Древний инстинкт

Глава 16

Он приснился Лене через неделю после ее свадьбы – во сне позвонил ей по телефону. Она сразу узнала его голос. Странно, подумала она, к чему бы это… Обидно, но она так и не поняла, что он ей сказал.

Было девять утра, но она уже давно была на ногах. Русаков уехал в клинику, Лена же бродила по квартире, находя все новые и новые, не замеченные раньше свадебные подарки и никак не решаясь заняться по-настоящему уборкой. Ей предстояло самой найти место каждой вещи, рассортировать все по шкафам, полкам в гардеробной, в кухне, прихожей и кладовке. Занятие было, с одной стороны, приятным, с другой – нудным. Она надела рубашку Русакова, чтобы постоянно чувствовать его рядом, включила музыку и притащила из кладовки стремянку. Самое ее большое волнение, о котором никто даже не догадывался, была задержка, которой так радовался ее муж. Лена же, в ужасе, что она могла забеременеть от брата Моники, уже представляла себе светловолосого голубоглазого малыша, которого Русаков в силу своей любви к ней и природного чадолюбия всю свою жизнь будет носить в зубах, даже и не подозревая, что воспитывает чужого ребенка. Когда же с опозданием почти в месяц она убедилась в своей ложной тревоге, в глазах ее стояли слезы счастья. А какой стон облегчения она исторгла! На радостях встретилась с Татьяной и угостила ее обедом в японском ресторане. Русаков же готов был плакать от отчаяния. И вот – снова задержка, теперь уже желанная, и, наконец, ровное и радостное течение счастливой супружеской жизни. Может, на этот раз внутри ее пустил корни маленький «русачок»? Или «русачка»?

Помня о том, что ей следует перемещаться плавно, не делать резких движений, Лена принялась укладывать на антресоли коробки с миксерами, блендерами и прочей бытовой техникой, утюги, пакеты с постельным бельем, сверкающие серебряными боками кастрюли. Коробки же с посудой она вскрывала прямо в комнате, вынимала тарелки, супницы, любовалась ими, затем относила на кухню, чтобы потом женщина, которую они наймут для уборки (в этом им обещала помочь Роза Цыбина), привела все в порядок и сложила в застекленные шкафы. Роза стала частым гостем в их доме. Она никогда не приходила без приглашения, но если сначала ее приглашал Русаков, причем вместе с мужем, разумеется, то потом Лена сама звонила ей, и они встречались уже без мужей, разговаривали о своем, женском, и время от времени вспоминали июнь прошлого года. Время шло, наступил сентябрь, теплый, еще зеленый, как продолжение августа. В один из таких тихих светлых дней Лена и Роза сидели на Тверском бульваре, и Роза с позволения Лены рассказывала ей о жизни Бессонова.

– Я сама позвонила ему прямо после похорон. Знала, что он никого все равно не подпустит к себе, что сразу после кладбища поедет домой и запрется там. Что даже на поминальном обеде не будет присутствовать. Уж такой это человек. Плохо ему было, это всем бросалось в глаза. И тогда я поняла, ты уж извини меня, что он любил эту женщину. Очень любил. А вот она его – нет. Не представляю, как они вообще жили и где была его голова, когда он соглашался на этот брак. И знал ли он о существовании детей? Конечно, о таких подробностях не спрашивают… Так вот, позвонила я ему и поняла по голосу, что он рад моему звонку. Я и приехала. В доме, сама понимаешь, все вверх дном. В холодильнике – пусто. Постели не заправлены. У них не было ни няни, ни домработницы. Думаю, это тоже условие Ольги. Говорю же, не понимаю, как они вообще жили. В баре все бутылки были пустые. А ведь Бессонов не пьет. Так, во всяком случае, говорят. Квартира… Ты же была там? Так вот, квартира огромная, уютная, ничего не скажешь. Детям есть где развернуться. Да только они какие-то пришибленные сидели на диванчике. Лето, июнь, а они словно замерзли. Мне пришлось даже электрический камин разжечь. Потом я сходила в мазагин, купила продуктов, старшего мальчика взяла с собой, чтобы он мне помог донести, его, оказывается, Мишей зовут, приготовила ужин, пожарила курицу, нарезала салат, заварила чай. Мы все вместе поужинали, помянули Олю. Ребята потом отправились в детскую, где устроились прямо на ковре, среди подушек перед телевизором… Да, чуть не забыла. Тогда же, за столом, Дмитрий и сказал детям, что они братья, представил их, так сказать, друг другу. Но они же дети, восприняли это по-детски, то есть не особенно эмоционально. Так вот, они отправились в детскую, а мы с Дмитрием остались вдвоем за столом. Конечно, мне жутко любопытно было узнать что-то из их жизни, но спросить не могу, он молчит… Понимаю, что не для этого он согласился со мной встретиться, чтобы я расспрашивала его. Ему няня нужна, словом, женщина, которая присматривала бы и за детьми, и за домом. Я пообещала ему найти такую, тем более что у меня уже была одна симпатичная тетка на примете. Вот, собственно, и все, что произошло в тот день. А потом я встретилась с ним примерно через месяц. Если в день похорон Дмитрий был сам похож на покойника, то на этот раз он выглядел намного лучше. Дверь мне открыла та самая моя знакомая, и я сразу по запаху в доме, по особой тишине и чистоте поняла, что в семье все благополучно. Ну, конечно, как может быть благополучно в доме, где месяц тому назад похоронили мать. И все равно жизнь продолжалась. Мы с Дмитрием посидели, поговорили, он сказал, что старший мальчик начинает привыкать к нему, что он ин-тер-на-товский, – Роза произнесла последнее слово по слогам. – Другими словами, мальчик трудный, но идет на контакт, даже иногда улыбается. Очень увлекся компьютером. Младший же завел щенка, обожает его. Старший ходит в школу и занимается дополнительно дома, чтобы со следующего полугодия перейти в хорошую, элитную школу.

– Роза, он так ничего и не рассказал про Ольгу? – Со временем облик Ольги Нечаевой, удивительной женщины, снявшей квартиру, чтобы наблюдать за окнами своего любовника Собакина, да к тому же еще и матери двоих детей, плюс к этому жены Бессонова, обрастал мутноватыми слоями многочисленных тайн, которые, не переставая, мучили Лену. Ну что, что такого он в ней нашел, чего не было в Лене? Вероятно, для ее полного женского счастья ей не хватало узнать правду о семье Бессоновых, чтобы окончательно успокоиться.

– Нет, признался только, что очень любил ее, но это я и так поняла, когда увидела прямо в гостиной ее огромный, написанный маслом портрет. Она, маленькая хрупкая женщина, в вечернем синем платье, глаза грустные, и в них так много всего недосказанного. Он просто помешался на ней: не представляю, чем же она его приворожила. Просто влюбился, да и все. Из разговоров с ним я знаешь что поняла? Она была обычной женщиной. Отказалась от помощницы, сама готовила, убирала, стирала, благо, машинка есть, гладила белье. Он еще сказал: «Маленькими своими ручками». Она делала все быстро, все у нее получалось. Рано вставала, не любила валяться в постели. Разве что на фабрику утром не уходила, такая простая была. То ли недолюбил он ее, то ли она его к себе не подпускала, такой я сделала вывод.

…Кофейный сервиз Лена рассматривала особенно долго, настолько ей понравились крохотные английские чашечки в розах, кофейник.

И тут зазвонил телефон. Ее новый мобильный телефон, который ей подарил Русаков. Вместо мелодии – щебет птиц. Она бросилась на звук. Нашла сумочку в спальне, открыла ее, сунула руку и вместе с новым телефоном достала еще один, такой родной и потерянный еще там, на вилле «Алиса»… Щебет между тем продолжал звучать. Звонил Русаков, спрашивал, какие орехи она заказывала – кешью или грецкие?

Она сказала, что грецкие. Он поцеловал ее – она услышала звук поцелуя, улыбнулась – и отключился.

Взгляд ее был прикован к старому телефону. Серебристому, крохотному, с крышечкой. Она открыла его и просмотрела все входящие звонки. Звонила Татьяна, тогда, давно, когда они еще были в Антибе. И вдруг телефон выскользнул из ее рук. Оля. Ей показалось даже, что откуда-то пронесся по комнате ветер. Даже занавески на окне встрепетнулись. Что это? Привет с того света? Она посмотрела на число. Так и есть. День ее смерти… Точнее, ночь, ей осталось жить всего несколько часов… Достаточно было только нажать клавишу, чтобы она прочла текст письма. Почему так страшно? И все же она нажала… Цифры. Номер телефона! Интуиция подсказала ей, что звонить по этому номеру ей следует именно со старого телефона. Стоп. Прошло столько времени. Почему он заряжен? Причем отлично заряжен?

– Русаков? – Она решила позвонить сначала ему. – Ты меня слышишь?

– Что, родная?

– Это ты подбросил мне телефон?

Но он ничего не сказал. Конечно, это он. Решил, что теперь самое время. Почему? Ведь она, возможно, ждет ребенка. Ну и что с того? Обычный телефон.

– Так я звоню? – спросила она дрогнувшим голосом.

– Думаю, уже можешь позвонить. Прошло более сорока дней.

– А ты сам не пробовал звонить? Не знаешь, чей это номер?

– Честно – понятия не имею. Если хочешь, дождись меня, и мы с тобой вместе позвоним.

– Нет, – она коротко вздохнула. – Не могу же я постоянно опираться на тебя. Я и сама должна быть сильной.

– Если что – звони. Обещаешь?

Конечно, она обещает.

Вот они, обычные десять цифр. А вдруг она услышит голос Оли? Из той, загробной жизни? Точно, она спятила. Струсила. Дурочка.

Послышались длинные гудки. И вдруг прекратились. Возникла пауза, и женский глубокий голос произнес:

– Как вас зовут? Елена Репина?

– Да. А вы кто?

– У меня для вас письмо от одного человека. Приезжайте ко мне, я вам сейчас продиктую адрес. Только непременно возьмите паспорт или другой документ. Меня зовут Вита Викторовна.

И она продиктовала адрес, пояснив, что это интернат, спросила, когда Лена сможет приехать, чтобы быть на месте. Лена интуитивно поняла, что это тот самый интернат, где воспитывался старший сын Ольги.

– Я приеду минут через сорок. Только такси вызову…

И вот через тридцать пять минут она стояла на залитой солнечным светом улице перед бело-желтым, ярким, точно свежевыкрашенным зданием интерната. С колоннами и гипсовыми чашами с пламенеющими бархатцами перед входом. Ей почему-то не хотелось заходить внутрь. Она боялась запаха этого детского питомника, боялась широко раскрытых сиротских глаз…

Она еще раз позвонила. У нее зубы стучали, а ладони стали просто ледяные.

– Вита Викторовна, это Репина. Я стою на крыльце.

– Вы не войдете?

– Не знаю…

– Хорошо, я выйду к вам.

И вышла женщина. В белом халате и черных бархатных туфлях. Рыжие волосы обрамляют бледное лицо в пигментных пятнах. Беременная. Из приоткрытой двери потянуло запахом чуть подгоревшего молока.

– Вот, вы просили. – И Лена протянула паспорт.

Вита взглянула на нее, затем на фотографию в паспорте.

Потом молча достала из кармана жестко накрахмаленного, стоявшего колом на ее женственной и округлой фигуре халата ярко-желтый, из плотной бумаги конверт и протянула Лене.

…Лена поблагодарила ее и даже не стала ни о чем расспрашивать – откуда она знает Ольгу и что может быть в этом пакете. Внутри ее все страхи, слившись, замерли, затаились и ждали, ну что, что же окажется в этом желтом конверте? Интересно, Ольга рассказывала ей, Вите, о ней, Лене Репиной? Вопросы, вопросы… Конверт жег руку. Может, дождаться Володю, и они вместе распечатают его, прочитают? А что, если там обыкновенные документы на этого мальчишку?

Можно было, конечно, вернуться домой, устроиться среди сервизов, ковров и подушечек, свернуться калачиком и дожидаться возвращения Русакова. Но вытерпит ли она?

Лена шла по бульвару, щурясь на солнце, и чувствовала, как предательская дрожь подкатывает к желудку. Что это, тошнота? Ее мутило, ноги подкашивались. Еще немного, и она упадет, рухнет без сил на горячий асфальт в своем светлом костюме (и зачем только надела его и эти узкие туфли, этот золотой браслет и эти коралловые бусы). Все давит и мешает дышать. И еще тугая прическа. Волосы стянуты кверху, заколоты шпильками. Одно точное движение – и скальп будет снят победителем…

Она села на свободную скамейку, разулась, расстегнула верхнюю пуговицу жакета, сняла бусы и браслет, сунула их в сумку. Распустила волосы, тряхнула ими. Ну вот, теперь можно жить дальше. Глубоко вздохнула.

Дрожащими ледяными пальцами вскрыла конверт и увидела несколько густо исписанных женским почерком листочков. Фиолетовые чернила. В некоторых местах они плывут, как если бы на них капнули водой. Ба, да кто-то, похоже, рыдал над этими строчками. Как театрально…

«Лена, привет. Это письмо ты получишь, когда то, что называлось прежде моей совестью, догрызет меня до последней косточки. Не знаю, какие обстоятельства заставят меня попросить Виту передать тебе это письмо, но сама отдать его тебе я все равно не посмею. Думаю, что сбегу из Москвы, лишь бы только не встречаться с тобой, чтобы не видеть твоих глаз, твоих губ… А потом ты сама решишь, как тебе поступить…

Постараюсь изложить коротко. Значит, так. Я бы могла прикинуться несчастной интернатовской девчонкой, сироткой с травмированной психикой, тем более что письмо-то ты получишь из рук Виты, директрисы интерната. Нет, все было не так. Я росла в благополучной семье, с уроками фортепьяно в течение семи нудных лет, зимними катками, с пожеланиями спокойной ночи родителями, мальчиками на танцах, вздохами на скамейках в Сокольниках… У меня все было. И родители мои не погибали в автокатастрофе, и бабушки и дедушки у меня были, и подмосковная дача с громадными елками у веранды, и пирожки с капустой на ужин, и птицы по утрам. Я росла счастливым и веселым ребенком, хорошенькой девочкой, закончила школу без троек, училась в институте. Непонятно, как из меня могло вырасти такое чудовище. Так вот. Была у меня двоюродная сестра, Света. Нормальная девчонка, красивая даже. Вот только у нее один физический недостаток был. Одна нога короче другой. Ты видела ее фотографию у Бессонова дома. Светка любила одеваться во все спортивное, чтобы все думали, будто она спортсменка и что у нее подвернулась (растянула, сломала, вывихнула, выбирай сама) ее бедная прелестная ножка. Познакомилась она с красивым парнем, как ты понимаешь, Дмитрием Бессоновым. Уж как она его любила, жуть. Он был, между прочим, ее первым мужчиной. Время шло, пора бы ее ножке было поправиться, а ей – перестать хромать, но куда эту хромоту-то спрячешь? Пришлось признаться мальчику, что вот, мол, так и так. Это я рассказываю с ее слов. И показалось Светке, что Бессонов охладел к ней после того признания. Что стали они реже встречаться, и он ведет себя так, словно не знает, как бы ей поделикатнее намекнуть на то, что он не собирается и дальше с ней общаться.

Она тогда чуть с ума не сошла, постоянно ревела, а я ее, дурочку, утешала. Я очень любила ее и готова была ради нее на все. Мне казалось несправедливым, что природа распорядилась сделать ее хромоножкой. Хотя я убеждала ее, что как только мы с ней повзрослеем и заработаем денег, то ей сделают операцию, она не верила. Да дело даже не в этом. Не в хромоте. Она была хромая внутри себя, не верила в то, что ее могут полюбить и такую. И вот тут жизнь преподносит ей подарок. Бессонов уезжает в командировку, и за ней начинает активно ухаживать один его приятель. Он внешне нисколько не хуже Бессонова, у него была своя, мужская красота, но самое главное – он влюбился в Светку без памяти. Как он за ней ухаживал, это надо было видеть! Красиво, как в книгах или кино. Она прямо вся расцвела. А ведь она этому Сергею сразу сказала про свою ногу, не любила, потому и рассказала. Ей было все равно. А он после этого словно еще больше стал ее любить, прямо-таки на руках носил. И ведь знал, что она девушка Бессонова. Кроме того, выяснилось, что Светка беременная. А тут этот парень, Сергей, делает ей предложение. Пойми, ей, в ее положении, отказываться было невозможно. Решалась ее судьба. И она выходит замуж! Мы справляем свадьбу! Бессонов уже давно вернулся из командировки, в Москве, но ходит почему-то как пришибленный. Вроде как оскорбили его, унизили. Это потом я узнала от Дмитрия, что он любил Свету, а все, что она наплела мне про их редкие свидания и про его холодность, чушь. Он любил ее и после того, как она вышла замуж за Сергея. Он страдал, но поделать уже ничего не мог. А среди знакомых поползли слухи, что это он бросил Светку из-за ноги. Между тем Светка продолжала жить с Сергеем. Он выпивал, денег в доме не было, Светка отдала маленького сына Мишку в интернат, но часто забирала домой, особенно когда появлялись деньги. Она работала бухгалтером в какой-то конторе, получала мало. Через несколько лет родился еще один ребенок, Гришенька. Сергей сразу после этого подался на Дальний Восток, на заработки – вроде на плавучий рыбный завод, да и пропал, исчез…

Я первое время пыталась помогать Светке, давала денег, у меня они были. Но потом у меня начались серьезные проблемы. Я стала пить. Как очнусь – сразу к Светке. Не жизнь была, а какой-то кошмар. Никак не могла остановиться. Я поссорилась с родителями, добилась от них однокомнатной квартиры и ушла из дома. Как говорится, мосты все сожгла. Ты не представляешь, какие у меня хорошие родители. И тут на меня сваливается такое… Словом, прихожу я после запоя к Светке, а она мертвая лежит, по ней мухи ползают, и Гришенька уже без сознания, голодный, мокрый… Врачи „Скорой помощи“ сказали – у нее был сердечный приступ. Мальчишку я забрала к себе. С Витой договорилась, что он будет числиться в интернате (Вита – моя хорошая знакомая), а на самом деле станет жить со мной. Я и пить перестала. В Светкину квартиру пустила квартирантов, на эти деньги мы с Гришенькой и жили. Скромно, но жили. Я навещала и Мишу, приносила ему в интернат конфеты, яблоки, когда деньги были. И вдруг я узнаю, что Бессонов стал известным дизайнером, богатым человеком, что собирается жениться. Я увидела его вместе с девушкой, с тобой, Лена, и такая меня вдруг злость взяла… Ведь это же из-за него, негодяя, моя сестра вышла замуж не по любви, из-за него у нее вся жизнь наперекосяк пошла… Я стала следить за вами, хотела вырастить в себе чувство такой ненависти, чтобы придумать такой финт, такой ход, в результате которого оба мои мальчика (Светкины дети) были бы пристроены, получили хорошее образование, словом, устроить их жизнь, а заодно и свою. Но как это можно сделать? Только выйдя замуж за Бессонова. Но у него такая красивая девушка, с ровными, ослепительной красоты ножками, просто куколка… Вот я и подумала: а что, если эти твои ножки, Лена, точнее одну, подрезать, сделать так, чтобы и ты стала хромой, и чтобы Бессонов тебя бросил, как он бросил Светлану? Ведь если тогда, когда он еще учился, ему было стыдно появляться в обществе с хромоножкой, то уж теперь, став известным человеком, он тем более не женится на калеке. Но как это сделать? Сначала я просиживала в библиотеке медицинского института, читала специальную литературу, чтобы понять, какое именно повреждение следует сделать на твоей ноге, чтобы у тебя были серьезные проблемы при ходьбе…»

Лена нервным движением сжала листочки письма и с каким-то особым чувством посмотрела на свои ноги. Даже вытянула их перед собой и, зажмурив глаза, представила себе одну из них, почему-то правую, изрезанную, покалеченную, с торчащей розоватой костью… На этот раз ей не было холодно, щеки ее горели. Она вернулась к письму, стараясь извлечь из него не столько пищу для эмоций, сколько пусть шокирующие, но факты!

«Там же, в библиотеке, я познакомилась с одним парнем, но он недолго был моим любовником… Странный был парень, умер от передозировки… Потом ты узнаешь, почему я о нем вспомнила. Так вот. Я придумала способ, как сделать тебя хромой. Но вопрос заключался в том, каким образом тебя усыпить, словом, привести в бесчувствие, чтобы проделать над твоей красивой ножкой операцию. Ты можешь меня спросить, была ли уверена я в том, что Бессонов, бросив тебя, обратит внимание на меня? Нет, не была, конечно, уверена, но, во всяком случае, я постаралась бы влюбить его в себя. Я не уродка, мужчинам нравлюсь… Но я отвлеклась. Итак. У того парня-медика была одна склянка, а в ней – порошочек волшебный… Он мне постоянно про него говорил. У него, у этого порошочка, потрясающие свойства. Этот парень с его помощью обкрадывал своих знакомых женщин, он признался мне как-то по пьяни. Подмешиваешь этот порошок жертве в сахар, к примеру, жертва находится в коматозном состоянии от четырех до шести часов, в это время с ней можно делать все, что угодно. А через двенадцать часов в крови – никаких его следов… Потрясающая штука. Словом, я выкрала у него эту склянку. Теперь у меня было средство, чтобы тебя усыпить и изуродовать тебе ногу. Оставалось только каким-то образом пробраться к тебе в квартиру. Не скрою, мне вообще было любопытно, что ты за кадр, что Бессонов в тебе нашел, какие у вас отношения…

А вдруг бы Бессонов, видя меня постоянно рядом с тобой, влюбился бы в меня, и тогда мне не пришлось бы заниматься членовредительством… И я придумала эту историю с Собакиным. С которым я, конечно же, даже не была знакома. Но ты купилась на нее, поскольку и сама была в то время влюблена. Гришеньку я оставила с соседкой, пообещав хорошо заплатить ей за это. Итак, я стала жить у тебя. И что я увидела? Счастливую пару! У вас было все отлично. Бессонов даже не замечал меня, сколько бы я ни старалась привлечь к себе его внимание. Вы собирались пожениться. Ты просто сияла… И тогда я потихоньку стала пить. Из твоих запасов, кстати. Я целыми днями торчала в твоей квартире, не зная, чем себя занять. Стала читать. Выпью хорошей водочки и читаю. А перед твоим приходом сажусь возле окна с биноклем, чтобы ты видела, как я страдаю… Так я начала читать Гюго… Нетрудно догадаться, какие мысли меня посетили однажды, когда я была в сильном подпитии. Что там нога, когда можно изуродовать лицо! Поверь, когда я думала об этом, конечно, не Гюго своими героями меня вдохновил, нет, а образ моей сестренки Светки. Сама не знаю, как это получилось. Подсыпала я тебе этого порошка, ты отключилась. Я приняла изрядную дозу не то виски, не то водки, достала фотографию Светки и распахала тебе ножницами рот. Ты, Леночка, ничего не чувствовала… Ты спала, и я спала… А когда проснулась, убежала. Поняла, что натворила… И понеслась эта круговерть… Мы выкрали с тобой деньги у Константинова. Мне понравилось, как решительно ты действуешь, да и вообще, я потом уже сто тысяч раз пожалела, что сделала с тобой… Но я добилась главного – вы с Бессоновым прекратили всякие отношения. Причем инициатива этого разрыва принадлежала тебе! Ты не хотела, чтобы он видел тебя в таком виде… Теперь я владела ситуацией, ведь я была в курсе расследования и вообще всего, что вокруг тебя происходило! Кроме того, у меня появилась возможность часто видеться с Бессоновым. А потом надо было создать видимость существования маньяка, чтобы только отвлечь всяческие подозрения от Бессонова, чтобы ни одна душа не догадалась, что преступления (я еще смутно представляла себе, сколько их будет) связаны именно с ним. Я сначала собиралась порезать только тебя, но потом следователь сам подкинул мне идею (он разговаривал с тобой в палате, а я подслушивала под дверью), задав тебе вопрос, встречаешься ли ты с мужчиной… Он предположил, что это преступление похоже на месть и связано с женщиной-соперницей… Не такой уж он и дурак, этот Свиридов… Мне просто необходимо было подсунуть ему мужчину, вокруг которого закрутились бы преступления, и первой жертвой оказалась ты… Константинов, которого мы грабанули, был просто идеальной кандидатурой. Интересный мужик. Бабник. И женат был, и любовница имелась, и уже новой любовницей обзавелся, да и к тебе клеился… Все это я узнала от его маникюрши, можешь себе представить… Маникюрши о своих клиентах много чего знают! Я же сама какое-то время маникюршей работала, когда еще руки не тряслись… Подменила сначала маникюршу Татьяны, пришла вместо нее к бывшей любовнице Константинова, мы с ней кофе выпили, ну она и отключилась… У меня с собой бутылка коньяка была. Я достала фотографию Светки, выпила хорошенько и порезала девушку… Но очень аккуратно. Потом нитками зашила, этого я и сама себе уже не могу объяснить. Но получился почерк преступника! После этого привела все в порядок, чашки вымыла, вытерла насухо, убрала в шкаф. И ушла… Так и слепила из Константинова рокового мужчину… Потом была Фруманша. Я позвонила, она не хотела открывать. Сказала, что если мне что-то надо, то я могу сказать и через дверь. Ну, я и сказала, что жду от Ефима ребенка, что мне просто необходимо поговорить с ней, как с женой, чтобы определиться, оставлять его или нет… Она сразу же открыла. Мы поговорили с ней по душам. Я сказала ей, что не люблю ее мужа, что у нас с ним все несерьезно, что он любит только ее, Тамару, а потому готова сделать аборт, если они с Ефимом заплатят мне хотя бы тысячу долларов… Какие вопросы? Да хоть две, лишь бы ее Ефима оставили в покое. Выпили кофейку. А когда она отключилась, я ее осторожненько так выволокла из квартиры и устроила этажом выше, где никто не живет. Маляр, который мог бы мне помешать, работал, к счастью, двумя этажами ниже и ничего не видел и не слышал. Он музыку по приемнику слушал. Ты можешь спросить, не жалко ли мне было ее? Сытая, раскормленная баба, муж прекрасный, просто обожает ее… А при мне всегда фотография Светы. Пойми ты, ее уже нет, а Фруманша переживет… К тому же я тогда искренне раскаивалась, что сотворила такое с тобой… Мне надо было как-то по-другому действовать, может, просто поговорить с Бессоновым по-хорошему, все объяснить, попросить помощи… Но не могла я тогда с ним разговаривать по-хорошему, я за Светку на него была обижена.

Теперь Роза Цыбина. Кто-то из моих подружек рассказывал эту душещипательную историю про старую тетку, у которой в любовниках молодой парень, Константинов. Я сначала так и подумала, что однофамилец, ну откуда нашему Константинову взять столько сил, чтобы обслуживать еще и старуху?! Оказывается, его тоже Валерием зовут. Вот так я и влипла с этой Цыбиной. А ведь хотела все на нее свалить, она у меня должна была крайней остаться, и книг ей накупила, и ножниц, и через одну девчонку, которую подцепила на вокзале, переправила все это барахло в ее дом. Она справилась с заданием блестяще. Отработала свои сто баксов. У Розы домработница продажная и ненавидит ее. Все эти книги, страшные раны, ножницы, да и вообще сам образ Гуинплена – бутафория, пусть психиатры копаются в причинах, заставивших преступника резать лица… Но сколько жути я навела на людей!

А потом наступил день, когда мне надо было решиться на самый главный, отчаянный поступок. Не могла же я остановиться на какой-то там Фруманше, мне необходим был блестящий, неожиданный финал, который разом сломал бы всю сложную конструкцию расследования. Надо было покалечить женщину, совсем не имеющую отношения к Константинову. Кроме того, необходимо было обезопасить себя и заставить наконец этого негодяя жениться на мне. Непонятно? Однажды ночью, когда Бессонов спал в твоей квартире, на вашей, так и не ставшей супружеской, кровати, я легла рядом. Я была абсолютно трезвая. Я взяла ножницы и… отхватила себе ухо. Боль была невероятная. Это вы ничего не чувствовали, пока я вас резала… Но должна же была я заплатить за все то, что давал бы мне брак с Бессоновым! Отрезав ухо, я положила окровавленные ножницы на подушку рядом с Дмитрием. Вот, собственно, и все. Он проснулся, увидел меня с отрезанным ухом и поверил в то, что это он маньяк. Он оказался очень внушаемым, впечатлительным человеком. Я предложила ему сделку. Он женится на мне, берет меня с ребенком (тогда я рассказала ему лишь об одном своем сыне), а я за это молчу. До гробовой доски. Да, чуть не забыла. Я сказала ему, что ты потому не хотела его видеть, что с самого начала подозревала его…

Да, я покалечила вас физически, а его, Бессонова, – морально. Я раздавила его, смешала с грязью, превратила в неврастеника, заставила поверить, будто он – ненормален, болен, опасен…

А потом я переехала к нему и стала обустраиваться. Ты спросишь меня, не мучили ли меня угрызения совести? Не знаю… Мне некогда было думать об этом. Я превратила его холостяцкую холодную квартиру в теплый семейный дом. Мы жили втроем, как настоящая семья, с той лишь разницей, что я не спала с Дмитрием. Мне он как мужчина, признаться, никогда не нравился. Меня привлекают мужчины вроде Собакина – грубые, мужественные, странноватые… Шли месяцы. Я исправно выполняла свои материнские и частично супружеские обязанности. У нас всегда было тепло, чисто, сготовлен обед. У меня появились деньги, много денег. (Да, ты уж извини, но это я подсказала Дмитрию, еще тогда, когда заставила его поверить в то, что ухо оттяпал мне он, чтобы он дал тебе денег, так сказать, откупился бы от тебя… Не поверишь мне, но я переживала за тебя, очень… А потом, когда до меня стали доходить слухи, что у вас с Русаковым намечаются серьезные отношения, немного успокоилась.) Так вот, тема денег. С деньгами как-то проще привлечь к себе внимание. Я стала хорошо одеваться, теперь у меня появились своя маникюрша (моя хорошая знакомая, кстати), своя парикмахерша… И вот я решила встретиться с Собакиным, с которым до этого даже не была знакома, чтобы выяснить, что он за птица, короче, собралась развлечься… Достала пригласительный билет на какую-то тусовку, пришла туда, выпила как следует и вдруг смотрю, Собакин идет прямо ко мне и глаз с меня не сводит… Вы, говорит, женщина моей мечты… Ну и всякую другую пошлятину… Мне так смешно стало. Я хохотала до упаду! Вот так и познакомились, так и закрутилось… Мы постоянно куда-то ездили, на какие-то вечеринки, мне было с ним легко, не то что с твоим Бессоновым… Я могла разговаривать с Матвеем просто, называть вещи своими именами. Спрашиваю его: когда же ты фильмы снимаешь, если постоянно пьешь и волочишься за женщинами? Он смеется, щиплет меня, целует… Вообще-то он хороший, в него можно влюбиться. Но мне, видимо, так и не дано было испытать это чувство… Меня опять потянуло к бутылке. А ведь мне предстояло еще рассказать Бессонову о Мише. Пора было уже и ему пожить нормальной семейной жизнью…

Лена, не знаю, как случилось, что Бессонов полюбил меня. Я жила с ним в одной квартире и никогда не воспринимала его как мужчину. Хотя видела, какими глазами он на меня смотрит. Я ходила перед ним в одной сорочке, босая, растрепанная и в душе даже посмеивалась над его чувствами. Я никак не могла понять, куда же делось его чувство к тебе?

Но это уже наши с ним дела… Может, я когда-нибудь и отвечу на его чувства… Но тогда придется во всем ему признаться. А значит, уже я буду у него в руках. Ну и пусть. Главное, к Гришеньке он уже начал привязываться, примет и Мишу, тем более что это его сын и Светы.

Лена, тебе решать, показывать это письмо Дмитрию или нет. Видимо, меня сейчас нет в Москве, раз ты читаешь эти строчки. А раз так, думай сама, как поступить лучше. Вита, должно быть, уже встретилась с Дмитрием и рассказала ему про Мишу, что это мой старший сын. А то, что это его сын, расскажи ему ты. Хочешь, бери Дмитрия себе, он будет только счастлив узнать именно от тебя, что не имеет никакого отношения к этим дичайшим преступлениям… Но твой доктор много лучше, он настоящий человек. Это же видно. Смотри не соверши еще одной ошибки…

Прости меня. Целую тебя тысячу раз. Прости, очень тебя прошу. И… не поминай лихом…

Твоя квартирантка Оля».

Она сложила письмо и убрала обратно в конверт. Вот теперь ее по-настоящему трясло. Вспомнила свой сон, как он позвонил ей. Что сказал? Она не разобрала. Может, попросил приехать и показать ей письмо? Она усмехнулась. Ей не хотелось отдавать ему это письмо просто так, как если бы это был какой-нибудь журнал или книга. Здесь необходим элемент торжественности… Она вдруг поймала себя на том, что хочет увидеть Дмитрия, заглянуть в его бездонные и затуманенные невероятно жестоким обманом глаза. Как много ответов нашла она в этом письме, и еще больше отыщет в нем он, Дмитрий Бессонов…

Она встала, перешла дорогу и зашла в библиотеку, где сделала ксерокопию письма. На всякий случай. Потом позвонила Русакову и сказала веселым тоном, что у них сегодня гости, чтобы он не задерживался… По дороге купила закуски, торт и только дома, оставшись одна, села перед телефоном, собралась и набрала номер Бессонова.

– Дима? Это я, Лена Репина, еще не забыл? – Глаза наполнились слезами. – Дима, мы с Русаковым… с мужем, ждем тебя сегодня к нам на ужин вместе с детьми. Очень тебя прошу, не отказывайся, это не простой ужин. Приедешь, сам все узнаешь. Ты обещаешь? Обещаешь?

Он уже давно пообещал, и она положила трубку, но губы ее, поджившие, красивой формы и опухшие теперь уже от слез, продолжали шептать:

– Обещаешь?.. Обещаешь?..

Как будто он мог не прийти.