Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым

«СБОРНИК КИРШИ ДАНИЛОВА» И ЕГО МЕСТО В РУССКОЙ ФОЛЬКЛОРИСТИКЕ (Б. Н. Путилов)

Собрание русских народных песен, широко известное ныне как «Сборник Кирши Данилова», увидело свет в 1804 году в Москве под названием «Древние русские стихотворения». Редактором книги, как это выяснилось много позднее, был Андрей Федорович Якубович, скромный литератор и чиновник. Личность его почти не привлекла внимания историков литературы[556], и роль его в судьбе Сборника Кирши Данилова была явно недооценена. А между тем эта роль — без преувеличения можно сказать — чрезвычайно велика.

В 1802 или 1803 году рукопись Сборника, созданного — как будет показано ниже — задолго до этих лет и вдали от Москвы, оказалась в руках Ф. П. Ключарева, директора почтового ведомства в Москве, второстепенного литератора. Биография Ключарева не изучена, и образ его представляется неясным. Важно отметить, однако, что он принадлежал к окружению Н. И. Новикова. Ключарев, несомненно, сумел оценить значение попавшего к нему собрания. Решение его издать Сборник поддержал Н. М. Карамзин, которому Ключарев показал рукопись. Доля участия Ключарева в издании «Древних русских стихотворений», по-видимому, ничтожна. Ему принадлежит посвящение (в прозе и в стихах) главному директору почт Д. П. Трощинскому[557]. Всю большую и ответственную работу по подготовке издания выполнил А. Ф. Якубович, служивший в это время под начальством Ключарева[558].

К сожалению, сведения, которыми мы располагаем о Якубовиче, чрезвычайно скудны и в отдельных моментах противоречивы. Известно, что он учился в Московском университете, сотрудничал в журналах конца XVIII — начала XIX века, писал стихи, рассказы. Позднее, уже после издания Сборника, он занял должность калужского почтмейстера. Умер он в сороковых годах в Калужской губернии. У Ключарева, несомненно, были веские основания поручить издание «Древних русских стихотворений» Якубовичу. Поздняя критика незаслуженно сурово расценила работу последнего над Сборником. Ему ставили в упрек, что из более чем семидесяти текстов, имевшихся в его распоряжении, он напечатал только двадцать шесть; отмечались неисправности в издании, ошибки в прочтении отдельных мест, отсутствие какого-либо сопроводительного аппарата[559]. На самом же деле заслуги Якубовича решительно превосходят недостатки издания. Якубович первым выполнил нелегкий труд по прочтению рукописи Сборника и по подготовке текстов; в частности, он разделил на стихи тексты Сборника, написанные в сплошную строку. В коротеньком предисловии «К публике» он первым высказался о литературном и научном значении опубликованных материалов. В результате его работы впервые в истории фольклористики появился в печати сборник подлинных записей русских былин и исторических песен.

Якубович не удовлетворился сделанным. Тотчас же он приступил к подготовке второй части книги (вероятно, целиком по собственной инициативе), а одновременно занимался более углубленным изучением материалов Сборника, пытаясь осмыслить их историко-литературное значение. Однако неизвестные обстоятельства помешали Якубовичу, и вторая часть не была им напечатана. Судьба была к нему явно несправедлива: в критике тех лет «Сборник Кирши Данилова» никак не связывался с именем Якубовича; в качестве издателя называли обычно Ключарева.

Между тем «Древние русские стихотворения» имели несомненный успех. Выход книги был прямо связан с тем повышенным интересом к историческому и литературному прошлому России, который проявлялся в русской культуре начала XIX века. Всего четыре года отделяют появление первого собрания русского эпоса от первого издания «Слова о полку Игореве». В это время публикуется ряд статей и книг, в которых так или иначе затрагиваются вопросы теории и истории русского фольклора. «Древние русские стихотворения» ответили, таким образом, на все более возраставший интерес к народной поэзии и вместе с тем дали новый толчок работе по собиранию, изданию и изучению памятников народного творчества.

В этой обстановке понятно то особое внимание, которое проявил к «Сборнику Кирши Данилова» известный кружок Н. П. Румянцева, начинавший развертывать усиленную деятельность по отысканию и публикации памятников русской истории, литературы, этнографии. Рукопись Сборника была приобретена Румянцевым осенью 1816 года, и тогда же подготовка ее к печати была поручена К. Ф. Калайдовичу, который начинал в это время свою блестящую филологическую деятельность. Предварительно Калайдович ездил в Калугу, где жил несколько месяцев в доме Якубовича[560]. Из имеющихся материалов не совсем ясно, у кого находилась рукопись Сборника после 1804 года — у Ключарева или у Якубовича, — и кто из них передал ее в «подарок» Румянцеву, получив в свою очередь от последнего «подарок» в тысячу рублей[561]. Во всяком случае несомненно, что Сборник являлся центральной темой бесед Калайдовича с Якубовичем в Калуге. Первый издатель «Древних русских стихотворений» сообщил ценнейшие сведения, касавшиеся происхождения Сборника. Можно думать, что именно в итоге калужских бесед у Калайдовича сложились те представления о Сборнике, о его истории, о характере и значении его материалов, которые нашли свое выражение в предисловии ко второму изданию. Историки русской фольклористики отмечали высокий уровень вступительной статьи Калайдовича, впервые поставившего некоторые существенные вопросы изучения русского эпоса. Все это верно. Но в действительности надо говорить о том, что целый ряд положений статьи принадлежит Якубовичу в той же мере, что и Калайдовичу. Об этом неопровержимо свидетельствует документ, опубликованный в свое время М. Н. Сперанским — «Записка» Якубовича о Сборнике[562]. П. Бессонов неверно определял ее как первый вариант предисловия Калайдовича[563]. Многие места «Записки» действительно вошли почти без изменений в статью Калайдовича без всяких оговорок со стороны последнего. И самое имя Якубовича было названо здесь только однажды; правда, благодаря этому упоминанию стала ясна роль Якубовича в подготовке первого издания книги.

Второе издание Сборника вышло в 1818 году под названием «Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым». Всю основную работу над подготовкой книги проделал Калайдович, за ходом издания, по поручению Н. П. Румянцева, наблюдал А. Ф. Малиновский[564].

Это была первая в истории русской фольклористики публикация, выполненная с применением научных эдиционных принципов. По сравнению с первым изданием Калайдович значительно увеличил число публикуемых текстов: вместо двадцати шести он дал шестьдесят один, выпустив только те, которые не считал возможным включить главным образом по соображениям общественной благопристойности или цензурным[565]. Калайдович заново прочел тексты рукописи и дал их без всякой редакторской правки, сохранив ряд особенностей орфографии оригинала[566]. Новое издание сразу же значительно расширило представления о русском эпосе, введя в научный и читательский обиход ценнейшие сюжеты, такие, как о Садко, о Добрыне и Змее, об Иване Годиновиче, Госте Терентьище, Щелкане Дудентьевиче, о взятии Казани.

Сличение текстологической работы Якубовича и Калайдовича сделал в свое время А. М. Лобода. В итоге он пришел к выводу, что «в большинстве случаев при сличении разночтений обоих изданий... преимущество принадлежит последнему тексту... Кое в чем, однако, мы бы склонны были отдать предпочтение Якубовичу... Самый язык подлинника у Якубовича сохранен гораздо лучше, чем у Калайдовича»[567].

Предисловие Калайдовича справедливо называют первым исследованием о русском эпосе[568]. Здесь были поставлены многие из тех вопросов, которые затем долго находились в центре внимания филологической науки. Конечно, многие положения статьи представляются ныне безнадежно устаревшими, отдельные мысли и догадки — наивными. Но тем более заслуживают быть отмеченными те места предисловия, в которых Калайдович предвосхищал наблюдения и выводы ученых, работавших позднее на гораздо более широком материале. Калайдович и Якубович (в своей «Записке», использованной автором предисловия) хотя и придавали большое значение личности Кирши Данилова, однако уже делали вывод, что «стихотворения» принадлежат не ему, что не он первый сложил их, а что в основу Сборника легли более древние народные песни, которые и были переделаны якобы Киршей. Мысль о том, что большинство песен собрания принадлежит далекому прошлому, живо занимает первых исследователей Сборника. Калайдович и ставит своей задачей произвести первую научную разведку в область истории народного эпоса, выяснить его исторические основы, наметить этапы его развития. Он сопоставляет отдельные былинные сюжеты со свидетельствами древнерусских летописей, стремится отграничить в них вымысел от правды. Он ищет соответствия тому, о чем рассказывают былины, в фактах истории Киева и Новгорода, находит в летописях прототипов былинных богатырей, связывает поздние песенные сюжеты с событиями русской истории XVI—XVIII веков. В сущности, предисловие Калайдовича стоит у истоков исторического изучения русского эпоса.

Калайдович обратил внимание и на художественную специфику материалов Сборника. Ему уже было ясно, что песни, которые он публиковал, представляют сложный сплав исторической действительности и поэтического вымысла; он указал на связи эпоса со сказкой, отметил некоторые характерные особенности поэтического языка, слога, стихосложения. Наконец, предисловие ввело в науку те скудные факты относительно происхождения Сборника и судьбы его рукописи, которые Калайдович получил от Якубовича. После издания 1818 года «Древние русские стихотворения» оказались прочно связанными с именем Кирши Данилова. Как мы увидим ниже, самую проблему Кирши Данилова впервые поставили и попытались разрешить те же Калайдович и Якубович.

И первое и особенно второе издания «Древних русских стихотворений» имели большое значение для развития фольклористических интересов в России в первой половине XIX века. «Сборник Кирши Данилова» явился подлинным событием в русской культуре. Его по достоинству оценили в передовых общественных и научных кругах, вокруг него завязались острые споры, неизменно переходившие в полемику о проблемах народности и народного искусства.

Под влиянием знакомства со Сборником принимается за собирание и исследование народной поэзии А. X. Востоков. Как свидетельствует И. И. Срезневский, Востоков «переписывал и даже переделывал» песни Сборника, составил указатель собственных имен и некоторых слов к изданию 1804 года, делал «сравнительные выписки выражений»[569]. Впоследствии Востоков ознакомился с рукописью Сборника, широко использовав материалы его в своем труде о русском стихосложении. Ему же, кажется, принадлежит первое печатное известие о предстоящем выходе второго издания книги[570].

Вслед за Востоковым многие, занимавшиеся в начале XIX века теорией и историей русского стиха, обращались к «Сборнику Кирши Данилова», находя здесь материал для анализа и характеристик особенностей русской стиховой метрики[571].

Об интересе к Сборнику со стороны передовой молодежи 10—20-х годов свидетельствует тот факт, что издание 1804 года было знакомо воспитанникам Царскосельского лицея: в дневнике В. К. Кюхельбекера (запись от 4 февраля 1832 года) есть воспоминание о том, как в 1815 году он перевел на немецкий язык помещенный в Сборнике духовный стих «Сорок калик | со каликою». Реминисценции из былин Сборника обнаруживаются в его повести «Адо» (1824 г.). Живой интерес к «Древним русским стихотворениям» поэт-декабрист сохранял, по-видимому, всю жизнь: он читал их в сибирской ссылке[572].

Мотивы и образы русского фольклора, запечатленного в «Сборнике Кирши Данилова», главным образом — былин, нашли разнообразное отражение в творчестве поэтов первой половины XIX века. Так, следы влияния былинных сюжетов о Добрыне ощутимы в стихотворении В. А. Жуковского «К Воейкову. Послание» (1814 г.)[573].

Для А. С. Пушкина Сборник Кирши Данилова был одним из постоянных источников изучения народной поэзии. В его библиотеке был экземпляр издания 1818 года[574]. Творческое восприятие поэтом материалов сборника отразилось в поэме «Руслан и Людмила», в сказках, в «Песнях западных славян», возможно — в шуточной сказке «Царь Никита и сорок его дочерей». В набросках к поэме «Мстислав» отразились мотивы былины «Илья ездил с Добрынею» и попытки Пушкина по-своему интерпретировать сюжет «Бой Ильи Муромца с сыном». В «Древних русских стихотворениях» Пушкин находил примеры образцового употребления чистой народной речи и этим примерам следовал. Возражая тем критикам, которые осудительно отнеслись к словам «хлоп», «молвь», «топ» в «Евгении Онегине», Пушкин ссылался как на авторитет на «Древние русские стихотворения»: «Слова сии коренные русские... Хлоп употребляется в просторечии вместо хлопание, как шип вместо шипения:

Не должно мешать свободе нашего богатого и прекрасного языка»[575].

Оценил песни из Сборника как в художественном, так и в историко-познавательном отношениях и Н. М. Карамзин — автор «Истории государства Российского»[576].

«Сборник Кирши Данилова» скоро стал известен и за пределами России. С особенным вниманием отнеслись к нему деятели славянской культуры. Можно предполагать, что знаменитый сербский ученый и общественный деятель Вук Караджич знал уже первое его издание[577]. Во время пребывания в Москве он близко сошелся с Калайдовичем. Нет сомнений, что последний, занятый как раз подготовкой издания «Древних русских стихотворений», ознакомил автора «Малой песнарицы» с материалами русского эпоса[578].

Один из ведущих деятелей илиризма, поэт и критик Станко Враз называл Киршу Данилова в ряду выдающихся собирателей славянской народной поэзии[579].

Для чешских и словацких культурных деятелей, поэтов, фольклористов начала XIX века «Древние российские стихотворения» были одним из источников знакомства с русской народной поэзией. Ян Коллар, как свидетельствует его переписка, получил экземпляр книги в подарок от одного русского студента в Иене (это было первое издание Сборника)[580].

Известный чешский поэт и фольклорист Ф. Л. Челаковский, автор сборников «Отзвук русских песен» и «Славянские национальные песни», предполагал осуществить перевод «старинных русских стихотворений». У него был «Сборник Кирши Данилова» (в изд. 1818 г.), откуда он перевел былину о Потыке и песню «Когда было молодцу пора, время великое». Былины о женитьбе Владимира, «Добрыня чудь покорил», «Калин-царь» и «Михайла Казаринов», а также часть сказки «Дурень» перевел в 30-е годы на чешский язык поэт Я. Лангер. Переводы печатались в знаменитом «Журнале Чешского музея». Там же его редактор, выдающийся деятель славянской культуры П. Шафарик в «Библиографическом обзоре сборников славянских народных песен» (1838 г.) писал о «Сборнике Кирши Данилова». Знал этот Сборник и Й. Добровский, великий чешский ученый, один из зачинателей славяноведения. Он пишет о сербских эпических песнях и древних русских стихотворениях в письме к известному филологу-слависту Копитару[581].

«Сборник Кирши Данилова» сыграл важную роль в ознакомлении с русским фольклором европейского читателя первой половины XIX в. К нему, например, широко обращались ранние немецкие переводчики русских народных песен. Знакомство с «Древними российскими стихотворениями» отразилось в сборнике старинных русских героических песен К. X. Буссе[582]. В частности, в эпиграфе к книге приводится знаменитая запевка «Высота ли, высота поднебесная...». Еще большее значение имел сборник П. Гетце «Голоса русского народа в песнях»[583]. Немецкий издатель не только привел здесь ряд образцов былинного эпоса, но и подробно рассказал о Сборнике Кирши Данилова, об истории его издания, изложив многие идеи статьи Калайдовича[584].

Итоговый характер в плане освоения русского фольклора (материалов «Сборника Кирши Данилова» в том числе) в середине XIX в. имела известная книга Т. А. Л. фон Якоб (Талвь), посвященная славянской народной поэзии[585].

Важно отметить, что названные немецкие издания послужили в свое время источником для ознакомления с русским фольклором К. Маркса и Ф. Энгельса[586].

Уже после первого издания «Древних русских стихотворений» в отечественных журналах стали появляться статьи, в которых по-разному оценивалось значение Сборника и его материалов. Оценки эти представляют определенный интерес для истории русской фольклористики.

Целый ряд критиков видел в «Древних русских стихотворениях» прежде всего памятник русской старины, стоящий в одном ряду со «Словом о полку Игореве». В этом же плане характерно сближение былин из Сборника с песнями Бояна и Оссиана[587].

М. Н. Макаров в своем издании «Русское национальное песнопение» (ч. I. М., 1809) перепечатывает из книги Якубовича (без указания источника) несколько былин и пространно комментирует их. В этих комментариях много путаного и наивного, однако есть и ценные наблюдения. Представляют интерес настойчиво повторяемая у Макарова мысль о смелости и независимости древнерусского песнотворца, умевшего говорить в своих песнях резкую и прямую правду; замечание об отрицательном изображении в отдельных былинах князя Владимира; наблюдения над элементами сатиры в Сборнике и др.

В обстановке усиливавшейся в литературе борьбы вокруг проблемы народности вопрос о характере песен из «Сборника Кирши Данилова» приобретал особую остроту и актуальность. С одной стороны, консервативная критика интерпретировала былины в тонах ограниченного и мелкого «квасного» патриотизма. Показательно в этом плане выступление С. Глинки, который обнаруживал в «Древних русских стихотворениях» выражение всех «праотческих наших добродетелей». Подробно разбирая в своих статьях отдельные былины и исторические песни, он выводил из них мораль в духе охранительного патриотизма. В основе увлечения С. Глинки «Древними русскими стихотворениями» лежали консервативная идеализация старины и проповедь монархических идей[588]. В откровенно монархическом духе было написано стихотворение Глинки «К издателю древних русских стихотворений»[589].

С другой стороны, из лагеря же консервативной критики шли и попытки всячески умалить литературное и общественное значение книги. Цертелев, отрицая древность песен, помещенных в ней, утверждал, что это «антики подложные», что «позднейшие слагатели» совершенно исказили «древние русские повести»[590]. Еще раньше с отрицанием древности былин выступил Н. Грамматин. Он отказывал им совершенно в какой бы то ни было художественной ценности, с пренебрежением отзываясь о них как о «простонародных русских сказках», наполненных «самыми нелепыми выводами»[591].

Для отношения консервативной критики к Кирше Данилову в высшей степени характерно упоминание о нем в известной статье ученика М. Т. Каченовского, А. Г. Глаголева, о поэме Пушкина «Руслан и Людмила». Весь пафос статьи «Жителя Бутырской стороны» был направлен, как известно, против элементов народности и демократизма, содержавшихся в поэме. Именно эти элементы, столь ярко выраженные в «Древних русских стихотворениях», вызвали со стороны «Вестника Европы» резко враждебную оценку «Сборника Кирши Данилова»[592].

Последняя по времени попытка опорочить Сборник принадлежала И. П. Сахарову, который хотел заменить вошедшие уже в научный и литературный обиход подлинные материалы Сборника своими подделками (так называемая рукопись Бельского). В этих же целях Сахаров обвинял Калайдовича в искажении былинных текстов[593].

Против различных антинародных концепций в отношении «Древних русских стихотворений» решительно и последовательно выступал В. Г. Белинский. Характерный для Белинского неизменный интерес к «Сборнику Кирши Данилова» был проявлением его пристального внимания к русскому народно-поэтическому творчеству и его истории. О Сборнике великий критик высказывался неоднократно и по разным поводам; как известно, в основу своих знаменитых четырех статей о русской народной поэзии он положил подробный анализ материалов Сборника[594]. В этих статьях Белинский дал научное — в просветительски-демократическом духе — истолкование русского фольклора.

Белинский расценивал «Древние русские стихотворения» как богатое и авторитетное собрание, дающее ясное и основательное представление о русском эпосе: «Это книга драгоценная, истинная сокровищница величайших богатств народной поэзии, которая должна быть коротко знакома всякому русскому человеку, если поэзия не чужда душе его и если все родственное русскому духу сильнее заставляет биться его сердце»[595]. Белинский не сомневался в древнем характере большинства песен, помещенных в Сборнике, хотя и признавал, что они подвергались позднейшим изменениям. Критик тщательно систематизировал в жанровом и идейно-художественном плане сложный состав Сборника. К оценке его материалов он подходил дифференцированно, стараясь отделить прогрессивные, здоровые начала в песнях от всего того, что привнесено в них уродствами социальных порядков и темными сторонами народной жизни. Стремление точно, без преувеличений, без ложной идеализации определить истинное значение «Древних русских стихотворений» (и старой народной поэзии в целом) для русской литературы вызывало у Белинского трезвые, а подчас и преувеличенно резкие критические оценки Сборника, заставляло его выступать против тех, кто ложными восторгами по адресу Сборника прикрывал свою враждебность идеям народности и реализма в литературе.

Белинский любил цитировать в своих статьях «Сборник Кирши Данилова», часто обращался к образам русских богатырей, в которых видел поэтическое выражение национальных качеств русского народа. О том, какое большое воспитательное значение придавал критик-демократ «Древним русским стихотворениям», свидетельствует следующее его высказывание относительно круга детского чтения: «Очень полезно, и даже необходимо, знакомить детей с русскими народными песнями, читать им, с немногими пропусками, стихотворные сказки Кирши Данилова. Народность обыкновенно выпускается у нас из плана воспитания: часто не только юноши, но и дети знают наизусть отрывки из трагедий Корнеля и Расина и умеют пересказать десяток анекдотов о Генрихе IV, о Людовике XIV, а между тем не имеют и понятия о сокровищах своей народной поэзии, о русской литературе... Кто не принадлежит своему отечеству, тот не принадлежит и человечеству»[596].

Высокая оценка, которую дал Белинский «Сборнику Кирши Данилова», во многом определила отношение к последнему со стороны представителей передовой общественной мысли и литературы. Для А. И. Герцена «Древние русские стихотворения» были одним из замечательнейших собраний русского народного творчества. «Народная поэзия вырастает из песней Кирши Данилова в Пушкина»[597] — эти слова выразительно характеризуют понимание Герценом путей развития русской поэзии и места в ее истории материалов Сборника.

И. С. Тургенев — глубокий знаток и ценитель народной поэзии, хорошо знал и «Древние русские стихотворения». Характерно, что в первоначальном тексте «Дворянского гнезда», напечатанном в «Современнике» (1859, № 1), находился эпиграф из «Сборника Кирши Данилова»[598]. Экземпляр издания 1818 года был в библиотеке Л. Н. Толстого в Ясной Поляне. С. Л. Толстой вспоминает: «Напевы Данилова очень нравились моему отцу. Он даже подобрал аккомпанемент к одной из них, а именно к песне „Высота, высота ль поднебесная, глубота ль, глубота океан-моря“». В 1876 году Л. Н. Толстой послал П. И. Чайковскому сборник народных песен с просьбой обработать их. Сергей Львович предполагает, что это были «Древние русские стихотворения»[599].

С музыкальной стороны «Сборником Кирши Данилова» занимался Н. А. Римский-Корсаков, который, в частности, использовал напев былины о Соловье Будимировиче в опере «Садко».

Для М. Горького «Древние русские стихотворения» всегда стояли в ряду классических собраний русского фольклора, он ценил их наряду со сборниками А. Н. Афанасьева, П. Н. Рыбникова и других, рекомендовал молодым писателям читать их, изучать как образцы народной поэтической речи[600].

Тексты из Сборника неоднократно перепечатывались в различных фольклорных изданиях XIX—XX веков. Почти все записи былин и исторических песен вошли в соответствующие выпуски десятитомного свода «Песен, собранных П. В. Киреевским».

С появлением во второй половине XIX — начале XX столетия новых научных собраний по русскому былинному эпосу (сборники П. Н. Рыбникова, А. Ф. Гильфердинга, А. В. Маркова, А. Д. Григорьева, Н. Е. Ончукова и др.) интерес и внимание в науке к «Древним русским стихотворениям» не только не ослабели, а, наоборот, усилились. Было ясно, что материалы Сборника представляют исключительно важное значения для исследования вопросов о судьбах русского эпоса, об областных эпических традициях, об истории отдельных сюжетов. Все это настоятельно требовало нового, более совершенного в научном отношении издания «Сборника Кирши Данилова». Точная перепечатка в 1878 году издания К. Ф. Калайдовича не могла, конечно, удовлетворить требованиям науки. Дело усложнялось тем, что рукопись после 1818 года исчезла неизвестно куда; розыски не обнаружили ее среди бумаг членов кружка Румянцева. Счастливый случай помог обнаружить затерянную рукопись. Она была найдена в 1894 году Н. В. Чеховым в библиотеке кн. М. Р. Долгорукова, к которому попала в числе бумаг А. Ф. Малиновского[601].

В 1901 году появилось наиболее полное и научное издание Сборника, выполненное П. Н. Шеффером по поручению Публичной библиотеки. Это издание до сих пор является наиболее авторитетным. Здесь были опубликованы тексты, от печатания которых в свое время воздержался Калайдович. Шеффер заново прочел рукопись и с большой точностью воспроизвел ее; благодаря этому стало возможным научное изучение Сборника не только фольклористами, но и лингвистами[602]. В статье Шеффера были обобщены многолетние итоги изучения Сборника, в приложениях к книге он дал материалы по истории Сборника и его первых изданий.

Шестое по счету[603] издание Сборника, выполненное в научно-популярных целях, вышло в 1938 году[604].

Целый комплекс историко-фольклористических проблем возникает в связи со Сборником Кирши Данилова. Когда и где он был создан? Кто были инициаторы и исполнители большой и сложной (для XVIII века особенно) работы по собиранию материалов для Сборника? От кого были получены эти материалы? Являются ли песенные тексты подлинными фольклорными записями, произведенными «с голоса», или они записаны с пересказа? В какой мере легла на них печать последующего редакторского вмешательства? Наконец, каким задачам должно было ответить это собрание, задуманное и выполненное с широтой, поистине удивительной для XVIII века?

Эти вопросы в той или иной мере неизбежно оказывались в центре внимания всех, кто занимался «Древними русскими стихотворениями», вокруг них накопилась обширная литература, но и сегодня Сборник во многом продолжает оставаться загадкой. К сожалению, реальные факты, на которые могут опираться исследователи, весьма немногочисленны, чрезвычайно скупо документированы и в некоторых моментах сбивчивы. Отсюда обилие гипотез и догадок (а подчас и фантастических домыслов), разноречивых толкований и скептических выводов.

Прежде всего о рукописи. А. Ф. Якубович в своей «Записке» утверждал, что рукопись Сборника «не восходит старее 50-ти лет, считая до сего времени» (т. е. до 1816 года) и, следовательно, относится к середине 60-х годов XVIII века. Однако К. Ф. Калайдович счел возможным отодвинуть датировку ее еще на двадцать лет, т. е. к середине 40-х годов. Очевидно, и Якубович, и Калайдович опирались не на палеографический анализ рукописи, а на какие-то фактические свидетельства. Палеографические данные здесь противоречат утверждениям первых издателей Сборника: как установил П. Н. Шеффер, большая часть рукописи написана на бумаге 80-х годов[605].

Шеффер же высказал справедливое предположение, что дошедшая рукопись представляет собой не первоначальные (мы бы сейчас сказали — полевые) записи, но переписанную копию[606]. Е. Будде, основываясь на лингвистических наблюдениях, шел еще дальше, полагая, что мы имеем дело «не с первой копией оригинала, а, может быть, по крайней мере, со второй», причем сделанной уже «южновеликоруссами»[607] Известно, что Сборник переписан не одной рукой, над ним работало не меньше пяти писцов[608].

Можно предполагать, следовательно, что Сборник (или какие-то его части) был создан ранее 80-х годов. Точно известно во всяком случае, что отдельные тексты существовали уже в 60-е годы: в руках у П. А. Демидова находился список песни «Никите Романовичу дано село Преображенское», который он послал в 1768 году Ф. Миллеру (см. об этом ниже); оба текста полностью совпадают между собой. Однако нет особых оснований отодвигать создание Сборника к началу XVIII века. 40—60-е годы — вот наиболее вероятное время его рождения.

Вопрос об истории Сборника недавно вновь подвергся пересмотру в связи с обнаруженными в архиве листами рукописи, дублирующими часть Сборника[609]. Е. И. Дергачева-Скоп, основываясь на изучении бумажных знаков и палеографических данных, предлагает свою версию этапов работы над Сборником, а также высказывает соображения о текстологической истории некоторых песен. Идеи статьи Е. И. Дергачевой-Скоп требуют внимательной проверки[610], но вполне очевидно, что существующие в науке точки зрения по поводу истории рукописи должны рассматриваться лишь как более или менее приемлемые гипотезы.

Большинство исследователей сходится на том, что Сборник был создан в одном из юго-западных районов Сибири, примыкающих к Приуралью[611]. Материал Сборника несет на себе ясную печать сибирского происхождения. Соответствующие факты подобрал в свое время Шеффер: «Предположение, что тексты Сборника, — пишет он, — записаны или в Сибири, или в другой местности, но от певца, усвоившего их в Сибири, подтверждают... некоторые особенности этих текстов: в трех местах мы встречаем в сборнике характерную оговорку „по нашему, по сибирскому“; для некоторых песен указанием на то, что мы имеем в них дело с сибирскими вариантами, служат признаки местной окраски в подробностях; так, в песне „Агафонушка“ упоминаются „тюменьские бабы...“, в песне „Свиньи хрю, поросята хрю“, между прочим, читаем: „Когда Москва женилась, Казань понела, понизовные городы в приданыя взела Иркуцка, Якуцка, Енисейский городок“; только в Сибири, вероятно, могло удержаться в песне о покорении ее Ермаком такое обилие местных географических названий; наконец, нужно отметить, что в Сборнике находятся две песни о сибирских событиях, неизвестные... в других вариантах»[612]. Это — казачьи исторические песни «Поход селенгинским казакам» и «Во сибирской украине, во Даурской стороне», обе явно местного характера.

Шеффер же[613] и особенно Е. Будде[614], основываясь на диалектологических данных, извлеченных из рукописи, также приходят к выводу о сибирском происхождении песенных записей.

Современные исследователи устанавливают близость некоторых былин из Сборника Кирши Данилова к алтайской эпической традиции, хорошо зафиксированной в собрании С. И. Гуляева[615].

Я. Р. Кошелев предпринял попытку уточнить район бытования сибирских произведений Сборника и привел ряд аргументов в пользу Красноярского края[616]. Как бы ни были гипотетичны его выводы, необходимо, во всяком случае, считаться с его соображениями о значении Енисея в истории составления Сборника.

«Уральская теория» опиралась на присутствие в текстах Сборника уральских мотивов, а также на роль Демидовых в его создании. В последнее время дополнительные доводы в ее пользу собрал А. А. Горелов, внимательно и подчас заново прочитавший ряд песенных реалий[617]. Впрочем, А. А. Горелов не отрицает тесных связей Сборника с Сибирью и признает, что Кирша Данилов превосходно владел сибирской песенной и эпической традицией. Данные его анализа во всяком случае показывают, что крайне трудно без явных натяжек локализовать однозначно весь репертуар Сборника[618].

Скупые сведения о происхождении Сборника принадлежат Якубовичу. По его словам, «собирателем» «Древних русских стихотворений» «был известный по своей странной жизни П. Акинфиевич Демидов». Речь идет об известном урало-сибирском заводчике П. А. Демидове. Что ему принадлежал какое-то время Сборник, сомневаться не приходится: об этом, по-видимому, сообщил Ключареву Н. М. Хозиков, родственник Демидова, передавший директору московского почтамта рукопись в 1802 или в 1803 году. Но вопрос о роли Демидова в создании Сборника требует более тщательного рассмотрения. Уже Калайдович, пользовавшийся как основным источником «Запиской» Якубовича, не называет Демидова собирателем. Возможно, что в ходе бесед с Якубовичем Калайдович выяснил, что для таких утверждений нет никаких оснований. Поэтому в его предисловии мы читаем: «За открытие и сохранение сих старых памятников русской словесности мы обязаны покойному г. действительному статскому советнику Прокофию Акинфиевичу Демидову, для коего они... были списаны»[619]. Ясно, что перед нами полученное от Якубовича, но существенно уточненное утверждение. Одно место в приведенных словах Калайдовича представляется неясным: что означает «списаны»? Значит ли это, что для Демидова производилась запись песен, и, таким образом, его инициативе обязан Сборник своим появлением, или что по его просьбе для него была снята копия с существовавшего уже собрания? Если считать, что Калайдович лишь уточнил утверждение Якубовича, назвавшего Демидова собирателем, то можно предположить скорее первое, а именно — что те устные сведения, которые вместе с рукописью дошли до начала XIX века, отводили Демидову роль главного инициатора в создании Сборника. Уже в середине XIX столетия С. Шевыревым был обнаружен документ, который добавлял в пользу Демидова новые аргументы. Речь идет о письме Демидова известному историку XVIII века Ф. Миллеру[620]. Очевидно, Миллер во время своих путешествий по Сибири и Уралу посетил Демидова и в беседах с ним обнаружил интерес к сибирским фольклорным материалам. Как известно, Миллер был одним из первых у нас ученых, включивших народную поэзию в число исторических источников. По-видимому, отвечая на расспросы Миллера, Демидов выслал в 1768 году текст исторической песни об Иване Грозном, совершенно тожественный тому, который читается в Сборнике. К сожалению, письмо Демидова мало разъясняет дело. Отметим, что в письме говорится об одной песне, никаких упоминаний о других песнях, как и о Сборнике в целом, здесь нет. Ясно, что в этот момент Сборника в руках Демидова не было, а может быть, он и не знал еще о его существовании. Выражение Демидова, что он «достал» песню «от сибирских людей», как будто означает, что песня была скорее переписана для него с уже существовавшего оригинала, чем записана наново[621]. Некоторые исследователи, имея в виду письмо к Миллеру, решительно склонялись к тому, чтобы признать за Демидовым решающую роль в создании Сборника, а песню, посланную Миллеру, считать зародышем всего собрания[622]. Так, по мнению А. М. Лободы, «Демидов начал собирать песни не по собственному почину, а „по приказанию“, т. е. по поручению, просьбе Миллера. Последний, познакомясь с русскими былевыми и историческими песнями... или хотя бы даже с одной песнью о Никите Романовиче, легко мог просить или просто заинтересовать Демидова к дальнейшему собиранию подобных песен, сообщив при этом краткую инструкцию для собирания их. Вот где, может быть, следует искать разгадки уменья и даже некоторого научного плана собирателя»[623].

Таким образом, речь идет не просто о личной инициативе Демидова. Появление «Древних русских стихотворений» связывается с началом и развитием тех научных интересов к народной поэзии, одним из проявлений которых была деятельность Ф. Миллера. Вся эта концепция представляется увлекательной, но она, увы, зиждется на очень зыбких доказательствах и, самое главное, не подтверждается анализом самого Сборника. Трудно представить себе, что такое собрание песен, как «Древние русские стихотворения», было сделано по заказу привилегированного лица, да еще по научной инструкции. На всем Сборнике лежит печать яркого демократизма. В нем нет ни следа какого бы то ни было отбора материала, цензурной его обработки, «приглаживания», которые были бы неизбежны, если бы он делался по заказу.

Составитель Сборника вдохновлялся совсем иными целями, он записывал былины, исторические песни и другие материалы не для Демидова или Миллера, а для народного чтения. Демидов мог заинтересоваться Сборником, о существовании которого ему было сообщено; он мог приобрести рукопись или для него могли снять копию, которую он сохранил. Но этим, надо думать, и ограничилась роль Демидова в создании Сборника.

Разумеется, «Древние русские стихотворения» не были случайным явлением. Создание Сборника находится в самой непосредственной связи с тем повышенным интересом к фольклору, какой наблюдается в различных кругах русского общества XVIII века и особенно в кругах демократических. Этот интерес находил выражение прежде всего в создании многочисленных рукописных (а позднее и печатных) песенных сборников. Характерно, что большинство этих сборников, дошедших до нас, не содержит былин и исторических песен, а состоит преимущественно из народных лирических песен и романсов. Такой состав сборников объясняется скорее всего принадлежностью их городской демократической среде: здесь, разумеется, уже и в XVIII веке эпос был неизвестен в живой традиции. Все эти сборники создавались и обращались как песенники — таково было их основное и, пожалуй, единственное назначение. «Древние русские стихотворения» в известной мере также предназначались для пения — об этом свидетельствуют ноты, помещенные при каждом тексте. Но именно только «в известной мере», и поэтому связи «Сборника Кирши Данилова» с традициями рукописных песенников XVIII века не столь уж велики. Зато можно определенно говорить о своеобразных связях с другими традициями, более давними и сложными. Речь идет о записях русских былин и исторических песен, которые начинают появляться в России уже с XVII века.

Вопрос о природе и характере старинных записей былин подвергся в недавнее время внимательному и глубокому исследованию, основанному на анализе всех сохранившихся текстов. В результате установлено, что бо́льшая часть их представляет собою записи былин, возможно даже непосредственно от исполнителей (с голоса) либо по памяти, или копии таких записей. Иные из них очень точно сохраняют текст оригинала, в других стихотворный склад разрушен, запись превратилась в прозаический пересказ. Наряду с этим в текстах обнаруживаются следы сознательной литературной обработки, подчас превращавшей былинный текст в настоящую повесть[624].

«При всем многообразии типов воспроизведения былинного материала все эти произведения о богатырях, будучи положены на бумагу, воспринимаются и переписчиками, и читателями именно как повествования — „повести“, „сказания“, „истории“»[625].

Распространение такого рода произведений, повысившийся интерес к фольклору в конце XVII — начале XVIII в. были связаны с общим процессом демократизации литературы, с поисками новых художественных форм, могущих удовлетворить запросы широкого читателя. Фольклорно-повествовательная литература заключала в себе одновременно занимательность, художественный вымысел, героико-патриотическое содержание, историко-познавательные элементы и социальные мотивы.

Можно не сомневаться, что составитель «Древних российских стихотворений» хорошо знал эту рукописную полуфольклорную традицию, может быть — отчасти и воспитался на ней. Но в то же время он не был ее простым продолжателем, а в работе над собиранием народной поэзии сделал решительный и очень важный шаг вперед. Значение «Сборника Кирши Данилова» довольно отчетливо выделяется на фоне предшествующих и сопутствующих ему фактов «массового фольклоризма» (М. К. Азадовский). Его вещественные проявления — «многочисленные рукописные сборники и списки песен, былин, сказок, пословиц и других видов фольклора», создававшиеся в среде крестьянства, городских демократических низов, различных групп, оторвавшихся от крестьянского труда. «В XVIII веке мы имеем уже десятки, сотни таких фактов. Какие-то неизвестные любители, книжники, собиратели записывают народные песни, былины, заносят в свои сборники сказки, пословицы, загадки»[626]. Благодаря проведенной исследовательской работе мы теперь гораздо лучше, чем наши предшественники, представляем размах и социальный характер «массового фольклоризма» XVIII века. В нем выделяются как бы две традиции, которые существовали, в основном, раздельно: одна — с установкой на включение былин, сказок, их обработок в массовую беллетристику, другая, все усиливавшаяся с течением времени, — связанная с созданием песенников, своеобразных альбомов, которые содержали бытовой песенный репертуар, состоявший из произведений народных и литературных и — одновременно — устойчивый и менявшийся[627].

Имеются скудные факты, позволяющие думать, что в своем стремлении не только объединить обе традиции «массового фольклоризма», но и подняться на новую его ступень Кирша Данилов не был одинок. Во второй половине XVIII — начале XIX в. существовали и другие сборники, подобные «Древним российским стихотворениям». Возможно, отсюда некоторые из них попадали в печатные песенники[628]. Однако вполне определенно мы можем говорить лишь о «Сборнике Кирши Данилова», который — при своей несомненной зависимости от рукописной фольклорной традиции XVIII в. — поражает необычайной оригинальностью и смелостью замысла. Прежде всего — это единственный в XVIII в. сборник, составленный целиком из произведений фольклора, даже у́же — из песенных фольклорных жанров. Создатель его не обращался непосредственно ни к обычному для рукописных собраний литературно-повествовательному материалу, ни к популярному репертуару рукописных песенников. Его единственным источником была устная фольклорная традиция, он осознал ее самодовлеющую ценность и ее единство: в «Древних российских стихотворениях» впервые были объединены в рамках одной книги различные песенные жанры, которые до этого в литературной традиции воспринимались как явления различной природы и разного бытового назначения.

Характерной чертой «Сборника Кирши Данилова», является подлинность и точность записи текстов. То, что у его предшественников встречалось спорадически, что обнаруживалось в «массовом фольклоризме» как постепенно укреплявшаяся тенденция, у Кирши Данилова возведено в принцип. К текстам былин и песен он относился с той бережностью, какая отличает подлинного знатока и любителя (а может быть, и хранителя) народной поэзии, когда он становится собирателем. Добросовестность и точность соединялись у него с чуткостью к поэтическому слову, к песенной строке, к образности народной поэзии. Л. Майков справедливо замечал, что «не только содержание, но и напев, и размер былевого стиха не ускользнули от его внимания, и вообще, записывая прямо с народных уст, он сумел приблизиться к тем приемам, которые употребляются современными собирателями»[629].

Принципы и характер записи позволяют рассматривать «Древние российские стихотворения» как собрание, отражающее с большой достоверностью живую фольклорную традицию, стоящее в одном ряду с классическими сборниками по русскому эпосу. В этом смысле «Сборник Кирши Данилова» выходит за пределы собственно русской культуры: он начинает собою новый этап в истории европейского фольклоризма, представляя один из самых первых по времени образцов подлинно фольклорной поэтической антологии в Европе XVIII века.

Вместе с тем точность и подлинность передачи фольклорных текстов у Кирши Данилова имели свои пределы, и со стороны текстологической Сборник требует внимательного критического анализа.

Надо, конечно, иметь в виду, что передача народной песни с ее языковой и метрической характерностью, с речевыми и исполнительскими особенностями певцов, сохранение диалектных черт и различных подробностей, свойственных живому воспроизведению, — все это у Кирши Данилова отнюдь не результат филологического подхода и осознанных фольклористических принципов. Он писал, как слышал, — а слышал хорошо, потому что знал фольклор не со стороны, сам принадлежал к той же среде, в которой вел записи, мог быть и певцом. С другой стороны, его манера письма была традиционной, обычной для людей из народа, прошедших элементарную школу грамотности и воспитанных на рукописной книге. Отсюда — и внешние особенности письма Кирши Данилова (слитное написание предлогов и союзов с другими словами, отсутствие знаков препинания, изложение песен в сплошную строку, без выделения стихов и др.), и нормы правописания. Характерно, что писцы, копировавшие Сборник, и редактор, которому принадлежит окончательный вид дошедшей до нас рукописи, отнеслись к нему безусловно как к обычной старинной книге.

Если же подходить к записям Сборника с выработанными в современной фольклористике критериями, то нельзя не заметить, что эпический стих местами в них сбит, перебивается время от времени явно прозаическими фрагментами; прозаизм вплетается и в безусловно песенные строки; рядом с великолепными по художественной законченности стихами попадаются вялые и невыразительные строчки, которые могли быть дописаны, но вряд ли когда-нибудь пелись; последовательное, поэтически организованное повествование нарушается пропусками или неудачными контаминациями. Тексты неравноценны и как целое: иные из них остаются до сих пор непревзойденными образчиками соответствующих эпических сюжетов, другие же оказываются довольно слабыми вариантами. Последнее обстоятельство, впрочем, обычно для фольклорных сборников, создававшихся на основе полевых записей: состав их всегда неравноценен, поскольку собиратель фиксирует живой репертуар, а не выискивает одни лишь шедевры. В «Сборнике Кирши Данилова» есть недостатки художественного и исполнительского плана, которые надо отнести на счет певцов. Но ряд других отмеченных выше обстоятельств должен быть объяснен иначе. Возможно, что запись местами проводилась не «с голоса», а «со слов», вследствие чего, хотя содержание сохранялось, но поэтическая полнота текста утрачивалась. Создается впечатление, что местами записывавший «не успевал» за певцом, ему приходилось тут же или позднее воспроизводить утерянное не столь точно, вследствие чего естественное движение поэтического текста сбивалось, появлялись прозаизмы и ритмические неловкости.

Наиболее сложным и острым остается вопрос о степени и характере вмешательства собирателя в услышанные им тексты, о наличии «правки», дополнений непесенного плана и т. д.

Очевидно, что Кирша Данилов не занимался мелочной правкой, что он был совершенно свободен от каких-либо соображений цензурного порядка, литературных влияний, указаний «свыше» и т. д. Но он и не был бездумным и безучастным фиксатором услышанного. Вполне возможно, что в отдельных местах он дополнял былины и песни прозаическими вставками, которым иногда пытался придать форму сказа, либо заменял прозаическим (отчасти стилизованным под стих) повествованием отдельные фрагменты текста. В былине о Соловье Будимировиче «голой шап Давыд Попов» так сообщает о судьбе Соловья: «Я-де об нем слышал, да и сам подлинно видел в городе Леденце, у того царя заморского; Соловей у царя в протаможне попал и за то посажен в тюрьму, а корабли его отобраны на его ж царское величество». Здесь элементом былинной строки можно признать лишь «у того царя заморского». И далее в тексте как будто былинная строка «Тут ласковой Владимер-князь закручинился» переходит в прозаическое: «скоро вздумал о свадьбе, что отдать Запаву за голова шапа Давыда Попова». Можно подозревать, что первый фрагмент (слова «шапа») прямо сочинен Киршею Даниловым: на его месте в тексте былины мог быть пропуск или какая-либо условная формула, подобная той, что есть в варианте М. Д. Кривополеновой:

Во втором фрагменте мы имеем типичный пример пересказа былинного эпизода прозой, его сокращения и стяжения составляющих его формул.

В былине о Дюке мы находим прозаический фрагмент: «Покушавши, ласковой Владимер-князь велел дом его переписывать, и был в том дому сутки четвера. А и дом его крестьянской переписывали — бумаги не стало, то оттеля Дюк Степанович повел князя Владимера со всемя гостьми и с всемя людьми ко своей сударыне-матушке...» Этому краткому изложению соответствует в хороших вариантах серия богато разработанных эпизодов. В данном случае опять происходит их стяжение.

Иной случай в песне о Гришке Расстриге. Вот как изложен фрагмент-рассказ матери Дмитрия: «Потерян мой сын, царевич Димитрей Иванович, на Угличе от тех от бояр Годуновыех; его мощи лежат в каменной Москве, у чудных Сафеи Премудрыя; у того ли-то Ивана Великого завсегда звонят в царь-колокол, соборны попы собираются за всякие праздники совершают панафиды за память царевича Димитрия Ивановича, а Годуновых бояр проклинают завсегда». Песенные строки прошиты здесь прозаическими фразами, причем именно эти последние вносят дополнительные исторические и острые социальные мотивы.

Книжные выражения, в которых трудно найти что-нибудь от песенной речи, эпизодически встречаются в разных местах рукописи: «Отпевавши надлежащее погребение»; «по нынешнему званию Шлюшенбурга»; «А сам он царю рапортует»; «Тотчас по поступкам Соловья опознывали» и т. п.

Особенно показательны для уяснения работы Кирши Данилова над песнями тексты «На Бузане-острове» и «Ермак взял Сибирь». Оба текста начинаются как типичные казачьи песни, но затем они переходят в повествования, которые в сюжетно-композиционном плане, в поэтическом содержании, в сущности, противостоят исторической песне и близки историческим преданиям. Повествования эти исторически насыщены, в них много имен, топонимов. Создается впечатление, что Киршу Данилова не удовлетворяли относительно краткие казачьи песни о Ермаке, в которых историческая конкретность выступала сравнительно бедно и заслонялась поэтическими обобщениями. Опираясь на известные ему предания, Кирша Данилов развернул песни в обширные и исторически полнокровные повествования. При этом он в ряде моментов как бы приблизил стилистически прозаические дополнения к песенной основе, хотя, естественно, стилистического единства ему достичь не удалось.

А. А. Горелов, специально проанализировавший тексты о Ермаке, пришел к выводу, что они представляют собою цельные (и внутренне связанные между собой) песенные произведения, созданные певцом Киршею Даниловым[630]. Этот свой вывод он распространил и на другие тексты, объяснив содержательные, образные и стилистические их особенности импровизационным характером поэтического таланта Кирши Данилова. Кирше-певцу принадлежат, по мнению А. А. Горелова, и прозаизмы, и книжные выражения, и трансформация предания в песню.

В противоположность этой гипотезе о Кирше — певце импровизаторе, которая, несмотря на свою привлекательность, не объясняет всего комплекса текстологических загадок Сборника, существует тенденция рассматривать все своеобразные случаи отступления от привычной фольклорной традиции в Сборнике, все действительные или кажущиеся проявления творческой оригинальности как результат сознательного вмешательства собирателя-редактора в тексты. Датский ученый А. Стендер-Петерсен в своем докладе для IV Международного съезда славистов в Москве чрезмерно гипертрофировал наличие в Сборнике «сознательной редакции», распространив ее «на все записанные у Кирши Данилова былины и исторические песни»[631]. Концепция Стендер-Петерсена встретила возражение со стороны ряда советских ученых, многие его доводы были фактически опровергнуты[632]. Нет оснований преувеличивать степень собственной работы собирателя над записанными им текстами произведений фольклора. Не стоит также трактовать случаи редактирования отдельных мест как вмешательство «со стороны». Кирша Данилов превосходно знал фольклорную традицию в ее различных жанровых проявлениях и вносил свое в отдельные тексты, исходя из этого знания. В конечном счете определяющим для него был принцип точной записи и сохранения записанного. Разумеется, этот принцип не носил характера научной методологии, он проявлялся стихийно, в силу специфичности интереса Кирши к народной песне. Тем более следует поражаться тому факту, что в годы, когда всюду в Европе ценность самобытной, необработанной народной поэзии только-только начинала осознаваться, — безвестный знаток и любитель русской песни записывал былины с такой бережностью и художественной чуткостью.

Таким образом, изучение принципов записи и обработки текстов, характерных для собирателя, уже проливает некоторый свет на вопрос о природе и назначении Сборника. Еще более важно в этом плане рассмотреть его состав.

Основу «Сборника Кирши Данилова» составляют записи былин (24 номера). Естественно, что в науке издавна установился взгляд на «Древние русские стихотворения» прежде всего как на собрание русского былевого эпоса. С точки зрения историко-фольклористической это, конечно, верно. Но очевидно, что сам собиратель мыслил себе состав Сборника гораздо шире и разнообразнее. Поэтому рядом с былинами здесь находится большое количество исторических песен (21 номер — начиная от редчайшего «Щелкана» и кончая песнями Петровского времени). В совокупности былины и исторические песни составляют основную массу текстов Сборника и придают ему вполне определенное лицо: «Древние русские стихотворения» — это прежде всего собрание русской народной исторической поэзии. Несомненно, что сам составитель это отлично понимал и к этому стремился. Для него огромную ценность представляла не только собственно художественная, но фактическая, историко-познавательная сторона песен. Поэтому он не только бережно сохранял все фактические подробности, имена, географические названия и т. д., но и сознательно усиливал эту сторону за счет дополнительного, непесенного материала. Кроме того, в былинах и исторических песнях составитель дорожил повествовательным началом. Песни эти были для него одновременно и своеобразными повестями, занимательными историями. Поэтому он так заботился при записи о сохранении цельности сюжета и различными приемами старался укрепить и усилить в песнях их повествовательную сторону. Приведенные выше примеры (особенно с песнями о Ермаке) в этом отношении достаточно показательны.

Исследователями уже высказывалось мнение, что большинство песен Сборника характеризуется таким значительным стилистическим единством, которое предполагает запись их либо от одного певца, либо от группы исполнителей, принадлежавших к одной песенной школе[633]. Задачу тщательного изучения Сборника с этой стороны выдвинул в свое время Шеффер[634]. Исследования, осуществленные в недавнее время, значительно расширили и углубили наши представления о стилистическом единстве основной части Сборника, которую составляют прежде всего былины и исторические песни. П. Д. Ухов изучил «типические места» и обнаружил, что многие из них в разных текстах одинаковы; легкое их варьирование указывает на то, что исполнители песен помнили и воспроизводили их не механически, а собиратель точно записывал эти варианты. К таким общим местам относятся, например, картины выезда богатыря, стрельбы из лука, формула княжеского поручения и др. Одинаково, например, описаны подарки, которые получает князь Владимир от Соловья Будимировича и от матери Дюка Степановича: «Сорок сороков черных соболей, второе — сорок бурнастых лисиц»; одинакова формула обучения Волха и Васьки Буслаева: «Отдавала его матушка грамоте учиться, а грамота Волху в наук пошла; посадила его уж пером писать, а письмо ему в наук пошло»; чрезвычайно сходно описаны дворы гостя Терентища и Чурилы; одинаково «шутят» Васька Буслаев и Саул Леванидович: «Он шутки шутит не по ребячью, а творки творил не по маленьким: которого возьмет за руку, из плеча тому руку выломит; которого заденет за ногу, по гузна ногу оторвет прочь; и которого хватит поперек хребта, тот кричит-ревет, окорачь ползет»; в одной форме выражены поручения, которые дает князь Владимир Михайле Потоку и Михайле Казаринову: «Сослужи ты мне службу заочную, съезди ко морю синему, настреляй гусей, белых лебедей, перелетных серых малых уточек к моему столу княженецкому, до люби я молодца пожалую».

Стилистически сближаются с былинами и некоторые исторические песни: одинаково, например, изображена дорога, по которой едут Иван Грозный и Илья Муромец; одним приемом («согнет корчагою») одолевают своих врагов Иван Годинович, Илья Муромец и Мастрюк, и т. д.

Прав, конечно, П. Д. Ухов, делая из наблюдений над типическими местами вывод, что почти все былины и ряд исторических песен скорее всего принадлежат одному сказителю или по крайней мере сказителям одной былинной школы[635].

Однако единство основной части Сборника не ограничивается стилистическими совпадениями. Оно захватывает более широкую область художественных особенностей песен. Оно проявляется также в согласованности характеристик персонажей, встречающихся в разных текстах; в том, как одни и те же предметы и образы переходят из песни в песню («подворотня — рыбий зуб», «Спасов образ», «дверь на пяту» и др.), в обилии одинаковых географических названий и т. д.

Несколько особняком стоят в Сборнике казачьи и солдатские исторические песни XVII — начала XVIII века. Отличаясь в стилистическом отношении, в манере повествования, в принципах композиции от былин и старших исторических песен, они образуют в Сборнике свою самостоятельную группу и также характеризуются известным внутренним единством. В то же время их связывают с основной массой песен Сборника отдельные стилистические параллели и совпадения.

Некоторые дополнительные наблюдения над стилистическим единством текстов Сборника сделал А. Позднеев[636]. В исследованиях А. А. Горелова эта тема получила наиболее обоснованное и широкое освещение. Им учтен и выявлен значительный круг «текстуальных совпадений» разных уровней, захватывающий подавляющее большинство произведений Сборника. А. Горелов обратил внимание на то, что совпадения эти носят нередко вариационный характер и что отдельные фразеологические единицы, стилистические элементы и даже более сложные структурно-композиционные фрагменты переносятся из одних произведений в другие, получая здесь свое творческое применение[637]. Эти наблюдения укрепили уверенность А. А. Горелова в справедливости взгляда на Киршу как певца-импровизатора. Конечно, здесь далеко еще не все можно считать выясненным. К сожалению, теория фольклора не выработала надежных критериев, на основании которых можно было бы с уверенностью стиль одного певца выделять из стиля школы и тем более с определенностью указывать на наличие системы импровизационной техники.

Довольно значительная группа песен, вполне четко выделяющаяся в составе Сборника, — это песни сатирические и шуточные. Они придают определенный оттенок всему Сборнику, и наличие их дало основание ряду исследователей утверждать тезис о скоморошьем происхождении Сборника в целом[638]. В последнее время эту точку зрения подробно обосновал А. А. Горелов[639]. С одной стороны, он значительно расширил число песен, которые могут называться «скоморошинами», то есть песнями, в которых преобладают острая насмешка, сатира, дерзкая и нередко непристойная шутка, балагурство. Наряду с песнями «Гость Терентище», «Сергей хорош», «Чурилья-игуменья», «Из монастыря Боголюбова старец Игренищо», «Свиньи хрю, поросята хрю», «Стать почитать, стать сказывать», связь которых с репертуаром «веселых людей» скоморохов трудно оспаривать, в состав «скоморошин» попадают былины о Ставре, Чуриле, Садко, исторические песни о Щелкане и Кострюке, песни о теще и зяте и ряд других[640]. С другой стороны, А. А. Горелов находит скоморошье начало в ряде «серьезных» текстов, впрочем — не без преувеличений и натяжек. На наш взгляд, нет оснований весь насмешливо-озорной, сатирический и нарушающий приличия песенный слой в Сборнике, как и вообще в русском фольклоре XVII—XVIII вв., относить на долю скоморохов. Он достаточно ярко обнаруживает себя в разных жанрах крестьянского фольклора, поэзии городских демократических низов. В «Сборнике Кирши Данилова» народная смеховая культура, как она отразилась в песенных жанрах, предстает во всем своем великолепии и стиховом и идейном разнообразии.

Что касается вопроса об участии скоморохов в создании «Сборника Кирши Данилова», то здесь по-прежнему многое остается неясным.

Обычно считают, что именно скоморохов имел в виду Демидов, когда писал Ф. Миллеру, что он достал песню об Иване Грозном от «сибирских людей», «понеже туды (т. е. в Сибирь, — Б. П.) всех разумных дураков посылают, которые прошедшую историю поют на голосу».

««Разумные дураки», — пишет М. К. Азадовский, — могло означать тех потешников-профессионалов, в чей репертуар входило, помимо балагурства и шутовства, и знание серьезных былевых и исторических песен... Такими «разумными дураками» несомненно с полным правом могли называться лихие молодцы, веселые скоморохи... Скоморошья, невольная, как свидетельствует письмо Демидова, колонизация Сибири была одним из путей перехода в Сибирь эпических песен и преданий и самого песенного искусства»[641].

Однако нет оснований преувеличивать роль скоморохов в распространении и сохранении эпической традиции. Эпос пришел в Сибирь, так же как и на русский Север, как и на Дон, на Терек, вместе с народными массами, которые всегда были самыми прямыми и непосредственными его носителями. Выражение Демидова «разумные дураки» пока что не поддается убедительному разъяснению.

Давняя точка зрения на Киршу как певца скоморошьего склада, записавшего собственный репертуар, в последнее время получила новую поддержку[642]. По поводу этой концепции могут быть высказаны некоторые сомнения общего и фактического порядка.

Зачем певцам или певцу записывать свой репертуар? Чтобы сохранить его в памяти? Но народные певцы не забывают усвоенных ими былин и песен, особенно если они их систематически исполняют (а для профессиональных певцов это — правило). Чтобы обучать новых певцов? Но известно, что передача и усвоение фольклорной (песенной, былинной, сказочной) традиции в народной среде имеет хорошо выработанные формы, не требующие участия книги.

К тому же тексты, записанные Киршей Даниловым, петь нелегко, несмотря на приложенные ноты. Тексты освобождены от типично песенных элементов — повторов, обрывов, подхватов, вставных слогов и т. п. Песня в записи Кирши Данилова превращается в стихотворение.

Само по себе предположение, что тексты, помещенные в Сборнике, записал певец, не невероятно. Новейшая история фольклористики знает несколько случаев, когда грамотные сказители записывали былины, которые сами исполняли (И. А. Касьянов, П. Калинин, Т. Е. Точилов, П. И. Рябинин-Андреев). Замечу, что во всех известных мне случаях они делали это либо по просьбе собирателей, либо под влиянием встреч с ними, вели записи «для науки» и отсылали их в научные учреждения. В сущности, певцу записи «своих» былин не нужны, и для себя он не станет проводить эту тяжелую и не имеющую какой-то прямой цели работу.

Следовательно, гипотеза о певце — составителе «Сборника Кирши Данилова» не снимает основного вопроса — о целях, ради которых сборник создавался. К тому же эта гипотеза, даже если признать ее правомочность, требует некоторых существенных уточнений. Так, одному певцу вряд ли мог принадлежать весь состав сборника, поскольку исследователям не удалось доказать художественного единства (которое можно было бы отнести за счет одного певца или даже сплоченной группы певцов) всех песен Сборника и поскольку, учитывая позднейшие данные русского народного творчества, трудно представить себе народного сказителя, владеющего столь пестрым в жанровом и стилевом отношении песенным материалом.

Возникает мысль, что Кирша Данилов записал не только «свои» былины и песни, но и песни от других певцов. А это обстоятельство очень важно для понимания Сборника.

Любопытно, что в тетрадях упомянутого выше И. А. Касьянова содержатся фольклорно-этнографические материалы, которые он собрал от крестьян: духовные стихи, причитания невесты, заговоры. Если добавить к этому, что у Касьянова хранились также копии произведений старой книжности, то перед нами вырисовывается облик любителя, делившего свои интересы между фольклором и литературой, — носителя фольклорной традиции и ее собирателя[643]. Составитель Сборника был превосходным собирателем, отличавшимся широтой фольклорных интересов. Он, несомненно, обладал и большими знаниями в области народной поэзии, и необходимой энергией, и той чуткостью к материалу, которая отличает одаренных собирателей от рядовых регистраторов народной песни.

И состав Сборника, и принципы записи песен в нем еще раз доказывают, что он создавался помимо внешних заданий. В работе над Сборником составитель действовал по собственной инициативе, он не был связан никакими условиями и обязательствами. Он создавал не свод фольклорных источников для Миллера, но и не репертуарный сборник для певцов-скоморохов. Только полным непониманием истинного значения Сборника вызвано объяснение Коршем причин, заставивших Киршу Данилова записывать песни: он делал это якобы «по причине более действительной, нежели платоническое любопытство, т. е. либо ему нужно было закрепить эти песни в памяти для воспроизведения их в честной компании, будь то среди собутыльников или «сидючи во беседе смиренныя у боярина великого», либо он взялся за перо по поручению такого боярина, который и был только любителем»[644].

У составителя были гораздо более серьезные и важные цели. Он создал книгу, которая могла бы служить (и служила, вероятно) и песенником, и прежде всего материалом для массового чтения — занимательного, историко-познавательного, развлекательного.

«Сборник Кирши Данилова» правильнее всего можно определить как своеобразную народную книгу, рассчитанную на самого широкого, массового читателя XVIII века. У этой книги есть свой план; правда, он не выдержан до конца, отдельные его моменты лишь смутно угадываются. Неслучайно, конечно, Сборник открывается великолепной, эпически размашистой запевкой:

Эти строки могли бы служить эпиграфом ко всей книге. Их большой идейно-художественный смысл по-настоящему понял В. Г. Белинский, который не раз в своих статьях по различным поводам приводил их как яркую поэтическую иллюстрацию к характеристике национальных качеств русского народа[645]. Сборник — и тоже, может быть, неслучайно — завершался песней о Разине, от которой, к сожалению, в рукописи сохранилось только начало.

Отдельные жанры в книге не обособляются. Но заметно, что былины все сосредоточены в нескольких местах; они лишь перебиваются другими песенными текстами. Лучшие, наиболее яркие былины почти все собраны в начале книги, они задают в ней тон наряду со старшими историческими песнями. Последние также тяготеют к нескольким группам, особенно это относится к песням военно-героического содержания. Наконец, и песни сатирические и шуточные собраны главным образом в конце Сборника. Далекая эпическая героика — недавняя история — современность, преломленная сквозь сатиру и юмор, подчас горький («Ох! В горе жить — не кручинну быть»), — такова последовательность материала Сборника, которая хотя и не соблюдена точно и строго, но явственно прослеживается при внимательном анализе.

Кто же был создателем этой замечательной книги?

По давней традиции «Древние русские стихотворения» прочно связываются с именем Кирши Данилова. Но личность его и по сей день остается загадкой. В издании 1804 года его имя не упоминалось. Оно появилось впервые в издании 1818 года — на титульном листе книги и в «Предисловии» Калайдовича, который писал: «Сочинитель или, вернее, собиратель древних стихотворений... был некто Кирша (без сомнения, по малороссийскому выговору Кирилл, так как Павша — Павел) Данилов, вероятно казак, ибо он нередко воспевает подвиги сего храброго войска с особенным восторгом. Имя его было поставлено на первом, теперь уже потерянном листе Древних стихотворений». Калайдович при этом прямо ссылается на свидетельство Якубовича. Последний в своей «Записке» сообщал следующее: «Сочинителем древних стихотворений, как видно из начала рукописи, был некто Кирша (вероятно, Кирилл, так как Павша — Павел) Данилов, может быть казак...». Ясно, что сам Калайдович первого листа Сборника уже не видел. Что касается именования Кирши казаком, то эти предположения первых издателей Сборника (как и относительно украинского происхождения имени Кирши и относительно времени его жизни) можно оставить без внимания. Ясно, что Якубович не выдумал этого имени, что оно действительно стояло на первом листе рукописи. Неясно, однако, в каком качестве оно было здесь указано. Были ли на этом листе какие-нибудь дополнительные данные, позволявшие издателю 1804 года считать Киршу «сочинителем», а издателю 1818 года — «вернее, собирателем» «Древних русских стихотворений», мы не знаем. Но, имея в виду, что Калайдович, судя по некоторым фактам, брал у Якубовича сведения в дополнение и в объяснение к тем, которые были даны в «Записке», надо думать, что у издателя 1818 года имелись какие-то веские основания поставить имя Кирши Данилова в заглавии книги. Сказанным ограничивается, по существу, фактическая база для изучения вопроса. Один только дополнительный факт извлек сам Калайдович из Сборника. По его мнению, то же имя встречается в песне «Да не жаль добра молодца битого — жаль похмельного» («где он сам себя именует Кириллом Даниловичем»)[646].

Никакими документальными данными о Кирше мы не располагаем[647]. Естественно, что в литературе неоднократно раздавались скептические голоса, предлагавшие пренебречь указанием Якубовича. Пожалуй, громче всех в свое время звучал голос И. П. Сахарова, который вообще всячески стремился скомпрометировать Сборник. Дело было, конечно, не в имени. С именем Кирши Данилова в русскую литературу вошел — пусть без достаточных фактических оснований вследствие не вполне ясного представления о природе народных песен Сборника — образ мужицкого поэта. У многих этот образ вызывал явные симпатии. Но он претил консервативным критикам именно как носитель «простонародного искусства». Знаменитое сопоставление Пушкина — автора «Руслана и Людмилы» — с Киршей, представленным мужиком, вваливающимся в дворянскую гостиную в армяке и лаптях, с зычным голосом, сопоставление, сделанное А. Г. Глаголевым, в этом отношении достаточно показательно[648].

Проблема Кирши Данилова не свелась, однако, к вопросу о том, существовало или нет это лицо в действительности. Уже Калайдович поставил вопрос о том, кто же такой Кирша — сочинитель или собиратель? И хотя научный уровень представлений о народном творчестве в те годы был еще невысок, Калайдович дал ответ, который в дальнейшем многими поддерживался и развивался. Убежденный в том, что большинство «древних русских стихотворений» действительно древние, Калайдович считал, что Кирша Данилов их усвоил и более или менее переработал. О небольшой части песен Калайдович прямо отзывался как о созданных самим Киршей. Наконец, издатель 1818 года был убежден, что и запись всех песен принадлежит Кирше. Таким образом, для Калайдовича в лице Кирши Данилова совмещались народный сказитель, поэт и собиратель.

Эти же мысли, но в более четкой форме выразил Белинский: «Разумеется, смешно и нелепо было бы почитать Киршу Данилова сочинителем древних стихотворений... Все эти стихотворения неоспоримо древние. Начались они, вероятно, во времена татарщины, если не раньше... Потом каждый век и каждый певун или сказочник изменял их по-своему, то убавляя, то прибавляя стихи, то переиначивая старые. Но сильнейшему изменению они подверглись, вероятно, во времена единодержавия в России. И потому отнюдь неудивительно, что удалой казак Кирша Данилов, гуляка праздный, не оставил их совершенно в том виде, как услышал от других. И он имел на это полное право: он был поэт в душе... Некоторые из них могут принадлежать и самому ему, как выше выписанная нами песня «А и не жаль мне-ко битого, грабленого»... В следующей песне, отличающейся глубоким и размашистым чувством тоски и грустной иронии (имеется в виду песня о Горе. — Б. П.), Кирша является истинным поэтом русским, какой только возможен был на Руси до века Екатерины...»[649].

Почти ничего не зная о Кирше Данилове и питая слабые надежды узнать что-нибудь в дальнейшем, мы должны оставить за Сборником его имя. С ним эта книга прочно вошла в историю русской и мировой фольклористики. Но если уж оставлять имя Кирши Данилова, то, конечно, как собирателя и создателя Сборника. Характер Сборника, его состав дают возможность представить и его облик. Кирша Данилов принадлежал к демократической среде, он был одним из тех замечательных деятелей народной культуры XVIII века, о которых мы, к сожалению, знаем очень мало. Ему русская культура обязана сохранением выдающихся памятников народного творчества.

Почти за два столетия, прошедших со дня первого издания «Сборника Кирши Данилова», русская наука обогатилась огромным количеством собраний подлинных записей народных песен. Она располагает теперь множеством первоклассных публикаций былин, исторических и лирических песен; многие сюжеты известны в десятках вариантов. Благодаря усилиям нескольких поколений исследователей стали достоянием русской культуры эпические богатства, сохраненные на Севере.

Теперь «Древние русские стихотворения» не стоят уже в одиночестве, как в первой половине XIX века, — они занимают свое определенное место в ряду классических собраний русской народной поэзии. Их место рядом с «Песнями, собранными П. В. Киреевским», «Песнями, собранными П. Н. Рыбниковым», «Онежскими былинами» А. Ф. Гильфердинга, южносибирским собранием С. И. Гуляева и другими памятниками русской фольклористики. Но тот факт, что «Сборник Кирши Данилова» не является ныне ни единственным, ни самым крупным собранием былин и песен, не снижает его большой литературной и научной ценности. Как раз наоборот, — наличие рядом с ним других крупных собраний позволяет по-настоящему оценить все значение материалов, в нем находящихся.

Прежде всего о былинах. «Сборник Кирши Данилова» был в свое время подлинным открытием русского эпоса. С тех пор наши представления о сюжетном составе былин и об их идейно-художественных качествах чрезвычайно расширились. Однако теперь ясно, что в «Древних русских стихотворениях» были в свое время собраны почти все основные былинные сюжеты (здесь нет былин о Святогоре, Вольге и Микуле, об Илье Муромце и Идолище и некоторых других), что дает возможность изучения эпической традиции в XVIII веке. К тому же здесь есть сюжеты, либо вовсе не зафиксированные другими собирателями («Суровец», «Саул Леванидович»), либо представленные в единичных записях («Волх Всеславьевич»). Исследования показали, что «Сборник Кирши Данилова хотя и является самым старшим в русской фольклористике по времени записи былин, однако не всегда содержит наиболее древние версии отдельных сюжетов. Доказано, что в ряде случаев тексты, записанные в конце XIX—XX веке, архаичнее по своему характеру, чем тексты в записи XVIII столетия. Но, с другой стороны, «Сборник Кирши Данилова» включает и весьма архаичные версии, в которых сохранились древние эпические мотивы, утерянные сказителями других районов. Таковы, в частности, былины о Волхе, о Дюке Степановиче, Потоке Михайле Ивановиче, Ставре Годиновиче. Некоторые из записей Кирши справедливо признаются одними из лучших среди известных вариантов. Неслучайно они, как правило, помещаются в антологиях русского эпоса. Сюда относятся былины о Буслаеве, об Иване Годиновиче, Иване Гостином сыне, Волхе Всеславьевиче.

Если не все тексты былин из «Сборника Кирши Данилова» являются столь же совершенными в целом, как перечисленные, то во многих из них можно найти немало интересных и высокохудожественных частностей, которые прекрасно иллюстрируют силу и поэтичность русского эпоса.

Так, среди многочисленных вариантов былин о Калине-царе текст Кирши Данилова выделяется потрясающей по яркости и эмоциональности изображения картиной татарского нашествия:

Собирателю удалось запечатлеть в записях те основные особенности эпического стиля, которые характеризовали былинную традицию XVIII века, и, по-видимому, не только в Западной Сибири. Былинные тексты в Сборнике в гораздо меньшей степени связаны теми условностями, какие характерны для северорусской эпической традиции. В них меньше проявляется ретардация: повествование идет свободнее, динамичнее; характерные образцы в этом отношении дают эпизоды драки в Новгороде («Василий Буслаев») или ряд эпизодов из былины «Три года Добрынюшка стольничал». Заметно, что сказители, ценя конкретность описаний, в то же время не увлекаются детализацией. Одно из немногих детальных описаний — снаряжения Дюка — полностью оправдано художественным замыслом былины; его можно смело причислить к образцам поэтической изобразительности русского эпоса.

Свойственные эпосу троекратные повторения применяются в текстах Сборника, как правило, с тактом и к месту. К тому же они почти никогда не повторяются буквально, но всегда более или менее варьируются, что придает им особую выразительность (сравните, например, рассказ о метании жребиев в былине «Садков корабль стал на море»).

В композиционном отношении былинные тексты Сборника не являются равноценными. Здесь есть песни с исключительно выдержанной композицией, в которых целое и отдельные части гармонически объединены одной художественной идеей и в которых каждый поворот сюжета хорошо мотивирован («Василий Буслаев», «Ставер Годинович»). Но есть и песни с неудачными и неоправданными контаминациями («Соловей Будимирович», «Алеша Попович»), с явными пропусками и немотивированными эпизодами. Композиционные слабости характеризуют уровень мастерства отдельных певцов, представленных в Сборнике (если они не являются результатом неудачной редакторской обработки текстов), но не относятся к состоянию эпической традиции в целом. Изучение сюжетов и композиционных особенностей былинных записей Сборника позволяет как раз сделать вывод, что традиция эта в Западной Сибири в середине XVIII века находилась в полном расцвете. Об этом говорят и примеры великолепной художественной разработки образов. Характеристики богатырей отличаются последовательностью и выдержанностью. Среди них надо выделить образ Васьки Буслаева — замечательный пример глубокой психологической характеристики средствами эпической поэтики. Буслаев в двух былинах Сборника предстает как сложный и богатый характер. Показательно, что Белинский, опираясь исключительно на материалы Кирши Данилова, дал известное истолкование Буслаева как социального типа.

В былинных текстах Сборника неоднократно встречаются прекрасно разработанные эпизоды и картины. Мы найдем здесь и подлинно трагические описания (смерть жены Дуная и самоубийство Дуная), и сцены, в которых историческая конкретность описаний сочетается с напряженным драматизмом (таков рассказ о приходе татарского посла в Киев в былине «Калин-царь»).

Здесь есть эпически величавые картины (образ корабля Соловья Будимировича) — и рядом с этим описания, полные острого юмора (бегство незадачливого любовника — Змея Горыныча из дому Маринки; ссора Блудовой жены и Чесовой жены).

Великолепны в былинах Сборника диалоги: они редко носят эпически бесстрастный характер; чаще всего они по-настоящему экспрессивны и психологически содержательны. В былинах разговаривают, спорят, ссорятся, объясняются живые люди, и речи их, предельно сжатые, полны большого художественного смысла. Показательны в этом отношении все диалоги в былине «Три года Добрынюшка стольничал»: Маринки с Добрыней, Добрыни со Змеем, Маринки с Анной Ивановной. У каждого персонажа своя манера говорить, свои особые интонации, свой тон. Столь же выдержанны диалоги в былине об Иване Годиновиче.

Нельзя не отметить также разнообразия стилистических приемов, обнаруживающихся в былинах. Здесь множество сжатых формул, образных выражений, которые отличаются меткостью и своеобразной художественной точностью. Нередко они также экспрессивны. Какой иронии, например, полна фраза, с которой обращаются — в одном случае Соловей Будимирович, в другом Добрыня — к своим незадачливым соперникам: «Здравствуй, женимши, да не с кем спать».

Трудно лучше передать состояние Ивана Гостиного сына, который побился «о велик заклад» — «о своей буйной голове» — и теперь надеется только на своего коня:

Вот примеры былинной образности, сохранившиеся, по-видимому, исключительно в текстах Сборника: «Потащил он Настасью, лишь туфли звенят»; «А рвет на главе кудри черные и бросает о кирпищат пол»; «А и буйные ветры не вихнут на нее»; «А и я бы на свете был попрыжея и полутчея в семь семериц тебя». Отдельные образы строятся здесь на игре слов, иногда — на игре собственных имен. Так, в нескольких текстах действуют два персонажа — Спиря и Сема. Их испуг, растерянность передаются словами:

Исследователи нашли в былинах Сборника много отдельных сюжетных подробностей, ситуаций, характеристик, которые дают возможность говорить иногда о самостоятельных версиях, чаще же о специфических вариантах известных сюжетов. Однако все такие отличия ни в коем случае не противоречат общему характеру русских былин и полностью согласуются с ним. В идейном отношении былины из Сборника Кирши Данилова представляют органическое и нерасчленимое целое со всем русским эпосом. В них выражены народная героика и патриотизм, народные представления о справедливости. В былинах о борьбе с иноземными захватчиками и насильниками — «Алеша Попович», «Калин-царь», «Первая поездка Ильи Муромца в Киев» и других — богатыри выступают как носители народного героизма, сберегатели родной земли. Яркий демократизм Сборника выявляется, в частности, в том, что Кирша Данилов в своих записях нигде не затушевал, а быть может, даже и подчеркнул обличительные, антикняжеские и антибоярские тенденции. Князья и бояре рисуются здесь чаще всего осудительно, нередко в пренебрежительном и насмешливом тоне, они противопоставляются богатырям. Так, когда Алеша Попович побеждает иноземного врага Змея Тугарина, княгиня бранит его: «Деревенщина ты, засельщина! Разлучил меня с другом милым, с молодым Змеем Тугаретиным!». Возмущенный богатырь отвечает: «А ты гой еси, матушка, княгиня Апраксевна! Чуть не назвал я тебя сукою, сукою-то волочайкою». В былине «Добрыня чудь покорил» богатырь открыто укоряет князя в вероломстве: «Диво князю Владимеру, хочет у жива мужа жену отнять!». В былине «Ставер боярин» так же сильны по сравнению с другими вариантами мотивы унижения князя Владимира женой Ставра. После удачного выстрела Василисы Микулишны «Владимир князь окорачь наползался»; оказался побежденным он и в игре в шахматы: «шах да и мат да и под доску».

В двух местах Сборника встречается любопытная формула, которая в контексте звучит явно иронически. Хотя она и обращена к вражеским царям (Афромею Афромеевичу и Калину), но есть в ней и некий более широкий смысл:

В науке уже указывалось на то, что «Сборник Кирши Данилова» в своей былинной части интересен как характерное свидетельство живой западносибирской эпической традиции XVIII века[650]. Это, конечно, верно. Но не местные, областные мотивы определяют его важность, а все то, что связывает его с лучшими традициями русского былинного эпоса.

Большой интерес представляют записанные Киршей Даниловым исторические песни. Их в Сборнике двадцать. Конечно, с точки зрения общего состава русского историко-песенного эпоса это совсем немного. Но все без исключения тексты представляют особую ценность. Они отражают различные этапы развития исторической песни — от периода ее зарождения («Щелкан Дудентьевич») и до начала XVIII века. Они дают известное представление о тематическом многообразии жанра: здесь есть песни и о политических событиях общегосударственного масштаба («Взятье Казанского царства»), и о народных движениях XVI—XVII веков (песни о Ермаке и Разине); преобладают песни с героико-патриотическим содержанием. Наконец, в Сборнике представлены исторические песни различных стилевых разновидностей жанра: эпические и лиро-эпические; родственные былинам и близкие к лирическим бытовым; созданные крестьянами, казаками и представителями городских низов. Собиратель проявлял особый интерес к песням, насыщенным историческими фактами, и, как говорилось выше, даже усиливал эту сторону песен. По крайней мере треть всех текстов дает уникальные записи исторических песен. Среди них особенно интересны те, которые принадлежат местному, сибирскому творчеству: «Поход селенгинским казакам», «Во сибирской украине, во Даурской стороне». Они представляют собой вполне оригинальные сюжеты, но созданы в знакомой по другим источникам художественной манере и являются характерными образцами казачьей исторической песни.

Что касается других исторических песен Сборника, то они очень важны в плане изучения отдельных сюжетов. Такова прежде всего песня о Щелкане. Сюжет ее очень редок и известен еще только в нескольких северных вариантах. Вариант Кирши не только наиболее содержателен в историческом отношении, но и, по-видимому, больше всего сохранил первоначальный вид песни XIV века. Исследователи неоднократно отмечали и своеобразие варианта песни о взятии Казани. В «Сборнике Кирши Данилова» этот сюжет вставлен в рамку широких политических обобщений (см. комментарий в настоящей книге, стр. 446). Песни о Смутном времени известны науке в очень ограниченном числе. В этой связи особую ценность приобретают песни Сборника «Гришка Расстрига» и «Михайло Скопин». Обе они, несомненно, содержат живые свидетельства современников о событиях русской истории начала XVII столетия.

Темам народных движений посвящены в Сборнике песни о Ермаке, о расправе казаков с князем Репниным и о Разине (последняя имеется только в отрывке). К ним непосредственно примыкает песня, не являющаяся собственно исторической — «Усы, удалы молодцы». По поводу казачьих песен Белинский писал: «Какая широкая и размашистая поэзия, сколько в ней силы и простору душевного! Так и говорит: берегись — ушибу!»[651]. В этих песнях раскрывается стихийный характер казачьих выступлений XVI и XVII веков, ярко передаются настроения казачьей вольницы. Песню «Усы» Белинский относил к так называемым «удалым», в которых видел своеобразное выражение народного протеста и свободолюбия: «здесь... господствующий элемент — удальство и молодечество, а сверх того и ироническая веселость, как одна из характеристических черт народа русского»[652].

Выделяется в Сборнике небольшой цикл исторических песен о военных подвигах народных героев XVI—XVII веков: «Под Конотопом под городом», «На Литовском рубеже», «Атаман польской». Первые две сходны между собой по сюжетам и содержат несколько общих мест. Идея этих песен — прославление народных героев-патриотов, которые до конца исполняют свой долг перед родиной, проявляя стойкость перед лицом врага и предпочитая мученическую смерть измене или примирению с врагом.

В художественном отношении большинство текстов исторических песен Сборника можно без преувеличения назвать первоклассными. Сюжеты их, как правило, тщательно разработаны, они отличаются композиционной стройностью и завершенностью. Сборник наглядно свидетельствует о том, что разработанная стилистика, устоявшиеся поэтические формулы, сочетание предельной сжатости повествования с большой художественной выразительностью — все это характерно для историко-песенного жанра уже на ранних этапах его развития. Ранняя историческая песня не лишена элементов сатиры. Так, сатирически изображаются порядки в Орде: царь Азвяк Таврулович

В песне «Мастрюк Темрюкович» народные борцы не только побеждают чужеземного нахвальщика, но и подвергают его позору:

В текстах Кирши Данилова уже встречаются те поэтические формулы, которые придают историческим песням особую лирическую окраску:

Такого же рода описания сборов казаков, выступления войска, гибели героя на поле битвы.

Отметим также такую специфическую для текстов Сборника стилистическую особенность, как отсутствие в песнях приема отрицательного параллелизма, вместо которого всюду последовательно используется параллелизм положительный:

Остальной материал Сборника в жанровом отношении довольно разнообразен. Здесь есть и так называемые балладные песни («Князь Роман жену терял»), и духовные стихи («Сорок калик», «Голубиная книга»), и песни сатирического и шутливого характера.

Последние, хотя и рассыпаны по всему Сборнику, составляют вполне самостоятельный отдел и резко выделяются на фоне основной массы текстов своеобразием содержания и художественной формы. При всем том они определенно связаны с былинами и отчасти лирическими песнями, они во многом вырастают на основе переосмысления (комического чаще всего) элементов поэтики этих двух жанров. Поэтому естественным представляется, что от одних и тех же исполнителей составитель Сборника услышал и серьезные героические былины, и шутливые песни: и те и другие не только могли легко сосуществовать в репертуаре одного исполнителя или одной определенной группы, но и больше того — они и складываться должны были в пределах одной художественной школы; различия — и подчас очень яркие, — характеризующие песни эпические и песни юмористические, свидетельствуют прежде всего о широте творческого диапазона этой школы. Что отмеченное явление свойственно было не только XVIII веку и не только безвестным певцам, открытым Киршей Даниловым, но и вообще русскому фольклору, свидетельствуют многочисленные примеры собирательской практики XIX—XX столетий; может быть, самый яркий пример — творчество М. Д. Кривополеновой, которая была одновременно прекрасным знатоком героического эпоса и мастером скоморошьего песенного искусства.

Внутри отдела юмористических песен можно видеть значительное разнообразие сюжетов, тем, стилей.

«Гость Терентище» и «Сергей хорош» — это яркие образцы скоморошьей песенной новеллы: сюжеты их, разработанные с удивительным композиционным мастерством, носят откровенно комический характер; персонажи этих песен — хитрые женщины, обманутые мужья, незадачливые любовники — выведены ради полного и явного их осмеяния; блестящее использование комических ситуаций, умелое введение — в целях усиления юмора — смешных деталей (чаще всего бытового порядка), мастерство кратких, законченных психологических характеристик отличают эти песни. Перед нами именно новеллы — сюжетно и идейно законченные бытовые историйки, в пределах которых до конца раскрываются характеры и отношения их героев. В сюжетах этих новелл много условного — достаточно вспомнить хотя бы эпизоды с возвращением домой Терентища спрятанным в мешке и с разоблачением его жены или то, как расправляется Сергей с «чужим мужиком» и как горько сожалеет он о происшедшем.

Этот обязательный элемент условности сближает названные песни отчасти с былинами, в еще большей степени со сказками: неслучайно сюжет «Гостя Терентища» известен и в многочисленных сказочных версиях (и не только в русских); но условность эта — почти неизбежный прием достижения комического эффекта — путь к раскрытию определенных жизненных коллизий и реальных человеческих характеров.

Об удивительном мастерстве, с каким создается в народной песне подлинно комический образ, свидетельствует хотя бы образ недуга в «Госте Терентище»: в начале песни он воплощает похотливые желания жены Терентища, и «облик» его раскрывается довольно прозрачно; комизм усиливается от того, что сам Терентий с наивным простодушием верит в серьезность болезни; в конце недуг персонифицируется, он предстает в виде вполне материальном; картина трусливого бегства любовника производит комический эффект, особенно потому, что бежит тот самый «недуг», излечить который взялся Терентий. Завершая описание «недуга», песня дает детали, как бы указывающие на его социальный облик:

Характер новеллы, по-своему завершенной, имеет и песня «Кто Травника не слыхал», хотя здесь и нет той своеобразной композиционной строгости, какая отличает «Гостя Терентища» и «Сергей хорош». Самый юмор здесь более сдержан и окрашен некоторой долей горечи. Образ «молодого Травника» очерчен в песне довольно определенно; прием, которым создан этот образ, достаточно сложен и тонок, — это не аллегория басенного типа и не параллелизм, типичный для многих лирических песен. Травник — одновременно и болотный кулик, бойкий и неугомонный, терпящий неприятности от своей непоседливости, и неудачливый «молодец», наделенный «лукавством великим» и вызывающий отпор со стороны окружающих. Как кулик он, похаживая «по лужку», попадает «в плужок»

Его переживания в этот момент передаются предельно кратко:

Как «молодец» он попадает в Москву в кабак, переносит побои, тюрьму, штраф, наказание кнутом, возвращается домой, и здесь расправу над ним учиняет его тесть Семен Егупьевич. Но и обретая черты «молодца», он сохраняет нечто от кулика — остается «птицей лукавой», перелетающей с места на место. Таков этот живой, удивительно конкретный образ, за трагикомическими злоключениями которого угадывается типическая судьба человека с определенным характером и социальным положением. Можно предположить, что образы, подобные Травнику, с характерным отождествлением в них черт человека и птицы, вырастали в фольклоре из непосредственной языковой практики путем «раскрашивания» метафоры, имевшей хождение в обыденной народной речи (зерном этой метафоры могло явиться хотя бы применение глагола «летает» к непоседливому человеку).

В нескольких песнях Сборника содержится насмешка над монастырскими нравами. В этом отношении соответствующие сюжеты перекликаются с литературной сатирой XVII—XVIII веков, хотя они и не заключают в себе той остроты и того социального обобщения, какие легко обнаруживаются, скажем, в «Калязинской челобитной». В песнях Сборника преобладает простодушное высмеивание, которое, разумеется, несет и определенную идейную нагрузку: монастырская жизнь, наполненная забавными, вполне «мирскими» историйками и страстишками, лишается какого бы то ни было налета отрешенности от «земного» и подобия благообразия. Героем одной песни является старец Игренище; он странствует в поисках «честной милостыни», которая нужна ему, чтобы «душа спасти, ее в рай спусти». Но истинное лицо «старца» легко обнаруживается под его показным смирением: вместо «редечки горькия» он охотно упрятывает в свой мешок приглянувшуюся ему «девушку-чернавушку». В столкновении с «ребятами десятильниковыми» (так называли сборщиков податей с монастырей и церквей) Игренище проявляет свою вполне земную природу; он жестоко и изобретательно наказывает стяжателей, посягнувших на старческую милостыню. Игренище оказывается отнюдь не беспомощным старцем, помышляющим лишь о спасении души, — в нем живут земные желания, он умеет постоять за себя в борьбе. Вся эта забавная история совершается в стенах монастыря, «промежду обедни и заутрени», под бой монастырских часов.

И в этой песне замечательно богатство и разнообразие деталей, неизменно окрашенных юмором, мастерски вовлекаемых в общую систему комических образов. И здесь есть уже знакомые нам по предыдущим песням элементы отождествления («Горька редька рыхнула, белая капуста крикнула, из красной свеклы рассол пошел»); вся вторая часть песни построена на реализации метафор-загадок, которые предложил старец «ребятам»: он пообещал «пожаловать» каждого подарками, истинный зловещий смысл которых выясняется для них слишком поздно.

Так и в песне о старце Игренище, как и в ранее разобранных, обнаруживается своеобразная художественная сложность основного приема, который разработан всегда с подлинным блеском и который придает каждой песне, ее сюжету, композиции, стилю в целом неповторимость и то впечатление единственно возможного решения замысла, по которому можно отличить подлинное произведение искусства.

Замечателен в этих песнях тот не всегда доступный точному определению иронический тон, с каким описываются в них события и люди. Весьма наглядно проявляется это качество в песне «Чурилья-игуменья». Сюжет ее очень прост и сам по себе комичен: в то время как в монастыре совершается заутреня, одна из девиц развлекается в келье с пономарем. В пределах этого сюжета песня создает целую галерею образов обитателей женского монастыря, и все они, данные предельно сжато, окрашены юмором: игуменья, лицемерная блюстительница нравственности,

Одно это сравнение содержит целую характеристику. Шествие в церковь песня изображает с нескрываемой, но тонкой насмешкой: следом за Чурильей, «будто галицы летят, за ней старицы идут». Во время службы девицы поют невпопад, так как они заняты мыслями о своей «запевальщице» и о пономаре:

Комически представлен и Федор-дьяк, «девий староста», обманывающий за стакан вина игуменью. Стафиду Давыдьевну, нарушающую нормы монастырской нравственности, песня никак не приподымает над окружающей средой и не делает из нее героини: она сродни жене Терентища; песня указывает на ее высокое социальное положение («царская богомольщица», «княженецкая племянница»).

Характерной особенностью всех рассмотренных песен-новелл является то, что конфликты, в них изображаемые, происходят не между непримиримыми силами народной жизни и антинародного лагеря (как в большинстве былин и сказок), а внутри одной социальной среды; песни эти не знают, по существу, деления на героев положительных и отрицательных; и обидчики и обиженные, и потерпевшие и «победители» в одинаковой степени представляют объект насмешки, никто из них не выражает утверждающих начал народной жизни. Можно было бы сказать, что единственным «положительным лицом» здесь выступает здоровый народный смех, не скованный никакими условностями, направленный против тех отношений, нравов, характеров, которые чужды подлинно народной морали.

Среди произведений шутливо-комического характера в Сборнике свое несколько особое место занимают две небольшие группы песен; в одну входят «Ох, горюна, ох, горю хмелина», «У спаса к обедне звонят», «Теща ты, теща моя». Юмор их касается семейных отношений, чаще всего отношений тещи и зятя. Есть в этих песнях налет нескромности. Вторая группа — «Свинья хрю, поросята хрю», «Стать почитать, стать сказывать» пронизаны откровенной эротикой; юмор в них в значительной степени идет за счет элементов непристойности.

Как художественное целое эти произведения просто не существуют (в них нет даже сколько-нибудь законченного и ясного сюжета), но в них можно обнаружить отдельные зерна истинно народного юмора, меткость характеристик и т. д.

Обзор юмористического отдела Сборника был бы неполон без упоминания о былине-пародии «Агафонушка». Привычные, хорошо знакомые исполнителям (и, по-видимому, слушателям) эпические образы, детали, ситуации приобретают в «Агафонушке» травестированную форму: широкие просторы земли, на которых совершались эпические подвиги, уменьшаются здесь до мизерных пределов домашней площадки:

но как бы сохраняют свою эпическую значимость; в этом, собственно, и заключен комизм произведения. В «Агафонушке», как в произведении эпическом, происходят битвы, но это — «стрельба веретенная»; скрещивается оружие, но это — «пушки — мушкеты горшечные», «востры сабли — кокошники»; как и во всяком эпосе, у героев есть предмет борьбы — они бьются «о пироге, о ячном мушнике»; есть здесь и жертвы — «убили они курицу пропащую». И, наконец, полны комизма и пародийного смысла персонажи, ведущие борьбу, — «свекры со снохой» — и богатыри, решающие исход сражения: Агафонушка, одеяние которого явно напоминает идеализированную одежду Ильи, Дюка и других богатырей; «могучие богатыри», у одного из которых «блинами голова испроломана», у другого — «соломой ноги изломаны», у третьего — «кишкою брюхо пропороно». Неистощимая выдумка на «перевертывание» эпических образов, безудержное веселье, юмор, сдобренный обязательной долей непристойности, внешняя несвязанность эпизодов и, по существу, отсутствие законченного сюжета характеризуют тот жанр, который представлен «Агафонушкой». Пародия естественно и незаметно переходит здесь в небылицу — в рассказ о невозможных, невероятных вещах и событиях...

Большинство произведений комического характера, находящихся в Сборнике, либо уникально, либо известно в очень редких вариантах. Надо предположить, что либо перед нами та область песенного фольклора, которая преимущественно культивировалась скоморохами, затем была воспринята их творческими наследниками и постепенно сокращалась и исчезала в народном репертуаре, либо — это вполне вероятно — собиратели XIX—XX веков мало интересовались произведениями подобного рода, а исполнители — по ряду обстоятельств — утаивали их.

Во всяком случае «Сборник Кирши Данилова», помимо всего прочего, представляет значительную ценность как собрание редких образцов народного песенного юмора.

Лирических песен в Сборнике немного, но очевидно, что у Кирши Данилова был явный интерес к песням с острой бытовой или социальной коллизией. В песне «По долам девица копала коренья лютые» описан трагический случай: девушка хотела «извести своего недруга», а «невзначае извела своего друга милого». Песню «Перед нашими воротами утоптана трава» В. Г. Белинский приводил в качестве примера народно-поэтической разработки драматической ситуации, характерной для русской народной жизни. Песня «Из Крыму и из Нагаю» говорит о гибели одного из братьев, возвращающихся из «орды басурманской». Особенно острая тема поставлена в песне «Во хорошем высоком тереме»: молодец запивает от «великой печали» — его записывают в солдаты.

Приведенные строки делают эту песню одним из первых по времени записи произведений русского фольклора, ставящих тему солдатчины и положения народа в связи с ней.

В «Сборнике Кирши Данилова» записан вариант песни о Горе: «Ох! в горе жить — некручинну быть». Вопрос о ее генезисе не разрешен. Одни исследователи считают ее исконно народной песней и в качестве таковой одним из источников «Повести о Горе и Злочастии »; другие наоборот, утверждают зависимость ее от «Повести»[653]. Важно, что в песне очень остро ставится тема бедности и богатства, счастья и горя, судьбы человека из народа. Эта тема волновала Киршу, и следы его интереса к ней явственно видны в Сборнике.

Одно из самых значительных произведений Сборника на эту тему —песня «Когда было молодцу пора, время великое». В центре ее — судьба героя, вступившего в конфликт с окружающей средой и трагически погибающего. Сюжет песни ясно перекликается с «Повестью о Горе и Злочастии»: как и в «Повести», герой песни «отламывается», «отстает» от того мира, в котором до сих пор он жил и преуспевал, отправляется «на чужую сторону» искать счастья. Самый факт разрыва «доброго молодца» со своей средой представлен в песне как богатырский подвиг; песня проникнута глубоким сочувствием к своему герою, к его судьбе. Трагическая гибель «доброго молодца», который тонет в реке Смородине, раскрыта в песне в плане большого социально-психологического обобщения: герой погибает, не выдержав испытания, которое встретилось на его пути, вследствие собственной слабости, «глупого разума», из-за отсутствия тех важных нравственных качеств, которые столь необходимы для жизненной борьбы.

Песню «Когда было молодцу пора, время великое» пронизывает то идейно-эмоциональное начало, которое Белинский считал очень важным качеством русской народной поэзии — «Это тоска и грусть души сильной и мощной». Грусть в песне является одновременно выражением и неудовлетворенности действительностью, и порыва к иной жизни, и осознания трагической неспособности героя выстоять и победить в жизненной борьбе. Песня выражает поэтические представления народа о существовании богатырских сил, которые могут противостоять старому миру[654].

Песня «Когда было молодцу пора, время великое» не стоит в Сборнике особняком, в других его сюжетах есть места, явственно перекликающиеся с этим произведением; можно говорить о прямых реминисценциях песни «Когда было молодцу...» в песнях «Из Крыму и из Нагаю» и «На Литовском рубеже» (см. комм.). Может быть, они внесены самим Киршей Даниловым; может быть, интерес к этим мотивам характерен для певцов, от которых производилась запись: вопрос этот нуждается в дополнительном изучении.

Но как бы то ни было, все сказанное убеждает в том, что «Сборник Кирши Данилова» заключает в себе гораздо более острый в социальном отношении материал, чем принято обычно думать.

«Древние русские стихотворения» — не только первое в русской фольклористике собрание былин и исторических песен, но и сборник, по-своему отразивший социально-обличительную проблематику русского народного творчества XVII—XVIII веков и включивший ряд произведений, которые представляют большой интерес для характеристики общественно-политических взглядов народа, как они выразились в песенном фольклоре.

Все это и делает «Сборник Кирши Данилова» ценнейшим памятником русской народной поэзии, сохраняющим и сейчас свое большое художественное и познавательное значение.

О НОТНЫХ ЗАПИСЯХ В «СБОРНИКЕ КИРШИ ДАНИЛОВА» (Б. М. Добровольский)

Музыкальные записи в «Сборнике Кирши Данилова» неоднократно служили предметом суждений о том, действительно ли это воспроизведение народных напевов, насколько верно они нотированы, а также насколько они соответствуют помещенным под ними текстам.

В первом издании сборника 1804 года ноты отсутствовали. Они появились лишь во втором издании 1818 года (без подтекстовки), отредактированные Д. И. Шпревичем (Шпревицем). С этого времени вплоть до 1901 года в ряде статей высказывались разнообразные суждения, в которых брались под сомнение музыкальные записи, считавшиеся искаженными редактором или даже им самим сочиненными[655]. Однако у многих музыкантов напевы не вызывали сомнений в подлинности, и они неоднократно обрабатывали их. Первым обратился к напевам этого сборника Д. Н. Кашин, который получил нотные записи их, по-видимому, от Ф. П. Ключарева или А. Ф. Якубовича еще до издания 1818 года. В предисловии к «Журналу отечественной музыки на 1806 год»[656] сообщалось: «Любовь и привязанность русских ко всему отечественному побуждает г-на Кашина издавать Журнал отечественной музыки. В нем будут помещаемы: 1-е — старинная музыка на древние русские повести, например, о Соловье Будимеровиче, о женитьбе князя Владимира, об Илье Муромце и пр. Музыка на сии повести составляет редкость драгоценную для всякого русского. Издатель имел счастье получить ее от одного из знаменитейших любителей отечественной древности, который издал их под именем: Древние русские стихотворения. Москва. В типографии С. Селивановского 1804». В имеющихся в нашем распоряжении шести выпусках этого журнала помещены две песни из сборника Кирши Данилова: «Соловей Будимерович» — в первом выпуске под № 1 и «Первая поездка в Киев Ильи Муромца» — в третьем выпуске под № 1, в обработках «для голоса и фортепиано или арфы». Оба напева изложены очень близко к первоисточнику, с небольшим изменением мелодической линии в конце песни «Соловей Будимирович» и с изменениями и сокращениями в поэтическом тексте. В основном такие же правки мы находим и в редакции Д. И. Шпревича, сделанной для всех напевов издания К. Ф. Калайдовича.

В 1850-х годах записи песен по изданию 1818 г. обрабатывает для голоса и фортепиано М. А. Стахович[657], поместив в 4-й тетради своего собрания русских народных песен под № 5 «Песню про Ермака» («Во славном в понизовом городе Астрахани»), под № 6 — «А и горе, горе, гореваньице», под № 8 — «Не жаль мне доброго молодца битого» и под № 9 — «Ах из Крыму ли, братцы, из Нагаю». Для Стаховича характерно весьма бережное отношение к источнику. Он помещает в неизменном виде нотную запись по изданию 1818 года (считая ее, видимо, точным воспроизведением рукописи), а под ней — свою транскрипцию напева с аккомпанементом фортепиано. Транскрипции Стаховича отличаются от редакций Шпревича смещением напева в №№ 6, 8 и 9 на октаву вниз и небольшими разночтениями в первом и втором тактах № 6 и первом такте № 9. Из предисловия Стаховича к 4-й тетради его собрания русских песен явствует, что напевами Кирши Данилова занималась также и О. Ф. Кошелева, которая, по его словам, изучала и «возобновляла в пении» их, а также помогала Стаховичу в расположении текста под нотами «Песни про Ермака». В предисловии ко 2-й тетради Стахович высказывал предположение о родственности напевов сборника Кирши Данилова величальным песням.

Вскоре после выхода в свет собрания русских песен Стаховича А. Ф. Тюрин в рецензии на его публикацию[658] поставил под сомнение нотные записи издания «Сборника Кирши Данилова» 1818 года, говоря о необходимости проверить их по подлинной рукописи и по напевам, записанным непосредственно от народных певцов. Одним из аргументов сомнения в подлинности напевов А. Ф. Тюрин выдвигает наличие одинаковых напевов к различным текстам.

Спустя 20 с лишним лет Н. А. Римский-Корсаков сделал обработки песен «Сборника Кирши Данилова» для голоса и фортепиано и, вероятно, считая их достоверными, поместил в своем сборнике русских народных песен наряду с записями, сделанными в середине XIX века[659]. Позднее один из напевов «Сборника Кирши Данилова» был положен композитором в основу заключительного хора 1-го действия оперы «Садко». В конце 1870-х годов песни из Сборника звучали с эстрады в концертах Д. А. Агренева-Славянского[660]. Тексты были сокращены, напевы вариантно развернуты на фоне «гусельного» сопровождения, исполняемого на фортепиано.

Как к подлинно народному источнику отнесся к напевам и Ф. Е. Корш, опиравшийся в исследовании о русском народном стихосложении на анализ их ритма[661].

В 1896 году появилась заметка П. Н. Шеффера о «Сборнике Кирши Данилова»[662] (впоследствии с дополнениями перепечатанная в издании 1901 года), сообщавшая о находке рукописи сборника. Однако в следующем, 1897 году было высказано мнение о том, что напевы Кирши Данилова в значительной части — «Малорусские песни и танцы и притом сравнительно позднего порядка. Предлагать эти мотивы народу — нелепость»[663].

В 1899 году С. Г. Рыбаков, имея в виду заметку П. Н. Шеффера, предполагает, что издание, подготовляемое Публичной библиотекой, даст возможность «разобраться в вопросе о народности напевов Сборника»[664]. В 1901 году, после выхода в свет издания Публичной библиотеки, появилась возможность сличить публикацию с записями былин и песен, сделанными к этому времени музыкантами-этнографами на севере России. На основе такого сличения А. Л. Маслов в 1902 году смог высказать мнение о значительном сходстве ряда напевов Сборника с напевами былин и песен, записанных в Архангельской губернии, и о необходимости реконструкции напевов Сборника в соответствии с манерой народного исполнения[665], а впоследствии обосновывать свои положения о ритме и мелодиях былин, ссылаясь на нотные записи «Сборника Кирши Данилова»[666]. Сделанное Е. Э. Линевой сравнение записи «Камаринской», произведенной ею на фонограф от владимирских рожечников, с напевом «Гость Терентьище» дает возможность предполагать, что и она, несмотря на свою веру в точность записи песен только с фонографа, считала записи напевов в Сборнике достаточно верными[667]. На этом высказывания о напевах Сборника, в сущности, прекратились.

Однако две работы более позднего времени показали, что спор еще не был окончен. В 1926 году Н. Ф. Финдейзен приходит к выводу, что напевы в «Сборнике Кирши Данилова» в большинстве случаев чрезвычайно искажены, что их ритмика ничего общего не имеет с ритмикой русских народных песен. Финдейзен утверждал, что иностранные плясовые и песенные ритмы XVIII в. из столицы долетали даже до далекой Сибири[668]. Так, имеющиеся в Сборнике напевы трехдольного размера Финдейзен считал напевами польского происхождения, песню «Перед нашими широкими воротами» — перелицованной в «темп менуэта из Камаринской», ряд напевов — изложенными в ритмах сицилианы и баркаролы. Лишь песню о взятии Казанского царства, родственную, по мнению Финдейзена, Преображенскому маршу, он считал песней «неиноземного» происхождения.

В 1943—1944 годах В. М. Беляев реставрирует напевы Сборника. Считая их музыкальным кодом для импровизации, он допускает перемещения попевок, согласуя новые конструкции с принципиально неизменяемыми начальными стихами[669]. Это отличает его работу от опыта подтекстовки напева песни «Про гостя Терентища», сделанного Е. Э. Линевой, которая, сохранив напев неизменным, реставрировала стихи.

В 1950-х годах А. Н. Александров обрабатывает для фортепьяно русские народные песни, используя, наряду с позднейшими записями, напевы, реконструированные В. М. Беляевым[670].

В 1960—1970-х годах автор настоящей статьи и В. В. Коргузалов сделали для серии «Памятники русского фольклора» свои реставрации 15-ти напевов Сборника с изменением тактировок соответственно с подтекстованными словами[671].

Попытаемся же дать снова оценку нотных записей в Сборнике, учитывая сделанные наблюдения и практические работы.

Ценность музыкальных записей народных песен XVIII века для нас несомненна, и в особенности ценна запись эпических напевов, тем более что «Сборник Кирши Данилова» является единственным сборником песен XVIII века, имеющим их.

Бесспорно, что нотная графика «Сборника Кирши Данилова» имеет много дефектов (допущенных или лицом, производившим запись, или переписчиками — неизвестно), но при внимательном рассмотрении нот почти все неполадки в записи можно определить и дать их истолкование с достаточной точностью.

Песни «Сборника Кирши Данилова» по интонационной структуре некоторых мелодических оборотов безусловно близки и к городским вариантам крестьянских песен, известных по сборникам Трутовского, Львова-Прача, Рупина и др. Это дает возможность высказать мнение, что напевы в «Сборнике Кирши Данилова» отражают тот круг интонаций, который свойствен большинству народных песен в записях XVIII века. Неверно было бы говорить здесь об изменениях напевов музыкантом, записавшим их; следует считать, что они в той среде, где были записаны, именно так и исполнялись. Этим можно объяснить тот факт, что композиторы первой половины XIX века Кашин, Шпревич, Стахович, в большинстве случаев работавшие на материале песен XVIII века, не сомневались в подлинности напевов «Сборника Кирши Данилова». С появлением в позднейших сборниках записей песен от крестьян разница между публикациями народных мелодий XVIII и XIX веков стала очевидной. И все-таки песни, записанные в XVIII веке в городской среде, вовсе не так далеки от песен, собранных позже среди крестьян. Хотя последние зачастую более сложны по ритмической и мелодической структуре, значительно разнятся по своему характеру, но много в них общего, что роднит и делает их, в сущности, памятниками двух смежных музыкальных культур, выросших на одной почве, во многих случаях взаимопроникающих, воздействующих друг на друга. «Сборник Кирши Данилова» в этом отношении как раз очень характерен. Здесь наряду с песнями, близкими к городской музыкальной культуре XVIII века, имеются такие мелодии, параллели к которым нетрудно найти в ряде фольклорных записей XIX и XX веков. Таковы, например, песня об Усах[672], песни «Щелкан Дудентьевич», «Свиньи хрю, поросята хрю», «Сергей хорош», «Первая поездка Ильи Муромца» и другие. Следует также отметить ряд напевов, оканчивающихся в типичной народной манере на V ступени лада (как например: «Благословите, братцы, старину сказать», «Добрыня купался, змей унес», «Голубиная книга сорока пядень»); наличие в некоторых песнях несимметричного построения, в особенности трехтактового («Михайла Казаринов», «По край моря синего стоял Азов-город», «Про Бориса Шереметева» и др.). Не могут вызвать сомнения также и напевы, построенные на трехдольных попевках, что нередко встречается в мелодиях эпических песен русского Севера.

Таким образом, можно сказать, что основу музыкальных записей Сборника следует считать подлинно народной.

Однако нотное изложение мелодий сделано не для голоса, а для скрипки (гудка?). Все напевы написаны в двух тональностях, удобных для игры на этом инструменте (ре мажор и ре минор). В нотах к песне «Волх Всеславьевич» обозначен прием скрипичной игры штрихом мартеле. Теситура вызывает необходимость применения двух верхних струн (ля и ми), вероятно, две нижние струны (соль и ре) использовались в качестве бурдона. Можно также предположить, что падение мелодии на звук «ля», когда он стоит за пределами нижней части звукоряда напева (например в песне «Про атамана польскова»), является результатом использования открытой струны и, может быть, эти звуки в пении звучали выше — на кварту, квинту или сексту.

Значительное интонационное родство напевов Сборника, возможность объединения некоторых из них в группы вариантов (среди которых выделяется наиболее крупная — с напевом, использованным Н. А. Римским-Корсаковым в опере «Садко») позволяют думать, что нотные записи отражают репертуар одного музыканта. Такое явление нередко наблюдается у народных певцов (чаще всего на Севере), когда значительное количество песен, особенно эпических, исполняется на небольшое число традиционных напевов, видоизменяемых в зависимости от строения текста.

Но необходимо отметить одну важную особенность Сборника — значительную локализацию характера музыки по отношению к поэтическому содержанию. Так, например, острыми плясовыми напевами, не имеющими аналогий, снабжены шуточные и сатирические песни «Сергей хорош», «Про дурня», «Свиньи хрю, поросята хрю» и др. Очень близки между собой напевы песен, где осуждаются проступки власть имущих — «Гришка расстрига» и «Князь Роман жену терял». Общий напев ликующе молодецкого характера имеют былины «Про Соловья Будимеровича», «Иван, гостиной сын», «Иван Гаденович», «Чурила Пленкович», «Василей Буслаев молиться ездил»; его более узорчатый вариант дан с былинами «Гардей Блудович» и «Потук Михайла Иванович»; особая мелодическая трансформация того же напева у небылицы «Агафонушка», более далекий вариант — «Высота ли, высота поднебесная». Совершенно логично звучат мелодии типа «Камаринской», сопровождающие скоморошины «Про гостя Терентища», «Кто травника не слыхал» и «у Спаса к обедне звонят» (последние особенно близки друг другу)[673]. Характерно помещение рядом двух песен военного содержания «Под Ригою стоял царь государь» и «Поход Селенгинским казакам» с одним маршевым напевом. Таких примеров много.

Особый интерес, на наш взгляд, представляют мажорные и минорные (редакции) одного напева. Они помещены с песнями на сюжеты XVII века: «Светел радошен царь Алексей Михайлович», «Во сибирской украине во Доурской стороне» (мажорные), «Когда было молодцу пора, время великая» и «Про атамана польскова» (минорные). Пятидольный вариант последних был найден в рукописном сборнике первой половины XVIII века с текстом песни о попе Емеле (сюжет XVII века)[674]. Все указанные «совпадения» убеждают нас, что нотные записи в «Сборнике Кирши Данилова» безусловно принадлежат помещенным под ними текстам.

При общем подсчете вариантов оказывается: Сборник содержит 51 оригинальный напев, 38 — без повторений, 12 — имеют по два текста каждый и 1 («основной») дан с 9-ю текстами.

Неоднократное появление «основного» напева представляется неслучайным. Он делит материал на шесть частей. I часть из семи мелодий в одной тональности (ре мажор), последняя — плясовой напев-формула. Содержание поэтических текстов как бы предопределяет тематику остальных частей — былины, исторические и шуточные песни. II часть — 8 записей. Из них 5 былин с напевами в той же тональности, перед последней, имеющей окончание плясового характера, помещены 3 трехдольных напева в ре миноре (исторические песни). III часть, как и первая, имеет 7 мелодий в ре мажоре. Первые 4 записи — варианты основного напева, поэтические тексты — былины. IV часть — 4 былины, напевы также в ре мажоре. Заключительная фраза последней записи близка напеву, который заканчивает III часть. V часть самая обширная — 31 напев. Здесь сосредоточено все ритмическое и мелодическое разнообразие музыкальных записей. Именно здесь мы находим основную массу трехдольных напевов, мелодий минорного наклонения. Начинается эта часть небылицей и былиной, далее песни даны группами: исторические (7), лирические (5), снова исторические (6), потом, после шуточной, эпическая группа — 4 былины и баллада, лирическая песня, две исторические, лиро-эпическая, пасторально-эротическая, антиклерикальная (плясового характера). VI часть — 11 мелодий, подобно первой и третьей частям в тональности ре мажор. Кроме первой записи — былины (на основной напев) и третьей — стиха о голубиной книге, плясовые напевы с шуточными, в значительной части «глумливыми», порой совершенно непристойными текстами.

Такая хотя и сложная, но достаточно определенная, композиция нарушается появлением после нее трех последних записей — былины и двух исторических песен, которые могли быть пропущены и добавлены после завершения переписки.

Можно полагать, что расположение песен в виде своего рода цепи маленьких сюит было достаточно характерно для музыкальной культуры XVIII века. Такая манера наблюдается в сборнике В. Ф. Трутовского, опубликованном в конце 1770-х годов, то есть за несколько лет до создания последней копии рукописи «Сборника Кирши Данилова». В упомянутой публикации легко обнаруживаются группы песен в одинаковых, одноименных или параллельных тональностях, внутри «тональных сообществ», весьма условных, соблюдается контрастное сопоставление темпов. Однако жанрового или тематического объединения песенных текстов здесь нет[675].

Все записи напевов в «Сборнике Кирши Данилова» сделаны одним лицом (в пользу этого говорят наши наблюдения, приведенные выше), но переписывались ноты малограмотными писцами-графиками: музыкально грамотные писцы, так же как и совсем не знающие нот и потому просто срисовывающие их, неточностей, типичных для данной рукописи (ошибки в расположении знаков на нотоносце, пропуски тактовых черт), не допустили бы. Очевидно, нотописцев, судя по манере начертания скрипичного ключа, было три. Первым почерком написано большинство нот, ключ строгого, простого начертания. Вторым — 11 напевов, сначала чередуясь с первым, на листах 9, 30 об., 40, потом группой — листы 51, 53 об., 57 об., вновь — 66 об., 68 об., и снова чередуясь с первым — листы 70 об., 71 об., 72 об. Ключ наклонен вправо, имеет крупный средний виток, нижний — нередко заканчивается росчерком, нотный стан в ряде случаев обрамлен фестонами. Третьим почерком, несомненно принадлежащим профессионалу-музыканту, написаны три последних напева на листах 100—101 об. Ключ имеет форму, характерную для начала и середины XVIII века, но почти вышедшую из употребления в конце его. Следует также отметить выставленные при ключе два фа диеза, что встречается и в музыкальной грамматике Н. Дилецкого, позднейшая копия которой (львовская рукопись) была сделана в Петербурге 1720-х годов[676].

Наличие нотной записи в рукописи «Никите Романовичу дано село Преображенское», присланной Ф. И. Миллеру, совпадающей с публикуемой рукописью Сборника, а также форма скрипичного ключа в последних песнях, дают основание предполагать существование оригинала середины или начала XVIII века. Переписка нот в 1780-х годах велась не каллиграфически, а скорописью, и, возможно, в ходе переписки шло редактирование записей, с которым писец (видимо первый) не справился, быть может из-за спешки в работе, так как в некоторых случаях тактировка просто пропущена.

В заключение следует добавить, что недавно обнаруженная звукозапись былины из Амурской области интонационно и структурно оказалась весьма близкой многим напевам Сборника[677]. Эта близость и сходство с былинами «скоморошьего напева» (терминология А. Л. Маслова), которые довольно часто встречаются на Пинеге, может быть, говорит о существовавшей некогда особой манере исполнения былин, до сих пор еще не подтвержденной достаточным количеством образцов, а возможно уже и утраченной. Тем ценнее для нас нотные записи Сборника.

РУКОПИСЬ «СБОРНИКА КИРШИ ДАНИЛОВА» И НЕКОТОРЫЕ ЕЕ ОСОБЕННОСТИ (А. П. Евгеньева)

Подробное и тщательное описание рукописи было сделано П. Н. Шеффером в издании 1901 года. Это издание принадлежит к числу лучших публикаций старых текстов. Оно сделано без ошибок, «буква в букву, знак в знак», как заявляет редактор во вступительной статье[678]. Напомним, что представляет собой рукопись, обстоятельно описанная П. Н. Шеффером. Она написана на 101 листе (точнее, полулисте) и переплетена в папку уже в XIX веке: характер переплета и бумага, которой оклеены крышки переплета, относятся к XIX веку; на бумаге буквы «УФ» и цифры «1 8»; бумага на переплете отличается от той, на которой написана вся рукопись. Последний лист самой рукописи потерт и загрязнен, что тоже говорит о том, что первоначально рукопись была без переплета. 1-й лист рукописи значительно чище последнего листа. Это объясняется тем, что, по свидетельству первого издателя — А. Ф. Якубовича, Сборник в начале имел еще один лист, на котором «было поставлено» имя «Кирша Данилов». Полулисты, на которых написана рукопись, при переплете обрезаны, и размер их 37,7 × 22,7 см. Бумага, на которой написана рукопись, имеет на многих листах (1—8, 18, 20, 21, 23, 41—50, 53, 54, 57, 60—63, 65—95, 97—100) следующие водяные знаки: на середине одной половины листа — медведь с секирой на плече, на середине другой — буквы «ЯМСЯ», а в верхней части листа — цифры «17 80» или «17 81».

На листах 51, 52, 55, 56, 59, 64, 96, 101 — медведь и буквы «ЯМСЯ», а цифр нет или их нельзя разобрать. Но эти листы, точнее — полулисты, составляют одно целое с полулистами 54, 53, 50, 49, 62, 57, 91, на которых есть цифры. По определению Н. П. Лихачева, это — бумага 80-х годов XVIII века, на что указывают и цифры: 1780 и 1781.

Листы 9—17, 19, 22, 24—40 имеют другие водяные знаки: на середине одной половины листа буквы «РФ», на середине другой — буквы «СЯ». Бумагу с этой филигранью Н. П. Лихачев также отнес к 80-м годам XVIII века на основании написанного на такой бумаге документа 1782 года[679]. Однако в вышедшей в 1961-м году работе С. А. Клепикова «Филиграни и штемпели на русской и иностранной бумаге конца XVII—XIX вв.» имеется существенное уточнение к датировке бумаги с филигранью «РФСЯ». Автору удалось установить (на основании печатных указов), что бумага с этой филигранью выпускалась Ярославской бумажной фабрикой Саввы Яковлева до 1765 года, когда фабрика называлась «Рольная фабрика Саввы Яковлева» (филигрань «РФСЯ»)[680]. В 1765 году она была переименована в «Ярославскую мануфактуру Саввы Яковлева», что нашло отражение в филиграни «ЯМСЯ».

Таким образом, «Сборник Кирши Данилова» написан на бумаге 60-х и 80-х годов XVIII столетия (28 листов с филигранью «РФСЯ» и 73 листа с филигранью «ЯМСЯ»).

Несомненно, время выпуска бумаги и время ее употребления в дело связаны между собой, но связь эта не непосредственная, и разрыв в 20 лет между выпуском бумаги и ее употреблением возможен, о чем свидетельствует «Сборник Кирши Данилова», а также тот документ 1782 года на бумаге с филигранью «РФСЯ», который послужил Н. П. Лихачеву для ее датировки.

Само размещение бумаги в Сборнике говорит об одновременном и одинаковом употреблении как бумаги 80-х, так и бумаги 60-х годов: бумага 60-х годов находится в первой половине Сборника, но не в его начале, она начинается 9-м листом и, перемежаясь с бумагой 80-х годов, кончается на 40-м листе; с 41-го листа до конца идет бумага 80-х годов.

Рукопись написана несколькими почерками. П. Н. Шеффер пишет: «Почерков в рукописи несколько, но не всегда можно уверенно сказать, где кончается один, где начинается другой. Наше личное впечатление, что почерков в рукописи пять»[681].

При внимательном всматривании в почерк довольно легко обнаружить смену пишущего, что и дало возможность П. Н. Шефферу установить наличие 5 почерков[682]. Обозначим их цифрами — 1, 2, 3, 4, 5, в порядке появления их на страницах рукописи[683].

В самом выполнении рукописи имеется несколько своеобразных особенностей. Не приходится сомневаться в том, что это копия. Можно сказать больше: это копия, сделанная со Сборника, а не копия с отдельных разрозненных записей. Убеждают в этом следующие особенности рукописи.

Образец 1-го почерка. Л. 18.

1. Пять почерков, имеющихся в ней, чередуются не по произведениям, т. е. рукопись не имеет ничего общего с теми старинными сборниками, где почерки обычно сменяются со сменой тетради или произведения.

2. Почерки не располагаются последовательно, а чередуются, причем весьма неравномерно. Так, 1-м почерком написаны первые 8 листов, но на л. 7 несколько строк написано 2-м почерком; на л. 8 появляется 3-й почерк, которым тоже написано всего несколько строк, а с л. 9 начинается 4-й почерк, и, наконец, на л. 25 появляется 5-й почерк, которым написаны 3 строки. Таким образом, уже на первых 25 листах «попробовали» себя все те, кто переписал Сборник.

В самой рукописи нет никаких данных для объяснения чередования переписчиков; смена почерка часто происходит посередине листа, даже посредине фразы; следовательно, рукопись переходит из одних рук в другие, чтобы опять вернуться в те же руки. Почти вся работа по переписке Сборника выполнена тремя почерками: первым почерком написаны 59 листов (118 страниц), то есть больше половины рукописи, третьим — 20 листов (39 страниц) и четвертым — 22 листа (44 страницы).

Пятым почерком написана одна страница (полностью) и 56 строк на разных страницах Сборника, а также заглавия всех произведений, вошедших в Сборник. Вторым почерком написаны всего 8 строк.

Почерки располагаются в рукописи неравномерно, они не только сменяют, но и перебивают друг друга.

Первый почерк начинает рукопись, им написаны листы 1—8 об., а далее он уступает место четвертому почерку, но трижды вклинивается в него, заполняя листы 18—18 об., 20—21 об., 23—23 об. С середины 35-го листа, сменив на нем четвертый почерк, первый располагается на 47 листах (лл. 35—81 об.).

На листах, написанных первым почерком, есть строки, написанные и другими почерками. Восемь строк на л. 7 об. написаны вторым почерком. По нескольку строк на листах 8, 50, 64 написано третьим почерком, и также по нескольку строк на листах 39 об., 45 об., 49 об. и 58 написано пятым почерком.

С 9-го листа вступает в рукопись четвертый почерк, которым написаны листы 9—17 об., 19—19 об., 22—22 об., 24—34 об. и часть 35-го листа. Четвертый почерк трижды перебивается первым почерком (см. выше), который далее сменяет его на 35-м листе. На листах 25 и 25 об. четвертого почерка по несколько строк написано пятым почерком.

Листы, заполненные четвертым почерком, имеют филигрань «РФСЯ». Это — бумага 60-х годов XVIII века. На бумаге 80-х годов четвертый почерк не встречается в рукописи. Листы же, заполненные первым почерком, которые вклиниваются в ту часть рукописи, которая переписывалась четвертым почерком, имеют филигрань «ЯМСЯ» и цифры 1780. Это — бумага 80-х годов.

В 1963 году в рукописном собрании ГБЛ были обнаружены два рукописных листа, которые оказались идентичными листам 18—18 об. и 23—23 об. нашей рукописи[684]. Эти листы также написаны четвертым почерком на бумаге с филигранью «РФСЯ». Нет сомнения в том, что найденные Е. И. Дергачевой-Скоп листы первоначально занимали свое место в той части, которую переписал писец с четвертым почерком. В дальнейшем, вероятно, при передаче рукописи первому писцу для продолжения работы по копированию оказалось, что некоторые из листов четвертого почерка в чем-то не отвечают требованиям. Поэтому они и были заменены листами, которые заново переписал писец с первым почерком. Основанием для этого послужило как то, что на л. 23 об. писец с четвертым почерком оставил слишком мало места между произведениями для заглавия и нотных строк, так и то, что его почерк менее строен, менее выработан, чем другие. Вероятно, писец был менее опытен, поэтому он не достаточно равномерно располагает строки на страницах рукописи, количество знаков в строках сильно колеблется. На листах, найденных в ГБЛ, на л. 18 помещены 44 строки, а на л. 18 об. — 39 строк (колебание в 5 строк на странице). Переписывая эти листы, писец с первым почерком размещает строки на страницах более равномерно (на л. 18 — 38 строк, на л. 18 об. — 40 строк), при этом несколько выравнивает строки по количеству знаков, вмещая тот же текст в 78 строк (на 5 строк меньше, чем в четвертом почерке, у которого на этих двух страницах 83 строки).

Образец 2-го почерка. Л. 7 об.

Третий почерк заканчивает рукопись, им написаны листы 82—101 об., кроме листа 88 об., который написан пятым почерком. Последние страницы рукописи написаны более бегло и менее тщательно.

3. Нотные строки и названия произведений вписывались после того, как рукопись была закончена, так как все заглавия произведений написаны одним почерком. Это, по всей вероятности, пятый почерк. О том, что дело обстояло именно так, свидетельствуют и новонайденные листы из Сборника, которые подверглись замене до того, как в них были вписаны нотные строки и заглавие. Однако мы вправе утверждать, что и нотные строки, и названия произведений были уже в той рукописи, с которой делалась наша копия «Сборника Кирши Данилова», потому что отправленная П. А. Демидовым Г. Ф. Миллеру копия исторической песни о Грозном содержит не только тот же самый текст, что и в Сборнике, но и те же две нотные строки.

Нотные строки вписывались в нашу рукопись двумя лицами: об этом говорит разная манера обозначения ключей и отчасти расположения нотных знаков.

4. Необходимо обратить внимание и на самый характер почерков. П. Н. Шеффер замечает, что иногда трудно установить, «где кончается один, где начинается другой». Объясняется это стремлением самих пишущих создать большее единообразие письма. Нарочитое стремление к единообразию сказывается там, где происходит смена почерков. Проявляется оно также и в том, что писцы стараются сохранять более или менее равное количество строк на странице, «Сборник Кирши Данилова» переписывается ими как книга. Более похожи между собой почерки 1-й и 4-й (с наклоном), 3-й и 5-й (прямые). 2-й почерк, которым написаны несколько строк на л. 7 об., при всем старании писавшего сохранить рисунок 1-го почерка, резко от него отличается и выделяется среди других почерков своей простотой, грубоватой индивидуальностью, неумением соблюдать прямую линию в строке, что, вероятно, и послужило основанием для исключения его автора из числа писавших.

Кто же были те, кто копировал Сборник?

«Писарской» характер почерков был уже отмечен П. Н. Шеффером[685]. Он сказался не только в самом рисунке букв, но и в употреблении тех или иных букв, а также и в некотором сходстве почерков. Это может служить одним из частных подтверждений предположения, что Сборник переписан по заказу Демидова на одном из его горных заводов[686]. Но если даже эта копия и была выполнена в какой-то канцелярии, она выполнялась небольшой группой писцов, знавших текст рукописи, работавших вместе и очень согласованно. Об этом свидетельствует расположение почерков на страницах рукописи: передавать рукопись в руки другого писца, чтобы он написал несколько строк (от 8 до 20) и опять вернул, возможно лишь при совместной работе. Очень интересен в этом отношении пятый почерк, которым написаны 12 строк на двух листах четвертого почерка (бумага 60-х годов), 44 строки на четырех листах первого почерка (один лист — бумага 60-х годов и три листа — бумага 80-х годов) и одна страница на листах третьего почерка. При небольшом количестве написанного этим почерком его расположение в рукописи показывает со всей отчетливостью, как тесно связаны и как согласованно работают писцы. Вероятно, один из них руководил работой. Может быть, это был писец с первым почерком, начавший рукопись и следивший за работой по переписке (именно он заменяет неудавшиеся четвертому почерку листы), кроме того, им переписано больше половины рукописи.

Наличие 5 почерков в Сборнике дает основание для суждения о степени точности воспроизведения оригинала рукописи. Трудно представить себе, чтобы в случае более или менее свободного отношения к копируемому тексту не проявились индивидуальные языковые особенности писцов. Рукопись же представляет собой целое в отношении языковых особенностей с очень незначительными чертами различия, преимущественно графического и орфографического характера, на страницах, написанных разными почерками. Различия выражаются в том, например, что один из писцов (1-й почерк) употреблял значок краткости над и (правда, не всегда), другой (4-й почерк) писал 8, тогда как все остальные писали у, следующий (3-й почерк) чаще пользуется выносными буквами, следующий (очевидно, более грамотный, 5-й почерк) иногда отступает от обычного в Сборнике написания глагольного окончания -тца и пишет -тся, вставляет ь в середине слова как знак мягкости, и т. д. и т. п. Собственно языковые различия, имеющиеся в Сборнике, не совпадают с почерками.

Для Сборника характерны следующие языковые особенности:

1) проявление аканья: а) в заменах неударяемого о через а в предударном и заударном положениях: акиян, ане 20 об., дабычи 88, аплеталися 28 об., асержается, изашолъ 94, апричь 16, розарить (раззорить) 9 об., полтара 15, стрелакъ 5 об., четвера 6 об., шутачка 19 об., боемта смертныемъ 21 об., лебедушкай, утачакъ 45; б) в замене а через о: Строгонова 94 об., вытощилъ 59, бархотомъ, схвотилъ 103 и т. п.;

2) мена е и а (я) в безударном положении: на пету, есёнъ соколъ, десеть, кнегинею; рештя, идемтя и т. д.;

3) мена е и и; веслаухихъ, вежлевыя и т. п.

В характере написаний также можно отметить ряд общих особенностей:

1) глагольное окончание -тца;

2) отсутствие ь для обозначения мягкости в середине слова: болна, малехонко, стеколчетое (и обязательное наличие как знака разделительного);

3) чрезвычайно редкое употребление ѣ и всегда в том случае, когда рядом два звука е или рядом с е другой гласный: нѣе (нее), Афромѣевича, Афромѣя, Тимофѣявне, еѣ;

4) окончание родительного падежа мужского и среднего рода прилагательных -ова; в окончаниях именительного падежа мужского рода -ой: старои, киевскои и т. д.

Отсутствие различий, связанных со сменой почерков, дает возможность предполагать, что копия сделана довольно точно, поэтому на основании ее можно судить об оригинале, с которого она сделана.

Чрезвычайно интересно, например, сопоставление текстов песни «Никите Романовичу дано село Преображенское» в нашей рукописи и в письме Прокофия Акинфиевича Демидова к Миллеру от 22 сентября 1768 года. Песня в этом письме несомненно списана с того же текста, с которого делалась копия Сборника. В этом убеждает не только полное совпадение обоих текстов, но и такие написания, как «летнѣетъ день в половина дня», «богатеством», «за те живы мосты калиновы» (обычное сочетание для ряда произведений в Сборнике), «неседленова», «во полу путя не дошед»; написания «хватаесся», «подависся», «борабаны» и т. д. Общими для обоих текстов песни являются и перечисленные выше особенности языка произведений Сборника. То небольшое количество отличий копии песни, сделанной для Миллера, от текста песни в Сборнике касается изредка произношения, в большей степени самого характера письма. Разночтения, опирающиеся на иное произношение, представлены следующими написаниями[687]: безделицай М, безделицой Сб.; моладой М, молодой Сб.; замаралъ М, заморалъ Сб.; неузданова М, неуздонова Сб.; скрычалъ М, скричалъ Сб. и т. д.

Образец 3-го почерка. Л. 96.

Миллеровская копия, сделанная на 14—16 лет раньше нашего Сборника, характеризуется более архаическим письмом: в ней почти всегда употребляется 8, а в текстах Сборника мы находим 8 лишь в 4-м почерке; в Миллеровской копии выносные буквы — система, в Сборнике — они чрезвычайно редки; в Миллеровском тексте встречается написание ѿветъ, начальное и передается через Ї — Їз (предлог): Їванъ Васильевич, Їс и т. д. Интересно отметить, что именно так пишутся эти предлоги и имя Їван Васильевич в Сборнике в других текстах.

Образец 4-го почерка. Л. 19.

Отдельные и немногие разночтения не меняют картины и подтверждают, что копия, сделанная в 1780-е годы, довольно точно воспроизводит оригинал, скопированный для Миллера в 1768 году, а поэтому дает достаточно надежный материал для суждения о нем.

В состав Сборника вошли произведения разных жанров, созданные в разные, иногда далеко отстоящие один от другого исторические периоды, притом в разных областях нашей страны. Эти произведения могли собираться в разное время и в разных местах, но они могли сосуществовать и в народно-поэтическом репертуаре определенной местности и быть записанными любителем народной поэзии, возможно, и самим исполнителем. Цельность всего комплекса памятников, составляющих Сборник, подчеркивается единством их языковой системы. Несмотря на яркие диалектные особенности этой системы, она обнаруживает гораздо бо́льшую близость к литературным нормам XVIII века, чем язык фольклорных записей XIX—XX веков. Эта близость проявляется в следующих характерных чертах языка всего Сборника:

Образец 5-го почерка. Л. 39 об.

1) в большом количестве сложно-подчиненных предложений, присоединяемых к главному при помощи союзов «что», «чтобы», «потому», «который», соотносительных «того», «кого», «то», «что» («и ужасаетца Владимеръ князь, что в теремах хорошо изукрашено», «не тем узда дорога, что вся узда золота», «у которова дитя нет, у того жену возмет», «то-то честь в Москве, что русак тешится», «которова возмет он за руку, ис плеча тому руку выдернет», «делали болшия коломенки, чтобы можно им со всем убратися» и т. д.);

2) в употреблении деепричастий и деепричастных оборотов, а также творительного падежа множественного числа существительных на -ами;

3) в богатстве лексики, с одной стороны, вошедшей в язык в конце XVII—XVIII веке (флот, губернатор, солдаты новобраные, маэор, мыза, немецкая подзорная труба, репортует, Шлюшенбурх, лагирь, гвардия, генерал), с другой — книжной («отпевавши надлежащее погребение, бело тело ево погребли», «душа рождена» и т. д. и т. п.), причем все эти выражения не разрушают стиха, а органически входят в него.

Эти особенности в некоторых произведениях Сборника выступают особенно резко (в исторических песнях, а также в некоторых былинах), в других их меньше, и очень незначительное количество произведений (главным образом лирические песни и скоморошины) свободно от них.

Однако существующие попытки приурочить составление Сборника на основании его языка к вполне определенной местности на территории западносибирских или уральских говоров не могут быть признаны до конца убедительными, так как современные говоры продолжали складываться на протяжении всего XVIII века, пока шло заселение этих районов. На их основании нельзя дать точно обоснованную классификацию, притом изображающую состояние этих говоров в середине XVIII века, когда сложился оригинал Сборника, а затем была сделана с него копия, связываемая с Киршей Даниловым. Предположение П. С. Богословского[688] о том, что Сборник возник в Пермском крае, не подкреплено достаточно основательно теми немногими примерами чердынско-пермской лексики, которые он приводит (гузно, кадь, холоденуша), и той характеристикой фонетических, морфологических и лексических особенностей, какую он дает языку Сборника, — в этой характеристике многие черты диалекта Сборника сглажены. Следует учесть при этом, что проявление диалектных особенностей в Сборнике, при всей их яркости, настолько обще, что они не могут дать убедительного материала для слишком узкого определения места составления Сборника.

Вместе с тем диалект Сборника и не настолько лишен более или менее ограниченно распространенных черт, чтобы территорию, откуда он мог выйти, определять излишне широко, например от Урала до Колымы, как это предлагает Е. Ф. Будде[689].

КОММЕНТАРИЙ

При подготовке текстов Сборника (стр. 9—291) к печати были поставлены три задачи: 1) возможно более облегчить восприятие текстов, данных в Сборнике без разделения на стихи, без знаков препинания, со слитным написанием служебных слов (предлогов, союзов, частиц) с другими словами и т. п.; 2) представить тексты так, чтобы их поэтическая, стиховая структура выступила с наибольшей ясностью; 3) но при этом с наибольшей точностью сохранить особенности записей, сделанных настоящим знатоком устной поэзии, чтобы дать материал для характеристики задач, которые он себе ставил, а также сохранить живой звуковой «облик» произведений, закрепленный собирателем на бумаге.

Поэтому изменения, вносимые в текст, касаются внешней, формальной стороны: расположения строк, графики и лишь отчасти орфографии.

1. Текст дается с разделением на стихи, но не делается никаких попыток восстановить опущенные при записывании элементы или части отдельных стихов. В тех случаях, когда собиратель передает стихи с некоторыми сокращениями, но костяк, остов каждого стиха ясен, такие стихи сохраняются, и лишь когда стих совсем разрушен, соответствующие части набираются как прозаический текст.

2. Вводится современная пунктуация.

3. Вводится современная графика: і, ј заменяются на и, ѣ — на е, ѡ — на о, ₈ — на у, ѯ — на кс, ѵ — на и.

4. Выносные буквы пишутся в строку.

5. Предлоги, частицы, союзы, написанные в рукописи слитно с другими словами, пишутся раздельно в соответствии с современным написанием.

6. Имена собственные пишутся с прописной буквы.

7. Вводится современная орфография в тех случаях, когда она не затрагивает фонетику или морфологию, причем введение тех или иных элементов современной орфографии производится с учетом принципов, которыми руководствовался собиратель текстов.

Ознакомление с характером записей показывает, что составитель Сборника не просто был грамотным человеком, который хорошо записал устные произведения, но сделал это, руководствуясь определенными задачами.

Общая особенность текстов Сборника заключается в фонетическом характере записи. Это связывает ее с традициями приказной, деловой и обиходной письменности XVII — первой половины XVIII века, которая довольно широко и свободно передавала живое произношение, живые употребительные формы, чем отличалась от церковно-книжной и «высокой» письменности, продолжавшей сохранять традиционное написание, традиционные, давно устаревшие формы. Но не только этим объясняется фонетический характер записей. Следует предположить, что одной из идей собирателя была возможно более точная передача исполняемого произведения, так как «звучание», произносительные особенности он соблюдал тщательно, передавая даже диалектные черты речи исполнителей. Едва ли можно видеть в этом постановку каких-либо филологических задач, причина заключается в особо бережном отношении знатока и ценителя устных произведений, для которого все детали представляются важными и существенными.

Книжная орфография, расходящаяся с живым произношением, встречается в виде отдельных, редких отступлений. Так, например, собиратель (а за ним и те лица, которые сделали копию с его записей) последовательно пишет в родительном и винительном падежах единственного числа прилагательных мужского рода -ова, -ева (булатнова, могучева), в соответствии с живым произношением, и лишь изредка («ошибаясь») дает -аго.

Последовательно отражается в записях оглушение звонких звуков в определенных положениях (в конце слов, перед глухими согласными); например: веть (ведь), заклат (заклад), тритцать, дватцать, ис Киева, вешство (вежство), денешка. Так же последовательно передается озвончение глухих перед звонкими согласными; например: збежал, зграбился, плодбище (плотбище).

Особенности произношения шипящих (их твердость и мягкость, а также долгота) находят свое отражение в записях. Например, твердое произношение шипящего в суффиксе -ищ- передается посредством двойного -ш- и последующего гласного: Терентишша, недужишша, побоишша (иногда дается одно -ш-), только в единичных случаях собиратель пишет -щ- (например: Игренища), очевидно, сбиваясь на книжную орфографию.

Мягкость звука ч отражается в написании ь после конечного ч (Буслаевичь, Будимеровичь и т. д.), в написании ю после ч (во всех случаях): Чюрила, чють (чудь) и чють (чуть), земчюжинка и т. п.

Окончания неопределенной формы глаголов на -ся, а также 3-го лица единственного и множественного числа настоящего времени собиратель дает в виде -тца, при редком отступлении к написанию -тся (боротца, подвигаетца, потешаютца и т. д.); передает мягкое произношение окончания 2-го лица единственного числа и ассимиляцию согласных в нем (боресся, упиваесся, насмехаеся и т. д.).

Записывая произведения, собиратель передавал живое произношение, реальное звучание, отражая не только особенности, присущие русскому языку в целом, но и черты, свойственные тому диалекту, в области которого он делал свои записи (который, возможно, был также и его диалектом). Поэтому при подготовке текстов в настоящем издании внесены лишь такие изменения, которые совершенно не затрагивают диалектных особенностей и не отражаются на живом произношении. В основном это изменения, имеющие чисто орфографический характер. Они заключаются в следующем.

1. Устранен ъ на концах слов, а также в тех случаях, когда он не является разделительным знаком, а использовался собирателем для обозначения большего напряжения и большей силы затвора при произнесении смычных звуков (написания рукописи итъти, бутъто передаются как идти, будто).

2. Знак ь, в соответствии со старой традицией редко употребляемый в рукописи в середине слова (мягкость часто обозначается паерком), в особенности после плавных, дается согласно современному употреблению его.

3. Восстанавливается «морфологическое» написание глухих и звонких согласных, так как фонетическая их передача в рукописи свидетельствует о том, что особенности их произношения ничем не отличаются от современного произношения.

4. Написание з в приставках раз-, воз- подчиняется современной орфографии.

5. Глагольные окончания даются в современной орфографии (-тся, -ться, вместо -тца; -шься вместо -сся, -ся).

6. Начальное е в словах это, этот заменяется на э, так как собиратель сам дает то е, то э.

7. Слово «что», встречающееся с написанием што, дается всюду с ч.

8. Написания прилагательных с основой на зубной (д, т) и суффиксом -ск- (например, новгородский, посадский, якутский), в рукописи даваемые с аффрикатой ц (новгороцкий, посацкий, якуцкий), приведены в соответствие с современной орфографией.

9. Восстанавливаются опущенные (в соответствии с произношением) согласные в словах со стечением нескольких согласных (например, сонцо, серце, поеска); восстанавливается второй согласный в суффиксах и приставках, если он опущен в рукописи (руской, росматривает).

Как видно из перечисленных выше изменений, внесенных в тексты, они не затрагивают ни фонетических, ни морфологических особенностей произведений.

Сохраняются без изменения все фонетические диалектизмы, которые нашли отражение в записях: многие случаи аканья, отдельные случаи еканья и иканья, случаи стяжения гласных в глагольных окончаниях (отламыват вместо отламывает, откладыват вместо откладывает и т. п.) и многое другое. Но так как собиратель не всегда был последовательным в передаче фонетических особенностей, а сбивался иногда на принятую орфографию, то одно и то же слово (или одинаковое положение звуков в разных словах) он давал различно (Масква и Москва, асударь и осударь, опазорела и опозорила и т. д.).

Сохраняются без изменения и все морфологические особенности, например окончания прилагательных мужского рода в именительном и винительном падежах единственного числа -ой, -ей и -ыя для именительного падежа множественного числа всех родов (старой, синей, малыя и т. п.).

Сохранение без изменения в особенности последней формы весьма существенно для былинного стиха, в котором прилагательное часто стоит в конце.

Местоимение 3-го лица множественного числа сохраняется в форме оне, как оно последовательно дается в рукописи, очевидно, в соответствии с живым произношением его.

Сохраняются окончания дательного падежа -и, -ы существительных с основой на а мужского и женского рода (Дабрыни, щаски, поехал по Смородины-реки и т. д.), родительного и винительного падежей личных местоимений в форме мене, тебе.

Оставлены без изменения синтаксические особенности, например именительный падеж прямого дополнения существительных женского рода при неопределенной форме глагола (а и как нам будет стена пройти), а также некоторые отдельные архаизмы, например, раздельное склонение наименования чисел (я похвалюсь на три́ ста́ жеребцов и на три жеребца похваленые).

Для облегчения сопоставлений обработанного текста с точной копией рукописи, приводимой вслед за ним, в обработанном тексте сделаны указания на листы рукописи.

В круглые скобки заключены буквы, отсутствующие в рукописи по причине обычного пропуска или в результате фонетического написания слова (например, сер(д)це, со(л)нце); в квадратных скобках даются буквы, которые представляют собой исправленное чтение ошибочного написания (например, белод[у]бовы вместо столы белодыбовы), или же восстановленную и наиболее вероятную из опущенных в рукописи букв, например Урья Повол[ж]скова[690].

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

Астахова — «Былины Севера. Подготовка текста и комментарий А. М. Астаховой». М. — Л., т. I, 1938; т. II, 1951.

Белинский — В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, т. V. М., 1954.

Григорьев — «Архангельские былины и исторические песни, собранные А. Д. Григорьевым в 1899—1901 гг.», т. I. М., 1904.

Исторические песни XIII—XVI вв. — «Исторические песни XIII—XVI веков. Издание подготовили Б. Н. Путилов и Б. М. Добровольский». М. —Л., 1960.

Исторические песни XVII в. — «Исторические песни XVII века. Издание подготовили О. Б. Алексеева, Б. М. Добровольский, Л. И. Емельянов, В. В. Коргузалов, А. Н. Лозанова, Б. Н. Путилов, Л. С. Шептаев». М. —Л., 1966.

Калайдович — «Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым и вторично изданные, с прибавлением 35 песен и сказок, доселе неизвестных, и нот для напева». М., 1818.

Киреевский — «Песни, собранные П. В. Киреевским», вып. I—X. М., 1860—1874.

Пропп — В. Я. Пропп. Русский героический эпос. Издание второе, исправленное. М., 1958.

ПСРЛ — «Полное собрание русских летописей».

Путилов 1960 — Б. Н. Путилов. Русский историко-песенный фольклор XIII—XVI веков. М. — Л., 1960.

Путилов 1971 — Б. Н. Путилов. Русский и южнославянский героический эпос. Сравнительно-типологическое исследование. М., 1971.

Смирнов-Смолицкий — «Добрыня Никитич и Алеша Попович. Издание подготовили Ю. И. Смирнов и В. Г. Смолицкий». М., 1974.

Соболевский — «Великорусские народные песни. Изданы профессором А. И. Соболевским», тт. I—VII. СПб., 1895—1902.

Соколова — В. К. Соколова. Русские исторические песни XVI— XVII вв. М., 1960.

Шеффер — «Сборник Кирши Данилова». Изд. Императорской Публичной библиотеки. Под редакцией П. Н. Шеффера. СПб., 1901.

Якубович — «Древние русские стихотворения». М., 1804.

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН (М. Я. Мельц)[691]

Авдотья вдова, Блудова жена 17 9, 13, 20, 36, 49.

Авдотья вдова, Чесовая жена 17 8, 14, 29, 53, 65, 80, 81, 98, 102, 126, 127.

Авдотья Ивановна, жена гостя Терентишша 2 24, 34, 71, 83, 115, 131, 150, 168, 178.

Авдотья, Авдотьюшка Леховидьевна, жена Потока 23 52, 63, 72, 80, 86, 108, 119, 125, 135, 156, 158, 176, 200, 204, 223.

Авдотья Чесовична, дочь вдовы, Чесовой жены 17 18, 28, 56, 68, 71, 118.

Агафон, один из усов, удалых молодцов 65 80.

Агафонушка Никитин, богатырь 27 22.

Адам 60 3, 7, 8, 10, 15, 18, 41, 45, 50.

Азвяк Таврулович, царь татарский 4 6, 7, 15, 59, 60, 67, 73, 74, 92.

Алексей Михайлович, царь 32 3; 34 3, 6, 13.

Алеша, Алешинька, Алешка, Алешунька Попович 11 86; 20 4, 16, 29, 31, 38, 40, 46, 50, 54, 75, 86, 88, 96, 100, 101, 103, 108, 113, 116, 117, 119, 129, 134, 150, 170, 171, 175, 180, 199, 214, 229, 248, 249, 252, 269, 275, 278, 285, 289, 294, 296, 300, 302, 304, 305, 306, 311, 313, 316, 322, 325, 328, 333, 336, 340; 21 86, 106, 131, 162, 173, 176; 23 12; 24 140, 144, 152, 157, 161, 173, 174, 176, 185, 187.

Амелфа Тимофеевна, мать Василия Буслаева 10 12, 17, 42, 154, 155, 159, 239, 257, 272, 288; 19 26, 30, 37, 281, 295, 298.

Амелфа Тимофеевна, мать Добрыни Никитича 48 10.

Амелфа Тимофеевна, мать Соловья Будимировича 1 191, 229.

Анна Ивановна, крестная мать Добрыни Никитича 9 151, 175, 181, 184.

Анна Романовна, дочь князя Романа Васильевича 51 11, 18, 23, 42, 62, 63, 82.

Анна Семеновна, жена Травника 66 46, 77.

Анофрей Степанович, казачий атаман 13 11, 161; 14 6, 70, 72.

Апраксевна княгиня, жена князя Владимира 1 79, 219; 11 321, 341; 15 148; 18 127; 20 163, 188, 274, 341; 21 142, 145; 22 231, 233; 24 75, 92, 102, 107, 132, 135, 138, 146, 154, 172, 181, 193, 228, 304, 306, 320, 339, 363, 366; 49 171.

Афимья Александровна, мать Добрыни Никитича 9 150, 170; 21 60, 72, 125.

Афонас, один из усов, удалых молодцов 65 79.

Афромей, Вахрамей Афромеевич, царь загорский 16 44, 72, 129, 130, 160, 166, 173, 180, 188, 192, 205, 214, 240, 245, 253, 256, 277, 280.

Афросинья королевична, дочь короля Етмануйла, Етмануйловича 11 42, 43, 68, 121, 166, 170, 185, 212.

Ахрамей, шурин царя Азвяка 4 19, 66.

Бермята, Бермяка Васильевич, старорый муж Катерины Прекрасной 18 92, 116, 208, 231.

Борисовичи, братья, 4 63, 72, 86, 97, 112; 5 238.

Борков Сергей Федорович 7 4, 5, 6, 7, 8, 9, 14, 21, 23, 25, 33, 35, 38, 44, 50, 52, 54, 59, 60, 71, 79.

Буслай, отец Василия 10 2, 6.

Ваня 67 56.

Василей 67 57.

Василей Игнатьев, пьяница 25 70, 76, 219, 223, 224.

Василий, Василей, Васинька, Васка, Васютка, Васюнька Буслаев, Буслаевич, Буславьевич 10 14, 15, 21, 23, 26, 27, 43, 46, 47, 48, 52, 58, 64, 68, 76, 83, 84, 87, 91, 94, 97, 101, 106, 118, 121, 124, 131, 146, 148, 158, 162, 164, 166, 169, 188, 191, 196, 200, 206, 212, 222, 224, 225, 229, 232, 247, 259, 266, 273, 282, 287, 290; 19 6, 7, 11, 19, 23, 32, 39, 44, 49, 51, 60, 62, 70, 81, 82, 85, 87, 90, 93, 95, 102, 103, 116, 129, 131, 142, 145, 148, 154, 156, 159, 164, 170, 172, 175, 182, 186, 195, 198, 205, 209, 211, 214, 221, 224, 226, 230, 237, 238, 241, 244, 246, 252, 253, 265, 268, 273.

Василий, Василей Иванович, имя, которое берет себе жена Ставра Годиновича 15 63, 97, 110, 130, 149, 161, 191.

Василий, шурин царя Азвяка 4 17, 64.

Василиса Микулишна, жена Ставра Годиновича 15 111.

Владимер-князь 1 36, 47, 72, 78, 91, 108, 216, 218, 235, 237, 242, 248, 252, 264; 3 78, 80, 86, 93, 100, 119, 132, 139, 140, 148, 153, 159, 164, 167, 169, 176, 183; 8 2, 10, 32, 51, 140; 9 2; 11 2, 9, 12, 17, 34, 54, 59, 80, 87, 122, 189, 214, 223, 273, 289, 293, 297, 312, 316; 15 2, 18, 28, 29, 39, 45, 49, 78, 118, 122, 144, 147, 152, 162, 171, 179, 189, 201, 204, 207, 209, 218, 233, 237, 240, 244; 16 2, 5, 12, 22, 24, 57, 59, 61, 110, 146, 233, 236, 239, 241, 269, 271; 17 2, 5, 52, 79, 129; 18 2, 9, 18, 39, 51, 66, 77, 90, 110, 126, 149, 184, 186, 192, 195, 201, 212, 216; 20 27, 33, 155, 163, 165, 173, 200, 230, 322, 327, 331; 21 2, 9, 33, 47, 105, 135, 142, 144, 161, 163, 172; 22 40, 42, 51, 55, 64, 74, 98, 220, 225, 230, 232, 242, 258; 23 2, 13, 94, 103, 111, 136, 214; 24 40, 42, 59, 62, 65, 203, 247, 278, 286, 288, 298, 303, 305, 307, 327, 335, 337, 362, 365; 25 21, 30, 36, 43, 46, 48, 52, 88, 105, 108, 111, 118, 139, 156, 221; 48 104, 108, 110, 112, 113, 124, 133; 49 112, 120, 125, 131, 137, 160, 170, 172; 50 89.

Волотомон Волотомонович, царь 60 64, 65, 116, 117.

Волх, Вольх Всеславьевич, Всесловьевич, богатырь 6 13, 18, 25, 26, 37, 39, 42, 43, 46, 48, 50, 51, 54, 63, 67, 74, 78, 86, 99, 100, 122, 133, 137, 155, 175, 180, 187, 191, 196.

Вороновы, господа 14 30.

Воротынский, князь 29 125, 130, 177.

Годуновы, бояре 12 46, 54; 45 39, 53, 170.

Голицын Васька 70 25, 37.

Гордей, шурин царя Азвяка 4 18, 65

Горден Блудович 17 21, 27, 40, 50, 57, 62, 75, 78, 83, 88, 90, 99, 104, 112, 118, 123.

Горынинка баба 50 18, 19, 22, 111, 120, 128, 133.

Гришка Мурышка, дворянский сын 65 13, 44.

Гришка Отрепьев Расстрига 12 4, 5, 6, 8, 9, 11, 16, 19, 20, 24, 25, 43, 44, 59, 65.

Давыд Евсеевич, царь 58 11; 60 71, 72, 85, 118, 132.

Денис Борисович 63 18, 54, 76.

Дмитрей, Митрей, черниговский гость богатый 16 20, 35, 37, 63, 65, 114, 118, 120, 123, 138, 144.

Дмитрий, Дмитрей Иванович, царевич 12 7, 38, 45, 53.

Добрыня, Добрынюшка Никитич, Никитьевич 9 3, 4, 8, 24, 29, 58, 60, 62, 63, 67, 69, 78, 81, 82, 85, 91, 97, 99, 103, 106, 107, 109, 112, 132, 133, 134, 135, 139, 142, 145, 149, 152, 166, 169, 178, 203, 204, 205, 206, 209, 210, 224, 232; 18 115; 21 31, 50, 51, 54, 70, 77, 87, 109, 113, 116, 120, 121, 133, 140, 146, 159, 167; 23 10; 24 192, 194, 197, 199, 220, 223, 227; 48 12, 13, 15, 17, 18, 21, 25, 28, 29, 33, 34, 35, 37, 38, 43, 45, 46, 47, 53, 58, 59, 66, 69, 72, 74, 83, 88, 110, 114, 117, 119, 120, 122, 135; 50 5, 11, 14, 15, 16, 20, 21, 110, 115, 116, 122, 125, 132, 136, 143.

Дунай Иванович 11 53, 60, 62, 64, 72, 74, 78, 79, 89, 90, 103, 111, 114, 127, 132, 142, 144, 162, 167, 176, 183, 184, 195, 198, 203, 208, 218, 228, 233, 240, 241, 257, 260, 278, 287, 288, 311, 318, 323, 326, 330, 332, 340, 343, 353, 354, 360, 365, 369, 373, 382.

Дюк Степанович, Степанов, боярский сын 3 7, 8, 14, 27, 57, 66, 75, 96, 106, 107, 114, 115, 118, 125, 133, 138, 150, 158, 166, 178.

Евва 60 3, 11, 15, 19, 42.

Еким 67 58.

Еким Иванович, помощник Дуная Ивановича 11 85, 88, 145, 149, 152, 158, 210, 211; 20 5, 17, 21, 28, 42, 51, 56, 125, 130, 137, 142, 251, 293.

Елена, царица казанская 30 51; 45 7.

Елена Александровна, Аздяковна, Азвяковна, царица индейская 6 114, 115, 192, 193; 26 18, 19, 61, 62, 71, 73, 74, 230, 232, 233.

Ермак Тимофеевич, Тимофеев, казачий атаман 13 9, 134, 150, 160, 169; 14 5, 11, 36, 46, 48, 63, 69, 81, 86, 87, 89, 90, 91, 93, 95, 100, 102, 107, 110, 112, 115, 125, 128, 132, 133, 136, 140; 40 20, 26, 47, 70, 72, 74.

Етмануйл Етмануйлович см. Этмануил Этмануилович.

Жинжа 61 3, 5.

Залешена мужики, богатыри князя Владимира 10 86; 49, 150.

Запава Путятична, Путятишна, племянница князя Владимира 1 104, 116, 133, 137, 140, 148, 151, 167, 169, 183, 195, 217, 246, 253, 261.

Збут Борис, королевич 50 33, 34, 47, 57, 60, 69, 73, 78, 82, 83, 88, 100.

Змей, Змеишша Горынич, Горынчат, Горынишша, Горынчища, Горычища 9 85, 102, 105, 116, 119, 123, 130, 238, 241, 245; 48 54, 55, 57, 61, 64, 71, 77, 79, 81, 84, 86, 91, 95, 97, 126.

Иван 67 59; 68 12.

Иван Васильевич Грозный, царь 5 4, 6, 84, 86, 100, 136, 170, 222; 14 24, 94, 109, 117; 30 15, 29, 54; 45 4, 35, 50, 137, 166, 172, 184, 200, 218.

Иван, Иванушка Годинович 16 4, 6, 7, 8, 13, 14, 16, 23, 25, 29, 30, 31, 39, 40, 49, 51, 52, 53, 55, 60, 62, 68, 69, 77, 82, 86, 99, 111, 113, 115, 133, 139, 143, 153, 154, 155, 158, 175, 178, 179, 185, 190, 197, 199, 203, 212, 216, 218, 227, 228, 246, 248, 267, 276.

Иван Гостиной сын 8 29, 31, 48, 55, 57, 60, 66, 70, 88, 98, 100, 116, 117, 122, 143; 11 31, 33, 38, 56.

Иван Пономарь 57 8, 9, 38, 44.

Игренища Кологрениша, старец 46 2, 3, 21, 23, 26, 46, 47, 60, 61, 68, 69, 70, 80, 86, 89, 97, 98, 99, 100.

Илья Муромец, сын Иванович 8 20, 40; 25 95, 98, 104, 110, 112, 117, 132, 134, 149, 153, 160, 167, 170, 176, 180, 185, 188, 196, 203, 218, 222, 224: 49 4, 11, 17, 19, 20, 23, 28, 30, 31, 38, 40, 48, 54, 67, 88, 98, 100, 103, 104, 106, 116, 118, 124, 126, 136, 141, 153, 173; 50 3, 9, 28, 45, 49, 50, 52, 53, 64, 67, 72, 75, 77, 107, 113, 123, 129, 132, 136, 141; 69 4, 21, 40, 43, 47.

Исус Христос 19 207; 20 289; 60 23, 24, 27, 134, 147, 155, 194, 195.

Казаринов, Казаренин Михайла, Михайло Петрович, «добрый молодец» 22 6, 47, 62, 63, 71, 75, 82, 104, 106, 112, 139, 171, 172, 179, 192, 208, 221, 222, 226, 227, 246, 247, 260, 261.

Калин-царь Калинович 25 3, 4, 8, 18, 28, 57, 58, 61, 75, 77, 78, 82, 125, 130, 132, 135, 137, 148, 154, 158, 163, 166, 172, 175, 182, 203, 204, 205.

Карлос, Карлус, король свицкий 29 38, 41, 57, 59, 76.

Касьян, Косьян Михайлович, атаман калик 24 10, 11, 31, 99, 103, 111, 145, 150, 196, 202, 206, 211, 213, 218, 222, 225, 231, 244, 251, 256, 263, 267, 274, 292, 299, 302, 309, 312, 318, 326, 346, 349, 354.

Катерина, жена Бермяты Васильевича 18 210, 232,

Кирила Данилович, «похмельный молодец» 38 4.

Козеев Прокопей, есаул 35 12.

Коромышев Семен Костянтинович, персидский посол 13 119, 156, 165; 14 120.

Костентин, Костентинушка Саулович, Савулович, сын царя Саула Леванидовича 26 30, 34, 37, 64, 68, 76, 130, 135, 143, 148, 176, 186, 200, 241, 291, 293, 300, 313.

Костя Новоторженин, названый брат Василия Буслаева 10 66, 67, 73, 74, 77, 122.

Крестина, гостиная жена 7 18.

Кунгур Самордович, царь татарский 26 133, 156, 157, 158, 161, 183, 265.

Кучум, татарский царь 14 83, 89, 107, 113.

Лоншек, сын Калина царя 25 67.

Лука, сын боярский 10 82, 123.

Лукерья, мать дурня 59 50, 87, 136, 213, 250.

Макарий Захарьевич, старец 58 12.

Малюта Скурлатов, Скурлатович 29 128, 129, 156, 165, 181; 45 75, 110, 114, 123.

Марина Игнатьевна 9 16, 18, 39, 40, 47, 49, 71, 73, 80, 83, 90, 96, 124, 127, 155, 157, 159, 179, 186, 189, 195, 199, 212, 214, 222, 223, 226, 233.

Маринка Юрьевна 12 13, 21, 62.

Марфа Всеславьевна, мать Волха Всеславьевича 6 3, 28.

Марфа Матвеевна, царица, мать царевича Дмитрия Ивановича 12 35, 36, 39.

Марфа Петровична, русская полонянка 22 138, 149, 191, 194, 241.

Марья Алфертьевна 66 45.

Марья Дивовна, тетка Добрыни 48 99, 136.

Марья Темрюковна 5 14, 33, 79, 220, 230.

Мастрюк Темрюкович 5 15, 34, 40, 65, 93, 143, 149, 150, 163, 164, 165, 177, 199, 207, 209, 210.

Михайла Ефимонтьевич, князь 58 35, 42, 49.

Михайла Михайлович, брат Касьяна 24 33, 214, 260, 283.

Мишка Борисович, московский молодец, борец 5 182, 188, 194.

Мосей, сын боярский 10 82, 123.

Настасья Дмитриевна, дочь черниговского гостя 16 41, 70, 122, 127, 135, 137, 158, 165, 177, 182, 193, 202, 210, 215, 249, 273.

Настасья королевишна, дочь короля Етмануйла Етмануйловича 11 41, 227, 303, 325, 329, 333, 366.

Настасья Никулишна, жена Добрыни Никитича 21 65, 78, 80, 101, 103, 104, 165, 168.

Никита, отец Добрыни 48 4, 5.

Никита Романович 5 82, 101, 107, 118, 122, 125, 130, 137, 144; 14 97, 99; 45 81, 84, 86, 92, 94, 100, 101, 115, 122, 153, 175, 178, 180, 182, 188, 191, 196, 197, 198, 199, 208, 222, 229.

Никитин Костья из дружины Василия Буслаева 19 9.

Николай, Никола святитель 47 104, 125, 139.

Ной 60 48.

Орина 68 10.

Петр Алексеевич, император 32 5, 32; 70 34.

Плен, Пленка Сароженин, Сороженин, отец Чурилы 18 120, 125, 146.

Пожарский Семен Романович, князь 31 22, 23, 25, 31, 37, 38, 49, 51, 56, 61, 66, 67, 79, 95, 99, 104, 108, 112, 124, 134, 141, 149.

Полкан, богатырь 49 148.

Попов Давыд, «голый шап» 1 197, 204, 217, 262.

Потанька, московский молодец, борец 5 196, 202; 66 3.

Потаня, из дружины Василия Буслаева 19 10.

Поток Михаил, Михайла Иванович, богатырь 23 8, 14, 22, 40, 53, 58, 65, 69, 84, 89, 95, 97, 116, 118, 123, 133, 140, 150, 155, 163, 165, 177, 185, 194, 208, 212, 218, 222.

Притченки молодцы, борцы 15 128.

Разин Стенька 71.

Репнин Данила Александрович, князь 43 24, 39.

Роман Васильевич, князь 51 1, 13, 15, 16, 36, 39, 40.

Сабанак, татарин 14 89.

Садко-богатый гость 28 2, 4, 21, 37, 69, 81, 84, 87, 90, 91, 93, 94, 95, 124, 137, 140, 146, 152, 158, 164, 171, 173, 179, 180, 184, 187, 191, 192; 47 4, 7, 14, 16, 28, 29, 37, 42, 43, 46, 52, 57, 65, 72, 76, 78, 80, 81, 83, 84, 85, 86, 93, 94, 95, 96, 97, 99, 101, 102, 103, 106, 115, 122, 123, 132, 137, 139, 141, 146, 149, 150, 154, 158, 159, 164, 167.

Салтан Салтанович, царь турецкий 40 24, 28, 32, 45.

Салтык Ставрульевич, царь индейский 6 93, 94, 186.

Самбур Андреевич, казачий атаман 13 10, 160; 14 5, 69, 72.

Самсон Колыванович, богатырь 49 146.

Сартак, зять Калина-царя 25 65, 79.

Саул Леванидович, царь индейский 26 1, 10, 11, 17, 78, 225, 227, 238, 242, 259, 294, 296, 301, 311.

Сбродовичи, семь братьев 10 88; 49 149.

Святогор, Светогор-богатырь 49 148.

Седомирский Юрий, пан 12 12, 31.

Селма, «станишник, разбойник» 69 37.

Сема, богатырь 16 224; 24 58.

Семен 68 11.

Семен Егупьевич 66 44, 53, 61, 83, 84.

Семион, Симеон, царь казанский 30 5, 6, 58; 45 6.

Скопин Михайла Васильевич, князь 29 19, 26, 28, 29, 31, 73, 87, 89, 109, 119, 122, 127, 138, 144, 159, 160, 169, 170, 175, 182.

Соловей Будимерович, богатый гость 1 12, 42, 43, 53, 61, 69, 76, 87, 93, 97, 107, 110, 112, 113, 159, 163; 178, 190, 196, 207, 212, 223, 226, 231, 244, 250, 256.

Соловей Разбойник 49 10, 31, 32, 35, 50, 51, 52, 54, 55, 61, 66, 90, 94, 95, 96, 135, 139, 154, 155, 156, 157, 161, 174.

Спиря, богатырь 16 223; 24 57.

Спиря, «станишник, разбойник» 69 38.

Ставр, Ставер Годинович, боярин 15 12, 19, 30, 40, 46, 50, 52, 85, 111, 146, 219, 220, 223, 225, 226, 236, 238, 239, 249, 256.

Стафей Лаврентьевич, есаул 13 145.

Стафида Давыдовна, Давыдьевна, «старица» 57 37, 44, 49, 50, 55, 61, 67, 74, 79, 85.

Стефан, архидьякон 28 147.

Строгонов Григорий Григорьевич 14 29, 33; 65 4.

Суздалец Суровец, богатырь 58 21, 51.

Сутырин Иван, «битый молодец» 38 2.

Сухан Домантьевич, богатырь 49 147.

Темрюк Степанович, царь 5 12, 13, 29, 30.

Терентишша, Терентей, гость богатый 2 5, 36, 42, 49, 52, 55, 57, 60, 65, 67, 89, 92, 94, 103, 107, 118, 139, 147, 151, 156, 160, 166, 169, 173, 180, 185, 196.

Травник 66 8, 9, 11, 14, 15, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 38, 40, 41, 42, 47, 53, 54, 61, 72, 76, 82.

Тугарин, Тугаретин Змеевич 8 21, 41; 20 68, 69, 93, 97, 104, 107, 109, 112, 114, 133, 151, 184, 193, 196, 212, 213, 225, 226, 245, 246, 250, 260, 266, 271, 291, 292, 295, 299, 300, 307, 312, 318, 339.

Улка, «девонька» 68 16.

Урзамовна, дочь мурзы турского 13 80, 82.

Федор-дьяк 57 23, 27, 32, 46, 52, 58, 76.

Федор, поп ростовский, отец Алеши Поповича 20 238.

Федор Дементьянович, воевода 35 10.

Федор Иванович, царевич, сын Ивана Васильевича 45 34, 42, 49, 91, 206.

Фрол Минеевич, атаман донских казаков 70 12, 17.

Фунтосов Митрофан, шурин Скопина 29 55.

Хапиловы братья, богатыри князя Владимира 49 151.

Хапилонки молодцы, борцы 15 128.

Черкашенин Михайла, польский атаман 53, 10, 29.

Чернава, сестра дурня 59 51, 88, 137, 214, 251.

«Чудо поганое о трех руках» 54 56, 64, 65, 68, 80.

Чурило Пленкович 3 113, 135; 11 299: 18 89, 91, 93, 94, 118, 154, 166, 169, 172, 176, 189, 191, 192, 202, 205, 207, 215, 217, 220, 231: 69 46.

Чурилья, игуменья 57 11, 17, 22, 40, 45, 73, 78, 81.

Шереметьев Борис Петрович, князь 41 6, 14, 23, 31, 38, 45.

Шишков, полковник 59 261.

Щелкан Дудентьевич, Дюдентевич, шурин царя Азвяка 4 22, 26, 29, 41, 44, 56, 57, 58, 76, 87, 98, 118, 121.

Этмануил Этмануилович, Етмануйл Етмануйлович, король 11 39, 65, 98; 15 76, 102; 21 20, 41, 100, 150.

УКАЗАТЕЛЬ ГЕОГРАФИЧЕСКИХ НАЗВАНИЙ (М. Я. Мельц)[692]

Азов 40 5, 10, 56, 59, 78; 71 4, 10.

Александрова слобода 5 109.

Алыберское царство 26 228, 310, 312.

Амур 44 4, 22, 90.

Астраханское царство 13 168; 28 40.

Астрахань 14 1, 20; 43 1, 21, 23, 31; 45 10, 31.

Ахтуба протока 13 31, 93, 167; 14 15, 119.

Байкал, Бойкал 35 1.

Баранча-река 14 53, 54.

Баранченская переволока 14 51.

Боголюбов монастырь 12 34; 24 2, 368; 46 1, 51.

Большая Орда 4 1; 8 19, 39.

Брынские леса 5 26, 49; 49 8, 26, 29; 58 8.

Бузан-остров 13 3, 26.

Булат-река 30 19.

Волга 3 48; 13 1, 30, 112, 152, 168; 14 2, 21; 28 1, 9, 10, 15, 26, 29, 35, 36, 38, 43; 40 80; 43 6, 19, 20, 41.

Волме-горы 68 15.

Вологда 4 18, 65.

Волынец 3 2; 22 2, 190.

Вольх, Волх-река 10 176, 208, 224, 225; 47 148, 154, 156.

Галич 3 2; 22 1, 2, 190.

Губанье 70 8.

Даурская сторона 44 2, 3.

Днепр, Непр 1 4, 64, 224, 233; 8 149; 15 241; 16 92; 20 268; 25 8; 58 4.

Дон 27 1; 40 2; 70 1, 4, 28, 35; 71, 2.

Дунай 11 385.

Енисей 14 132, 139.

Енисейский городок 67 13.

Епанча-река 14 61.

Ердань-река 19 36, 179, 194, 201, 204, 206, 215; 24 18, 239; 60 144, 145, 146.

Ерусалим, Иерусалим 1 60, 86; 15 228; 19 32, 68, 71, 152, 171, 183, 198, 225; 24 4, 15, 34, 137, 224, 234, 236; 60 191, 192, 193.

Ефимьева пустыня 24 1, 369.

Жаравль-река 14 49.

Загорская земля 16 43, 71, 281.

Зарайский город 53 1.

Змеевая гора 13 167.

Золотая Орда 5 11, 28; 8 135; 11 38, 64, 93, 97, 104, 109, 115, 136, 193; 15 72, 92, 96, 101; 22 166; 25 1.

Иерусалим — см. Ерусалим.

Израй-река 48 29, 30, 31, 38, 46, 80, 89.

Илмень-озеро 19 2, 15, 56; 28 20, 24, 28, 32, 42, 47, 56, 60, 95, 97, 99.

Индейское царство 6 15, 65, 91, 92, 102, 106, 107, 141, 160, 165, 171.

Иркутск 67 13.

Иртыш 14 73.

Казанка-река 30 20.

Казанское царство 30 1, 18, 23; 45 5.

Казань 14 23; 43 1; 67 11.

Кама 3 48, 49.

Камышевка, Комышевка-река 43 5, 7, 47.

Канакжа 66 2, 43.

Каспицкое море 19 74, 124, 178, 217, 234.

Киев 1 35, 46, 63, 199, 222, 223, 234; 3 77, 79, 112; 6 12, 57, 60, 120; 8 1, 15, 22, 33, 43, 80; 9 1, 7, 143, 161, 221; 11 1, 16, 92, 204, 209, 213, 217, 272, 319, 324; 15 1, 17, 20, 33, 48, 52, 65, 67, 71, 77, 82, 84, 87, 93, 94, 124, 126, 207, 239; 16 1, 54, 109, 163, 219, 232, 237, 268, 270; 17 1; 18 1, 94, 191, 194; 20 26, 32, 35, 57, 154, 156, 320, 330; 21 1, 13, 34, 109; 22 39, 41, 45, 97, 217, 218; 23 1, 73, 78, 81; 24 37, 74, 80, 81, 171, 188, 189, 223, 227, 246, 277; 25 5, 7, 20, 29, 33, 35, 37, 44, 49, 56, 69, 96, 114, 144, 164, 173, 189, 214, 216; 45 8, 29; 49 5, 104, 162; 50 1, 81; 57 1.

Коловинские острова 43 12, 26.

Комара-река 44 5.

Комарский, Камарский острог 44 13, 39, 43, 53, 55, 57, 68, 72, 87.

Конотоп 31 3, 135, 136.

Корела 3 3.

Корочаево, Карачаево село 49 2, 129.

Кострома 4 19, 66; 67 16.

Красная мыза 41 10.

Крым 39 1.

Куминский остров 19 75, 218.

Куракин (город?) 67 18, 19.

Леденец-город 1 7, 211.

Литва 12 11; 26 198, 199; 29 5, 46.

Литовская земля 4 27.

Литовский рубеж 54 3.

Лютик 70 8.

Магницкого гора 14 55.

Малороссия 29 103.

Малый Киевец 18 95.

Матица-остров 13 36.

Медведь-камень 14 55.

Могозея 25 2.

Москва 5 9, 45, 51, 76, 80, 103, 120, 171, 229, 231, 233; 12 10, 47, 58; 14 25, 94, 95, 96; 29 85, 114, 124; 30 66; 32 2; 34 5, 14, 25; 40 58, 72, 81; 45 11, 36, 37, 62, 72, 90; 66 25, 26; 67 11; 70 22, 29, 30.

Москва-река 33 134,142; 45 66, 77, 102.

Московское царство 5 81; 13 86; 29 4, 17, 20, 45, 110, 146; 30 9, 13, 65; 60 196.

Муром 20 24; 49 1, 128.

Мяденские юрты 14 65.

Нагай 39 1.

Непр — см. Днепр.

Нижний Новгород 68 4.

Новгород 2 1, 93; 3 43; 10 1, 3, 25, 61, 134, 136, 150, 200, 209; 19 1, 16, 234, 277, 278; 28 6, 14, 17, 22, 44, 98, 108, 126, 137, 138, 140, 142, 152, 153, 165, 166, 180, 182, 193; 29 27, 28, 84, 85; 45 9, 30; 47 147, 150; 67 14.

Орда 18 144, 151; 26 198, 199.

Орешек 41 1, 25.

Плес-город 4 17, 64.

Покидош, Покидаш-город 58 32, 33, 34.

Полувецка земля, орда 26 3, 80; 29 56.

Преображенское село 45 232.

Рига 34 1, 15, 16, 17, 20, 23.

Романовское село 45 79, 80, 155, 156.

Российское государство 13 87; 29 18, 111, 147.

Ростов 20 1, 128, 172.

Русь 3 55; 6 117; 59 4, 55, 93, 141, 176, 218, 255; 65 3.

Рязань, Резань 45 10, 31; 48 1, 2, 3; 53 2.

Саксонская земля 29 36.

Саратов 43 2.

Сафат, Сафет-река 20 36, 53, 92, 281; 48 23; 50 8, 13, 29.

Свицкая земля 29 36.

Селенга-река 35 2, 13, 23.

Селендинский, Селенденский острог 35 3, 34.

Серебренная река 14 47, 49.

Сибирка-река 14 82.

Сибирская сторона 14 126, 128.

Сибирская украина 44 1.

Сионская гора 60 49, 58, 148.

Смоленские грязи 5 25, 48; 49 9, 27; 58 9.

Смоленский город, Смоленец-город 54 4, 5, 45.

Смородина-река 26 132, 154; 33 57, 60, 82, 87, 93, 103, 105, 122, 134, 142; 51 4, 73, 78.

Сорочинская гора, Сорочинские горы 19 88, 99, 121, 237, 239, 250, 255, 274; 58 7.

Сосновка-деревня 31 2.

Соуксанская лука 14 82.

Тагиль-река 14 55, 60.

Тверь 4 69, 70, 83, 84, 94, 95, 100, 101.

Тоболь-река, Тоболь-гора 14 65, 66, 69, 71, 74.

Тура-река 14 61.

Углич 12 45; 26 186, 193, 224, 253, 272, 278, 308.

Урий Поволжский 5 108.

Усолья, Усольи 14 28, 33; 65 4.

Уфа-город 67 15.

Уфа-река 7 10.

Фаор-гора 60 25.

Хвалынское море 27 51; 47 50, 155.

Царицын 43 3.

Царьград 1 59, 85; 15 227.

Чевылецкий плес 58 6.

Черега-река 18 20, 79; 24 38; 50 7.

Черкасский городок 70 9.

Чернигов 8 22, 43, 80; 16 19, 27, 91, 112, 113, 131, 152; 20 25.

Чусовая река 14 35, 37.

Шингальский хребет 44 29.

Шлюшенбурх 41 2.

Яик 14 22.

Якутск 67 13.

СЛОВАРЬ УСТАРЕЛЫХ, ДИАЛЕКТНЫХ И ДРУГИХ МАЛОПОНЯТНЫХ СЛОВ, ВСТРЕЧАЮЩИХСЯ В СБОРНИКЕ КИРШИ ДАНИЛОВА (А. П. Евгеньева)

алтын — денежная единица в 6 денег или в 3 копейки; монета в 3 копейки.

атаман — 1) казачий начальник, предводитель; 2) старшина, выборный начальник ватаги.

бабариха — баба (шуточно). («Добро ты, баба, баба-бабариха, мать Лукерья, сестра Чернава! потом я, дурень, таков не буду», «[Про] дурня», строки 48—53).

баберековый — из баберека (байберек — шелковая ткань, гладкая или с золотыми и серебряными узорами).

баса — краса, красота. («... в передней слуке по тирону по каменю, по дорогу по самоцветному, — а не для-ради мене, молодца, басы, — для-ради богатырские крепости, Царь Саул Леванидович», строки 99—103).

бат — однодеревка, долбленный из одной колоды челн.

башлык (бошлык) — рыболовный, неводной начальник; глава рыболовной артели. (Проси башлыков во Новегороде, их со тремя неводами и с теми людьми со работными, «Садко богатой гость», строки 43—45).

беда, в выражении за беду стало — стало обидно, досадно. (Тут Добрыни за беду стало, будто над ним насмехаются, «Три года Добрынюшка ...», строки 24—25).

безвременный — несчастный. (Не я тебе топлю, безвремяннова молодца, топит тебе, молодец, похвальба, твоя пагуба! «Когда было молодцу ...», строки 129—132).

безвременье — 1) отсутствие времени, досуга для чего-либо (А втапоры Марине безвременье было, умывалася Марина, снарежалася, «Три года Добрынюшка ...», строки 39—40); 2) несчастье, беда; тяжелое время (А стало доброму молодцу безвременье, некто́-де молодца не почитает, «Из Крыму ...», строки 11—12).

белохрущатая см. хрущатый.

бердыш — старинное оружие в виде широкого топора, насаженного на длинное древко.

березина — березовое дерево, березовая палка.

беремя — ноша, охапка.

беседа — 1) скамейка; место для сиденья (В чердаке была беседа-дорог рыбей зуб, подернута беседа рытым бархотом, на беседе-то сидел купав молодец, «[Про] Саловья Будимеровича», строки 39—41); 2) собрание, вечеринка (И при всем народе, при беседе, вдову опазорела, «Гардей Блудович», строки 33—34).

битая печь — печь, сделанная из глины (а не выложенная из кирпича). (Печки у тебя биты глинены, а подики кирпичные, «Дюк Степанович», строки 121—122).

богоданный — о свойственниках по замужеству, женитьбе и т. п.; богоданная матушка — теща.

болотиник, в выражении зуй болотиник — долгоногий кулик; веретенник (ср. у Даля: болотник).

большина — первенство; старшинство (Станем мы с тобою боротися о большине́, что кому наша Настасья достанется, «Иван Гаденович», строки 181—182).

браный — тканый в узор; узорчатый.

братеник — названый брат.

братчина — складчина, ссыпчина; праздник на общий счет (обычно в честь особенно почитаемых святых). (А и гои вы еси, мужики новогородские! Примите меня во братшину Никольшину, а и я вам сыпь плачу немалую, «Садко богатой гость», строки 115—119).

бродучий — хорошо заметный, отчетливый; свежий (по рыхлому, вязкому, топкому).

брус полатный — один из брусьев, на которые кладется настил полатей.

булава — палица; дубина с утолщением на одном конце. (А брал булаву в полтретья пуда, бил молодца по буйной голове «Из манастыря ...», строки 82—83).

булат — сталь самого высокого качества.

булатный — из булата.

бумажный — 1) стеганный на хлопчатой бумаге (Поставил он, Иван, тут свой бел шатер, развернул ковры сорочинския постлал потнички бумажныя, изволил он, Иван, с Настасьею опочив держать, «Иван Гаденович», строки 150—158); 2) из бумаги.

бурнастый — совсем рыжий. (Брал Соловей свою золоту казну, сорок сороков черных соболей, второе сорок бурнастых лисиц, «[Про] Саловья Будимеровича», строка 71).

буса — большое судно; большая лодка. (Бусы-корабли, бусы-галеры — синонимические сочетания).

вежство — учтивость, вежливое обращение.

вольящатый (вальящетый) — литой, чеканный, точеный, резной. (Пуговки вольящатые; тавлеи вольящетые; стремя вальящетое; ворота вальящетые).

венчальное — плата за венчание. (Венчальнова дал Дунай пять сот рублев, «О женитьбе ...», строка 288).

вера, в выражении ему вера поборотися — намерение, желание, охота.

вереи (ед. верея) — столбы, на которые навешиваются ворота.

верста — старая русская мера длины. Верста мерная — измеренная, в полную меру; верста пятисотная — мерой в пятьсот сажен; верста тысячная — мерой в тысячу сажен.

вершина — верховье, начало, исток реки. (... я гулял по Волге двенадцать лет, со вершины знаю и до устья ее, «Садко богатой гость», строки 38—39).

веселый молодец, веселые молодцы — скоморох, скоморохи.

ветляный, ветляненький — из дерева ветлы.

вечное петье — заупокойные молитвы; заключительные слова молитв по умершему: «вечная память». (И пропели петье вечное тому князю Пожарскому, «Под Канатопом ...», строки 148—149).

вислоухий — нерасторопный, простофиля.

вихнуть — повеять, венуть. (А и буйныя ветры не вихнут на ее, а красное солнцо не печёт лицо, «О женитьбе ...», строки 45—46).

вместо — вместе. (А и тут люди дивовалися, что ево тело вместо срасталося, «Под Канатопом ...», строки 144—145).

вожий, в выражении вожий выжлок — хорошо вывоженный на смычке и своре; послушный.

войский — воинский, войсковый. (Становились молодцы во единой войской круг, середи круга стоит войсковой атаман, «О атамане Фроле Минеевиче», строки 15—16).

волога — приправа к еде; зимний запас соленья — грибов. (А капуста в масле — не ества ли то? А грибы с чесноком — не волога ли то? «Свиньи хрю ...», строки 28—29).

волокитный — обыденный, будничный. (Не надо мне эти луки богатырския; есть у меня лучонко волокитной, с которымъ я езжу по чисту полю, «[Про] Ставра-боярина», строки 163—165).

волочайка — потаскушка, распутная женщина.

волочить, в выражении волочить медь — тянуть, вытягивать в нить, в проволоку.

волх — волхв; знахарь. (Ты поди, дохтуров добывай, волхи-та спрашивати, «[Про] гостя Терентиша», строки 40—41).

воровинный — из веревки; веревочный.

воровской — мятежный; нарушающий закон.

воскикать — закричать, запеть (о птицах). (Как бы гуси, лебеди воскикали, «Под Ригою ...», строка 10).

вотчина — 1) земля, состоящая во владении; родовое имение (Сколько по полю я езживал, по ево государевой вотчине, такова чуда не наезживал, «Михайла Казаринов», строки 7—109); 2) род, происхождение (Али место тебе было не по вотчине? «Гардей Блудович», строка 46).

враг — дьявол, черт. (А ты бы молвил: «Будь, враг, проклят именем господним ...», черти б убежали, «[Про] дурня», строки 40—44).

вражба — колдовство, ворожба. (Скоро он вражбу чинил: обвернется гнедым туром, «Иван Гаденович», строки 167—168).

вселды — всегда.

втапоры — в ту пору, тогда.

втокарить — воткнуть, втиснуть.

выжлок — ищейная, гончая собака.

выскорь — вывороченное с корнем дерево, бурелом. (Завали, боже, дорогу пеньем-колодьем ... выскорью, «Ох, горюна ...», строки 29—30).

выходы — дань, оброк (обычно в сочетании со словом «дань»). (Буду вам платить дани-выходы, по смерть свою, на всякой год по три тысячи, «[Про] Василья Буслаева», строки 137—138).

галера — парусное или гребное судно (обычно военное). (Грабят бусы-галеры, разбивают червлены карабли, «Василий Буслаев ...», строки 79—80).

галица — галка.

глуздырь — птенец, который еще не в силах летать. (А стой ты, Васька, не попорхивай, молоды глуздырь, не полетывай! «[Про] Василья Буслаева», строки 206—207).

гоголь — вид дикой утки.

годиться — случиться. (И в то время годилося мимо идти послу персидскому, «Ермак взял Сибирь», л. 23 об.; А и денег со мною не годилося, а и езжу я, князь, за охотою, «Сорок калик ...», строки 68—69).

гомозить — возиться, вертеться, щекотать.

горазд (гаразд) — искусен, способен, ловок.

горница — светелка, комната над избой (на чердаке).

горносталь — горностай.

гостиный — 1) купеческий (Была я, дочи гостиная, из Волынца-города, «Михайла Казаринов», строки 188—189); 2) в выражении гостиный двор — торговые ряды (И сделан гостиной двор, и лавки каменны, «Во сибирской украине ...», строки 93—94).

гость — 1) гость (в современном значении); 2) купец (обычно иноземный).

грабиться — хвататься руками за что-либо (чтобы вылезть, вырваться).

гривна — 1) старинная монета достоинством в 2,5—3 рубля; 2) серебряная монета в 10 копеек. Здесь, вероятно, второе значение. (А и денег нету — перед деньгами, появилась гривна — перед злыми дни, «Ох! в горе жить ...», строки 4—5).

гридня — особое помещение или особое строение при древних княжеских дворцах, где проводил время князь с дружиной.

грянуть — 1) с грохотом выстрелить. (В три пушечки гунули, а ружьем вдруг грянули, «На Бузане-острове», строки 69—70); 2) налечь на весла, начать грести. (И садилися молодцы во свои струги легкие, оне грянули, молодцы, вниз по матушке Волге-реке, «На Бузане-острове», строки 27—30).

гунуть — с силой ударить; выстрелить. (А бы́ла у казаков три пушки медныя ... три пушечки гунули, «Во сибирской украине ...», строки 75—78).

десятильник — сборщик пошлин (десятой доли) с монастырей и церквей.

деяние — действие; происшествие; то, что было; то, что произошло.

домовище — гроб.

доход, в выражении в доходе идет — идет к концу, кончается.

доходить, дойти — окончиться, прекратиться.

дружина — 1) часть войска, состоящая из приближенных и доверенных людей, сопровождающая князя во всех походах, охотах и т. п.; 2) войско, рать; 3) товарищество, ватага.

дупля — слово не встречается в других записях. К. Ф. Калайдович при издании Сборника обозначил его точками, считая его неприличным, как предполагает П. Н. Шеффер.

дядина-вотчина — род, происхождение. (Не спросил не дядины-не вотчины: княженецкая ль дочь и боярская, «Михайла Казаринов», строки 186—187; Ты скажись мне, молодец, свою дядину-вотчину, «Илья ездил с Добрынею», строка 68).

епанечка — безрукавая, короткая, сборчатая шубейка; накидка.

еретница — еретичка.

есаул — подручный атамана, исполняющий обязанности адъютанта, дежурного.

ества — еда, кушанья.

жалованье — то, что жалуется, что пожаловано (Не тем узда дорога, что вся узда золота, она тем узда дорога — царская жалованье ... а нельзя, дескать, тое узды не продать, не променять, «Щелкан Дудентьевич», (строки 48—54).

жезло — жевл, посох.

железа — кандалы. (Владимер-князь приказал сковать Ставра-боярина, на руки и на ноги железа ему, посадить ево в погребы глубокия, «[Про] Ставра-боярина», строки 39—42).

жорный — предназначенный для еды; съестной.

забедно — обидно, прискорбно. (Не то мне, доброму молодцу, забедно, что царь меня на службу ту посылает, а то мне, доброму молодцу, забедно — отец-мати старешуньки остаются, а некому поить будет их, кормити, «Во хорошем высоком тереме ...», строки 23—27).

завозный — привозной; привезенный.

заворочать — ворочая, переваливая накрыть, завалить. (И заворочали потолокомъ дубовыем, и засыпали песками желтыми, «Потук Михайла Иванович», строки 180—181).

загон — участок земли.

загрезить — сделать что-либо недозволенное; натворить, напроказничать. (Перву беду не утушили, а другую беду оне загрезили: — убили зятя любимова, «Калин царь», строки 83—85).

задорить — начать вздорить, ссориться, спорить.

заздориться — начать ссору, поссориться.

зазнаючи — зная; заведомо.

зазрить — завидеть, увидеть.

займище — места, затопляемые весенним разливом (места, где бывают поемные луга, покосы).

закориться — заупрямиться, начать перекоряться.

залезено (залезти) — приобретено, добыто.

залечь — сделаться недоступным, заглохнуть.

замычется (замыкаться) — замыкается, запирается.

заповедь — обет; нерушимый наказ.

запоручить — сговорить, помолвить, просватать и «запить» невесту.

заручный, в выражении заручные записи — подписанный собственной рукой.

зарывчивый — усердный, рьяный.

заселшина (зашелшина) — сельский, деревенский житель, невежа (?).

заслон — заслонка, деревянный щит.

заспороваться — заспорить.

заступь, заступовать — начать игру, сделать ход (в шахматах, шашках и т. п.).

засыкать — засучивать, завертывать.

захламостить — завалить хламом, засорить.

заход — хлев, отхожее место.

зватое — взнос, который делают гости; побор с приглашенных (?).

зголовье — изголовье.

зграбиться см. сграбиться.

здорить — вздорить, ссориться, браниться.

злокоман — тот, кто делает зло, вред; враг, недруг.

злочастный — злосчастный; несчастный.

зуб рыбий — моржовый клык; также название резной кости и перламутра.

зуй — кулик.

изголовь — мыс, конец острова. (Во тех устьях тобольскиех на изголове становилися, «Ермак взял Сибирь», л. 22 об.).

изнести, в выражении сердце не изнести — сорвать на ком-либо гнев. (Моей крови тебе не пить будет, моего мяса не есть будет, надо мною сердце не изнести, «Михайла Казаринов», строки 125—127).

изойти — захватить врасплох, настигнуть.

изъехать — наехать внезапно, захватить наездом.

изымать — поймать, схватить.

изыматься — ухватиться. («Я-де опустила десятова молодца, Добрыня Никитьевича, он всем атаман-золотые рога!» За то-то слово изымается Добрынина матушка родимая, «Три года Добрынюшка ...», строки 167—171).

имать — ловить.

истопка — чердак, вышка, все место под кровлей (над избой).

исторговаться — распродать весь товар.

казна — 1) деньги; драгоценности (А то коли я товары не выкуплю, заплачу казны вам сто тысячей, «Садко богатой гость, строки 132—133); 2) ценные меха (И пошли к нему, Ермаку, с подарачками, понесли казну соболиную и бурых лисиц сибирскиех, «Ермак взял Сибирь», л. 23).

калика — паломник, странник.

камка — шелковая цветная ткань с узорами.

канун — пиво или брага, сваренные к празднику.

кирпищатый — брусчатый, кирпичный.

клюка — палка, посох с загнутым верхним концом.

клюшник — ключник; лицо, заведующее съестными припасами дома, княжеского двора, монастыря и т. п. (Гой еси, клюшники мои, приспешники! Приспевайте кушанье разное: а и постное и скоромное, заутра будет ко мне гость дорогой, «Гришка Расстрига», строки 27—30).

кляплый — пониклый, пригнутый книзу; согнутый.

княженецкий — княжеский.

кожух — струпья, короста.

кокора — дерево, вывороченное с корнем; нижняя часть дерева с корнями.

кологривый — с большой, развалистой на обе стороны шеи гривой.

коломенка — род большой лодки, судна.

комуха — лихорадка.

копаруля — заступ, лопатка.

кораблик — теплая шапка, у которой зад и перед вздернуты вверх в виде носов.

корму держать — править судном.

корчага, в выражении согнуть корчагой — смять, пригнуть к земле.

косаточка — вилохвостая ласточка.

косица — висок.

косящатый — 1) с косяками (И сидит она под окошечком косящетым, «Потук Михайла Иванович», строка 88); 2) обшитый досками. (Да трои сени косящетыя да трои сени решетчетыя, «[Про] Саловья Будимеровича», строки 124—125).

котух — хлев.

красная рыба — бескостная, хрящевая рыба: белуга, осетр, севрюга и др.

красное крыльцо — парадное, чистое крыльцо.

крашенина печатная — крашеный холст с набивным узором.

кречатник — охотник, служитель при ловчих кречетах.

кречет — хищная птица из породы соколиных (самая ценная из всех ловчих птиц).

кросенный стан — ткацкий стан

круг — общий сход для обсуждения и решения дел.

кружало — питейный дом, кабак.

крупичатый — крупчатый; из лучшей пшеничной муки.

кряковистый — кряжистый, с толстым, крепким стволом.

кубец — кубок, стопа.

кубышка — ларец для денег; дуплянка.

кукарачь, на кукарачь — на четвереньки.

купавый — красивый.

кут — угол в избе у входной двери; угол за печкой.

куяк — доспех из металлических пластинок, нашитых на бархат, сукно и т. п.

ладонцы — ладони.

ларечник — лицо, которое ведает съестными припасами; род ключника.

ластица — ласточка.

лень — рыба семейства лососевых

лепкий — цепкий, липкий. (А и божья крепко, вражья-то лепко, «Три года Добрынюшка ...», строка 59).

локоть — мера длины, равная расстоянию от локтевого сгиба до конца вытянутого среднего пальца.

лоскнуть — лосниться.

луб — внутренняя часть коры березы или липы, идущая на разные поделки.

лука — деревянный изгиб переднего или заднего края седла.

любь, в выражении до́ люби — до полного удовлетворения. (Ты живи в Киеве, служи мне, князю Владимеру, до́ люби тебе пожалую, «Алеша Попович», строки 330—333).

майдан — игорный стол. (Расставили майданы терския и раздернули ковры сорочинския; а играли казаки золотыми оне тавлеями, кто-де костью, кто-де картами, «[Про] князя Репнина», строки 15—18).

маковица — глава церкви. (А и шод Садко, божей, храм сорудил ... кресты, маковицы золотом золотил, «Садко ...», строки 146—148).

маковка — украшение в виде маковой головки. (А кругом двора железной тын, на тынинки по маковке, а и есть по земчуженке, «[Про] гостя Терентиша», строки 7—9).

мамка — нянька.

масти пане — сударь, господин, милостивый государь, (польск.: mości panie)

матица — балка, идущая поперек избы, на которую настилается потолок.

мех — мешок. (А купили шелковой мех — дали два гроша мешок, «[Про] гостя Терентиша», строки 6—7).

мехоноша — лицо, которое носит мешок (с провизией, с товарами и т. п.) за своими товарищами. (Посадили Терентиша во тот шелковой мех, мехоноша за плеча взял, «[Про] гостя Терентиша», строки 104—105).

могорец — угощение при заключении сделки.

молодица, молодка, молодушка — молодая замужняя женщина.

мотовило — мотальное орудие; палка, на которую наматывается пряжа.

мурава — зелень, трава на корню.

муравленый — глазурованный, облицованный глазурью. (Была печка муравленая, «[Про] гостя Терентиша», строка 17).

мураш — муравей.

мурза — незначительный князек у татар.

мутовка — очищенная сосновая палочка, на конце которой оставляются коротко подрезанные веточки; служит для взбалтывания, взбивания, пахтанья и т. п.

мучник — печеный хлеб; пирог без начинки.

набелки (набилки) — часть ткацкого стана (2 грядки, в которые вставляется бердо).

набойница — лодка-долбленка с набитыми по бортам досками.

надолба — вкопанная стойка, столб.

назола — досада, огорчение.

налучен — чехол, футляр для лука. (Молоды Дунай он догадлив был, вымал из налушна тугой лук, из колчана вынул калену стрелу, «О женитьбе ...», строки 208—230).

нанести, в выражении нанести речь напрасную — оклеветать, оговорить.

напрокучить, напроскучить — наскучить, надоесть.

наступчивый — выступающий бодрой поступью.

нахтарма — мездра, изнанка кожи.

начаяться — ожидать, думать, полагать.

недоладом — грубо, безобразно.

неладом — неистово, неладно.

ногай-птица — гриф.

облавить — окружить.

облелеять — облечь, обступить.

обручница — невеста; обрученная.

обручной — обрученный.

обудиться — пробудиться, проснуться.

однорядочка — однобортный долгополый кафтан без ворота.

оздориться — войти в задор; раззадориться.

оздынуть — поднять.

окольный — находящийся по соседству, близко.

оконница — оконная рама.

окорачиться (окарачиться) — опуститься на четвереньки, осесть назад, подогнув ноги. (Под Ильею конь окарачелся, и падал ведь на кукарачь, «Первая поездка Ильи ...», строки 38—39).

опазновати — узнавать, признавать по памяти.

опала — немилость царя, князя.

опальный, в выражении опальное платье — темное, ненарядное, как знак печали и немилости.

осек — выгон или участок земли, огороженный поваленными деревьями с несрубленными сучьями.

ослопина — дубина, большая жердь.

остояться — остановиться.

остров — высокое место среди болота, поросшее лесом.

острог — укрепленное поселение, обнесенное высоким частоколом (сваями, заостренными вверху).

отецкий — знающий своего отца (не безотний).

отхожий — находящийся на некотором расстоянии.

охлестывать — пить сразу много и жадно. (И нечестно Тугарин питья пьет: По целой чаше охлестовает Алеша Попович, строки 196—197).

охлуп — гребень, конек крыши, пригнетающий собой доски обоих скатов крыши. (С теремов верхи поволялися, а с горниц охлупья попадали, «Сорок калик ...», строки 87—88).

пала — опала. (Благослови пред собой слово молвити, и единое слово безопальное, а и без тое палы великия, «О женитьбе ...», строки 35—37).

папороток — малое крылышко, второй сустав крыла.

паробочек — слуга. (Владимер-князь стольной киевской тотчас сам он Екима руками привел: «вот-де те, Дунаю будет паробочок!», «О женитьбе ...», строки 87—89).

перегородье — ? (А в Нижнем славном Нове-городе, на перегородье в бубны звонят, в горшки благовестят», «Стать почитать ...», строки 4—6).

переный — оперенный. (Строганы те стрелки во Нове-городе, клеены они клеем осетра-рыбы, перены оне перьицам сиза́ орла, «Дюк Степанович», строки 43—45).

перепадчивый — изменчивый, непостоянный; пугливый (А и женское дело прелестивое, прелестивое, перепадчивое, «Три года Добрынюшка ...», строки 198—199).

пета см. пята.

печера — пещера. (... нашли оне печеру каменну на той Чусовой реке, «Ермак взял Сибирь», строка 36).

пеша — пешком. (А пеша ту дороженьку повыду, «Из Крыму ...», строка 8).

плаши — бляхи, пластинки; колпачки-золоты плаши — колпачки с золотыми бляхами, с золотыми верхами (Есть молодцов ... и за пятьсот .... кафтанцы на них камчатныя, однорядочки-то голуб скурлат, а и колпачки-золоты плаши, «Чурила Пленкович», строки 26—30).

плетни — завязки, шнурки. (На них смурые кафтаны с подпушечками с комчатыеми ... а красная рубашки — косые воротники, золотые плетни, «Усы ...», строки 6—9).

плотбище — место на берегу реки, где вяжут плоты, где строят суда. (А на другой стороне была у них плотбища: делали большия коломенки, «Ермак взял Сибирь», л. 22 об.).

побоище — оружие, средство боя. (А у Чуда поганова одно было побоиша, одно было побоишша — большая рогатина, «На литовском рубиже», строки 68—71).

повалечное (повалешное) — сбор (с валька) за мытье белья на плоту. (На всякой год будем тебе носить: с хлебников по хлебику, с калачников по калачику, с молодиц повенешное, с девиц повалешное, «[Про] Василья Буслаева», строки 250—258).

повалуша — общая спальня; помещение (без печи), где спят летом.

поваренка — поварешка, разливательная ложка; ковш.

повенечное — плата, сбор за венчание.

поветь — чердак; помещение над двором, над хлевами; летняя холодная комната над двором.

подбородыш — часть лезвия топора, оттянутая книзу. (А мечитеся по кузницам, накуйте топоры с подбородышами, «Усы ...», строки 20—22).

подворотина — доска, которой закладывается отверстие под воротными створами.

поддернуть — подсунуть. (В тот час они дело сделали: поддернули зелья лютога, подсыпали в стакан, в меды сладкие, «Михаил Скопин», строки 152—154).

подклет, подклеть — нижнее жилье избы; брачное ложе, брачная комната молодых. (Красное солнцо закатается, Поток Михайла Иванович спать во подклет убирается, «Потук Михайла Иванович», строки 147—150; А и тут Садко-купец, богатой гость, с молодой женой на подклете спит, «Садков корабль ...», строки 144—145).

подковыривать лапти — проплетать лапти в узор; чинить лапти.

подмолвиться — подольститься.

подсолнучник — зонтик. (Едет Чурила ко двору своему, перед ним несут подсолнучник, чтоб не запекла солнца бела его лица, «Чурила Пленкович», строки 166—170).

подсумок — небольшая сумка, которую носят на ремне через плечо.

поиграть — выиграть. (Стал с ним в шахматы, играть ... первую заступь заступовали, и ту посол поиграл; другую заступь заступовали, и другую заступь посол же поиграл, «[Про] Ставра-боярина», строки 193—198).

покаянная — место одиночного или строгого заключения; тюрьма. (Тюрьмы с покаянными оне все распущалися; а и погребы царские оне все растворялися, «Светел, радошен ...», строки 17—20).

покаять — исповедать.

покользнуть — поскользнуться, скользнуть.

полть (мн. ч. полтеи) — половина туши, разрубленной вдоль. (Нельзя пройти девки по улице: что полтеи́ по улице валяются тех мужиков новогородских, «[Про] Василья Буслаева», строки 262—264).

полудновать — жить, доживать последние минуты. (И скажи Чурилье-игуменье, что мало Стафиде можется, едва душа в теле полуднует, «Чурилья-игуменья», строки 72—74).

помелечко — помело, которым обметается печной свод перед посадкой хлебов.

помолвить — сговориться, условиться, договориться. (Тут оне и помолвили. Целовалися оне, миловалися, золотыми перстнями поменялися», «[Про] Соловья Будимеровича», строки 187—189).

поновить — обновить, освятить. (И разрывали тое могилу наскоро ... вынимали Потока и с добрым конем и со ево молодой женой; и объявили князю Владимеру и тем попам соборныем, поновили их святой водой, приказали им жить по-старому, «Потук Михайла Иванович», строки 210—217).

понос понести — забеременеть. (А втапоры княгиня понос понесла, а понос понесла и дитя родила, «Волх (В)сеславьевич», строки 9—10).

понять — взять. (Он понел, царь-государь, царицу благоверную Марью Темрюковну, «Мастрюк Темрюкович», строки 31—33).

попрыжея — больше, лучше, скорее (?).

поруки держать — поручиться за кого-либо.

поцапывать (посапывать) —похватывать.

посверстняе — покрепче (?). (Под большим-то братом конь уставает, а меньшей за большего умирает: «а и гой еси, мой братец родимой! А я тебе, братец, посверстняе, а пеша ту дороженьку повыду», «Из Крыму ...», строки 4—8).

пословаться — приветствовать друг друга как полагается, как следует послам.

посрочить — отложить; повременить с чем-либо.

постояться — приостановиться, задержаться.

постыривать — неповоротливо, неохотно что-либо делать.

потаить — утаить, скрыть.

потаковка — ковшик, черпак. (Он посла стал подчивати, всяко питье потаковкам пьют. — Уж тут ли посол напивается, «[Про] Ставра-боярина», строки 119—121).

поторчина — кол, столб, врытый, поставленный торчком. (Заплетайте вы туры високия, а ставьте поторчины дубовые, колотите вы надолбы железныя, «Царь Саул Леванидович» строки 163—165).

потылица — затылок, зашеина.

почестный — почетный (эпитет при слове пир).

пошахать — пошагать, пойти.

правѝльное перушко — крайнее перо (особого вида) в крыле. (На дубу сидит тут черны ворон, с ноги на ногу переступавает, он прави́льна перушка поправливает, «Михаила Казаринов», строки 99—101).

править — исполнять, совершать.

приворотняя изба — изба у ворот; сторожка. (А живал все Сергей на Уфе на реке, в ямской слободе, у попа во дворе, в приворотней избе, «Сергей хорош», строки 9—13).

пригодиться — случиться.

примета — цель. (Тут пьяной Дунай расхвастался: «что нет против меня во Киеве такова стрельца из туга лука по приметам стрелять!», «О женитьбе ...», строки 318—320).

принабуркаться — наполниться, набраться. (А для-ради Сергея и суседей позвала, а и тот с борку, иной с борку, уже полна изба принабуркалася, «Сергей хорош», строки 25—30).

приспевать — приготовлять.

приспешник — слуга. (Гой еси, клюшники мои приспешники, приспевайте кушанье разное, а и постное и скоромное, «Гришка Расстрига», строки 27—29).

притка — беда; неожиданная помеха, неудача.

притченки да хапилонки — (значение неясно).

причалина — навеска; наставка. (Попал он в окошечко косящетое, проломил он оконницу стекольчеую, отшиб все причалины серебреныя, «Три года Добрынюшка ...», строки 33—35

пробой — пропущенный сквозь дверь (ставню) металлический стержень с отверстием на конце, в которое вставляется засов или навешивается замок. (Двери были у полат железныя, крюки-пробои по булату злачены, «Волх (В)сеславьевич», строки 178—179).

прозритель — провидец; предвидящий будущее.

пропасть — падаль, мерзость. (Молоды Касьян, сын Михайлович, а и дунул духом святым своим на младу княгиню Апраксевну, — не стало у ней тово духу-пропасти, «Сорок калик ...», строки 318—321).

простой — порожний, пустой; свободный от какого-либо содержимого; в выражении просты поруки крепкие — потеряли силу, нарушены (освобождены). (Гой еси ты, Иван Гостиной сын! Уведи ты уродья со двора долой: про́сты поруки крепкия, записи все изодраныя, «Иван Гостиной сын», строки 143—146).

протаможье — штраф за продажу товаров, не предъявленных в таможне (В городе Леденце у тово царя заморскаго Соловей у царя в пратаможье попал, и за то посажен в тюрьму, «[Про] Саловья Будимеровича», строки 211—213).

противница — ровня, пара.

прохлад, в выражении «за прохлад» — не торопясь, для развлечения; от нечего делать. (Обе жены богатыя, богатыя жены дворянския. Промежу собой сидят, за прохлад говорят, «Гардей Блудович», строки 11—12).

прохладныя речи — приятные, неторопливые разговоры для развлечения. (А сидели на пиру честныя вдовы ... промежу собою разговоры говорят, все были речи прохладные, «Три года Добрынюшка ...», строки 148—154).

прощаться — просить прощения. (Втапоры княгиня прощалася, что нанесла речь напрасную, «Сорок калик ...», строки 318—319).

прыскучий (зверь) — рыскучий, дикий.

пята — 1) дверной крюк, вбиваемый в косяк для навешивания дверной петли; 2) нижняя оконечность дверного полотна, упирающаяся в косяк; отворить дверь на пяту — отворить дверь настежь. (Идет во гридню во светлую; как бы на пету двери отворялися, «[Про] Саловья Будимеровича», строки 73—74).

разгузыниться — рассердиться, разгневаться. (Попадья на попа разгузынилася-распечалилася, а кобылу-ту колом и корову-ту колом, «Свиньи хрю ...», строки 69—70).

разиться —броситься, кинуться. (Втапоры его матушка ... разилася о сыру землю и не может во слезах слово молвити, «Илья ездил с Добрынею», строки 96—99).

разрывчатый — тугой, очень упругий (эпитет ловес при «лук»).

разъясачивать — назначать, распределять. (Стал он, Иван, разъесачавати: послал он за гнедым туром сто человек и велел поймать ево бережно, без той раны кровавыя, «Иван Гаденович», строки 99—102).

раменье — густой лес; лес, соседящий с полями. (Он обвернется серым волком, бегал-скакал по темным по лесам и по раменью, а бьет он звери сохатыя, «Волх (В)сеславьевич», строки 68—70).

раскаты земляные — земляная насыпь или площадка для установки на ней пушек. (А стоит крепкой Азов-город со стеною белокаменною, земляными роскатами, и ровами глубокими, «По край моря синего ...», строки 5—8).

рассычать — подслащать, прибавлять подслащенной воды. (Она мыла те кореньица в синем море ... рассычала коренья белым сахаром, «По далам девица ...», строки 7—11).

расшеперивать — растопыривать, раздвигать.

ротиться — клясться, божиться. (А душечка, удалой доброй молодец ратился, а всякими неправдами заклинался, «Во хорошем высоком тереме ...», строки 5—7).

рушать — разрезать на части, делить (о пище).

рытый, в выражении рытый бархат — с цветами, с узорами, вытисненными по ворсу.

рыхнуть — рыкнуть (?) или треснуть, рассыпаться, развалиться (?). (Горька редька рыхнула, белая капуста крикнула, «Из манастыря Боголюбова ...», строки 41—42).

ряд и ряды — торговые лавки, гостиный двор, а также каждая часть гостиного двора, где торгуют определенными товарами.

сбруя — доспехи, все вооружение. (И обрал у девицы сбрую всю: куяк и панцырь с кольчугою, «О женитьбе ...», строки 268—269).

свашить — быть свахой, сватать. (Скоро вздумал о свадьбе, что отдать Запаву за голова шапа Давыда Попова. Тысецкой — ласковой Владимер-князь, свашела княгиня Апраксеевна, «[Про] Саловья Будимеровича», строки 215—219).

сверстаться — сравняться, поравняться. (Сверстался Алеша Попович млад против Тугарина Змеевича, «Алеша Попович», строки 108—109).

свершный — сверстный, равный в чем-либо; свершна умом — равна умом. (А кто мне-ка знает сопротивницу, сопротивницу знает, красну девицу: как бы та была девица станом статна ... и умом свершна́, «О женитьбе ...», строки 19—22).

сграбиться — схватиться. (Казаки оне справилися, за ружье сграбелися, «Во сибирской украине ...», строки 73—74).

середа — часть избы; здесь, вероятно, передний, гостиный угол избы. (Походи-ка, Терентишша, по своей светлой гридни, и по середи кирпищетой, «[Про] гостя Терентиша», строки 161—163).

скатный (жемчуг) — крупный, круглый и ровный.

скрасть (караулы) — снять, захватить врасплох. (Как скрали оне швецкия караулы, маэора себе во полон полонили, «[Про] Бориса Шереметева», строки 17—18).

скурлат (скорлат) — сорт дорогого сукна (Кафтанцы на них камчатныя, однорядочки-то голуб скурлат, «Чурила Пленкович», строки 28—29).

скучить — наскучить, надоесть.

сливной — сплошной, слившийся вместе.

слоны сохатные — ? (Потому цена лука три тысячи: полосы были булатныя, а жилы слоны сохатныя, и рога красна золота, «Михайла Казаринов», строки 23—25).

смурый — темно-серый, неопределенного темного цвета; смурое сукно — крестьянское некрашеное сукно из темной шерсти. (Принес сукно смурое, да крашенину печатную, «[Про] Соловья Будимеровича», строки 201—202).

согнуть корчагой см. корчага.

сопротивница — ровня, пара. (А и холост я хожу, неженат гуляю, а кто мне-ка знает сопротивницу, сопротивницу знает красну девицу, «О женитьбе ...», строки 18—20).

соян (саян) — сарафан особого покроя; распашной сарафан. (И выдавали оне тут соян хрущето́й камки на тое княгиню новобрачную ... а цена тому сояну сто тысячей, «О женитьбе ...», строки 301—304).

сохатый — с рассохами, с рогами (олень, лось и т. п.). (А бьет он звери сохатыя, а и волку медведю спуску нет, «Волх (В)сеславьевич», строки 69—71).

спеченик — небольшая спица (?), деревянный гвоздь в стене; заостренная палочка.

спинать — остановить, задержать, не дать ходу.

споряду — подряд, сплошь.

старица — монахиня.

стол — пир. (И будет день в половина дни, и будет стол во полу́столе, — Владимер-князь полсыта́ наедается, полпьяна́ напивается, «Дюк Степанович», строки 146—148).

столование — пир. (Было пированья почестной пир, было столованья, почестной стол, «Иван Гостиной сын», строки 3—4).

столовати — пировать.

столочить — вытоптать, примять. (Еще кто траву стоптал, кто мураву столочил?, «Перед нашими воротами ...», строка 4).

стольник — придворный чин: смотритель за царским (княжеским) столом. (А втапоры стольной Владимер-князь не имел у себя стольников и чашников, наливал сам чару зелена вина, «Михайла Казаринов», строки 64—66).

стольничать — быть стольником. (У славнова сударь-князя у Владимера три годы Добрынюшка стольничал ... он стольничал, чашничал девять лет, «Три года Добрынюшка ...», строки 2—5).

стоялый — долго стоявший, выдержанный; застоявшийся.

стряпчий — тот, кто стряпает; повар. (И тут у Дюка стряпчей был, припас про князя Владимера нечестной стол, «Дюк Степанович», строки 138—139).

струг — лодка (обычно большая), судно.

сугонь — погоня. (Скричит за молодцом как в сугонь быстра река Смородина человеческим языком, душей красной девицей, «Когда было молодцу ...», строки 92—95).

сукрой — ломоть хлеба во всю ковригу. (Отрезал хлеба великой сукрой, а и солью насолил ево, «Садко богатой гость», строки 7—9).

сур — (П. Н. Шеффер связывает слово «сур» с прилагательным «суровой», которое в некоторых диалектах имеет значение «резвый», «молодецкий»). (И пришел тут к нам удалой доброй молодец, удалой молодец был волжской сур, «Садко богатой гость», строки 113—114).

счастка — счастье, удача. (По его по щаски великия, привалила птица к круту берегу, настрелял он гусей, белых лебедей, «Потук Михайла Иванович», строки 30—32).

съезжий — предназначенный для заезда, заезжий, постоялый.

сыгрыш — напев, мелодия (?). (И зачал тут Ставер поигравати: сыгриш сыграл Царя-града, «[Про] Ставра-боярина», строки 226—227).

сыпь (сып) — доля в складчине. (Не малу мы тебе сып платим: за всякова, брата по пяти рублев, «[Про] Василья Буслаева», строки 99—100).

сыта медвяная — подслащенная медом вода; медовый взвар. (Медвяною сытою пои́ и сорочинским пшеном корми, «Иван Гостиной сын», строки 93—94).

сыть — пища, еда. (Говорит Илья Муромец Иванович, а ты, волчья сыть, травеной мешок! Не бывал ты в пещерах белокаменных, «Первая поездка Ильи ...», строки 40—42).

тавлеи — шашки; шахматы

тарханная грамота — грамота, дававшая льготы, освобождавшая от податей и т. п.

терять — убивать, губить. (А князь Роман жену терял, жену терял, он тело терзал, тело терзал, во реку бросал, «Князь Роман ...», строки 1—3).

тесьмяный — сделанный из тесьмы.

тожно — потом, вслед за тем. (Еще втапоры турецкой царь напоил-накормил доброва молодца и тожно стал ево спрашивати, «По край моря синего ...», строки 52—54).

токо — если, если же. (А Владимир-князь стал проведывати: тока посол буде женщина, не станет он во Киеве боротися со моими могучими богатырями, «[Про] Ставра-боярина», строки 123—126).

толды — тогда.

толочить — топтать; вытаптывать.

тонцы — игры, пляска, хороводы (?). (А и гои еси ты, Стафида Давыдьевна, а и царская ты богомольщица ... не твое-то дело тонцы водить, а твое бо дело богу молитися, «Чурилья-игуменья», строки 61—65).

торгаться — дергаться.

торженый, в выражении торженые усы — выдерганный, выщипанный. (Два братца родимые по базару похаживают, а и бороды бритые, усы торженые, «Мастрюк Темрюкович», строки 110—113).

торока — ремни сзади седла для привязывания поклажи.

травник — кулик. (Прилетел молодой травник, молодой зуй-болотник, «Кто травника не слыхал», строки 9—10).

трапезник — церковный сторож; церковный староста.

третьяк — бык по третьему году.

трость-дерево — тростник.

трудный — тяжело больной. (Трудна-больна — синонимическое сочетание: «На зголовье молодая жена, Авдотья Ивановна. Она с вечера трудна-больна, со полуночи недужна вся», «[Про] гостя Терентища», строки 23—26).

трясца — лихорадка.

тур — вид укрепления, представляющий собой плетеные из хвороста и набиваемые землей корзины. (Научил тех ли татар поганыех копати ровы глубокие: «Заплетайте вы туры высокие», «Царь Саул Леванидович», строки 162—164).

тысяцкий — старший свадебный чин.

тынинка — кол, жердь, из которых делается тын, забор.

улан — ханский чиновник; татарский сановник. (И отправляет король своих мурзы-улановья везти за Дунаем золоту казну, «О женитьбе ...», строки 196—197).

улус — становище кочевников, табор кибиток. (Переправились казаки за Селенгу за реку, напущались на улусы на мунгальския, «Поход селенгинским казакам», строки 13—14).

упадка, в выражении не с упадкою — безбоязненно, смело. (Говорит тут маэор не с упадком, а стал он силу рассказывать, «[Про] Бориса Шереметева», строки 26—27).

урас — поражение. (А сели оне, молодцы, во единой круг, выпили ведь по чарочке зелена вина со того урасу молодецкова от мужиков новгородских, «[Про] Василья Буслаева», строки 276—279).

уреченный — назначенный, условленный. (И дает ему матушка свое благословение великое на те годы уреченныя, «Добрыня чудь покорил», строки 76—77).

ускорить — успеть, поспеть. (Поток Михайла Иванович нигде не мешкал, не стоял; Авдотьюшка Леховидьевна перво ево в свой дом ускорить могла, «Потук Михайла Иванович», строки 84—87).

ути́н — боль в пояснице; прострел. (Расходился недуг в голове, разыгрался утин в хребте, «[Про] гостя Терентиша», строки 27—28).

ускок — лошадиный скачок, скок.

утолочить — вытоптать, выбить ногами.

хайлище — огромный рот.

хмелина — стебель, плеть хмеля.

хмельник — огород, где растет хмель.

хобот — 1) хвост змеи, ящерицы. (Обвивается лютой змей около чебота зелен сафьян, около чулочика шелкова, хоботом бьет по белу стегну, «Волх (В)сеславьевич», строки 5—8); 2) окружной окольный путь, крюк (Он бегал, скакал по чисту полю, хоботы метал по темным лесам. Не нашел он в поле сопротивника, «Высота ли, высота поднебесная», строки 29—31).

холоденушка — лягушка.

хрущатый — (П. М. Савваитов объясняет как «кружчатый», т. е. с узором из кругов, кружков, но возможно и другое объяснение: хрусткий, т. е. плотный, твердый или хрусткий — хрустящий шуршащий).

хрящ — крупный песок. (Запирали дверями железными и засыпали хрещом, пески мелкими, «Царь Саул Леванидович», строки 220—221).

целовальник — человек, принявший присягу на верность; доверенное лицо. (А вы целовальники любимыя, а и все приказчики хорошия, принесите шубу соболиную, «Садков корабль ...», строки 52—54).

чебодан — чемодан.

чебурацкий — ? (Стал ево бити червленым вязом, в половине было налито тяжела свинцу чебурацкова, «[Про] Василья Буслаева», строки 70—71).

чембур — одинокий (третий) повод, за который водят и привязывают коня. (Гой еси ты, Настасья Дмитревна! Подай чембур от добра коня, «Иван Гаденович», строки 210—211).

червленый — красный, багряный.

чердак — 1) помещение на палубе судна. (На том соколе-корабле сделан муравлен чердак, «[Про] Саловья Будимеровича», строки 37—38); 2) помещение над избой; светелка (Гришка Расстрига догадается сам в верхни чердаки убирается, «Гришка Расстрига», строки 59—60).

черевостоя — беременная.

черепан — ? (И стоят тут черепаны, гнилые горшки, а все горшки уже битые, «Садко богатой гость», строки 183—184).

черчатый — багряный, пурпурный.

чеснок — частокол; часто поставленные столбы. (Круг оне острогу Камарскова оне глубокой ров вели, высокой вал валилися, рогатки ставили, чеснок колотили, «Во сибирской украине ...», строки 13—17).

чингалище — кинжал, кинжалище. (Он выдернул чингалишша булатное, а и хочет взрезать груди белые, «О женитьбе ...» строки 248—249).

шабура (шабур) — домотканная грубая ткань; рабочая одежда из этой ткани.

шамшура (и шемшура и шешумра) — род шапочки (волосник), надеваемой под платок замужними женщинами.

шал см. щап.

шебур см. шабура.

шелепуга — плеть, кнут; палка (Шелепуга подорожная, в пятьдесят пуд, «Алеша Попович», строки 64—65).

ширинка — 1) полотенце. (Утренней зарею умывается, белаю ширинкаю утирается, «Алеша Попович», строки 48—49); 2) шеренга, ряд (... в одном мне полку быти, в одной мне шириночке служити, «Во хорошем высоком тереме ...», строки 29—30).

шкарб — скарб.

шлык — женский головной убор, род повойника. (Он стал молоду жену лечить, Авдотью Ивановну: шлык с головы у нея сшиб, «[Про] гостя Терентиша», строки 171—179).

шишимора — кикимора (бранно).

щап — щеголь, франт.

щапливый — щеголеватый, франтоватый.

щастка см. счастка.

щепетко — щегольски, нарядно.

ягодица — щека. (Ее белое лицо, как бы белой снег, и ягодицы, как бы маков цвет, «О женитьбе ...», строки 23—24).

яловица — овца, корова и т. п., не давшая приплода.

ярлык — письмо, грамота. (Садился Васька на ременчетой стул, писал ярлыки скоропищеты, от мудрости слово поставлено, «[Про] Василья Буслаева», строки 48—50).

ярый — белый, светлый.

ярыжка — работник, наемный слуга, прислужник.

ясак — дань. (Казаки царя белова оне острог поставили, острог поставили, ясак царю собрали, «Во сибирской украине ...», строки 6—9).

ясачный — платящий ясак, обложенный ясаком.