Друзья и враги (Стихи)

Нет одиночества сильней,

Чем плыть Атлантикой семь дней,

Под грохот в тысячу стволов

Долбящих вкривь и вкось валов,

Под скрипку в баре за стеной,

Под говор хриплый и чужой.

Как по тюремному двору,

По кругу палуб, на ветру,

Сцепивши руки за спиной,

Дохаживаю день седьмой.

А старый пароход скрипит —

По трюм Европою набит.

Не той Европой — что в маки[2],

Не той Европой, что в штыки

Встречала немцев на полях,

Не той, что там костьми легла,

А той, что при чужих дверях

Семь лет в Нью-Йорке прождала,

Готовая кивки ловить,

С шарманкой по дворам ходить,

Ботинки чистить, быть слугой,

Рабой, собакою цепной.

Еще идет сорок шестой,

Еще я лишь плыву домой,

Еще, ничем не знаменит,

Ни Маршалл план не оглашал,

Ни в Риме нанятый бандит,

В согласьи с планом, не стрелял,

Шахт еще заперт на замок,

Еще социалист Жюль Мок

В тиши мечтает в первый раз

Пустить слезоточивый газ.

Еще идет сорок шестой,

И в мыслях о совсем другом,

Скользнув по едущим кругом,

Взгляд не угадывает мой,

Что этот выцветший старик,

Завернутый в не новый плед,

Окажется на склоне лет

Еще на старое горазд,

Войдет министром в кабинет

И снова Францию продаст;

Что этот потный господин,

Сидящий на своих вещах,

Вернувшись с багажом в Турин,

Вновь выслужится в палачах;

Что этот горбоносый хлыщ,

Который с пёсиком идет,

В Афинах вырежет пять тыщ

Людей — и глазом не моргнет;

Что этот…

Но довольно. Мы

Пока еще в сорок шестом,

И просто волны за бортом,

И просто, встретясь у кормы,

Плывут домой, побыв в гостях,

Старик, терзающийся качкой,

Сидящий на вещах толстяк

И долговязый грек с собачкой…

Нет одиночества сильней,

Чем ехать между дикарей.