Дуновение смерти

13

Напряжение понемногу отпускало Брейда. Уже вполне овладев собой (только голос выдал его удивление), он проговорил:

— Здравствуйте, Роберта! Должен признаться, я не ожидал вас здесь увидеть.

Роберта Гудхью опустила руки на колени. Она листала записи Ральфа (ящики его стола были выдвинуты). Страницы тетради медленно захлопнулись.

— Здравствуйте, профессор Брейд, — сказала она.

— Как вам удалось сюда проникнуть?

— Я… Я просто просматриваю его вещи. Вчера его похоронили, и мне… мне хотелось (она с трудом подбирала слова) найти что-нибудь и взять…

Она не окончила фразу, и Брейд готов был договорить за нее: «взять на память». Ему было больно за Роберту. Что можно сохранить на память о романе с аспирантом-химиком? Его старую пробирку с забытым в ней засохшим раствором? Несколько взвешенных им кристалликов, которые можно спрятать между страницами книги? Или хранить в коробке мензурку и вздыхать над ней?

— Мне очень жаль, что я не был на похоронах, — сказал Брейд. — Я не знал, когда его будут хоронить! (И подумал: «Дурацкое оправдание, я же мог узнать».)

Но Роберта ответила:

— Неважно. Его провожали только мать и я. Больше никого не было.

Мысли Брейда снова вернулись к вопросу, как она очутилась в лаборатории. Ведь, уходя вчера последним, он определенно запер дверь. Мог ли кто-нибудь побывать здесь после него и оставить дверь незапертой? Сыщик? У него же есть ключ! О господи, сыщики мерещатся ему под каждым столом, за каждой ретортой! А может быть, сюда заглядывал Грег Симпсон, напарник Ральфа по лаборатории? Ему бы и в голову не пришло запереть дверь.

Роберта будто только сейчас услыхала, о чем он спросил ее, войдя. Она тихо сказала:

— У меня есть свой ключ от этой двери.

— Вот как? Откуда?

— Мне дал Ральф.

С минуту Брейд молчал. Он закрыл дверь и защелкнул замок. Затем опустился на стул у входа в лабораторию и устремил внимательный взгляд на Роберту, сидевшую на месте Ральфа за его рабочим столом. Солнце пробилось сквозь облака, и лучи его, проникая через не слишком чистые стекла (окна университетских лабораторий далеко не всегда можно назвать прозрачными), освещали руку Роберты, золотя волоски на ее коже.

«А не так уж она некрасива, как кажется с первого взгляда, — удивленно подумал Брейд. — Конечно, ни высокой, ни стройной ее не назовешь и стандартам Голливуда она не соответствует. Но у нее длинные ресницы, хорошая форма рта, а кожа рук приятного теплого цвета и шелковистая. Зачем обязательно предполагать, что Ральф вынужден был довольствоваться ею по каким-то сложным соображениям? Почему не допустить, что в основе их связи лежало простое взаимное влечение?»

Брейд сказал:

— Я не знал, что Ральф давал кому-нибудь ключ от своей двери. Разумеется, я понимаю, что для вас он мог сделать исключение.

У Роберты сделался несчастный вид.

Брейд продолжал:

— Были какие-то особые причины, почему он дал вам ключ? — Он помедлил и добавил более мягко: — При обычных обстоятельствах я не стал бы в это вмешиваться, но ведь положение необычное.

Роберта быстрым движением руки откинула волосы со лба и подняла глаза на Брейда:

— Я знаю, о чем вы думаете, профессор. Мне нет смысла скрывать. Мы иногда встречались с ним здесь… после занятий. С собственным ключом я могла приходить сюда одна.

— Чтобы никто ничего не знал? Если бы вы приходили вдвоем, было бы заметней?

— Да.

Брейд почувствовал, что его охватывает смущение, но он резко и неожиданно бросил следующий вопрос — пусть он шокирует девушку, но необходимо ее заставить говорить правду:

— Вы беременны?

Веки Роберты заметно дрогнули, и она опустила глаза.

— Нет. (Она не рассердилась и не оскорбилась. Просто сказала «нет».)

— Вы уверены?

— Абсолютно уверена.

— Хорошо, Роберта. Не будем больше об этом говорить. Я спросил только потому…

Он внезапно остановился. Не мог же он объяснить ей, что на минуту представил, будто она не вовремя и неожиданно для Ральфа забеременела и вызвала у юноши ненависть своими просьбами вступить в благопристойное супружество. Представил ее оскорбленной предательством и ядовитыми, колкими попреками, на которые Ральф был великий мастер. Оскорбленной смертельно.

Но оказывается, она не беременна — или по крайней мере утверждает, что нет. В глубине души он все еще не отвергал такую возможность.

Он вяло закончил:

— Я спросил только потому, что подумал: вдруг между вами произошло что-нибудь… м-м… неожиданное. Тогда можно было бы объяснить рассеянность Ральфа и понять, почему случилось несчастье. Но поверьте мне, я понимаю, как вы расстроены. Почему бы вам не взять отпуск на неделю или на то время, что вам потребуется? На семинаре мы без вас обойдемся. Я найду, кем вас заменить. А когда самое тяжелое время пройдет…

Роберта покачала головой:

— Спасибо, профессор, но я буду ходить на занятия. Дома мне хуже.

Она поднялась и взяла сумочку под мышку. Подойдя к дверям, она остановилась, чтобы отпереть замок, и тут Брейда осенила новая идея.

— Подождите, Роберта.

Она ждала, не оборачиваясь. Брейд тоже медлил, чувствуя себя дураком и не зная, как лучше спросить.

— Я надеюсь, — сказал он, — вы не рассердитесь, если я задам вам один интимный вопрос?

— Более интимный, чем прежние, профессор?

Брейд откашлялся:

— Может быть. Понимаете, у меня есть на то свои причины. Ну хорошо, дело вот в чем: у вас не было никаких осложнений с профессором Фостером?

Тут она обернулась:

— Осложнений? — Брови ее поднялись, и голос звучал изумленно.

Брейд с отвращением подумал: «А, к черту, надо спросить прямо!»

Он сказал:

— Грубо говоря, профессор Фостер к вам не приставал?

— Какой же это интимный вопрос? — удивилась Роберта. — Профессор Фостер из своих приставаний секрета не делает. Мне тоже выпала эта честь. Всем студенткам приходится пройти через это. Мне досталось не больше, но и не меньше, чем другим. Профессор Фостер так добр, что оделяет своим вниманием всех — щедро и поровну.

— Ральф знал об этом?

Она почти насторожилась:

— Почему вы спрашиваете?

— Потому что, мне кажется, Ральф знал. Правда?

Девушка молчала.

Брейд продолжал:

— Знал, поскольку профессор Фостер не слишком следит за своими высказываниями. («И не всегда ограничивается своими высказываниями, — подумал он. — Уж этот мне „липун“ Фостер!») Конечно, Ральфу это не нравилось. Он мог выразить Фостеру свое возмущение.

— Профессора Фостера никто не принимает всерьез, — сказала Роберта сердито. — Иногда он действует на нервы, но это ерунда. Если б хоть одна из нас пошла ему навстречу, он выбросился бы с перепугу из окна.

— Но в том-то и дело, что Ральф принял все всерьез и дал понять это Фостеру.

— Простите, профессор, я должна… мне… мне не по себе.

Она снова повернулась к двери, потом опять оглянулась и спросила неожиданно дрогнувшим голосом:

— Скажите, а записи Ральфа, они вам нужны?

— Пока нужны. А потом я, вероятно, отдам их вам.

Она колебалась, будто собираясь еще что-то сказать, но промолчала. И вышла.

Через пять минут Брейд увидел из окна лаборатории, как она появилась на пороге химического факультета, пересекла кирпичный тротуар, спустилась по мощеной проезжей дороге и пошла мимо университетских зданий.

Итак, она оставила его последний вопрос без ответа, а молчание — знак согласия.

Конечно же! Ральф несомненно был ревнив. Он наверняка отчаянно страшился потерять то, что ему принадлежало. Заигрывания Фостера, лишь досаждавшие другим, его-то должны были привести в ярость. Он вполне мог вспылить, заявить Фостеру в лицо, что он все знает, потребовать оставить Роберту в покое, пригрозить пожаловаться начальству. А для Фостера это смертельная угроза. Начальство может закрывать глаза на его поведение, пока никто не протестует, пока нет шума. Но как только возникнет скандал, дело примет другой оборот. Роковой для Фостера. В конце концов профессору можно каждый вечер напиваться до потери сознания, можно мыться раз в год, можно нести на лекциях тарабарщину, можно быть нестерпимо грубым, невыносимо скучным, внушать отвращение — если он имеет постоянную должность, все это ему простится.

Только два порока ему не спустят, утвержден он в штатах или нет. Первый — нелояльность (сравнительно недавно возведенную в ранг преступлений), а второй столь же древний, как предание о П. Абеляре, — моральное разложение. Фостер уже давно балансирует на краю пропасти. Одна жалоба — и он рухнет вниз.

А если такая жалоба предполагалась, может быть, становится понятным и убийство. Ведь это единственный способ избавиться от жалобщика.

Или просто объясняется полученная Ральфом тройка? Но если и допустить, что это вероятный повод к убийству, то как Фостер мог его осуществить? Откуда он мог знать, как Ральф проводит свои опыты? Откуда ему было известно, что в лаборатории приготовлены колбы с ацетатом натрия?

Брейд пожал плечами и взялся за тетради Ральфа. Их было пять — все аккуратно пронумерованные. Брейд наугад открыл первую попавшуюся.

Копии этих записей хранились у него в кабинете, но если Ральф хоть чем-нибудь походил на других аспирантов, прошедших через его руки, на оборотной стороне белых листов в оригиналах должны быть расчеты и замечания, которые могут пригодиться ему, Брейду.

Он перелистывал страницы и удивлялся, как безупречно Ральф вел свои записи. Они были ясными, точными и почти болезненно педантичными. Брейд помнил старые, исписанные неразборчивым почерком тетради Кэпа Энсона, с материалами для его диссертации. Ральф перещеголял в тщательности даже этот идеальный образец.

Ну конечно, порадовался Брейд, эту работу можно продолжить. Ральф так подробно разъясняет свой метод, будто предназначает записи для читателя, обладающего лишь зачатками элементарных знаний. («Может, он был обо мне именно такого мнения», — виновато подумал Брейд.)

Ну что ж! Будем последовательны! Примемся за дело без отлагательств.

Он открыл тетрадь номер один. Первые записи в ней делались, когда Ральф занимался у Ранке. Брейд помнил эти тетради, он просматривал их полтора года назад, когда согласился стать руководителем Ральфа.

Но теперь, зная юношу лучше, он был удивлен тем, как мало сказывался неустойчивый характер Ральфа на его работе. Все записи были совершенно объективны.

Правда, Брейду встречались пометки такого рода: «Профессор Ранке считает неубедительным то-то» или «Профессор Ранке указывает на непоследовательность того-то». Но ни одна запись не носила следов раздражения, все они отличались бесстрастной сдержанностью. Даже разрыву с Ранке посвящалась только одна фраза: «Сегодня в последний раз работал под руководством профессора Ранке».

Следующая страница начиналась с записи, сделанной месяцем позже. «Сегодня первый день занятий с профессором Брейдом». Остальные страницы были Брейду знакомы. Первое время, начав заниматься у него, Ральф вручал ему желтые копии каждую неделю и исписывал целые страницы примечаниями. Позже он стал приносить свои записи от случая к случаю, объяснения становились все более отрывочными, а потом и вовсе прекратились. Может быть, Ральфа расхолаживала неспособность Брейда принять до конца его теорию? Может быть, потому Ральф и ненавидел Брейда? (Хотя Чарли Эммит утверждает, что он его боялся.)

Каждый опыт Ральф описывал самым подробным образом. Каждому предшествовало объяснение причин, по которым проведение его было необходимо, каждому давалось объяснение. Если результаты не соответствовали ожиданиям, Ральф излагал свои соображения, почему так случилось.

Это облегчало дело, очень облегчало. И Брейд воспрянул духом. Правда, расчеты казались приблизительными, но ни одна деталь не была упущена.

Если Ральфа и можно в чем-нибудь упрекнуть, решил Брейд, то только в том, что он чересчур предан заранее выработанной теории. По записям было видно, что опыты, подтверждавшие его точку зрения, он не проверял. Но если результаты эксперимента шли вразрез с теорией, он повторял опыт снова и снова, пока он не получался.

В первой и второй тетрадях встречалось много опытов, противоречащих теории Ральфа, и в его комментариях к ним стала проглядывать некоторая раздражительность. Например: «Необходимо улучшить контроль за температурой. Поговорить с Брейдом, чтобы достал приличный термостат. Иначе вообще нечего терять время на эту работу».

То, что Ральф пропустил слово «профессор», до сих пор скрупулезно повторявшееся перед его фамилией, показалось Брейду самым красноречивым признаком нарастающего раздражения (или ненависти?). Однако, работая с Ранке и находясь в значительно более напряженных отношениях со своим руководителем, Ральф умел сдерживаться. Может быть потому, что Ранке даже в тех случаях, когда не соглашался с Ральфом, оставался для него авторитетом, несокрушимой скалой, а чем был он, Брейд, — ничтожеством?

Примерно на этой стадии исследований Ральф стал все реже приносить Брейду свои копии и вручал их большими стопками, так что Брейд уже не узнавал открывающихся перед ним записей и не мог даже смутно их припомнить. Сам виноват. Его мучил горький стыд, и он клялся себе, что в будущем не позволит ни одному аспиранту вести опыты без контроля.

В начале третьего дневника дела у Ральфа, судя по записям, вдруг пошли гораздо лучше. Во-первых, Ральф нащупал в своих опытах нить, оказавшуюся весьма интересной, во-вторых… Брейд ахнул от удивления, перевернув страницу. Ральф подробно излагал свой метод постановки опыта, указывая даже, что заранее заготовит аликвоты ацетата натрия в десяти колбах.

У Брейда мороз пробежал по коже при мысли, что любой, пусть даже неопытный химик, увидев эту страницу, мог точно рассчитать, как отравить Ральфа.

Но он постарался не углубляться в размышления. К черту и убийцу, и убийство! В данный момент ему важно выяснить, сможет ли он продолжать исследования.

Записи шли дальше в стройном порядке. Брейд почувствовал облегчение. Вчера, защищая работу Ральфа перед Ранке, он говорил наобум, сгоряча, но вот перед ним графики, уравнения, весь материал от «А» до «Я». Каждый может проверить записи и убедиться, что исследования у Ральфа ладились и теория его подтверждалась.

Даже Ранке должен с этим согласиться.

Брейд задержался взглядом на обрывке записи, сделанной на обороте страницы. Цифры были стерты.

Брейд нахмурился. Строго говоря, стирать в тетрадях, где велись исследования, не разрешалось. Все ошибки, все случайные неточности полагалось только зачеркивать, чтобы в дальнейшем зачеркнутое можно было разобрать. Даже из ошибок можно иногда извлечь пользу.

Конечно, стереть запись на обороте листа не такое уж преступление. По существу, это записи черновые. Он внимательнее вгляделся в цифры и нахмурился еще больше. Подумав с секунду, он заглянул дальше — там тоже виднелись следы стертых записей.

Долгое время он сидел, не заглядывая больше в тетради и не замечая, как проходит день.

Возможно, за все время своей работы ему не приходилось сталкиваться ни с чем подобным. И все же сомнений быть не могло.

Брейду стало ясно, что Чарлз Эммит прав. Ральф должен был смертельно бояться Брейда. Брейд понимал теперь почему, и его мутило от этого.