Древний инстинкт

Глава 7

– На Кутузовский, – чуть слышно сказала, обращаясь к таксисту, Ольга и добавила: – Возможно, за нами будут следить, поэтому постарайтесь оторваться, если заметите слежку. И еще – поезжайте так, чтобы не сразу поняли, куда мы направляемся. Это очень важно. Я хорошо заплачу.

Таксист лишь поинтересовался, сколько ему заплатят, и, услышав сумму, удовлетворенно кивнул головой.

– Если все пройдет гладко, то вы будете обеспечены работой еще на месяц, договорились?

Конечно, она заметила во дворе сидящего на скамейке праздного толстячка, усиленно читающего одну и ту же газету вот уже три часа кряду. Но что он мог сделать против мощного автомобиля, один, да еще и с такой комплекцией? Даже если предположить, что на таксиста выйдут и попытаются выяснить, кого и куда он подвозил такого-то числа и в такое-то время, он всегда может отбояриться, назвав настоящий Олин адрес.

Они летели по Кутузовскому проспекту, был яркий солнечный день. Все удавалось, все получалось. Сейчас она увидит Лену. Машина свернула и покатила по зеленым улицам, пока не въехала в уютный маленький дворик, заросший тополями, среди которых спряталось двухэтажное аккуратное строение бледно-желтого цвета – частная клиника доктора Русакова. Именно здесь Лене сделали операцию: зашили порезы, привели в порядок губы. Измученная болью, наркозом, с распухшим перебинтованным лицом, Лена приходила в себя и просила Русакова дать ей еще и еще обезболивающего. У нее жутко болела голова. Острая пульсирующая боль не давала ей ни поспать, ни подумать о том, что с ней происходит. Она ждала Ольгу, ждала так, как никого и никогда не ждала. Это здесь, в палате, было тихо, солнечно и спокойно, а за окнами шумела огромная Москва, кипели страсти в константиновском офисе, сходил с ума ничего не ведающий Бессонов, которого она, возможно, потеряла навсегда… Но она все равно ждала хороших новостей, хотя и не знала, откуда они могут прийти. Оля сейчас олицетворяла собой связь с внешним миром, не жестоким, где живет тот негодяй с ножницами, а другой мир, в котором прежде жила сама Лена, да и Оля…

– Привет, красотка! – Оля вошла тихо, так тихо, как умела ходить только она. – Ты как?

Лене показалось, что от нее пахнет цветами. Она открыла глаза и тотчас зажмурила их.

– Знаешь, здесь так светло, прямо глаза режет… Как дела? Я так тебя ждала.

Оля, поставив на пол тяжелую сумку, вероятно с продуктами, присела на краешек кровати и взяла Лену за руку.

– Я видела его. Представляешь, прихожу, а он там. Переживает, никак не может понять, где мы взяли деньги на операцию. Понимает, что ты в больнице, но не знает, как тебя найти. Думаю, очень обижен на то, что ты не обратилась за помощью к нему…

– Я пожалела уже тысячу раз, но тогда некому было подсказать мне… У меня все в голове помутилось. Я так боялась, что когда он увидит меня, то сразу бросит. Хотя я должна была понять, что совершаю ошибку… Константинов, наверное, вызвал милицию, он не поверил мне, что я верну эти деньги…

– А мне так кажется, что твой Бессонов все устроит и что он сам вернет ему деньги. Ты мне вот что скажи: сообщить ему, где ты, или по-прежнему будем играть в прятки? Ты бы видела, как он переживает…

– Оля, теперь-то, когда все позади… Ты только посмотри на меня. На кого я похожа? Разве такую девушку можно любить? Нет, я не знаю, сколько должно пройти времени, чтобы я решилась показаться ему и все рассказать… И еще… Мне кажется, я знаю, кто меня порезал.

– Знаешь? И кто же?

– У меня пока нет сил проверять, а так, без доказательств, я не могу назвать имя этого человека… Мне нужно время, чтобы прийти в себя и встретиться с этим человеком.

– Ты скажи хотя бы, это мужчина или женщина?

– Нет, Оля, и не проси… И вообще давай о тебе: как твой Собакин? Ты же обманула меня, когда сказала, что он тебя бросил. Я же видела недавно, как блестели твои глаза… Ты по-прежнему встречаешься с ним?

– Да, встречаюсь. Но понимаю, что рано или поздно все равно мы расстанемся. Ты была права, у него семья, он любит свою жену, а меня если и любит, то по-другому… Я ему нужна для вдохновения. Он же – режиссер… Ох, так тяжело все это, и знаю, что увязаю все больше и больше в этой паутине, и остановиться не могу…

– Так и следишь за его окнами?

– Слежу. – Оля опустила руки и принялась рассматривать их. – Не знаю, сколько еще продлится это безумие…

– Хорошо, что ты еще понимаешь, что это безумие. Надеюсь, он-то, Собакин, не знает, что ты снимаешь комнату напротив его дома?

– Нет. Ладно, бог с ним… Я принесла тебе поесть, салаты разные, фрукты, мясо… Ты должна нормально питаться, чтобы скорее поправиться.

И Оля, вздыхая о своем, принялась доставать из сумки баночки и пакеты с провизией. Складывала это на столик, в холодильник, тумбочку…

– Мама… – вдруг охнула она, и Лена услышала, как на пол что-то упало. – Не поняла… Смотри…

У Оли в руках была новенькая книга Виктора Гюго «Человек, который смеется».

– Откуда она у тебя? – стараясь сохранять спокойствие, прошептала Лена. – Это ты купила ее? Но зачем?

– Лена, я ее не покупала… – Оля залилась краской до самых ушей. – Ты веришь мне?

– Но она была у тебя в сумке… Это же не иголка, это толстая книга…

– Во-первых, она легкая… Не знаю уж, как полиграфисты умудряются печатать на такой тонкой бумаге, но книга почти ничего не весит…

– Ты оставляла эту сумку где-нибудь?

– Конечно! И не один раз! В магазинах. Запирала в шкаф. Одна ячейка и вовсе не закрывалась, но я плюнула на это дело, подумаешь, кому могут понадобиться салаты, это же не деньги…

– Наверно, тогда и подложили эту книгу…

– Я вышла из дома, сумка была пустой, сложенной и лежала у меня в дамской сумочке, можешь мне поверить. Ты думаешь, это снова знак?..

– Оля, мне тяжело тебе говорить такое, но со мной это уже случилось, а с тобой… Словом, будь осторожна. Когда меня порезали, у меня дома тоже появилась на видном месте такая же книга. Правда, это была моя книга, но все равно… И ее взяли на экспертизу… Эта же совсем новая… Открой ее и посмотри, не обведены ли некоторые абзацы красным фломастером.

Оля дрожащими руками принялась листать книгу. И вдруг вскрикнула.

– Но я-то тут при чем? Я же к твоему Бессонову не имею никакого отношения!

– Прочти то, что обведено…

– «Судя по всему, над этим лицом поработали искусные фабриканты уродов, – начала она, заикаясь. – Очевидно, какая-то таинственная и, по всей вероятности, тайная наука, относившаяся к хирургии так, как алхимия относится к химии, исказила, несомненно, еще в очень раннем возрасте, его природные черты и умышленно создала это лицо». Все читать?

– Да. Я хочу понять, чего от нас хотят.

– Ладно. «Это было проделано по всем правилам науки, специализировавшейся на надрезах, заживлении тканей и наложении швов: был увеличен рот, рассечены губы, обнажены десны, вытянуты уши, переломаны хрящи, сдвинуты с места брови и щеки, расширен скуловой мускул; после этого швы и рубцы были заглажены и на обнаженные мышцы натянута кожа с таким расчетом, чтобы навеки сохранить на этом лице зияющую гримасу смеха; так возникла в руках искусного ваятеля эта маска – Гуинплен».

– Был увеличен рот… Это про меня. Дальше что?

– «…рассечены губы, обнажены десны, вытянуты уши…»

– Что там про щеки?

– «…сдвинуты с места брови и щеки». О чем ты думаешь, Лена?

– Знаешь, мне все больше и больше кажется, что все это, я имею в виду то, как надругались над моим ртом, – болезненная фантазия какого-нибудь пластического хирурга… Мне почему-то кажется, что он, этот ненормальный, словно репетирует, оттачивает свое мастерство, стремясь в конечном итоге сотворить Гуинплена…

– Думаешь?

– Пока еще не знаю. Но предполагаю.

– Ты сказала, что кого-то подозреваешь.

– Да, но пока еще, говорю, у меня нет доказательств…

– И ты думаешь, что этот псих станет так грубо резать рот вместо того, чтобы орудовать скальпелем, во всяком случае, профессиональным хирургическим инструментом?

– Этот человек мог возомнить себя хирургом. Оля, я не знаю, кто это, но могу сказать одно – этот человек может иметь отношение к твоему роману с Собакиным. Ведь до того, как ты появилась в моем доме, я жила спокойно. Больше того, я даже была счастлива. Это не ты, случайно, задумала вместе с гениальным режиссером снять фильм о… Гуинплене? Почему ты пришла именно ко мне? Разве рядом нет квартир?

– Мне уйти? – Глаза Оли наполнились слезами. – Ты думаешь, я не понимаю, что ты все это время подозревала меня… Давай звони в милицию, прокуратуру, куда хочешь, пусть меня хватают, задерживают… Но зачем мне уродовать тебя?

– Вы могли это с Собакиным снимать на пленку…

– Ну и фантазия у тебя, подруга…

– Никакая я тебе не подруга! – сорвалась на крик Лена, и тотчас в палату ворвалась испуганная медсестра.

– Что у вас здесь происходит?

– Ничего, это нервы… – Лена с трудом повернула голову. – У меня нет аппетита, и моя подруга пытается скормить мне эти салаты… А я ненавижу кальмары, просто ненавижу, меня от них тошнит!

Медсестра, понимающе кивнув головой, ушла.

– Лена, ты мне только скажи: Оля, исчезни. И больше ты меня не увидишь. Я прямо сейчас могу вернуть тебе ключи. Хочешь, я передам Бессонову записку от тебя…

– Извини. Я не знаю, что говорю. Я просто с ума схожу. Я НЕ ПОНИМАЮ, ЗА ЧТО МЕНЯ ТАК ИЗУВЕЧИЛИ.

У Ольги в сумке запел телефон. Она достала его и включила.

– Да… Я узнала вас, Дмитрий… Нет, я не у Лены. Говорю же, я не знаю, где она. Сама извелась… Хорошо, как только позвонит, обязательно сообщу вам, обещаю. Представляю, как ей сейчас тяжело одной…

Лена плакала. Слушала и плакала. Больше всего ей хотелось сейчас схватить трубку и крикнуть Дмитрию, как же ей плохо, как все болит и какая она глупая, что сразу не обратилась к нему.

Оля, прикрыв ладонью трубку, прошептала:

– Лена, он сказал мне только что, что все знает про Константинова, про деньги, он вернул ему сорок тысяч… Может, поговоришь с ним? Тебе не жалко его?

Но Лена замотала головой. Кругом виновата, кругом, что же она наделала?

– Что? – воскликнула Оля, глаза ее стали большими, в них застыл ужас. – Не может быть… Дмитрий, что вы такое говорите… Вы будете сегодня у Лены? Там встретимся, и вы расскажете мне все в подробностях… Хорошо, до встречи, я еду…

Она отключила телефон. Глаза ее по-прежнему были расширены.

– Еще одну девушку порезали. Татьяну какую-то, знакомую Константинова…

– Иранова… У него была любовница, Таня Иранова, когда-то давно работала у нас. Очень красивая девушка. Что с ней стало? – Лена даже попыталась подняться. Боль на какое-то мгновение отпустила ее, словно для того, чтобы дать ей возможность понять услышанное.

– Что-то с лицом, порезали щеки и зашили, кажется…

– А про книгу ничего не сказал?

– Ты же слышала, мы договорились с ним, что встретимся у тебя дома, он мне все-все расскажет… А ты точно решила, что не хочешь его видеть?

– Это раньше нужно было сделать, а теперь уже поздно, все поздно… Я совершаю одну ошибку за другой, ведь я теперь должна ему деньги. О каких теперь чувствах может идти речь?

– Скажи, а почему ты решила, что после того, что сделали с твоим лицом, между вами уже ничего не может быть?

– Он эстет, Оля. Я тебе и раньше говорила об этом, если помнишь… И как бы он ни любил девушку, он не сможет жениться на уродине…

– Значит, у вас так далеко все зашло?

– Оля, зачем спрашивать, когда ты и так все знала…

Лена подумала о том, как слаб человек, особенно влюбленная женщина, как уязвима и нервна, когда речь идет о чувствах. Сколько раз она, слушая рассказы Оли о ее любви к Собакину, невольно сравнивала их отношения со своими чувствами к Дмитрию. Зачем? Чтобы лишний раз убедить себя в том, что у Оли с Собакиным обыкновенная интрижка, на фоне которой ее отношения с Бессоновым – настоящий, серьезный роман. Это было непорядочно. Хорошо, что несчастная девушка не догадывалась об этих тайных мыслях. А что бы Оля сделала, узнай, что она в последние дни стала просто необходима Лене, чтобы ее уверенность в любви Дмитрия подпитывалась нелюбовью Собакина к Оле? Дмитрий звонил Лене, приходил к ней, приносил цветы и подарки, дожидался ее, когда она соберется, чтобы отправиться с ним в ресторан или в кино, на концерт или к нему домой, а Оля все видела, видела и страдала, глядя на них, а потом, после их отъезда, – смотрела в свой старый театральный бинокль, в котором заключалась вся ее несчастная, без будущего, женская жизнь. Лене бы отказать ей, объяснить, что еще день-другой, и хватит, что пора и честь знать. Но она же не говорила, хотя Оля сама спрашивала: может, ей пора съехать? Думала ли она о том, как относится к ее присутствию в доме Дмитрий? Думала, но самую малость. Все равно Оля съехала бы, может, через недельку-другую… Собакин не такой человек, чтобы питать надеждой так долго. Больше того, как всякий лживый и непорядочный мужчина, он постарается как можно резче, больнее расстаться с женщиной, которая начинает доставлять ему беспокойство и становится слишком навязчивой. Поэтому этот роман должен был вот-вот развалиться, и Оля бы вернулась к себе домой, зализывать раны. Она же в самом начале обманула Лену, сказав, что Собакин якобы уже бросил ее, в то время как их роман еще продолжался… Не так, по мнению Лены, ведет себя женщина, которую бросили. Оля должна была ходить с опухшим от слез лицом, а она лишь один раз рыдала, как раз в тот день, когда и пришла к Лене снять комнату. Остальные же дни она ходила, сияя, даже и не пытаясь скрыть этого своего состояния.

Но как же все закручено-заверчено в этом мире, разве мог кто предположить, что именно Оля и станет для нее в трудное время самым близким человеком, связной между Леной и ее любовью? А как сладко стало на душе, когда она узнала, что Дмитрий расплатился за нее с Константиновым, как хорошо, спокойно… Во всяком случае, ей не придется теперь прятаться от милиции. А что касается этого молодого следователя Свиридова, то даже если кто из персонала клиники и проговорится о том, что она здесь, так что ж? Она не совершала никакого преступления. Больше того, она – жертва. А теперь появилась и другая жертва.

Татьяна Иранова. Неужели все дело в Константинове? Но тогда тот, кто взял в руки ножницы, крепко ошибся в отношении Лены. Татьяна была его любовницей, да и сейчас время от времени они встречались, Константинов особенно-то и не скрывал этого, разве что от Аллочки. Но Лена-то тут при чем? Ошиблись. Ничего себе ошиблись. Внутри ее уже зародилась и теперь жила, собирая силы, ненависть к тому, кто так круто изменил ее жизнь, кто задумал сделать из нее увечную. Женщина. Ревнивая женщина, кто же еще? Аллочка? Слишком уж явная любовница, всегда у всех на виду, да и подозревать ее будут одну из первых… Разве что она купит себе алиби. Но стоит ли Константинов такой жертвы? Ведь если докажут, что и Лена с ее разрезанным ртом, и Татьяна с разрезанными и зашитыми щеками – дело рук Аллочки, то она сядет в тюрьму! Может, она просто сошла с ума, а никто не заметил? Нет, это не она, это не может быть она… Жена. Бывшая жена. Тамара, новая фамилия Фруман. Но она давно вышла замуж, и теперешний ее муж воспитывает двух детей Константинова. Лена вспомнила эту женщину и попыталась представить себе ее в роли палача или мстительницы. Полноватая, приятной внешности брюнетка с пухлыми красными губами, ярко-синими глазами, улыбчивая, даже веселая. Такая либо умеет хорошо скрывать свои чувства, или же на самом деле совершенно безобидное существо, тем более что уж больно скоро она вышла замуж, что уже само по себе навело всех, кто был знаком с четой Константиновых, на определенные мысли. Зная блудливый характер своего супруга, она могла заранее позаботиться о своем будущем и сделала, по слухам, совсем неплохую партию – ее муж был крупным московским чиновником и в душе очень семейным человеком. Его прежняя жена, говорят, изменила ему с его же шофером, обычная история.

– Я вот что подумала… – сказала она, пытаясь сесть поудобнее в постели, чтобы немного поесть. – Если пострадала Татьяна, то почему бы не предупредить бывшую жену Константинова, Тамару Фруман? Она – хорошая женщина, мать двоих детей, мало ли что… Как бы сообщить Свиридову об этом? Или он сам догадается?

– А может, это она?.. – предположила Оля.

– Ты ее просто не знаешь, а как увидела бы, поняла, что она не способна на такое…

– Если хочешь, я могу позвонить следователю и сказать. Но тогда он спросит меня, откуда я ее знаю.

– Скажешь, что это я тебе позвонила, когда ты была дома. Ничего не бойся. А еще лучше – наведи на эту мысль Дмитрия, объясни ему мои опасения, пусть эта информация исходит от него, так безопаснее, и ты вроде ни при чем. Кстати, забыла тебя спросить: за тобой не следят?

– Следят, конечно. Во дворе один толстяк сидел. Уверена, это твой Бессонов его нанял. Но я договорилась с таксистом, что если мы оторвемся и если он хочет и дальше возить меня, то я буду ему хорошо платить. Или ты все-таки передумала скрываться?

– Если только Дмитрий или Свиридов узнают, где я, то сразу же приедут, начнут расспрашивать, но, самое главное, Дмитрий меня увидит.

– Ты что-то скрываешь от меня?

– Хочешь сказать, что мое поведение выглядит неестественным? Да я и сама это понимаю…

И она решила ей все рассказать. Про себя и Дмитрия. Однажды, оставшись у него дома одна, она случайно наткнулась на фотографии. Нет, конечно, это было не случайно. Она хотела увидеть девушку или девушек, с которыми прежде встречался Дмитрий, чтобы понять, кто ему нравится, какой тип женщин, с какой фигурой, волосами, глазами, грудью. Ей казалось это естественным желанием. И она удовлетворила его, увидев пачку фотографий, которые Дмитрий даже не удосужился вложить в альбом. Просто пачка снимков, спрятанная на книжной полке, за книгами. Девушек было несколько. И все, как нарочно, разные. Это потом Лена узнает, что две из них – его двоюродные сестры, гостившие на родительской даче. Остальные – «просто знакомые». Одна – стройная смуглая брюнетка, явно старше его, с умным лицом и холодным взглядом. Другая – худенькая блондинка с длинными волосами, темными глазами и некрасивыми тонкими губами. Еще одна, тоже блондинка, но стриженая, спортивная, немного грубоватая, с мячом в руках… Обычные девчонки, каких много. Ничего выдающегося, кроме той, брюнетки, роковой женщины. Лена решила про себя почему-то, что именно она и была его первой женщиной…

Так случилось, что он застал ее с этими фотографиями и совсем не рассердился, даже покраснел как будто, то ли от стыда, что не усмотрел и доставил этими снимками ей огорчение, то ли от злости, которую с трудом скрыл. Она даже не успела ничего спросить, он сам начал говорить, показал своих сестер, назвал имена девушек, рассказал, с кем и по какой причине расстался… Одна девушка оказалась слишком глупой, другая – легкомысленной, третья – помешалась на деньгах, четвертая – не дождалась его из командировки и переспала с его приятелем, потом вышла замуж за него, и теперь у них двое детей… Та, что изменила ему с его приятелем, была и вовсе хромая, заметил он, да только говорила, что ногу подвернула, а на самом деле…

– Я не поверила ему, что она изменила, сразу подумала, что он не простил ей лжи, к тому же ему не нужна была хромая, вот он и бросил ее… А как проверить? Но мне почему-то показалось, что он любил ее, потому что именно о ней говорил с особой ненавистью, раздражением… Она, мол, должна была благодарить меня за то, что я общался с ней, с хромой, а она обманула меня…

– Но это не отвратило тебя от него? – не глядя на нее, спросила Оля. – Ты же простила его?

– Он был молодой тогда, это было лет восемь тому назад. Знаешь, я не знаю сама, как повела бы себя, если бы узнала, что мой парень калека… Все ведь лгут, когда говорят, что не бросили бы инвалида… Всем приятно лгать и верить в эту ложь. Я в душе такая же эстетка. Думаю, меня бог и наказал за это…

– Ты ничего такого не сделала, чтобы он тебя так наказал. А эту гадину все равно вычислят, вот увидишь… Если тебя затошнит, не ешь. Ни в коем случае нельзя, чтобы тебя вырвало, у тебя же швы, тебе нельзя напрягаться… Лучше съешь немного творогу, выпей соку… Господи, не могу смотреть на тебя, на твои бинты… Не обращай внимания на мои слезы…

– Русаков, говорят, самый лучший доктор… Может, свяжешься с Татьяной Ирановой, через Константинова, скажешь ему, где я, посоветуешь Татьяне лечь сюда… Мы же знакомы с ней, вдвоем будет не так скучно, да и ей будет легче… Вместе мы, может, что и придумаем… Да и Константинов будет нас навещать, я должна увидеть его, понимаешь, попросить прощения… Не хочу, чтобы он думал, будто я просто так украла у него деньги, хочу сама ему объяснить, что не смогла обратиться к Дмитрию, не хотела, чтобы он меня увидел…

– И ты думаешь, он не расскажет Бессонову, где ты? Ведь ты же обманываешь сама себя, ведь ты же хочешь, чтобы он, Дмитрий, тебя нашел…

– Хочу. Но не уверена, что готова к этому… Я очень, очень боюсь его потерять. Хоть бы швы затянулись, и я бы смогла увидеть себя в зеркало… Рот. Мой рот… Знаешь, сначала я думала, что наказана за то, что над кем-то посмеялась, понимаешь? Но теперь, когда порезали Татьяну, понимаю, что я здесь вообще ни при чем. Свяжись с Константиновым, устрой нам встречу, скажи, что Татьяне тут будет хорошо, что Русаков…

Лена начала заговариваться, это было очевидно. Ольга покормила ее, потом прибралась, поправила ей постель, пришла медсестра, сделала Лене укол, и Оля сказала, что ей пора домой, что у нее встреча с Бессоновым.

Лена засыпала, когда та выходила из палаты…

У меня не выходили из головы слова, сказанные Моникой. Услышав мой страстный рассказ о моих мытарствах, она с такой легкостью озвучила вопрос, который расставлял все на свои места, что мне не оставалось ничего другого, как проверить ее версию. И он звучал не классически традиционно: кому выгодны были эти преступления? Нет, она пошла дальше в своем природном практицизме и здравом взгляде на жизнь: у кого из всех участников, пусть даже косвенно имеющих отношение к этой истории, жизнь изменилась в лучшую сторону? Ведь все закончилось. Значит, кто-то удовлетворился содеянным. Так у кого жизнь изменилась в лучшую сторону? Ну, не у меня, это уж точно…

Кто-то звонит. Потом допишу свои рассуждения на эту тему. Думаю, когда-нибудь они пригодятся мне…

Теперь они будут ходить ко мне парой. Русаков и Селиванов. Пишу дневник ночью, они снова спят в моем доме. Как приятно говорить «в моем доме», хотя на самом-то деле это лишь иллюзия. Зато какая роскошная! Нет, на этот раз они пришли совершенно трезвые, но в каком-то приподнятом, праздничном настроении. Пригласили на пляж. Я все ждала, что, оставшись вдвоем, Максим скажет мне что-то очень важное, я почему-то была уверена, что он прибыл сюда не случайно, что его визит в мою спальню, пусть даже и во сне, все равно носит символический характер. Но когда Володя (не знаю уж почему, но иногда мне хочется назвать Русакова по имени, может, здесь, в этом тихом и приятном месте, я постепенно избавлюсь от преследовавшего меня запаха, присущего всем медицинским учреждениям, и вместе с ним исчезнет из моей жизни прочная на первый взгляд связь зрительного образа лечащего врача с белыми стенами палаты и традиционным набором из шприцов, повязок, баночек с пахучими мазями и прочим)… Так вот, когда Володя покидал нас, валяющихся рядышком на песке, чтобы окунуться в голубую прохладную воду, Максим, как ни странно, молчал. Он откровенно любовался мной; как коллега Володи, бросал на меня, точнее на мое лицо, взгляды профессионала, чтобы убедиться лишний раз в том, что такие сложнейшие операции возможны, что они реальны, и я – яркий тому образчик. Или, во что уж никак не верилось, он любовался мной как женщиной (что было, не скрою, тоже приятно). Я к этому времени вовсе прекратила пользоваться пудрой и маскирующими карандашами и его любование воспринимала с удовольствием. Его молчание казалось мне несколько неестественным, тем более что нам никто не мешал разговаривать. Он мог бы мне рассказать о том, как они вдвоем с Володей проводят здесь время, с кем еще, помимо меня, встречаются в этом райском месте, не собирается ли он покупать тут дом. Но, видимо, тема покупки недвижимости в Антибе интересовала из всех моих немногочисленных знакомых только Монику. Вот уж с кем мне не пришлось бы молчать на пляже, так это с ней. Она бы и кремом от загара меня намазала, и рассказала, как лучше переоформить контракт, чтобы вместо того, чтобы снимать эту виллу четыре месяца, оставаться в ней всего лишь месяц, а оставшиеся денежки, за исключением издержек, потратить на более скромный домик в пригороде Канна.

Атлетическое сложение Максима, его неразговорчивость и пристальный взгляд навели меня на мысль, что он неплохо смотрится в качестве моего телохранителя. И с этой приятной и ласкающей душу мыслью я, кажется, уснула. Проснулась от холода. Села на песке и обнаружила, что двое моих спутников сидят поодаль и о чем-то беседуют. Увидев мои телодвижения, они тотчас прекратили разговор. Я предложила им пойти в дом, поужинать. Максим вызвался растопить камин.

Моники уже не было. Она накрыла на стол и ушла, оставив на плите жаркое и в холодильнике салаты. За столом у меня началась истерика. Я представила себе, что возвращаюсь в Москву, захожу в свою квартиру, оскверненную предателями, и поняла, что нахожусь в тупике. Кажется, только Володя понял, что со мной происходит. Он смотрел на меня, и мне показалось, что его мысли перетекли в мои: «Не бойся, я с тобой, тебе вовсе не обязательно возвращаться в свою квартиру, ты сразу переедешь ко мне, поверь, у нас с тобой все будет хорошо, если захочешь, я никогда не стану при тебе говорить о своей работе…» И получалось, что только он и может спасти меня от всего того мрачного, тяжелого и болезненного, что поджидало меня, как провинившегося ребенка, в Москве. И с чего я взяла, что он любит мужчин? Он нежен, обходителен, ласков, но разве не этого мы ждем от мужчин? И тот факт, что в его внешности не хватает мужественности, еще не означает его принадлежности к цветному клану посвященных. В сущности, я могла бы это проверить в любое время. И он знал, что я уже почти созрела для любви, если так можно обозначить мое желание уступить его настойчивому желанию…

Мы бездельничали весь вечер, предаваясь чревоугодию. После приступа истерики мне захотелось копченой селедки, и Володя сам, собственноручно, очистил ее от золотистой жирной кожицы. В гостиной запахло Россией. Так, во всяком случае, мне показалось. Не хватало только вареной картошки. Но я обошлась хлебом с маслом. Максим все то время, что я капризничала, лишь молча наблюдал за мной, бросая на меня нежные взгляды, из чего я поняла, что и он, возможно, уже влюбился в меня. Ну хотя бы на несколько дней, пока он здесь, рядом со мной… Разве там, в самолете, могла я предположить, что увижу этого красавца у себя на вилле, поедающего копченую селедку?!

Уже перед сном, перед тем, как им разойтись по своим спальням (я выделила им по спальне и даже постелила постели), Володя на правах то ли лечащего врача, то ли влюбленного по уши мужчины заглянул ко мне, чтобы поцеловать. Сказал с нескрываемым раздражением, что этот Селиванов просто сводит его с ума, что повсюду ходит за ним, как тень, и мешает ему быть со мной. Я уверила его, что он делает это не нарочно, что ему просто, видимо, не с кем общаться, и откуда ему, Максиму, могут быть известны наши отношения? Услышав про «наши отношения», Володя сладко вздохнул и прижал меня к себе. А я подумала, что явно поторопилась с этой сближающей нас фразой. Я дала ему еще одно доказательство того, что эти отношения существуют и что осталось совсем немного, чтобы превратить их в по-настоящему близкие.

– А может, ты позволишь мне сегодня провести эту ночь с тобой?

Я спросила себя: всегда ли господин Русаков вот так терпелив и настойчив в своих желаниях? Почему он выбрал именно меня? Собирается в очередной раз самоутвердиться, соблазнив меня, чтобы потом бросить? Но я должна очень сильно любить мужчину, чтобы после того, как он меня бросит, почувствовать хоть какую-то боль… А я уже заранее готова к тому, что после единственной ночи с Русаковым он исчезнет так же неожиданно, как и появился в моей жизни. Тогда зачем экспериментировать? Чего ради?

Вот так постоянно менялось мое настроение. Я не верила никому. Да и вряд ли теперь поверю…

Сейчас вот просмотрю почту, может, кто еще помнит обо мне…