Дурак

I

Младший помощник столоначальника Липецкий, худощавый, белобрысый молодой человек в потертом пиджаке, с жиденькой светло-русой бородкой и серыми, несколько близорукими глазами в очках, добросовестно высидел шесть часов на службе и не менее добросовестно написал за это время не мало отношений, предписаний и докладов. Столоначальник Кузьмин то и дело подваливал Липецкому бумаг, очень обрадованный, что напал на простофилю, готового работать, как вол, вместо того, чтобы в течение дня возиться с одной бумажкой, и даже снисходительно находил, что Липецкий недурно составляет бумаги, особенно для молодого человека, всего лишь два года как вкусившего прелести службы.

В пятом часу мысли Липецкого заняты были исключительно обедом, который он будет скоро есть в своей маленькой квартирке в Измайловском полку вместе с вдовой матерью и сестренкой гимназисткой. Он обожал и мать и сестру и был их единственной подпорой, отдавая матери большую часть своего жалованья и небольшого дополнительного заработка от литературной работы. Из-за этих двух любимых существ Липецкий и поступил на службу вместо того, чтобы остаться, по окончании курса, при университете и посвятить себя ученой деятельности, как он мечтал, пока жив был отец, имевший довольно хорошее место на частной службе.

Молодой человек решительно сложил свои бумаги в стол и, взглянув на часы, собирался исчезнуть из департамента, находя, что за свои шестьдесят рублей жалованья в месяц он достаточно извел бумаги и, пожалуй, даже более, чем требовало обычное право, если судить, по крайней мере, по работе других, таких же молодых сослуживцев.

Только один Кузьмин изнывал над работой и, казалось, находил в ней особенную прелесть. Но не даром же помощники прозвали его «Юсом», и говорили, что «Юс» дальше начальника отделения не пойдет, так как у него нет никаких талантов и никакого уменья выдвинуться.

Решительно пора уходить, хотя столоначальник, по видимому, об этом и не думает, основательно позавтракав, в 12 часов. Но молодой человек принужденный рассчитывать каждый грош, должен, был ограничиться стаканом кофе и двумя бутербродами и потому испытывал теперь волчий голод.

И Липецкий с веселою улыбкой щелкнул ключом, запирая стол, и предвкушал радость очутиться на улице да еще в редкий для Петербурга солнечный октябрьский день и, после получасовой невольной прогулки до Измайловского полка, быть дома. Рад он был и тому, что хоть до завтрашнего утра избавится от скучной, несимпатичной ему канцелярской работы — от писания этих бесчисленных, однообразных бумаг, над которыми потом священнодействует Кузьмин, черноволосый, худой, и длинный, похожий на задумчивую цаплю, смакуя каждое слово, точно гениальное произведение великого художника, — и от табачного дыма и сутолоки этой большой. заставленной столами, комнаты, через которую то и дело шмыгают с озабоченно-деловым видом чиновники в кабинет начальника отделения, — избавиться и от пошловатой болтовни и глупых острот, которыми коротают служебное время юные светские шалопаи, хорошо знающие, что и без черной работы они в свое время получат более или менее приличные места.

И Липецкий хотел было пройти к Кузьмину, чтоб откланяться, как в эту самую минуту к молодому человеку подошел бравый и молодцеватый курьер с золотою медалью на шее, и громко и торжественно, видимо сознавая, что сообщает нечто весьма значительное и, несомненно, весьма лестное для такого маленького чиновника, как Липецкий, произнес:

— Господин директор департамента вас просит.

— Меня!? — невольно переспросил удивленный молодой человек.

— Точно так, вас! — отчеканил курьер, бросая на Липецкого взгляд, который, казалось, говорил: «не бойсь, не ожидал такой чести?»

И, прежде чем уйти, прибавил:

— Просят немедленно!

— Хорошо! — проговорил Липецкий.

Это приглашение помощника столоначальника к директору департамента произвело значительную сенсацию.

Столоначальник Кузьмин, сидевший за дальним столом, поднял голову, и на его желто-смуглом лице застыло выражение такого недоумения, словно бы он услыхал о падении луны или об упразднении чиновников.

Положим, недавно назначенный к ним директором Драгоценный и щеголяет доступностью и простотой обращения, но все-таки даже столоначальники никогда не приглашались к нему, и вдруг он требует помощника. Что могло бы это значить?

Уж не попал ли в какую-нибудь историю этот Липецкий? Он, кажется, того… крайних мнений. Хоть и не высказывается, а все-таки видно…

Эта мысль, явившаяся в голову Кузьмина внезапно, без каких бы то ни было оснований, как единственно возможное объяснение столь необычайного приглашения к директору маленького чиновника без связей и протекции, вызвала в «Юсе» невольное чувство участия к молодому человеку. Липецкий ему нравился. Он был отличный работник и, казалось, порядочный, добрый человек. Не даром писцы его любили.

Угнетенный мыслью, что Липецкого потребовали для неприятных объяснений, этот бумажный человек, которого десятилетняя канцелярская служба порядочно-таки иссушила и пришибла, невольно пожалел Липецкого, попавшего, конечно, в беду… Он сам был студентом и знает: долго-ли до греха? Какое-нибудь неосмотрительное слово, неосторожное знакомство и… пропал иногда человек.

И в недоумевающем взгляде Кузьмина блеснуло что-то теплое, мягкое.

Но в Кузьмине не даром прежде всего сидел чиновник. Он эгоистически гораздо более пожалел Липецкого, как хорошего помощника, которого может лишиться, если опасения его, не дай Бог, оправдаются. И тогда оставайся опять с двумя лодырями: бароном и Айвазовым, навязанными ему начальником отделения.