Два адмирала

Глава III

Благодаря слабости отца молодому человеку открылся приятный случай отнести Милдред домой. Он так скоро нес свою ношу, что никто не мог заметить поцелуя, запечатленного им на бледной щечке прекрасной девушки, которую он нежно прижимал к своему сердцу. Когда он подошел к домику, Милдред от движения и действия воздуха начала приходить в себя, и Вичерли скоро вынужден был передать ее на попечение матери, рассказав ей в коротких словах обо всем случившемся.

Возвратясь к мысу, он нашел общество у сигнальной мачты пополнившимся еще двумя лицами: Диком, конюхом баронета, возвратившимся с посылки, и Томом Вичекомбом, наследником сэра Вичерли, одетым в глубокий траур по отцу. В последнее время Том Вичекомб очень часто начал посещать жилище Доттона, притворяясь пламенным любителем морского воздуха и величественного океана. Он и его однофамилец встречались тут несколько уже раз, и каждая новая встреча была недружелюбнее предшествовавшей, по причине, хорошо известной им обоим. Таким образом, и при настоящей встрече они обменялись холодными поклонами, бросая друг на друга взгляды, которые можно бы было назвать только неприязненными, если бы во взгляде Тома Вичекомба не просвечивало какой-то зловещей иронии. Несмотря, однако, на свою ненависть к Вичерли, он умел довольно хорошо скрыть свои чувства и обратиться к новоприбывшему с самым дружеским разговором.

— Я слышал, господин Вичекомб, — заметил наследник судьи, — что вы сегодня получили отличный урок в воздушном путешествии. Кажется, такое удовольствие более в американском вкусе, нежели в английском. Да, впрочем, я думаю, в ваших колониях происходят часто такие штуки, каких мы и во сне не видели!

Хотя это и было сказано, по-видимому, без всякой особенной цели и совершенно равнодушно, но в сущности было сделано с тонким расчетом. Главная слабость нашего баронета заключалась в слепом поклонении всему, что касалось родного, отечественного. Он давно уже увлекся тем чувством презрения ко всем землям, подвластным Англии, которое искони существует между всеми метрополиями и колониями. Молодой Вичерли живо чувствовал всякий намек, который хоть сколько-нибудь клонился к осуждению его родины. Хотя он и считал себя англичанином, хотя и был верноподданным короля английского, но в спорном вопросе между Европой и Америкой он был американцем; в самой же Америке в отличие от всех других колоний считал себя прямым виргинцем. Он слишком хорошо понял насмешку Тома Вичекомба, но преодолел свой гнев из уважения к баронету, а может быть, и потому, что был полон тех сладких чувств, которые еще так недавно испытал.

— Те, которые так думают о колониях Америки, — сказал он спокойно, — хорошо бы сделали, если бы сами посетили их прежде, нежели станут вслух выражать о них свои мнения; зачем говорить то, от чего со временем, может быть, придется отрекаться? ..

— Правда, мой друг, совершенная правда, — заметил с истинным добродушием баронет. — Нельзя предполагать, чтоб в Америке так же было все хорошо и удобно, как у нас в Англии; не думаю также, чтоб американец был способнее прыгать через утесы, чем англичанин. Жаль, что вы не наш, молодой человек, — прибавил он, обращаясь к моряку, — хотя случайно и носите наше имя; впрочем, человек не отвечает ни за свое рождение, ни за свою родину.

В продолжение всего утра с мыса решительно не было видно моря, на нем лежал густой туман, покрывая все пространство, обнимаемое глазом, одним белым облаком. Легчайшие частицы его сначала носились вокруг мыса, который поэтому и не мог быть виден с моря на далеком расстоянии; но скоро все эти частицы осели в одну массу, возвышавшуюся до двадцати футов от поверхности моря. Еще было довольно рано, но солнце грело уже так сильно, что большая часть верхних слоев тумана мало-помалу исчезла, воздух совершенно очистился и прояснился, и в нем весьма легко можно было видеть предметы на расстоянии нескольких миль. Скоро опытный глаз Доттона заметил выше поверхности тумана верхний парус судна.

— Посмотрите, сэр Вичерли, посмотрите, господин Вичекомб! — закричал он, указывая на отдаленный парус. — Или я вовсе не знаю положения бом-брамселя военного корабля, или готов держать пари, что королевский парус приближается к нашему рейду! Однако для столь легкого паруса, господин лейтенант, такой бом-брамсель кажется слишком велик?

— Не забудьте, господин Доттон, что он принадлежит двухдечному судну, — отвечал молодой моряк. — Теперь, когда судно повернулось боком, вы можете отдельно рассмотреть его фок— и грот-мачты.

— Вот и другой парус! — закричал снова Доттон, указывая пальцем на восток. — Если только я не ошибаюсь, он одинаков с первым. О, как приятно видеть моим глазам, что наш забытый рейд снова начинают посещать. Но что это за суда такие? Вероятно, крейсеры, посланные к берегу с какими-нибудь депешами.

— А я вижу и третий, вон там, на востоке, — заметил насмешливо Вичекомб, указывая в свою очередь на двух незнакомцев, которые подымались к сигнальному домику по тропинке, идущей от самого берега.

— Вероятно, эти господа находятся на службе его величества и сошли с тех судов, которые виднеются в море.

Доттон с первого взгляда удостоверился в справедливости этого предположения. Когда незнакомцы сошлись вместе, один из них, появившийся перед нашими зрителями последним, пошел вперед; его лета, решительность, с которой он шел, словом, все заставляло обоих наших моряков предполагать, что это командир одного из показавшихся судов.

— Доброе утро, господа! — сказал он, подойдя на такое расстояние, что его приветствие могло быть услышано обществом, находившимся у сигнальной мачты. — Доброе утро всем вам! Я очень рад, что, наконец, достиг вас, потому что эта тропинка, пролегающая через рытвины утеса, просто лестница Иакова. Что это, Атвуд?! — воскликнул он с удивлением, смотря на море, закрытое непроницаемым туманом. — Что же сталось с нашей эскадрой?

— Она закрыта от нас, сэр, туманом, который расстилается по поверхности моря и находится ниже нас; когда мы были в уровень с нашими судами, мы могли их лучше видеть, чем теперь, поднявшись на такую высоту.

— Отсюда, сэр, вы можете видеть только верхние паруса двух или трех судов, — заметил Вичекомб, указывая на виднеющиеся паруса.

— Двух или трех! Когда я садился в лодку, у меня перед глазами были одиннадцать двухдечных кораблей, три фрегата, шлюп и куттер. Они стояли так плотно, что вы могли бы прикрыть их носовым платком, не так ли, Атвуд?

— Это правда, сэр, они были выстроены в самую сжатую линию, хотя я и не берусь утверждать, чтоб действительно так тесно, как вы изволили заметить.

— Ну, уж ты, иноверец, никогда не хочешь верить в чудеса! .. Однако, господа, в пятьдесят лет, право, не так-то легко взбираться на такую гору.

— Совершенно справедливо, сэр, — отвечал баронет ласково. — Не угодно ли вам присесть и немного отдохнуть после такого трудного путешествия. Нечего сказать, на тот утес довольно трудно подняться и по тропинке, а вот этот молодой человек, сэр, только что хотел спуститься с него помимо тропинки и, как вы думаете, зачем? Чтобы нарвать хорошенькой девушке букет цветов!

Незнакомец окинул внимательным взором сэра Вичерли, потом конюха и лошадку, после чего взглянул на Тома, лейтенанта и Доттона и, казалось, с привычной опытностью постиг уже характер и звание каждого из них, за исключением, может быть, одного только Тома; даже и о нем он составил себе довольно верное понятие. Он поклонился с вежливостью человека, умеющего ценить учтивость и без дальнейших церемоний занял предложенное ему место около сэра Вичерли.

— Не худо бы нам молодого человека взять с собой в море, — отвечал незнакомец на слова баронета, — это вылечило бы его от страсти собирать цветы в таких опасных местах. В нынешнее военное время его величество имеет большую нужду в каждом из нас. Я уверен, по крайней мере, молодой человек, что вы не так давно проводите время на берегу с молоденькими девушками.

— Не более того, сэр, сколько мне нужно было, чтобы вылечить свою рану, полученную при взятии французского люгера, — отвечал Вичекомб довольно скромно, но и не без твердости.

— Люгера! Что ты скажешь, Атвуд? Уж не говорите ли вы об «Вольтижезе».

— Судно это действительно так называлось, сэр.

— Так я имею удовольствие видеть господина Вичекомба, молодого офицера, который командовал при этой атаке? — сказав это с самой лестной благосклонностью, незнакомец привстал и приподнял свою шляпу.

— Я действительно Вичекомб, сэр, хотя и не имел чести командовать судном, — отвечал лейтенант, покраснев и приветливо отвечая на поклон незнакомца, — потому что в деле участвовал один из лейтенантов нашего судна.

— Да, я все это хорошо знаю, но он был отражен, между тем как вы взяли люгер на абордаж и одержали над ним совершенную победу. Получили ли вы за это должное вознаграждение от нашего адмиралтейств-совета?

— Я получил, сэр, все, чего только мог ожидать, потому что на той же неделе адмиралтейство прислало мне патент на звание лейтенанта. Жаль только, что наши лорды поступили не совсем справедливо с господином Уальтоном, который получил в этом деле также жестокую рану и все время битвы вел себя храбро, неустрашимо, как и подобает английскому офицеру.

— Подобная награда, — сухо сказал незнакомец, — была бы величайшей несправедливостью со стороны адмиралтейства, потому что это значило бы наградить за неудачу, а вы согласитесь, молодой человек, что на войне выше всего — удача! .. А вот и наши молодцы, — прибавил он потом, — начинают показываться, Атвуд!

Это замечание обратило внимание всех на море, где в это время представилось зрелище, достойное восторга. Носившиеся доселе в воздухе пары сжались в плотную массу вышиной футов в сто, оставляя над собой совершенно ясное пространство. В нем были видны верхние части мачт с парусами той эскадры, о которой говорил незнакомец. Огромные пирамиды различных парусов одиннадцати кораблей и трех фрегатов, изредка колыхаясь, приближались к месту якорной стоянки, расположенной на пистолетный выстрел от берега, между тем как бом-брамсели и верхние части брамселей шлюпа возвышались над поверхностью тумана, подобно красивому монументу. Странно было то, что туман этот вместо того, чтобы подниматься, казалось, опускался и как бы катился по поверхности вод. Скоро показались и марсы линейных кораблей, на которых начинали появляться матросы.

— Посмотрите-ка, господин Доттон, кажется, на последнем корабле к востоку развевается флаг контр-адмирала?

— Да, я это вижу, — отвечал сигнальщик, — но взгляните на третий корабль с западной стороны и вы, верно, увидите там флаг вице-адмирала.

— Ваша правда, господин Доттон, — отвечал лейтенант. — Вероятно, это эскадра сэра Дигби Доуна.

— Нет, молодой человек, — отвечал незнакомец, думая, что этот вопрос относится к нему. — Это южная эскадра, и вице-адмиральский флаг, который вы видите, принадлежит сэру Джервезу Окесу. На другом же корабле находится контр-адмирал Блюуатер.

— Заметьте себе, сэр Вичерли, что оба эти офицера всегда вместе, — добавил лейтенант. — Если вы услышите имя сэра Джервеза, оно уж наверное сопровождается и именем Блюуатера. Признаюсь, такая дружба достойна внимания!

— Им и следует быть всегда вместе, господин Вичекомб, — отвечал незнакомец с умилением. — Оба они под начальством Брестгука начинали службу на «Мермеде». Когда Окес был переведен лейтенантом на фрегат «Сквайд», Блюуатер последовал туда же в звании мичмана. Когда Окес был старшим лейтенантом корабля «Бритона», Блюуатер был третьим. Вскоре потом за одно успешное дело против испанского флота Окес получил шлюп, и его друг последовал за ним в звании старшего лейтенанта. В следующем году им посчастливилось овладеть судном, гораздо большим, нежели их собственное, и тогда только в первый раз им пришлось расстаться. Окесу дали фрегат, а Блюуатеру — «Сквайда». Но и тут они крейсировали до тех пор вместе, пока старшему не дали брейд-вымпела и команды летучей эскадрой; тогда младший, произведенный в капитаны, принял своего товарища на свой фрегат. Таким образом служили они до той минуты, пока первый из них не поднял своего адмиральского флага, и с той поры оба моряка никогда уже не расставались.

В продолжение всего этого рассказа, передаваемого полусерьезным, полунасмешливым тоном, слушатели имели возможность рассмотреть незнакомца. Он был среднего роста с красноватым лицом, большим носом и светло-голубыми, живыми глазами; его рот, довольно правильный, выражал гораздо лучше его характер и привычки, нежели его одежда или беззаботная мина. Когда он перестал говорить, Доттон почтительно встал со своего места, снял шляпу и сказал:

— Хотя память часто нам изменяет, но мне кажется, что я имею честь видеть самого контр-адмирала Блюуатера; я был штурманом на «Медвее», когда он командовал «Клоей»; и если двадцать пять лет не сделали в нем большей перемены, чем я предполагаю, то он теперь находится перед нами.

— Да, ваша память не совсем верна, господин Доттон, вы видите перед собой человека гораздо менее достойного, чем адмирал Блюуатер. Я — сэр Джервез Окес.

При этих словах Доттон поклонился еще ниже, молодой Вичекомб также снял свою шляпу, а сэр Вичерли поспешно встал со своего места и представился адмиралу, с величайшим радушием предлагая ему и всем его офицерам гостеприимство своего замка.

— Вот поистине прямодушное, искреннее приглашение по старинному английскому обычаю! — воскликнул адмирал, ответив на поклон баронета и поблагодарив его за приглашение. — Какая необыкновенная сцена, Атвуд!

— прибавил потом адмирал, обращаясь снова к морю. — Я часто видел корпуса судов, когда их мачты скрывались в тумане, но мне никогда еще не случалось видеть оснастку и паруса шестнадцати судов, движущихся в воздухе без самих корпусов! Мне не нравится только, зачем Блюуатер так близко подходит к берегу. Впрочем, может быть, они не видят утесов; верите ли, господа, мы сами тогда только увидели их, когда уже вступили на них ногой.

— Эта девятифунтовка, сэр, — сказал Доттон, — у нас на всякий случай всегда заряжена. Пусть только господин Вичекомб потрудится сбегать за огнем, а я в это время насыплю в затравку пороха, и через полминуты мы можем остановить движение эскадры.

Адмирал охотно согласился на это предложение, и наши моряки тотчас же приступили к исполнению его. Вичекомб поспешно отправился в домик сигнальщика за огнем, радуясь случаю осведомиться о здоровье своей возлюбленной Милдред; между тем Доттон достал пороховой рожок из сундука с артиллерийскими припасами, стоявшего у самой пушки, и приготовил все к выстрелу. Молодой человек воротился в одну минуту, и когда все было готово, он обратился к адмиралу в ожидании приказания.

— Стреляйте, господин Вичекомб! — закричал сэр Джервез улыбаясь. — Надеюсь, что это разбудит Блюуатера и заставит его отвечать нам целым бортом своего корабля.

Выстрел был сделан, и за ним последовало минутное молчание. Потом туман, окружавший «Даунтлеса», на котором развевался флаг контр-адмирала, рассеялся; блеснула молния, и последовал громкий выстрел из тяжелого орудия. Почти в то же самое время на топе грот-мачты этого корабля показались три маленькие флага. Появившиеся флаги служили сигналом к постановке судов на якорь. Потом представилось зрелище много занимательнее всего, что видели до этой минуты наши наблюдатели. Веревки, прикрепляющие паруса, мгновенно зашевелились, и мало-помалу все паруса свернулись в фестоны, по-видимому, без всякого содействия рук человеческих. Отрезанные от всякого сообщения с морем или с корпусами, мачты, казалось, жили своей собственной жизнью; каждая из них разыгрывала свою роль независимо от остальных, имея, однако, какую-то общую цель. В несколько минут паруса были подвязаны, и вся эскадра расположилась спокойно на якорях. Тогда на верхних реях из-за тумана показалось множество людей, закрепляющих паруса.

Сэр Джервез Окес был так поражен этим для него совершенно новым зрелищем, что в продолжение всего этого времени не произнес ни слова.

Между тем солнце поднялось уже так высоко, что начало рассеивать туман. Скоро ветер усилился, погнал перед собой всю массу тумана и менее чем в десять минут совершенно его рассеял; тогда одно за другим начали появляться суда, и, наконец, вся эскадра представилась зрителям в полном своем блеске.