Другая Белая

Третья глава

Получив визу от многолетнего директора музея — «Очень жаль! Не возражаю» — и сдав квартиру, Марина прилетела в Англию, где через двенадцать дней, как того требовал закон, она и Дэвид подали заявление на регистрацию брака. Этому предшествовал получасовой разговор представителя городского совета с каждым по отдельности. Перед самым Рождеством Марина вышла замуж за Дэвида по туристической визе, что в то время хотя и не приветствовалось, но допускалось.

Выбрали небольшой уютный ресторанчик. Заказали столик на шестерых. Вернувшись из ресторана, поставили будильник на три часа ночи, проснулись и сонные поехали в Home Office[32]. На страшном ветру в колоссальной очереди, где Марина и ее муж были почти единственными людьми с белой кожей, они мерзли до полудня, наконец их впустили, и через полчаса улыбчивая чернокожая девушка выдала Марине ее паспорт с жирной черной печатью — видом на жительство в Соединенном Королевстве. Измученные, но счастливые поехали домой. Пока ехали, усталость как рукой сняло, хотелось продолжения праздника, хотелось есть. До ночи просидели в экзотическом тайском ресторанчике. Так начиналась задуманная ими тихая семейная жизнь.

Марина приехала на новое место жительства с твердыми намерениями: а) не мерить все своим прежним опытом, б) попытаться погрузиться в новую жизнь полностью, не искать контактов с соотечественниками, не устанавливать антенну российского телевидения, в) не зацикливаться на бытовых мелочах, г) стараться видеть и находить в муже только хорошее.

Все это поначалу не составляло никакого труда. Марине так осточертело одиночество вдвоем и одиночество в одиночку, что даже само присутствие всегда улыбавшегося мужа было радостью. Дэвид нравился Марине внешне. В джинсах и короткой спортивной куртке он — со спины — вполне мог сойти за молодого парня. Но было брюшко, была борьба с ним в тренажерном зале, пока безуспешная.

На стене его кухни висела деревянная доска с газетными и журнальными вырезками, напоминаниями самому себе и тому подобной мелочью. Над ними — старая черно-белая фотография молодого прикуривающего сигарету Дэвида. Марина любовалась ею, когда готовила обед. Как-то спросила:

— Когда ты бросил курить?

— Я и не начинал, я ведь регбистом был с юности, — ответил он.

— Но на этой фотографии ты ведь куришь?

Он расхохотался:

— Это Ричард Бартон! Крис приколола эту картинку. Он тоже уэльсец, может быть, и есть между нами какое-то сходство.

Вот так: ее муж похож на звезду Голливуда, за которого сама Элизабет Тэйлор выходила замуж целых два раза!

Состоялось и Маринино «погружение» в жизнь английской семьи. Она оказалась не просто замужем, но в семье с маленьким ребенком.

Дочь Дэвида красавица Крис — полное имя Кристэл — вернулась из Москвы и жила неподалеку. «Личная проблема», как выразился Дэвид в Москве, разрешилась и явилась миру прелестной девочкой Энни. Отец малышки был деду неизвестен. Единственное, что ему удалось узнать, что тот — англичанин. Крис вышла на работу, когда Энни был месяц. Дэвид сидел с ребенком. Марина сразу подключилась к заботам и находила в этом удовольствие: ее собственная внучка была ненамного старше. Энни сразу приняла ее и бегала за ней хвостиком. Вместе они гуляли, смотрели любимую «Белоснежку», играли в мяч в саду. Марина читала ей книжки, представляя персонажей в лицах, что приводило малышку в восторг.

Дэвид с первых же дней посвятил жену в состояние своих финансов. Неплохая пенсия, есть сбережения в акциях и на банковском счету. В перспективе после шестидесяти пяти лет — государственная пенсия, хотя и очень скромная, но на жену положена небольшая надбавка.

— Мы с тобой, — он подчеркнул «с тобой», — вполне платежеспособны, и у нас есть кое-что на rainy day[33].

Марина предложила ему разделить оплату счетов, а уж за телефон она просто обязана будет платить сама — ведь звонить в Москву собиралась каждый день. Дэвид отказался:

— Все плачу через банк. Если хочешь, давай откроем общий счет.

Вот этого Марина никак не хотела: никогда никому не была финансово подотчетной, всю жизнь сама зарабатывала, сама тратила, сама и занимала, когда не хватало денег. Он пожал плечами:

— Дело твое.

— Но уж на дом и на себя я буду тратить из своего кармана, ты не возражай.

Он возражать не стал — кивнул одобрительно.

Двухэтажный дом Дэвида стоял на самой окраине маленького городка Мэйдэнхеда. Дом был интересный, по-английски назывался semi-detached, то есть состоящий из двух одинаковых частей и рассчитанный на две семьи (менее престижные дома — terraced — были соединены друг с другом в длинный ряд, более престижные назывались detached, что означало — отдельный особняк). Дэвид сказал, что дом был построен в период строительного бума двадцатых годов, когда элитарные сельские пригороды юго-востока Англии были переделаны на исторический лад. Историзм этого дома был тюдоровским[34]: белый дом с выступающим наружу каркасом из темных деревянных балок. Дотошная Марина заинтересовалась и откопала в «Amazon»[35] книжку карикатуриста и дизайнера Осберта Ланкастера. Ланкастеру этот историзм явно не нравился, и он язвил: «Даже Первая мировая война и ее последствия не смогли снизить антикварный энтузиазм, охвативший английскую публику… Опыт, приобретенный на авиационных и военных заводах, стал использоваться при производстве „старых“ дубовых балок, оконных рам с бутылочным стеклом и фонарей из кованого железа»[36]. Он назвал это «тюдоровским стилем для маклеров». Маклеры наверняка хорошо зарабатывали на продаже этой модной недвижимости. Ланкастеру виднее, но Марине нравилось.

«Тюдоровских» стекол в доме Дэвида уже не было, но большой камин сохранился, и железный фонарь все еще висел над входной дверью. Марина находила все это очаровательным. Черные балки были и внутри дома.

— Это можно будет так интересно обыграть… — думала она и тут же себя останавливала. — Уйми свои порывы, хотя бы на первых порах.

Марина хотела быть разумной и неактивной, всем абсолютно довольной.

Про городок Мейденхед говорили, что когда-то он был «с характером», то есть с обликом, хранившим прошлое. Это прошлое, может быть, где-то еще и оставалось, но центр был ужасен: с нелепым «небоскребом», воткнутым в стеклянно-кирпично-каменную низкую застройку непонятного времени. Туда и не тянуло совсем.

А у Дэвида — красота. Уединенное местечко на самой окраине городка. Все соседи не нахвалятся — тишь, да гладь, да Божья благодать. Пять минут пешком — и поля, перегороженные живыми изгородями, а на них пасутся лошадки. Они подходили близко-близко, просто так, поболтать, и Марина читала им стихи из репертуара своей маленькой внучки: «Одна лошадка белая с утра до ночи бегала…»

Дэвид въехал в свой дом не так давно и был им очень доволен. Для Марины же главным было то, что, как он сказал, никакая другая женщина в нем до нее не жила.

Для нее не было секретом, что дизайн интерьера отнюдь не являлся приоритетом для англичан — это не Италия, не Франция и не «новая» Россия. Свой дом есть, это главное! Какое-то подобие интерьера создавалось хозяевами в меру вкуса и потребностей только в нижних комнатах — гостиной и столовой. В гостиной у Дэвида стояли явно знавшие лучшие времена викторианские диван и два кресла с высокими спинками — гарнитур из трех частей, как тут говорят, два книжных шкафа, придиванный столик, на нем лампа с бахромой, на стенах — картины каких-то сражений в темных рамах и фотографии дочери с внучкой — везде, где видел глаз. В давно не действующем камине — электрический обогреватель. В углу — полный комплект современной техники: телевизор и прочее.

Три спальни наверху были меблированы с роскошью каменного века: кровать и две тумбочки в главной спальне, просто кровать во второй, стол с компьютером в третьей. Да, были еще и ванная комната наверху, и отдельный туалет внизу.

К приезду Марины Дэвид основательно подготовился. Выбросил старую мебель из спальни, заменил ее широченной кроватью с ортопедическим матрасом, двумя новыми тумбочками и туалетным столиком. Выбросил и всю старую сантехнику, установил новую ванну, но традициям не изменил: раковина с двумя кранами, подающими горячую и холодную воду раздельно, и ванна без душа. Горячей воды вечером хватало только на то, чтобы наполнить одну ванну. Первой ее принимала Марина, а потом уже Дэвид. «Хорошо, что это не Япония, а то пришлось бы лезть в воду после мужа».

Отопления в доме не было.

— Зачем оно? — откровенно удивлялся Дэвид.

Электрический радиатор действительно нагревал комнату почти до температуры сауны, так что время от времени Марина выбегала на улицу подышать, поскольку проветривание не одобрялось. В спальне «для сугреву» существовало электрическое одеяло. Он, как о смешном происшествии, рассказал, как однажды это одеяло под ним загорелось, после чего он долго судился с фирмой-производителем и даже что-то отсудил. «Не-е-ет, электричества нам в постели не надоть», — решила Марина.

У Дэвида жили два кота. В свои прошлые приезды Марина видела их не часто — они прятались от нее и в основном пребывали в саду. Поставленные перед фактом присутствия в доме новой хозяйки, они вынуждены были пойти на мировую. Марина сама в прошлом была кошатницей и ничего не имела против, но как-то ночью, спустившись в кухню попить воды, щелкнула выключателем и в страхе отшатнулась: прямо на обеденном столе спали они — два старых огромных грязно-серых кота! Сонно приоткрыв глаза и дернув ушами, они и не подумали покинуть свою лежанку. Какие нахалы! Утром Марина сказала об этом Дэвиду. В ответ услышала: «Они привыкли там спать». Теперь ей стало понятно, почему он перед едой всегда протирал клеенку антисептиком. Она была вынуждена смириться с обстоятельствами, но купила и стала убирать после еды две скатерти — льняную и хлопковую.

В голове Марины зрел планчик изменений и в обстановке дома, и в гардеробе мужа. Он определенно не делал из одежды культа. В один из дней Марина открыла встроенный шкаф с разбитым зеркалом — надо срочно его убрать! — который стал их общим, и запустила руки в его костюмы. Их было много, он был прав, когда говорил, что у него все есть, даже смокинг, но… это же экспонаты для музея! Подумала: «Создание этой „коллекции“ началось с его женитьбой и завершилось с разводом — лет пятнадцать назад».

Прорыв в этой части плана удалось совершить очень быстро. Гуляли по Виндзору, зашли в любимый средним классом «Marks & Spencer». Марина обманным путем затащила его на верхний этаж, где продавалась мужская одежда, и быстро осмотревшись, заметила то, что нужно.

— Будь добр, примерь этот пиджак, пожалуйста.

Пиджак сидел отлично.

— Ну посмотри на себя в зеркало, ты же просто — принц уэльский!

Слаксы, рубашки взяла без примерок — размер у мужа стандартный. Не успев оглянуться, он оказался перед кассой и за все это заплатил. Вышли из магазина — Марина никогда не видела мужа столь обескураженным. Вечером, за обедом, со смехом и изумлением он вспоминал события дня:

— И как это у тебя получилось — окрутить меня?! В два счета провела меня, хитреца-уэльсца, и мягкими ручками опустошила мой карман! Двести фунтов! Да я свою первую машину за сто купил!

— Ты можешь вернуть все, если тебе не нравится.

— Мне все нравится, но у меня одежды хватит на всю жизнь.

— Дэвид, мода же меняется!!!

— Мне главное, чтобы было удобно.

Эта победа была важной (когда выходили вместе, Марина с гордостью смотрела на мужа), но на данном отрезке времени единственной. Попытка изменить что-то в интерьере провалилась.

Единственно, что он сделал с превеликим удовольствием, — с помощью Марины вынул из шкафа огромное разбитое зеркало. Они вдвоем спустили его в гараж. Однажды вечером Крис срочно попросила отца приехать и посидеть со спящей Энни. Воспользовавшись отсутствием мужа, Марина сделала в гостиной кое-какую перестановку мебели, от чего комната стала просторней. Поздно вечером Дэвид вернулся. Марина без слов, распираемая гордостью, смотрела на его реакцию. Он помолчал несколько минут, нахмурился, потом поцеловал ее в щеку и произнес:

— Я знаю, что моему дому нужна TLC[37]. Но в следующий раз советуйся со мной.

Было видно, что он остался недоволен ее самодеятельностью.

Советуйся! Марина хотела посоветоваться по поводу сноса стены между гостиной и столовой и превращения двух комнат в одно большое двусветное пространство. Хорошо, что не озвучила. Об обновлении обстановки тоже не могло быть и речи. Как-то Дэвид сказал, что вся меблировка — из дома его матери в Уэльсе:

— Больших затрат стоило все это перевезти, но я рад, что сделал это: такой мебели сейчас и не делают.

«Эт-т — точно», — мысленно прокомментировала Марина.

Что составляло их жизнь, когда они были одни без Энни и Крис?

Марина с удивлением открывала, как многого она была лишена в ее такой насыщенной делами и событиями московской жизни.

Оказалось, что жить можно не только в городе. Впервые в жизни Марина полюбила природу здесь, в этой стране, где трава зимой зеленее, чем летом. Они подолгу гуляли по зеленым полям, ездили на берег Темзы и смотрели на спокойную темную водную гладь. Вокруг их городка были великолепные сады и парки. Она прочитала как-то, что природа Англии не поражает грандиозностью и красочностью, но очаровательна и лирична. Согласилась с этим, если имелся в виду естественный ландшафт — поля, холмы, спокойные реки. Но рукотворные сады и парки — это другое. В них были краски всех континентов! Здесь распавшаяся Британская империя все еще сохраняла свою мощь! Привезенные из далеких колоний экзотические растения прекрасно прижились в мягком климате. Рассаженные по-английски, то есть в поэтическом беспорядке, они зеленели и цвели круглый год, так что соскучиться по лету здесь было невозможно. Марина, не переставая, фотографировала, хотя ее дилетантские фотографии не могли передать того, что видел глаз.

Дальние прогулки. Долгие разговоры. Дэвид рассказывал ей о своем детстве в горной деревушке южного Уэльса: отец умер рано, его и сестру растила мать, жили на крохотную пенсию. Женщины Уэльса сильные, жизнь суровая. Поколения за поколениями мужчины в его семье работали на шахтах. Единственный шанс на лучшую жизнь — дать детям образование. Матери это удалось, что и позволило ему после школы переехать на юг Англии и довольно быстро сделать карьеру госслужащего. Сестра окончила университет — тогда это было бесплатно, даже стипендию студентам платили — вышла замуж за канадца, уехала к нему жить, разошлась, но домой не вернулась, жила одна в Канаде. Мечтой Дэвида было повидать ее и познакомить с Мариной:

— Вот возьму и решусь на перелет, ты мне какую-нибудь таблетку снотворную дашь и будешь следить, чтобы я не проснулся в полете.

— Насчет этого не беспокойся — таблеткой обеспечу, — смеялась Марина.

Дэвид очень любил мать, умершую несколько лет тому назад. «Она была очень спокойной женщиной», — это звучало как лучший из всех возможных комплиментов. Жизнь научила ее находить выход из любых ситуаций. Дэвид вспоминал, как однажды в магазине трехлетняя Крис, разыгравшись, скинула на пол несколько бутылок дорогого вина и коробок с шоколадом. Бабка обмерла, но тут же нашлась. Возмущенным голосом она отчитала вышедшего на шум владельца магазина за неправильно расставленные товары:

— Как это вы нелепо все тут поставили — ребенок мог бы серьезно пораниться!

Скандал владельцу был не нужен, он извинился и подарил Крис большую шоколадку.

Подобных историй в памяти Дэвида была уйма.

Когда гуляли, он всегда держал Марину за руку. За руку, не под руку. Как маленькую.

Самым торжественным и ожидаемым событием дня был обед в шесть часов вечера. Марина любила готовить, ей нравилась реакция Дэвида: «Delicious!»[40] Она переодевалась, следила за тем, чтобы обязательно была видна ложбинка на груди — cleavage: он это очень любил, да, честно говоря, местных женщин без вот этого самого она почти и не встречала: женщины были полногрудые. Накрывала стол красивой скатертью, доставала привезенные в качестве приданного мельхиоровые приборы, большие белые веджвудские тарелки (купила на Oxford street). Тарелки она грела в микроволновке перед тем как положить на них еду. Обедали при свечах и с вином. Непьющая Марина вначале отнекивалась, но потом, видя недовольство мужа, стала пить наравне с ним. Это тоже стало ей нравиться — в Москве такого не было. Дэвид пил, как он это называл, по-русски, то есть с тостами. Они уже успели посмотреть многие комедии советских времен с Марининым переводом. Фразы «тостующий пьет до дна» и «тостуемый пьет до дна» привели его в полный восторг, они стали сопровождать их застолья. За столом Дэвид молодел и озорничал, рассказывал анекдоты. Например, про Черчилля.

— Ты ведь знаешь, что он любил выпить? Однажды в театре дама за его спиной громко зашептала: «Смотрите, он опять пьяный!» Черчилль обернулся и сказал: «Да, мадам, сегодня я пьян, но завтра буду трезв, а вы… уродливы сегодня и будете уродливы завтра».

Марина не верила:

— Не мог он так сказать, он же был джентльменом. (Потом сама прочитала в книге о Черчилле: было такое, но не в театре, а в Парламенте и сказано это было даме — депутату.)

Смеялись много, потом вместе мыли посуду. Марина, посмотрев однажды, как это делал он один, — не смывая пену с тарелок и сразу вытирая их полотенцем, подпускала его к этой процедуре только в качестве помощника.

Конечно, они смотрели телевизор! Регби — каждое воскресенье. Когда играла команда Уэльса, Дэвид облачался в майку с драконом — символом Уэльса. Уговаривал и ее сделать то же, но Марина, посмотрев на застиранную майку вежливо отказалась, справедливо заподозрив, что кто-то другой ее уже носил.

Сама она любила смотреть все передачи о собственности: для нее они были окном в частный мир британцев. «House Doctor»[41] — о том, как сделать свой дом продаваемым (в то время на рынке жилья свои условия диктовал покупатель, продать дом было нелегко из-за переизбытка предложений), «Location. Location. Location»[42] — как отыскать дом своей мечты, «Changing rooms»[43] — как сделать свой дом уютным.

Нравились ведущие. Советы, как переделать дом, который долгое время простаивал на рынке, давала ведущая с американским акцентом. Она не щадила домовладельцев:

— Дом захламлен, ковры пропахли собачиной, стены цвета взбесившихся помоев, кто же такой купит?!

Дэвид иногда не выдерживал:

— Американка! Ее специально выбрали для этой передачи — женщина этой страны никогда бы себе такого не позволила. Она бы сказала «it’s lovely!»[44]

Комментарий Марины о том, что это неискренне, он парировал вопросом:

— А разве уместно всегда быть искренним?

И добавил: «Это не значит лгать — просто экономно расходовать правду».

Марина приехала в страну, считая, что с английским языком у нее проблем не будет. Она ошибалась: проблемы были. Не говоря уже про уличный разговорный английский и великое множество акцентов, она далеко не все понимала в телевизионных передачах: не давался ей, например, английский юмор. Дэвид, как ни странно, юмористические передачи не любил, а ей нравилась одна — с комментариями событий недели. Марина смотрела, смеялась над мимикой и жестами людей на экране, но текст, произносимый с невероятной скоростью, она понимала на одну треть, остальное — «непереводимая игра слов с использованием местных идиоматических выражений». Она произнесла про себя эту некороткую фразу и в который уж раз вздохнула: «Как тут прикажете погружаться в новую жизнь? Только вообразишь себя домовитой хозяйкой английского дома и погрузишься, как неподвластная воображению сила тут же и вытолкнет». В борьбе английского с русским неизменно побеждал последний. Великий и могучий русский язык. Как огромная планета, он держал ее в поле своего притяжения всеми шутками и прибаутками, фразами из кинофильмов, цитатами из произведений советских и прочих писателей, а также русскими романсами, городским фольклором, советским шансоном и бардовской песней. И песнями советских композиторов. В общем, всем тем, что накопилось в памяти за жизнь. Еще и «посмеивался» над своим слабым английским собратом: «А ну-ка вырази это на нем!» Выразить не получалось. Притяжение могучего слабело только ночью.

Ночь была сильна, она все меняла, все преображала! Оживали незамечаемые днем черно-белые фотографии предков по обеим сторонам лестницы. Шахтеры и их верные жены смотрели строго, но не враждебно. Они благословляли потомков на богоугодное дело: прильнуть мужу к жене своей и стать им плотью единой…

«Любовь, как акт, лишена глагола»[45] в богатом русском языке. Но это, вот это самое, как-там-его-прилично-называть, у них с Дэвидом было, и было восхитительным! Марина всегда была женщиной чувственной, но эта особенность ее натуры в ее самую «женскую пору» была и невостребованной и неудовлетворенной. Как-то — было ей тогда лет тридцать — в темноте ночи прозвучали слова: «А мне и не надо всего этого, давай по-простому…» И хоть злопамятной не была, но вот закрылось в ней что-то после этих слов, да и попыток открыть не последовало. «По-простому? Ну, давай, коль так… когда уж очень приспичит…»

И как же сладко было повиноваться страстному и желающему, его умелым рукам, его особому ночному голосу. Как упоительно было повелевать повелителем, слышать его стоны, видеть его искаженное страстью лицо, владеть своим еще гибким телом, всеми его скрытыми мышцами. Знать, как властвовать. Знания были из какого-то далекого далека, из какой-то неподвластной уму архаики, и голоса ночные были оттуда же — не окультуренные. После этой «дикой» страсти была нежность: «number one», «the One», «irresistible!»[46]

А еще позже Марина лежала, глядя в потолок, с легким сердцем и абсолютно пустой головой — вот оно, какое, оказывается, бывает полное освобождение. Это та самая легкость бытия: не думать, не пытаться все предусмотреть, предугадать, и соломки подстелить. «Да гори она синим пламенем, соломка эта! Боже, как хорошо…» И потом уже, засыпая: «Какая молодец, что решилась приехать, а то жила бы сейчас в Москве зимней вишней замороженной…»

«Ты говорила мне люблю. Но это по ночам, сквозь зубы, а утром…»[47]

А утром, полулежа в шезлонге в саду, Марина снова погружалась в извечные свои думы и разговор с самой собой: «Пока все хорошо, но как долго это продлится?.. Мы очень разные… Его мама была очень спокойной женщиной, для него это главное, а я такая… эмоциональная. Простой человек, вот он сидит рядом, всем довольный, кроссворд разгадывает, потом отправит его куда-то по почте и, вполне возможно, получит десять фунтов… Подруга, ну-ка выбрось свой снобизм из головы! „Непростые“ знакомые у тебя в Москве были, и что? „Людей неинтересных в мире нет“, — помнишь любимого в юности Евтушенко? Познавай, а лучше — принимай, какой есть, книжная ты моя. Что мешает тебе полюбить этого человека? Он так добр к тебе, называет „my little cherub“[48]… Чтобы любить, надо, как минимум, знать — не обстоятельства жизни и характер, в этом я, кажется, разобралась, а знать сердечным знанием. Тут — пусто: я его „не сюствую“, он ускользает от моего… внутреннего зрения. Женщина, ты зануда! Это после такой-то ночи… Радуйся солнцу и природе вокруг. „Суха теория, мой друг, а древо жизни вечно зеленеет“[49]. Все вокруг зеленое, презеленое! „И цветы, и шмели, и трава, и колосья, и лазурь, и полуденный зной…“[50] Что за земля такая райская!»

Выговорившись про себя таким образом, с чувством некой вины тянулась к мужу, который, конечно и не подозревал, что она его только что препарировала:

— Кофе, чай, дорогой?

— Я сам сделаю, ты сиди, — отвечал держатель ключей от рая земного.

Глядя на упруго вскочившего с места Дэвида, Марина в очередной раз подивилась тому, как долго сохраняют молодость мужчины в этой стране. А, в общем-то, это вполне объяснимо: ездят на хороших машинах, по хорошим дорогам, после работы отдыхают в своих садиках, в меру заняты физическим трудом. Плюс общая атмосфера доброжелательности, где бы то ни было, отсутствие уличного хамства и, как следствие, — необходимости всегда быть готовым к обороне. Агрессивности нет совсем. Может быть, это тоже сохраняет нервные и иные клетки? Жизнь продляет. И молодость!

«Где есть чай, там есть надежда», — поговорка тут такая. Ежечасная кружка чая или кофе с обязательной печенюшкой вносили разнообразие в их дневную жизнь. «Эти напитки слишком жидкие без печенья», — так тут шутят. Дэвид макал это печенье в жидкость — так ей мама в детстве печенье размачивала! Макнуть как следует, чтобы стало мягче, но не размокло совсем, было искусством, иначе вся трапеза превращалась в рыбную ловлю — вылавливание ложкой крошек из кружки. Марину не на шутку волновал вопрос, как они отличают чай от кофе: по цвету и вкусу эти напитки здесь казались ей абсолютно одинаковыми. Как выяснилось, этим вопросом задавалась не одна она. Как-то прочитала в местной газете шутку: «Чем отличается английский чай от английского кофе? Их подают в разных чашках». У Дэвида они и подавались в одинаковых кружках — чашек до приезда Марины в доме не водилось. Она начала было заваривать себе чай отдельно по-московски, но потом решила не отбивать у мужа охоту проявлять заботу, стала пить с молоком, от которого ее с детства воротило. Чего не сделаешь для укрепления семьи!

Однажды он рассмешил ее просьбой купить красное кружевное белье и чулки с резинками. «Боже, какая пошлость!» Женщина в красном кружеве, по ее мнению, выглядела смешной и жалкой, напоминала кокоток из старых фильмов, да еще чулки на резинках этих противных — с детства ненавидела…

— Дэвид! Неужели у меня нет других достоинств, и я должна, как папуас, украшать себя красными перьями?

— Я старомодный. Пожалуйста, сделай, как я прошу.

Отпустил в Лондон для этой цели. Подвез до станции.

Марина уступила — Лондон стоил жертвы. Вечером по дороге домой:

— Подарок тебе я купила.

— Красный кружевной?

Обрадовался, как мальчишка велосипеду. Ночь была полна новых впечатлений.

Друзей у Дэвида было немного. Самый близкий, в прямом и переносном смысле приятель — сосед слева Эдвард, или просто Эд. Парень тридцати с лишним лет был автомехаником и желанным женихом: свой дом, постоянная работа. Правда, он платил за содержание сына, который при разводе отошел бывшей жене и проводил с отцом один выходной в неделю.

Дэвид вел запущенные финансовые дела Эда, за что тот, в свою очередь, всегда был под рукой для тяжелой работы по дому. Марина заметила, что Крис, встречаясь с ним, совершенно менялась: довольно замкнутая и сдержанная «учительница» превращалась в молоденькую хохотушку. Марина подмигнула однажды мужу, мол, может быть?…

— Не может! Мужчину рядом с ней я представить не могу — слишком независима и горда. Да и он никогда больше не женится, слово дал. В этой стране развод для мужчины слишком дорог, особенно если есть дети. В два счета останешься без денег и крыши над головой.

— Но ведь Эд не остался?

— Еще как остался — все по суду отошло жене! За этот дом он будет выплачивать кредит до конца жизни.

Как-то Дэвиду понадобились дополнительные документы соседа (ключи и разрешение заходить, когда нужно, у него были).

— Хочешь посмотреть, как живет холостяк? — спросил Марину.

Отчего же той было не посмотреть еще одну частную собственность, так дорого обошедшуюся ее владельцу? Вошли — вот она сбыча мечт: все стены, кроме несущих, убраны. Интерьер, конечно, странноватый, брутально-мужской: на нижнем этаже — тренажерный зал с маленькой кухонькой, наверху — большая спальня хозяина, маленькая с детской кроваткой для сына и ванная комната. Все! Нет, не все — из приоткрытой двери спальни виднелось широченное ложе со спинкой из черного металла (Икеа), а на нем — Матка Возка! — черный кожаный хлыст, черный кожаный фартук, черные железные наручники и еще что-то из той же оперы про садомазохизм. Марина онемела.

— Ходит к нему одна бабенка, жена владельца местного паба — она любительница таких вещей. Развлекаются. С виду — такая скромница в очках, — поморщился Дэвид.

А у Марины одна мысль: как бы из этой камеры пыток поскорее ноги унести в свой дом без перепланировки. С тех пор она стала соседа сторониться, но и — любопытная все же — прислушиваться к звукам из соседского сада, который от их собственного был отделен забором. Воплей не было — только громкий счастливый смех хомосапиенсов.

Старыми друзьями Дэвида была семейная пара пенсионеров: Джон, бывший менеджер банка, и Джил, медсестра. Перед их первым визитом Марина расстаралась во всю: сложные салаты, мясо, рыба, яблочный пирог. Дэвид не вмешивался, сказал только, что столько еды никто не осилит. Осилили еще как!

— Хочу тебя предупредить, что Джил — прекрасная женщина, но у нее только одна тема для разговора — внуки в Австралии, ты уж поддержи, пожалуйста.

Марина поддержала разговор об австралийских внуках, а потом сама проявила инициативу, рассказав о своей семье, о Москве и своей такой интересной московской работе — в общем, заткнула за пояс Джил с ее внуками.

Когда гости уехали, она с виноватым лицом повернулась к мужу:

— Я слишком много говорила?

— Для первого знакомства это было хорошо, и всем интересно. И потом тебя можно понять: ты так устала, готовя этот пир, выпила, тебе нужно было расслабиться.

Марина знала, что вела себя не по-английски, читала об этом: слишком выставлялась. И знала, почему это делала. Гости были с ней предельно вежливы, но в глубине ее души змеей таилось подозрение: «Все равно, наверное, считают меня русской, которой повезло переселиться в нормальную страну». Вот и доказывала им, как хороша была ее жизнь там, в ее стране.

Через пару недель они поехали с ответным визитом на юг Англии. У Джона и Джил был просторный особняк, тоже в псевдо-тюдоровском стиле: белые стены с каркасом из темного дерева. Вошли в дом — розово-голубые диванчики, коврики, подушечки, занавесочки, статуэточки, картиночки, ненастоящие цветочки — и настоящий пудель с бантом. «Улыбаться, как ни в чем ни бывало!» — приказала себе ошарашенная столь стародевичьим интерьером Марина. Стол был накрыт, но пуст. Когда сели, был подан томатный суп (Марина знала — суп из банки, сама такой покупала в «Marks & Spencer»), на второе был — стейк (вкусно), к нему — выложенные отдельно вареная морковь целиком, цветная капуста и брокколи (полезно и разноцветно), соус «gravy» (его она не любила). На десерт — яблочная шарлотка со сливками (сытно). Кофе пили в гостиной, потом рассматривали фотографии внуков. Марину, с ее привычкой за кофе говорить о мироздании, как минимум — о роли интеллигенции в истории, так и подмывало начать обсуждать хотя бы отличительные особенности английского национального характера в сравнении с русским. Но не могла найти зацепку для начала дискуссии.

— Мы такие разные, — начала она.

— Да, особенно климат. И как вы там выживаете?

Тут уж пришел черед Дэвида — очевидца, вернувшегося живым из февральской Москвы. Он живописал все, особенно электронное табло на московском телеграфе с цифрами −25 °C.

За этим последовала легкая беседа о капризах погоды. Способствует расслаблению ума. Пришлось присоединиться, хотя так хотелось ввязаться в серьезный спор и обязательно выйти из него победителем.

Джон, всегда как бы полусонный, иногда просыпался и вливал свои комментарии в каскад речей супруги:

— Новая подруга соседа? Она старше его лет на десять. Она сказала, что ей исполнилось сорок пять, только забыла сказать, когда.

Потом, вздохнув:

— Да, старение обязательно, взросление — выборочно.

Марина смеялась шуткам. Джон, по-прежнему сохраняя серьезный и невозмутимый вид, наклонился к ней и шепотом спросил:

— Вы знаете, что такое старость?

— Нет еще, — опешила та.

— Это когда вы больше не спите с вашими зубами. Позже в отделе юмора лучшего здесь книжного магазина «Waterstones» она нашла книжечку под названием «Шутки стариков» и поняла, откуда юмор Джона. Такую же точно книженцию она видела в его доме.

По-настоящему заинтересованным он оказался только, когда зашел разговор о бегах — это было их с Дэвидом общее увлечение.

Они часто ездили на бега. За ними заезжали Джон и Джил, оставляли машину у дома, и уже на одной все вместе ехали в другое графство на ипподром.

— Крути баранку, пока крутишь — жив! — очередной стариковской шуткой подбадривал Дэвида Джон.

Как-то долго искали место, где припарковать машину — все было забито. Нашли его рядом с очень стильной длинной машиной, из которой выходили господа — иначе не скажешь — в дорогих, явно от портного костюмах и галстуках. Дэвид бросил им какую-то шутку насчет парковки. Ответили вежливыми холодными улыбками. «Классовое общество, сэр!» — про себя сказала Марина. Дэвид в джинсах и максэндспенсеровском пиджаке выглядел «прилично», что сразу же выдавало в нем представителя среднего класса. (Аристократы, как усвоила Марина из книг, скучной середины не приемлют: или дэнди, или «I could’t care less!»[51] в обязательных резиновых сапогах — wellies[52].)

— Эти пойдут на VIP-трибуны, — процедил он, и лицо его стало еще надменнее.

«Ну и что? „Этим“ — туда, нам — сюда, на „рабоче-крестьянские“ трибуны, а лошадки-то для всех одинаково стараться будут», — Марина не комплексовала по этому поводу.

Как то раз она сделала свою первую в жизни ставку наугад и выиграла — пустяк, конечно, но приятно. Радовалась, как ребенок, хлопала в ладоши.

Удивила реакция Дэвида:

— Нечему радоваться — ты не компенсировала даже стоимость билета.

По дороге домой сидела в машине, надувшись: «Как можно было не разделить моей шутливой радости?!» Находила оправдание только в том, что Джон делал ставки серьезно, со знанием дела, после тщательного анализа — и ничего не выигрывал.

Вечером Марина даже пожаловалась Крис — они с Энни заскочили ненадолго. Та, многозначительно взглянув на нее, ответила:

— Мне ли не знать, каковы мужчины! — и, словно спохватившись, добавила: — Вот кто никогда не будет осуждать деда, так это Энни — у них любовь на всю жизнь.

Энни исполнилось три года. Мать отдала ее в детский сад для детей от трех до пяти лет. Этот садик, по-нашему, все называли, однако, школой. По сути это и была школа с дисциплиной, формой, ранцем за спиной и дипломированными учителями. Занятия продолжались до полудня. Остаток дня девочка проводила с «child-minder»[53]. Такие няни были дороги, но очень ответственны и подготовлены. Обычно они собирали пять-семь детишек примерно одного возраста и проводили с ними целый день с восьми утра до шести вечера. Играли, гуляли, как-то ухитрялись отвозить и привозить из школы, готовили, причем дети в это время сидели вокруг стола и находились в поле зрения, стирали и сушили испачканную одежду. Никакая болезнь, включая ветрянку, не была основанием для того, чтобы не принять ребенка. Тут к этому относились спокойно: «Чем раньше переболеет, тем лучше, — от этого все равно не убережешься». Крис была очень довольна няней, хотя и платила ей треть своей хорошей зарплаты. Но помощь отца была нужна все равно: часто ее рабочий день начинался раньше восьми утра, иногда ей хотелось провести время без Энни. Дэвид говорил: «Монахиней мою дочь не назовешь».

Марина никак не могла привыкнуть к методам воспитания.

— Спать днем? Крис не разрешает.

— Но посмотри: она потягивается, трет глаза, явно хочет спать, уложить бы…

— Нельзя!

— Почему?

— Я не вмешиваюсь в воспитание, только помогаю. Крис не разрешает ей спать днем — тогда ребенок долго не засыпает вечером, а матери нужно иметь свободное время для себя.

Энни нездорова, кашляет, у нее горячий лоб. Тем не менее просит мороженого и получает его.

— Так делает Крис. Она никогда не обращает внимания на такие пустяки.

После мороженого собрался вести малышку на прогулку.

— Но ведь ей бы лучше остаться дома, полежать в тепле!

— Так велела Крис!

В парке девочка совсем раскисла: капризничала, просилась на руки. Дед не реагировал. Тогда Марина сама взяла ее на руки — тяжеленькая. Дэвид с неудовольствием забрал ребенка:

— Ну вот, раз ты ее взяла, теперь она ногами уже не пойдет.

Нежный и внимательный, когда они оставались вдвоем, Дэвид совершенно менялся в присутствии Энни: весь в напряжении, на шутки не отвечал, разговор не поддерживал. Марина как-то сказала ему об этом.

— Ты не знаешь, что случилось полгода назад. По моей вине мы ее чуть не потеряли тогда. С тех пор, когда я с ней гуляю, я не вижу никого другого.

Марина узнавала о муже все больше и больше. Казалось бы, у нее было достаточно времени узнать его еще до свадьбы — ан нет: тогда были каникулы, а не будни.

С удивлением Марина обнаружила, что за привычными фразами, вроде «я — простой человек», стоит реальная оценка его места в социальной структуре обществе:

— Я из Уэльса, мы все рабочие. Я — рабочий класс!

— Но ты ведь сделал карьеру, был менеджером высокого ранга, главой департамента, ты отдавал приказы подчиненным?

— Это ничего не значит. Да, я не работал руками и не был «синим воротничком», был «белым воротничком», но все равно — рабочим.

«Да, знаю-знаю, слышала уже много раз: „У советских собственная гордость: на буржуев смотрим свысока“. Но вы не правы, господин рабочий, — времена изменились, между рабочим и менеджером нет непробиваемой классовой перегородки, но тем не менее менеджер — это менеджер, а рабочий, пусть и с перспективой повышения, — это рабочий».

Марина сильно подозревала, что ее муж все еще не закончил какой-то давний спор, все еще кому-то что-то доказывает. И она оказалась права.

Как-то после нескольких бокалов вина Дэвид разоткровенничался:

— В первый раз я женился по страстной любви, но это было ошибкой: жена оказалась оппортунисткой.

В ответ на удивленный Маринин взгляд он раскрыл тему:

— Никогда не упускала ни одной возможности в жизни: выскочила замуж за меня против воли богатых родителей, чтобы уехать из уэльской деревушки, бросила меня, чтобы выйти за миллионера, бросила миллионера, чтобы выйти замуж за лорда. Теперь она леди.

По тону, каким это было сказано, Марина поняла, что бывшая жена-оппортунистка-ныне-леди все еще оставалась незарубцевавшейся раной, если не сердца, то самолюбия уж точно.

— Представь, она подделала мою подпись на документе, чтобы Крис приняли в дорогую частную школу для девочек. Я, конечно, был против этого, пусть бы дочь училась рядом с домом вместе с обычными детьми.

— Дэвид, в Москве мы с мужем сделали все возможное, чтобы найти для мальчиков хорошую «английскую» школу. Это естественно, когда родители хотят для детей лучшего образования!

— Ей не образование было нужно, а свои амбиции тешить — мол, дочь у нее учится вместе с детьми верхнесреднего класса. Я все это прекрасно понимал уже тогда.

Тогда — это, когда жена еще не принадлежала к аристократии и была с ним? Марина в таких разговорах улавливала некие следы зависти и злобы, что ей совсем не нравилось. Но может быть, она ошибалась…

Дэвид продолжал:

— Она отдала Крис в интернат, что я мог поделать — я же работал. Не навещала ее, даже на каникулы не брала… Когда пришло время заполнять всякие анкеты, в графе «родители» Крис всегда писала: «Отец. С матерью связи нет».

Но с рождением Энни все изменилось: состоялось примирение, мать стала навещать Крис и внучку. Там ее однажды случайно встретил Дэвид и сразу же ушел, не поздоровавшись. (Боги мои, какие страсти — прямо Монтекки и Капулетти!) Но по каким-то только ей известным причинам Энни бабушку не приняла. Пока, по крайней мере. Дэвид радовался: «Она тебя любит больше, чем родную бабку».

У Дэвида была и еще одна рана. Несколько лет после развода он жил в счастливом партнерстве с женщиной и двумя ее дочерьми, одна из которых была инвалидом детства — уже подросток, а мозг остался на уровне малого ребенка. Все у них было хорошо, но вот Крис закончила школу, так ненавистный ей boarding school[54], и должна была решать, с кем из родителей жить дальше. Выбора у нее в общем-то и не было — ее растил отец. Крис поселилась с ним, его дамой сердца и двумя ее дочерьми. Девочка, которая с двенадцати лет не знала дома, была счастлива, сразу же подружилась со здоровой дочкой — своей ровесницей, они проводили все свободное время вместе, вместе худели, считая калории, вместе ходили на танцы, в кино… И надо же было той как-то сказать за столом:

— Ты мне теперь как сестра.

— У тебя есть твоя родная сестра! — гневно отреагировала мать.

Это стало началом конца их большой семьи. Вскоре отношения распались. Так решила подруга Дэвида, с которой было прожито без малого четыре года. Продали огромный дом с четырьмя спальнями, кредит за который выплачивали вместе. Дэвид сейчас очень жалел об этом:

— Выплатил бы и один — зарплата позволяла, жили бы сейчас вместе с Крис.

Подруга с ребенком-инвалидом недолго жила одна, меньше чем через год она вышла замуж за следователя из полиции. Недавно Дэвид встретил их обоих в супермаркете.

— Ничего не скажешь, по-прежнему ни грамма лишнего жира — никогда не пропускала gym[55], но я посмотрел на нее и подумал: «Из-за этой женщины я страдал? В ней нет ничего привлекательного».

Крис очень тогда переживала: только покинула интернат, начала жить в семье, а тут и семьи не стало. Встречаться с новой подругой, «почти сестрой», она не могла — той было строго запрещено. Вся ушла в учебу, потом и аспирантуру кончила, из-за чего у нее нередко проблемы с работой: школы хотят платить учителям поменьше, а Крис меньше не заплатишь, у нее степень. Так она стала путешествовать по миру. Где она только не работала. До Москвы — в Таиланде.

— И везде — общества уэльсцев, — довольно смеялся Дэвид, — мы разбросаны по миру, но стараемся держаться друг друга.

Марина слушала эти рассказы, проникаясь сочувствием к мужу и удивлением. Непьющий презентабельный мужчина, полный сил, платежеспособный, с собственным домом… Разве в ее отечестве такой стал бы убиваться из-за женщин? Да и кто бы ему позволил?! Сразу нашлась бы толпа желающих его утешить и приголубить! Здесь все иначе: женщины разборчивы, знают себе цену.

«Уязвленный он и смертельно обижен на женщин».

Дэвид, как оказалось, был еще и вспыльчивым — не по отношению к ней, но по многим другим поводам. Как красная тряпка для быка, была для него «мать-одиночка» как социальное явление. Увидев сюжет в телевизионной программе на эту тему, или услышав чей-то рассказ, он сразу же откликался:

— Любая девчонка по глупости или, наоборот, по уму, может забеременеть, родить неизвестно от кого, с полным правом претендовать на социальную жилплощадь и пособие и жить, уже нимало не заботясь о будущем! А то, что для воспитания ребенка нужен отец, а не только деньги, это сейчас считается несущественным. Неумная политика. Хотели, как лучше… Не было бы пособий, девчонка сто раз подумала бы, как и что. Матери-одиночки, замужем за государством, то есть за мной, простым налогоплательщиком.

Он знал, о чем говорил, потому что всю жизнь проработал в социальной сфере.

Ему была ненавистна мысль, что его единственная дочь присоединилась к столь презираемой им части общества. Обвинить Крис в корыстных побуждениях было невозможно: еще до рождения Энни она купила и выплатила кредит за небольшой домик и никогда никакими льготами не пользовалась. Но ей пришлось, по словам Дэвида, долго оправдываться перед ним и клясться, что это вышло случайно — не намеренно.

— Знаешь, кем нужно здесь быть, чтобы жить припеваючи? (Он говорил: «быть несгораемым».) Нужно быть или лесбиянкой, или цветным, или одноногим, или беженцем… — то есть принадлежать к меньшинствам. В этой стране все — для меньшинств!

Гневливым он был. Политически-корректным не был.

Будь рядом с Мариной ее московские подружки — не лесбиянки, не цветные, не одноногие, но принадлежавшие к меньшинству, то есть «прослойке», которая по определению не могла быть большинством, — вот уж они бы посмеялись! Но подружек рядом не было, а рассказать Дэвиду о том, как неуютно было жить человеку там, где всегда и во всем декларировался приоритет большинства… Марина сомневалось, что ему это было бы интересно. Странно, но Дэвид совсем не интересовался реалиями советской и постсоветской жизни. Марина этому была даже рада, ибо равнодушной к подобным вопросам не была и «заводилась без оборота», как сама про себя говорила. Однако, по ее мнению, взаимоотношение со своей страной — личное дело каждого, и, если бы и довелось, ей было бы неловко «заводиться» на этот счет с Дэвидом. Их восхитительная близость имела свой предмет и территорию, дальше которой не распространялась. Это устраивало обоих.

Дэвид был патриотом родного Уэльса. Марина с изумлением слышала неподдельную боль в его голосе, когда он рассказывал, как англичане завоевали его родной Уэльс в 1284 году! (Ей что ли начать ненавидеть турок за то, что в 1453 году они захватили Византию и превратили Святую Софию в мечеть?!)

— Но если ты такой патриот, почему уехал, почему не стал учить в школе свой трудный язык, а выбрал французский, почему в Англии постарался как можно быстрее избавиться от акцента?

— Тебе не понять.

И еще он ненавидел. Все проявления английского патриотизма. А их было так немного! Приближался чемпионат по футболу, английский флаг — белое полотнище с красным крестом св. Георгия, покровителя Англии, — можно было видеть и на машинах, и на окнах домов. Сколько желчи было излито им на эти такие безобидные знаки национального достоинства!

«Да! Обижен, уязвлен, гневлив, вспыльчив, политически некорректен. Еще и патриот! Сплошной комплекс неполноценности. Но он мой муж, мы вместе, он успокоится, я помогу». — Марина не думала отступать от своего намерения быть хорошей женой.

Действительно, очень часто Дэвид выглядел абсолютно счастливым. Это было, когда Марина не высказывала никаких пожеланий о поездке в Лондон или Виндзор, была спокойна и весела, смотрела с ним старые фильмы. Когда, как должное, распивала с ним бутылочку вина за поздним обедом. А так было почти всегда в первый год их жизни.

Чего не было в жизни Марины и Дэвида? Не было пабов. Дэвид их почему-то не любил. Не было совместных шоппингов за продуктами: культа из еды он не делал и знал, что нужно купить в местном супермаркете на два-три дня:

— Тебе эта морока ни к чему, достаточно, что готовишь.

А Марине так иногда хотелось самой купить что-нибудь вкусненькое. (Покупала, когда ездила в Лондон или Виндзор.)

Не было дискуссий на отвлеченные темы, к которым относилось все, что не касалось быта. Иногда Марина спрашивала себя, имело ли для ее мужа значение то, что она была женщиной образованной, с профессиональными заслугами, с правильным, хотя и не беглым пока английским? Хотела верить, что да. Но сам он не раз повторял:

— Я человек простой, и хочу только одного — чтобы ты была рядом.

Марина почти не выходила за пределы дома и сада. Скукожилось ее жизненное пространство. Она перестала хотеть и стремиться, что составляло суть ее прежней жизнь. Жизнь замерла. Как гоголевские старосветские помещики Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна, они жили в домике, утопавшем в гуще зеленого сада. Все страсти и волнения внешнего мира, вроде бы, и не существовали вовсе. Марина располнела. Стулья, правда, еще не продавливала, как Афанасий Иванович, но шла к этому семимильными шагами. Дэвиду, похоже, это нравилось: округлости в почете у мужчин старшего поколения.

Но надо было обновить гардероб: белье от «Marks & Spencer» было явное «не то». Решила поехать в Лондон. Дэвид увязался, хотя в этот-то раз он Марине и не был нужен: всегда и везде она ходила на шоппинги одна, знала, что ей нужно и ничьими советами не пользовалась. Ну уж раз в Лондон, то — в «Harrods»! Когда вошли в роскошный магазин, она предложила Дэвиду подождать ее где-нибудь в кафе, газетку почитать. Не согласился. «О’кей, как хочешь». Пошли в отдел женского белья — неловко с мужем, но он был там не единственным представителем сильного пола — еще пара-тройка мужчин бродила между рядами лифчиков и трусиков. Назвала свой размер подошедшей девочке и попросила показать нужные цвета. Девочка-ассистент с сомнением посмотрела не нее и предложила пригласить консультанта. Вздохнув, стали ждать. К ним вышла высокая худая женщина в строгом костюме. Пригласила Марину в кабинку и стала ее измерять: «Мадам, вы ошибаетесь. Ваш размер не… а…» — Назвала цифры, которые не вписывались в Маринино представление об элегантности. К тому же пришлось выслушать целую лекцию о том, что часто женщины носят bra несоответствующего размера, что приводит к очень печальным последствиям вплоть до остеохондроза и изменений во внутренних органах. Марина смотрела на скрытые приталенным жакетом размеры — вернее, на их отсутствие — консультантши. На душе было противно. «И еще Дэвид наверняка стоит за шторой и все слышит…» Выбрала что-то из того, что предложили. Дэвид заговорщицки подмигнул в сторону какого-то красного кружева. Разозлилась: «Тебе надо — ты и покупай!» Настроения продолжать процесс превращения самой себя в даму соответствующего ей размера не было. Тратить на это деньги?! Идти в итальянское шоколадное кафе, где подавали, действительно, настоящий горячий шоколад, а не какао, как везде?! «Вот-вот, а потом тисну куда-нибудь статейку на правах рекламы: „Как я увеличила свой бюст на шесть дюймов!“» Вот он результат жизни затворницей! В недалеком прошлом Марина иногда называла себя толстой, ожидая разубеждений или даже комплиментов. Сейчас бы уже не рискнула: она и есть толстая!

Поехали в гораздо более демократичный «John Lewis». Дэвид ходил за ней по пятам, что-то выбирая. Действительно, выбрал. Подумала: «Ну и куплю!» В примерочной надела на себя что-то с узкой юбкой до колен и огромным декольте, отбросила штору примерочной, увидела одобрение в глазах мужа: «Потрясающе! Женщина моей мечты!» Пошла к кассе платить — впервые в жизни за то, что выбрала не сама. Энтузиазм мужа успокоил едва ли: у Марины были свои представления о красоте. «Рубенсовской» женщиной она быть не хотела — другие нынче времена. В электричке по дороге домой вспомнила, однако, один лимерик в русском переводе:

Повторила про себя несколько раз, стало веселее.

Дома, готовя обед, она смотрела через окошко на Дэвида, который в окружении котов грелся в саду на солнышке и выглядел абсолютно довольным жизнью: «Вот он, мой котик. Мышей ловить по ночам уже ленится. И я, что-то, тоже ленивая стала… Наша „территория любви“ потихоньку становится нейтральной полосой». Само собой неожиданно вырвалось:

— А на нейтральной полосе цветы — необычайной красоты!

Дэвид с удивлением повернул голову — он не любил ничего громкого. Коты вмиг слиняли. А цветы и вправду хороши! И дом неплох.

Хороший дом вдали от городской суеты, хорошая верная жена, которая всегда дома, — что еще нужно мужчине, чтобы встретить старость! А женщине, которая о старости еще не думает, что делать?! Оказывается, быть просто за кем-то, за мужем и только, ох, как скучно для современной женщины. А еще и взаимопонимания что-то хочется…

Года через полтора Марина поняла, что начала потихоньку спиваться: она уже ждала обеда с вином, чтобы хоть на время этот чертов вопрос «что делать?» не перекрывал ей дыхание. Хотелось расслабиться с бокалом «Merlot». Банально и совсем не смешно! Жить, как хочет Дэвид, — не менять, не изобретать, не действовать? Есть, спать, иногда заниматься любовью? Это у него называлось «наслаждаться жизнью»!

— Дэвид, я спиваюсь. Быть навеселе стало моим образом жизни.

В ответ тот рассмеялся:

— Ты сильно преувеличиваешь: бокал красного вина за обедом никого еще не сделал пьяницей. Но, если ты считаешь, что это так серьезно, не пей.

— Дэвид, посмотри на меня? Ты узнаешь во мне женщину, которую встретил в Москве?

— На мой взгляд, ты сейчас выглядишь лучше. Ты отдохнула здесь на природе, поправилась.

«Убить его мало за это слово!»

— Дэвид, может быть, мы как-то изменим нашу жизнь?

— Тебе не нравится наша жизнь? Может быть, тебе не нравлюсь я?!

На этом обрывались все их разговоры.

Да, Дэвид уставал, Крис нагружала его, и эта нагрузка только росла по мере того как Энни взрослела: добавился бассейн два раза в неделю, еще что-то… Он был домоседом поневоле, но, как Марина поняла, и по убеждению. Даже в свободные дни ехать в Виндзор или Лондон он не хотел: «Пустая трата денег. Ты ведь потащишь меня по магазинам, потом проголодаешься… Поезжай одна. Я подброшу тебя до станции».

«На волю! В пампасы!» — внутри все пело. «Воля» была совсем рядом, но это если ехать на машине. Дэвид предлагал подвезти нечасто и неохотно. Автобус в их края не заезжал, а пешком до центра Мэйденхеда к желанной станции, откуда можно было доехать до Виндзора и Лондона, — сорок пять минут вдоль оживленной транспортной магистрали. Марина попробовала раз — на второй уже не решилась.

Тогда она пошла на преступление: стала вызывать такси. Это было ей по карману. Но в жизни Дэвида такси не существовало — неразумная и непростительная трата денег. Марина делала это тайно и никогда не заказывала такси к дому. Таксисты стали ее первыми личными друзьями в этой стране. Они были разговорчивы, всем интересовались, шутили. Как-то зашел разговор о профессии. Марина без умысла, а может быть, и с умыслом — хотелось все-таки, чтобы кто-то оценил, — бросила:

— Историк, PhD[60].

С тех пор, когда заказывала такси, слышала в трубке:

— Такси для доктора Эллис.

Ехала и думала: «В Виндзор! Бедные три сестры Чехова мечтали о Москве, Москва была рядом, а не сбылось. А я из Москвы добралась до Виндзора. Это что-нибудь значит? Я сильнее хотела? Нет, не то… Жизнь трех сестер на каждом шагу говорила: „нельзя“. А я разве у жизни той спрашивала?..»

И вот она, крепость!

Виндзором Марина начала интересоваться задолго до встречи с Дэвидом, и поводом стал пожар в крепости в ноябре 1992 года. Репортаж о том страшном пожаре они смотрели вместе с Мартином в телевизионных новостях у нее дома в Москве. Кто бы мог подумать: пожар в резиденции королевы! «Who knows?», «Nobody knows»[61] — любил говорить Мартин. Марина вначале удивлялась его словам, потому что не была фаталисткой и привыкла знать, что ее ждет. Мартин оказался мудрее ее — никто ничего не знает. Разве тогда, двенадцать лет назад, могла она знать, что будет жить неподалеку от восстановленного уже замка и ходить по нему все еще с думами о том, с кем смотрела ужасные новости.

Трудно представить, что вот этот нескончаемый по протяженности и, казалось бы, нетронутый в своем средневековом величии Зал Святого Георгия выгорел весь. Марина запрокидывала голову — наверху на крутых сводах были укреплены рыцарские щиты. Ее ноги ступали по дубовому паркету, сделанному из деревьев, росших в поместьях этих рыцарей. Все они были кавалерами Ордена Подвязки. Все их имена известны. С портретов на нее смотрели полные достоинства джентльмены, реже — леди со знаками ордена — синяя лента через плечо, звезда на груди и подвязка под левым коленом на костюмах или на левом рукаве платья. Марина знала, что Петр Первый отказался от чести быть награжденным этим орденом, боялся, что тем самым автоматически станет подданным Британской Короны. Не нужно ему было британское гражданство. А вот его далекий предшественник Иван Грозный был настроен иначе и в одном из одиннадцати писем королеве Елизавете Первой предлагал ей руку и сердце, а также просил политического убежища, на случай чего. Чести быть награжденным Орденом Подвязки он удостоен не был. Королеве, бывшей, по ее словам, замужем за Англией, русский царь не понравился — помимо всего прочего он был еще и неучтив[62]. Учтивость и вежливость — это уж точно не про отечественную историю сказ…

Из Крепости Марина шла в благородно покосившийся от старости и тщательно сохраняемый в таком виде домик, внутри которого — кафешка. Подгоняла теплая волна предвкушения: возьмет сейчас чашку чая с любимым яблочным штруделем и будет думать о Мартине, вынимать по листочку из тайного конвертика воспоминаний — осторожно, чтобы не «зачитать» до дыр. Думать о нем все еще было сладко, забыть его она никак не могла — не было в ней выключателя чувств.

Любила и другое кафе — итальянское — в доме, на котором висела памятная доска, сообщавшая, что королева Анна останавливалась здесь в 1709 году. Королева была современницей нашего Петра, а в доме — действующий итальянский ресторан и цветочный магазин. И так можно историю сохранять! Королева Анна наверняка была бы не против, знай она, что и через три столетия в этом доме люди будут вкусно есть и радоваться жизни. У самой-то восемнадцать выкидышей было, тринадцать родов и в результате — ни одного живого ребеночка. С ума сойти! Вот и закончилась династия Стюартов на британском престоле, пришлось дальних родственников — седьмая вода на киселе — приглашать из Ганновера: они были протестантами. Так начались Georgians[63], первые из которых и по-английски-то не говорили и в стране почти не жили. (Марина не могла знать, как полюбит она одного из них.)

Смена караула королевского дворца проходит под музыку духового оркестра. Когда удавалось, всегда стояла в толпе туристов до того момента, когда исчезал за поворотом последний солдатик. Эти красивые солдатики возвращались в казарму Виктории, что в полумиле за углом. Перед ним всегда стоял один из них, в обычной уже форме, но с «ружжом». Когда бы Марина не проходила, держатели ружей всегда улыбались, даже шутку какую-нибудь бросали — скучно мальчишкам.

Небольшой городок, но в нем есть все — и современность, и Ее Величество История, и Ее Величество Королева.

У Марины было особое отношение к английской истории. Так случилось, что и в университете, и потом в музее ей приходилось заниматься историями обеих стран, средневековьем, христианской культурой. Читано-перечитано, думано-передумано было много. Случай сразу поместил ее в то место на территории Англии, где произошло поначалу малозаметное, но очень важное событие. Неподалеку от Виндзора в 1215 году было подписано соглашение между королем и баронами, известное как Magna Carta, или Великая Хартия Вольностей. На том месте стоял какой-то памятник. Много раз они проезжали мимо, и Марина просила Дэвида подъехать поближе — всегда находил причину для отказа. Она помнила, как студенткой, изучая Хартию, удивлялась непоследовательности баронов в изложении своих требований: например, пункт об упорядочении меры вина и зерна, а также ширины одежды шел прежде главного требования, чтобы ни один свободный человек не был наказан, заключен в тюрьму или лишен собственности иначе, как по закону. Думала, что бароны таким образом хотели затуманить мозги королю, который устанет читать и подпишет все. Закон был, конечно, феодальный, далеко не для всех подданных, но он стал прецедентом для всех последующих гражданских свобод. Для нее дело было даже не в том, что в Англии со времен незапамятных был закон, а в том, что здесь он мог появиться и появился.

Началось все давно и не вдруг. Христианство медленно, но верно создавало две разные системы миропонимания и, как следствие, существования, на европейском Востоке и европейском Западе. На востоке — Византийская империя, и молодая, уже выбравшая себе путь в ее фарватере, Русь. В модели мира, созданной русским православием, человек был как бы без места. Откуда же было взяться этому месту, если реальный земной мир не считался достойным обживания и улучшения — он плох и грешен. Он временный. Идея постепенного обустройства жизни путем «малых дел» здесь никогда не работала. Власть земная, власть небесная — два столпа, к которым прислонялись. Прислонившись к власти ли, к идее ли, разве жизнь устроишь?! Не жизнеустройство, а вечный поиск сильного плеча и сильной руки не уверенных ни в чем и не способных ни к каким формам социальной самоорганизации людей.

На западе — развалины Рима и понаехавшие-понаплывшие-понаприскакавшие из разных мест варвары. Приняв христианство и веря в то, что рай или ад неизбежны, они тем не менее с полным уважением относились к земной жизни. Обустраивали ее шаг за шагом, обязанности строго выполняли, поэтому и права свои отстаивали. Власть не обожествляли и благ халявных от нее не ждали. (Даже слова, полностью соответствующего русскому слову «власть», в английском языке нет.) Люди сами создавали свое земное человеческое сообщество. Отсюда все: закон и уважение к нему, чувство собственного достоинства, «взрослость» западного человека и даже европейская вежливость — не что иное как осознание своего законного места на земле и уважение к такому же законному месту другого. Такая вот социальная антропология!

Марина ходила по улицам Виндзора и Итона, растворялась в толпе, воспринимала исходящие от людей флюиды достоинства и уважения друг к другу. Она уже понимала, что нашла свое место на планете.

Удивляло, что именно над Виндзором непрестанно летали самолеты — шли на посадку в аэропорт Хитроу каждые пятьдесят секунд при восточном ветре, чуть верхушку крепости не задевали. Какое неуважение к королеве! Ведь это — ее резиденция, она проводит здесь почти каждый weekend. В те дни, когда королева была в крепости, над ней развевался не обычный флаг Великобритании, а королевский штандарт. И все знали — королева в Виндзоре. Марина как-то прочитала интервью с Мадонной, в котором она объясняла, почему купила особняк в таком шумном месте: «Королева терпит, и я потерплю». Марина была с ней полностью согласна. Виндзор из-за самолетов любить меньше она не стала, а вот Ее Величество Елизавету Вторую, вынужденную безропотно сносить этот иногда просто невыносимый шум, уважать стала еще больше.

Широкой речкой бежала вниз от крепости пешеходная улица со множеством магазинчиков. У Марины уже был свой, любимый, где и ее знали хорошо. Здесь продавали одежду ее стиля, который, по словам менеджера Дэби, никогда не бывает в моде, но никогда и не выходит из моды. Это одежда свободного кроя, многослойная, струящаяся по фигуре, от чего любая женщина, даже очень полная, выглядит приятно и достойно.

— Наша одежда не для массового покупателя, не ширпотреб, она для смелых, для тех, кто не боится заявить о своей индивидуальности, — говорила Дэби.

Марина соглашалась, но как все перевернуто в этом мире: чтобы являть городу и миру слишком пышные формы, обтянув их джинсами или, хуже того, легинсами, над которыми нависает непомерных размеров живот, дурацкими майками, обнажающими чуть ли не весь бюст и слоновых объемов руки, смелость не нужна, а носить пристойную красивую одежду позволяют себе только смелые? Несмелых гораздо больше. Денег нет? Так вместо того чтобы каждый месяц нести сумки из «Primark»[64] или с рынков, купите что-нибудь одно здесь раз в полгода! И скидка на распродажах два раза в год доходит до семидесяти процентов. И размеры есть любые.

Магазин был не из дешевых, ткани только натуральные, дорогие. Цвета удивительных оттенков. В то лето это были цвета земли — черный, терракотовый, золотисто-песочный. Такую одежду жалко в шкафу держать — она должна видеть дневной свет!

Марина покупала кое-что на распродажах, как постоянной покупательнице ей уже делали скидки. В тот предвечерний час магазин был пуст. Разговорилась с Дэби, которая одобрила ее наряд, купленный у них недавно. И вдруг:

— Лето начинается, мы вертимся без передышки, почему бы вам немного не поработать? Не каждый день и не полную смену, а только, когда мало продавцов?

Поработать?! Как счастлива была бы она, но Дэвид…

Ехала домой, возбужденная и счастливая. Прямо с порога выложила новость мужу:

— Дэвид, мне предложили поработать пару месяцев. Это не каждый день, и даже не весь день, а иногда…

— А как ты думаешь добираться до Виндзора?

— Я придумаю что-нибудь, я буду пешком ходить до станции, мне это полезно, надо сбросить килограммы, которые набрала.

Умолила. Начала работать два-три раза в неделю — это был праздник! Носить в магазине можно было только то, что сами продавали, одежда была ее, покупательницы, видя это, прислушивались к ее советам, иногда так и говорили: «Мы хотим, как у вас».

— Нет проблем, на вас это смотрится лучше, потому что вы выше.

Научилась работать с кассой, стала узнавать постоянных покупательниц — loyal customers — они все были занесены в компьютер с адресами и телефонами, следила, чтобы одежда висела аккуратно, если вещь покупали, сразу же выносила из подсобки такую же, предварительно отгладив тяжеленным паровым утюгом. После закрытия магазина помещение убирали и пылесосили сами. Зарплата, конечно, была небольшой, но на одежду предоставлялась скидка.

Еще больше подружились с Дэби, хотя иерархия в их отношениях была строгой. Марину восхищала если не красота, то значительность облика Дэби. Она была прекрасна без усилий: высокая, с длинной шеей и водопадом светлых волос до плеч, иногда небрежно заколотых на затылке. Дэби принадлежала к разряду женщин, мимо которых нельзя пройти, не заметив. Когда она переходила Peascot Street[66] с кружкой кофе из соседнего кафе, Марина замирала в восхищении — Афродита в пене золотого шелка.

Дэби, посмотрев пару дней на работу Марины, строго сказала:

— Большинство покупателей нашего магазина — постоянные, они знают, что хотят, не надо их опекать.

— Хорошо, учту.

Но в те дни, когда Дэби не было в магазине, Марина на свой страх и риск нарушала этот приказ. Она видела, что женщинам нелегко разобраться в многообразии красивой одежды, и подводила их к подходящим моделям, показывала одно, другое, третье, провожала в примерочную, после чего многие шли уже прямо к кассе, да еще и благодарили ее.

Однажды в конце дня Дэби, подсчитывая дневную выручку, воскликнула:

— Не могу понять, в чем дело! Раньше выручка за день была у нас примерно одной и той же, сейчас в некоторые дни она в два раза выше обычной.

Марина — сама менеджер в прошлом, хотя и не в магазине, — удивилась нежеланию Дэби провести небольшое расследование и понять, когда выручка идет вверх, а это были дни — она проверила — когда работала она. Конечно, быть выскочкой и указывать на свою роль в успехе магазина она никогда бы не стала (только врагов наживать), но в уме эту ситуацию держала и от своего метода работы, когда было возможно, не отказывалась.

В один из дней в магазин вошла русская семья, обошли кругом и направились к выходу. «Ну уж нет! Я их так просто не выпущу!» — пронеслось в голове. Подошла, поздоровалась по-русски:

— Вы пришли в особенный магазин — то, что мы продаем, вы больше нигде не увидите. В ответ смех:

— Мы живем на Рублевке, у нас есть все!

— Я знаю, что на Рублевке есть все, но все же посмотрите на вещи из новой коллекции.

Показала действительно красивые вещи (сама бы купила, да дорого), увидела: у жены загорелись глаза, она пошла в примерочную, померила один наряд, другой… Тоненькая зеленоглазая — ей шло все. Пошепталась с мужем, тот:

— Хорошо, берем все, но дайте скидку.

Марина перевела его слова Дэби, которая молча наблюдала за происходившим, та категорически качнула головой — нет! Все равно купили все и без скидки! Успех! Они оставили в магазине половину обычной дневной выручки. Марина ждала похвалы от Дэби, но вместо этого услышала:

— Марина, как вы считаете, это были хорошие люди?

Не поняла вопроса. «Какая разница, какие люди — покупатели-то они хорошие, не с рекомендациями же им по магазинам ходить!» Молча пожала плечами. Но Дэби недовольно поджала губы. Может быть, потому что деньги русских, на которые те скупали предметы роскоши и самую дорогую собственность в Британии, уже были притчей во языцех?

Дэби уставала. Часто, когда не было покупателей, сидела, опустив голову. У нее был сын-подросток. Она растила его одна, сама платила за дорогую частную школу. Гарри учился в Виндзоре и после занятий приходил в магазин — вежливый, приветливый, смешливый. После закрытия магазина мама увозила его домой. Всегда вместе. По воскресеньям он убирал дочиста весь магазин — подрабатывал на карманные расходы. Гарри играл в любительских спектаклях. На один из них Марина была приглашена, но это было где-то далеко, на общественном транспорте не добраться, а просить Дэвида не хотелось.

У Марины появились русские подружки.

Дверь в дверь с ее магазином — ресторанчик. Барменшей там работала красивая русская девочка Ира. Они сразу прониклись симпатией друг к другу. Часто подгадывали перерыв в одно и то же время, садились в самый дальний угол ресторана и болтали обо всем. Ира была на двадцать пять лет младше, но стала задушевной подружкой. Она приехала в Англию из восточной Украины — была «выслана» любовником, который оплатил год обучения в колледже. Это до сих пор болело: «Он, видите ли, так решил!» Первое время она ему звонила, просила разрешения вернуться, но каждый раз слышала: «Подожди, еще не время». У ее друга, которого она называла бизнесменом, по его словам, были большие неприятности. Неприятности, может быть, и были, но Ира сильно подозревала, что дело не в них, а в том, что он устал жить на разрыв между женой и любовницей.

Учиться она, конечно, не стала (только ездила отмечаться время от времени), а сразу же нашла себе работу, сняла комнату в городке неподалеку (никто из работающих в сфере обслуживания в Виндзоре здесь не жил: это одно из самых дорогих мест в Англии). Иришка, на взгляд Марины, и не только ее, была ослепительно хороша. Идти с ней по улице было затруднительно: молодые ребята останавливались, хотя здесь не принято знакомиться на улице. Девочка в этом плане серьезная: никаких случайных связей, вот если что-то достойное — об этом мечтала. Английский язык не учила, а просто схватывала на лету, иногда спорила с Мариной:

— Марина Михайловна, вы сейчас слово произнесли неправильно, нужно так.

— Ирочка, ты произносишь его с южно-лондонским акцентом, знаешь, сколько в одном Лондоне акцентов, не считая всю Британию? Давай посмотрим в словаре.

— Какая вы смешная, не нужны мне никакие словари — я говорю на реальном английском.

Было в ней какое-то непонятное презрение к любой учебе.

— Как же ты институт у себя закончила?

— А «женихи» за меня все писали и все сдавали.

Всех мужчин, проявлявших к ней интерес и вообще потенциально интересных, Ира называла женихами. А интересны ей были далеко не все.

— Ириша, ну почему ты отвергла этого мальчика? Такой милый!

— Но он же студент!

— Вот и здорово! Он выучится — станет хорошо зарабатывать, он умный мальчик.

— Да-да, станет карьеристом.

Карьеристами для нее были все, кто начинает с малого и работает в офисе с утра до вечера.

— Мне, Марина Михайловна, нужно все и сразу!

Ну, просто — Ильф и Петров, но она их не читала — не то поколение.

Смеясь, Марина спрашивала:

— А частями тебе не подойдет? — произнося про себя: «Я бы взял частями, но мне нужно сразу».

В ответ:

— Нет, я ждать не люблю.

У Ирки была масса поклонников, в этот ресторанчик ходили «на нее». Она кокетничала, но в рамках дозволенного. Один африканский парень совсем обезумел от любви. Каждое утро посыльный вносил в ресторан огромный букет красных роз — от него. Скромные польские девочки — официантки осуждающе переглядывались — их можно было понять. Но хозяин ресторана был доволен — живая реклама!

Дружба с Ирой продолжалась несколько лет, они делились счастьем и несчастьем до поры до времени…

Еще одна русская девочка, Алина… хотя, пожалуй, нет — язык прекрасный, но акцент… Алина работала в лучшем универмаге Виндзора, выглядела как студентка последнего курса университета — лингвистического или искусствоведческого факультета. Сдержанна, деловита, хороша собой. Она из Литвы, мама русская, папа литовец. Учительница русского языка постоянно ругала ее за акцент, а литовцы — за ошибки в литовском языке. Дома мама с папой и постоянные дебаты по национальному вопросу. Алина и ее сестра (художник, устроилась в Ирландии) всегда мечтали уехать в страну, где национальный вопрос не стоял бы так остро. В Англии она сразу почувствовала себя прекрасно — ее акцент никому не мешал: с акцентом говорило чуть не полстраны.

Здесь у Алины было две проблемы — слишком старая и слишком красивая. Слишком старая в двадцать три года для того чтобы войти в модельный бизнес, слишком красивая — для того же. У нее свой «portfolio», с ним она регулярно обходила все модельные агентства и везде получала ответ: «Ваша внешность сейчас не в моде — вы безупречно красивы». Девочка серьезно переживала по этому поводу.

У Алины был жених — английский мальчик. Марине очень нравилось, какое слово выбрала Алина — не партнер (по бизнесу? по танцам?), а жених, то есть тот, с кем собиралась — хотя бы собиралась! — жить долго. Они уже жили вместе. Каждое воскресенье приходили с родителями на ленч в Иркин ресторан. Девочки познакомились через Марину, но что-то не «кликнулось» между ними.

Как грустно было встретить Алину через пару лет и узнать, что с женихом ничего не получилось даже с помощью психолога по семейным вопросам.

— Какой смысл, если постоянные споры и разногласия? Даже в постели он недоволен, потому что я недовольна, а я недовольна, потому что… секса много, а нежности нет никакой, я же не кукла резиновая.

Марина не ожидала такой откровенности от этой всегда сдержанной русско-литовской девочки.

К осени работа кончилась, но Марина уже излечилась от своего постоянного похмелья и решила не дать себе опуститься во что бы то ни стало. За те два с половиной месяца, что работала, Дэвиду пришлось снова заняться домашними делами, от которых он уже отвык. Ее частое отсутствие не отразилось на их отношениях — так думала Марина. Она постоянно пребывала в хорошем настроении — ему это нравилось.

Первый опыт вдохновил Марину на следующий шаг. Она пошла в Виндзорскую крепость, поговорила с кассирами, экскурсоводом, ей посоветовали обратиться в отдел кадров, сказав, что смотрители нужны, дали все координаты. Марина позвонила, ей прислали анкеты для заполнения. Через какое-то время позвонили и пригласили на собеседование. Дэвид был у Крис, она оставила записку, что скоро вернется, вызвала такси до станции и уехала. Получила пропуск и прошла в крепость через главный вход, который — не для туристов.

С ней беседовали две доброжелательные женщины, расспрашивали о работе в Москве. Марина одичала за свою жизнь домашней хозяйки и была им несказанно благодарна за возможность поговорить об этом. Все, о чем, казалось, забыла за эти полтора — больше уже — года, вспомнилось. Марина говорила с воодушевлением и видела, что понравилась.

— У нас сейчас есть вакансии и на полный рабочий день, и на полставки, мы вам сообщим о нашем решении.

На прощанье одна из женщин сказала ей что-то по-русски:

— Да, да, вы не ошиблись: я учу русский язык. Русских туристов сейчас очень много — нужен язык.

Домой неслась, как на крыльях: «Я расскажу, он поймет, он не может не понять».

Дэвид был дома. Телевизор включен — триллер какой-то со стрельбой. Расстроилась — не время для разговора. Заварила чай, села в кухне-столовой за стол, пока коты на него не взобрались. Неожиданно стрельба прекратилась. Дэвид позвал из гостиной. Побежала.

— Как дела, что ты сегодня делала?

Рассказала.

— Но пока мне никто ничего не предложил. А если и предложат, то это будет только три дня в неделю. И деньги пойдут в семейный бюджет.

— Только о деньгах не надо, пожалуйста. Знаешь нашу шутку: «That money talks, do not deny. I heard it once, it said Good-bye»[68]. Это про тебя. Ты деньги и до дома не донесешь. Вкусы у тебя дорогие.

Что правда, то правда: деньги у Марины никогда не держались. Да и как их удержишь, когда столького нет в доме! В Виндзоре всегда что-нибудь да покупала: постельное белье, посуду, бокалы для вина, кастрюли, скатерти… Шторы новые сама сшила (не жить же с этими деревенскими занавесками до подоконника!), но ткань и подкладка — как здесь принято — дорогие. А крем для лица и лосьон для тела? А шампунь для волос? Все так быстро кончалось, а дешевые она и в Москве никогда не покупала. А какая-нибудь «тряпочка» для души? Вот деньги и кончились. Но ведь не из общего бюджета — свои тратила. И потом пробежаться по магазинам для женщины — святое дело! И в Москве на Тверской, и в Виндзоре, и в Лондоне Марина легко возвращала себе хорошее настроение, купив какую-нибудь мелочь. И у англичан есть выражение retail therapy[69], означающее тоже самое. Недавно прочитала статью — не где-нибудь, а в Times (газету оставил Джон, Дэвид ее не читал). Что-то о новых тенденциях в моде, и в конце слова, как призыв: «I shop therefore I am»[70]. Марина не считала себя шопоголиком, всегда тратила деньги разумно, на дело.

— Слушай меня, девочка. Я человек простой, для жизни мне нужно очень мало. Мне нужна ты. Я вытерпел эти два месяца, когда тебя постоянно не было дома, только потому что знал — этому скоро будет конец. А сейчас ты опять за свое. Если я тебе хоть немного дорог, прошу, не делай этого… Хотя бы не сейчас. Мы оба отработали свое в полной мере. Давай радоваться спокойной семейной жизни. Прошу тебя. Для меня это очень важно.

Сказав все это, он вышел, оставив Марину в комнате, ставшей вдруг темной. Посмотрела в окно: вечер уже. И щеки чего-то мокрые…

Прошло несколько дней. Больше этой темы не касались. Но довольно скоро зазвонил телефон, Дэвид поднял трубку:

— Тебе звонят из Букингемского дворца!

— Ты так шутишь? — взяла трубку.

— Миссис Эллис, здравствуйте, это из отдела кадров, — сказал очень приветливый женский голос, — вы успешно прошли интервью с нашими коллегами из Виндзорской крепости. Вам скоро будут звонить. Я лишь хотела убедиться, что вы никуда не уехали.

Через пару дней на каких-то полчаса отошла в лавчонку напротив дома («coner shop»[71], как здесь говорят):

— Тебе опять звонили, на этот раз из крепости, я не стал брать трубку.

Автоответчик сигналил, Марина нажала красную кнопку и прослушала запись: «Добрый день, Марина. Это Хелен (сотрудница Виндзорской крепости). Поздравляю, мы рады предложить вам работу смотрителя, которая предполагает и экскурсоведение. Приходите в пятницу знакомиться с коллегами».

Марина знала, что это произойдет, думала неотступно, но «Дэвид просил так серьезно… Выбора нет… Отложу до завтра, все равно уже в офисе никого нет… Нет, сейчас, какой смысл откладывать?»

Набрала номер и оставила свое сообщение:

— Хелен, очень благодарна, но, к сожалению, моя ситуация изменилась, я не могу начать работу в ближайшем будущем. Very, very sorry![72]

Трусливо, нецивилизованно, стыдно безмерно. Дэвид это слышал и повторил то, что однажды уже говорил:

— Ты — лучшее, что со мной когда-либо случалось.

Больше никто не звонил.

Пережили зиму, а в начале весны неожиданная радость — в Лондон приехал младший сын.

— Мама, командировка очень важная, свободного времени почти не будет, но вы приглашены на black tie party[73], за вами заедут Айгуль с мужем, она же там где-то живет неподалеку от тебя, им дали company car для этой цели. Ты купи себе что-нибудь соответствующее из одежды, я потом возмещу.

«Вот еще, буду я мальчика разорять, — подумала Марина. — Сама что-нибудь соображу».

В Москве Марина всегда одевалась хорошо: сама шила, вязала, а с середины 90-х, когда сыновья стали зарабатывать и помогать материально, начала шить и на заказ — благо, у подруги был свой «Дом моды». В музее у нее была репутация женщины со стилем. Но одевалась она всегда только для работы — светской жизни не было. Каков был женский дресс-код для подобного рода вечеров здесь, она не знала. Открыла шкаф, перебрала наряды, многие уже и не по размеру… «Вот, если в это влезу?» Длинное серое шелковое платье без рукавов с завышенной талией. Отличный крой. Купила у Лиды (той самой подруги) на распродаже. Влезла. Туфли, сумка «Prada» — timeless classic[74]. И была у нее в загашнике шаль. Почему не на виду? Потому что это был подарок Мартина, это личное, из другой жизни. Шелковая легкая и длинная шаль — умопомрачительно красивая, без рисунка, но с переходами разных цветов в серо-зеленовато-терракотовой гамме. Марина всегда любила ткани. Эту шаль она увидела в Брюсселе и встала перед ней как вкопанная. Не могла глаз оторвать. Мартин это заметил, пошептался с Мартой и купил для Марины, сказав, что для них не дорого. Дорого, конечно, но она была очень рада. И платье это серое купила без надежды носить, а в тон шали. «Вот и выгуляю впервые (с удовольствием посмотрела на себя в зеркало), а почему глаза сияют и щеки пылают, что это?» А то, что вспомнила безумно и бездумно счастливое время…

— Чему улыбаешься? — Дэвид вошел в спальню. Повертелась перед ним — одобрил.

— Дэвид, нас пригласили вместе, и смокинг у тебя есть, и галстук-бабочка.

— Ты же знаешь, у меня завтра с раннего утра до позднего вечера все по часам расписано.

На следующий день, ближе к вечеру, к дому подъехал огромный серебристый мерседес. Из окна машины приветливо махала рукой Айгуль — она была в чем-то красном и сверкающем. Они с мужем сидели на заднем сиденье, переднее предназначалось для Марины. «Только бы успеть до прихода Дэвида» — Марина судорожно пыталась надеть плащ и никак не могла попасть в рукав. Наконец справилась и выскочила на улицу. По закону подлости к дому подъехал Дэвид. Одновременно с этим из мерседеса вышел высокий джентльмен в фуражке. Со страху Марина подумала — генерал, но «генерал» оказался водителем. Он открыл перед ней дверцу машины. Последнее, что она видела, была надменная усмешка Дэвида. «Господи, как же нехорошо все вышло. Этот эпизод явно не пойдет на пользу семейной жизни», — Марина чуть не плакала. Но Айгуль защебетала, и, как Скарлетт О’Хара из «Унесенных ветром», Марина приказала себе: «Я подумаю об этом завтра. Сейчас — off we до![75]».

Вечер проходил в одном из старинных лондонских отелей. Когда вошла, от сияния и яркости зарябило в глазах. Сверкали огромные старинные люстры и обнаженные плечи дам под ними. Яркими были длинные платья из синей, зеленой, даже красной тафты. Оказывается, она была в моде. Марина не покупала здесь глянцевых журналов, к которым привыкла в Москве: зачем Дэвида попусту раздражать? Вот и отстала от жизни, даже не знала, что сейчас модно, хотя всегда старалась быть в курсе.

Навстречу Марине шел сын, одетый в смокинг. Таким она его еще не видела.

— Я решил не брать на прокат, я купил этот костюм сегодня, подумал, может, я и на свадьбу его летом надену. А тебе идет, я там… подброшу тебе, наверно, недешевое.

— Все из Москвы, мой дорогой.

Он объяснил, что публика собралась на аукцион русского искусства, организованный женой его начальника. Марина оглянулась вокруг — действительно, в зале, насколько видел глаз, были расставлены, развешены, разложены музейного вида вещи. С боссом сына Биллом и его женой Мэри Марина была знакома по Москве.

Мэри не было на этом вечере: что-то случилось дома в Америке. У входа, приветствуя гостей, стоял Билл. Марина постояла какое-то время рядом с ним и с сыном, и приветствия произносились как будто и от ее имени тоже.

После аукциона был дан обед. К Марине подлетела Айгуль:

— Вы знаете, что будете сидеть за одним столом с Биллом? Вам оказана особая честь.

— Айгуль, я знаю его по Москве. Это просто старое знакомство.

— Не скажите, мы с мужем тоже знаем и его, и Мэри, но наш стол — вон там.

Айгуль показала рукой на конец зала.

Марина подумала, что все-таки это очень восточная черта — все эти церемонии, иерархия почестей и прочее, но сидеть и беседовать с Биллом, с одной стороны, и с сыном, с другой, было щедрым подарком судьбы в той уже не очень радостной для нее жизни.

На следующий день Дэвид даже не спросил ее о вчерашнем party[76]. Освободил от необходимости оправдываться и лгать, что ничего, мол, особенного там не было. Было!

После встречи с сыном и чудесного вечера настроение улучшилось: надо подступаться постепенно. А работа будет! Один раз предложили, предложат и еще. Главное — Дэвид, как его уговорить. Марина уступила, но не отступила от своей мечты-идеи. Два месяца работы помогли ей сбросить с себя долгий сон. Она выписала лондонскую газету на русском языке, глянцевый русский журнал. «Русский Лондон», оказывается, жил полнокровной жизнью. Бойкие журналистки, ее соотечественницы, наперебой соревновались в остроумии по поводу «местных аборигенов» и их обычаев, рассказывали о жизни соотечественников, как преуспевших в освоении чужеземного пространства, так и неудачников.

«Может быть, установить все-таки контакт с русскими женщинами, нарушить один из пунктов инструкции, которую сама для себя создала, узнать, как они живут-ладят со своими „альбионцами“? Да и по русскому языку ужасно скучаю…» Сказано — сделано. Марина позвонила в редакцию и дала объявление: «Интеллигентная москвичка пятидесяти лет без семейных и иных проблем будет рада общению на русском языке».

Начались звонки. Русские женщины, как и она, искали общения.

Наташа позвонила первой. Она из Питера, здесь уже пять лет, за пятьдесят.

— Как вы познакомились со своим мужем? — спросила Марина, чтобы начать разговор.

— Как все — через Интернет. Я уверена, что и вы таким же образом.

Возникла пауза. Марине не хотелось сразу заявлять о том, что она «не таким образом», поэтому предпочла промолчать. Но Наташе эта тема была интересна:

— Все русские женщины, которых я здесь встречала, трудились в поте лица. Интернет — это full-time job[77]. Одна моя знакомая уже третьего мужа здесь меняет, и она права — жизнь надо строить своими руками.

Марина сменила тему:

— Как вы с мужем живете?

— О, сейчас прекрасно, каждое утро он благодарит Бога за то, что тот послал ему такую женщину, но в первый год дрались, не переставая.

— Дрались?

— Да, темпераментные оба. Я бы уехала в первый год, так тошно было, но сад удержал. Знаете, клубника, смородина, варенье начала варить.

— А муж хороший?

— Отличный мужик! Нет, кроме шуток, очень хороший человек. Как говорится, шла замуж по расчету, а вышла по любви. Я его одела — обула — отогрела, его прежняя жена была француженка, он весь какой-то ободранный мне достался. Дом есть, уже моему сыну завещан, своих детей у него нет — мне крупно повезло. Сейчас приехали из Франции, думаем второй дом там покупать, у мужа свободный французский. Ради Франции я, может быть, даже продам одну из моих двух квартир в Питере.

Услышав от Марины, что та тоже сдает квартиру в Москве:

— Вы свою сдаете? Деньги здесь тратите? Зачем? Ну вы глупая, он женился — должен содержать по полной! Мои денежки все в Питере, я их со счета никогда не снимаю, пусть копятся. Муж как-то спросил, что я с ними собираюсь делать, сказала: «Пусть будут, на всякий случай, себя не пролежат».

Через какое-то время позвонила снова:

— Сегодня поругались. Недавно приезжал мой сын, крышу нам чинил бесплатно. Поехали с ним в Лондон. На Covent Garden я купила ему кожаную куртку, всего-то за какие-то двести фунтов. А сегодня муж получил bank statement и бежит ко мне — «Как ты могла купить такую дорогую вещь, не посоветовавшись со мной?!» А я ему говорю: «Ты жадный, жить с тобой не буду». Под вечер приходит: «Прости меня, старого дурака».

С Наташей Марина перезванивалась еще почти год, но они так и не встретилась.

Москвичка Лена — ровесница Марины. И живет не очень далеко — на западе Лондона.

— Очень захотелось поговорить, но долго не могу, извините. Ну, расскажите о себе. Как вы, что вы?

Марина рассказала, что все хорошо, но скучает и по Москве, и по семье, и по активной жизни.

— Про семью и не говорите! У меня мама и дочка в Москве. Мы всегда были, и сейчас тоже, очень близки друг другу, так что это рана, которая не заживет никогда. Но я приняла решение, что теперь…

— А вы часто в Москву ездите?

— Часто не получается. Я работаю в «B&Q»[78] на кассе. Знаете, что это такое? (Марина знала магазин: все для дома и сада. Видела, как кассирам приходится вертеть тяжеленные строительные материалы, чтобы сканировать ценники). Так что в Москву — только два раза в год по две недели. Этой зимой полетела и заболела там сильно, задержалась на неделю, так чуть до развода не дошло.

— Почему там работаете? А в Москве вы кем были?

— В Москве я в инязе преподавала. А там, потому что после пятидесяти работу не найдешь, а у нас под боком только-только открылся этот магазин, я сразу побежала, меня и взяли.

— А муж не против?

Лена рассмеялась:

— Теоретически — против. Он бы вообще хотел, чтобы я с ним рядом целыми днями сидела и телевизор смотрела… Но деньги-то нужны. Он пенсионер. Индиец, а у них положено, чтобы муж жену одевал-обувал — он просто обожает покупать мне тряпки, чтобы все на мне блестело-сверкало, любит водить меня в гости, мы путешествуем много, в Индию часто летаем — и экономклассом он ведь не может! Куда там! Но за этим фасадом кушать-то хочется, на хлебушек кто-то должен зарабатывать. А работа адская, я устаю вусмерть. Еще и уроки английского языка даю в свободное от работы время. Верчусь.

— А как же вы время находите путешествовать — с вашей-то работой?

— С этим проще: мы с ребятами-девчатами друг друга в магазине в этом плане поддерживаем — подменяем, отгулы копим, за свой счет берем. А ученики — они и подождать недельку могут.

И что Марину заставило следующий вопрос задать:

— А вы мужа любите? Лена протянула:

— Ууу, ну знаете, этот вопрос я себе уже лет сто не задавала, и слова этого в моем словаре нет. Не знаю. Простите, мне бежать надо. Запишите мой телефон.

Позвонила женщина с сильным южнорусским акцентом. Представилась Верой. Голос был немолодой. Марина спросила, как по отчеству. Вера с неудовольствием сказала: «Ивановна».

— Так хочу, уж так хочу поговорить.

— Давайте поговорим.

— Уж в этом Лондоне распроклятом и поговорить-то по-человечески не с кем.

Марине очень захотелось сразу же положить трубку, но нельзя — сама ведь объявление дала.

— Уж намучалась я здесь, и не передать! В Лондоне грязища, «черных» полным-полно, английский — до чего ж язык противный! И рожи у всех ну такие! А одеты как — срам! Все не как у людей!

— А зачем вы приехали?

— Дак за любовью ж!

И поведала Вера Ивановна, что лет десять назад повстречала она в своем Крыму англичанина и влюбилась в него без памяти. Он провел с ней несколько ночей своего отпуска. Уехал, однако, не оставив ни адреса, ни обещаний о новой встрече. Но не такова была эта крымчанка, чтобы просто так отпустить любимого — стала разыскивать, подняла на ноги знакомых из «Интуриста», достала адрес и телефон. С чьей-то помощью поговорила — сама языка не знала — и выяснила, что звонить больше не надо: он не хотел с ней даже разговаривать.

— Ну я-то и подумала: что телефон! Вот если я сама приеду, как увидит он меня, вспомнит наши ночи жаркие, не отвертится тогда.

Каким-то образом приехала, нашла «брата»-поляка, заплатила ему и женила на себе. Получила вид на жительство. Стала, таким образом, прямой угрозой неосторожному англичанину. Тот, наверное, предпринял какие-то радикальные шаги, чтобы разрубить нечаянные узы — Вере Ивановне пришлось отстать. Но не зря же она из Крыма ехала! Перевезла в Англию сына, которому еще не исполнилось восемнадцати, отказалась от украинского гражданства, и, как нуждающаяся и бездомная, (поляк, который ее деньги уже отработал, с ней развелся) не очень долго ждала и получила социальную квартиру в неплохом районе Лондона. (Прав Дэвид, когда говорит, что все для меньшинств! Марина знала, что сами англичане ждут council flats[79] годами). Сын оказался подлым, с матерью разругался, уехал куда-то в Шотландию и материально не помогал. Вера Ивановна получала benefit[80].

— И ведь как строят-то тут! Это ж руки бы им пообрывать за такое строительство — ветер во все щели.

— Скажите, Вера Ивановна, а в своем Крыму вы бы получили от властей хоть какую-нибудь хибару, да еще так быстро?

— Ну так я ж сюда и переехала! В «цыхвылызацию» ихнюю! Здесь меня ихнее государство и поддерживает.

— Вы ошибаетесь, Вера Ивановна, вас тут содержат. Вы на содержании у простых британцев, многим из которых вы не по карману. («Муж и жена — одна сатана, оказывается», — вспомнила Марина уроки Дэвида.)

Вера Ивановна обиженно запыхтела:

— Они все богатенькие, с них не убудет.

Марина попрощалась под причитания о том, как бы попить чайку и по душам поговорить. Когда Вера Ивановна позвонила во второй раз, Марина попросила ее больше не звонить, наврав, что мужу не нравится, когда она говорит по-русски.

— Вот-вот, все они подлые…

Марина положила трубку.

Молодой голос:

— Здравствуйте, землячка. Есть время немного поболтать? У меня перерыв на обед.

— Конечно, есть. У меня сейчас все дни — перерыв на чай.

— Что так? Не работаете? С английским проблемы?

— Вроде нет, но не работаю.

— А мне только при этом условии и разрешили въехать в страну. Муж материально не мог меня содержать, обратился к депутату своего округа, и тот пошел нам навстречу: написал в Британское посольство в Москве, что гарантирует мне работу в своей администрации. В нашем городке очень мало образованных людей. Работа скучная, канцелярская, но это не имеет никакого значения — я очень счастлива.

— Расскажите, пожалуйста, мне очень интересно.

Не за один разговор, но постепенно Марина узнала, что Наде — так звали москвичку — было сорок пять лет, в Москве она преподавала английский и на курсах, и частно. Муж был инициатором развода, сказал, что она его никогда не понимала и была занята только материальными проблемами. Действительно, из-за постоянной занятости Нади «о высоком», как было в молодости, они уже не говорили. Зато двух красивых детей вырастили и выучили. Детей при разводе разделили — старший сын остался с мужем, восемнадцатилетняя дочь ушла с Надей. Больше делить было нечего. Квартиру Надя оставила мужу, потому что знала: она, работая на двух основных работах и пяти-шести подработках, заработает еще, муж — никогда. После нескольких месяцев слез в подушку, она решила взять судьбу в свои руки — сбросила десять килограммов, сфотографировалась у профессионального фотографа, нашла английский сайт знакомств, выбрала нескольких подходящих кандидатов и послала всем письмо одинакового содержания: «Не красавица, но чертовски привлекательная женщина, уже вырастившая детей, ищет любовь на всю жизнь». Получила два-три отклика (напугала, наверное, джентльменов своей открытостью) с извинениями, что, мол, спасибо, но уже нашли, что искали, и одно письмо: «Вы хотите любви? Тогда я — тот, кого вы ищете!» Больше Надя никому не писала — начался ее роман с жителем небольшого городка под Манчестером. Роман развивался стремительно: встреча на Кипре, обмен визитами, свадьба в Москве, борьба за право въехать в страну проживания мужа… Надю не остановило то, что у ее избранника была инвалидность, в Москве она показала его светилам неврологии, и те, ужаснувшись тому, до какого состояния был доведен человек в цивилизованной стране, обещали помочь.

— Сколько ни проживем, все лучше, чем одной в Москве! Многое оказалось совсем не так, как я себе представляла, но я ведь знала, зачем ехала. Мужа я люблю всем сердцем. Он очень простой человек: был тренером по плаванию, но это там, в Москве, у нас мерки, а он мне стихи пишет. Очень хороший человек, заботливый, понимающий. Два года ухаживал за умирающей женой. Она была на восемь лет его старше. Мне, конечно, страшновато было ехать в чужой дом, где до меня он жил с другой женщиной, но все оказалось не так страшно, дом меня принял. Даже ничего менять не пришлось.

— Даже кровать?

— Даже кровать.

— Надя, вы в Лондоне бываете?

— Нет. Я была, конечно, но сейчас не до этого. До Манчестера нам минут сорок на машине. Мужу сейчас запретили водить. Я учусь. Городок наш противный — один «восток». В такси иногда садишься, адрес таксисту говоришь, а он тебе: «Я по-английски не понимаю». Вот так они здесь устроились: живут, как там у себя, и английского не понимают, и не хотят понимать. Но дом хороший, а природа! Я полюбила северную Англию. У нас из окна спальни зеленые холмы видны. Представляете? В выходные мы много ездим. Я пою в хоре, в Москве всегда мечтала. Вы были в Йорке? Не были? Давайте как-нибудь там встретимся.

— Давайте. Я с мужем поговорю.

Марина, действительно, поговорила с Дэвидом, на что тот ответил: «Йорк? Ты шутишь! Это же на краю света!»

С Надей хотелось разговаривать. Всегда настроение поднималось. Звонили друг другу, но нечасто. Застать ее дома было нелегко.

Женщина с удивительно красивым глубоким голосом — Лиля.

— Вообще-то я Елена, но так меня никто в жизни не называл, зовите, как я привыкла. Кто-то оставил газету с вашим объявлением в русском магазине, где я всегда отовариваюсь. У меня самой нет денег ни на какие газеты.

«Хорошее начало», — подумала Марина.

Лиля рассказала, что в Лондоне уже одиннадцать лет, сейчас разводится.

Она из Москвы, училась во ВГИКе, где-то снималась, но карьера не задалась.

— Я необычайно красива, вы увидите, но то да се… Начала пить, сильно… С мужем разошлась, осталась с дочкой. Познакомилась как-то в компании с англичанином, артистом, а выяснилось, он и не англичанин вовсе — русский по крови, потомок старинного рода. Роман закрутили, звонил каждый день. Он был женат на немке, двое детей. Любить любил, но жениться не хотел. Ну и послала его к черту — тогда женился, как миленький.

Приехала Лиля в Англию без единого английского слова, но с великим желанием изменить свою жизнь. Пекла пироги, устраивала детские спектакли, пыталась писать сценарии, любила мужа. Муж, вопреки ее ожиданиям, не собирался что-то менять в своей жизни коренным образом ради нее. Его дети практически поселились в их доме и новую жену отца не просто игнорировали, а ненавидели, причем с годами все больше и больше.

Вечерами муж, когда был дома, часами разговаривал с бывшей женой. В ответ на ревнивые Лилины упреки отвечал: «Мы были и остались друзьями, она мать моих детей!» Этого Лиля ни принять, ни понять не могла. Она привезла с собой дочку, новый муж ее принял и относился как к родной, а непомнящая родного отца девочка называла его папой. Но и это не утешало Лилю — она чувствовала себя глубоко несчастной и одинокой. Снова начала пить.

Она упрекала мужа в том, что тот не захотел дать денег на дорогого частного врача, а отослал ее к «Анонимным алкоголикам». Хорошо было, однако, то, что там ее не только вылечили — ко времени знакомства она не пила уже несколько лет — но и дали понять, что она не одна. Только там она впервые почувствовала себя в Англии человеком. У нее появились друзья, такие же, как она, бывшие алкоголики. Она окончила курсы английского языка и начала говорить.

После одиннадцати лет брака что-то случилось — Лиля не рассказывала, что именно, а Марине было неловко спрашивать — и ее выдворили из семейного дома с полицией. Наверное, произошло что-то серьезное. Со слов Дэвида, она знала, что просто так замужнюю женщину из ее дома в Англии выгнать невозможно. В социальном отделе ей помогли — она уже много лет была гражданкой Британии — и нашли комнату в социалке. Она и жила там уже второй год, деля удобства с парнем из Африки и получая социальное пособие.

Лиля только что подала документы на развод и очень гордилась этим («он надеялся, что я просто уеду в Москву»), отыскала бесплатного, по ее словам, адвоката (опять же, со слов Дэвида, Марина знала, что адвокаты здесь бесплатными не бывают). Бывший муж, ссылаясь на то, что она алкоголичка и скандалистка, уже заявил, что не даст ей «ни пенни». Лилин адвокат, со своей стороны, уверил ее, что каким бы ни было ее поведение в семье, это не имеет никакого значения: брак был долгим, и свою долю она обязательно получит.

Все это Марина узнала из довольно частых разговоров по телефону.

Встретились они, когда спрашивать разрешения на это Марине было уже не у кого. В ее голове сложился свой образ этой женщины с удивительным голосом — она должна быть высокой брюнеткой с античным профилем и лицом типа Тамары Гвердцители. Встретились. Марина, не узнавая, смотрела на невысокую женщину с испитым лицом и седыми волосами (как позже выяснилось, седина с золотыми перышками, была не своя, а выполнена парикмахером — это единственная роскошь, которую Лиля себе позволяла). Где же красавица?! Хотя, если вглядеться, лицо интересное — не русского, западного типа. Одета, понятно, из Oxfam[81].

Оправившись от удивления, Марина спросила:

— Какие же роли ты играла в кино — шпионок, наверное?

— Угадала — шпионок и проституток. А знаешь, у тебя цвет волос очень скучный, ты бы… перышек добавила.

Две москвички обменялись приветствиями.

С Лилей, по выражению той, они скорешились. С ней было легко и интересно говорить о Москве, где она знала всю киношную богему, Лиля много читала, многое видела на сцене. Она была из семьи крупного чиновника, ее мать с ухаживавшей за ней женщиной до сих пор жила в квартире на Смоленской площади. У самой Лили ни квартиры, ни надежды ее унаследовать в Москве не было. По ее словам, не успела она уехать, родственники поспешили лишить ее прав на всю московскую собственность.

— Дура была, подписала все, что мне подсунули, — мрачно прокомментировала она.

Одно только не нравилось Марине: Лиля умела нагнетать тоску. Стоило похвалить что-нибудь или кого-нибудь в этой стране, она немедленно откликалась:

— Да ты что не видишь, что они все дебилы. Дебилы и психи. Поживи тут с мое — розовые очки с носа-то упадут. Это тебе не «Midsomer Murder»[82], где даже убийцы — леди и джентльмены.

Марина думала про себя: «Ну да, сами мы не местные… Надеялись, что все проблемы, от которых уехали, здесь как рукой снимет, а вместо этого — „je ne mange pas six jours, помогите…“ Люди добрые помогли, и они же еще и дебилы… Да, проблем здесь полно, идиоты встречаются, но хорошего и очень хорошего все равно больше!» Доказывать что-то Лиле она, однако, считала делом безнадежным: как и многие соотечественники, она давно запуталась в ориентирах и не хотела видеть ничего дальше своего собственного невеселого опыта.

— Может быть, тебе действительно лучше уехать? Трудно ведь, когда все противно. Будешь с мамой жить.

— А у нас что, лучше что ли?

— Лиля, давай я тебе действительно подарю розовые очки, беспросветно так жить, уж лучше иллюзии, — шутила Марина.

— Смейся, смейся, поживи тут с мое.

Марина, как могла, пыталась помочь новой подруге выйти из тягостного состояния. Однажды она получила от глянцевого русского журнала приглашение на показ моделей нового сезона в бутике «Alexander McQueen» на Old Bond Street[83]. Пригласила Лилю. Посмотрели на наряды и манекенщиц, спустились вниз в торговый зал, подивились молоденьким русским девочкам, по-деловому рассматривавшим одежду, стоившую… Марина, когда смотрела на ценники, видела только одни нули.

— А это из прошлогодней коллекции, оно у меня уже есть, а вот это, — девушка-подросток держала в руках что-то из кожи и шелка, — я, пожалуй, пойду померяю.

Шампанское было без ограничений, крошечные бутербродики-канапе вкусными. Когда все закончилось, шумная толпа веселых русских дам вылилась на улицу, знаменитую своими магазинами. Марина подошла к редактору журнала, который организовал этот вечер, чтобы поблагодарить за приглашение. Представила Лилю — «московская актриса, давно в Лондоне». Редактор очень заинтересовалась:

— Скоро в Лондон приезжает Елена К., вы ее знаете?

— Это моя сокурсница.

— Вы могли бы взять у нее интервью? Она тоже долго жила в другой стране, вам будет, о чем поговорить. Я позвоню.

Чудесный и теплый вечер. Они шли к метро, выбрав длинный путь, — не хотелось спускаться в подземелье. Лиля почти что кричала:

— Маринка, спасибо тебе! Столько лет я в Лондоне — и не подозревала, что здесь есть приличные русские! Я сделаю это, я напишу о Ленке, она талантище…

Позже Марина привезла Лиле из Москвы две книги ее бывшей однокурсницы. Лиля, давно не покупавшая и не читавшая русских книг, была счастлива. Но редактор не позвонила. Может быть, однокурсница не приехала.

Звонки шли долго, потому что объявление, которое Марина поместила как разовое, все печаталось и печаталось. Позвонила в редакцию. Ответили, что виноват компьютер, обещали остановить.

Звонок из Новосибирска. Людмила:

— Здравствуйте, Марина. Я могу вас так называть? Я моложе вас… не намного. Сразу скажу, что я была замужем за англичанином… полтора года. Сбежала. Мне тут газету из Англии привезли. Звоню вам как сестре по… не знаю, почему. У вас, судя по объявлению, все хорошо? Может, вы мне перезвоните сейчас или когда удобно? Я бы хотела с вами посоветоваться. Вам звонить гораздо дешевле, чем мне отсюда.

Марина немного помедлила — нахальство все-таки — но сказала, что перезвонит как-нибудь вечером, когда мужа не будет дома, и записала номер телефона. Когда положила трубку, решила, что звонить не будет: и голос не понравился, и страшилку, наверняка, услышит какую-нибудь. Но прошло несколько дней, и она подумала: а что если той, звонившей, очень нужно с кем-нибудь поговорить, и она ждет? Набрала номер, когда Дэвид уехал сидеть со спящей Энни.

Людмила учила школьников английскому. Что-то не заладилось в ее жизни: не замужем, квартирка маленькая на двоих с мамой, отношения между ними не лучшие… Поехала в Лондон по туру, сразу стала читать брачные объявления, звонить, встречаться… Понравилась разведенному, состоятельному бухгалтеру с юга Англии. Тот в первый же день повез ее к себе домой — опробовал, одобрил. Предложил остаться. Осталась. Группа уехала без нее. Уже и виза закончилась, а она все жила у него: понравилось быть хозяйкой в большом, хотя и неуютном доме, понравилось не толкаться в набитых автобусах, не считать копейки (фунты и пенсы ей, впрочем, считать тоже не довелось: бухгалтер покупал все сам, денег в руки не давал). Он был старше ее на десять лет, трое детей от двух бывших жен жили где-то в Европе. Ни одного из них он не растил, они ему не докучали — большой плюс.

Выдав эту информацию, Людмила вздохнула и продолжила:

— Вы думаете, я ничего не замечала? Все видела — и скупой, и характер не сахар, придирками уже тогда замучил: и дверь за собой на закрываю, температурный режим нарушаю, и сковородку поцарапала, наверняка вилкой скребла, и ем очень быстро, и новую упаковку бекона вскрыла, когда в старой еще чего-то осталось. А уж дом скребла… Ну а дома что, лучше? Мать пилила, что неумеха, поэтому никто замуж не берет…

Решили оформить отношения. Но путь к этому лежал через возвращение домой. На родину Людмилу выпустили, но чтобы получить визу невесты, ей, нарушившей закон, пришлось постараться и подождать. Получила в конце концов. Замуж она выходила впервые, хотя было уже под сорок, поэтому захотела, чтобы было красиво. Муж-to-be[84] купил длинное кружевное платье и фату до земли.

— Я ведь симпатичненькая, стройненькая. Ему это и нравилось. И еще акцент мой русский нравился: не избавляйся, мол, ни в коем случае. Счет в банке мне открыл — на всякий случай, но ни чековую книжку, ни карточку не дал, хранил у себя в сейфе. Я решила: буду любить такого, как есть, в кои-то веки я кому-то нужна. Ведь женщине обязательно надо быть кому-нибудь нужной, правда? Но только после свадьбы он хуже стал: уже не просто придираться, а бить начал, за волосы таскать. Когда первый раз это случилось, я так рыдала, что он даже скорую помощь вызвал, сказал, что я с лестницы упала. А потом еще и еще, я пробовала звонить его тетке, чтобы хоть она на него повлияла, та только смеялась, что я все выдумываю, и вообще, это дело семейное. А однажды с ножом на меня набросился. Я вырвалась, добежала до соседей, они дверь прямо перед его носом захлопнули. Ночью меня сосед, в чем была, отвез к своей матери, дал денег на билет в Россию. А в посольстве я получила справку на выезд.

Марина слушала молча, не прерывала.

Вдруг Людмила засмеялась и совершенно другим голосом сказала:

— Вот я и хочу посоветоваться. Мы с ним официально разведены уже два года. Когда я сбежала, он месяц был сам не свой, звонил в Москву каждый день, а потом пропал. Я позвонила соседям, они сказали, что с ним живет другая женщина, тоже русская. Кобель ведь какой… Но у него с ней не получилось, и он снова звонит, зовет вернуться, говорит, что я лучше всех, что он меня игнорировал, потому что очень уставал на работе, а сейчас ушел на пенсию и открыл свой бизнес. Обещает любить. К тому же, мне сказали, что теперь у них поправки в законодательство внесли: домашнее насилие, на которое раньше никто не обращал внимания, теперь считается преступлением, и в полиции появился такой отдел — так что есть, в случае чего, у кого защиту искать. Как вы думаете, ехать мне?… Я просто хочу быть кому-то нужной…

Марина, не дослушав, положила трубку: «Пусть эта дура сама разбирается. Быть нужной? Кому ж этого не хочется!? Вопрос, всякую ли цену ты готова платить за свою якобы нужность?»

Марина услышала, что приехал Дэвид, открыл своим ключом дверь, позвал котов домой. Сама кошкой взлетела по лестнице — в ванную, заперла дверь и заревела. Ревела, сидя на краю ванны, и спрашивала себя, по какой причине слезы? «Нервы ни к черту. Не хочу я никаких женских историй, я ими… объелась». Умылась, выпила холодной воды из под крана. Вышла из ванной, юркнула в спальню, не зажигая света, быстро разделась — и под одеяло, как будто спала. Лежала с открытыми глазами и думала: «Какие же бабы дуры!» И она тоже? Нет, это не про нее. Она — вполне self-sufficient lady[85] — сама для себя женщина. Нужна — поможет, не нужна — переживет. «Еще вопрос: нужен ли мне мой „он“?» — Задала и испугалась: нужен! Нужен.

Из русскоязычной газеты Марина узнала об обществе «Великобритания — Россия», заплатила за членство, хотя этого можно было и не делать, и стала посещать лекции. Звала Дэвида, но тот, как всегда, был занят, да и интереса не проявлял. Ездила одна.

Люди там были самые разные. Очень нравились англичане, искренне интересовавшиеся Россией, ее культурой и языком. Один из главных организаторов был государственным чиновником, по роду своей деятельности никак не связанным с Россией. Он выучил русский язык и говорил на нем бегло и почти без акцента — просто «из любви к искусству».

Он представил Марину в тот вечер, когда она пришла впервые.

К ней подошли с приветствиями. Женщина с русским именем, преподававшая в Оксфорде, сразу же дала номер своего телефона. Она сказала, что происходила из старинной русской купеческой семьи, уехавшей из большевистской России. Как же она была красива! Ее красота была русской, но такой тонкой и изысканной… «Неужели русские женщины были такими до того…»

Подошел очень высокий пожилой джентльмен лет восьмидесяти. Он говорил на русском без акцента, только иногда подыскивал слова. «Тоже, наверное, эмигрант». Но джентльмен разуверил:

— Я англичанин. Шпионом был. По молодости пошел записываться в разведшколу, думал, научусь хорошо говорить на нескольких европейских языках, а мне — нет, никто европейским языкам тебя бесплатно обучать не будет, выбирай — китайский или русский. Вот и выбрал русский.

Рассмеялся:

— Не жалею.

Марину удивило то, что он откровенно говорил о том, что, как она считала, должно умереть вместе с ним, раз уж выпал такой жребий. И еще то, что шпион, по определению, должен быть незаметен, а этого высокого красавца — и сейчас еще красавец — как не заметишь! Он как статуя Маяковского.

Марина разговорилась с сидевшей рядом англичанкой, преподавательницей русского языка. Та рассказала ей, что сейчас у них — руссистов — большие трудности с работой: раньше русский язык преподавали даже в школе, не говоря уже о высших учебных заведениях, сейчас это резко сократилось.

— Между русскими преподавательницами большая конкуренция, — она кивнула в сторону группы женщин с крашеными головами, своей разноцветностью нарушавшими монохромность английской седины.

«И я как все, как все, как все, — подумала-пропела про себя Марина, дотронувшись до своих окрашенных утром волос. — Подойти или нет? Не хочется что-то».

Не подошла. И к ней не подошел никто из женщин.

Когда вышла на улицу, услышала по-русски:

— Подождите! — Ее догоняла невысокая коротко стриженая женщина-кубышечка. — Вам до метро? Мне туда же.

Разговорились. Нина рассказала, что приехала в Англию в шестидесятых годах:

— Нас обменяли на…

Она назвала какое-то неизвестное Марине имя.

— Сейчас Лондон не тот, что раньше. Вы поздно приехали.

Расспросив Марину, вдруг недобро рассмеялась:

— Да, какая у вас затянувшаяся молодость: решиться на переезд в таком возрасте. А вот у меня все хорошо: и муж, и дети взрослые, и работа стабильная.

«Почему она решила, что у меня все плохо? Может, ей просто нравится так думать?» — Марина была почти уверена, что это так.

Приятных знакомств с русскими в обществе «Великобритания — Россия» Марине завести не удалось. Но все равно ходила: интересные лекции, творческая атмосфера. Русский язык.

Теперь у Марины появились знакомые, с которыми она могла поговорить по-русски. И телефон начал чаще звонить ей, а не Дэвиду. Но…

Но был декабрь, холодно и дождливо. Ни людей, ни машин. Отсутствие жизни вокруг убивало. Марина сидела у окна и смотрела на то, как сосед из дома напротив минут пятнадцать выводил свою жену из дома (у нее была какая-то редкая болезнь — нарушен контакт между мозгом и двигательным аппаратом), а потом стал усаживать ее в машину. Сосед был достоин всяческого уважения, она всегда старалась поздороваться с ним первой, но смотреть на это было тяжело. Марина задернула шторы.

Как это страшно, когда нет контакта. Включила фальшивый камин, закуталась в пончо. Как согреться друг о друга двум ежикам? Чем сильнее они прижимаются, тем больнее колются иголки. Почему-то этот образ, раз возникнув, уже не отпускал и приходил на ум снова и снова.

Зимой холодно. Но зимой и свободнее. Вечная мерзлячка Марина разлюбила лето. Тепло и зелень летнего сада ее тяготили, казались уловкой для того, чтобы навек затащить ее в эту «золотую клетку». Зимой больше шансов на свободу и причин для выхода из «клетки».

Еще одна зима прошла…

Желтые цветы — те самые, противные, которые появляются раньше других. Но один фунт — и бери, сколько хочешь. На городок опускались сумерки, и лоточник зычным бандитским голосом зазывал последних покупателей. Марина взяла целую охапку. Продавец поблагодарил очень тихо и вежливо.

Сегодня день св. Дэвида — покровителя Уэльса. И цветы эти желтые — национальный символ. Ее Дэвид будет рад. И, может быть, им удастся поговорить… О том, что сделала Марина, он еще не знал, а сделала она вот что: зашла на сайт очень известного в Лондоне музея, который объявил о летних вакансиях, заполнила все необходимые формы on-line и теперь ждала ответа. Как подступиться к разговору, помня прошлую неудачную попытку, Марина не знала, и разговор этот откладывала.

Они уже не были молодоженами, их отношения перешли в вежливое совместное существование. Быт был. Радости не было. Даже lovemaking[86] перешло в простое making[87].

«Дэвид мне нравился, — думала Марина ночами, — неужели навсегда разонравился? Любовь-страсть иссякла… А любовь-забота? Я бы и рада была заботиться, жалеть. Но ему это не нужно. Однажды спросила, не вредно ли ему так часто ходить в тренажерный зал, как насчет сердца? Рассердился: все, мол, под контролем… А причем здесь вообще слово „любовь“? Откуда я его взяла?.. А помню: перед тем как решиться на замужество, я так себя уговаривала: яйцо отчасти превосходное[88]… осетрина отчасти свежая… Давно уж подмечено, что „отчасти“ не бывает. Не криви душой перед самой собой: ты шла замуж по расчету. „Шла замуж по расчету — вышла по любви“ — не получилось. А как насчет „расчета“, удался? Великая и Чудесная Британия ожиданий не обманула. Но стать хорошей женой не получилось… опять двадцать пять. Я, наверное, не способна быть хорошей женой. Не могу я быть гаремной женщиной, а Дэвиду именно такая нужна: чтобы жила только им одним. Да я таких жен за свою жизнь и не встречала. Конечно, если бы это был вопрос жизни и смерти, например меня украли бы пираты, продали на невольничьем рынке в гарем, и господин в чалме назначил бы меня любимой женой, тогда, может быть, от полной безысходности и невозможности бежать я бы и приспособилась… Хотя вряд ли. Вряд ли господин назначил бы меня любимой женой. По многим объективным показателям. А если не любимой? Это даже лучше: соперничество дисциплинирует, но соперниц, кажется, в поле зрения нет… И вообще, как тут говорят, „it takes two to tango“[89]. Он все время раздражен, все время что-нибудь не так… Ну вот, опять у меня кто-то другой виноват».

Все эти полубредовые разговоры с самой собой заканчивались, как правило, одним выводом: да, в своих стараниях быть хорошей женой она перешла черту, за которой жизнь была не ее. Да, она жила чужой жизнью с чужим человеком, так и не ставшим своим. Но выхода не было: уезжать она не хотела, а как жить одной в чужой стране? Об этом даже думать было страшно: нет, только не это, стерпится-слюбится, надо что-то пересмотреть в себе, чем-то пожертвовать… Только не возможностью работать! «Вот только уговорю его насчет работы, ведь это всего лишь контракт, отработаю три месяца, а там видно будет». Засыпала немного успокоенная.

Работу предложили. Разговор состоялся. Ничего хорошего не вышло. Дэвид демонстративно ушел в другую спальню и хлопнул дверью. Марина постояла за дверью, готовясь постучаться, но рука бессильно повисла: не хватило духу.

Утром она спустилась вниз. Дэвид сидел за столом пил кофе и читал газету. Марина заварила чай и села рядом. Он не пошевелился, чтобы передвинуть газету, вместо этого рявкнул:

— Ты разве не видишь, что мешаешь мне!

От неожиданной грубости на глазах выступили слезы. Это вызвало новую волну гнева:

— Ты мешаешь мне завтракать!

Тогда она, не в силах ничего с собой поделать, зарыдала. На лице Дэвида появилось брезгливое выражение, он встал рывком, швырнул газету в угол и вышел из комнаты со словами:

— Соседи могут услышать. А мне здесь жить!

Закрывшись в спальне, Марина долго рыдала в подушку: перед ней стояло его лицо — лицо чужого человека.

Дэвид постучал, вошел и сел на край кровати. Начал говорить, и, еще не поняв о чем, Марина почувствовала: сейчас между ними все решится. Каким-то ханжески-ласковым тоном он произнес:

— Я не хочу, чтобы ты уезжала, ты можешь жить во второй спальне, как мой гость, — и вещи свои ты можешь оставить. Я не буду брать с тебя деньги за комнату — так, немного за газ и электричество.

Вышел с победоносной улыбкой.

Тонкий волосок ни выдержал-таки меча, и тот упал, но не на Дамокла — на Марину. Такую же боль она испытала однажды в детстве, когда тяжелый волейбольный мяч попал ей в лицо: нестерпимо, нечем дышать. Он так сказал! Дышала с трудом, но мозг лихорадочно работал: «Я не останусь здесь ни минуты!» Вывернула наружу все вещи из комода. Собрала документы. За чемоданом пришлось идти в гараж через кухню и сад. В саду Дэвид только что развесил огромные черные купальники Крис — она часто оставляла свою одежду постирать после бассейна, но до этого он сушил ее в гараже. Купальники хлопали на сильном ветру и были похожи на пиратские флаги. Марину передернуло.

Набила чемодан самыми необходимыми шмотками, оглянулась, и еще что-то затолкала: свое, родное, — не оставлять на чужой территории. Чемодан не закрывался, села на него — замок щелкнул. Стащила вниз, поставила в угол гостиной. Забрала все свое из ванной комнаты, еще раз проверила документы. Вызвала такси к дому, уже не скрываясь. Появился Дэвид. Он отбросил елейный тон, каким говорил полчаса назад, и, определенно решив сжечь все мосты, закричал каким-то визгливым бабьим голосом:

— Ты знаешь, сколько будет стоить такси до станции?! Ты не знаешь цену деньгам! Ты эгоистка! У тебя никогда не было ни сестер ни братьев, ты всегда была занята только самой собой! Почему ты ни разу не предложила мне принять ванну первому?!

Подъехало такси. Куда? В Слау — там жила Ирина. Внезапно Марину охватила радость: все к лучшему!

Оставив вещи у Иры, Марина уехала в Москву проведать маму, найти новых жильцов для своей квартиры (прежние съехали) и быстрее назад: в конце июня начиналась ее работа в Королевском музее Лондона. Она позвонила своей московской мудрой Кате. Та приехала — роскошная женщина за рулем огромной тойоты. Катя давно ушла из музея, сделала карьеру в нефтяном бизнесе. Двух девочек растила одна. С их отцом расставалась дважды — после рождения старшей и сразу после рождения младшей, уже навсегда. Тот с дочерьми не встречался. Катя опять, как и раньше, — с женатым мужчиной.

— Марина Михайловна, может быть, все еще можно уладить? Такой мужчина. И видно, что он знает и ценит, что имеет.

Катя рассматривала фотографию, сделанную в первый год их совместной жизни.

— Умница ты моя, верное слово нашла. Этот мужчина ценил меня, когда имел. Сделала шаг в сторону от него к самой себе — стала ему врагом. Но разве можно иметь любовь? Ты как считаешь?

Что могла считать умница и красавица Катя, которой в жизни удавалось все, кроме хорошей семьи со своим персональным мужем?! Семьи, в которой она была бы единственной женой единственного мужа.

Вопрос про «иметь любовь» был риторическим. Конечно, нельзя. Если бы было можно, не создали бы все народы мира столько сказок, где злодеи не просто похищали красавиц, чтобы «иметь», а пытались завоевать их сердце, пленить, очаровать. Да хоть, Черномор в «Руслане и Людмиле».

Оставшись одна, Марина все никак не могла успокоиться:

«Если уж молодой Кате не дается семейное блаженство, то о чем мечтать мне?! Я не создана для блаженства на длинную дистанцию. Enough is enough![90] He я первая, не я последняя. Даже красавица поэтесса сходила с этой дистанции…»

Марина бросилась искать книжку стихов Беллы Ахмадулиной — должна же быть где-то… Вот:

Смотрела в окно, за которым было так много старой Москвы, тесной и полной жизни. Любила это всегда. Со многим расставаться было грустно. Стряхнула с себя грусть: «Cheer up![92] Сама себе, по крайней мере, я могу гарантировать отсутствие разочарований и свободу передвижения. Столько еще интересного я не видела в моей Британии».

Те из московских друзей, кому Марина рассказала, что рассталась с мужем, говорили: «Ну, теперь вернешься, что тебе там делать одной?! Здесь и квартира у тебя вон какая, и работу найдешь в музее — не в своем, так в другом, — с твоим опытом тебя должны взять». Была ли у Марины мысль вернуться? К ее большому стыду, не было. Почему к стыду? Потому, что однажды об этом ее спросила мама…

С мужем или без мужа, но она хотела жить в своей новой стране. Пусть не так, как было задумано вначале, пусть опять одна… Было твердое знание, что жизнь в Москве она уже отжила, отцвели для нее московские хризантемы, теперь в ее саду — английская роза. И на вопрос, который задавался или подразумевался («кому ты там нужна?»), она без колебаний отвечала: «Там я нужна себе!»