Дурные мысли

9

Ее светлым волосам не хватало вызывающего блеска белокурых арийских шевелюр. И лицо было очень бледным. Но стоило ей поднять голову, как впечатление болезненности исчезало — его стирал взгляд черных глаз из-под длинных ресниц. Что делала здесь каждый вечер эта печальная девушка, сидя в первом ряду между берлинскими обывателями, гоготавшими и скалившимися при виде обнаженных женщин? Может, она ждала, когда я сделаю ей знак рукой? В свете юпитеров лицо ее высвечивалось резко, как у актрис в фильмах Эйзенштейна.

Перед выходом на сцену я разглядывал ее сквозь щелочку занавеса. Время от времени какой-нибудь мужчина присаживался рядом с нею, трогал за локоть или клал руку на плечо, но тут же отступал, отброшенный ледяным взглядом.

Не знаю, может, мне казалось, но когда я появлялся, слабая улыбка освещала ее лицо. Почему она ни разу не поднялась на сцену вместо всех этих нализавшихся пьяниц и чокнутых баб? Как я был бы рад воспринять ее возвышенные мысли!

Однако она сидела не шевелясь. Едва мой номер подходил к концу, она вставала и покидала зал, и толпа не смыкалась за ее спиной, словно прошло привидение.

Однажды я предпринял смелую попытку прочесть одновременно размышления моего собеседника на сцене и мысли красавицы в первом ряду. Левое и правое полушария моего мозга вступили в конфликт. Посреди изуродованных тел возникали букеты роз, прекрасный принц сделался генералом от инфантерии. Все смешалось. Клиент вопил, что я мошенничаю. Зал меня освистал. Но среди враждебного гогота я расслышал безмолвную благожелательную мелодию.

Как-то вечером она не пришла. Мир опустел. Куда скрылась невольная виновница моей печали? Часы тянулись невыносимо медленно. Ее лицо стояло у меня перед глазами, а минуты и секунды все растягивались. Моя красавица умела останавливать время. Я влюбился в колдунью.

После моего выступления Марлен, один из трансвеститов, вошел в уборную и протянул мне конверт:

— Какая-то цыпочка вручила мне это у входа и ничего не сказала. Тут написано твое имя.

Была ли это моя молчаливая почитательница? Из суеверия я стал убеждать себя, что письмо от мамы, хотя почерк был явно незнакомый. И потом, если бы мамочка узнала, где меня прячут, она прорвалась бы сюда, выбив все двери по дороге. Любой, кто стал бы на ее пути, был бы зарезан большим кухонным ножом. Она унесла бы меня, взвалив на плечо, а г-н Ганц со своими мафиози пал бы под ударами молний или пустился наутек. Снаружи я увидел бы разгромленный Берлин. Германии потребовалось бы тридцать лет на восстановительные работы. Мама не усвоила галантных манер французских офицеров. Она была моей Красной армией.

«Я вернусь через месяц. Дождитесь меня, и мы убежим вместе».

Под запиской стояла подпись: «Маша».

Каким далеким кажется мне теперь это первое послание… Я давно уже не получаю взволнованных, наспех нацарапанных записок. Только в мыслях умерших я нахожу слова любви. Души дорогих, навеки ушедших людей шепчут их мне по ночам. А письма не сохранили давнего аромата. Назначенные свидания не состоялись, но я не просиживаю часами в тревожном ожидании на пороге дома. Мои умершие не напишут мне больше.

Я жил, как автомат, не ощущая более вкуса ни в чем. Представления проходили вяло. Мой мозг функционировал нормально, однако душа блуждала далеко. Я бродил в сумраке чужих, удрученных душ — трансвеститов, бандитов, курильщиков опиума и извращенцев. В их мыслях гнездились лишь образы разврата, мечты о власти и господстве, золотые тельцы. Остался ли в этом мире хотя бы один человек, чистый духом? Содом и Гоморра воздвигались в моем мозгу.

Между тем мой успех рос. Пресса сравнивала меня с молодым Караяном. Ученые искали встречи со мною. Г-н Шмульде, заслуженный деятель Берлинской академии, предлагал Ганцу миллион марок за мою скромную персону. Он считал, что путем рассечения лобных долей сможет постичь секрет моих способностей. Его открытия должны были принести великую пользу всей германской расе. Несмотря на значительность суммы и великую честь причастности к прогрессу науки, его предложение не показалось мне привлекательным.

Деньги текли в «Бруденбар» рекой. На афишах у входа на разные лады варьировалось мое имя. «Натан, юный пророк». Ассистировали мне теперь новые танцовщицы, изысканные, в шелковых чулках, ненавязчиво подкрашенные, в соответствии со вкусами новых посетителей. Когда они раздевались в уборной, я сновал между ними и поглаживал украдкой их задницы. Как-то раз одна из них поймала меня за руку: «Вот так так, юный гений, духовных богатств тебе уже мало?» Подняв глаза, я наткнулся взглядом на ее голую грудь и испытал безумный прилив желания. Она приложила мою руку к груди и сказала: «Не бойся, это не кусается!» Неведомое доселе ощущение охватило меня, бесконечное наслаждение, несравнимое с тем, что я доставлял себе сам. Вдруг, без всякого предварительного растирания, мое сокровище ожило! Потрясающее приключение ожидало меня за краем женского декольте. Все прочее — форсирование Атлантики, завоевание всех на свете Россий, великолепие Сикстинской капеллы — было лишь литературным приложением.

— Эй, а заплатить? — голос Гильды вырвал меня из мира мечтаний. — Мое тело — не грошовая лавочка, здесь в кредит не отпускают. За одну грудь — сто марок!

— И не прикидывайся евреем! — добавила ее подруга.

Они проводили меня дружным хохотом. После этого краткого эпизода ритм моих потаенных упражнений заметно ускорился. И еще годы спустя мне удавалось удовлетворить себя, попросту вызвав воспоминание об этом.

Иван и Таня не отступились. Они упорно требовали то, что им причиталось. Однажды дошло до кровопролития. Одного из людей Ганца пришлось отвезти в больницу. Потом чудом удалось избежать поджога. Эти происшествия бросали тень на репутацию заведения. Газеты жирели, питаясь слухами. Опасались, что начнется отток посетителей. Г-н Ганц выходил из себя.

В одно декабрьское утро нагрянула полиция, и всех нас в наручниках отвезли в участок. Выяснилось, что Ирму, Ивана, Альберта и всю прочую банду моих похитителей нашли убитыми в Браймбургском лесу, с простреленными головами. Подозрение сразу же пало на нас.

Однако у г-на Ганца были связи, и спустя несколько часов нас отпустили.

Мне было грустно. Как сказано в книге Бытия, глава 5, стих 8: «Не возрадуешься ты смерти врага твоего». Должен, впрочем, признать, что моей печали недоставало искренности. Мучения, пережитые в берлинской квартире, я, правда, уже почти позабыл, а вот того, что Таня познакомила меня с женской изменой, простить не мог. Есть на свете преступления, которые ничем не искупить.

Был вечер субботы, уже десять часов, а зал все еще пустовал. Однако г-н Ганц не выказывал никакого беспокойства или досады. Наоборот, он то и дело перевязывал галстук покрасивее, и глаза его удовлетворенно поблескивали. Меня разрядили как никогда. Сценический костюм заново отутюжили. Одна из танцовщиц меня причесала, другая сделала маникюр. Готовилось явно нечто из ряда вон выходящее.

— Слушай, Натан, — начал г-н Ганц, подойдя ко мне, и лицо его вдруг стало очень серьезным, — сегодня — не простая ночь. Это великая ночь. Сегодня придет один-единственный посетитель, но это человек, достойный всяческого восхищения, человек будущего. Настанет день, когда ему покорится весь мир. Он прочел все, что было о тебе написано, и хочет узнать больше. Не разочаруй его! Прочти как можно тщательнее его мысли, вспомни все мои наставления. И если он сочтет, что ты способен служить его великим замыслам, ты войдешь в число его приближенных… несмотря на происхождение. Как твоя голова, работает нормально?

Я заверил его, что все в порядке, взволнованный и гордый оказанным мне доверием. Вдруг в глубине зала кто-то вскрикнул: «Идет!» Ганц ущипнул меня за щеку.

— Не подведи! — повторил он и бросился встречать долгожданного гостя.

Четверо типов в черной форме, по виду — скорее варвары, чем остготы, ввалились в залу и застыли каждый в своем углу. В морозной тишине хлопнула дверь. Темный шатен небольшого роста, со злобным взглядом и походкой автомата, вошел, со стуком впечатывая в пол каблуки сапог. Ему повезло, что здесь не было моей мамочки. Она бы устроила ему знатную выволочку за исцарапанный паркет.

У пришельца были темные, плохо подстриженные усики. Прядь черных волос наискось перечеркивала лоб. Видно было, что он из тех фальшивых и самоуверенных индивидуумов, которые считают, что весь мир им что-то должен.

— Хайль Гитлер! — рявкнули телохранители.

— Зиг хайль, — вежливо ответил он, приподняв руку так, словно желал заказать стаканчик официанткам, сгрудившимся за стойкой.

Меня все это разочаровало. Эти высокомерные повадки выдавали менталитет мелкого капрала.

Зато г-н Ганц млел от восторга. Он дружески протянул руку. «Капрал» ответил новым взмахом правой руки. То ли у него была такая мания, то ли просто этот тип страдал какой-то нервной болезнью, вызывавшей периодическое сокращение мышц. Огорченный тем, что не удостоился рукопожатия, г-н Ганц щелкнул пальцами, и в мгновение ока официантка подала два стаканчика шнапса на большой стол в центре зала.

Этот тип говорил рублеными фразами. Лицо его подергивалось. Со сцены мне был слышен их разговор. После обычных комплиментов насчет приятной обстановки в заведении беседа свернула на какие-то неясные темы. Что-то об убийствах в лесу, о том, как сложно было добиться освобождения на поруки при нынешних гонениях, о наемных убийцах и политических друзьях, которых следовало отблагодарить, потом о большой сумме денег, предназначенной к выплате без проволочек. Г-н Ганц хотел было скрепить договор в свойственной ему демонстративной манере, хлопнув по ладони гостя. Но, видимо, подумал, не сочтет ли его собеседник этот жест проявлением фамильярности в дурном тоне, и рука его застыла в воздухе. Тогда тип с усиками протянул вперед свою руку, и четверка остготов повторила то же движение. Официантки забегали с бутылочками шнапса, и снова раздался тот же возглас: «Хайль Гитлер!»

Дурацкая сцена, достойная дома умалишенных.

Моя тревога росла. Это свойство у меня от мамы — я вечно тревожусь. И всегда ожидаю худшего. А вдруг эта банда тронутых собирается меня похитить? Предположим, Ганц в конце концов уступил домогательствам профессора Шмульде. Меня подвергнут вивисекции и не спросят, согласен ли я на это…

На табуретке рядом со мной, у занавеса, валялся маленький складной ножик. Ага, вот что поможет мне проложить путь к бегству, если выяснится, что моей физической целостности и впрямь угрожают! Я на цыпочках подобрался к табуретке, делая безразличное лицо. Еще одно движение, хоп! — и ножик у меня в кармане. Можете теперь орудовать штыками, презренные пруссаки!

Г-н Ганц и гнусный тип подошли к эстраде, нашептывая что-то друг другу на ухо. Не учили их, что ли, что шептаться в обществе невежливо? Но недобрые намерения г-на Ганца и так были совершенно ясны: он желал подвергнуть меня испытанию перед лицом мерзкого усача.

— Натан, — воскликнул Ганц, указывая на него, — вот твой единственный посетитель на сегодня, самый выдающийся человек в Берлине!

Мерзкий тип нахмурился.

— Да что там, — спешно поправился Ганц, — во всей Германии! Это — будущий владыка Европы, наш Фюрер, вождь всего народа!

Мерзкий тип удовлетворенно осклабился и присосался ко второй бутылке шнапса.

— Господин Адольф Гитлер проехал всю Германию только для того, чтобы встретиться с тобой. Ведь через два месяца выборы, и он готовится принять власть над Рейхом. Ты должен быть на высоте!

И он ущипнул меня за ухо с такой силой, что мне вспомнился Гломик Всезнайка. Когда же наконец люди проявят уважение к моему телу?

— Сегодня, — добавил Ганц, — ты — Дельфийский оракул в Берлине! Будь достоин этой чести: тебе предстоит услышать мысли будущего властелина мира!

— Хайль Гитлер! — откликнулся хор официанток и остготов.

— И если тебе удастся совершить это чудо, постичь мысли нашего вождя, войти в контакт с разумом высшего существа, то знай, что, невзирая на позорное происхождение, ты станешь спутником нашего Фюрера в высших сферах власти. Ты станешь тайным разоблачителем подлых вельмож, которые вздумают вставлять палки в его колеса. Ты спасешь его от коварных козней, которые будут плести враги нации. Ты станешь благодетелем нашего спасителя, благодетелем всего великого Рейха!

И в этот момент — если только меня не посетила галлюцинация — по щеке мерзкого типа скатилась слеза.

— Натан, — вскричал г-н Ганц, — будущее мироздания в твоих руках!

С этими словами он скрылся. Официантки вышли тоже. Я остался один на один с будущим властелином мира — в тяжелой тишине, в молчании смерти. Мерзкий тип уставился на меня мрачно, будто змея на кролика. Я оцепенел. Но нужно было превозмочь страх. В этой схватке народа Моисея с ордами варваров Бог был на моей стороне. Чтобы обрести еще большую уверенность, я нащупал ножик в кармане. На Бога надейся, а сам не плошай…

Взгляд маленьких пронзительных глазок леденил душу. Но я не отвел своих глаз. Нужно было узнать, что таится в темных закоулках этого мозга.

Прежде всего я понял, что передо мною убийца Тани, Франца и Ивана. Я осознал это так отчетливо, словно увидел их кровь на его руках, почуял запах их истерзанных тел.

Но мало-помалу он стал одолевать. Его взгляд воткнулся в мои зрачки, как кинжал. От него исходил какой-то зловещий магнетизм. Я боялся, что сейчас на меня обрушится удар молнии.

Передо мною был дьявол.

Чтобы высвободиться, я сконцентрировал взгляд на точке между его бровями. Заурядный участок кожи, по-видимому, не зараженный ненавистью, просто безобидный кусочек плоти. Найдя эту точку опоры, я решил вступить наконец в схватку с демоном. Я вскинул голову и ринулся в атаку с копьем наперевес. Зло не имело права устоять передо мной.

Долго-долго стояли мы, лицом к лицу, глаза в глаза. В какой-то момент я забеспокоился, нет ли и у него такого же дара. Способность к внушению, во всяком случае, была столь же очевидна, как наличие клыков у дикого зверя. У меня сильно заныла голова, замелькали какие-то болезненные мысли. Мой мозг пожирала мертвечина.

Вдруг руки мои задрожали, сердце забилось, едва не выскакивая из груди. Пронзительный, невыносимый вопль возник в ушах. Казалось, голова вот-вот взорвется.

Мой противник отвел взгляд. Веки его опустились.

И тогда наконец я смог проникнуть в душу Адольфа Гитлера.

Я увидел разбитые витрины, разоренные квартиры, пылающие синагоги, плачущих детей, тела, выбрасываемые из окон, костры из книг на площадях, ликующие легионы обывателей, желтые звезды на одежде, брошенные дома, вереницы беженцев, взведенные курки, людей расстрелянных, людей, прячущихся в подвалах, людей, припавших к земле, строчащие пулеметы, поезда, забитые до отказа умирающими от жажды, руки, вцепившиеся в решетки, лица пытаемых, фигуры, бредущие по снегу, залитому кровью, и другие лица, гогочущие в кабаках, разнузданных солдат, рвы, заполненные мужскими и женскими телами, обезглавленных детей, и снова поезда, тысячи поездов, грохочущих по рельсам, и очереди в ночи, очереди детей, шажок за шажком продвигающихся к высоким трубам, плюющимся черным жирным дымом, и нагие тела — миллионы сгорающих тел.

Я увидел гибель своего народа.