Другой Париж: изнанка города

– Где мы находимся? – спросил я.

– В Венсенском лесу, это юго-восточный пригород Парижа. Там в стороне – особняки очень богатых людей. Я иногда ходила смотреть, как они живут… Один раз кто-то даже полицию вызвал, еле убежала. А к югу расположен бывший королевский замок. Нам нельзя тут надолго останавливаться. Будут с полицией проблемы. Если несколько дней – они еще терпят, а если дольше… Лучше не думать!

– Что будем делать? – спросил я. – Прекрасный вечер. Может, прогуляемся по окрестностям?

– Тимош! – Моника посмотрела на меня пронзительным взглядом, отказать которому было невозможно. – Пока наши цыгане разбирают вещи, хочешь – мы сходим к Мориа? Он, наверно, еще не спит. Я очень хочу его увидеть! Боюсь, что однажды осенью мы приедем, а он исчезнет!

– Мориа?

– Тот клошар, о котором я тебе говорила.

– Ах да, Мориа… У него странное имя.

– Подожди, я захвачу пару бутылок вина и что-то из еды.

Моника на пять минут исчезла в темноте. Я закурил, глядя вперед на далекие огоньки Парижа. У меня было странное, почти сюрреалистическое чувство от всего происходящего. Святая Сара, цыганская Кали, рассказ дяди Яноша о даре Моники, предстоящий визит к клошару Мориа… Сценки из другой, странной, плохо понятной мне жизни.

– Я взяла продукты. Идем! – окликнула меня из темноты Моника. – Это недалеко.

Мы немного поплутали по дорожкам то ли леска, то ли парка.

– Полиция знает, что он здесь живет, – шепотом сказала Моника. – Но его почему-то не трогают, хотя остальных бомжей отсюда выселяют. Просто все делают вид, что его давно нет.

– Ясно.

Мы пришли к небольшому шалашу, тщательно замаскированному среди кустов. Несмотря на то что листва практически осыпалась, убежища почти не было видно из-за густых веток. Только узкая полоска дымка выдавала человеческое присутствие неподалеку. Учуяв нас, где-то рядом залаял пес.

– Он не любит, когда его беспокоят незнакомцы, – прошептала мне Моника, поймав мой взгляд. – Но у меня есть пароль.

– Ты не будешь скучать по мне, разве ты совсем не будешь скучать по мне… – вдруг громко напела Моника по-английски необыкновенно красивым, гортанным голосом.

– Что это? – шепотом спросил я, остолбенев от неожиданности.

– Мориа любит эту песню. Он когда-то пел ее, убаюкивая меня.

– Это песня Сида Баррета, одного из основателей «Пинк Флойд». Из раннего… – сообщил я цыганке. – Удивительно, что ты ее знаешь.

Она равнодушно пожала плечами:

– Может быть.

Дальше она напела какой-то куплет романса на цыганском. Я все так же не понимал, что происходит. Собачий лай внезапно оборвался, и молодой, веселый голос произнес из темноты:

– Моника? Неужели моя цыганская принцесса снова приехала?

Выскочив как черт из кустов, прямо напротив нас стоял высокий поджарый старик с длинными седыми волосами. Он держал за ошейник великолепного черного лабрадора.

– Мориа!

Моника забыла про меня и бросилась навстречу голосу. Я увидел, как старик счастливо разулыбался и заключил Монику в свои объятия. Стало понятно, что между ними существуют какие-то свои отношения. Лабрадор между тем начал по-щенячьи повизгивать и тыкаться Монике в колени.

Цыганка и тот, кого она назвала Мориа, радостно защебетали, совершенно забыв про меня. Я отвернулся и закурил. Наконец Моника вспомнила обо мне и обернулась.

– Тимош! – закричала она. – Иди сюда! Я познакомлю тебя с Мориа.

Мускулы на лице старика мгновенно напряглись. Его глаза из оживленно-веселых сразу обрели напряженно-внимательное выражение. Лабрадор заворчал и взглянул на меня не по-доброму.

– Улисс! Свои! – осадил старик пса.

Собака посмотрела на меня, потом на Монику. И легла у ног старика.

– Он не похож на человека из табора! – сказал Мориа, прищурившись. – Кто он?

– Это Тимош из России, мой друг.

– Тимош? – Старик снова пристально и недоверчиво взглянул на меня. – Тебе что, лавры Джека Лондона покоя не дают?

– Вообще-то меня зовут Тимофей, – решил разрядить повисшее напряжение я. – Я не цыган. Просто мы в Страсбурге на улице познакомились с Моникой. Она пригласила меня доехать с табором до Парижа… Мы много разговаривали.

– Кто ты? – Мориа все еще стоял, загораживая своим телом проход к шалашу, как будто оберегал от вторжения чужака свое жилище. Улисс привстал и снова заворчал.

– Да просто странник, вагабонд… – сказал я, вспомнив рассказ Моники. – Брожу по миру в поисках приключений и впечатлений. Иногда после этого пишу статьи в газеты и журналы. Видел много крови и боли. Сейчас уже третий месяц живу во Франции, общаюсь с людьми, как могу, зарабатываю себе на хлеб…

– Мориа, он мой друг! – уверенно сказала Моника и снова обняла старика. – Он нас не обидит. Пойдем, я принесла поесть.

– Ну смотри! – Старик вдруг подмигнул мне молодым, ехидным глазом. – Моника мне как дочь. Если что…

– Ой, я слышал это уже от дяди Яноша! Чувствую, несдобровать мне… – расхохотался я.

Моника рассмеялась вслед за мной, старик тоже улыбнулся. Все вместе мы направились к шалашу. Улисс помахивал хвостом.

– Не бойся, Мориа очень хороший, только не любит чужаков, вот и живет отшельником, – шепнула мне Моника.

С первого взгляда я оценил, что Мориа живет здесь давно: вокруг шалаша под ветками был уложен нехитрый скарб, для костра в земле было вырыто специальное углубление, чуть в стороне стояли пластиковые стол и стулья.

– Присаживайтесь! – жестом пригласил старик. – Не ждал вас сегодня. Но голодными не останетесь.

– Мы тоже не с пустыми руками! – улыбнулась Моника, выставляя на стол продукты. Сейчас будем ужинать.

– А дядюшка Янош тебя не потеряет? – спросил Мориа. – Как его бесценное здоровье?

– Нет, не потеряет. Он знает, что я пошла к тебе, поэтому спокоен. Наверно, он навестит тебя завтра, сам все расскажет.

– Добро.

– Тимош, разлей вино!

Я поспешно взял штопор и откупорил бутылку. Старик принес стеклянные стаканы. Я разлил густую темно-гранатового цвета жидкость по стаканам.

– Что ж, за встречу! – предложил я тост.

– За встречу!

Мы выпили. Старик понемногу стал оттаивать. Он откинулся в кресле, собака положила морду ему на колени.

– С прошлого мая с тобой не виделись, красавица моя! – обратился он к Монике. – Ты еще больше похорошела.

Цыганка покраснела и опустила глаза:

– Мориа, уже становится холодно. Как ты собираешься зимовать?

– Как обычно. У меня в шалаше два спальных мешка, есть даже шкура медвежья – нашел на помойке неподалеку. Дырявая, но вполне сгодится для тепла. Зимние вещи в гуманитарной организации выдали. Все хорошо, продержусь как-нибудь.

– Может быть, поедем с нами?

– Как обычно, будете зимовать в Сен-Мари де ля Мер? – оживился старик. – Прекрасное место. Когда-то там, в устье Роны, я познакомился с прекрасной Леонисией. Ей было лет семнадцать. Ах, как она была тогда хороша! Чертовски хороша. Как ты сейчас. С каждым годом ты все больше становишься похожей на мать.

– Жаль, что я совсем не помню ее… – вздохнула Моника. – Она как чувствовала, приехала тогда снова к Цыганской Марии. Просто тянуло ее туда. Чтобы там умереть!

– Нет, чтобы родить тебя! – воскликнул старик. – Я помню, как я взял тебя на руки на следующий день после родов. Такую крошечную… Я обещал твоей матери, что никогда, никогда не брошу тебя и не дам в обиду!

– Я знаю, Мориа, – сказала цыганка. – Ты помогал меня воспитывать, как мог. Несколько лет провел в таборе, приезжал ко мне в Румынию…

Мне было не по себе, как будто я присутствовал при глубоко интимном разговоре близких родственников или любовников. Казалось, про меня снова забыли. Я смотрел на Улисса, который, наевшись, дремал, примостившись у ног старика.

– Испеку картошку! – вдруг сообщил старик, поглядывая на меня. – Поможешь, Тимош?

– Конечно.

– Эту картошку сам накопал тут, неподалеку. Когда убирают овощи, очень много на полях остается. Морковка, картошка, капуста. Здоровая еда! Я хожу, собираю. Вот, у меня погреб сзади вырыт, там хранятся запасы на зиму.

– А в бесплатную столовую вы не ходите?

– Будем на «ты», Тимош, раз уж Моника привела тебя сюда. Раньше она никого не приводила. Все меняется. Имей в виду, что имена, даты, всякие «ты», «вы» на моей территории ничего не значат. У меня свое время и свои правила.

– Хорошо.

– Я редко бываю в таких заведениях. Пока могу, стараюсь сам. Две руки, две ноги – значит, все могу.

Старик проворно зарыл в тлеющие угли картофелины и дал мне палку, чтобы я их помешивал.

– Я принесу одеяла, чтобы укрыться! – сказал он и через несколько минут притащил из шалаша большие клетчатые пледы.

Мы выпили еще вина. У меня было странное ощущение, как будто в речи старика мне чудился едва уловимый акцент. Какой? Я не мог угадать.

– Какое странное имя – Мориа, – состорожничал я. – Что оно значит?

– Ничего, – протянул старик. – Для внешнего мира каждый должен как-то называться. Я зовусь Мориа.

– Так это… не твое настоящее имя?

Мориа посмотрел на меня смеющимися черными глазами, которые казались двумя горящими угольками на бледном морщинистом лице.

– Настоящие имена записаны в другом месте, молодой человек! Кажется, ты назвался Тимошем!

– Мориа… – сказал я, вспоминая. – В Израиле, кажется, есть такая священная гора.

– Точно! Есть! – радостно подтвердил старик. – На этой горе когда-то праотец Авраам собрался принести в жертву Всевышнему сына своего Исаака. Когда-то сам царь Давид купил на вершине горы у крестьянина участок земли и построил там жертвенник. А потом царь Соломон построил на горе Мориа знаменитый храм. С тех пор она чаще называ ется Храмовой горой. Несмотря на то что храм давно разрушен!

– И еще Мориа был учителем Елены Блаватской.

– Да, белым учителем знаменитой основательницы Теософского общества и путешественницы был Мориа. Но это – простое совпадение.

Однако, этот старик был не так прост! Я был удивлен и не знал, что и думать.

– Откуда ты родом? – спросил я.

– Из ниоткуда, как все мы, как ты и она, – буркнул Мориа. – Сами не знаем точно, откуда пришли, куда идем… Или ты знаешь?

– Нет, – смутился я. – Моника сказала, тебе по душе, чтобы тебя называли парижским клошаром.

– Все мы – босяки и бродяги, плебс, трэмпы, хобо, клошары, «рыцари ночи» и «фавориты луны» – не важно. Но сегодня мы случайно пересеклись в этой точке пространства! Значит, в этом есть высший промысел, – с некоторой торжественностью резюмировал Мориа. – Когда-то в Британии бродяг вешали на деревьях, несколько тысяч человек погубили. Спрашивается – за что? С ходом лет общество становится все более жестоким к тем, кто выпа дает из Системы, становится непохожим на остальных. А присмотреться – клошары – те же Божьи птички. Не просто нищие, бездомные бедолаги, заплутавшие по жизни. Клошары живут по заповедям. «Хлеб наш насущный даждь нам днесь…» И все самое главное у них при себе, хоть имуществом они и не разжились.

– Ты хочешь сказать, клошары – те же юродивые? На Руси было много таких Божьих птичек…

– Юродивые? Отнюдь! – возмутился старик. – Диоген или Иисус ближе к клошарам, чем алчные попрошайки с Елисейских Полей. А самый знаменитый клошар, по-моему, Леонардо да Винчи. У него никогда своего угла не было, хотя и жил он частенько в роскошных дворцах. Даже последний свой приют – замок – он принял в подарок от Франциска I на склоне лет, так уж ему захотелось. Погостил там – и ушел вскоре. У клошаров другие понятия о быте, комфорте, собственный взгляд на мир. Внутренняя и внешняя свобода – главный смысл существования. Клошары неизбежно выпадают из плоскостных понятий о человеческих ценностях. Они не боятся быть собой и грести против мейн-стрима. Обретаются на улицах, едят, что Бог пошлет, не голосуют на выборах, просто живут, как деревья или цветы. Мне по душе бродяги. Я из этого племени. Впрочем, довольно!

Хотелось задать ему еще несколько вопросов, но Мориа виртуозно свернул дискуссию, хлопнув в ладоши:

– Картошка готова! Тимош, вытаскивай!

Я с непривычки довольно долго провозился, выуживая горячую картошку из тлеющих угольков. Мориа между тем зажег несколько керосиновых ламп вокруг стола.

– Прекрасный вечер! – сказал он. – Я рад, что сегодня вы мои гости!

– И мы, – посмотрев на меня, произнесла цыганка. – Тимош, смотри, какое тут звездное небо! Когда мы останавливались в Сен-Дени, я не видела такого.

– Стоит только отойти подальше от центра города, и в небе открываются чудеса. Моника, ты это знаешь, правда?

Девушка кивнула. Она плотнее закуталась в шаль и прижалась ко мне. Я обнял ее и накрыл пледом. Старик немного подвыпил и разговорился.

– Почему ты живешь тут, а не в городе? – спросил его я.

– Я не хочу жить в городе. Современные города – это монстры, страшные чудовища! – раскачиваясь в кресле, изрек он. – Они губят человека, высасывают из него душу. От человека в результате остается только оболочка. Что едят, пьют, видят, чувствуют жители городов? Верхние этажи понятия не имеют о том, что делается на нижних. Город разделен на десятки не пересекающихся между собой пространств. Ты слышал о параллельных мирах? Это не вымысел – это большие города. Там миллионы параллельных, не пересекающихся никогда судеб и жизней. Единство – только иллюзия. Колоссальная иллюзия, подменяющая реальную жизнь.

– Но ведь ты живешь совсем неподалеку от города, – сказал я. – Если ты не любишь города, почему ты не уехал куда-нибудь в Прованс или еще дальше – в тайгу, например? У нас в Сибири такие просторы! Старообрядцы, которые не принимали новых религиозных норм, уходили как раз туда…

– Человек слаб, – погрустнев, ответил Мориа. – Я тоже слаб и люблю свои слабости. Города – как наркотик. Они привязывают к себе. Особенно «города света»… Такие, как Париж или Лос-Анджелес.

– Ты бывал в Штатах? – изумился я.

– А где я только не бывал! – подмигнул старик. – У меня была долгая жизнь… Мне точно известно, что все в мире условно. Я пил горькую с бомжами, которые когда-то были миллионерами, знавал свихнувшихся интеллектуалов, встречал ужасных старух – первых красавиц прошлого времени. Все изменяется и уходит, ничего не имеет серьезного значения, кроме души.

– Расскажешь потом что-нибудь из своей жизни? – сонным голосом попросила Моника. – Я так люблю слушать твои рассказы. И стихи…

– Стихи? – изумился я. – Ты еще пишешь стихи?

– Да, было когда-то. Возможно, они самое настоящее, из всего, что у меня когда-либо было. В какой-то момент я понял, что изначальная суть слова где-то там… – Мориа показал в небо. – Слова только подменяют суть, не выражая ее. Слишком много шума, а прислушаешься – за ним все та же тишина.

– Так ты дашь мне почитать твои стихи? – попросил я старика.

– Поживем – увидим! – отмахнулся он. – Дело давнее, прошлое. Я вообще не уверен, что они у меня сохранились. Эй, молодежь! Мы засиделись, поздно уже. Давайте ложиться!

– Мориа, можно мы останемся у тебя? – неожиданно для меня тихо спросила Моника. – В таборе все уже улеглись, наверно.

– А что мне скажет потом дядя Янош? – строго сдвинул брови старик. – Как я посмотрю ему в глаза?

Моника смутилась, а старик схватил ее за руку и рассмеялся своим отрывистым веселым смехом:

– Испугалась? Я пошутил. В мире ничему нельзя верить на слово. Слова только искажают смысл. Ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Неужели ты думаешь, что я мог бы в чем-то отказать, когда меня просит моя любимая девочка?

– Спасибо, Мориа… – Цыганка порывисто обняла старика и поцеловала.

– Полно, полно… Я старый, уже забыл, как это бывает… – расчувствовался бездомный. – Бегите в шалаш, берите спальные мешки, забирайтесь в них. Под вами будет роскошная медвежья шкура!

– Мы можем спать в одном… – в свою очередь покраснев, выдал я.

– Кто бы сомневался! – хитро усмехнулся старик. – Знали бы вы, что я в ваши годы вытворял! Марш в мешки, я тут приберусь немного. Чтобы к моему приходу крепко спали, а то нажалуюсь дяде Яношу!

Взявшись за руки, мы проворно юркнули в шалаш. Как ни странно, внутри было довольно тепло. Или просто мне так показалось? Спальный мешок пропах табаком, запахами земли и старости. В нем было так тесно, что мы едва поместились вдвоем.

Мы провалились в абсолютную близость тел, как в безд ну, и целую вечность не могли оторваться друг от друга. Наверно, это была одна из прекраснейших и наистраннейших ночей в моей жизни.

Я проснулся оттого, что у меня затекло все тело. Двигаться я боялся – обнимая меня руками, ногами, крепко спала Моника. Я залюбовался тем, как слегка подрагивают во сне ее длинные иссиня-черные ресницы. Утренний свет уже пробивался через дверцу шалаша. Отчаянно хотелось курить. Я осторожно попытался вылезти из мешка, не разбудив Монику. Она медленно перевернулась, пробормотала что-то, тронула мою руку, не просыпаясь. Я вдруг обратил внимание, что дверь шалаша бережно подоткнута снаружи одеялами. Что за черт!

Я с трудом открыл дверь. Старик, укутавшись пледом, задумчиво раскачивался в кресле. Его глаза были полузакрыты. Рядом примостился верный Улисс.

– Доброе утро! – шепотом сказал он, не поворачиваясь ко мне. – Цыганская принцесса еще спит?

– Да, – также шепотом ответил я.

– Хорошо, пусть отдыхает, она устала, – улыбнулся Мориа. – Потом ей предстоит долгая дорога…

– А ты что же, не ложился?

– Старость – не радость, – усмехнулся он. – Через ночь не спится. А по утрам думается особенно хорошо, голова светлая. Там неподалеку есть общественный туалет, бесплатная кабинка. Пробегись до нее с Улиссом, собака разомнется, да и ты согреешься.

– Спасибо! – Я был удивлен. Во всех предыдущих случаях бомжей, с которыми я встречался, вовсе не заботила проблема туалетов. Где были они – там были и отхожие места.

– Вперед, Улисс!

Услышав свое имя, собака быстро вскочила на лапы и понеслась, радостно повизгивая, впереди меня.

– Смотри, какой великолепный рассвет! – жмурясь, сказал мне старик, когда мы с Улиссом вернулись. – Бери одеяло, садись рядом – все ускользает слишком быстро. Эх, красота!

Зрелище на самом деле было необыкновенным. Из-за деревьев медленно вырисовывались прозрачные, как на акварелях, солнечные лучи, раскрашивая небо во все оттенки золотого и розового. Улисс осторожно лизнул мне руку, я погладил его по лоснящейся мохнатой голове:

– Красавец!

– А то! Обижаешь! Собака и человек дружат с давних времен.

– Почему Улисс?

– Просто он тоже похож на бродягу.

– Ты его держишь, чтобы получать деньги и бесплатные консервы? – спросил я.

– Что? Ради консервов? – расхохотался старик. Его кашляющий смех еще долго разносился по округе.

– Я сказал что-то не то? – сообразил я. – Просто я до этого общался с нищими на набережных… Извини.

– В Париже больше трехсот тысяч собак, не всех держат ради бесплатных консервов! Пес – первый и единственный друг человека. Много тысяч лет мы уже вместе! – сказал старик, похлопав Улисса по черным бокам. – Лучше сам буду голодным, а его накормлю! Да и вообще, мы почти родственники. Ты слышал о том, что когда-то потерявших мать щенков вскармливали женщины?

– Нет, честно говоря…

– Это так. Собака – единственное животное, добровольно признавшее человека, позволившее приручить себя. Этот выбор надо уважать, правда, Улисс?

Животное довольно заурчало, позволяя ласкать себя.

– В Париже и Страсбурге мне привелось наблюдать другое отношение к собакам, – сказал я. – Бомжи делают на них бизнес.

– Это равносильно святотатству! – эмоционально ответил Мориа. – Во многих странах собакам поклонялись, а греки считали, что пса выковал сам бог Гефест. Их часто хоронили вместе с хозяином, как ближайших друзей. Собаки всегда скрашивали человеческое одиночество… Тимош, давай, покурим! – словно читая мои мысли, произнес старик. – У меня есть классный табак!

Старик осторожно выколотил видавшую виды старую трубку, достал из-под одеяла расшитый мешочек, отсыпал на ладонь табак, вдохнул с удовольствием, набил трубку и раскурил ее.

– Ах! Какой аромат! – сказал он, зажмурившись от удовольствия. – Пробуй!

Я затянулся и едва не закашлялся с непривычки. В трубке находилась очень крепкая, горьковатая табачная смесь с привкусом смолы, дыма и пряностей. Никогда не пробовал ничего подобного.

– Что это? – спросил я.

– Моя гордость! – довольно сообщил старик. – Настоящий восточный табак, высушенный на солнце. Мне его привез мой друг араб. Знает мои слабости, чертяка!

Мы по очереди курили трубку. Временами старик впадал в состояние, похожее на легкую дремоту. Я украдкой разглядывал его.

Он совсем не походил на тех бомжей, виденных мною прежде. Он был довольно опрятен, хозяйственен, а в глазах его поблескивали ехидство и живой интеллект. Они как будто жили отдельной жизнью на испещренном морщинами лице. Они почему-то показались мне знакомыми – эти глаза.

– Что будем делать сегодня? – спросил я на всякий случай тихо, думая, что Мориа дремлет.

– Хочешь прогуляться на Пер-Лашез? – спросил старик, не открывая глаз. – Любопытное местечко!

– Пер-Лашез? Знаменитое мемориальное кладбище? Да, хочу, наверно!

– То-то же! – удовлетворенно кивнул старик. – Пойдем! Покажу вам много диковинок. Кладбища не так просты, как кажется на первый взгляд.

В этот момент неподалеку раздался цыганский пароль. Старик приложил палец к губам:

– Исчезни! Я со всем разберусь.

Я мгновенно рванулся в сторону кустов и залег на землю, сдерживая дыхание.

– Ты здесь, Мориа? – раздался знакомый мне голос дяди Яноша. – Привет, дорогой!

– Приветствую, старина Янош! – ответил клошар и добавил язвительно: – Не дождетесь!

Он встал навстречу цыгану и обнял его.

– Какими судьбами? Будешь чай?

Я видел, что дядя Янош, хлопая Мориа по плечу, подозрительно оглядывается вокруг.

– Скажи, Мориа, моя племянница Моника сегодня ночевала у тебя?

– Да-да, – хрипловато прошамкал тот, – у меня, как всегда.

– А она… была одна?

– Нет, конечно! – присвистнул старик. – Не одна.

Я еще глубже вжался в землю, щеками ощутив колючую пожухлую траву. Он что, с ума сошел? Я видел, как дядя Янош напрягся и побагровел.

– С кем она была? – спросил он.

– Со мной, конечно! Разве старый парижский клошар Мориа оставил бы в Венсенском лесу одну такую красавицу, племянницу друга, почти что дочь? – спросил бездомный, хохоча и игриво хватая дядю Яноша за рукав.

Багровость лица Яноша почти моментально сменилась больничной бледностью. Он опустился на стул, подставленный стариком, стирая со лба испарину:

– Ну и напугал ты меня, Мориа. Нельзя же так!

– Выпьешь травяной чай с ромом, Янош? У меня как раз вода вскипятилась. Полегчает!

– Пожалуй, выпью, – вздыхая, согласился цыган. – Время идет, а ты не меняешься. Чай с ромом на рассвете – это в твоем репертуаре!

– А чего мне меняться? Мне и так хорошо! Ты же знаешь, я завис между временами, следовательно, вечен! – рассмеялся Мориа, хлопоча с бутылкой и чашкой.

– Неисправим! – безнадежно махнув рукой, констатировал барон, понемногу успокаиваясь. – А где сейчас Моника?

– Спит еще моя пташка! – не моргнув глазом ответил старик. – Как дитя, спит! Ночью болтали с ней допоздна.

– А можно я на нее посмотрю? – неуверенно спросил цыган.

– Только тихонько, не разбуди ее. У нее были тяжелые дни.

Дядя Янош крадучись направился к шалашу и приотворил дверь. Несколько секунд он с умилением смотрел внутрь, потом на цыпочках вернулся к костру:

– Правда, спит! Давай свой чай!

Цыган залпом проглотил чашку огненного ароматного чая и расслабился.

– Все-таки никто лучше тебя чай не заваривает! – причмокнул он. – Впрочем, как и кофе.

– Успокоился, хлопотун? – деловито спросил Морис. – Шакшуку будешь? Помнится, ты любил яичницу…

– А, давай! – махнул рукой цыган. – И еще рому, пожалуй, плесни. В расстройстве я.

– А что такое? – вполне невинно полюбопытствовал Мориа, ловко поджаривая лук на сковородке.

– Я думал, пророчество Леонисии уже начало исполняться. Испугался. Может, пронесло. Ложная тревога.

– Ты думаешь…

– Тот молодой парень, он так смотрел на нее! А она на него! Я думал, все, стрелки сошлись, ничего не изменишь.

– Кто знает… – Мориа влил на сковородку яйца, присыпав их мелко нарубленной зеленью со специями.

– Ты думаешь, все обойдется? – с надеждой вопросил дядя Янош, глядя на старика.

– Я думаю, все будет, как будет. А ты не переживай понапрасну, лучше поешь.

– Классная шакшука! – похвалил цыган. – Ты молодец!

– Со времен Марокко рецепт помню. Давно это было…

Дядя Янош поспешно доел яичницу, выпил еще чаю и встал:

– Ну, пошел я. Надо приглядывать за цыганами. А то разбредутся, как бараны без пастуха…

– Добро.

– А Моника… Она у тебя останется?

– Пусть будет там, где ей хорошо! Она большая девочка, сама решит.

– Ты уж приглядывай за ней, Мориа. Ты же все знаешь… – немного заискивающе попросил дядя Янош. – Я с ума сойду, если это случится. Не прощу себе никогда.

Мориа, негромко насвистывая что-то, возился с посудой и сделал вид, что не слышал последней ремарки.

– Ступай, Янош. И за Монику не беспокойся. Она тут под надежной защитой.

– Да… Спасибо, Мориа.

Барон поглубже надвинул шляпу и удалился, несколько раз рассеянно оглянувшись. Убедившись, что все стихло, я поднялся с земли и отряхнулся, разминая озябшие конечности.

– Что, замерз, герой? Давай тоже чаю с ромом хлебни. Бодрит! И шакшука как раз осталась. Говорят, ее очень любил Артюр Рембо в свой африканский период. Сейчас позавтракаем!

В этот момент, протирая удивленные глаза, из шалаша показалась встревоженная Моника.

– Вы не спите? – спросила она. – А мне такое приснилось…

– Что, принцесса моя?

– Как будто сюда дядя Янош приходил и Тимоша искал.

– Это только сон, моя красавица. Умывайся и приходи к нам. Мы как раз собирались завтракать.

– А я как раз такая голодная! – улыбнулась Моника и посмотрела на меня. Я вдруг смутился.

– А мы с твоим приятелем решили сегодня пойти на Пер-Лашез! – торжественно сообщил Мориа.

– Что? – удивилась Моника и посмотрела на старика пристально. – С чего бы это?

– Не знаю, давно не был. Соскучился. Завтракаем – и в путь!

Мы поели и помогли старику убрать посуду. Он явно воодушевился и пребывал в прекрасном настроении, напевая что-то себе под нос.

– Ты уверен, что мы хотим именно на Пер-Лашез? – озабоченно посмотрела Моника на старика.

– Более чем! – ответил он весело. – Я там не был почти семь лет. Интересно глянуть, что изменилось.

Минут через тридцать мы выдвинулись с места стариковской стоянки. Уверенно он повел нас тропинками и закоул ками, мы пересекли окружную дорогу и направились в сторону кладбища. На удивление, старик шел в весьма хорошем темпе.

– Вот тут прачечная, где я стираю белье. Вообще-то, она для рабочих, которые дорогу обслуживают. Но я давно подружился с ними. Один раз в неделю они оставляют дверь в прачечную открытой. Тогда я прихожу и делаю постирушки.

– А ты хорошо знаешь маршрут! – удивился я, глядя, как старик ловко срезает расстояния, петляя переулками.

– Тимош! Я этот город знаю как свои пять пальцев. Еще с семидесятых. Он подобен призраку, мое наваждение. Я бежал от Парижа полжизни, чтобы вторую половину провести в его душных объятиях. Это иллюзия, что есть один Париж. Парижей десятки, сотни, миллионы – столько, сколько людей, которые его видят, сколько книг написано о нем и сделано его фотографий. Париж – город-фантом, он сам давно забыл, какой он есть на самом деле. Впрочем, мы почти у цели. Тимош, Моника, вы любите кладбища так же, как люблю их я?

– Не обращай внимания, – прошептала мне на ухо цыганка. – У него просто бзик на этой теме. С детства слышу про Пер-Лашез, но ни разу там не была.

– Вы можете получить план кладбища и тематические маршруты! – деловито сообщила нам тетка при входе.

– Спасибо! Мы получше многих тут ориентируемся. Добро пожаловать в город мертвых! В нем больше девяноста кварталов, и все густо населены! – торжественно провозгласил между тем Мориа. – Хотя нам порой только кажется, что мертвые мертвы, а живые – живы. Иногда все оказывается ровно наоборот. Кладбища бывают порой такой же иллюзией, как все остальное в этом мире.

– А почему кладбище так называется? Есть какая-то история? – спросил я.

– Конечно, есть, – кивнул старик. – Вокруг этого легенд больше, чем вокруг всех кладбищ мира, вместе взятых. Когда-то Пер-Лашез было простым городским кладбищем, заложенным на Шароннском холме, на месте бывшего поместья духовника и наставника Людовика XIV, его звали отец Ла Шез д’Экса. Поместье выкупили для кладбища муниципальные власти. Отсюда и его название. Здесь же находился дом призрения ордена иезуитов. Тут были оранжереи, гроты, сады и фонтаны. Но орден разорился, монашеские земли были проданы городским властям, а новое городское кладбище богатые парижане игнорировали. Квартал Бельвиль считался простецким, к тому же от центра Парижа далеко вато…

– И как же обычное кладбище стало таким пафосным?

– Очень просто. Сюда для затравки и поднятия его престижа перенесли косточки разных знаменитостей: Элоизы, Абеляра, Бомарше, Мольера… Их могилы стали настоящими произведениями искусства. На месте дома иезуитов построили часовню. И народ потянулся потихоньку вслед за великими. Иногда короли делают свиту. И создают моду на места упокоения. К тому же архитектор Броньяр, автор проекта биржи, проделал хорошую дизайнерскую работу. Пер-Лашез стало похожим на английский парк. Сегодня тут полно туристов, а места стоят баснословных денег.

– А почему ты всегда мне говорил именно о Пер-Лашез? – вдруг, наморщив лобик, спросила Моника. – Я помню, еще в детстве… В Париже ведь полно кладбищ! Ты давно обещал привезти меня сюда, но так и не привел. До сегодняшнего дня.

– Наверно, просто время пришло. Я не хотел причинять тебе боль, – рассеянно глядя на надгробия, сообщил Мориа. – Пер-Лашез – уникальный угол Парижа. И этим всегда притягивало меня. Именно здесь произошло последнее сражение между версальцами и защитниками Парижской Коммуны в 1871 году. Представляете, тут велись реальные военные действия! Коммунары отступали, используя надгробные памятники и склепы как прикрытия. Еще горячая кровь погибших и расстрелянных струилась по земле, в которой давно гнили мертвецы. Тут похоронили тех, кто погиб за то, что сегодня называют демократией, – участников рабочего движения и Сопротивления. Вам не кажется это символическим? В память об этом событии воздвигли мемориальную стену. Она особенно нужна покойникам, конечно! А мы с вами сейчас проходим через центральный вход и попадаем на территорию призраков. Хотя кто знает, где их больше…

– Я слышал, тут студенты когда-то строили баррикады, – задумчиво сказал я.

– Да, в 1814 году, когда Наполеон отрекся от престола, а русские и союзнические войска вошли в Париж, несколько сотен отважных студентов действительно пытались поставить баррикады на пути наступавших армий. Естественно, они были разбиты, а казаки, захватив кладбище, устроили здесь свой лагерь.

– Я боюсь захоронений! – поежилась Моника, споткнувшись о полуразвалившуюся могильную плиту. – Здесь так мрачно.

– А что их бояться? Бойся живых! Это современная идеология заставляет людей бояться смерти и цепляться за жизнь. Без этого не будет ни государства, ни общества. На самом деле все сложнее и проще. Кладбища – всего лишь книга мертвых. Чтобы прочесть ее, нужен особый шифр. У живых его нет. Представляете, сколько тайн, легенд под каждой могильной плитой! И сколько трагедий! Здесь покоятся замученные в фашистских лагерях. Страшная смесь имен и времен. Люди, несовместимые в жизни, спокойно полеживают по соседству. Именно этим мне до некоторых пор Пер-Лашез даже нравилось…

– А что изменилось? – удивился я, лавируя вслед за проворным стариком, между плотно прижатыми друг к другу надгробиями.

– Потом меня жизнь стала интересовать больше смерти, я начал находить радость не только в распаде! – расхохотался старик и показал мне язык. – Правда, это обилие холодного мрамора вокруг поражает воображение? А ведь когда-то мы с подружкой умудрялись оставаться тут на ночь и заниматься любовью… Необыкновенные ощущения.

– Ну и нервишки у тебя! – присвистнул я. – А что стало с твоей смелой подружкой?

Лицо Мориа как будто подернулось на мгновение сероватой дымкой. Мне показалось, что вопрос был ему неприятен.

– Она ушла от меня. Сегодня это абсолютно не важно. Все разлуки в мире условны. Как, впрочем, и встречи.

– Почему она ушла? – спросила Моника. – Ты никогда не говорил мне об этом.

– Просто взяла и ушла. Но до этого я сам ушел от нее, сегодня это тоже уже совсем не важно. Я однажды позволил себе стать клошаром и ушел. Все люди куда-то уходят. И не будем больше об этом.

– Ладно. Но ты расскажешь – когда-нибудь?

– Возможно… – Мориа нахмурился. – Тимош! Ты говорил, что ты из России?

– Ага.

– Вокруг полно русских захоронений. Я покажу тебе несколько. Вот там открыт к годовщине победы во Второй мировой войне памятник русским солдатам, которые сражались вместе с участниками французского Сопротивления.

Еще некоторое время мы попрыгали между надгробиями.

– А как вы думаете, чья вот эта скромная могилка? – указал рукой Мориа, внезапно остановившись.

– Не знаю, – задумалась Моника и наклонилась, вчитываясь в имя. – Не разберешь! Все стерлось.

– Знаки стираются, память уходит. Это могила великого Мольера! – вздохнул старик. – Кто помнит его сегодня? А рядом расположился Лафонтен. Он и при жизни никогда не имел своего угла. Представляете, какие у них могут быть интеллектуальные беседы по ночам? Впрочем, идем дальше! Видите – деревья вокруг? На Пер-Лашез больше пяти тысяч деревьев! Это кладбище зеленее и благоуханнее многих парков Парижа!

– А это чья могила? – спросил я, вчитываясь в надпись.

– О! – обрадованно сказал старик. – Любовницы Робеспьера, Элеоноры Дюпле, самоубийцы. Даме в страшном сне не могло привидеться, что у нее всегда будет полно записок и надгробных надписей девиц, страдающих от неразделенной любви. Удивительно, но в мире до сих пор процветает язычество в самых примитивных формах! Для общения с высшей сущностью обязательно нужен посредник. Не важно, что он давно мертв… А ты слышал что-нибудь о княгине Демидовой?

– Ничего особенного! – признался я. – А что?

– Так я тебе расскажу – это удивительная личность. Около ее склепа всегда настоящее паломничество.

– Почему? – уточнила Моника.

– Говорят, при жизни она очень интересовалась черной магией. И теперь после смерти ей нет покоя. В ночь полнолуния она встает из гроба и проводит черные мессы… Сатанисты со всей Европы приезжают на Пер-Лашез, чтобы пробраться в ее склеп и провести ритуал. По пути еще к Папюсу заглядывают, так, преклонить коленки от сглаза на всякий случай.

– Неужели ты веришь в эту белиберду? – ухмыльнулся я. – Черная магия, мессы, покойники и все такое… Ведь полная дичь!

– Дичь – не дичь, – урезонил меня Мориа. – В сатанинских ритуалах есть определенная сила, по себе знаю. Только лучше в это дело не соваться – это точно!

– Ты что, принимал участие в черномагических ритуалах? – широко распахнув ресницы, спросила Моника.

– Был грешок, не скрою, – кивнул Мориа, глядя куда-то в сторону. – Ничего особенного. Потом, правда, плохо было. В обморок падал, чуть в мир иной не отошел… так, заглянул одним глазом. Но это, наверно, было от жары и летнего солнцестояния. Или перебрал просто-напросто в тот день, не помню уже.

– А еще такие странные могилы тут есть? – оглянулась вокруг Моника.

– Сколько угодно! – радостно сообщил старик. – Пер-Лашез – самое странное кладбище в мире. Вот, например, на могиле одного эзотерика, Алена Кардека, молятся, загадывают желания и духов вызывают. Несчастного спирита даже после смерти взорвать пытались! А еще, принцесса, есть и по твоей части могилка.

– Что ты хочешь сказать? – нахмурилась Моника.

– Мистик один тут похоронен. Так к нему со всей Европы ясновидящие приезжают, чтобы на его могилке ровно в полдень карты Таро раскинуть. И к мадам Ленорман последователи регулярно приходят гадательный дар перенимать. Только, говорят, пока никому он не передался. Зато карты на ее могиле зарядить можно. Ты случайно не хочешь попробовать? – подмигнул Мориа. – Может, потом и у тебя гадание лучше пойдет?

– Не-е-ет! – замахала руками цыганка. – Не хочу. Это же нельзя!

– Ладно, долой мистику, идем дальше. У нас тут никто бесплодием не страдает? – похихикивая, спросил Мориа. – Кроме меня, конечно. Но у меня уважительная причина – почтенный возраст.

– Да нет вроде, – ответил я, переглянувшись с Моникой. – А что?

– А то не пропустите шанс подлечиться! – засмеялся Мориа. – Вон в той стороне – могила одного коммуниста-утописта, Огюста Бланки. По кое-каким свидетельствам, обладает редкими лечебными свойствами. Во всяком случае, сюда съезжаются поклонники фаллических культов со всего мира. А еще женщины, страдающие бесплодием. Говорят, посидишь чуток на надгробном камне, рядом со статуей, – и потенция сразу восстанавливается, беременность наступает мгновенно. Редкой плодовитостью обладает уважаемый коммунист! Даже в могиле!

Мы с Моникой прыснули. Старик явно был в ударе. Он беспрерывно хохмил и рассказывал увлекательные истории из жизни знаменитых покойников.

– Если не ошибаюсь, Оскар Уайльд где-то тут захоронен? – проявил эрудицию я.

– Ага, вон в той стороне! Гениальный бедолага отсидел в английской тюрьме за гомосексуальный роман с лордом Альфредом Дугласом и в отчаянии бежал в Париж, который служил его единственным утешением. Его бросили старые друзья, жена и дети сменили фамилию, имущество было продано с аукциона, книги не продавались. Король утонченного парадокса, рафинированный эстет жил в дешевом отеле, бродил по бульварам и кабакам, пил абсент… А потом нашел на Пер-Лашез последнее пристанище. От менингита скончался – в полном забвении, – теперь вон там отдыхает. На могиле его летящий сфинкс, – показал старик рукой в глубину кладбища. – Но мы не пойдем туда. Там всегда однополые коллеги собираются и, бывает, такое вытворяют… Не для нежных де вичьих глаз.

– А за его могилой сейчас ухаживает кто-нибудь?

– Внук его, Мерлин Холланд, за могилой присматривает. Я с ним разговаривал несколько раз, давно, правда, дело было. Сам он в Бургундии живет, не каждую неделю в Париже бывает. Не позавидуешь ему! Все время вынужден с голубыми общаться. Его дед, король слога и стиля, давно превратился в рекламный плакат европейских гомосексуалистов. Поэтому и на его могиле всегда бардак происходит. Геи сделали могилу знаменитого писателя культовым местом. Записки оставляют. Почитай их только – спать неделю не будешь! Они просят, чтобы Господь при содействии бедняги Уайльда на них однополую любовь ниспослал! Ай-яй-яй! Считается, что на могиле Уайльда, чтобы обрести свою любовь, надо оставить отпечаток губной помады. Холланд уже и таблички вывешивал с просьбой надгробие не осквернять, и к властям обращался. Бесполезно! Вот и мается внучок, помаду с надгробия отмывает. Уже несколько раз вызывал специальные службы – просто так помаду не ототрешь! А еще некоторые баллончики с краской приносят, раскрашивают могилку на свой вкус…

– Какая дикость! – ужаснулась Моника. – А еще говорят, цыгане нецивилизованные. Но у нас, по крайней мере, никто чужие надгробия не разрисовывает!

– Цивилизованность – весьма условная штука, как и все вокруг. А кстати, где похоронен Сергей Есенин? – вдруг совершенно серьезно спросил Мориа.

– Ты знаешь Есенина? – удивленно посмотрел я на нашего провожатого.

– Есенин? – смешно, по слогам, переспросила Моника. – Кто такой?

– Этот русский был женат на Айседоре Дункан, знаменитой босоногой танцовщице, по которой в начале века сходило с ума полмира! – пояснил старик цыганке. – Она тут неподалеку похоронена.

– Сергей Есенин – знаменитый русский поэт! – обиделся я. – У него было много женщин. И у него замечательные стихи.

– Прочитай что-нибудь! – вдруг попросила цыганка.

– Сыпь, гармоника! Скука, скука, гармонист пальцы льет волной… – вдруг первым пришло мне в голову, и я, удивляясь самому себе, на одном дыхании прочел стихотворение до конца. – Это как раз посвящено Айседоре Дункан.

– Ничего не поняла, но красиво! – сказала Моника. – Он любил ее?

– Есенин был гораздо моложе Айседоры и любил не только ее, но еще пьянки, друзей и, конечно, стихи. Ей было тяжело. Ради Есенина в жестокие годы после революции Дункан переехала в Россию и даже открыла там школу танцев для девочек. Но ничего хорошего не вышло… Ужасная смерть, – уточнил Мориа. – Она погибла от того, что ее ажурный шарф обмотался вокруг автомобильного колеса и задушил ее. Иррацио, которое всегда вокруг творческих личностей, вторглось и в ее жизнь. Она не зря танцевала свои босоногие танцы-менады, вызывая первобытные энергии.

– Есенин, кстати, повесился в Петербурге, в гостиничном номере, – добавил я.

– Повеситься? Б-р-р-р! – передернулся Мориа. – Это некрасивая, страшная смерть, против норм всех религий, кстати. Достойный итог дионисийских безумств поэта, потерявшего контроль над стихийными духами, которых сам и выпустил! Поэты подчас прорываются в мир из хаоса как вестники, но ввергают в хаос все вокруг себя. И разрушают прежде всего свою душу… А заодно и души тех, кто находится рядом.

– А разве смерть бывает нестрашной? – спросила Моника. – О каких дионисийских безумствах ты говоришь?

– Забудь. Аполлон и Дионис – тоже примитивизация гораздо более серьезных процессов. Будешь думать об этом – поедешь мозгами, как Ницше. Смерть сама по себе – грандиозный обман! – заявил вдруг старик. – Мертвецы изощренно прикалываются над живыми. А сами наблюдают, что те будут делать… И тут такое начинается!

– Смотрите, что тут краской написано, на склепе, – вдруг сказала Моника. – Джим Моррисон! И стрелка – вон туда. И еще через две могилы – такая же надпись! Это что, тот самый легендарный Моррисон из группы «Дорз»? И он на Пер-Лашез похоронен?

– Тут, тут он прохлаждается, негодник, – проворчал Мориа, и его настроение мгновенно испортилось. – Чем дальше – тем больше таких надписей будет. Срам какой! Кладбище превратили в какой-то балаган. Жалко родственников несчастных покойников. Пойдемте лучше, навестим Шопена. В отличие от Моррисона, он был настоящим композитором. Один из моих любимых!

– Нет-нет! – взволнованно возразил я. – Я тоже хочу увидеть могилу Джима. Собственно, я уже давно собирался это сделать…

Старик сгорбился, насупился и присел на край могильной плиты, закрыв руками лицо.

– Мориа! Что с тобой? Тебе плохо? – бросилась к нему Моника.

– Нет, все хорошо… Сейчас мы пойдем дальше. Вы на самом деле хотите увидеть ту могилу?

– Да, но если… – обеспокоенно начал я, но старик оборвал меня:

– Сейчас пойдем. Просто я на самом деле давненько не был в этих местах! – проворчал он. – Дайте старому человеку передохнуть!

Через несколько минут он встал, и мы продолжили наше путешествие. Старик пошел вперед, перестав обращать на нас внимание.

– Что это с ним? – спросил я у спутницы.

– Понятия не имею. Я его таким не видела! – изумилась она.

– Какая пошлость! – неслось впереди. – Когда я был тут в последний раз, такого еще не было! Памятники-то тут при чем? Могу себе представить, как костерят этого Моррисона родственники несчастных покойников. Ненавижу его.

– Скажи, Моника, – разволновался я, – а кем Мориа был в прошлом? Он наизусть цитирует классику, разбирается в литературе… Очень образованный человек! Как все-таки он стал клошаром?

– Я не знаю, – испуганно сказала девушка, – мы никогда не говорили об этом. Сам он всегда смеялся и говорил, что родился, как индийские святые, тридцатилетним. Я не знаю, что с ним было до этого. Возможно, он был писателем. Несколько раз видела, как он что-то пишет и прячет. Никогда не давал мне читать! Мне кажется, у него в жизни была какая-то драма. Наверное, он немного сошел с ума… Так говорил дядя Янош. Мне кажется, сегодня с ним явно что-то не то происходит.

– Я тоже заметил. Сколько ему лет?

– Лет семьдесят пять. Или даже восемьдесят. Мне кажется, он очень старый и мудрый.

Старик оказался прав: чем дальше мы шагали по кладбищу, тем больше вокруг становилось надписей, посвященных Моррисону и «Дорз». Они были нарисованы аэрозолями, нацарапаны ножами и выведены фломастерами. На нескольких надгробиях краской выведены целые куплеты из песен. Перед огромным, в рост, цветным изображением Моррисона на стене одного из склепов старик остановился, внимательно его разглядывая.

– Нет, совсем не похож, урод какой-то! – бросил он, плюнул и пошел дальше. Что-то определенно происходило с настроением нашего спутника. Он проявлял очевидные признаки сильного нервного беспокойства.

Наконец вдалеке послышались голоса, чье-то пение, за могильными памятниками мы разглядели довольно большую группу людей.

– Вот и могила Моррисона, – вновь ухмыльнувшись, шепотом сообщил старик. – Хотели – идите, полюбуйтесь на этот зоопарк. Я вас тут подожду.

– Это почему еще? – подозрительно спросила Моника.

– У меня с этим местом связаны не самые хорошие воспоминания, – заявил Мориа. – Не хочу туда идти – и точка. Тут посижу.

Мы пожали плечами и пошли в сторону последнего приюта знаменитого бунтаря. Неподалеку стояли два полицейских, которые со смертельной тоской в глазах уныло наблюдали за происходящим. А посмотреть было на что! Вокруг могилы, втиснутой между несколькими надгробиями, столпилось человек пятнадцать. Один парень с гитарой сидел поодаль и фальшиво, но довольно громко напевал что-то из «Странных дней». Два старых хиппаря, лет по шестьдесят пять каждому, благоговейно прикрываясь от полицейских рукавами, смолили самокрутку. В воздухе стоял устойчивый запах марихуаны, перепутать который ни с чем невозможно.

– Джим! Джим! Я люблю тебя! – орала экзальтированная девица, катаясь по земле и целуя могильные камни.

Жующий баббл-гам американец средних лет с довольным выражением лица снимал происходящее на видео, изредка показывая пальцами о’кей своему приятелю, стоявшему поодаль. Четверо молодых взволнованных ребят застыли, подобно ангелам с надгробий, глядя в пространство перед собой. Одна совсем юная, лет четырнадцати, девчушка с огромным портретом Моррисона шептала что-то одной ей ведомое, молитвенно сложив руки. Пара немолодых японцев принесла на могилу свежие цветы.

– А я и не знала, – прошептала мне на ухо Моника, – что столько людей еще помнят Моррисона. Он ведь совсем из другой эпохи.

– Просто есть то, что созвучно многим людям, даже спустя время, – тихо ответил я. – Хотя Моррисон, конечно, далеко не однозначная фигура. Неизвестно, чего он больше натворил – хорошего или плохого.

– Ты любишь его песни?

– Да. Они мне близки. Иногда мне тоже кажется, что я заблудился в этом мире и не вижу выхода.

Моника вдруг приподнялась на носочки и быстро поцеловала меня. Мы обнялись и встретились в долгом пронзительном поцелуе.

– Я первый раз в жизни целуюсь на могиле… – прошептала Моника, делая круглые глаза.

– Признаться, я тоже!

– Мы нарушаем все нормы! – рассмеялась Моника.

Парень с гитарой заиграл «Прорвись на другую сторону!». Народ взялся подпевать. И тут-то мне почудилось, что между памятниками мелькнула чья-то быстрая тень. Одновременно невесть откуда раздался живой, красочный голос Моррисона, перекрывший разом все остальные голоса поющих. Эхо бросало голос от надгробия к надгробию, делая его удивительно гулким и торжественным, стопроцентно узнаваемым.

– Прорвись на другую сторону! Прорвись на другую сторону!

Несколько мгновений длилась показавшаяся бесконечной пауза. Я видел, как один из полицейских покачнулся и прислонился к стенке склепа.

– Я знал, что так будет! – прошептал он.

У старого хиппи из пальцев выпала самокрутка. Ее подобрала сидящая на земле девица и сделала несколько отчаянных жадных затяжек. Американец продолжал тупо снимать видео, перестав жевать жвачку. У всех присутствовавших были совершенно одинаковые глаза – широко распахнутые то ли от ужаса, то ли от удивления. Моника прижалась ко мне всем телом, не очень понимая, что происходит. Я машинально продолжал обнимать ее.

Первой пришла в себя девчонка с портретом. С диким воплем: «Моджо! Я знаю, ты здесь!» – она бросилась прочь от могилы в направлении уже замершего голоса. За ней последовали остальные. Только обкурившаяся девица с самокруткой продолжала сидеть на земле, поглаживая могильную плиту и блаженно улыбаясь.

– Что произошло? – спросила меня Моника взволнованно. – Тот голос… Чей он был?

– Не знаю, – растерялся я. – Он очень похож на голос Моррисона. Наверно, чей-то дурацкий розыгрыш. Не волнуйся.

Один полицейский помогал второму, совершенно бледному собрату по профессии не потерять лицо и поскорее подняться. У того начиналась истерика.

– К черту это проклятое место! – визжал он. – Я хочу ловить бандитов, воров, но только не стоять больше на этом долбаном кладбище, около могилы этого придурка! Я тебе говорил, он мне снился уже трижды, как он из могилы выходит и ржет над нами, «фак» нам показывает!

– Спокойно, спокойно! – второй полицейский пытался телом прикрыть своего товарища и закрыть ему рот.

– Жду не дождусь, чтобы кости этого ублюдка обратно на родину выслали! Много чести этому наркоману и алкашу, чтобы его французская полиция охраняла! Я лично напишу бумагу в мэрию!

– Ну что? Как вам последнее пристанище грешника? – вдруг раздалось сзади. Нам на плечи легли чьи-то руки.

Мы с Моникой одновременно вздрогнули и обернулись. Там, посмеиваясь, стоял старый добрый Мориа. Он подошел к могиле и минуту простоял, глядя на нее и задумчиво качая головой.

– Да, Джим Моррисон, не скучно тут тебе, – вздохнул он. – Наколбасил ты за свою недолгую жизнь – теперь сполна расплачи вайся!

Через несколько минут разбежавшийся народ стал разочарованно подтягиваться обратно, все еще оглядываясь по сторонам.

– Эй, старик, ты не видел тут… такого молодого черноволосого красавца? Вот такого! – тыча пальцем в плакат, пристала к Мориа экзальтированная девица. – Я точно знаю, он только что был тут. Мы все слышали его голос…

– Не знаю я, о ком ты! – прошамкал наш экскурсовод. – Никого не видел. Гулял тут себе.

– Черт! Бестолковый глухой дед! – выругалась девица и, рыдая, в изнеможении опустилась на соседнее надгробие. – Такой шанс упустили!

– Надо отсмотреть пленку в инфракрасных лучах! – вдруг заявил американец. – Я в Интернете читал, что призраки так проявляются.

– Да, можно будет кучу зеленых срубить, если сам Моррисон проявится! Продать потом на телевидение, – озабоченно подтвердил второй. – Это же сенсация! Чур, я – в доле!

– А меня ты заснял? – спросил парень, который снова взял в руки гитару. – Ведь именно когда я пел, Джим появился. Наверно, я вызвал его духа своим голосом! Мне тоже полагается гонорар!

– Насмотрелись бардака? – вдруг, перестав паясничать, совершенно серьезно спросил нас Мориа. – Пошли отсюда! Сейчас еще экскурсия подойдет, я там, пока вас ждал, слышал. Называется «Тур к могиле Джима Моррисона». Со всей Европы придурков через Интернет собрали.

– И такое бывает? – изумилась Моника.

– И не такое тоже, – успокоил старик.

– Интересно, как бы воспринял все это сам Джим, если бы был жив? – риторически спросил я.

– Моррисон мертв! – взвился старик. – Он не переворачивается в могиле, но его душа горит в адских языках такого пламени, что вы себе и представить не можете эту боль, сводящую с ума с утра до вечера! Боль от того, что энергии Диониса разрушили не только его самого как личность, как поэта, – но и сотни, тысячи таких вот идиотов, которые молятся на него, как на икону! – Мориа показал в сторону могилы, где толпились фанаты. – За это он навечно проклят, это его самое страшное наказание!

– Не знаю, – усомнился я. – Для многих, для меня тоже, Джим Моррисон – знаковая фигура. Символ свободы, преодоления комплексов, границ…

– Ты ничего не знаешь о границах. Многие из них условны, а многих и вовсе нет. Люди сами придумывают себе оковы… – Старик перешел на шепот, сдувшись в одно мгновение, как воздушный шарик. – Скоро будет темнеть. Кладбище – не лучшее место, где нужно быть в сумерках. Им тут только местные кошки рады. Они сами скользят туда-сюда, как тени между мирами.

Моника сделала круглые глаза и сильно толкнула меня в бок. Я не решился продолжать дискуссию.

– Кстати, я здорово проголодалась после нашей прогулки! – стараясь быть веселой, заявила цыганка.

– Да и Улисса пора кормить! – эхом отозвался старик.

Мы отправились в пристанище Мориа.

Радостным лаем нас издалека поприветствовал пес.

– Негоже собаке весь день на цепи сидеть! – вздохнул Мориа, разматывая длинную веревку и выпуская соскучившегося пса на волю. – С собой брать тоже не всегда хорошо, особенно когда идем в такие места. Да и случайных прохожих Улисс отпугивает. Знаешь, как он у меня оказался?

– Расскажи! – попросила Моника, гладя довольную собаку по мохнатой голове.

– Я его в луже подобрал года три назад. Совсем кроха, едва на ладони помещался. Мокрый, жалкий, дрожал весь. Думал, не выживет он. Спрятал под свитер, принес сюда. Согрел ему молока, неподалеку нашел бутылочку, соску из резиновой перчатки сделал. Так он, стервец, целую чашку разом высосал! Лег, лапы в разные стороны растянул, пошевелиться не в состоянии. Уснул. А тут зверушка какая-то в кустах зашуршала, – может, белка пробежала. Так он тявкать начал. Еле-еле так, очень смешно было. Я сразу решил: выживет – будет доб рая охранная собака. Оказался добрый, очень умный. И меня всегда охраняет. Сейчас накормим его…

Старик отлучился в сторону своего подсобного хозяйства и вернулся оттуда с куском замороженного мяса.

– Быстро согреется и будет тебе ужин! – сказал он псу. Тот посмотрел ему в глаза с полным пониманием и завилял хвостом.

Через несколько минут терпение Улисса было вознаграждено.

– А мы тем временем тоже что-нибудь приготовим! – весело сообщила Моника. – Вы тут поговорите пока с Тимошем, я мигом.

Старик развел костерок. В вечерней сырой прохладе уютно запахло дымком и горящими дровами. Моника налила нам по стаканчику вина, порезала сыр, овощи и лепешки. Сама она принялась возиться у костра с небольшой кастрюлькой, увлеченная приготовлением неведомого мне блюда.

– Сколько ты еще будешь тут жить? – спросил я Мориа.

– Сколько Бог отмерит, – бросил он, глядя в огонь. – Никто не знает свой срок.

– Я слышал, сейчас бездомных выселяют из таких мест. Цыган вот из Сен-Дени выгнали. Не боишься, что и к тебе однажды придут и попросят отсюда? Рано или поздно это случится. Ты ведь живешь рядом с памятником архитектуры и известным ботаническим садом…

– Попросят – уйду. Обидно, врос я уже сюда, но не смертельно. В мире много хороших мест. Я слышал, даже на знаменитом Байконуре, где секретность и охрана, нашли несколько десятков бродяг! – хмыкнул он. – Выгонят – найду другое место. Это не первая большая перемена в моей жизни. К тому же я не бездомный, я клошар, ничем не владею, ни за что не держусь. И весь Париж, как и весь мир, мой дом. Значит, мне везде будет хорошо. Они только думают, что города принадлежат им, тем, у кого есть квартиры, работа, автомобили. На самом деле города принадлежат нам. Тем, у кого ничего нет.

– Где ты родился? Кто были твои родители?

– Я не помню. Они давно умерли, – ответил, помолчав, старик и посмотрел на меня большими умными глазами. Которые, вне всяких сомнений, всё помнили. У меня вдруг возникло странное ощущение, что он гораздо моложе, чем мне показалось сначала.

– Что ты делал раньше? Кем ты был до того, как стал клошаром? – не унимался я.

– Да что ты пристал! – мягко уклонился Мориа. – Меня раньше не было. Раньше был кто-то другой. Но его давно нет. Хочешь разговаривать с человеком – не лезь в его прошлое. Это иллюзия. И будущее иллюзия. Сейчас мы сидим с тобой и пьем вино. И только это имеет значение.

Я чувствовал себя подавленным. В первый раз за все время пребывания во Франции я встретил человека, о котором отчаянно захотелось узнать подробности, чтобы в дальнейшем описать его судьбу в моем материале, тень которого нависала надо мной дамокловым мечом. Более того, он был не просто бездомным или бомжом – он оказался настоящим клошаром, которого я с огромным трудом отыскал в Париже после стольких недель безуспешного поиска. У него единственного была своя философия и какая-то тайна в прошлом, которое, судя по всему, отличалось неординарностью.

И теперь этот старый клошар, усмехаясь в бороду, усколь зал от меня, как вода сквозь пальцы, не давая ни малейшего повода хоть за что-то зацепиться, чтобы размотать назад узорную ниточку его жизни. Но я не собирался сдаваться.

– А вот и горячее готово! – между тем громко порадовала Моника.

– Что это у нас сегодня такое аппетитное? – живо поинтересовался старик, потирая руки.

– Традиционное цыганское блюдо. Острый суп хабе рома.

– Где-то у меня была пара глубоких тарелок… – Мориа встал, покряхтывая, и вернулся с посудой. – Давненько я ими не пользовался. С твоего прошлого приезда, принцесса.

Цыганка рассмеялась и разлила суп. Он был густой, ароматный и совершенно непрозрачный. В горло и нос мне сразу ударили восточные специи, я немного закашлялся.

– Прополощи горло вином! – посоветовал старик. – Нет у тебя, похоже, привычки к цыганской кухне.

Мы еще выпили. Я не терял надежды разговорить его и пытался изобрести какую-то интересную для него тему. Внезапно мне на выручку пришла Моника:

– А что это там было сегодня, на кладбище?

– Что было? – нахмурился собеседник.

– Тот голос… Который вдруг прозвучал. Та песня…

– Голос как голос, я вообще ничего особенного не слышал.

– Мне показалось, – продолжила Моника, – что я уже слышала этот голос. И эту песню. Только не помню, где и когда.

– Конечно, слышала! – облегченно вздохнул старик. – Это же была песня Моррисона. Одна из самых известных. Ее все слышали. Правда, Тимош?

Я кивнул, наблюдая за этим странным диалогом.

– Я не это имела в виду… – Моника вздохнула и прикрыла глаза, вспоминая что-то. – Я смутно помню, как в детстве, когда я была совсем маленькой, ты мне пел. Мне кажется, твой голос… Очень похож на тот, что так поразил всех на кладбище…

– Да что ты, принцесса! – Старик вытер рукой заслезившиеся от ветра глаза. – Я и петь-то совсем не умею. Не учился даже никогда, так, баловство одно.

– Нет, подожди! Я помню… – Моника качнула головой и сделала в воздухе несколько плавных движений пальцами вверх-вниз и удивительно чисто напела знакомую мелодию.

– «Зажги мой огонь!» – отозвался я и продолжил песню, наблюдая за стариком. Тот опустил голову, делая вид, что не прислушивается к нашему разговору.

– Что это за песня? Ты ее знаешь? – шепотом спросила меня Моника.

– Да. Это тоже песня группы «Дорз» – «Зажги мой огонь!». Одна из самых знаменитых песен.

– Но я ее помню!

– Конечно, помнишь, – быстро закивал старик. – Тимош же тебе сказал – это одна из культовых песен Моррисона. Просто фетиш какой-то из нее сделали. Автомобили даже под нее рекламировали. Вот ты ее и слышала. Ее все слы шали…

– Но голос…

– Что – голос? – ворчливо переспросил старик.

– Но я помню, как в детстве ты напевал мне эту песню, когда убаюкивал меня, а я не хотела засыпать. И голос… мне кажется, он был так похож на тот, на кладбище…

– Этот, тот! Тоже мне музыковед! – рассмеялся старик, но льдинка хрустнула в его смехе. – Мало ли дураков, кто на кладбище ерундой занимается. Разыграли вас – а вы и рады стараться!

– Но ты там точно никого не видел? Пока нас ждал?

– Нет, – пожал плечами старик. – Да я и не смотрел вовсе, сидел, отдыхал себе. Старый стал, устаю, может, даже задремал немного… Могильные плиты располагают к глубокой медитации.

– Тебе нравится Моррисон? – не уступал я.

– Мне? – подпрыгнул на стуле тот. – Я его терпеть не могу! Пьяница, наркоман, разложившаяся личность. Правда, была пара хороших песен… И стихов.

– Тогда почему ты меня его песнями убаюкивал? – спросила Моника.

– Просто других не помнил… – проворчал он. – Отстаньте от меня со своим Моррисоном! Тоже мне нашли героя. Лучше бы Хендрикса вспомнили. Или Леннона, на худой конец. Я устал и спать хочу. Сейчас прогуляемся с Улиссом и – на боковую!

– Что это с ним? – спросила меня цыганка, когда мы убирали и мыли посуду. – Тебе не показалось, что он нервничал?

– Показалось, – задумался я. – Еще как пока залось!

Вернувшись с прогулки, старик, не вступая в разговоры, влез в шалаш и затих. Мы с Моникой посидели еще немного, обнявшись, любуясь луной.

– Пойдем спать, – попросила Моника. – Мориа обещал, что завтра покажет еще что-то интересное.

– По-моему, он обиделся на нас.

– Не переживай! Он отходчивый. Завтра будет прежним, как ни в чем не бывало. У него случаются небольшие затмения.

Когда мы забрались в наш спальный мешок, старик уже крепко спал, тихонько похрапывая. Мы долго целовались, а потом последовали вслед за ним в воздушные объятия Морфея.

– Молодежь! Просыпаемся! Завтрак уже готов! – разбудил нас утром задорный голос старика. Похоже, тучи разошлись.

– Доброе утро! – сказал я, вылезая из шалаша. – Сегодня так спал, что ничего не слышал… Даже как ты выходил!

– Ничего страшного. Физическая усталость способствует крепкому сну, – бодро улыбнулся старик. – Сегодня нас ждет увлекательный день! Вы давно были в катакомбах?

– Где? – спросила удивленно Моника, поеживаясь от утренней прохлады.

– В катакомбах. Это внутренняя, тайная, жизнь Парижа. Всем знаком открыточный буклетный Париж: собор Парижской Богоматери, Гранд-Опера, Лувр, Триумфальная арка, Елисейские Поля… Когда люди говорят, что любят Париж, они обычно имеют в виду, что посетили эти знаменитые места. А в Париже много скрытого от туристских глаз. Катакомбы – как раз из них. Так что? Идем?

– Без сомнения! – сказал я.

Я воодушевился тем, что после вчерашнего вечернего эпизода Мориа не прогнал нас и не затаил обиду. А его приглашение последовать вслед за ним в неизвестный Париж воспринял как шанс узнать что-то еще из его таинственного прошлого.

После завтрака мы снарядились в путь. У запасливого старика нашлись фонарики и брезентовые накидки.

– На всякий случай! – сказал он, засовывая их ко мне в рюкзак.

– Мы снова пойдем пешком? – спросил я.

– А как же! – вспыхнул Мориа. – Париж – это город, который нужно исследовать глазами и ногами. Его дух – в закоулках, на полуразрушенных лестницах, в подземельях, на старых кладбищах. Париж невозможно почувствовать, если ходить только туристическими маршрутами. А вот на обратном пути, если устанем, поедем на автобусе.

Мы снова пересекли периферик и отправились в путешествие по затерянным на окраинах города улицам. Потом миновали площадь Нации и переулками прошли где-то в районе площади Бастилии. Я снова удивился, насколько хорошо старик знает город. Наконец мы пересекли мост Сюлли и оказались на левом берегу Сены.

– Глядя отсюда, вы, наверное, думаете, Париж – город света? – лукаво усмехнулся старик. – Это всего лишь легенда. Города света слишком призрачны. Париж в равной степени город беспросветного мрака и наползающей со всех сторон тьмы. Какие только монстры не водятся в этой темноте!

– Мы движемся к катакомбам, открытым для туристов? – осторожно спросил я. – Но до площади Денфер-Рошеро нужно идти в другую сторону.

– Как бы не так! – подмигнул наш проводник. – Что нам делать в катакомбах, причесанных и перестроенных для туристов? Смотреть на кости несчастных, аккуратно выложенные рядами и увенчанные черепушками по замыслу Гийомо? Нет, такой некроманский вуайеризм мне лично не по нутру. Мы сделаем по-другому.

– А откуда в Париже вообще взялись катакомбы? – спросила Моника, которая, путаясь в длинной юбке, едва успевала за проворным стариком. Прохожие с удивлением косились на наше странное трио.

– Дела давно минувших дней, – отозвался Мориа. – Когда-то Париж римляне называли Лютецией, что связано с белым цветом берегов Сены. Там находились залежи известняка. С XII века начались разработки: романский стиль построек, а потом и готический, требовали все больше камня, – добыча известняка увеличивалась. Все хотели жить в каменных жилищах. С этим связано начало парижских катакомб.

– А где находились тогда разработки известняка? – спросил я.

– Не поверите – под Люксембургским садом! Но скоро поверхностные запасы известняка были исчерпаны, а строительные потребности росли. Так под уже существующими катакомбами создавались новые, которые уходили все глубже.

– И сколько же всего таких каменоломен под Парижем? – допытывалась девушка.

– Много, принцесса. Длина подземных ходов превышает триста километров, большинство каменоломен заброшено. Лучшее место для обитания призраков! Правда, штольни правого берега сильно пострадали с течением времени. Они были размыты водой, разрушены. А на левом берегу сохранилось еще много всего интересного. В этих выработках прятались контрабандисты. А еще в XVIII веке тут видели, как сейчас принято говорить, мутанта, страшное чудище, дитя катакомб. Встреча с ним сулила скорую смерть…

– Про московское метро тоже есть схожие байки. Про огромных метровых крыс, которые бросаются ночами на людей.

– Подземелья всегда полны загадок. Кто знает, какова жизнь, когда из нее исчезает свет?

На одной из неприметных узких улочек седой экскурсовод подошел к большой вентиляционной решетке у стены. Мы с изумлением наблюдали за его движениями. В несколько приемов отодвинул решетку и приказал:

– Лезьте вниз!

Я заглянул в отверстие. Там колебалась глухая гулкая тьма неизвестности. Стало страшновато.

– Ну, давай, не бойся! Дно совсем рядом.

Я повис на руках на краю решетки, потом медленно разжал пальцы, приготовившись к худшему. Вопреки ожиданиям, дно на самом деле оказалось близким – всего в паре метров от вентиляции.

– Прыгай! – крикнул я Монике. – Я тебя ловлю!

Девушка ловко спрыгнула прямо в мои распахнутые руки. Следом, кряхтя, осторожно спустился Мориа, непостижимым образом умудрившись задвинуть за собой решетку.

Нас объяла темнота, на которую сверху наплывали через решетку косые солнечные лучи. Мориа извлек из моего рюкзака фонарик:

– Я иду первым. Вы следом!

На удивление, своды каменоломен оказались весьма высокими, нагибаться практически не приходилось. Через пару минут единственным источником света в подземелье оставался фонарик.

– Раньше каменоломни строили так, что из каждой галереи должен был быть выход на свет. Потом все изменилось. Когда появились вторые этажи, переходы, выходы из каждой галереи стали необязательными. Поэтому тут много тупиков – почти лабиринт Минотавра! К тому же каменоломни постепенно разрушаются… Бродить здесь небезопасно.

Вдалеке послышались голоса. Мне показалось, что я вижу скользящие по стенам языки пламени.

– Что это? – прижимаясь ко мне, спросила Моника.

– Добро пожаловать в ад! – захохотал старик. – Не пугайтесь. Уже много лет каменоломни – прибежище людей, которым по разным причинам нет места под искусственными солнцами города света. Я тоже прожил тут пару лет. Давно…

По мере того как мы приближались, голоса стихли. Мориа подал условный сигнал, поморгав фонариком в темноту.

– Мориа! – донеслись откуда-то из глубины радостные крики.

Мы пришли в небольшую анфиладу на диво просторных по сравнению с подземным коридором пещерок. Нас встретила группа людей, возраст которых я затруднился определить. Последовали объятия. Я услышал, что Мориа перекинулся с кем-то фразами на чистейшем английском. Какие же тайны еще скрывает этот старый черт?

– Ты не один?

– Это друзья, – заверил Мориа.

Мы сели в круг. По рукам пошла самокрутка с травой. Я тоже не отказался – потусторонность настроения тому соответствовала.

– Я лучше выпью вина, – сказал Мориа. – Вы же знаете, давно с хэшем завязал.

– Завязал? Ты сидел на наркотиках? – громким испуганным шепотом спросила Моника. Остальные присутствующие громко рассмеялись.

– Да второго такого эксперта на всем свете не сыщешь! Просто ты ничего не знаешь о нем, – сказал высокий седовласый мужик в джинсах. – Мориа, кто еще смог тогда по своей воле соскочить, кроме тебя?

– Не знаю… – покачал головой старик. – Да и я наполовину умер от передоза.

– Неужели совсем не тянет? – продолжил мужик. – Закатать ЛСД, оторваться до нирваны, уйти в лунный драйв, как раньше? Не верю!

– Поверь, – тихо, но твердо надавил Мориа. – Ни ЛСД, ни «мексиканский сахар», ни кокс. Пройденный этап. Я давно научился входить в транс и без допинга.

– Ты так хорошо разбираешься в наркотиках? – У Моники округлились глаза, а голосок подрагивал.

– Было дело по молодости, принцесса. Не имеет сейчас значения. Все имеют право на ошибки. Жаль, не все исправить получается.

– Он гигант! – произнес кто-то, чье лицо я не смог различить. – Редкий человек. Ты же знаешь, мы все за тебя… Почитаешь стихи?

Мориа хлебнул вина и немного расслабился. Похоже, он забывал о том, что в подземелье кроме его странных знакомых находимся еще и мы с Моникой.

– Почитаю, пожалуй. Настроение сегодня такое. Ностальгия…

Я напрягся как струна, предчувствуя, что сейчас произойдет нечто важное. Галдевшие до этого момента люди вокруг одновременно притихли.

Мориа скрестил ноги, полузакрыл глаза и начал читать по памяти, немного раскачиваясь, все громче и громче.

Первый удар: он начал читать по-английски так, как будто этот язык, как и французский, был для него родным. Значит, он родом из Англии или Штатов? Или просто долго жил там? На каком языке он на самом деле думает?

Стихи плыли как волны, накатывая на мозг и опустошая его невероятной образностью. Вскоре я абсолютно перестал заниматься бесполезными попытками уловить знакомые слова и вникнуть в их суть. Я легко плыл вслед за ними, растворяясь в ритме и рифмах, увлеченный и загипнотизированный волшебным, густым голосом Мориа. Потом повисла долгая тишина, как будто с нами случился групповой транс.

– Ты шаман, – наконец слабым голосом произнес кто-то.

– Мориа, это твои стихи? – обомлела Моника, медленно приходя в себя.

– Да.

– Они похожи на… цыганские заклинания. Я ничего не поняла, но я почувствовала. В них – сила!

– Стихи не надо понимать, – уверил Мориа. – Только ощущать, как они проходят через тебя. Стихи – это энергия, живая мистерия. То немногое, что в мире осталось настоя щего. В начале было слово… А все остальное – всего-то мишура.

– Куда вы идете? – спросил старика мужик в джинсах.

– Показываю моим друзьям обратную сторону Парижа. Им нужно ее увидеть, чтобы не попасть в плен иллюзий. Нам пора…

– Тебе нужны деньги? – озаботился крепкий мужик с татуировкой, сидевший рядом с Мориа и говоривший с ним по-английски. – Сколько?

– Мне ничего не нужно. Если у тебя есть лишние, дай немного принцессе – у нее долгий путь. И Улиссу надо купить еду.

– Бери! – Мужик вытащил из темноты пачку банкнот. – Тут всем хватит.

– Благодарю.

Мориа спрятал деньги в мой рюкзак.

– Прощайте! – взмахнул рукой старик. – Может, еще увидимся.

– Здесь всегда рады тебе. Только ты редко приходишь.

Мы двинулись дальше по каменоломням. После странной встречи под землей и звучания стихов в гулких переходах у меня ощущение было полностью сюрреалистическое.

– Кто эти люди? – наконец нарушил молчание я.

– У них нет имен. Многих из них разыскивают родственники или правосудие, – после небольшой паузы ответил Мориа. – Кое-кого я знаю давно. Другие давно умерли. Когда-то неподалеку были винные погреба. Сюда издавна спускались люди… Говорят, один не в меру любивший алкогольные возлияния аббат нашел в местных погребах свою страшную смерть.

Голос Мориа гулко блуждал по подземным галереям. Через несколько минут мы остановились.

– Прислушайтесь! – поднял руку наш проводник и замер.

Мы с Моникой тоже застыли. Через мгновение нам показалось, что откуда-то издалека доносится орган. Мы переглянулись.

– Это не галлюцинация, – успокоил Мориа. – Просто большая часть Парижа стоит на пустотах. Призрачный город. Прямо над нами – церковь. Когда идет месса, здесь отчетливо слышен орган… Приглядитесь! Вот тут еще до сих пор заметен выбитый на стене знак лилии.

– Что это означает? – поинтересовалась цыганка.

– Что над нами важное сооружение. Когда-то одновременно нумеровали дома наверху и подземные галереи. Внизу вешали названия улиц, которые сверху. Два города существовали параллельно. С тех пор сохранились некоторые следы.

– Париж немного напоминает мне Петербург, – вспомнилось мне. – Он тоже построен не на твердой почве.

– И костей под ним не меньше! – подхватил Мориа. – Каменоломни периодически обрушиваются, унося с собой человеческие жизни. Неведомо, сколько останков погребено в этих подземных галереях…

– Мориа, а почему, кстати, туристам в катакомбах демонстрируют именно кости? – спросил я.

– Для Парижа катакомбы – те же кладбища. Иногда их путают с катакомбами Рима и Греции, где молились и устраивали захоронения христиане. На деле – ничего общего. Просто в один прекрасный момент, в XVIII веке, в Париже стало не хватать кладбищ. А на существующих санитарная обстановка была ужасной, в любой момент могли начаться эпидемии, поскольку в общих могилах хоронили по несколько сот человек. Вот и решили избавиться разом от нескольких проблем и перезахоронили в каменоломнях останки усопших. Поэтому Париж стоит не только на пустотах – на костях! Мы находимся в сердце одного из самых крупных кладбищ Парижа. Вы ощущаете его холодное дыхание?

– Мне сейчас будет плохо… – тихо произнесла Моника.

– Я с тобой, – взял я девушку за руку, – не бойся ничего. И все-таки откуда странная любовь к кладбищам?

– А потом, – со странным энтузиазмом продолжил Мориа, – эпоха революций вмешалась и в царство мертвых. В катакомбах хоронили казненных и умерших недавно. Позднее тут упокоились останки министров и других выдающихся деятелей – Марата, Робеспьера, Дантона. Их косточки специально приволокли в подземелья с кладбищ, как будто это что-то реально могло изменить. Да и сам старик Гийомо, глава инспекции каменоломен, автор проекта подземного некрополя, тоже по иронии судьбы оказался неподалеку. Такие вот причуды судьбы!

– Да… Интересно…

– А ты любишь шампиньоны? – вдруг ехидно и совершенно некстати остановил меня наш провожатый и посветил в лицо фонариком.

– Ну, ем иногда. А что?

– В Париже выращивают особые шампиньоны.

– И чем же они отличаются от московских, например? – скептически поинтересовался я.

– Они растут в катакомбах, под землей. Удивительно вкусные, замечательные шампиньоны, такие же сочные, как земляника на кладбищах. Сам пробовал – не дам соврать! А еще в катакомбах когда-то варили пиво. Во время знаменитой Парижской выставки 1878 года в подземелье даже открыли кафе, прямо под Эйфелевой башней.

– А что там? – В неверном свете фонарика я все-таки обратил внимание на тщательно замурованный вход в стене.

– В тех каменоломнях находится секретный бункер! – торжественно сообщил Мориа. – Говорят, он существует до сих пор. Когда-то там располагался штаб военных действий. Вообще каменоломни были страшно милитаризованы. Тут неподалеку располагался еще и штаб Сопротивления. А уж сколько бункеров и полуобвалившихся бомбоубежищ на случай ядерной войны – и не сосчитать!

Мы оказались на своеобразном подземном перекрестке. Ни секунды не сомневаясь, Мориа свернул вправо.

– А почему не туда? – Я показал рукой в противоположную сторону.

– Нам нечего там делать! – сказал старик. – Там соби раются адепты одной из сект. Говорят, проходят сексуальные оргии и кровавые жертвоприношения. Разве нам сейчас это нужно?

– Нет, конечно. А что это за вензели на стенах? – спросил я, увидев непонятные иероглифы на стенах в свете фонарика.

– Это для тех, кто понимает, – нехотя сообщил старик. – Парижские бродяги издавна пользуются особым языком. На стенах не только катакомб, но если приглядишься, многих домов в Париже нанесены знаки и символы. Так еще средневековые странники обозначали места опасные и, наоборот, благоприятные, предупреждали друг друга. Символ иногда может донести гораздо больше информации, чем слово, но немногие могут его правильно расшифровать.

В голове начал выстраиваться потрясающий сюжет материала. Клошарский Париж обрастал легендами и призраками. Я размечтался о лэптопе и почте, чтобы поделиться с друзьями тем, что узнал за последние недели.

Но вдруг впереди послышался странный шум. Как будто кто-то шел нам навстречу. Наш гид замер, прильнув к стене и мгновенно выключив фонарик.

– Прячемся! – одними губами сказал он и знаком показал на нишу в стене. Мы с Моникой быстро проскользнули в укрытие. Мориа бесшумно последовал за нами, прикрыв собой вход.

Шаги приближались. До нас доносились обрывки разговоров. Люди были уже совсем близко. Я слышал, как отчаянно громко колотится сердце у Моники.

Несколько минут тянулись как часы. Мимо нас прошли, негромко переговариваясь между собой, несколько человек с фонариками. Я понял, что они говорили о каких-то трактатах.

Когда все стихло, Мориа сделал знак рукой:

– Выходим!

– Кто это был? – обеспокоился я.

– Подземелья довольно плотно заселены, как и города. В них есть свои обитатели. Скорее всего, это были катафилы.

– Катафилы? – переспросила Моника. – Как это понять?

– Любители подземелий! Они живут под землей, исследуют каждый миллиметр пространства. Кто-то надеется найти клад, кому-то в подземных лабиринтах легче, чем на городских магистралях. Они составляют и уточняют карты, что-то разведывают, некоторые ищут клады. Бывают разные персонажи. Лучше не встречаться с ними, чтобы не попадать в переплет.

– В Москве тоже такие люди есть, – заметил я. – Правда, называются они по-другому. Диггерами. Московские подземелья изучены, наверно, гораздо хуже парижских. Там до сих пор ищут библиотеку царя Ивана Грозного.

– Пока есть подземелья, всегда будут те, кто их изучает и что-то ищет, – заметил Мориа.

– А о каких трактатах говорили катафилы?

– У них много ритуалов, как у каждого объединения по интересам. Например, они считают, что обязательно должны делиться опытом с другими, писать философские тексты, рисовать планы того, что увидели…

– А кто еще спускается в каменоломни? – сделала страшные глаза Моника. – Тут ведь немного случайных людей?

– Отчего же, и случайные люди встречаются. Но редко. Правда, они, за исключением самых отвязных, в глубину не лезут. Это туристы. Они любопытные, хотят сами все увидеть, своими гла зами, сфотографировать, чтобы хвастаться потом перед девушками и друзьями. Но без проводника сюда спускаться крайне опасно – легко можно заплутать… Осторожно! Впереди обвал!

Проход вперед оказался заваленным, что вынудило вернуться на несколько сотен метров назад и уйти на другую «улицу». Мориа сокрушенно качал головой:

– Скоро тут ничего не останется. Хорошо, что вы кое-что увидели.

– Катакомбы разрушаются?

– Быстрее, чем ты можешь предположить. Обваливаются стены и перекрытия. Ближе к Сене подземелья затапливает. Бетонированием проблем не решить… Подземные воды все равно проложат свои русла, снесут все на своем пути. Подземелья могут совсем исчезнуть.

– Там впереди, кажется, свет… – робко заметила Моника.

– Да, мы выйдем из другого входа, – кивнул Мориа. – На сегодня хватит впечатлений!

Он снова ловко справился с решеткой изнутри и со скрипом сдвинул ее в сторону.

– Выходим! – распорядился он. – Справа есть подобие лестницы.

Он выбрался первым и помог мне. В стене на самом деле были выступы. Я протянул руку Монике. На улице уже смеркалось.

– Где мы?

– Снова в городе света! – ответил Мориа и рассмеялся.

Мы немного посидели в кафе, выпили вина и перекусили. Звучала живая музыка, несколько пар танцевали. Казалось, наше путешествие по подземельям Парижа – всего лишь сюрреалистический сон, навеянный гашишем.

– А теперь спускаемся в метро! – скомандовал старик. – Прокатимся, пока оно не закрылось. Вы хотите посмотреть ночной Дефанс?

– А разве Дефанс является парижским кварталом? – усомнилась Моника.

– Еще как! – подтвердил Мориа. – Ночью, когда вокруг нет никаких клерков, он действительно хорош.

– Поехали! – сказал я.

Мы скользнули в метро. Старик мгновенно сориентировался и сообразил, как нам с минимальными потерями времени добраться до Дефанса. В это время на лотке я увидел газету с броским заголовком «На Пер-Лашез объявился дух Джима Моррисона».

– Подожди! – схватил я за рукав старика и набросился на газету. В статье говорилось, что накануне на кладбище внезапно появился дух Моррисона, который пел одну из своих знаменитых песен. Рядом была фотография парня с гитарой и американца с видеокамерой.

– А вот другая газета: «Mr. Mojo Risin’ возвращается!». А тут еще предполагают, что скандал на кладбище был спровоцирован сыном Джима, который тоже певец, очень на него похож…

– У Моррисона не было детей! – отрезал старик.

– Почему ты так думаешь? Тут написано…

– Мало ли что пишут в поганых желтых газетах, кормящих тухлятиной массового читателя? – ворчал старик. – Им главное – собрать свои тиражи! Ради этого не грех и наврать. Ты что, сам не знаешь об этой грязной кухне?

Но продолжить дискуссию не удалось.

Вдруг раздался голос у кассы:

– Ребята! Помогите с билетиком! Очень надо ехать!

Длинноволосый, расхристанный бродяга с гитарой за плечами просил по-английски. К моему удивлению, Мориа остановился и начал с ним разговаривать. Я снова поразился его блестящему, без малейшего акцента, английскому.

– Откуда будешь? – спросил он.

– Из Эл-Эя.

– Давно?

– Уже месяц.

– И почему именно в Париж?

– Тут выживать как-то легче. Можно запросто кому угодно прийти и поесть в бесплатной столовой. В Америке об этом мечтать не приходится. К тому же там невозможно заниматься творчеством. Все куплено, к продюсерским центрам не пробиться. Востребована только коммерческая музыка, попса. За выступления в клубах надо платить большие деньги. Даже в районе пляжа Венеция… А ведь когда-то там начинали «Дорз» – самая независимая группа всех времен и народов!

– Держи! – Мориа, улыбаясь, похлопал парня по плечу и дал бродячему музыканту несколько купюр. – Хотя про «Дорз» ты заблуждаешься. Они тоже были в плену. Как и многие другие тогда, впрочем. Играй дальше, если уверен, что ты на правильном пути! В Париже действительно возможно все!

Парень от изумления не смог нас поблагодарить, только следил за движениями старика удивленно. Старик с мгновенно посерьезневшим выражением лица прошел к кассе и купил нам билеты.

– Почему ты дал ему деньги? – изумился я.

– Знаешь историю Рода Стюарта?

– Известного музыканта, певца? У него еще, кажется, вокал считается уникальным – с хрипотцой?

– Да, да, – раздраженно закивал Мориа, – только он не всегда был известным и вокал его «с расщеплением» не всегда считали выдающимся. Однажды молодой бродяга, мечтавший к тому же о карьере футболиста, спел для пьяной компании на улице да и заснул прямо на тротуаре. А утром нашел в кармане записку – приглашение в продюсерский центр. Кто знает, может, этому парню тоже повезет. Едем теперь!

– А правда, что в Москве красивое метро? – спросила Моника. – Многие говорят об этом. А еще, что на экскурсии туда ходят.

– Правда, – ответил я. – Самые красивые станции построены в тридцатые годы прошлого века, во времена, когда страной руководил Сталин. Поэтому они – памятник имперской роскоши того времени: высокие потолки, статуи, полудрагоценные камни, украшения… Мне всегда казалось, в них что-то от греческих храмов. Еще у нас есть веселые дежурные, они разговаривают с пассажирами через громкоговоритель и очень поднимают настроение по утрам. Кстати, недавно появилась станция, повторяющая вход в метро «Пер-Лашез»…

– Хорошо, хоть не вход на кладбище! Парижское метро, наверно, не так пафосно, для туристов существуют отдельные станции и специальные поезда. В вестибюле центральной станции «Пале-Рояль» стоят копии скульптур из Лувра, на станции «Эколь Милитэр» – копии статуй Родена. На станциях «RER», они просторнее, – бывает, даже дегустации вина проходят, праздники устраивают, – вступил в разговор Мориа.

– В Москве пока такое, по-моему, в голову никому не приходило.

– А зря! Метро – это место, где человек проводит много времени. В Париже говорят «метро – було – додо» (метро, работа, сон). Украшений минимум. Хотя оно одно из старейших в мире, и тоже есть красивые станции.

Платформы на станции оказались разнесенными по разным сторонам путей. Мориа нажал кнопку на двери вагона, и мы вошли в вагон, где было довольно много праздных афрофранцузов. Старику Мориа никто и не подумал уступить место, хотя публика преобладала молодежная. Он, однако, и не претендовал на уважение к сединам, весело поглядывая по сторонам.

– У парижского метро странная биография, – повернулся к нам Мориа. – Первые линии прокладывали под улицами так, чтобы не задеть подвалы и погреба домов. Поэтому некоторые ветки получились кривыми, а многие станции вынесены немного вбок. Первые вагончики были деревянными…

– Видишь, там спят бомжи! – старик показал на начало вагона.

– Они целый день катаются в метро? У нас некоторые бомжи так поступают на кольцевой линии. Спят целый день, к ним подойти боятся. В час пик бывает: поезд полный, а только там, где спит бомж, никого! Пока милиция его не вытащит.

– Да, и такое бывает, хотя тут бомжа никто не выкурит из метро – нельзя оскорблять человеческое достоинство. В метро всегда тепло, люди, общение, можно нормально на лавках поспать. На многих станциях есть душ, можно помыться. Особенно это актуально зимой, когда некоторые станции метро специально не закрывают, чтобы бездомные могли там греться. Например, «Бон Нувель» у нас культовое для них место. Минус тринадцать в Париже равносильно для городских бродяг бедствию.

– Справедливое решение, наверное, – с некоторым сомнением изрек я. – В Москве такого нет, хотя морозы по крепче парижских. Власти боятся, что метро может превратиться в клоаку, как стало с вокзалами. Одно время там было просто страшно находиться. Я лично знавал одну бабульку, она на Павелецком вокзале, в центре Москвы, прожила восемнадцать лет! Или ты считаешь, гуманней оставлять людей мерзнуть на улицах?

– Не знаю, – нахмурился Мориа. – У любого решения всегда есть две стороны. Вечерами в парижском метро от бомжей не протолкнуться. Со всем своим скарбом устраиваются в проходах, на скамейках. Кого только нет – пьяные, больные СПИДом, наркоманы… И помогать им бесполезно, к сожалению. Любая помощь будет тотчас же пропита. Хотя, пока других вариантов помощи нет, и это хорошо. Зимой в Париже интересная картина. Многие парижские бомжи тянутся на юг, где не так холодно и пропитание достать легче, а в Париж перебираются бездомные из Северной Европы. Они в метро с радостью ночуют!

– Надо же! – удивился я. – Никогда не слышал о таком. Хотя в чем-то ты прав. В России большинство бомжей – далеко не убежденные бродяги и романтики, у многих судимости. Люди попадают на улицу не по философским убежде ниям, а из-за сложных жизненных обстоятельств: спиваются, остаются без жилья, без помощи родственников… Полно беспризорников, нелегальных мигрантов туча. Я, например, общался с живущими в подвале в центре Москвы. Так они вообще проказой больны. И это – двадцать первый век!

– Ужас какой! – содрогнулась Моника.

– От социальных полумер результата не будет… – продолжил я. – Насмотрелся по самое некуда на французские бомжовые траблы, хотя законодательство тут мягкое. В России на этот люд наплевать и тем, кто наверху, и тем, кто посередине. А уж кто внизу… Надо не кормить голодных рыбой, а научить их ее ловить.

– Если тебе удастся вернуть хоть кого-то из них в общество, чтобы они захотели самостоятельно рыбу ловить, тебе надо выдать орден!

– Думаю, не выйдет… – сказала Моника, с тоской глядя через окно вагона на троих бомжей, мирно спящих на полу у турникета. – По крайней мере, не со всеми.

– А разве нищие, вроде нас, не пытаются выкрутиться и пройти бесплатно? – удивился я. – Смотри, вон там два парня через ограждение перепрыгнули.

– Лучше так не делать, – предостерег старик. – В парижском метро билеты проверяют не только на входе, но и на выхо де. К тому же камеры стоят на большинстве станций. Этих ребят возьмут «тепленькими», когда они соберутся на выход, а может, и раньше. Тут давно все под наблюдением. Большой Брат не дремлет! Тех, у кого билетов нет, ждут долгие разборки в полиции. Нам это сейчас точно не надо.

– Держи рюкзак впереди себя! – озабоченно предупредила меня Моника, увидев, как на следующей станции шумной толпой в вагон, создавая давку, зашли несколько молодых говорливых албанок в пестрых одеждах, с детьми на руках. – Это карманницы.

Я кивнул понимающе.

– Во время войны в метро укрывались люди… – задумчиво продолжил Мориа. – А станцию «Пляс де Фет» переоборудовали в завод по строительству аэропланов. Под землей перемещали грузы.

– Снова катакомбы! – произнес я. – Правда, у каждой столицы – свои подземелья.

– Самый глубокий вход в метро находится на площади Аббатис.

– Не люблю метро, – кивнула Моника. – В нем тоже есть что-то потустороннее. Скорей бы на улицу!

– Это ты зря… – протянул старик. – В любой потусторонности есть нечто влекущее. Одни гимаровские решетки в парижском метро чего стоят! Изящное «добро пожаловать в царство Аида!».

На следующей станции в вагон вошел пожилой аккордеонист, который лихо забабахал на раздолбанном инструменте «Катюшу». Люди в большинстве своем не обращали на исполнителя никакого внимания. Несколько парижан, включая Мориа, кинули ему монетки.

– Какие короткие перегоны между станциями! – удивился я.

– Иногда не больше трехсот метров, – усмехнулся Мориа. – С одной станции можно увидеть другую!

На площади Согласия мы сделали переход. Меня удивили узкие грязноватые коридорчики, исписанные граффити. Но и там умудрялись стоять певцы и музыканты со скрипками, бубнами. У выхода давали незамысловатый кукольный спектакль: Пьеро, Арлекин, Коломбина, изрядно потрепанные временем, двигались в руках немолодого уже человека с грустными глазами. Мориа бросил ему несколько монет.

Наконец мы вышли из подземки на станции «Дефанс».

– Почему ты привез нас сюда? – с удивлением оглядывался я.

– Это тоже другой Париж! – ответил Мориа. – Ты вряд ли увидишь его таким. Я покажу тебе то, чего ты точно не увидишь. Днем Дефанс – роскошный бизнес-центр. А ночью… Чего тут только нет по ночам! Настоящий Манхэттен Парижа!

– Ну и чем замечательно это место? У каждого города есть свой Сити.

– Это необычный район, – продолжил Мориа. – Непонятно, принадлежит он вообще Парижу или нет. Хотя легкий луч на карте легко проводит прямую от Лувра через Елисейские Поля и Триумфальную арку как раз сюда. Тут установили монумент участникам обороны Парижа. Присмотритесь повнимательнее! Дефанс на самом деле парит в воздухе. Еще одна из парижских иллюзий. Когда-то здесь махали крыльями ветряные мельницы. Сегодня мы дважды были под землей, а сейчас мы над ней.

– Как это? – недоумевала цыганка.

– Дело в том, что район Дефанс стоит на циклопических размеров искусственной бетонной плите, которая возвышается над остальным городом, домами, магистралями. В этом смысле он как будто парит в воздухе. Вместе со всеми его зеркальными и бетонными небоскребами… А они тоже не совсем обычные. Вон та белая бетонная башня называется Ева…

– И все-таки я не понимаю, чем может быть интересен Дефанс, – сказал я. – Обычный бизнес-центр мегаполиса!

– Через несколько минут будет полная подсветка, – заверил Мориа. – Ты увидишь, как опустевшие офисы запылают разноцветными огнями. Это ли не квинтэссенция столичного сюра? И еще я знаю, как подняться на одну из самых высоких башен. Сейчас мы сделаем это, и перед нами как на ладони будет весь Париж!

– Небоскребы давят. Рядом с ними я чувствую себя такой маленькой… – прошептала Моника, кутаясь в шаль.

– В этом и задумка! Крошечный человек – жертва большого города-монстра. Но мне этот район интересен тем, – сказал Мориа, – что его называют символом нового Парижа. Я в скепсисе относительно будущего больших городов, и тем не менее, зрелище завораживает, не правда ли? Париж! Вторая столица мира, после Нью-Йорка. Вон на ту башню мы сейчас поднимемся!

И действительно, с черного хода мы вошли в одну из башен и на скоростном лифте мгновенно поднялись на самый верх, очутившись то ли на балконе, то ли на смотровой площадке. Перед нами, заливаясь ночными огнями, лежал Дефанс.

– Укрывайтесь! – скомандовал Мориа. – Тут всегда ветрено. Высоко!

Неожиданно распахнувшаяся с высоты перспектива района на самом деле поражала. Взору открывался другой Париж: стекло, бетон, взметнувшиеся к небу башни, разноцветные подсветки. Огромные кубы, эллипсы, треугольники, квадраты сооружений, раставленные вокруг, заворожили и несколько испугали даже меня.

– Кажется, что тут царит хаос? – Мориа поймал мой взгляд. – Ничего подобного! Десятки архитекторов на протяжении многих лет проектировали эти «кубики», чтобы создать видимость гармонии.

– Возможно. Хотя мне больше по душе старый добрый центр Парижа.

– А что, разве есть какая-то значительная разница? – улыбнулся старик. – Если приглядеться – никакой. Кругом камень и стекло. Только формы меняются. Вон там фонтан, видите?

– Видим! – сказали хором мы с Моникой.

– Это фонтан Агама. В нем не только вода, но свет и музыка. А чуть в сторону, напротив торгового центра, скульптура Моретти «Монстр»… Впрочем, меня давно не привлекает подобное искусство.

– А что там за зеркальная башня? – спросил я.

– Называется «Манхэттен». Когда глядишь на нее, кажется, что вокруг все бесконечно и хаотично движется. Но это всего лишь мираж.

– Там какая-то арка, больше на куб похожая, – задумчиво проговорила Моника, заворачиваясь в шаль. – Это и есть зна ме нитая арка Дефанс? Я ее совсем другой представляла.

– Да, она самая. Стекло и итальянский мрамор. Арка Кару сели, Тюильри, площадь Согласия, Елисейские Поля и эта арка создают единый гигантский проспект, устремленную линию.

Мы завороженно следили за рукой Мориа.

– В самом деле! – воскликнула Моника удивленно.

– Города растут, меняют лица, но суть их остается прежней. Вам не страшно представить, что вот в той башне, например, сейчас тысячи людей сидят в своих квартирах. Им кажется, что жизнь стабильна и они обрели статус, положение, а материальное благосостояние позволяет им претендовать на несколько десятков метров в новомодном здании. Они пьют, едят, плачут, смеются, занимаются сексом. Но на самом деле у них ничего нет. Потому что рано или поздно стекло и бетон тоже превратятся в прах. И все, что у них останется, – это только маленькая субстанция, называемая душой, которую нельзя потрогать, заложить в банке, обменять, как надоевшую квартиру… И только с этой поклажей они будут вынуждены идти дальше, когда чудовищные катаклизмы разрушат даже эти великолепные, сияющие огнями небоскребы…

– Ты веришь в переселение душ? – вопросил я.

– А разве у тебя есть повод усомниться в этом? – отрубил Мориа и посмотрел на меня так, что у меня дрожь пробежала по телу от его жгучего взгляда. – Разве на войне ты не задавался вопросом, отчего одни люди гибнут на взлете, а другие еще долго бредут по жизни, разгребаясь с ворохом старых проблем?

– Откуда ты знаешь, что я был на войне? – насторожился я.

– Ты проговорился, когда выпил, – старик посмотрел куда-то сквозь меня. – Я уже довольно много знаю о тебе. Когда-то, когда я сам был молод, вокруг меня водилось обилие разных учителей, просветленных, гуру и еще больше тех, кто называл себя таковыми. Время было такое. Я не помню ничего из их рассказов, кроме того что душа – вечная кочевница, которая неустанно чего-то ищет, передвигаясь из жизни в жизнь. Разве не смешно, вспоминая об этом, глядеть на бетонные джунгли?

– Давайте спускаться – я замерзла! – жалобно попросила Моника.

Я бросил жадный взгляд на Дефанс. Детали моего материала о парижском клошаре все яснее вырисовывались у меня в голове.

Вечером мы сидели со стариком за стаканчиком вина. Моника ушла отдыхать раньше. Седой, похожий на сатира, устал за долгий день и немного захмелел.

– Почему ты живешь один? Почему ушел от мира? Ведь так было не всегда? – спросил я, выждав подходящий момент, когда Мориа немного расслабился.

– Я бесконечно разочаровался в том, что происходит. В политике, в культуре, в отношениях. Прессой подменили людям мозги, заставили усваивать чужие нормы поведения, пристрастия, привычки. СМИ навязывают полуфабрикаты, которые можно заглатывать целиком, не пережевывая. Эйфория потребления стала выше религиозного экстаза. Кино, телевидение, реклама подменяют все остальное: люди разучились самостоятельно мыслить. Виртуальная реальность стала единственной приемлемой нормой бытия. При этом медиа тоже пере живает кризис: информация устаревает быстрее, чем ее успевают обнародовать. Каббалисты в Цфате как-то говорили мне, что оболочки – клиппот – порождают миллионы призра ков-големов, не способных мыслить. Всевозможные оболочки, прежде всего медийные, – это сегодняшняя реальность. Я не могу этого выносить. Уверен, что попытка тотального контроля системы извне неизбежно приводит к краху личности. Наверно, я чувствовал, что он близок и хотел его избежать… – Мориа стрельнул у меня сигарету и закурил.

– Ты думаешь, в мире наступил тотальный контроль?

– Именно! Сохраняются только островки свободы. И чтобы спасти себя, надо уходить в сторону. Система поглощает, топчет и навязывает свои жизненные приоритеты. Если ты другой – она уничтожает тебя. Самые свободолюбивые идолы толпы в какой-то момент тоже становятся заложниками Системы. Как Че Гевара, например. Его, превращенного в символ, в идола, Система использует сегодня для оболванивая тысяч молодых людей во всем мире. Свободным можно быть, только нарушив границы Системы, сохранив индивидуальные цен ности… Это не означает, впрочем, отрицания предыдущих культурных накоплений. И полной маргинализации личности. Я читал, что один из ваших русских царей разыграл свою смерть и ушел от мира.

– Действительно, есть такая легенда относительно царя Александра Первого, – припомнил я. – Говорят, вместо него похоронили кого-то другого, а царь ушел в скит под именем Федора Кузмича. И стал знаменитым на всю Россию старцем.

– Красивая легенда, – ухмыльнулся старик, – время идет, ничего в подлунном мире не меняется. И сегодня только так можно выжить, вырвавшись из Системы.

– Но что ты называешь Системой сегодня? Западную демократию?

– Нет, шире. Система всегда тоталитарна, она появляется там, где есть империя. В равной степени это можно отнести к Штатам, России или Франции. Империя стремится подменить собой личность, ее ценности и интересы, сформировать и навязать штампы своих представлений. Система лишает человека возможности быть самим собой. Великие подвижники Моисей, Христос или Мухаммед тоже выпадали из Системы, выступали против массовости, экзотеричности, призывали к осмыслению глубинных процессов. В толпе у личности вообще нет никаких прав и собственного мнения. Но и власть в лице государства теряет рычаги воздействия на толпу: наступает кризис экономики, денеж ной системы, безопасности. Достаточно вспомнить, что происходит в последнее время в Париже. Ты понимаешь меня?

– Я думаю, да.

– Жертвы Системы – не только все свободно мыслящие люди, но и целые народы. Например, американские индейцы. Их уничтожили во имя другой, более многочисленной и агрессивной нации. С ирландцами борются до сих пор. В Тибете льется кровь. Искусство, культура задыхаются в расплывчатых тисках постмодерна. Ничего нового сказать миру уже невозможно, все было сказано раньше или находится под прессом табу. Вспыхивающие во времени поэты и провидцы могут ненадолго взламывать Систему и пробуждать общество, но их встречают стражи порядка и тюремная решетка. Глобальный кризис неизбежно ведет к тому, что внутри прогнившей Системы назревает бунт, который непременно взорвет ее изнутри. Дионисийские стихийные безумства всегда были вызовом аполлоническому порядку, но не решали глобальных проблем. Поэтому яркие творческие личности и пророки были всегда обречены в Системе. Смерть, бегство или встраивание…

– Ты рассуждаешь как настоящий антиглобалист. Или анархист! А какие еще способы уйти от Системы есть у развитой личности – может быть, наркотики, алкоголь?

– Она достает и там, – махнул рукой Мориа и нервно почесал затылок. – Это не вариант. Кизи[5] достали только за то, что он принимал участие в научных экспериментах, которые потом легли в основу его романа. Его посадили за наркотики после его возвращения из Мексики, ты знаешь? У Системы всегда в достатке силовых механизмов, чтобы контролировать нарушителей известных границ. Ей выгодно, чтобы человек утром уходил в офис на работу, а вечером возвращался на диван и смотрел телевизор, получая порцию готовых к употреблению штампов, ни о чем особенно не задумываясь. Поэтому не может быть «демократической палаты» в тоталитарной психушке – это тоже галлюцинация, порожденная Системой, как и психоделический автобус «Furthur», сопровождаемый мотоциклами и знаменитыми рокерами. Кислотный тест поколения «детей цветов» заранее обречен на провал. Ты знаешь, как закончил «веселый проказник», автор «Полета над гнездом кукушки»? – криво усмехнулся Мориа.

– Нет.

– Как все мы, вынесенные к небу и жестоко сломленные шестидесятыми, кто уцелел и не подох от передозов или алкоголя, которые услужливо подсовывала нам все та же Система. Он ушел в никуда пасти коров, варить сыр на ферме в Орегоне. Пытался научить этому сыновей, правда, не слишком успешно. Кстати, он отказался писать некрологи Керуаку и Кастанеде. Автобус «Furthur» пришел в негодность, заржавев неподалеку от пастбища. Попытка восстановить его и вновь объединить «проказников» только подчеркивает тщетность попыток бунта внутри Системы. Другой смутьян – один из создателей «Пинк Флойд» Сид Баррет – до конца своих дней выращивал цветы, рисовал абстракции и наотрез отказывался общаться с прессой. Его просто забыли, на его счастье! По крайней мере умереть спокойно, без истерик. Известный исследователь ЛСД Тимоти Лири, изгнанный за свои исследования из университета и отсидевший в тюрьме, напоследок погрузился в виртуальную реальность. Для того чтобы выжить, надо сойти с ума… либо превратиться в тень, либо уничтожить Систему. Последнее невозможно. Получается, у нас нет выхода…

Следующий день обещал быть безоблачным и наполненным новыми впечатлениями, хотя предчувствие скорого окончания моих приключений уже неприятно зудело внутри, лишая покоя. Я никак не мог понять одного: как мне быть дальше с Моникой? Расставаться не хотелось с ней.

Утром старик огорошил неожиданным предложением:

– Не желаете ли пойти на экскурсию в арабский квартал?

– Хотим! Хотим! – радостно заверещала Моника. – Давно хотела посмотреть, как они живут!

Я не разделял ее оптимизма, зная уже по опыту, что арабские кварталы Парижа – отдельная песня. Опытные экскурсоводы всегда заранее предупреждают особо пытливых туристов, что без крайней надобности туда лучше не соваться. Случиться там может все что угодно. И концов не найдут. Такая странная жизнь – арабский город в самом европейском городе, фактически государство со своими законами в сердце демократической и либеральной державы. Бомба замедленного действия, короче. К тому же в моей памяти еще были свежи чеченские воспоминания. Я отнюдь не горел желанием познакомиться с мусульманами поближе.

– А это не опасно? – спросил я, показывая глазами на Монику. – Я слышал, даже коренные парижане обходят эти районы стороной. С нами юная женщина!

– Опасно для тех, кто ощущает себя в Париже чужими. И для тех, у кого в сердце доминирует страх, – он пристально посмотрел на меня. – Париж – город многих религий, он распахнут для всех. Тут и католические соборы, и православные церкви, и мечети.

Я стушевался и опустил глаза:

– Хорошо, пойдем.

– Только ничего ценного с собой не берите. Обязательно стырят. Знаю я этих арабов! – жизнерадостно предупредил Мориа.

В этот момент во мне снова проснулся журналист, жадный коллекционер впечатлений. Грешно не воспользоваться обстоятельствами, если сама судьба дарует шанс.

– Вообще-то арабских кварталов в Париже очень много, – сообщил Мориа, когда мы тронулись в путь. – Нельзя узнать Париж, не увидев их! Арабская община – самая крупная из общин Парижа. 18, 19, 20 и 11-й округа очень плотно заселены арабами, в основном выходцами из Магриба. Настоящий Восток в миниатюре! Иногда я очень скучаю по Востоку Большому…

На метро мы добрались до бульвара Рошешуар. Когда вышли на улицу мне показалось, что мы переместились не просто в другой город – в другую страну! Вокруг на разных языках шумел, кричал, толкался настоящий восточный базар. Женщины в ярких восточных одеждах, смуглые мужчины в халатах и тюрбанах, кричащие дети, давка, толчея…

– Да! – только и мог сказать я. – А в это время Европа скоропостижно объединяется.

Старик рассмеялся и закашлялся:

– Боюсь, что попытки интегрировать мусульман в европейское общество обречены. И погромы в пригородах это в принципе доказали. Пройдемся немного, посмотрите, как живут в Париже славные арабские ребята.

– Париж, конечно, чистотой не отличается, но тут нечто особенное! – хмуро возмутился я, переступая через кучи мусора и нечистот на тротуаре.

– Смотрите, там телефонные будки развороченные, – уныло сказала Моника. – Остановка разбитая…

– Конфликт цивилизаций, что поделаешь! – снова усмехнулся старик. – Тем страшнее, что конфликт внутренний, скрытый. В этой стране старательно делают вид, что не замечают давних противоречий. Приличные парижане десятилетиями не заглядывают в эти места.

– Но мне кажется, в последнее время в СМИ было довольно много информации, связанной с бепорядками в арабских кварталах.

– Это вершина айсберга. Властям просто больше ничего не оставалось. Только в связи с Интифадой Клишису-Буа, когда беспорядки по всей Франции выплеснулись на улицы, власти вынуждены были начать реагировать, а продажные газетчики – писать об этом. Тем страшнее, что конфликт происходит внутри единого государства, глубже – внутри города, когда между разными системами координат – всего лишь десятки метров. Это не просто бунт иммигрантов, это симптом кризиса общества, в которое они уже вросли корнями.

– Ты, наверно, прав, – сказал я. – Ведь нечто похожее происходит и в других странах. У Германии проблемы с турецкой общиной, в Британии выходцы из Азии конфликтуют с мигрантами из Восточной Европы.

– Вот я и говорю, кризис носит глобальный характер, но это еще цветочки, – ответил Мориа.

Мы свернули с бульвара на узкую вонючую улицу. Вокруг полоскали в тазах белье укутанные в платки неулыбчивые восточные женщины, сливали тут же воду на асфальт, рядом прямо на улице мужчины жарили мясо. По грязным тротуарам носились и играли черноглазые дети.

Вдалеке я увидел магазин со знакомым названием «Тати». В толпе мелькали люди с большими розовыми пакетами в клетку.

– Этот магазин некогда пользовался большим успехом у моих соотечественников, – хмыкнул я, – и у местных бомжей, как я теперь знаю. Они там носки и трусы воруют.

На перекрестках молодые люди несколько раз предложили нам разные наркотики. Старик привычно отмахнулся от продавцов, как от назойливых мух.

– Многие только этим и могут заработать, – вздохнул Мориа.

– Может, пойдем отсюда? – жалостливо спросила Моника. – Я уже насмотрелась на арабов.

– Назад в Европу захотелось? – усмехнулся Мориа. – Сейчас зайдем в гости к одному моему старому другу. Поговорим малость. Выпьем по чашечке настоящего арабского кофе. А потом вернемся в цивилизацию.

Мы с Моникой переглянулись, удивленно уставились на старика и последовали за ним. В этот момент мы миновали очередной небольшой стихийный рынок, где продавалось все – от гнилых овощей до поддельных «дольчегаббан». Откуда-то пронзительно заголосил муэдзин.

– В той стороне мечеть, – уточнил Мориа.

– Ой, смотрите! – Моника с круглыми глазами показала на десятки мужчин, которые расстелили прямо на асфальте свои невесть откуда взявшиеся коврики и стали истово молиться.

– Это еще что! – сказал Мориа. – Мне доводилось видеть, как они перед своими праздниками на парижских улицах баранов режут.

– Ужас! – Моника вздрогнула.

– Такова реальность, – пожал плечами Мориа. – Можно закрывать глаза и делать вид, что ее нет. Но последствия все равно будут. Мы как раз пришли!

Мы подошли к небольшому кафе, откуда радостно размахивая руками и балаболя что-то на арабском, вывалился нам навстречу невысокий толстый мужик, напоминающий колобка.

– Мориа! – радостно завопил он.

– Халиль!

Араб со стариком обнялись как старые, добрые друзья. К моему удивлению, Мориа и Халиль обменялись несколькими фразами на арабском. Халиль жестом пригласил нас в кафе. Женщины в черном, больше похожие на безмолвные тени, через несколько минут принесли нам кофе в маленьких турках и восточные сладости. Еще через несколько минут стол ломился от маленьких закусок с неведомыми названиями. Потом подали суп и мясо.

– Для тебя и твоих друзей, дорогой гость! – перешел Халиль на французский.

– Спасибо. У тебя лучший кофе в Париже! – улыбнулся Мориа. – Как дела?

– Неплохо, – ответил араб. – Только флики к нам зачастили. Как бы беды опять не случилось.

– Флики? – переспросил я, вопросительно глядя на Мориа.

– Полицейские, – ответил он.

– Да, да! – закивал головой араб. – Мы тут как на пороховой бочке: в любой момент все взорваться может, если вдруг опять кого-то из наших ребят пристрелят. В прошлом году только в пригородах бунты были, каиды говорят, скоро могут быть по всему Парижу. Особенно алжирцы волнуются…

– Халиль – марокканец, – многозначительно уточнил Мориа.

– Для правительства и парижан мы – сплошная черная масса, – пожаловался Халиль. – А на самом деле мусульман много, и все мы очень разные. Нельзя говорить, что все настроены против французов. Я вот хочу просто спокойно жить в Париже на правах иммигранта, соблюдать свои традиции… и чтобы моя семья опасности не подвергалась…