Дурак

IV

На следующее утро Липецкий облачился в черный сюртук.

Напившись чаю, он сегодня как-то особенно нежно поцеловал на прощание мать, худощавую старушку с сбитым на бок чепцом и с добрыми глазами, и вышел из дома ранее обыкновенного, объяснив матери, что до службы надо зайти в одно место.

Липецкий взял извозчика и ровно в десять часов уже был у дверей квартиры Евгения Аркадьевича Драгоценного и решительно надавил пуговку электрического звонка.

Великолепный лакей в белом переднике, с роскошными выхоленными черными бакенбардами, отворил дверь.

Оглядывая весьма двусмысленное пальтецо Липецкого и не первой свежести котелок юпитеровским, несколько застланным взглядом, он процедил снисходительно-небрежным тоном, загораживая своею особой вход:

— Генерал не принимает просителей на дому. Идите в департамент.

— Я не проситель! — резко кинул, возвышая голос, Липецкий. — Доложите!

Секунда колебания на лице камердинера и молодой человек был впущен в прихожую.

Но пальто с, него не снимали.

— Как о вас доложить? — недовольно спросил лакей.

— Липецкий! Колежский секретарь Липецкий!

Он выкрикнул эти слова так нетерпеливо и таким вызывающим тоном, что великолепный лакей, привыкший встречать более мягких посетителей и при том почти всегда награждающих его бумажками, был озадачен.

— Да вам по какому делу нужно? — спросил он.

— Нужно, вот и все.

— Генерал знает вас?

— Он просил меня быть у него. Идите же докладывать! — громко и настойчиво приказывал Липецкий.

— Подождите минутку. Сейчас доложу!

Действительно через минуту, камердинер его превосходительства вернулся и уже совсем другим тоном проговорил, снимая с Липецкого его двусмысленное пальтецо:

— Пожалуйте в кабинет… Вот сюда! — докладывал он, отворяя двери.

Липецкий вошел в большой, светлый кабинет с темною, обитою сафьяном мебелью, с книжными шкафами и картинами на стенах. Громадный письменный стол, стоявший по средине, был завален бумагами, книгами и брошюрами.

В дальнем углу на отоманке сидел его превосходительство с газетой в руках. Пачка свежих, еще не тронутых газет лежала перед ним на маленьком столе.

— Уже готово? — весело воскликнул Драгоценный.

И с этими словами он поднялся с отоманки и пошел навстречу Липецкому, протягивая ему свою широкую руку.

Его превосходительство, видимо, был в отличном расположении духа. Хорошо выспавшийся (хотя газеты и утверждали, что он спит всего лишь четыре часа в сутки), с лучшим цветом лица, чем накануне, в министерстве, слегка благоухающий с расчесанной бородкой, в своем коротком синем вестоне и в туфлях на ногах, он казался гораздо моложе своих пятидесяти лет.

— Ну и молодец-же вы, Григорий Николаевич. Быстро работаете. Присаживайтесь-ка и читайте! — говорил он, не обратив, по видимому, ни малейшего внимания ни на официально сдержанный вид молодого чиновника, ни на выражение его лица и особенно близоруких глаз, в которых блестела одна заметная и ироническая усмешка.

«Убежден, что я такая же беспринципная каналья, как и он сам» — подумал Липецкий, довольно сдержанно отвечая на горячее пожатие руки хозяина.

И предвкушая злорадное удовольствие удивить эту «восходящую звезду», к которой чувствовал теперь неприязнь, он громко, слегка дрогнувшим от волнения голосом проговорил:

— У меня ничего не готово. Я пришел заявить вашему превосходительству, что отказываюсь от предложенной мне работы.

И вслед за этими словами, положил на письменный стол объемистую тетрадь.

Хотя его превосходительство и быль недурным актером в жизни, играя разнообразные роли во время своей служебной карьеры, тем не менее слова молодого человека настолько поразили Драгоценного, что он широко раскрыл от изумления глаза — до того отказ Липецкого от предложенного ему «случая выдвинуться» казался чем-то диковинным, невероятным. Сам Евгений Аркадьевич с цинизмом бесшабашного карьериста, не задумываясь, не только писал, но и проводил в жизнь то, что считал часто и вредным и бессмысленным и над чем сам же в душе смеялся. Делали то-же самое и все. Любой из его чиновников с восторгом принял бы подобное поручение. И вдруг этот маленький чиновник и при том нищий, имевший на руках мать и сестру (его превосходительство собрал о нем сведения) отказывается, и при том такой тон… неслыханный тон.

Все эти мысли пробегали в голове его превосходительства, и он, наконец, проговорил, точно еще не веря своим ушам:

— Так вы отказываетесь и не хотите воспользоваться случаем выдвинуться. Подумали ли вы об этом?

— Подумал, ваше превосходительство, и отказался, так как считаю проект не только не благодетельным, а прямо вредным, и одобрять его в газетах, разумеется, не стану…

— Меня нисколько не интересует ваше мнение, г. Липецкий, о проекте! — перебил его резким тоном его превосходительство.

И мгновенно лицо его приняло серьезное начальническое выражение, и в его глазах блеснул злой огонек.

— Я полагал, что, предлагая мне расхвалить проект, вы интересовались моим мнением, ваше превосходительство…

— Вы полагали? — презрительно протянул Драгоценный. — А я полагаю, что вам не следовало бы служить с такими взглядами, как у вас… Вот что я полагаю…

И, кивнув головой и не подав, конечно, руки, его превосходительство дал знать, что аудиенция окончена.

Оставшись один, Драгоценный проговорил вслух:

— Вот-то дурак!