Душа в лунном свете

15

Воскресенье, четвёртое декабря, вечер тринадцатого дня рождения Криспина…

Снег падал всю прошлую ночь и утро, но днём отступил.

Они сидят напротив друг друга в той же кабинке «У Элеоноры», однако, на этот раз Харли лежит на скамейке Эмити, его голова на её коленях. Обед закончен, и пёс дремлет.

Она поёт песню о дне рожденья, нежно и сладко. Избитую, но он её не останавливает. Её поющий голос прекрасен.

После песни она говорит:

— Расскажи мне снова о картах.

— Я рассказал тебе тогда, когда был здесь в первый раз. Здесь на самом деле нечего особо долго рассказывать.

— Я хочу понять лучше.

— Это невозможно понять.

— Я попробую.

Её лицо прекрасно в свете свечей. В этой девушке нет ничего от нянюшки Сэйо, и не могло быть. Ничего от Кларетты, как и от Прозерпины.

Криспин складывает колоду, которая лежит на столе, в коробку.

— Магазин, где продаются наборы для фокусов и игры. Старик, владелец, сказал, что собакам там рады.

— Это было вечером того дня, когда ты впервые встретил пса?

— Да. Я тогда ещё не дал ему имя. После того, как купил карты, я прокрался с Харли в подвал магазина, чтобы остаться на ночь.

— Владелец не знал, что вы там находились.

— Нет. Он запер нас, когда закрывал магазин.

— Почему ты купил карты?

— Я не знаю. Просто мне показалось…

— Что?

— Что я что-то должен сделать. Это был мой второй день в бегах, так что праздник архангелов… он был всё ещё слишком свеж в моей памяти. Я проснулся посреди ночи от плохого сна о своём брате, проснулся, проговаривая его имя. Поэтому и назвал пса Харли. Вот когда и почему.

Спящий пёс слегка похрапывает на коленях Эмити.

— И тогда ты открыл колоду в первый раз, — она подгоняет, потому что хорошо знает эту историю.

— У нас был свет в кладовке. И можно было заняться чем-то, например, картами, они могли освободить мой разум от… всего. Я знаю, они должны были быть новыми, потому что я сорвал печать, снял целлофан.

Теперь он открывает коробку, достаёт карты, но оставляет их в виде стопки, лицом вниз.

— Я перемешал их, — вспоминает он. — Я не знаю… возможно, пять или шесть раз. Мне было девять лет, и единственная карточная игра, в которую я умел играть, была «Рамми 500»,[31] но я никогда этого не делал, потому что мне не с кем было играть, кроме как с собакой.

— Так что ты просто сдал карты на две руки лицом вверх, и мог играть сам против себя.

— Нелепая детская идея — играть против себя. В любом случае, первые четыре карты, которые я сдал, были шестёрки.

Воспоминание всё ещё беспокоит его, и он останавливается.

Она может понять его лучше, чем кто-либо. Она даёт ему время, но затем слегка подталкивает тремя словами:

— Четыре заплесневелые шестёрки.

— Абсолютно новая колода, но шестёрки грязные, помятые и заплесневелые.

— Как и те шестёрки на полу склада.

— Точно такие. Там были другие карты, разбросанные по полу склада, когда пёс привёл меня туда к мёртвому наркоману и его деньгам, но шестёрки все были в одном месте, лицом вверх.

— Все были вместе, когда ты пришёл.

— Да. Но когда мы уходили, только одна шестёрка осталась на полу. Все другие карты, казалось, остались разбросанными там же, где и были, но три шестёрки исчезли.

— Кто-то их взял.

— Никого там не было. Да и кому могли понадобиться заплесневелые старые карты?

В кладовой, расположенной в подвале магазина магии и игр, он сидел, уставившись на грязные карты достаточно долго, боясь к ним прикоснуться.

— Что я в конце концов сделал, так просмотрел оставшуюся колоду, чтобы убедиться в том, что в ней нет другого набора шестёрок, чистых, но их не оказалось.

— И ни одна из других карт не оказалась ни грязной, ни помятой, ни заплесневелой.

— Ни одна, — подтверждает он. — Мне просто не хотелось трогать те четыре, как будто на них было проклятие или что-то в этом роде. Но Харли понюхал их и посмотрел на меня. Так что я решил, что если они не пугают его, то и меня тоже не напугают.

Харли вздыхает и вздрагивает, всё ещё спит, но, несомненно, ему снится что-то, доставляющее удовольствие.

— Я положил заплесневелые шестёрки на верх колоды и потянулся к коробке, чтобы убрать их. Но Харли с силой ударил лапой по коробке перед тем, как я успел её поднять.

— Старый добрый Харли.

— Он одарил меня таким взглядом, как будто хотел сказать: «Что ты делаешь, мальчик? Тебе без них никак не справиться».

— У тебя по спине побежали мурашки.

— Так и было, — подтверждает Криспин. — Но в хорошем смысле. Я не знаю, что хочет от меня собака, так что перемешиваю карты несколько раз и снова сдаю четыре карты.

— Четыре шестёрки, но на этот раз не заплесневелые.

— Ты можешь и сама с таким же успехом рассказать об этом, так как хорошо всё это знаешь.

— Мне бы нравилось рассказывать об этом, если бы я знала кого-нибудь, кто мог бы поверить в эту историю. Но мне нравится слушать, как её рассказываешь ты.

— С твоей редакторской поддержкой.

— Это бесплатно, — говорит она и смеётся.

Её улыбка напоминает ему улыбку Мирабель, и он любит её, как сестру.

— Я перемешиваю, раздаю и тотчас же вытаскиваю четыре шестёрки, но на этот раз не заплесневелые. Такие же хрустящие и чистые, как все остальные карты. Я просматриваю колоду в поисках повреждённых шестёрок, но таких нет.

— Харли всё также держит лапу на коробке.

— Держит. И, наверное, в течение часа я продолжал перемешивать и сдавать, пытаясь вытащить четыре заплесневелые шестёрки, или хотя бы чистые и новые, все подряд.

— Но этого не происходит.

— Не происходит, — подтверждает Криспин. — А затем я слышу себя говорящим то, что никогда и не думал говорить. Я имею в виду, что это всё выходит из меня, как будто кто-то говорит через меня. «Харли», — говорю я, — «когда те четыре уродливые карты всплывут снова подряд, если когда-либо это случится, это будет сигналом для нас, чтобы вернуться в „Терон Холл“».

— И после этого он убирает лапу с коробки.

— Убирает.

— И ты убираешь карты.

— Убираю.

Эмити откидывается назад в кабинке и скрещивает руки на груди, сжимая себя в объятиях.

— Сейчас будет часть, которая мне нравится больше всего.

Харли фыркает, просыпается, зевает и садится на скамейке рядом с Фантомом «Бродерикса».