Два адмирала

Глава XX

Вице-адмирал при управлении флотом руководствовался совершенно другими правилами, чем Блюуатер; между том как последний предоставлял слишком многое командирам судов, первый входил во все сам. Он знал, что мелочи службы необходимы для успеха, и его деятельный ум вникал во все эти мелочи до того, что бдительность его становилась часто даже в тягость капитанам; но тем не менее мир между ними редко нарушался, и все они столько же любили своего адмирала, сколько и повиновались ему. Может быть, Блюуатер был более неизменным фаворитом всей эскадры, но едва ли его столько же уважали, как Океса, и, конечно, уж вполовину менее боялись.

И на этот раз сэр Джервез не проехал мимо своей эскадры, чтобы не обнаружить той особенной склонности, о которой мы сейчас намекали. Приближаясь к «Карнатику», он сделал знак своему рулевому, чтобы экипаж лодки положил весла на борт, потом окликнул судно и завязал с ним следующий разговор:

— «Карнатик», эй! — закричал он.

— Что прикажете, сэр? — воскликнул вахтенный офицер, вскочив на пушку квартердека и приподняв шляпу.

— Капитан Паркер на судне?

— На судне, сэр Джервез. Вам угодно его видеть?

Утвердительный знак головой был достаточен, чтобы вызвать названного капитана на палубу к шкафуту, откуда он мог разговаривать со своим начальником без всякого неудобства для обоих.

Как вы поживаете, капитан Паркер? — это был верный знак, что сэр Джервез хочет сделать ему какое-нибудь замечание, иначе он не сказал бы капитану — «как вы поживаете, капитан Паркер? » — Мне очень грустно видеть, что вы так много углубили нос вашего судна. Оно будет уклоняться от ветра то в ту, то в другую сторону, как жеребенок, который в первый раз почувствовал узду. Вы знаете, сэр, что я люблю плотную линию и прямой кильватер.

— Я очень хорошо это знаю, сэр Джервез, — отвечал Паркер, добрый, седовласый старик, — но нам пришлось взять с кормы более воды, чем мы сами того желали, по причине присутствия канатов, лежащих в носу. Убрав их, мы подойдем к передним бочкам и, я надеюсь, сэр, приведем в неделю все в должный порядок.

— В неделю! Черт возьми, сэр! В неделю, когда я завтра надеюсь встретиться с Вервильеном! Наполните немедленно все свои пустые бочки в корме соленой водой, а если этого будет недостаточно, перенесите часть ваших снарядов назад.

— Очень хорошо, сэр Джервез, судно будет приведено в порядок.

— Послушайте, Паркер, — при этом адмирал сделал знак гребцам, которые снова начали грести, остановиться, — послушайте, Паркер, я знаю, что вы любите свинину; я пришлю вам кусок, который Галлейго подобрал где-то на берегу, тотчас как только приеду на «Плантагенет».

Сказав это, сэр Джервез махнул рукой, Паркер раскланялся с ним улыбаясь, и они расстались в совершенном согласии, несмотря на то, что разговор их начался маленькой ссорой.

— Кой черт этот лорд Морганик, — какой-то потомок королевской фамилии, — делает ныне! Его судно точно болван портного, на который весьма прилично напяливать и куртки, и всякие безделицы. Эй, «Ахиллес»!

Боцман подбежал к борту юта и, потом обернувшись, известил капитана, прогуливавшегося по палубе, что главнокомандующий окликнул судно… Герцог Морганик, молодой человек двадцати четырех лет, получивший этот титул по случаю смерти своего старшего брата, вышел теперь на корму судна, поклонился со светской учтивостью и заговорил.

— Доброе утро, сэр Джервез! — начал капитан Морганик. — Я очень рад видеть вас в полном здравии после нашего долгого крейсирования в заливе; я имел намерение лично осведомиться о вашем здоровье, но мне сказали, что вы ночевали на берегу. Если вы предадитесь вполне этой привычке, право, нам придется отдать вас под военный суд.

— Оставьте-ка, Морганик, мои привычки в покое и посмотрите лучше на вашу фор-стеньгу. Во имя морского искусства спрашиваю вас, зачем она нагнута вперед, точно фок-мачта шебеки?

— Вам не нравится это, сэр Джервез? Я постараюсь выправить мачту, потому что вы этого желаете; но, признаюсь, мне наскучило видеть каждый день то же, что и вчера.

— Да, да, таковы все эти крейсеры Сент-Джемса, — продолжал вице-адмирал, отваливая. — Им нужен модный портной, чтобы вооружить военный корабль так же, как они себя вооружают.

Прибытие сэра Джервеза на свое судно было всегда для эскадры важным происшествием, хотя бы отсутствие его продолжалось не долее двадцати четырех часов.

— Доброе утро, Гринли! Доброе утро всем вам, господа! — сказал вице-адмирал, кланяясь на все стороны в ответ на сделанный ему гауптвахтой караул, барабанный бой и честь офицеров. — Все ли подняты, Гринли, гребные суда?

— Все, кроме вашего катера, сэр Джервез, да и тот уже на крючках.

— Поднять его, сэр, потом поднимайте якорь, и в путь! Monsieur de Vervillin замышляет недоброе, господа, и мы должны воспрепятствовать ему.

Приказания вице-адмирала были тотчас же исполнены. Все суда шли под убавленными парусами, ибо становилось весьма вероятным, что ночь будет ветреная и даже бурная. За исключением сигналов, всякое другое сообщение между «Плантагенетом» и судами, стоявшими еще на якоре, было прекращено; но сэр Джервез не находил нужным их делать, потому что надеялся, что Блюуатер его понял и готов всеми своими силами содействовать ему.

На «Плантагенете» мало заботились о судах, идущих позади. Пока можно было различать предметы, видели, что они следуют одно за другим в надлежащем порядке; но всеобщее внимание было обращено на южный и восточный горизонты. Оттуда ожидали появления французов, которое не было тайной для экипажа. Дюжина зорких молодцов после обеда была все время наверху; к закату солнца сам капитан Гринли, усевшись на фоковых краспис-салингах, более часа не отнимал подзорной трубы от глаза.

— Не видать их, Гринли! — сказал сэр Джервез, когда капитан с усилением темноты сошел вниз, сопровождаемый полдюжиной лейтенантов и мичманов, бывших наверху по своей охоте. — Мы знаем, что они еще не могут быть к западу от нас, а, продолжая идти этим направлением, мы наверное опередим их прежде, чем пройдут следующие шесть месяцев. Как чудесно все наши суда ведут себя, идя друг за другом, точно на каждом из них находится сам Блюуатер.

— Да, сэр, они сохраняют линию необыкновенно хорошо, если взять в рассуждение, что течение врывается в канал полосами.

В это время появился Галлейго и доложил, что стол готов.

На этот раз гостями адмирала были только Гринли и Атвуд. Стол его был более сытен, чем изящен; зато приборы были весьма богаты: сэр Джервез всегда ел на серебре. Кроме Галлейго прислуживали за столом еще человек пять. Богатая отделка в соединении с грозной артиллерией и другими боевыми припасами придавала большой каюте «Плантагенета» какое-то суровое великолепие. Сэр Джервез держал при себе, как принадлежность собственного хозяйства, не менее трех ливрейных лакеев, терпел в своей каюте из уважения к Нептуну Галлейго и еще двух созданий такого же покроя.

— Ваше здоровье, капитан Гринли, и ваше, Атвуд! — сказал вице-адмирал, кивая дружески своим гостям, прежде чем осушил бокал хересу. — Эти испанские вина идут прямо к сердцу, я удивляюсь только, как народ, который их делает, не умеет сделать себе лучшего флота.

— Во времена Колумба и испанцы имели чем похвалиться в этом отношении, сэр Джервез, — ответил Атвуд.

— Кажется, сэр, на севере затевается серьезное дело, — сказал Гринли. — Сам господин Атвуд чуть ли не того же мнения.

— Да, да, эта война между Англией и Шотландией весьма некстати, когда мы имеем уже дело с французами и испанцами. Мы присутствовали при странной сцене, Гринли, там на берегу, в замке девонширского баронета, который в то время как мы находились у него в гостях, ускользнул из этой жизни на тот свет.

— Маграт мне говорил уже об этом, сэр; он говорил мне еще, что fil-us null-us — хоть повесьте меня, а я не могу выговорить этой тарабарщины!

— Вы, верно, хотите сказать filius nullius — ничье дитя, ничей сын. Вы, верно, забыли уже латынь?

— По чести, сэр Джервез, я не мог ее забыть, потому что никогда ее не знал. Латынь хороша для школьного учителя, но бесполезна на корабле. Из числа всех моих старых друзей только один был ученый.

— Кто же это, Гринли? Не должно презирать познаний, если мы сами ими не обладаем. Я уверен, что друг ваш не хуже спал оттого, что знал немного латыни, хотя столько, например, чтоб просклонять nullius, nulla, nullum. Кто ж этот друг ваш, Гринли?

— Джон Блюуатер — прекрасный Джек, как его называл младший брат контр-адмирала. Его отправили на море, чтоб удалить от любовной интриги; может быть, вы помните, что когда он присоединился к адмиралу, тогда еще капитану, Блюуатеру, я был у этого последнего в числе лейтенантов. Хотя бедный Джон был солдат и гвардеец и четырьмя или пятью годами моложе меня, но он почувствовал ко мне расположение, и мы сделались друзьями. Он знал латынь лучше, чем свой интерес.

— В чем же состояла его вина? Блюуатер никогда не был откровенен со мной на этот счет.

— Тайная женитьба, злобные опекуны и обыкновенные при этом затруднения. Посреди всего этого, добрый Джек, вы это знаете, пал в битве, а вдова его через месяц последовала за ним в могилу. История эта весьма печальна, и я стараюсь, как можно менее о ней думать.

— Тайная женитьба! — медленно повторил сэр Джервез. — Вы совершенно в этом уверены? Я не думаю, что Блюуатеру было известно это обстоятельство; по крайней мере, он никогда мне и не намекал об этом. Могла ли она оставить потомков?

— Никто лучше меня не может знать этого, потому что я помогал Джеку увезти свою возлюбленную и присутствовал при свадебном обряде. Это я знаю наверное. Что же касается детей, то, кажется, их не было, хотя полковник с женою и жил целый год после своего венчания. Насколько все эти обстоятельства известны адмиралу, я не могу сказать, потому что никто не захочет знакомить своего начальника с подробностями тайной женитьбы его родного брата.

— Я рад, что от них не осталось детей, Гринли; особенные обстоятельства заставляют меня этому радоваться. Но переменим разговор; эти фамильные несчастья наводят печаль, а печальный обед или ужин — неблагодарность к Тому, Кто дает нам его.

После этого разговор сделался общим. Просидев обычное время, гости удалились. Тогда сэр Джервез вышел на палубу и стал расхаживать по юту, внимательно рассматривая даль в ожидании французских лагов; наконец, после часового бдения, не открыв ничего, он почувствовал, что его клонит ко сну. Прежде, однако, чем он лег в постель, он отдал все нужные приказания, повторяя раза четыре, что если случится что-нибудь особенное, то чтобы его немедленно позвали наверх.