Дурные мысли

3

Любимым развлечением для меня стало исследование маминого внутреннего мира. Я буквально на собственной шкуре ощущал все женские страдания и удовольствия. Я прислушивался к маминым невысказанным страданиям, когда она мыла полы или стирала пыль с мебели в гостиной. Я видел, какие мрачные мысли одолевают ее. Ей было тесно в этих стенах. У нее болела спина. Все это она сносила молча — немая, словно карп перед тем, как его нафаршируют.

Но когда мама поднимала голову и перехватывала мой взгляд, ее запрятанные чувства немедленно окутывала непроницаемая дымка — так робкие люди краснеют от стыда. Она отгоняла прочь все свои огорчения, и моя власть обращалась в ничто. Я становился вдруг обыкновенным человеком, ничего не смыслящим в женских несчастьях.

А еще ее одолевали мечты. Однажды я застал ее врасплох на палубе парохода, плывущего по Дунаю. Кузен Блюм шел ей навстречу, еще издали посылая воздушные поцелуи. И это моя мама, усомнился я! К счастью, из каюты, посмеиваясь, вышел отец. Так что я зря пугался.

В другой раз в ее душе распевали соловьи. В гордом одиночестве она стояла на оперной сцене, в красном платье, и слегка наклоняла голову навстречу аплодисментам восторженной толпы. Маленький мальчик поднес ей букет роз. Это был я, мой двойник.

Там, в мечтах, она смотрела на меня просто, без опаски.

Я вслушивался, сделав безразличное лицо, глядя вдаль. Я видел себя в ее снах наяву, взрослого, прекрасного, как архангел Гавриил. Теперь-то все воспринимается так четко… Передо мной проплывают видения прошлого. Его больше не окутывает дымка. Но если я вздумаю подставить щеку для поцелуя, щека моя останется ледяной. Все тело холодеет. Я так хотел бы присоединиться к тем, кто мне дорог, — к тем, кого я больше не могу услышать, даже если зажмурюсь. Мысли их остаются немы.

В мыслях мамы часто возникала моя кузина Руфь. Там она шествовала в длинном белом платье. Я шел ей навстречу в парадном костюме. Нашу свадьбу играли в день, когда мне исполнилось шестнадцать. Этот союз стал у мамы навязчивой идеей. Незачем было вопрошать звезды или пользоваться Каббалой: судьба моя была уже предрешена. Но я даже думать не хотел о Руфи. Она была ужасающе уродлива — сущий Гломик Всезнайка в юбке, но ужасно глупа. Хуже всего то, что у нее не было даже намека на груди. Нет, Мария останется моей единственной любовью навсегда. Мы будем новыми Ромео и Джульеттой.

Поднимаясь по ступеням маминых мыслей, можно было обнаружить важных профессоров в мантиях, склонявшихся перед моими познаниями. Мне присваивали звание доктора honoris causa самые знаменитые университеты Европы. Маму хвалили за то, что хорошо меня воспитала. У нее допытывались, какими приемами она добилась такого успеха. Она прикладывала палец к губам и возводила глаза к небу. Меня озадачивало только одно: отчего это возле нее все время крутится кузен Блюм?

Папа страдал от нового положения вещей. Его терзала ревность. Он заставлял меня садиться рядом и смотреть ему прямо в глаза.

— Сосредоточься! — шептал он. — Ну, видишь ты что-нибудь?

Но я ничего не мог прочесть в сознании отца. Казалось, мои особые способности ограничивались черепной коробкой матушки. Это была уникальная связь.

— Ну напрягись же! — настаивал папа. — Я подскажу: у этого есть железки на всех четырех ногах.

И в полной тишине я расслышал тоскливую мамину мысль: «О Боже, что за дурака ты дал мне в мужья!»

Эта дурацкая игра в загадки маскировала ужасную реальность. Унаследованный дар мог оказаться роковым для меня. Он уже стоил жизни Беньямину — ведь тот умер оттого, что услышал тайну, которую Мишкаль должна была унести с собою в могилу. В этом мире очень важно делать вид, что вы глухи к человеческим страданиям.

Мать дала мне строжайшие указания. Ни один житель местечка не должен знать о моих способностях. Держать рот на замке! Ни мудрого Блуцкова, ни даже Гломика Всезнайку нельзя посвящать в тайну. Это вопрос жизни и смерти! И чтобы я получше запомнил историю Беньямина (как будто я мог хоть на минуту изгнать из памяти трагическую кончину дяди), внушая мне эти наставления, она крепко дергала меня за уши.

По вечерам мама устраивала мне строгие допросы. Она требовала, чтобы я сосредоточился, и выспрашивала все о своих мыслях. Со временем мои ответы становились все более точными. Я очень ясно определял все, что ее заботит. В волнах ее души я видел дно столь же отчетливо, как в воде родника. Я перескакивал от одной ее идеи к другой. Однажды мне удалось даже заранее предугадать, что она подумает. Я успешно сдал свой экзамен по ее сознанию.

Однако развитие моего внутреннего зрения маму не столько удовлетворяло, сколько беспокоило. Она опасалась обострений. И однажды предупредила меня:

— Послушай меня, Натан! Пока все это что-то вроде игры. Но обещай, что в тот день, когда ты проникнешь в душу чужого человека, в ту самую минуту, как отгадаешь чьи-то намерения — неважно, дурные или благие, — ты немедленно скажешь об этом мне!

Мамины слова не отражали спрятанных в глубине мыслей. В тот злосчастный день, когда я окончательно вступлю во владение наследством Беньямина, когда научусь вслушиваться в чужие души, мне нужно будет бежать из местечка — вот что было на уме у мамы. Я поднял правую руку и поклялся, и душу мою покрыла тьма.

Жизнь продолжалась. В школе Гломик Всезнайка все суровее попрекал меня за безделье и легкомыслие. Но сидеть, уставившись на страницы Писания, было для меня пыткой. Минута-другая — и дух мой улетал куда-то далеко. Шепоток у меня за спиной, пение птицы во дворе, две старые кумушки, увлеченные болтовней на углу улицы, ржание лошади или просто шум ветра, стук дождя по стеклу — все отвлекало меня от дела. И тогда учитель наказывал меня, дергая за уши, — как будто мало еще им было маминых рук… И так уже меня мучили разные комплексы по поводу длины моего носа, теперь еще и уши — да я стану совсем как африканский слон!

К счастью, в запасе у меня оставались долгие, восхитительные часы бдения у женской школы. Я опирался на перила моста и следил издали. Когда Мария появлялась во дворе, с толпою других учении, я чувствовал себя Галилеем открывшим новую звезду среди множества планет.

Дядя Беньямин навещал меня во сне. Он гладил меня по лбу. Губы его шептали молитвы. Иногда я видел страшные вещи: его пытали, заставляя раскрыть свой секрет. Я затыкал уши, чтобы не слышать его крика.

Тайна Мишкаль оставалась нераскрытой. Кем был насильник? Мой убитый дядя унес разгадку с собой в могилу. Однажды в местечко явился русский следователь. Он долго и безуспешно расспрашивал наших мудрецов. Вечером, перед отъездом, он распорядился выпороть Гломика Всезнайку и мудрого Блуцкова, но было очевидно, что делается это без особого усердия, скорее из принципа, чем ради выявления истины. Когда Гломик рухнул с окровавленной спиной, следователь пожал плечами, велел седлать лошадей и был таков. В конце концов, речь шла о наших собственных мертвецах, не стоило слишком много требовать от чужого.

Подозрительность поселилась в наших домах. Всевозможные гипотезы множились, как кролики. Любой мог оказаться под подозрением. Вообще-то, репутация Мишкаль уже давно была подмочена. Было известно, что она вступала в связь с женатым мужчиной. Ее могли застать в амбаре с кем-то из наших мудрецов. Она могла бы отдаться и солдату. Кое-кто уверял, будто ее видели голой в обществе другой женщины.

— Можешь ты себе это представить? С другой женщиной! — восклицала мама.

Идея меня взволновала, и я отправился к себе в комнату, где и предался ублажению своей плоти, одновременно придумывая истории, героиней которых была Мишкаль. Мишкаль, раскинувшая ляжки перед солдатом; Мишкаль, лижущая груди другой женщины; Мишкаль голая, одна в постели, ласкающая сама себя; Мишкаль, предлагающая свои услуги одновременно женщине и солдату… Я был неистощим, изобретая всевозможные сочетания. Из комнаты выходил с пылающей головой, всклокоченными волосами, с натруженной правой рукой. Мама окидывала меня укоризненным взглядом. Она что-то подозревала, пыталась разузнать, а я улыбался и думал: «Не старайся, мама, у тебя ведь нет моего дара!»

Но я сильно завидовал Залману, моему соседу по классу, который похвалялся, что при поглаживании у него из члена выступает белесая жидкость. Кончик моего собственного пениса оставался сух, как Синайская пустыня. Я мог повторять процедуру два, три раза подряд, мог яростно трястись, так, что стены дрожали, — все было напрасно. С тем же успехом можно молить Предвечного о дожде в разгар августа месяца. Я распалял себя, придумывая всё новые сочетания: скажем, Мишкаль в обществе солдата, учителя и двух других женщин. Мишкаль одна под взглядами толпы; Мишкаль с жеребцом в охоте. Но все оставалось по-прежнему! Я не мог выбраться из заколдованного круга.

Но как-то утром случилось чудо. Я поупражнялся — и обнаружил, что моя принадлежность выглядит как-то необычно, влажно поблескивает, будто покрытая утренней росой. И — славен будь, Господи! — я заметил на своем животе каплю млечной жидкости. Наконец-то я обрел сокровище!

Конечно, мне было еще далеко до вулканического извержения, какое описывал Залман. Но ведь великие реки начинаются с ручейков, так? Вдруг дверь резко открылась и сразу же захлопнулась. На долгие недели черные тучи заполонили душу моей мамы.

Ноябрьским вечером я возвращался домой по узкой тропинке. Неподалеку от мельницы столкнулся с кузеном Блюмом. Он помахал мне рукой, лицемерно улыбаясь. И тут же меня обдало жаром. Губы и руки затряслись. Ладони вспотели, в висках застучало. И предстало предо мною ужасное видение: в сердце Блюма разглядел я свою мать, нагую, с розой в руке!

Я убежал, гонимый страхом, не задумываясь, что пугает меня сильнее: весть о маминой супружеской неверности или доказательство моих способностей. Ужасная уверенность билась в мозгу, словно зловещая птица. Нужно немедленно бежать из местечка. Иначе меня ждет участь дяди Беньямина.