Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции

Мальчики и девочки

И.П. сказала: «По „Живаго“ видно, что Пастернак не любил детей – они были для него только отяготителями женской доли, на которой он только был сосредоточен („в браке дети теребят“)».

ГАСПАРОВ М. Записи и выписки. Стр. 123.

Отцы всегда больше любят старшую дочь и младшего сына. А мать – младшего ребенка, младшего сына или младшую дочь. Младшего сына больше – потому что он большего лишится: первородного титула, майората. Это сидит в крови. И мать его подсознательно хочет защитить. Для отца же старший – тот, кто будет – лично – вместо него. Пастернак бунтует иногда против Жененка. Себя – такого – он хотел бы убить.

Толстому удалось осчастливить своих детей тем, что он дожил до своего позора – их зрелых лет. Толстой мечтал о детях как девушка – только до черты замужество-дети-няни-чай на веранде. Девушки (в те времена) дальше в мечтаниях не шли – взять, например, детьми реванш за свои неудавшиеся жизни – это новые возможности, предлагаемые современным обществом. При патриархальном укладе значимым было только не остаться вне этого маленького, закрытого круга. Вольной открытой дороги пугались все.

Мужчины во все времена были вольнее и знали, что все зависит от них самих. Мужчины часто хотят продолжателя своего дела. Какое дело жизни мог завещать своим детям Толстой? Пастернаку тоже наследник не был нужен. Ребенка со своим трудолюбивым, не очень опрятным, по старомодному, педантично, но нерационально организованным бытовым складом, он хотел, как хотел дождя, мороза – всякого природного явления, любое из которых принимал с благодарностью и жадностью: рассматривал, присматривался, поэтически изучал. Его слепки этих явлений: утренников, метели, ночи на даче – свежи, как будто вышли непосредственно из его рук, – в смысле, что они предварительно не создавались Творцом (с большой буквы, Создателем, изготовителем неба и земли).

Еще этим ребенком он хотел занять свою возлюбленную: ей ведь нечем было еще заниматься. Что за фантазия Евгении рисовать! У него была манера сверхвежливости, деликатности (механическая, он запускал ее и прокручивал до самого конца – пока не отшивал человека грубо и однозначно, нисколько не затрудняясь): он с большим пиететом, практически издевательским, трепетал перед Жениным профессионализмом, она все принимала за чистую монету, в Берлине (куда вырвались из голодной Москвы, когда людям есть было нечего, а у Жени что-то женское – истерики, неудовлетворенность) требовала себе отдельную комнату для «занятий» – Пастернак в расчет не принимался, а сын их в 2005 году спокойно говорит в интервью: «Мама думала, что он поступится своей работой, но для отца это было бы трагедией». Это уже о Москве, где надо было просто работать по дому – и работу Пастернака она видела такой. Чтобы не заблуждались на этот счет и мы, «идеальный сын» – определение пастернаковского биографа Д. Быкова – поясняет: «для отца это было бы трагедией».

C чего бы это?

Пастернак – не ремесленник с гладкописными навыками, сквозь вывернутость его слога, особенно в письмах, можно продираться с раздражением, как сквозь нарочитость. Но она и есть нарочитость – только не в низком смысле: изощрюсь, чтобы было видно, что не как все, а изощрюсь – потому, что как все, – это слишком просто, это пренебрежительно к слову, это будто я не хотел потрудиться, я потружусь. И пишет (Почти все письма так. Горький был на него обозлен и какие-то письма вернул – все-таки был достаточно вульгарен и в «нарочитой» – вернее, нарочитой без кавычек, но с высоким смыслом заданной нарочитостью – манере увидел угодливость: дескать, старается

Борис Леонидович угодить, удивить неординарностью стиля.): «С осени эта потребность в двух комнатах приобретет громчайшую выразительность красноречивейшей очевидности».

ПАСТЕРНАК Е.Б., ПАСТЕРНАК Е.В. Жизнь Бориса Пастернака. Стр. 208.

Речь идет о рождении осенью ребенка.

Но литературная одаренность (очевидно, присущая великим писателям, невеликим литераторам и обыкновенным графоманам – все-таки они пишут, а не музицируют, – как необходимое, но недостаточное врожденное качество, как абсолютный слух, – без которого самые великие, правда, могут обойтись, – необходимый музыкантам) и многолетняя писательская хлебодобыча делают из Бориса Пастернака прелестного рассказчика:

«А сын Ленчик стал ходить и пресмешно. Он привык, чтобы его все за руку держали. А когда открыл, что можно самому, то ему все-таки так страшно расстаться с привычкой, что он либо прижимает кулачки к груди, либо собирает в горсть штаны на животе (чтобы что-нибудь держать) и ходит, качаясь и что-то громко распевая от воз-бужденья, как пьяный».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 718—719. Стихов нет, сквозной темы отцовства нет – перед этим художник отступает. Человек – и гений – может творить вещный, природный мир; творить человеков – только в физиологическом плане. Писатель создает бессмертных, живых героев – но это калька их самих, наши дети – это самостоятельные существа, мы их можем родить, но не можем создать.

Лев Толстой с наслаждением создал большую семью и равнодушно отвернулся, когда бородатые мужики начали переживать страсти и затребовали по номерам шампанское. Пастернак раздраженно написал плачущемуся тридцатилетнему сыну: «Ты страшно все, может быть, под влиянием мамы, преувеличиваешь: безысходность своего положения, важность того, что будет с мамой <…> мое значение (несуществующее), мою сердечность (существующую еще меньше). <…> в течение долгого времени не пиши мне. Мне некогда, а оставлять тебя без ответа неловко и жалко. Ни во что не буду вмешиваться, о твоем письме не скажу ни маме, ни Тане. У меня совсем другие заботы, ничего я в этом не понимаю».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 503—504.

У Евгения Пастернака исправно работают перепавшие ему гены отца (говорят, генетически каждый отдельный человек больше имеет сходства с мухой, чем с ближайшим родственником). Он абсолютно честно публикует такое письмо, справедливо полагая (до поры), что людям интереснее прочитать что-либо написанное Борисом Пастернаком, чем сохранять в своем воображении как можно более незапятнанным (в смысле несомненной обласканности и оберегаемости законным отцом) образ Евгения Борисовича Пастернака (не все ведь о его существовании и осведомлены, на чтение биографий не у всех хватает времени и интереса).

Особенно плохо, что в ребенки Пастернаку достался сын. К Ленечке он впоследствии отнесся в, скажем так, хорошем смысле по-толстовски – «жестоко» дал ему жить самостоятельно и оставил пространство для жизни, а не для служения своему семени – для себя. Мужчине еще можно забыться до смешной роли чадолюбца и простительного плотоядства, если ребенок его – девочка. Взращивая девочку, собственного ребенка, можно оправдываться перед человечеством, что ты не себя, любимого, копируешь или какого-то удивительного деятеля воспитаешь; с девочкой ты можешь декларировать, что осчастливишь человечество единственной, чистой, честной и прекрасной, благородной и великодушной женщиной. Женщины в материнской любви тебе не соперницы, а мужчины к такой затее могут отнестись и сочувственно. В общем, любить самозабвенно дочку дозволяется наипервейшим в мире мачо, мужественности это не убавляет.

Любить мальчика – не зря когда-то младенцев до окончания их младенческой поры одевали в белые платья, девочками, – можно только в этом платьице. Дальше это смешно и немужественно. Хороший парень, гусар Николай Ростов, из кучи детей, подаренных ему княжной Марьей, в любимицах держит дочку; старый князь Болконский, прусский король, страстно любит дочь, приличие и воспитание не позволяют ему нежничать с князем Андреем. Борис Пастернак заливает письма слезами по и без этого внимательно относящемуся к себе Жененку. С годами он сдру-живается еще больше с бывшей женой Женей, активно переписывается с ней, часто отправляемой им куда-то на отдых, в разные писательские заповедные места. Всегда пишет и Жененку. В приписках этих – задор, внимание, он интересуется, подбадривает – никогда нельзя отделаться от чувства неловкой натужности этих записок. Напоминает случай с маленькой Ирочкой Емельяновой, дочерью его свежевозведенной любовницы Ольги Ивинской, которая только начала вводить его в свою семью, прививать ему нужный ей – становилось ясно, что на него можно было рассчитывать – отеческий интерес к своей дочери.

Пастернак берет Ирочку с собой в поход в книжный магазин, где он хочет сделать ей подарок. «Он получил деньги и хочет сделать мне подарок».

ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Легенды Потаповского переулка. Стр. 210. Поскольку ясно, что Пастернак и без получки книжку подарить может, подразумевается, что Ивинские-Емелья-новы от мала до велика в курсе повседневных финансовых дел Бориса Леонидовича. Впрочем, Ирочка еще не совсем обвыклась.

«Я впервые наедине с этим совершенно непонятным для меня человеком <> Я безумно стесняюсь и не знаю, как себя вести. „Как мокро. Мы можем промочить ноги“, – говорю я. Б.Л. отзывается стремительно, целым потоком фраз, перекрывающим клокотанье ручьев и сливающимся с ним, так громко и взволнованно, что я с испугом озираюсь на прохожих. „Тебе кажется, что нужно что-то говорить. Что нельзя молчать, что нужно развлекать меня. Я тебя так понимаю, мне это так знакомо“».

Там же. Стр. 22.

Ему казалось, что нельзя молчать, когда пишешь Же-ненку, надо развлекать его жизненными предписаниями – Жененок был строг и требователен и свое хотел получать регулярно.

«В соседней комнате я увидел две полузастеленные кроватки. Вскоре должна была прийти Зинаида Николаевна с детьми».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 363.

Хоть бы у Зинаиды Николаевны были девочки! Нет – постель расстелена для двух мальчиков. Жененок стоит в дверях и смотрит на их постели. Жаль, что он не помнит этого момента, когда хоронит свою мать в могилу отца (рядом, но это все равно), а больная, но живая Зинаида Николаевна одна лежит в своей бедственной кровати на даче, которую оставил ей Пастернак. Последнее ложе ее мужа раскрыли насильно; раскладушки мальчикам Нейгаузам Пастернак ставил сам, по своей страшной воле. Выросший свой мальчик добился жестокого, позорного (скорее в древнем – видимость, показушность – значении) и ненастоящего отмщения.

Не мужское это дело – продолжать дело отца. Тем более чтить его память. Как Измаилу Авраама чтить? Не роняя достоинства, он может только любить мамочку. Вычислено также, что если папа маму не бросал, а любил так же сильно, как и сын, то еще больше причин для ненависти. Об эдиповом комплексе говорят как о насморке.

В мужчинах, которые слишком трепетно, пусть и финансово заинтересованно, пусть и для карьеры – иногда бывает нужно и пр., то есть имея оправдание, – любят принародно своего родителя, поминутно приглашая восхититься тем, как это естественно – что-то есть от гермафродита. Они любят его немужественно, нецеломудренно, как бы от имени своей матери. Если мать – жена бывшая, то есть права голоса любви не имеет, берет слово сын, он – часть женщины своего отца.

Александра Толстая сидит в Америке на отцовском деле, как на троне, дочь Андрея Платонова необычайно скромно и плодовито работает в академических редколлегиях, профессионально занимающихся наследием (не наследством) своего отца (Платонов – не телесный человек, и откуда-то взявшаяся у него дочь явленно духовна), даже Арапова пишет книгу ненависти о Пушкине – ей прощаешь издалека. Мальчикам бы Ланским не простить никогда. Вмешиваясь в процесс обработки творческого наследия (Пильняк), мемуаристики (Заболоцкий), кровные родственники только умаляют посмертный образ классиков, снижают их реноме, унижают их память – будто некому о них написать, вспомнить, поработать. Вот и Наташа Ростова оскорбилась, когда на бале к ней подошла сестра – будто не нашлось бы для нее флигель-адъютантов. В случае Пастернака, конечно, унизить его семейными альбомами трудно, но лучше бы было без этого. Написать вовремя свои воспоминания – это одно, выводить под видом научной работы свою версию семейной истории и вводить ее в почти научный обиход – не для ученых, а для незнающих, что еще хуже, – это другое.

Человек не так уж грешен в гордости, как наговаривают на него. Зачем тогда он хочет сына? Будучи великим, вполне достаточно иметь дочку, она и унаследовать сможет, и сохранить. Сын – это себя продолжить, сделать больше, СТАТЬ великим.

Если уж и Христа, без капли нужной крови, признали (кто признал) прямым потомком Давида, то ясно, что и чьи угодно линии сойдутся в нужной точке, но на прошлое никто работать не хочет. Для чего тогда стремиться родить сына?

Пастернак полюбил Ирочку Емельянову.

Периодически в культурах возникают периоды, когда расцветают, становятся заметными в социально-демографическом портрете общества институты приемных детей, их активно усыновляют и удочеряют – бездетные и имеющие родных детей семьи и одиночки. Такой период сейчас в западных христианских странах. Нам не миновать этой моды (плохое слово для часто благого дела, но уж так, видимо, дело обстоит); как всегда, немного отстаем. До сих пор у русских – ужас, жесткость, горькая судьба – своя или ребенка, которого почти постыдное добросердечие заставило не отпихнуть, не отбросить со своей дороги. Природа человека зверска, но с веками происходит умягчение нравов. Когда мы размягчимся до всеобщей пластилиновой любви, род человеческий прекратится. Но и твердокаменным сучком не годится стремиться быть – мы задуманы для самосовершенствования. Кто знает, что отольют из того пластилина потом! Лучше быть среди первых.

От семьи отрекаются еще до смерти. Татьяна и Александра, дочери, как жены-мироносицы, не рассуждая, не от большого ума, и еще более близкие к жизни, чем к смерти, а значит, еще дорожащие отцом – они могли чуть-чуть согреть могильный, не раскрывший своих тайн, холод, который уже объял Толстого, как объемлет когда-нибудь каждого. Дочерей у Пастернака не было, сыновей – как бы не стало тоже, сыновья нужны, чтобы красиво нести гроб на плечах, Ольга забылась, забывается все веселье мира, – и осталось только благодарить Зину «за все». Вернее, это не осталось, это было сделано, осталось – всхлипывая, благодарить Зину. Этим уход обычно утешается.