Дуновение смерти

8

Официантка подала телячью отбивную в сухарях для Брейда, салат с яйцом для Роберты, кофе и маленькие молочники со сливками. Возникла спасительная пауза, и за это время Брейд смог прийти в себя.

— Простите, — сказал он, — я понятия не имел, что дела обстоят таким образом. Если бы я знал, я бы не стал вызывать вас сюда.

— Неважно. Так, наверное, даже лучше. Оставаться дома было бы куда тяжелей. — Она явно старалась взять себя в руки. Собрав все силы, она твердо посмотрела ему в глаза: — Вы хотите поговорить о Ральфе?

Брейд не сразу нашелся, что ответить.

— Не хочу, чтобы это прозвучало кощунством, но встает вопрос, как быть с его исследованиями. Однако при таких обстоятельствах…

Она нахмурилась:

— Вы собираетесь продолжить его работу?

— Знаете, пожалуй, не стоит обсуждать это сейчас. Подождем.

«Какая глупость, — с тоской думал он, — вытащил из дому девушку, у которой только вчера умер жених, и пристаю с вопросами. Но откуда же я мог знать?»

Роберта внимательно наблюдала за ним.

— По-моему, вы не любили его, — заметила она.

Брейд вздрогнул. Неужели она прочла это по его озабоченному лицу?

— Вы ошибаетесь, — возразил он, — я очень ценил Ральфа.

— Спасибо вам за ваши слова, но думаю, что это не так. Я знаю, его любили очень немногие, и я понимаю почему.

Она снова принялась крошить булочку и, едва попробовав салат, отодвинула тарелку.

— Он был странный человек, колючий, ершистый. Чтобы преодолеть его настороженность, требовалось время, зато потом вы понимали, какой он хороший. Добрый. Преданный. — Она помолчала. — Вчерашний вечер я провела с его матерью. Несчастная женщина! Господи! Ну как это могло случиться? Поверить не могу, что он допустил такую нелепую ошибку!

Брейд быстро спросил:

— У него есть еще родственники, кроме матери?

— Нет. — С минуту она смотрела на него. — Вы ничего не знаете о Ральфе, не правда ли, профессор Брейд? О том, как он жил?

— Боюсь, что нет, Роберта. Теперь я понимаю, надо быть ближе к своим студентам, больше интересоваться их жизнью. Но вам неприятен этот разговор!

— А мне только и осталось — говорить о нем, — ответила Роберта.

Опустив голову, она принялась разглядывать свою тарелку, и пряди ее прямых волос упали на лоб.

— Он ведь не американец, вы знаете?

— Да? (Это-то Брейд знал.)

— Он и его мать единственные остались в живых после… чего-то ужасного. Он никогда не рассказывал подробностей, да ведь это и неважно, правда? Его отца застрелили, старшую сестру тоже убили — не знаю как… Он боялся всего на свете. Вы знаете, жить в Америке тоже оказалось не так-то легко. Чужая страна, чужой язык. Я думаю, он был слишком напуган, чтобы доверять кому-нибудь по-настоящему или хотя бы допускать, что у кого-то могут быть добрые намерения. Настороженность у него стала привычкой. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Я думаю, да, Роберта.

— Получился какой-то порочный круг. Он не мог избавиться от своей подозрительности, не мог довериться людям, и они злились на него, становились жестокими. А это понуждало его к нелепым поступкам. Ему было трудно работать вместе с другими аспирантами. Ему вечно казалось, что у него все отнимают: сначала отняли семью, потом — детство. Если кто-то брал мензурку, которую он вымыл, он приходил в бешенство и лез в драку. Глупо, но мог ли он рассуждать после всего, что пережил? А профессор Ранке разве попытался понять? Он его вышвырнул и все. Для Ральфа это было еще одним поражением. Он еще больше ушел в себя.

— И начал ненавидеть меня тоже, не так ли, Роберта?

Она насторожилась.

— Кто это наговорил вам? — спросила она резко.

— Я просто подумал.

— Это Джин Мэкрис вам сказала, ведь так?

— Почему вы решили? — Брейду стало не по себе.

У Роберты расширились ноздри, она сжала губы.

Потом глубоко вздохнула:

— Теперь уже все равно, и я могу рассказать вам. Ральф несколько раз приглашал ее куда-то до того… до того, как мы подружились. Ничего между ними не было, просто случайные встречи, но эта дуреха отнеслась к ним серьезнее, чем следовало. Она бегала за ним и преследовала его, даже когда все кончилось. Она мечтала отомстить. Вчера вечером она мне позвонила. Она была счастлива, что он умер и что она может сообщить мне об этом. — Роберта с трудом сдерживала негодование.

Брейд беспокойно задвигался. Если смерть Ральфа к чему-то и привела, то только к тому, что всколыхнула всю грязь со дна их тихого университетского ручейка, и теперь он мало отличался от других бурных притоков мрачной реки жизни.

Он спросил:

— Значит, по-вашему, у Ральфа не было причин ненавидеть меня?

— Никаких. Я ни разу не слышала от него, что он вас ненавидит. Конечно, сначала…

— Да?

— Он был очень неуверен насчет своих исследований. Профессор Ранке прогнал его, и он счел это поражением. У него появилось ощущение неполноценности, растерянности, так что, возможно, он поделился своими опасениями насчет вас с Джин Мэкрис, когда они еще встречались. Я думаю, так оно и было, потому что однажды она позвонила ему, уже когда между ними все кончилось, и намекнула, что может наделать ему неприятностей, если сообщит вам, как он к вам относится. Ральф сказал мне об этом. Он был ужасно огорчен. Но она дождалась, когда он умрет… Даже мертвого не может оставить в покое!

Она всхлипнула и начала тихо плакать.

Брейд отодвинул остатки отбивной, выпил кофе и попросил счет.

— Выпейте лучше кофе, — попробовал он ее утешить, — и не расстраивайтесь из-за его отношений со мной. Мы с ним прекрасно уживались, а если он меня и недолюбливал, то вы объяснили мне, почему, и я все понял. — Ему очень хотелось похлопать ее по руке, но он удержался.

Она стала прихлебывать кофе, и к ним подошла официантка со счетом. В машине, отвозя Роберту обратно в город, Брейд спросил:

— А Ральф купил вам обручальное кольцо?

Она смотрела прямо перед собой, вглядываясь в дорогу с мучительной сосредоточенностью, но, очевидно, не видела ничего.

— Нет, он не мог себе этого позволить. Его мать работала, чтобы платить за его ученье. Знаете, она как и многие в Европе считала, что стоит пойти на любые жертвы, лишь бы ее сын стал ученым. И что ей теперь оставалось?

— А день свадьбы назначили?

— Решили ждать, пока он получит степень. Других сроков не намечали.

— Скажите, мать знала, что вы собираетесь пожениться?

— Она знала, что мы встречаемся. По-моему, я ей нравлюсь. Впрочем, не думаю, что он говорил ей о своих планах. Мне кажется, что она этого бы не одобрила. Наверное, она считала, что, окончив аспирантуру, он мог бы сделать партию получше. Знаете, у европейских матерей несколько преувеличенное представление о ценности ученой степени на матримониальном рынке.

Они въехали в ворота университета.

Брейд все-таки заглянул в лабораторию, но очень ненадолго. Все было спокойно. Даже Джералд Корвин — студент, вечно попадающий в какие-то неприятности, — по-видимому, нигде не нашел стекла, о которое можно было бы порезаться.

Затем Брейд некоторое время пробыл в деканате, просматривая характеристики Ральфа Нейфилда. Ему было неловко под взглядом Джин Мэкрис, и он почувствовал, что начинает спешить, просматривая картотеку. Ничего важного найти не удалось. С тяжелым сердцем он вернулся к себе в кабинет и сел за составление тезисов лекций по технике безопасности. Он писал, а мысли его были далеко, и он задумался, уставившись в пространство, крепко зажав в руке шариковую ручку.

Итак, на редкость малопривлекательный Ральф пришелся по душе сразу двум девицам, да так, что вот какие страсти разбушевались. Странно!

Это вынуждало пойти по новому пути в поисках повода для убийства. Теперь уже предстояло разбираться не только в том, могли ли обиды и раздражение, которые вызвал у окружающих резкий и неуживчивый юноша, толкнуть кого-нибудь из оскорбленных на хладнокровное, обдуманное убийство.

Теперь вставал вопрос об обманутой любви, а это чувство могло привести к убийству куда скорее.

И опять-таки странно! Ни Джин Мэкрис, ни Роберту Гудхью хорошенькими не назовешь. Ни про одну из них не скажешь, что она способна пробудить любовь в молодом человеке, и тем не менее… Впрочем, глупости! Все женщины выходят замуж, все мужчины женятся. Если бы страсть вызывали только голливудские идеалы красоты, человечество вымерло бы очень скоро.

А кроме того, помимо смазливой мордочки существуют и другие достоинства. Иных молодых людей дружеское расположение и участие привлекут больше, чем тщательно продуманная система округлостей. Если в глазах светится нежность, можно забыть про волосы на щеках. Разве не так?

А при характере Ральфа, при том, что он всех ненавидел и всех боялся, его как раз могло тянуть к некрасивым девушкам. Разве он осмелился бы добиваться расположения какой-нибудь красавицы! Соперничать с другими, рискуя потерпеть новое поражение, более тяжелое, чем все предыдущие? Наверное, он постарался бы избежать такой опасности и подыскать себе объект там, где мог быть уверен в успехе. Возможно, он рассчитывал (хотя сам того не сознавал), что девушка, которая изголодалась по любви, будет так польщена вниманием и благодарна ему, что тут ему не грозят соперники.

(Брейд горестно усмехнулся. Жизнь делала из него не только сыщика, но психолога.)

Но как поведет себя такая девушка, если ее бросят ради другой, тоже некрасивой? Ведь известно, что все фурии ада страдали комплексом неполноценности!

Надежда только-только забрезжила перед ней, когда все надежды, казалось, рухнули, и вдруг снова исчезла! И что еще хуже — она проиграла женщине такой же некрасивой и не могла утешиться мыслью, что соперничать было бесполезно.

Он сам заметил ненависть, обуревавшую Джин Мэкрис. Вопрос в том, была ли эта ненависть достаточно сильной, чтобы толкнуть ее на убийство? И если да, обладает ли она необходимыми знаниями, чтобы справиться с таким убийством? Разбирается ли в химии настолько, чтобы рискнуть заменить один препарат другим? Неужели она так хорошо осведомлена об исследованиях Ральфа, что смогла все предусмотреть? Вероятно, он рассказывал ей о своей работе. И, может быть, она проходила химию в колледже. (Хотя училась ли она в колледже?) Ну, а что можно сказать о Роберте?

Раз молодой человек бросил одну девушку, он может бросить и другую. Покинутая Роберта будет в такой же ярости, как и брошенная Джин Мэкрис, а теоретически она лучше подготовлена для подобного убийства.

Мог ли молодой человек, настолько подозрительный, настолько неуравновешенный, долго оставаться с одной девушкой, какой бы любящей и участливой она ни была? Ведь мелкие неприятности и недоразумения (действительные или кажущиеся, это не имеет значения) рано или поздно посеяли бы в его одинокой, мрачной душе разъедающее недоверие и ненависть.

Ральф не подарил Роберте кольца. Никому не сказал о помолвке. Чарли Эммит, например, ничего не знает. Даже матери он, по-видимому, не сообщил. Нет никаких доказательств, что он действительно хотел жениться на Роберте. Ничего, кроме его обещаний Роберте.

А она, должно быть, поняла шаткость своего положения. Ведь конечно же девушки отлично разбираются во всех тонкостях, связанных с предложением руки и сердца, и сразу чувствуют, когда искренность переходит в притворство. Что, если она почувствовала его охлаждение или поняла, что он всегда был к ней равнодушен? Может быть, она старалась добиться от него какой-то определенности, точной даты свадьбы, обручального кольца или публичного оглашения помолвки? А он уклонялся от этого? О боже, а вдруг на сцене появилась еще и третья некрасивая девушка?

Нет сомнений, Роберта достаточно хорошо знает химию; она могла убить его, и если она это сделала, в ее теперешнем поведении нет ничего неестественного. Видно, что она предельно искренна в своем горе, но ведь даже убив Ральфа за предательство, она какой-то частью своей души все еще может любить его, может оплакивать свою жертву и быть безутешной.

И ей должно быть известны подробности его исследований. Она должна знать их лучше, чем кто-либо другой, лучше, чем думает Эммит. Аспиранты всегда болтают о своих работах, и хотя Ральф отличался патологической подозрительностью, он, наверное, сделал исключение для своей возлюбленной, для единственного человеческого существа, которому мог довериться.

Однако, черт возьми, как же это доказать? Теории — вещь хорошая, он может придумать их с десяток. Ведь разработка теории в какой-то мере его специальность! Но в химии ему ясно, как проверить теорию на практике. А как отделить возможное от доказуемого в работе следователя? О технике этого дела он не имел ни малейшего представления.

Брейд отбрасывал одно предположение за другим и наконец сдался.

Он взглянул на часы. Скоро пять.

Ровно сутки тому назад он собирался идти домой, чтобы в пять часов встретиться с Кэпом Энсоном. Он должен был взять рукопись, распить со стариком аперитив, поговорить о том о сем и, может быть, пригласить его пообедать.

Но он зашел в лабораторию Ральфа. И тут-то все началось.

Сейчас он опять собирался домой, но думал об этом без всякого удовольствия, не ожидая ничего приятного. Рукопись Энсона он так и не прочел, даже не достал ее из портфеля. Не разобрал свою последнюю установку для окисления, и она так и стояла в его лаборатории, а раствор в ней густел.

Все перевернулось.

На носу конец недели. Он устало посмотрел вокруг, соображая, что бы лучше захватить с собой. Дорис терпеть не может эту его привычку приносить домой статьи, журналы и прочие мелочи (то, что он называл воскресной текучкой), но ведь преподавателям, которые ограничиваются рабочими часами, просто нечего рассчитывать на продвижение.

Он вздохнул. Ему не хотелось брать домой ни аспирантские работы, ни научную литературу. В портфеле уже лежала рукопись Кэпа Энсона. Придется читать ее вечером. А там суббота, явится Энсон, нужно вести Джинни в зоопарк, а вечером еще это сборище у Литлби! И в воскресенье он будет, наверное, совсем разбит. А впереди тяжелая неделя.

Нет, он не возьмет ничего, кроме рукописи. Брейд защелкнул портфель, перебросил на руку пальто и взял шляпу.

Он повернулся к дверям и замер, заметив чей-то расплывчатый силуэт за матовым стеклом. Тут же в дверь постучали.

Не похоже, чтобы это был кто-то из аспирантов или кто-нибудь из сотрудников. Ведь даже по неясным очертаниям можно узнать знакомого.

С неясным чувством Брейд открыл дверь, и в кабинет вошел круглолицый незнакомец. Он улыбнулся влажными губами и бодро сказал:

— Привет, проф! Вы меня помните?