устойчивой. Распространяя свое влияние на емь, Новгород столкнулся со шведами. Началась длительная борьба за преобладание в землях нынешней Финляндии. В ней активное участие на стороне Новгорода принимали корелы, ходившие вместе с новгородцами и самостоятельно в походы на шведов. Ими была осуществлена в 1187 г. и самая крупная военная операция из этой серии — разгром шведской Сигтуны. Подданство еми Новгороду сохранялось до середины XIII в.[810]

Однако закрепиться на территории финских племен Новгороду не удалось. По заключенному в 1323 г. известному Ореховецкому договору новгородцы, чтобы избежать дальнейших конфликтов, уступили шведам три пограничных карельских погоста — Севилакию, Ясны, Огребу[811]. Были определены «развод и межа». Рубеж проходил от р. Сестры на юге до «Каяня моря» на севере, т. е. тянулся на северо-запад от Финского залива до северо-восточного побережья Ботнического залива[812].

Судя по этим данным, можно полагать, что во второй половине XII — начале XIII в. новгородское влияние простиралось на юге Финляндии значительно дальше, чем в XIV в. О том же говорят и походы новгородцев и корел на емь в 1143, 1191 и 1228 гг.

Однако здесь, как и в северной Карелии, до XIV в. еще не было «погостов-становищ». Границы собственно Новгородской волости охватывали лишь территорию десяти основных карельских погостов Северо-Западного и Северного Приладожья, составлявших некогда первоначальную племенную территорию корел.

Норвежские источники позволяют заключить, что новгородская дань на Кольском полуострове не ограничивалась Терским берегом, а достигала Ивгей-реки и Люгенфьорда[813].

Распространение новгородской дани на север и северо-восток от Онежского озера в Заволочье и Подвинье очень подробно рассмотрено А.Н. Насоновым. Исследователю удалось локализовать на современной карте большинство погостов, упомянутых в грамоте Святослава Ольговича 1137 г.[814]

Некоторые сомнения вызывает местоположение погоста-становища «на Спирковѣ», находящегося в районе устья Пидьмы на Свири[815]. Этот погост оказался в окружении земель Обонежского ряда северо-западнее погоста в Юсколе, бывшего крайним восточным пунктом древней Обонежской земли (Обонежской сотни). Вновь обнаруженный Я.Н. Щаповым «Егоровский» список «Устава Святослава Ольговича» позволяет иначе прочесть название интересующего нас погоста: не «на Спирковѣ», а «на Спиронѣ»[816]. Приняв настоящее чтение, можно отождествить этот погост с д. Спировской на р. Онеге, в 131 км от бывшего уездного города Онеги[817].

«Егоровский» список дает еще одно важное разночтение, касающееся пограничного Заонежского погоста — Тудорова, который обозначен здесь как на «Туровѣ погосте два сорочка»[818]. В местах по Онеге, а также в Заволочье не удается обнаружить соответствующего населенного пункта. Однако в 120 км от устья Онеги в XVI в. располагалось большое село Турчасово, упомянутое в Онежской уставной грамоте в 1536 г.[819] Археологическое обследование показало, что в Турчасове имелось укрепленное поселение — «город» и расположенный на другом берегу реки «посад»[820]. Среди подъемного материала ранних вещей не найдено, но и местоположение села, его историческая топография, активная деятельность турчасовцев в начале XVI в. по покупке и перепродаже соли свидетельствуют о значительной древности этого становища.

В той же грамоте рядом с турчасовцами названы порожане (жители д. Порог, находившейся в 25 км от г. Онеги на правом берегу реки)[821]. Деревню Порог А.Н. Насонов с полным основанием сопоставил со становищем «Порогопустьць» грамоты Святослава Ольговича[822]. Таким образом, отождествив «Туров погост» с современным Турчасовом, получим компактную группу населенных пунктов-становищ, расположенных на пути с р. Водлы к Онеге и далее к ее низовьям и Северной Двине. Этим устраняются сомнения, вызванные локализацией погостов Спиркова и Тудорова. Древняя новгородская территория достигала западного побережья Онежского озера — погост в Юсколе[823]. Последующее продвижение новгородской дани на северо-восток шло прямым речным путем через р. Водлу, Кенский Волочек в р. Онегу, а там по Емце в Заволочье, т. е. в Подвинье, а не в обход южного берега Онежского озера.

К 30-м годам XII в. новгородцы постепенно освоили эти территории[824].

По мнению А.Н. Насонова, на юг от основной двинской территории (от погоста на Усть-Емцы) и далее в Важский край «к Тотьме и к Векшенге на Сухоне новгородцы вышли с севера, а не с запада с верховьев Сухоны»[825]. Основным аргументом в пользу данной гипотезы служит отсутствие упоминания Вологды в грамоте Святослава, появляющейся в источниках лишь со второй половины XIII в.[826] Однако археологические раскопки доказали, что Вологда возникла не позже середины XII в., чем подтвердили сведения Жития Герасима Вологодского[827]. И если она в момент «ряда» князя Святослава с новгородским епископом еще не получила важного значения, то через короткий отрезок времени, судя по данным археологии, Вологда выросла в большой населенный пункт вблизи от ростовского рубежа.

Это наблюдение, а также некоторые летописные известия не позволяют безоговорочно принять мысль А.Н. Насонова. Под 1219 г. летопись прямо сообщает, что новгородские даньщики во главе с Семеном Еминым отправились в Тоймокары «и не пусти их Юрьи, ни Ярославъ сквозѣ свою землю»[828]. Следовательно, путь на Двину и за Двину на этот раз проходил через территорию, подвластную Суздалю. Какие же земли имел в виду летописец? На данный вопрос отвечает более ранний рассказ о событиях 1169 г., когда новгородцы, собиравшие дань, бились с полком Андрея Боголюбского, а потом взяли дань и на своих и на суздальских смердах[829].

Новгородская IV летопись местом действия называет Белоозеро. Правда, В.А. Кучкин, учитывая позднейшую редакторскую обработку этой статьи полагает, что в действительности столкновение произошло на Северной Двине[830]. Думается все же, что автор записи в Новгородской IV летописи был ближе к истине. Во-первых, первоначально киевская дань на Белоозеро пришла через Новгород (В.А. Кучкин подкрепляет это положение вполне основательными аргументами)[831]. Во-вторых, в 70-х годах XI в. Белоозеро с Шексной и Волгой до Ярославля объединялось с новгородскими землями киевского князя Святослава Ярославича[832]. В-третьих, нумизматические данные свидетельствуют, что западноевропейские денарии XI в. попадали на Белоозеро, Сухону и Двину через бассейн Ладожского озера и Мологу[833].

Выше перечисленные факты указывают, что княжеские дани и суд в древнейший период распространялись на северо-восток Восточной Европы старым балтийско-волжским путем: из Новгорода через Ладогу и водную систему Ладожского озера в реки бассейна Белого озера или по Мсте и верховьям Мологи и далее в Волгу, а затем на Шексну и верх Сухоны. Основание на Белоозере русского поселения в середине X в. хорошо датирует успешное развитие исследуемого процесса.

Северный путь к низовьям Двины и за Волок по Онежскому озеру, рекам Водле и Онеге новгородцы осваивают позднее (в середине XI в. — поход на емь за онежскую 1042 г.).

Таким образом, новгородская дань в Заволочье, Важский край, в Пермь и Печору могла проникнуть двояко. Вначале большее значение имело направление через Белоозеро на Сухону. Но с окончательным переходом Белоозера под власть Ростова приоритет переходит к северному пути, который новгородцы активно используют с конца XI в.

Еще одним аргументом в пользу вышесказанного предположения служит отсутствие погостов-становищ между Усть-Емцой и основной двинской территорией, отмеченное А.Н. Насоновым.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что новгородцы и в XII–XIII вв. продолжали ходить за данью проторенной дорогой через белозерские земли.

Итак, если в середине X в. славяне прочно закрепились на Белом озере, то в конце этого столетия или в начале следующего они должны были выйти к Двине. В скандинавских сагах сохранились сведения о связях Ладоги (Альдъюборга) с Нижним Подвиньем (Биармаландом)[834]. Во всяком случае, в 1079 г. Глеб Святославич, изгнанный новгородцами, бежит в Заволочье, где его «убиша Чюдь»[835]. Повесть временных лет не включает заволоцкую чудь в перечень данников Руси. Как тонко подметил А.Н. Насонов, объясняется это тем, что здесь уже существовала система погостов-становищ и сбор дани проводился более совершенным способом[836].

Вслед за Двиной наступила очередь земель, лежащих еще далее к востоку и северу. В начале XII в. новгородские дани распространялись на пермь и печору[837]. Из попавшего на страницы летописи рассказа Гюряты Роговича, посылавшего своего отрока «в Печеру люди, иже суть дань дающе Новгороду», произошло это не позднее конца XI в.[838]

По данным письменных источников А.Н. Насонов определил, что область новгородской перми охватывала «течение Выми, верхнее течение Вычегды и, может быть, близлежащие места»[839]. Однако погосты здесь появились не ранее рубежа XIII–XIV вв.[840]

К концу XII в. новгородские данники проникли в югру. Так, под 1187 г. в летописи сказано: «В то же лето изьбиени быша Печеръскыи и Югорьскыи даньници, а друзии за Волокомъ, и паде головъ о ете кметеи»[841].

Таким образом, можно проследить непрерывное продвижение новгородской дани на северо-восток в течение двух столетий. В результате этого процесса огромные пространства русского Севера были в той или иной степени втянуты в сферу государственной жизни древней Руси. Причем воздействие новгородского государственного аппарата на местную среду со временем усиливалось. Сначала непосредственный сбор дани оставался в руках племенной верхушки. Затем основывались погосты-становища. Следом шли христианство и феодальное землевладение.

А что же происходило одновременно в коренных новгородских землях? Выше говорилось, что в начале XI в. сформировался новгородско-полоцкий рубеж («ряд» Ярослава с Брячиславом в 1021 г.). Эта граница оказалась очень устойчивой и не претерпела почти никаких изменений до середины XIII в.

Однако отношения с Полоцком отнюдь не всегда были мирными. В 60-х годах XI в. Всеслав Брячиславич «нача рать копити». Новгородский стол в это время (с 1064 г.) занимал старший сын киевского Изяслава — Мстислав. Он потерпел жестокое поражение от Всеслава южнее Пскова, на р. Черехе[842]. Последний захватил также и ограбил Новгород. Любопытные подробности об этих событиях сохранились в Ипатьевской летописи. В 1180 г. Мстислав Ростиславич Новгородский «на весноу съдоума с моужи своими поиде на Полтьскъ на зятя на своего на Всеслава: ходилъ бо бяше дѣдъ его на Новъгородъ и взялъ ерусалимъ церковный и сосуды слоужебныѣ и погостъ одинъ заелъ за Полтескь»[843]. Исследователи видят здесь свидетельство об угоне Всеславом в плен населения целого погоста[844]. Видимо, речь шла о захвате пограничной территории. Во-первых, трудно увести в плен всех жителей не отдельного населенного пункта, а целого района. Во-вторых, Всеслав воевал в самых густонаселенных новгородских землях и остается непонятным, почему он угнал в плен население только какого-то одного погоста, а не всех людей, захваченных его войском на пути к Новгороду и обратно.

Отец Всеслава — Брячислав добивался для Полоцка контроля над важными волоками на центральной магистрали балтоднепровского пути. Надо полагать, что и воинственный сын действовал в том же духе. Битва Всеслава с Мстиславом Изяславичем произошла на р. Черехе, правом притоке Великой. Свой первый удар он направил на Псков. Нет никаких сомнений, что Всеслав шел сюда с верхнего течения Великой. Здесь-то, по-видимому, в районе волоков на Дриссу, левый приток Западной Двины, и был расположен тот самый пограничный погост.

Главным опорным пунктом Новгорода в юго-западном порубежье были Великие Луки, основанные еще в конце X — начале XI в. Летопись неоднократно упоминает их как пограничный город. Так, в 1166 г. «прииде Ростиславъ ис Кыева на Лукы, и позва новгородци на порядъ»[845]. А в 1191 г. «ходи князь Ярославъ на Лукы, позванъ полочьскою князьею и полочяны, и поя съ собою новгородци переднюю дружину; и сняшася на рубежи и положиша межи собою любовъ»[846]. Впоследствии Луки считались «оплечьем» Новгороду от Литвы[847]. Со стороны Полоцка ближайшим к новгородским владениям поселением был Еменец: «…поиде Давыдъ къ Полотьску съ новгородьци и съ смольняны, и, умиривъшеся, воротишася на Еменьци»[848].

Труднее определить время становления новгородско-смоленского рубежа. Достоверно известно, что он уже существовал в первой трети XII в. Достаточно точно провести границу позволяет грамота Ростислава Мстиславича 1136–1137 гг. об основании Смоленской епископии[849]. Судя по этим данным, смоленская территория вклинивалась далеко на север в новгородские земли. Ее межа проходила по водоразделу рек Ловати и Куньи, на которой стояли смоленские города Дубровна и Холм. Затем она поворачивала к озерам Селигер и Волго, где находились смоленские же города Жабачев и Хотшин. Однако самые верховья Волги были новгородскими. Об этом говорит каменный крест, поставленный в 1133 г. Иванкой Павловичем, ставшим вскоре новгородским посадником, при впадении Волги в озеро Стреж[850]. Где-то близ устья Вазузы сходились границы Новгородской, Смоленской и Ростово-Суздальской земель.

Таким образом, с запада со смоленской территорией граничили новгородская Ржовская волость и Великие Луки, с севера — волость Буйце, известная уже в первой половине XII в.[851], а с востока — новоторжские волости. При взгляде на карту нетрудно убедиться, что Смоленская земля с Торопцом в центре, окруженная с трех сторон новгородскими владениями, несколько искусственно врезалась между ними. Это впечатление еще более усиливается тем фактом, что с юга эту территорию от основной смоленской области отделяет р. Межа (левый приток Западной Двины), само название которой указывает на проходивший здесь в древности рубеж.

Вряд ли такая чересполосица явилась результатом естественного развития событий. Ведь районы Великих Лук и Торжка были освоены новгородцами не позднее начала XI в. Торопец также известен в источниках с первой половины этого столетия[852]. Более того, в IX–X вв. верховья Западной Двины были заселены почти исключительно псковскими кривичами[853]. А в XI–XIII вв. сюда в значительном количестве проникают смоленские кривичи[854]. В конечном итоге граница их расселения на севере близко совпадает с границей Новгородской земли[855]. По-видимому, включение очерченной территории в состав Смоленского княжества оказало со временем значительное воздействие на этническую принадлежность ее населения.

Когда это произошло? Археологические данные косвенно свидетельствуют об XI в. Конкретная историческая ситуация того времени им не противоречит. Существовало ли Смоленское княжество как самостоятельная территориально-административная единица в X в. — вопрос спорный. Однако в середине XI в. оно уже было таковым. Его получил в удел младший сын Ярослава Мудрого — Вячеслав[856]. С выделением Смоленского княжества к нему, надо полагать, и были присоединены указанные земли как компенсация за отделение к Полоцку территории с Усвятом и Витебском. Последующая борьба между Смоленском и Полоцком за Витебск как будто подтверждает этот вывод.

Если изложенные соображения верны, то мы получаем еще одно свидетельство в пользу весьма древнего становления основной государственной территории Новгорода.

Значительно сложнее определить рубежи собственно Новгородской «области» на востоке и юго-востоке с Ростово-Суздальской землей. Территория Бежецкого верха («Бежецкого ряда» грамоты Святослава Ольговича) вопреки мнению А.Н. Насонова 0ыла одной из древнейших составных частей «Новгородской волости». Думается также, что Торжок и Волок-Ламский к середине XI в. вошли в число новгородских владений. Однако точно установить пределы распространения новгородской дани в это время не представляется возможным. Есть основания полагать, что в 70-х годах XI столетия на северо-востоке они смыкались с границами Белозерской земли[857].

В.А. Кучкин предпринял с историко-географической точки зрения убедительный анализ событий конца XI в. (борьба Мстислава Владимировича Новгородского с Олегом Святославичем, захватившим Ростовскую землю). Им было выяснено, что «территория Ростовской земли по меньшей мере доходила до Медведицы»[858]. Дальше простирались владения Новгорода. Об этом говорит несколько фактов. Застава Олега («сторожа») во главе с его братом Ярославом стояла на устье Медведицы. Воевода Мстислава Добрыня Рагуилович, двигаясь впереди главных новгородских сил, «изъима даньникы» (Олега и Ярослава. — А.К.)[859], после чего Ярослав бежал к брату в Ростов, а Мстислав с новгородцами «приде на Волгу»[860]. Но Олег послал брата и данников в «сторожу», предварительно отклонив предложение Мстислава о мирном разрешении конфликта, «помысляше и Новъгородъ переяти»[861]. Эти наблюдения и дают право считать, что новгородский рубеж достигал здесь левобережья Волги.

В источниках нет никаких указаний об изменении Новгородско-суздальских границ в первой трети XII в. Наоборот, летописные сведения о двух походах 1134 г. на Суздаль Всеволода Мстиславича с новгородцами подтверждают предшествующие наблюдения. Первый раз новгородские полки дошли до Волги и повернули назад с Дубны («воротишася на Дубнѣ»)[862]. При чем «Всеволод иде опять к Новугороду», а его брат Изяслав, ради которого и был задуман поход, «оста на Волоце Ламьском»[863]. Затем он ушел в Киев, вероятно, через Смоленск[864]. Причина отмены похода кроется в разногласиях самих новгородцев, проявившихся в волнениях перед ним и в смене посадников после него[865].

Весь комплекс перечисленных известий дает определенные представления о территориальных пределах Новгородской земли. Поскольку новгородцы из-за разногласий вернулись, нет оснований полагать, что они перешли суздальский рубеж. Полки, вероятно, двигались наезженным путем из Новгорода в Суздаль через Бронницы, Яжелбицы, Торжок и Тверцу на Волгу, а затем к устью Дубны, откуда они и повернули вспять. Так как Изяслав не ушел в Волоколамск, а остался «на Волоце Ламьском», тогда как Всеволод с новгородцами пустился в обратный путь, надо думать, что вся территория данной части Верхнего Поволжья принадлежала Новгороду.

С этого времени начинается серия новгородско-суздальских конфликтов, завершившаяся в конце XII — начале XIII в. формированием более устойчивого рубежа между двумя княжествами. Из сообщений летописи известно, что яблоком раздора как раз и были новоторжские волости с прилегающими к ним территориями по верхней Волге.

В 1135 и последующих годах Юрий Долгорукий укрепляет волжскую границу своего княжества, незащищенность которой выяснилась после двух новгородских походов на Суздаль в 1134–1135 гг.[866] А в 1139 г. он уже сам нападает на Новгород («възя Новый търгъ») за отказ новгородцев участвовать в борьбе с киевским Всеволодом Ольговичем[867]. Судя по дальнейшим событиям, Юрий лишь разграбил город и угнал в плен его жителей. В 1147 г. суздальский князь вновь воюет с Новгородом[868]. Ему удается захватить Торжок и Помостье. Однако эти территории Юрий, вопреки мнению В.А. Кучкина[869], не удерживал за собой. В следующем 1148 г. в Суздаль на мирные переговоры отправился новгородский епископ Нифонт «и новторжьци выправи вси и гость щѣлъ», но мира не добился[870]. Значит, суздальцы опять разграбили захваченные земли и увели пленных, которых потом отпустили. В конфликте деятельное участие принимал киевский князь Изяслав Мстиславич, заявлявший, что «Гюргии из Ростова обидить мои Новгородъ и дани от них отоималъ и на поутех имъ пакости дѣеть»[871].

Когда мирные переговоры успеха не имели, Изяслав организовал большой поход на суздальские земли. В начале 1149 г. киевско-смоленско-новгородская коалиция выступила против Юрия. Ожидалось также прибытие черниговских князей. Соединенные силы должны были встретиться на устье р. Медведицы[872]. Этот факт прежде всего и свидетельствует против принадлежности данной территории Суздалю. Новгородцы с Изяславом шли сюда своей обычной дорогой через Торжок, а смоленские полки — Волгой. Здесь они и встретились.

Черниговские же князья границы своих владений так и не перешли, «зряча что ся тамо учинить межю Гюргемъ Изяславомъ»[873]. Последнее обстоятельство подтверждает высказанную выше мысль, что по крайней мере земли по левому берегу Волги до устья Медведицы считались новгородскими. Мстиславичи прошли к месту встречи по своей территории, а Владимир Давыдович и Святослав Ольгович остались «въ своихъ Вятичѣхъ», так как путь к устью Медведицы неминуемо лежал через суздальские земли. Они помимо всего прочего опасались нарушить суверенитет Суздаля из-за риска в случае договоренности между Изяславом и Юрием оказаться втянутыми в военные действия против последнего уже в одиночку. Изяслав и Ростислав, так и не получив от Юрия ответа на мирные предложения, подошли к Кснятину и только тогда «начаста городы его жечи и села и всю землю его воевати обаполы Волгы»[874]. По-видимому, суздальские земли по обоим берегам Волги простирались вниз по этой реке лишь от Медведицы.

Вероятно, под «всеми данями новгородскими», возврата которых требовал Изяслав, не имелись в виду новоторжские волости и Помостье. Дело шло, как и думал А.Н. Насонов, о каких-то действиях Юрия в Заволочье, где суздальский князь чинил препятствия новгородцам в сборе дани и пр.

Во второй половине XII — начале XIII в. Владимиро-Суздальская земля неуклонно продвигает свои границы на запад, тесня новгородцев. Уже в 80-х годах XII столетия районы по Волге ниже устья Тверцы были ростовскими[875]. В эти же годы начинает складываться «смесное» новгородско-владимирское владение Торжком и Волоком-Ламским[876]. Основание у устья Вазузы г. Зубцова, впервые упомянутого в летописи под 1216 г., вбило окончательный клин между новоторжскими и волоколамскими владениями Новгорода. Именно появление в источниках в конце XII — начале XIII в. Твери и Зубцова, принадлежащих владимирским князьям, и знаменует утрату Новгородом части своих верхневолжских земель. Думается, что этой уступкой новгородцы отстояли свое право «вольности в князьях» от притязаний Всеволода Большое Гнездо и его сына Юрия.

Общим итогом рассмотренных материалов является несколько иная периодизация ступеней формирования Новгородской земли, чем выдвинутая в свое время А.Н. Насоновым. Древним ядром области — княжения была территория племенного союза словен, кривичей (псковских) и части чуди (западной веси), где с достаточным основанием и надо локализовать раннегосударственное образование — Славию арабских источников второй половины IX–X в. Несколько позднее главной базой распространения суда и даней на Севере, согласно легендарным данным, стал Новгород. Его объединение с югом («Русской землей») положило начало Древнерусскому государству. Это привело к проникновению на Северо-Запад центральной княжеской администрации. Уже с середины X в. в Новгороде, судя по данным Константина Багрянородного, в качестве наместников киевского князя сидели его сыновья, в руках которых находился сбор дани (полюдья). Административная структура северо-западных земель совершенствовалась, организовывались новые погосты и становища, служившие опорными пунктами феодализации местного населения. Таким образом, к середине X в. земли словен, кривичей и чуди, на которые распространились княжеские дань и суд, постепенно сложились как территориальное и политическое ядро будущего Новгородского княжества, причем это ядро было несколько большим, чем представлялось до сих пор.

Отмеченные обстоятельства имеют определенное значение при очерчивании рубежей Новгородской земли. Эти границы в X в. не были линиями раздела с другими княжествами, поскольку новгородские границы еще не пришли в соприкосновение со встречным движением распространения дани и суда из соседних феодальных центров, а были границами, обусловленными степенью феодализации собственно Новгородского княжества.

До известной поры упомянутое движение было односторонним — из Новгорода. Оно не всегда осуществлялось мирным путем. Ярким примером служит покорение Владимиром и Добрыней Полоцка, сопровождавшееся уничтожением местной династии. Из Новгорода, по-видимому, государственная власть в течение середины — второй половины X в. распространилась также на районы верхней Волги, Белоозера и Ростова[877]. Пути ее проникновения определялись, наверное, старыми торговыми дорогами на Волгу: из бассейна Онежского озера на Белоозеро и Шексну, с Мсты на верх Мологи или на Тверцу. Археологические наблюдения как будто подтверждают эту мысль[878]. О том же говорит находка близ Суздаля в дружинном кургане ременной бляшки с тамгой Владимира Святославича, не только аналогичной, но и отлитой в одной форме с бляхой из приладожских курганов[879]. И пункты находок, и отсутствие подобных им изделий на юге позволяют датировать их временем новгородского княжения Владимира.

Складывание Древнерусского государства сопровождалось включением в его вассальную сферу обширных разноэтнических территорий на Севере и в Прибалтике (саамы, емь, корела, чудь заволочьская и прибалтийская, отдельные латышские и литовские племена). С развитием феодальной государственности на Руси структура управления этими землями уплотнялась и усложнялась, особенно со времени их включения в состав феодальных земель, на которые расчленилась древняя Русь.

Если говорить о Новгородской земле в этом аспекте, то ее рубежа стабилизируются в конце X — середине XI в. С одной стороны, этому способствовали распри с Киевом (Владимир — Ярополк, Ярослав — Владимир), с другой, — появление княжеских столов в соседних центрах, занятых сыновьями Владимира и Ярослава, а следовательно, и формирование территорий, к этим центрам тяготевших. По-видимому, в первую очередь это касалось юго-западной и южной границ Новгорода, т. е. его рубежей с Полоцким и Смоленским княжествами.

С X по XIII в. новгородская государственная территория, сформировавшаяся на основе племенной территории словен, кривичей (псковских) и чуди, в целом значительно расширилась. Наибольшие успехи в государственном освоении новых земель падают на XI — первую половину XII в. На западе от Новгорода это эстонские земли, где в 1030 г. Ярославом Мудрым был возведен г. Юрьев (современный Тарту). Около того же времени, но не позднее середины XI в. такими же отношениями были охвачены и находившиеся южнее земли латгалов; на северо-западе, вероятно, в 70-х годах XI в. — Водская земля — территория, где впоследствии были основаны города Копорье и Яма, тогда же эти порядки установились в низовьях рек Луги и Нарвы. Несколько позднее такие же отношения наблюдаются у живших к северо-востоку от води — ижоры и корелы. Возрастает влияние Новгорода на землях еми (тавасты юго-западной Финляндии).

В указанный период новгородцы сумели установить свой более или менее постоянный контроль над обширными областями Севера современной европейской части СССР. В конце X или в начале XI в. они проникли в Подвинье (Заволочье), причем феодализация этой территории шла двумя путями: через Белоозеро на р. Сухону к верховьям Северной Двины и через Онежское озеро, по рекам Водле и Онеге, а далее по р. Емце к нижнему течению Северной Двины. В начале XII в. новгородская дань распространилась на пермь и печору, а в конце XII в. новгородцы проникли еще дальше на восток в районы обитания югры.

На юго-востоке новгородские владения достигли левого берега р. Волги и распространились по волжскому левобережью вплоть до впадения в Волгу р. Медведицы.

Наряду с увеличением новгородской государственной территории следует отметить случаи и потерь Новгородом подвластных ему земель. Так, возможно, во второй половине XI в. новгородцы лишились довольно значительной южной части своей территории, с севера примыкавшей к левому притоку Западной Двины — р. Меже, отошедшей к Смоленскому княжеству. Во всяком случае, по данным 30-х годов XII в. пространство между водоразделом рек Ловати и Куньи на западе до р. Вазузы на востоке, включая верхнее течение Волги, было уже смоленским. В 60-х годах XI в. в результате нападения на Новгород полоцкого князя Всеслава Брячиславича от новгородской территории был отторгнут и присоединен к Полоцку район одного погоста. И позднее, особенно в XIII в., Новгороду приходилось оборонять свои владения от покушений со стороны Владимиро-Суздальского княжества.

На западе новгородцы вместе с эстонским, латышским и другими народами вели героическую борьбу против экспансии немецкого Ордена, Дании и Швеции. Эта борьба, хотя и с территориальными потерями из-за двойственной политики правящей аристократической олигархии, остановила «натиск на Восток».