Дважды контрразведчик

Границу СССР и ДРА (Демократическая Республика Афганистан) пересек я 10 января 1984 года на самолете ИД‑76, летевшем из Ташкента в Кабул. Была самая середина десятилетней Афганской войны. Об оперативной обстановке в Афганистане тех лет сегодня можно прочитать в открытых источниках, например, в Исторической справке за 1984 год. В те годы в советских средствах массовой информации: на телевидении, по радио, в газетах, − скрывали сведения о боевых действиях в Афганистане, их объеме, потерях войск и мирного населения. Показывали, например, как советские солдаты занимались посадкой деревьев в парках, участвовали в трудовых субботниках и прочую белиберду, не имевшую отношения к настоящей действительности.

Процитирую Историческую справку за 1984 год: «1984 год. По существу Ограниченный контингент советских войск (ОКСВА) оказался втянутым в полномасштабную гражданскую войну, развернувшуюся на всей территории страны. Политическое и военное руководство СССР ставило перед советскими войсками две задачи: совместно с правительственной армией Афганистана разгромить крупные вооружённые формирования мятежников в базовых районах и оказать содействие Кабулу в укреплении органов государственной власти на местах. Ввиду партизанского характера действий противника, а также серьезных просчетов далеко не все боевые операции достигли цели.

У моджахедов появилось большое количество реактивных снарядов и установок китайского производства. Появились американские ПЗРК (переносные зенитно‑ракетные комплексы) «Стингер» и английские «Блоупайп». За 1984 год было отмечено 62 пуска ПЗРК.

21 апреля 1984 года началась крупномасштабная общевойсковая операция в Панджшерском ущелье, в ходе которой попал в засаду и понёс большие потери 1‑й мотострелковый батальон 682‑го мотострелкового полка и потерял 53 человека убитыми, 58 ранеными.

С января по май было проведено 85 боевых операций, захвачено у моджахедов 3839 единиц стрелкового оружия, 146 ДШК (крупнокалиберных пулемета), 42 миномета, 101 ручных противотанковых гранатомёта.

1984 год является самым кровопролитным в истории Афганской войны (1979–1989 г.г.): безвозвратные потери — 2343 чел., ранения и заболевания — 7737 чел., уволено из Вооружённых сил (по ранению, травмам и заболеваниям) — 1388 чел., потеряли танков − 7, бронетехники — 88, самолетов и вертолетов — 66».

Кунарская боевая операция

Из писем домой

7 марта 1984 года. Город Кабул. 58‑й день в ДРА

«…Здравствуйте, мои дорогие!

Стоит необычное даже для этих мест тепло. Травка зеленеет, солнышко блестит… Днем — за двадцать (!) градусов тепла. Солдаты по пояс голые, строят новый модуль (сборная щитовая казарма). В июне‑июле из комнаты на шестерых разъедемся по комнатам на двоих. Там будет психологически более спокойная и комфортная обстановка. Все‑таки возраст уже не для туристических палаток…

На улицах города множество детей. Как я раньше этого не замечал? Примерно, как в Махачкале. Впереди своей семьи уверенной походкой идет ОН — гладкий, кругленький и довольный жизнью. Сзади, метрах в 3‑4‑х, следует его «ханума» в мешке до пят и в тюремной решетке паранджи напротив глаз. Она тащит на руках двух (редко, очень редко одного) маленьких ребят. Еще 2‑3, взявшись цепочкой за руки, следуют с ней рядом. На «хануме» за спиной (руки‑то заняты) болтается большой узел с вещами.

Приземистый дом без окон мелькает вдоль дороги. Кольцо мужчин и мальчиков, а между ними два дерущихся петуха. У некоторых зрителей петухи зажаты подмышками, ждут своей очереди. Девочки на улицах — большая редкость, рассказывают, что за ту из них, которая до замужества не вышла за пределы двора ни разу, заплатят самый высокий калым. На многих домах вдоль городской улицы мальчишки на коротких, метров по пять поводках водят разноцветных воздушных змеев, сделанных из плащевой болоньи.

Неуправляемое стадо машин на улицах. Уже привычные глазу выдранные с мясом и висящими проводами боковые фонари и ржавые боковые крылья легковых автомашин. Как будто ты зритель гигантского ралли. Позы пассажиров самые невероятные. Вот, подпрыгивая на ухабах, летит ГАЗ‑66. Сверху на кабине (а не в пустом кузове!), непринужденно опустив одну ногу в кузов, сидит «сорбоз» — афганский солдат с автоматом Калашникова, не держась ни за что руками. А машина иногда резко тормозит, и я с тревогой жду, что он вот‑вот загремит вместе со своим АК под передние колеса автомобиля. Ничего подобного! У него в штанах, наверно, магнит, сидит, как плотно приклеенный к кабине машины. Или видишь: как крейсер, в потоке легковушек лавирует автокран на базе МАЗа. Всё на нем: кабины водителя и крановщика, стрела (!), подножки — буквально всё унизано непринужденно сидящими и висящими в немыслимых позах людьми‑пассажирами. Никто на это, даже регулировщики, не обращают никакого внимания. Лошадей в стране мало, и все они какие‑то игрушечные, чуть больше пони. На улицах множество тележек на толстых резиновых колесах, которые волокут худые изможденные люди. Иная нагружена — аж жуть!

Когда два‑три дня нет ветра, Кабул заволакивает синей дымкой смога. Хорошо еще, что здесь нет промышленности. Трудно дышать, противный запах, и першит, режет горло. Когда возвращаешься к себе, пусть невысоко, но все же в горы, воздух отличный, чистейший. От нас город — как на ладони. Ежедневно, вечерами черное небо рассекает узкий и яркий луч прожектора, который шарит по окрестностям глубокой долины‑«тарелки», иногда задерживаясь, из‑за любопытства, на редких облачках, сразу ослепительно вспыхивающих над ним. Взлетают частые ракеты, иногда гремит далеко не весенний гром, и ярко‑красные плети трассирующих пуль — «трассеров» хлещут из‑за близких холмов и кишлаков, разлетаясь в стороны. На войне, как на войне, хотя и «необъявленной». Американские миллионы долларов здесь превращаются в пули, взрывы и убийства среди бела дня в городе, магнитные мины, прицепленные прямо на ходу в потоке машин, и многое другое, всегда пахнущее кровью. Здесь пробуют нас на крепость, как в 30‑е годы в Испании…

Пишу на именной бумаге главаря банды, заверенной его личной печатью. Целую крепко. Через три дня ухожу на десять дней туда, откуда письма не пишут. Постараюсь написать еще одно письмо. Ваш…».

Шли мы из столицы Демократической Республики Афганистан города Кабула в зону «Восток» (провинции Лагман, Нуристан и Кунар). Колонна около тысячи военных автомашин, БМП, БТРов и танков (такую цифру мне назвали в штабе операции) растянулась по горной дороге на двенадцать километров. Вначале из высокогорного Кабула нужно было спуститься по серпантину вниз и прочесать там ущелья. Вытеснить «духов», дать возможность местным дехканам спокойно работать, освоить советские трактора «Беларусь» вместо деревянной сохи, которой они пахали тысячи лет; защитить школы и учить детей, так как банды из Пешавара в первую очередь расстреливали и сжигали школы и учителей. Обирали крестьян. Заставляли платить им налог — четверть урожая…

Перед каждым из восьми тоннелей длинная змея боевой техники сонно замирала. Пока саперы искали и каждый раз находили мины и фугасы и их разминировали. Прошли первые сутки. Кончилась взятая с собой кипяченая вода. Вся военная техника, оружие, наши лица, руки и одежда покрылись толстым слоем желтой пыли. На вынужденных остановках под безжалостным афганским солнцем мы молча курили и настороженно оглядывали молчаливые и угрюмые чужие горы.

Водитель, старший сержант Сережа Голов из Воронежа, достал пропыленными грязными руками засохшую на жаре буханку хлеба и, вскрыв штык‑ножом консервную банку сайры в масле, подал мне. Я взял ее такими же землистыми от грязи немытыми руками и начал медленно и с отвращением жевать, запивая холодной сырой водой. Было невкусно, но голод утоляло.

Рядом с нашей машиной в кювете лежал мертвый ишак с выеденным шакалами с задней части туши красным и сплошь покрытым мухами нутром. В детстве и юности я был болезненно брезглив, что служило предметом множества шуток и розыгрышей моих друзей. Тут я равнодушно смотрел на ишака.

Позади 75 километров пути до населенного пункта Суруби. Примерно посредине нашей воинской колонны следуют и двадцать одна автомашина оперативной группы штаба армии, которая руководит этой боевой операцией. Я старший автомашины ЗИЛ‑131 с прицепом‑кунгом. В ней будет располагаться группа офицеров Особого отдела КГБ армии, которая в район боевых действий прилетит вертолетом. Со мной два водителя: основной — Сергей Голов, водитель 1 класса, «дедушка», ему скоро «дембель», и запасной — Игорь Зайчиков, служит три месяца, только‑только из учебки, оба они из Воронежа. Все мы боевого опыта пока не имеем. Хотя уже не раз бывали под обстрелами из ракет класса «земля‑земля» и другого оружия.

Двигаемся в колонне очень медленно. При долгих остановках уже успели познакомиться с водителем и двумя рядовыми из впереди едущего новенького зеленого КрАЗа с тентом, набитого под завязку ящиками с продовольствием. Справа от дороги, вплотную к ней — вертикальная скала высотой метров пятьсот, слева глубокая и также вертикальная пропасть, из которой глухо доносится шум течения невидимой из кабины горной речки Кабул, текущей в попутном направлении. Над нами по небу периодически проносятся пары «вертушек» прикрытия. По скалам сверху колонну прикрывают десантники.

Первоначальное напряжение от вида этой огромной махины войск и техники, нарастающей усталости и жары постепенно превращается в равнодушие и апатию. Даже есть не хочется. Только пить. У каждого из нас на поясе по две фляжки с чаем.

В Суруби, в горах, с нашей советской помощью построена большая гидроэлектростанция, которую охраняет афганская армия. Наша колонна‑змея сворачивается на большом плато в грохочущую массу перед ночлегом и постепенно затихает. Знакомый оперуполномоченный Особого отдела за совместным ужином рассказал, что в афганской охране у него есть секретный источник информации. По его сведениям, каждый вечер «духи» обстреливают район гидростанции. Предварительно сообщают охране через связных либо по телефону о времени обстрела и количестве ракет, чтобы те подготовились, чтобы никто не попал под обстрел. Затем, если охрана согласна, ракеты выпускают. Подвозят по одной ракете на ослах, ставят их вручную на направляющие и запускают. При таких обстрелах риск случайной гибели охранников почти исключен, да и серьезных повреждений сооружений практически еще не было. Охрана докладывает вверх по команде про систематические обстрелы и свое героическое поведение, «духи» отчитываются перед Пешаваром о количестве подвезенных и стартовавших ракет. Американские деньги при этом и «духи», и охрана делят честно между собой, так как и в охране, и в местной группе «духов» почти все родственники. И все довольны

Еще не взошло солнце, а колонна снова вытянулась на дорогу и поползла в сторону субтропического города Джелалабада. Всю ночь наш автомобиль находился в гуще скопления бронетранспортеров и танков, которые почему‑то моторы на ночь не глушили. Грохот стоял неимоверный, вонь от дыма невыносимая. Нормального сна и отдыха и в помине не было. Самоходная артиллерийская установка (САУ) рядом стреляла примерно один раз в сорок минут, ведя беспокоящий огонь по далеким целям. Во время выстрела раздавался чудовищный звуковой удар, эта неуклюжая с виду махина делала вид, что подпрыгивает, и слегка откатывалась назад. После ее выстрела я в очередной раз вместе с одеялом, подушкой и матрасом слетал с нижней полки в кунге на пол и больно ударялся. На третий или четвертый раз так и остался лежать на полу посреди разбросанной постели. Утром, не выспавшиеся и разбитые, мы поехали дальше.

День на жаре и при частых остановках тянулся мучительно долго. На одной из остановок к нам подошли ребята из впереди идущего КрАЗа и сообщили об аварии. Впереди водитель САУ «Гвоздика» уснул на ходу, и неуправляемая боевая машина на повороте дороги не повернула в нужную сторону, а прямо переползла через невысокий бетонный бордюр и упала в пропасть. Вместе со всем экипажем и спавшим на борту десантом. Еще никто не сделал по нам ни одного выстрела, а войска уже понесли потери…

Быстро наступили вечер и чернильная темнота афганской ночи. На фарах машин надеты светомаскировочные маски с узкими прорезями для синего света. На дороге почти ничего не видно. Только красные огоньки задних сигнальных фонарей машин. Движение колонны замедлилось до скорости пешехода, с долгими стоянками перед тоннелями для их проверки саперами. Несколько раз поели осточертевших рыбных консервов с черствым белым хлебом, который буквально разваливался на крошки.

Вторая ночь близилась к полуночи, когда раздались выстрелы орудий и стал нарастать грохот близкого боя. Разговоры в кабине смолкли. Напряжение нарастало. Снял и повесил поперек правого стекла кабины свой бронежилет, оставив небольшую щель для наблюдения. Зашнуровал ботинки.

Внезапно высокая скала справа закончилась, и открылось большое ущелье. Прямо перед нами, примерно в двадцати метрах, возник мост из бетона в три пролета, освещаемый мерцающим светом осветительных ракет. Ближнего пролета уже не было: когда на мост въехал наш танк, под ним взорвался фугас — круглая пластмассовая итальянская мина и под ней советская бомба. Они часто не взрываются во время наших бомбежек душманских укреплений, «духи» их собирают и используют против нас. Танк улетел в пропасть вместе с пролетом моста и десантом на броне.

Между остатками моста и дорогой саперы под обстрелом сразу перебросили аппарели — металлические спаренные мостки, по которым нашей машине с прицепом и предстояло перебраться на ту сторону и двигаться дальше. На мосту стояли два пулемета, которые стреляли в сторону ущелья. Поодаль от них я увидел силуэты четырех наших солдат, которые беспрерывно стреляли в ту же сторону из ракетниц, пытаясь ослепить «духов». Из ущелья в нашу сторону тянулись многочисленные следы «трассеров».

Метров за пять перед мостками водитель остановил нашу машину и вгляделся вперед. Никого рядом не было, чтобы помочь направить передние колеса в желоба мостков. Слева, справа и впереди была пропасть, неосвещенная и зловещая. Ошибка в несколько сантиметров могла стать смертельной для всех нас. Горело крапивой обостренное желание не оплошать. Постояв секунд десять, автомобиль с прицепом очень медленно двинулся вперед. Мы проехали по мосткам около двух метров над пропастью, когда впереди и справа в ущелье, метрах в трехстах от нас, в темноте вдруг возник огненный шар и спустя секунду начал двигаться в нашу сторону. Я мгновенно определил, что это летит смерть — граната душманского гранатомета.

Мной овладело абсолютное спокойствие. Никакого страха не было нисколько. Душа как бы зависла над моим телом в пространстве в качестве стороннего наблюдателя. Я внутренне удивился. Много раз читал, что именно чувствует человек в мгновенья перед неминуемой гибелью. Я вдруг холодно понял, что сейчас погибну и буду падать в пропасть с большой высоты вместе с машиной и прицепом. И не чувство паники от предстоящей боли и черноты смерти пришло ко мне, а единственное, что в голове промелькнуло: «Как там мои останутся?». И невыразимо горькое сожаление о том, что угробил машину и солдат. Смертная тоска за невозможность помочь погибающим мальчишкам больно сжала сердце…

Внезапно машина встала над пропастью ровно посреди мостков. Водитель не двигался, сидел молча. Я видел, как чрезвычайно медленно, буквально по сантиметрам в пространстве движется к нам граната с ярким хвостом огня за собой. Изучающе холодно и спокойно я наблюдал за ней. Прошло не меньше часа (в действительности, конечно, 3‑5 секунд). Шар очень медленно приблизился и пролетел прямо перед капотом машины, скрывшись в пропасти слева от нас. Гранатометчик явно не ожидал резкой остановки машины, неправильно взял упреждение и промазал. Я отметил это про себя автоматически.

— Вперед и медленно! — почему‑то шепотом приказал я. Для себя отметил, что горжусь мастерством и выдержкой солдата‑водителя Сережки Голова. На сердце стало теплее. В том же месте ущелья снова возник огненный шар среди черного неба и снова стал приближаться к нам. Я молча и бездумно следил за ним глазами. Голова была пуста, как колокол. Никаких мыслей не было. Только застывшее время, как скованная льдом река. Снова я чувствовал каждый удар своего сердца и обостренно видел каждый сантиметр полета гранаты, каждую искру в ее огненном хвосте. Граната очень медленно подлетела и прошла вплотную к переднему стеклу, чуть выше капота, опалив его. И сразу стало видно, что до спасительного моста осталось не более двух‑трех метров. — Вперед!!! — заорал я. Тяжелый ЗИЛ резко дернулся и, стремительно промчавшись по остаткам моста, нырнул в спасительную темноту и под защиту скалы, вновь выросшей справа от дороги.

Колонна стала двигаться непрерывно и быстро. Светало, когда мы свернули с дороги и пошли по пустыне. Горы исчезли. Начали появляться кишлаки с домами из желтой глины и небольшими участками для посевов. На некоторых дехкане пахали землю на паре волов деревянными сохами. Все машины шли друг за другом по одной колее, утопая колесами сантиметров по десять‑пятнадцать в желтом песке. Облако пыли скрывало от нас идущие впереди машины. Смутно был виден лишь силуэт КрАЗа с тентом, нашего постоянного ведущего в колонне. Мы напряженно вглядывались. Ехали с работающими дворниками, которые сметали с лобового стекла пыль и песок, как у нас в Союзе снег зимой. Раза два я видел в колее впереди нас круглые камни‑валуны размером с кулак. Каждый раз Сергей, предупреждая мою команду, восклицал: «Вижу!» — и резко выворачивал колеса. Мы были проинструктированы, что «духи» будут ставить мины в колею, маскировать их, а для своих класть сигнальные камни.

Полдень. Мы неимоверно устали от бессонной ночи, дороги, обстрелов, голода и напряжения. Очень хотелось спать. Внезапно ярко сверкнуло в глаза. Впереди идущий КрАЗ вдруг подпрыгнул метра на полтора и скрылся в черном дыму. Раздался такой сильнейший удар, что, казалось, взорвалась планета. Мы мгновенно остановились. «Дворники» продолжали со скрипом в наступившей тишине разгребать песок и пыль на лобовом стекле. Когда дым немного рассеялся, мы увидели, что из зеленого КрАЗ стал обуглено‑черным и весь горит. Я выскочил из кабины и подбежал к КрАЗу.

Он наехал левым передним колесом на мину. Колесо оторвало взрывом и подбросило метров на пятьдесят. Кабина от удара вытянулась вверх и назад. В ней через проем оторванной двери видно было два черных человеческих тела, как обрывки веревки, скрученные друг вокруг друга. На песке лежал солдат‑водитель, с которым еще пятнадцать минут назад мы курили на коротком привале. Левая нога по колено у него была оторвана, торчала белая оголенная кость, которая конвульсивно скребла по песку. Из окружавших ее лохмотьев красного мяса на песок обильно лилась ярко‑красная кровь и сразу же впитывалась в песок. Тело водителя всхлипывало и содрогалось в предсмертных движениях, которые через минуту закончились. Мы с Головым и подбежавшими солдатами из задних машин стояли и смотрели на него молча и обреченно…

В первый раз в жизни я увидел, как на моих глазах умирает человек. Он был в два раза моложе меня, и его смерть казалась мне наивысшей нелепостью и несправедливостью. Если бы Бог предложил мне в этот момент для того, чтобы он жил, отрезать у меня руку или ногу, я, не задумываясь, согласился бы…

…Колонна наша в пустыне разделилась. Ее большая часть повернула направо в горы, где предстояла зачистка местности от «духов». А оперативную группу штаба армии с охраной остановили на привал. Подошла «ромашка» — раскладная столовая. Вкусно запахло войсковой походной кухней. В стороне от группы наших машин солдаты из четырех высоких щитов сколачивали походный туалет, выкопав в песке глубокую яму. Поели наконец‑то горячей пищи — гречневой каши с мясной тушенкой (потом в Союзе лет пятнадцать я на нее смотреть не мог).

Приказал Игорю Зайчикову бодрствовать, но если колонна двинется, то разбудить меня и водителя Голова. Вместе с Сережей мы легли одетыми в кузове и провалились в сон, как в пропасть. Проснулся я от того, что мы двигались. Я разбудил слегка очумелого Сергея Голова. Куда нас вез сумасбродный и неопытный Зайчиков?! После переезда через взорванный мост я дал возможность отдохнуть водителю Сереже Голову. Отправил его в кузов, а за руль посадил Зайчикова. Тот все время сидел насупленный, очень недовольный, что ему часто приходится быть пассажиром. Мы долго ползли по серпантину вверх, и я заметил, что из‑под капота вырывается пар и температура охлаждающей жидкости очень высокая. Приказал остановиться на обочине. Вся колонна пронеслась мимо нас, и мы остались на дороге одни. Разбудил Голова, и он долил в радиатор воды. Через несколько минут мы понеслись по пустынной дороге догонять колонну. Еле догнали ее через час. Могли в любую минуту стать добычей для «духов», которые часто нападают на одиночные и остановившиеся машины. И вот теперь Зайчиков, нарушив мой приказ, везет нас неизвестно куда…

Мы оба стали кулаками стучать в переднюю стенку кузова, но безрезультатно. Скорость движения по горной дороге была сравнительно небольшая, километров 10‑15 в час. Я стал ногами на прицепное устройство и пригнулся. Уловив момент, когда скорость на подъеме снизилась, прыгнул на дорогу, больно упал боком и перевернулся. Вскочив, метнулся вперед и, догнав машину, зацепился за ручку кабины. Еле‑еле взобрался на подножку. Открыл кабину и закричал Зайчикову: «Стой!!». Тот остановил грузовик. Подбежал Голов и занял место водителя. Я огляделся. Наша машина оказалась головной, впереди на дороге было пусто.

— Куда ты едешь?! — с возмущением обратился я к Зайчикову.

— Не знаю, я отстал от колонны и заблудился в «зеленке», — честно и растерянно ответил он.

Проехали немного вперед по грунтовой дороге, которая то и дело разветвлялась среди кустарников и небольших деревьев. Карты местности у меня не было. Пункта назначения я не знал. В любой момент мы ожидали обстрела. Очень хотелось вытащить Зайчикова из машины и набить ему морду, еле сдерживал себя. Понял, что ехать самостоятельно и наобум нельзя. Это опасно для всех нас. Будет уж очень щедрый подарок «духам». Раз нет связи, нужно стоять на месте и приготовиться к обороне со всех сторон…

Минут через пятнадцать к нам в голову пристроился проводник — бронетранспортер, которого кто‑то из армейских начальников прислал за нами. Он и привел нас в город Митерлам, где дислоцировался наш батальон армейского спецназа.

Войска ушли на прочесывание местности. Оперативная группа штаба армии расположилась на широком плато среди гор, откуда хорошо просматривались весь город и подходы нему со всех сторон. Снова солдаты сноровисто и быстро окружили машины цепью окопов, развернули столовую‑«ромашку», поодаль выкопали ямку для походного туалета, поставив по ее периметру коробку из четырех щитов‑дверей. К туалету тут же выстроилась живая очередь из десятка человек. Я, опередив других, занял очередь третьим, вслед за афганским губернатором из Джелалабада, с которым только что познакомился на совещании в штабном вагончике. Это была зона его ответственности, и он прилетел посмотреть, как идут дела.

Пленные

Получил сообщение, что недалеко от нас приземлился вертолет, который доставил пленных, вышел из кунга, чтобы встретить. Пленных было семеро в сопровождении двух запыленных солдат‑автоматчиков в касках и бронежилетах. Никаких сведений солдаты о пленных не знали и никаких документов мне не передали. Когда вся группа этих экзотически одетых мужчин в широких шароварах и чалмах неторопливо приближалась ко мне, я обратил внимание, что они все были босыми. Хотя на дворе была середина марта и днем стояла плюсовая температура, но ведь скоро наступит ночь и будет мороз. На мой вопрос, куда подевалась обувь задержанных, солдаты ответили, что у этих «духов» были резиновые калоши на босу ногу. Так как «духи» при конвоировании в горах под обстрелом передвигались медленно, то солдаты все калоши выкинули в пропасть. Возмущаться или задавать другие вопросы военным смысла не было, отпустил их к вертолету, который тут же взмыл в небо и скрылся вдали.

Я приказал рассадить всех пленных по одному в разных ямах‑углублениях в земле и привести ко мне первого «духа». Переводил мне сержант‑узбек из взвода охраны. Вошел симпатичный чернобровый мальчишка лет 15‑16. Присел на краешек стула и болезненно поморщился. Взгляд прямой, доброжелательный. Его родной брат — офицер афганской армии 8‑й пехотной дивизии. Погиб недавно в бою. Еще два брата служат в «царандое» — афганской милиции. Сам работает зазывалой в такси. Его задержали «шурави» в мечети, ворвавшись туда во время молитвы, избили и отобрали наручные часы. Сломали прикладом автомата два ребра. Я прекратил этот, наверное, самый короткий в мире допрос и повел юношу в кузов машины с тентом.

Метрах в десяти от машины стоял загорелый, чисто выбритый армейский прапорщик, который, глядя сквозь меня яркими голубыми глазами с неестественно расширенными зрачками, вдруг буднично сказал: «Товарищ майор, давайте я его расстреляю». Не останавливаясь и не удостоив его взглядом, я молча прошел мимо.

Второй задержанный, захлебываясь слезами, которые ручьем хлынули по его щекам, был стар и беден. Чистые шаровары и рубашка были во многих местах заштопаны. Он сообщил, что работает чабаном у феодала, пасет его овец. Сегодня днем «шурави» опустились на своем военном вертолете, номер которого он не запомнил, рядом со стадом в горах. Забрали восемнадцать баранов и улетели. Как теперь показаться на глаза феодалу, он не знает. У него четырнадцать детей! Как и чем их кормить?! Он пешком добрался до штаба «шурави» в горах, его не стали слушать, избили, и сейчас он здесь. Что делать?.. Он снова залился слезами.

Когда я проходил с чабаном мимо прапорщика, тот стоял на прежнем месте. И снова, не повысив голос, он обратился ко мне: «Товарищ майор, давайте я его расстреляю». Начисто забыв первейшую заповедь чекиста о необходимости иметь всегда холодную голову, я заорал так, что группа невдалеке стоящих офицеров штаба армии вздрогнула и все одновременно повернулись в нашу сторону.

— Иди в горы, козёл, бери автомат и там стреляй!!! Урод!

Третий задержанный в сопровождении солдата вошел медленно и как‑то мешковато, низко нагнув голову и что‑то неся перед собой в правой руке. Я остолбенел. У него на ладони лежал человеческий глаз, от которого к пустой красной правой глазнице тянулся тонкий, извилистый, как толстая нитка, нерв. Около минуты я был в сильнейшем шоке от увиденного. Заставил себя собраться и задать вопросы через переводчика. Он — сборщик хвороста в горах. Этой работой кормит семью. Собранный хворост продает. У него был собственный старый ишак. Во время прочесывания солдаты выкинули собранный хворост, застрелили ишака и все время кричали на него, называя: «Дух, дух!». Обыскали и отобрали последние 250 афгани, зашитые им в одежду.

Когда я, внутренне потерянный и потрясенный услышанным, вел к машине этого афганца, прапорщика на прежнем месте уже не было. Там стоял молодой солдатик в еще не выгоревшей зеленой форме. Когда я поравнялся с ним, он, просительно глядя мне в глаза, произнес ту же самую ненавистную фразу: «Товарищ майор, дайте его мне, я его сейчас расстреляю!». Вне себя от гнева и ненависти к войне, которая оказалась совсем не такой, как я представлял себе по книгам и кино, я остановился, взял его за плечи, развернул к себе спиной и дал сильный пинок в зад. Солдат упал на колени, схватил выроненный автомат и бегом, не оглядываясь, молча побежал от меня.

И остальные задержанные оказались никакими не «духами», то есть вооруженными мятежниками и борцами с властью, а избитыми и ограбленными крестьянами и ремесленниками, простыми афганцами, попавшими под руку советским солдатам случайно в процессе зачистки местности. Я отвел оставшихся в ту же машину с тентом и усадил в кузов под охрану солдат. Позвонил в ХАД (афганские органы госбезопасности) и стал дожидаться их представителя, чтобы передать всех задержанных. Стоял возле машины и молча долго посмотрел в глаза своим «духам».

Не знаю, что именно они увидели в моих глазах, но вдруг одновременно все протянули ко мне руки и что‑то заговорили на своем непонятном языке. На мой вопрос, в чем дело, солдат‑узбек перевел, что все они не ели и не пили трое суток и просят воды. Мы с солдатом подошли к котлам нашей войсковой кухни и налили четыре трехлитровых банки воды из цистерны. Я взял без спросу со стола открыто лежащие две буханки хлеба и пошел к машине.

В десятке метров стояла группа старших офицеров и генералов, и все они посмотрели на нас с солдатом. Это было руководство боевой операции, только что прибывшее на двух «вертушках» из Кабула, а ранее из Москвы. Командовал операцией, как мне сказали, генерал‑полковник из Москвы. Якобы именно по итогам операции он будет защищать докторскую диссертацию. Высокий полковник из группы, видя, что я несу хлеб пленным, хорошо поставленным командирским голосом, громко отдал мне команду: «Майор! От‑с‑т‑а‑вить!!». Наверно, этот хлеб я взял со стола для командиров. Не останавливаясь и не реагируя никак на его команду, я подошел к машине и протянул пленным хлеб. К буханкам тут же протянулись десяток рук одновременно и бережно приняли хлеб. Так же бережно пленные взяли и воду. Я обернулся и молча взглянул на полковника и стоящих рядом генералов. Что‑то в моем взгляде им явно не понравилось, но, помедлив секунду‑две, они первые отвели глаза, отвернулись и продолжали свой разговор.

Минут через пять подъехал на УАЗ‑469 лейтенант ХАДа Салим, круглоголовый двадцатилетний офицер в серой афганской форме, очень хорошо говорящий по‑русски. Он был совершенно безоружен, что считалось особым шиком и бравадой и пользовалось искренним мужским уважением. В конце второго года службы в Афганистане я тоже потом при посещении ХАДа оставлял автомат в машине, и это сразу вызывало особую доверительность при беседе и подчеркнуто внимательное отношение.

Взяв из моих рук акт передачи пленных, он, не глядя, подписал его и, комментируя запись, что среди них нет лиц, ведущих враждебную деятельность, сочувственно глядя в мои расстроенные глаза, неожиданно процитировал фразу из кинофильма «Чапаев»: «Что, товарищ майор, белые приходят — грабят, красные приходят — грабят?». Меня как будто ударили хлыстом по лицу, так стало больно за свою Родину и стыдно. Я покраснел так, как не краснел с пионерского детства…

Дурдом

Позади уже три дня изнурительной горной дороги под обстрелами. Четвертое утро началось шумно. Где‑то совсем рядом на берегу водохранилища возле автомашин с будками в кузовах ударил мощный взрыв. Сонных офицеров и солдат в очередной раз сбросило на пол будки‑кунга вместе с автоматами и матрасами. В распахнутую взрывом дверь я увидел растущий на глазах толстый гриб черного дыма. «Мина», — успокоенно подумал, все время подсознательно ожидая нападения вооруженных людей.

— Что там случилось, Ковалев? — долетел из‑за машин густой бас.

— Шли два афганца и два барана, товарищ полковник! Взрыв — и четырех баранов нету! — ответил звонкий голос.

— Выбирай выражения, это же люди! — возмущенно крикнул я и захлопнул дверь.

После завтрака к нам, армейским контрразведчикам, пришел познакомиться Александр Солнышкин — наш военный советник афганского армейского корпуса.

Как обычно в таких случаях после обсуждения погоды, местного начальства посмотрели свежие трофейные журналы юмористического содержания. Посмеялись над ними вместе. Сразу перешли в разговоре на «ты».

— Володя, ты на операции какой раз?

— Первый, а ты, Саша?

— Я четвертый.

— Слушай, зачем столько техники нагнали — 900 единиц. Это же «змея» на двенадцать километров по горной дороге. Я еще «духа» живого не разоблачил и не видел, только липовых пытались подсунуть, а у нас в батальоне охраны опергруппы уже семеро погибших: «Гвоздика» (самоходная артиллерийская установка) в пропасть свалилась — водила заснул. Почитай разведсводки. «Духи» уже давно как перешли к тактике малых диверсионных групп. Нет сплошного фронта и тыла. Мы прочесываем, они без боя отступают, кусая из засад. Мы после прочесывания вынуждены возвращаться по местам постоянной дислокации войск, они снова заходят в кишлаки, говорят населению, что они победили «шурави»! Снова стреляют, убивают учителей, взрывают школы и мосты, держат народ в страхе и кабале, обкладывают его дополнительным своим собственным налогом. А держать наши войска в каждом населенном пункте — никаких войск не хватит. На афганскую армию надежды нет. Половина родственников служит в армии, вторая — на стороне «духов». А мы действуем, как слон в посудной лавке…

— Кого волнует чужое горе! Я же тебе говорю, что генерал в Москве большой человек…

— Дурдом!

— Успокойся. Это только начало для тебя. Ты еще многое здесь узнаешь. Пробовали сплошное минирование госграницы. Но они прогонят стадо овец — и проход разминирован. В Пакистане около двухсот центров подготовки «духов» на американские деньги. Банда приходит оттуда на два месяца с конкретным заданием взрывать, убивать, вербовать агентуру. Потом на два месяца уползают обратно на отдых…

Лучше сделай доброе дело. Пока тихо вокруг, я соберу совещание оперработников‑афганцев, а ты им расскажи о неотложных следственных действиях в ходе боевой операции. Лады?

Получив разрешение отлучиться на несколько часов, я, придав своей панаме ковбойский вид, медленно побрел по жаре за Александром в сторону расположения полевого штаба афганского корпуса. В качестве приятного подарка коллегам попутно захватили в нашей столовой пару буханок хлеба.

Издалека два ряда палаток и скопление афганской боевой техники почти не отличались от любого подразделения советских войск. Но это только на первый взгляд. Техника у афганцев хотя и была советская, но устаревшая и давно снятая с вооружения нашей армии: и пушки, и бронетранспортеры, и видавшие виды «катюши». Вокруг сновали вооруженные солдаты и офицеры афганской народной армии в коротких шинелях и кепках серого мышиного цвета, не обращавшие никакого внимания на двух «шурави». К одной из палаток медленно подползла окруженная автоматчиками колонна пленных «духов». Это были в основном парни призывного возраста в национальных одеждах. Понурые, некоторые с кровавыми марлевыми повязками, они медленно тащились, опустив головы.

— Что с ними будет? — спрашиваю.

— Сейчас слегка пошерстят, переоденут, дадут оружие, и в строй, — ответил Александр.

— Да ты что?! Какие из них солдаты? Они завтра же уйдут к «духам», да еще и с нашим оружием!

— А ты что думал? Сегодня ночью с боевого охранения ушли четырнадцать солдат, застрелив восьмерых, отказавшихся идти с ними. Уходят батальонами и полками, вместе с танками и стрелковым оружием…

— Дурдом!

— Успокойся. Подумай лучше: а как же мне и другим нашим советникам вместе с ними есть, спать, воевать?

— Да уж…

Подошли к палаткам штаба корпуса, снаружи охраняемым часовыми. Внутри одной из них за длинным деревянным столом сидели наши военные советники — «мушаверы». Все одеты в афганскую военную форму. На столе лежало несколько длинных склеек топографических карт прилегающей местности. На карты никто не обращал внимания. Два «мушавера» ожесточенно спорили о том, сколько именно километров от Земли до Луны. Изредка заходил пожилой полковник‑афганец, смотрел на карту, что‑то записывал и уходил в соседнюю палатку, где командование корпуса решало тактические проблемы. Нервный, худощавый афганец‑комкор Шах Наваз Танай (через несколько лет поднимет мятеж, будет бомбить Кабул и сбежит в Пакистан — прим. авт.) вдруг заглянул в палатку. И разговоры вмиг стихли, но никто не встал и не заговорил с ним. Угрюмо оглядев присутствующих, комкор молча вышел.

Через распахнутую дверь палатки открывался великолепный вид. В ста метрах под жгучим солнцем грустно дремала артбатарея. Одна из пушек, вдруг подпрыгнув на месте, коротко и громко гавкнула. На вершине горы сверкнула вспышка. «Мазилы!» — не выдержал советник по артиллерии и после шестого промаха пошел к пушке. Отвлекшись на время от спора о Луне, вся компания с интересом стала наблюдать за дальнейшими выстрелами по вершине горы. «Недолёт! Перелёт!» — комментировал вслух советник по комсомолу.

— А сколько стоит один снаряд? — тихонько спросил я у Александра.

— Шестьдесят семь рублей с копейками, — ответил тот.

— Ползарплаты заводского инженера, — прикинул я.

После обеда Солнышкин повел меня в расположение военной контрразведки корпуса. Мы нырнули в желтую пакистанскую палатку с двойными стенками, за которыми было не так жарко, как в советских, скорее рассчитанных на холод, а не на жару.

Афганские офицеры были уже собраны и расположились кто где мог: на ящиках, железных койках и табуретках. Мы с Александром сели рядом за стол. Тут же вошел солдат и на подносе в стаканах принес густо заваренный горячий чай. Я долго и подробно рассказывал о первоначальных следственных действиях оперсостава в различных ситуациях. Александр переводил мои слова на фарси. Было много уточняющих вопросов. Особую заинтересованность проявил сидевший рядом со мной старший лейтенант Фата, молодой, стройный мужчина с большими, выразительными коричневыми глазами. Волнуясь, он несколько раз отпил из моего стакана, даже не заметив этого. Солдат же, подававший чай, долил этот стакан доверху и придвинул поближе ко мне так, чтобы Фата не мог его больше достать…

Киеня В.А. перед отъездом в Афганистан. Фото из архива автора

Толпа пленных возле палаток поредела. Раненых отправили в санчасть, кем‑то вплотную занялся военный прокурор. А остальные с явно повеселевшим видом строем и без охраны шли переодеваться в военную форму. Правофланговым направляющим колонны широко и свободно шагал пленный‑«калека», который до того с негнущейся ногой еле ковылял сзади. Встретившись с ним взглядом, я заговорщицки подмигнул, но тот не понял юмора «шурави».

Наутро, прибыв за разведсводкой, Александр сказал мне:

— Помнишь Фату, старлея вчерашнего?

— Конечно.

— Вчера «вертушкой» увезли в госпиталь. Врачи определили у него активную форму сифилиса.

— Ну и что?

— Да ничего… Сифилис передается ведь не только известным тебе путем, но и через открытые раны…

— Вот это номер! Он же все время хватал мой стакан с чаем, а я потом из него пил. И к тому же вчера разбил губу в кровь, сегодня она нарывает: ни пить, ни есть не могу!

— Давай сходим к вашему доктору Федориади. Он ведь кандидат наук.

Подполковник Федориади «успокоил»:

— Да, в принципе, заражение хотя и маловероятно, но может быть. Вот, выпейте сразу четыре таблетки — это ударная доза, а затем через каждые четыре часа еще по две в течение первых суток… И ждите семьдесят двое суток. Если проявится, то проявится.

— Да мне же в отпуск скоро! — взвыл я.

— Попробуйте перенести его на более поздний срок, если не хотите рисковать семьей.

— Ни хрена себе… Привезти отсюда в Союз не ранение, не орден, а сифилис! Кто же поверит, что именно так я его «заработал», а не иначе?!

— Молодой человек, не кипятитесь. Кому быть повешенным, тот не утонет. Не надо заранее вешать нос. Завтра приходите ко мне на прием. А в Кабуле возьмем кровь на анализ…

Невеселые мысли еще долго не давали спать в тот злосчастный день на привале и в последующие ночи. А затем страх смерти, который терзает новичков первые месяцы на войне, постепенно превратился в серое равнодушие. И тень позорной болезни также отступила перед стремительным течением событий, когда о смерти и болезнях думать попросту некогда. И в любых обстоятельствах надо делать дело, выполнять свой воинский долг…

Американский советник у «духов»

Центр афганской провинции Лагман город Митерлам расположен в долине реки Кунар. Город назвали якобы в честь англичанина мистера Лама, который последним из английской интервенции задержался здесь после бегства из Кабула. Весь английский корпус был уничтожен, как и все завоеватели, приходившие на эту землю с оружием в руках. А в древности эти горы видели даже войска Александра Македонского …

Боевая операция советско‑афганских войск по очистке провинции от душманов продолжалась шестой день. Штаб операции находился в расположении батальона, дислоцированного на господствующей высоте, с которой весь город был виден, как на ладони. Зеленый оазис города переполнен женщинами и детьми. Днем и ночью они толпами прибывали сюда, зная, что здесь находятся «шурави» и город не будут бомбить.

Я сидел внутри машины‑пеленгатора и слушал по приемнику приятный баритон на английском языке. Капитан — военный разведчик — переводил.

— Хелло, Джон! — сказал баритон.

— Хелло, Джим, — ответил ему невидимый собеседник.

— Джон, почему не взорвали мост?!

— Эти ленивые свиньи проспали, русские уже выставили усиленную охрану, днем к нему сейчас не подобраться, — пожаловался Джон.

— Мост взорвать любой ценой, надо это сделать завтра на рассвете, пока русские спят. Есть ли у них танки?

— Да, прошло пять Т‑62, сейчас по мосту проходит последний…

Я выглянул из кунга и посмотрел вниз. Примерно в километре через горную реку по наплавному мосту неторопливо и с достоинством следовал в город наш танк. В бессильном гневе сжал кулаки и, как ужаленный, рванул в командирскую палатку, срочно доложил об увиденном и услышанном начальнику оперативной группы КГБ армии полковнику Савенкову.

— Василий Васильевич, у нас под носом где‑то рядом группа «духов» с американским советником. Тот визуально контролирует мост и движение нашей техники по нему. Прямо указывает на наш танк, который в эту минуту движется по мосту в город.

Тот тут же вызвал по телефону‑«вертушке» начальника военной разведки оперативной группы армии: «Анатолий Иванович!..» — и дословно пересказал мой доклад. «Что с третьим пеленгатором?».

Для обнаружения и захвата радиостанции противника к штабу были прикомандированы три радиопеленгатора и рота спецназа, которые могли бы с высокой точностью определить местонахождение американца. Выслушав ответ по телефону, Василий Васильевич сказал собеседнику: «Они где‑то рядом, в визуальной видимости моста. Надо немедленно прочесать окрестности у моста и попросить помощи у вертолетчиков». Положив трубку телефона на место, посетовал: «До сих пор не могут поднять пеленгатор, тот опрокинулся при переезде какой‑то несчастной канавки. Эх, водители, водители! — с горечью добавил он. — Теперь ищи ветра в поле…».

— Пусть переводчик слушает внимательно и дальше, вдруг советник что‑нибудь ляпнет о своем месте или маршруте, — отдал мне приказание Василий Васильевич. Я вернулся в будку пеленгатора. За его окном взревели моторы «бэтээра», и Савенков («ВВС», как мы звали его за глаза) с солдатами охраны на броне срочно умчались в район прочесывания.

— Заканчивай с мостом, Джон, и скорее возвращайся, — голос Джима из Пакистана снова сочен и чист, как будто он был рядом.

— О’кей!

— Будь осторожен, не забывай, что тебя ждут прекрасный отдых и сюда прилетела твоя красавица Мери с подругой.

— Скажи ей, что как только русские уйдут отсюда, я сразу буду. Это моя последняя поездка сюда, все надоело.

Дружеский диалог вдруг приобрел тревожную тональность.

— Вижу близко группу русских, — сообщил Джон.

— Сколько их? Кто у них командир? — последовал мгновенный вопрос.

— Нет времени! — прозвучали последние слова, и только эфир тревожно потрескивал…

Гора Амбер. Джелалабад.

Обойдя пеленгатор, я присел на ящик из‑под мин, закурил. Километрах в двух на противоположном конце города разгорался бой. Длинная цепочка военных автомашин была отчетливо видна в хрустально‑прозрачном горном воздухе у подножия горы Амбер. Машины медленно продвигались вперед. Из ущелья гулким отбойным молотком стучал невидимый отсюда душманский крупнокалиберный пулемет. Он бил по участку дороги длиной метров 150, который машины проскакивали на большой скорости. Соло пулемета сопровождал густой хор автоматов с обеих сторон. Несколько наших вертолетов‑«крокодилов» ходили по кругу над ущельем и поочередно клевали носом. Раздавался звук длинных пулеметных очередей, как будто кто‑то с треском разрывал большой кусок брезента. Меня как будто ударило током…

…1944‑1945 год, точнее не помню. Мне 3‑4 года. Деревня Монастырек под городом Чериковым Могилевской области в Белоруссии. Лето или осень. Я как все детство босой, с ребятами на дороге играем в песке. Изредка где‑то высоко в небе, мы не обращаем на это внимания, пролетает наш советский самолет с густым шмелиным звуком мотора. И вдруг однажды неожиданно вихрем ворвался незнакомый близкий звук другого самолета, завывающий и почему‑то сразу холодящий душу. И страшный треск раздираемой ткани. Необычное волнение взрослых, их резкая жестикуляция, судорожные, порывистые, скованные движения, как при защите цыплят от коршуна. Кричат друг другу, что это летит «он». Немца, сколько я себя помню, всегда называли именно так: «он». Точно такой же «треск ткани» я услышал в марте 1984 года в Афганистане. Я был ошеломлен, насколько ярко этот звук напомнил мне, сорокатрехлетнему, детское впечатление от немецкого самолета…

Впереди и сзади каждой из несущихся по простреливаемому участку дороги машин начали появляться ватно‑белые, безобидные на взгляд отсюда, шары минных разрывов. Я представил себе, каково сейчас моим товарищам, сидящим в кабинах, и сжался от напряжения. На открытом месте дороги, напротив ущелья стоял наш танк, и его громкие выстрелы сотрясали окрестности. Звук его выстрелов был такой, как будто великан стометровым металлическим ломом бил по огромному медному тазу. Одна из наших машин вдруг на мгновенье исчезла в гуще белого облака разрыва и черным горящим комом свалилась на обочину дороги…

…После прочесывания местности в районе города Митерлам войска снова собрались в одну колонну и по трассе двинулись в сторону Джелалабада. Был конец марта, но очень жарко, за сорок градусов жары. Солнце пекло немилосердно. В центре Джелалабада стоят высокие тридцатиметровые пальмы и летают красивые, разноцветные, большие птицы. Колонна еле‑еле продиралась через скопище повозок, легковых автомашин и многотысячные толпы беженцев, заполонивших город в поисках спасения от бомбежек и обстрелов. Наконец, выбрались за город и пошли по «зеленке», среди густых зеленых зарослей и моря высокого трехметрового камыша, вплотную подступавшего к дороге с обеих сторон. Стали попадаться наши машины из колонны, лежащие на обочинах и горящие свежим пламенем. Впереди раздавался грохот обстрела. Мы шли на максимальной скорости, проскочили опасный участок, и опергруппа свернула в расположение бригады спецназа.

Прежде всего я попросил встретивших меня коллег из Особого отдела бригады дать возможность умыться. Нас отвели недалеко на берег стремительной мутно‑желтой реки Кабул. Вода в ней была обжигающе холодной. Не видя дна, я спустился осторожно на глубину по пояс и присел на что‑то острое. Нащупав руками, поднял со дна реки артиллерийский снаряд без взрывателя. Рядом с ним оказалась еще целая куча. На мой недоуменный вопрос, как они здесь оказались, коллега пояснил, что в этой стране дерево — большой дефицит. Дрова, например, продают на рынках по килограмму, взвешивая их на больших, похожих на аптечные, весах. При нынешней жаре здесь баня — первейший залог здоровья. А дерева нет. И начхоз приказал использовать для строительства бани ящики из‑под снарядов и бомб. А снаряды выкинуть в реку, чтобы начальство не узнало…

Гипноз

Наскоро перекусив в столовой, я вышел на плац, куда вот‑вот должен был приземлиться вертолет.

В бою наши десантники захватили в плен шесть душманов с оружием в руках. Попутно сдали их на гауптвахту в советском военном городке в Джелалабаде и помчались на БМП догонять своих, но не догнали. При переправе через стремительный желтый поток мутной горной реки Кабул тяжелая машина ухнула в невидимую бомбовую воронку с не закрытыми по недосмотру перед переправой люками герметичности кузова. БМП не поплыла по воде, а ушла под воду. Никто из десанта и экипажа не всплыл, да и не смог бы, так как на всех были бронежилеты, тяжелые, как гири, ботинки, «лифчики» с воткнутыми в них магазинами с патронами и гранаты. Погибли замечательные ребята, все награжденные боевыми орденами. Посмотрев, как водолаз безуспешно пытается зацепить трос за утонувшую бронемашину, чтобы вытащить стоявшими на берегу двумя танками, я сел в вертолет, и через несколько минут он приземлился на площадке в центре военного городка.

Удрученный увиденным, зашел в караульное помещение, разложил на столе необходимые документы и приготовился к опросу задержанных. В течение ближайших 24‑х часов их необходимо передать по акту местным властям для дальнейшего разбирательства. Это требование действующего соглашения между советской и афганской сторонами об оказании правовой помощи. Очевидцы боя погибли, установить истину будет значительно труднее. Послал солдата за переводчиком и огляделся. Мухи полностью облепили круглые электрические плафоны и закрыли сплошным ковром весь потолок просторной комнаты. «Такого и в дурном сне не увидишь», — пришла мысль, и в это время прибыл переводчик.

Ввели первого задержанного. Это был красивый чернобровый и черноглазый мальчишка с пушком на щеках и тонким, еще детским голосом. Сразу выпил почти половину предложенной ему трехлитровой банки холодного чая. Насратулло, сын Мохаммеда, возраст 13 лет. Отец воевал в 8‑й пехотной дивизии афганской армии и год назад погиб в бою. Дома — мать и пять братьев и сестер, все младше его. Главой семьи теперь стал дедушка. В отряде «непримиримых» Насратулло находится около двух месяцев. После того как их командир избил дедушку, а его к себе взял силой. С напарником пришлось в эти месяцы переносить по горам боеприпасы. «Будь он проклят!» — сказал Насратулло о командире душманов и стал подробно рассказывать, вытирая плачущие глаза рукой, как тот пытал и убивал местных дехкан. С этим «душманом» все ясно…

Душман. Трофейное фото

Солдат‑выводной доставил второго задержанного и вышел из кабинета. Рахматулло — брюнет с ярко‑голубыми глазами, что среди афганцев большая редкость. Стремительный, как пантера. Не присел на стул, стоящий чуть в отдалении, а опустился на пол возле моего стола, привычно скрестив ноги. Пристальный, умный взгляд. Какая у него, однако, белозубая и обаятельная улыбка! Бывший студент третьего курса Нангархарского университета. Говорит, что за ним пришли ночью и насильно увели в банду. Долго били, полгода держали в зиндане. Ненавидит эту длительную, опустошающую душу войну, хотел бы продолжать учебу. Мечтает о посещении Советского Союза. Уважает сильных и мужественных «шурави». На его руках нет крови. Холост. Родители в провинции Баглан занимаются сельским хозяйством.

Какая‑то необычная пелена доверия и сочувствия охватила меня тогда. Всё окружающее становилось размытым. В центре моего внимания — его необыкновенные, лучистые и очень доброжелательные глаза. Я безоговорочно верил всему, что он говорил. Вера в его порядочность, сострадание к нему захлестнули меня полностью. На его улыбку я отвечал такой же искренней улыбкой единомышленника…

Внезапно резкий окрик выходившего и теперь вернувшегося переводчика вернул меня к действительности. «Не улыбайся! Не улыбайся!!!» — громко и зло крикнул он и сделал шаг вперед, загораживая меня от Рахматулло. Затем повернулся ко мне: «Товарищ майор! Он же применяет гипноз!».

Меня как будто ударило током. Бросил взгляд на задержанного. В его глазах откровенные ненависть и страх, руки сжаты в кулаки. Полностью овладеваю собой. Убираю подальше автомат со стола, до которого на мгновенный бросок. Удивленно отмечаю, что забыл закрыть металлические задвижки окна, за которым густые камышовые заросли. Командую: «Увести задержанного!». Презрительно улыбнувшись, он стремительно поднимается с пола на ноги и бесшумно походкой молодого барса уходит в сопровождении вооруженного солдата.

Приносят ответ на срочный запрос: «Рахматулло, сын Гуляма — крупного землевладельца, возраст — 22 года, добровольно вступил в ИПА (Исламская партия Афганистана), участвует в боевых действиях против правительственных войск в течение последних шести лет. Дважды прошел спецподготовку в Пакистане. Лично из гранатомета уничтожил один советский и два афганских танка. Сжег три школы, участвовал в расстреле учителей. Проявляет особую жестокость к местному населению, лояльно относящемуся к конституционной власти, и особенно к пленным…». Далее идут списки людей, уничтоженных его наемными бандитами.

Вносят автомат китайского производства, полевую сумку с документами и японские наручные часы «Сейко», принадлежащие Рахматулло. С этого и надо было начинать. Но после гибели товарищей я проявил поспешность.

Через два часа Рахматулло уже давал подробные показания по списку именного состава его группы, ее кровавом пути, дислокации, структуре и личном составе спецподразделения в Пакистане. Разговор продолжался.

Из писем домой

28 марта 1984 года. Город Джелалабад. 79‑й день в ДРА.

«Здравствуйте, дорогие! Моя командировка продляется еще примерно на 10 дней, начиная с сегодняшнего дня. Всё у меня нормально, по приезду в Кабул напишу подробнее. Днем плюс 47 градусов тепла. Горы и пустыни позади и впереди. Загорел и сильно оброс. Целую вас всех крепко‑крепко. Ваш…».

Кованый сундук с наркотиком

Меня позвали к телефону ЗАС. Звонил из Кабула начальник следственного отделения Особого отдела КГБ армии майор Селин Владимир Иванович. Выяснив, что боевая операция заканчивается, приказал мне возвращаться в Кабул, но не с колонной машин, а воздушным транспортом, так как работы накопилось много.

Доложив о звонке Савенкову, я получил от него приказ попутно сопроводить в Кабул трофейный опиумный мак. Во время последнего боя нашими войсками был захвачен большой деревянный, обитый железными полосами, старинный сундук, полностью набитый толстыми круглыми лепешками опиумного мака. Этого количества мака, по словам начальника разведки, хватит на полтора годы работы небольшого фармацевтического заводика где‑нибудь в Союзе. Как сказал Савенков, командующий уже прислал специальный самолет и попросил выделить ему для сопровождения сундука в штаб армии кого‑нибудь из наших офицеров. Через несколько часов был уже в Кабуле. Солдаты выгрузили из бронетранспортера и занесли в мой кабинет сундук. Я еле успел в столовую на обед, а когда вернулся и открыл дверь в кабинет, то чуть не упал на пороге от удушья. Показалось, что кислорода в кабинете совсем не было, сразу закружилась голова. Но никакого запаха нос не ощущал.

Да и не должен был ощущать. Когда я служил в 1963 году в сержантской ракетной школе на китайской границе в Даурии, то после утреннего подъема мы и зимой, и летом бегали обязательные 3 км. А зимой там морозы около тридцати градусов. В результате я школу окончил со вторым разрядом по бегу, а также с навсегда отмороженным носом и утратой обоняния. Так что я сыщик без нюха.

Вызвав двух солдат из взвода охраны, приказал им погрузить сундук в дежурный БТР. На нем мы подъехали по серпантину через КПП вплотную к входу в штаб армии. Чисто выбритые, наглаженные и с блестящими от крема сапогами караульные, а затем и подбежавший офицер пытались не пустить с сундуком вовнутрь, требуя какие‑то формальности. Но до крайности ожесточенный за три недели в горах, грязный, небритый, в выгоревшей до ослепительной белизны форме, грязно‑серых от песка ботинках и с вытертым до металлического блеска автоматом, я грубо оттолкнул от входа офицера и приказал солдатам с сундуком следовать за мной. Караульные молча отодвинулись к стенкам коридора. Мы поднялись на второй этаж, где я уже бывал. Открыли дверь на балкон, оставили там сундук и в полной тишине вышли и уехали…

Начало спецкомандировки

Из писем домой

11 января 1984 года. Город Кабул. 2‑й день в ДРА.

«Здравствуйте, дорогие мои!

Ну вот, я и на месте, где должен буду постоянно проходить службу. Аэродром расположен на ровном плато, окруженном со всех сторон очень близко высокими, суровыми, покрытыми снегом горами, кое‑где наполовину скрытыми туманом. Величественная картина, которую я вижу впервые. На скорости, по асфальту «уазик» быстро вчера доставил нас на место, ехали через весь город. Несколько десятков современных домов в центре города. Мелькают многочисленные парные и числом побольше патрули, в основном с нашими «ППШ» (автоматами) и другим старым и непонятным оружием.

Множество марок автомашин, включая советские грузовые ЗИЛы, «молотовки» и «полуторки». Из легковых большинство — старые иномарки и наши «Москвичи‑408» желтого цвета, такси. Всего один или два светофора на всем пути движения, на них никто не обращает внимания. Возникают частые, но мгновенно рассасывающиеся пробки. Внезапно и стремительно перед самым носом машины дорогу перебегают «аборигенята» и взрослые особи. Одежды самые немыслимые: несколько раз обернутое вокруг тела до пояса обыкновенное одеяло, ниже — широкие белые кальсоны и резиновые калоши на босую ногу. Вдоль городской дороги — огороженные двухметровым забором из серой глины квадраты земли соток по пять. В одном углу этих квадратов возвышается дом такого же серого цвета — коробка двух‑трехэтажного здания, обычно без окон наружу, редко с одной узкой щелью. Это готовые крепости, которые трудно одолеть. Возле дувалов — заборов на ярко‑зеленой траве, перемежающейся островками ярко‑белого снега, играют легко одетые дети. Вдоль всей трассы поездки дуканы — частные магазинчики. Слева мелькнул деревянный рынок — уникальное место, где дрова продают на вес, по одному кг.

Живу в комнате, где стоят шесть кроватей. Обычно половина обитателей в командировке. Прохладно — недавнее землетрясение повредило отопление. Обычная для мужского общежития безалаберность и свобода действий. Вокруг высокие горы, вдали кишлак и двадцать метров до деревянного туалета через дорогу. Погода стоит теплая: днем 3‑4 градуса мороза, ночью до минус 20. Яркое безоблачное небо, иногда тучи. Пыль и серость до бесконечности. И кругом — военный люд, техника. Получил своих друзей: «Калашникова» (автомат) и «Макарова» (пистолет), с которыми долго не расстанусь. Читаю документы, вживаюсь в обстановку. Буду ждать ваших писем. В ближайшем будущем поездок в Союз не предвидится. Живите дружно, передавайте всем родным и знакомым привет.

Крепко целую. Ваш…».

Письма

Все письма в СССР тогда пересылались адресату с наклеенными почтовыми марками, обычно по 4 копейки каждая. Купить марки и наклеить их на конверты возможности у нас не было. Сначала мы выпрашивали в секретариате отдела простые конверты без марки, а затем нам в письмах из дому, по нашим просьбам, стали такие конверты присылать. Обратный адрес я писал: войсковая часть полевая почта (в/ч п/п) 50136. Это адрес Особого отдела КГБ СССР по 40 ОА (общевойсковая армия). Помню, в детстве дома я держал в руках письма отца с фронта. Это были обычные листы бумаги, сложенные треугольником, без марки. В них военной цензурой были вымараны отдельные строки и даже абзацы, где речь шла о событиях, фамилиях или географических названиях. И в моих письмах за все два года спецкомандировки, по цензурным соображениям, если Вы обратили внимание, не содержится информация о моих конкретных делах, военных событиях, потому что это являлось секретным. Это в основном, рассказы о здоровье, описание природы и местном населении, то есть типичные записки туриста, а не офицера в боевой ситуации. Зная о предстоящих длительных командировках по воюющей стране, действительную обстановку в ней и, предполагая вероятность гибели при боевых действиях, чтобы снять напряжение от неизвестности, я договорился с близкими, что буду писать домой каждые 5 дней, где бы ни находился. Каждое письмо означает, что я еще жив…

Из писем домой

15 января 1984 года. Город Кабул. 6‑й день в ДРА.

Здравствуйте, мои дорогие!

9‑й день как из дому, а кажется, что это было очень давно. Все еще не верится, что я за границей, что вокруг совершенно другого мировоззрения люди. Чувствуешь себя зрителем многосерийного цветного кино. Удивительна и неповторима архитектура домов, которые построены на крутых и голых скалах! Крыша одного является полом другого и т. д., то есть улицы в нашем понимании нет, все построено без плана, хаотично. Естественно, нет и канализации, все стекает вниз, в реку Кабул. Воду носят и продают водоносы. Маленькие дети, лет по 8‑9, на лямке на шее таскают обыкновенный столовый алюминиевый поднос, на котором лежат для продажи несколько лепешек. В городе всего три больших государственных магазина, где на товары указаны цены. Почти все первые этажи домов в центре города занимают дуканы. Интересно, что владелец, как правило, не знает русского языка, а подолгу и азартно торгуются с русскими покупателями сыновья хозяина, лет 12‑15. Сотни таких продавцов видны по обочинам улиц. Стоит только автомашине на минутку остановиться, как тут же в окне появляется хитрющая рожица юного продавца и начинает перечислять всякие товары или, увидев любую вещь на тебе: часы, обувь и т. д., начинает предлагать обмен или просить продать. «Чеки, дэньги есть? А что есть? Что надо?». Назойливы до отвращения, и если ты или водитель на секунду потеряешь бдительность, могут схватить любую вещь — автомат, фуражку — и броситься убегать…

Привыкаю к обстановке: уже легко на слух отличаю стрельбу из разных видов оружия, примелькались лучи прожекторов в ночном небе, и беспрерывные осветительные ракеты, всегда внезапные и очень громкие взрывы по вечерам. Пища спартанская: «красная рыба» (консервы «Ставрида в томатном соусе»), каша‑шрапнель и суп — затрудняюсь назвать его русским литературным словом… Мотаюсь в столице и вокруг нее.

Крепко обнимаю и целую вас. Ваш…».

17 января 1984 года. Кабул. 8‑й день в ДРА.

Здравствуйте, дорогие мои!

Сегодня целый день проторчал на Кабульском аэродроме, ждал попутного борта на Шиндант (юго‑восток ДРА, недалеко от Ирана, 80 км). Завтра улечу наверняка, дней на 7‑10. Наши все за год — чуть больше полгода в командировках. То есть в месяц — полмесяца и т. д. Возвращаются из командировок сюда, как в родной дом. Побывал я недавно с друзьями в бывшем дворце Амина (бывший руководитель Афганистана). Он стоит на высоком холме, вокруг множество садов, летом, вероятно, очень красиво…

Я поделился с коллегами мыслью, что здесь ничего не хочу покупать, а сбережения потом израсходовать на покупку машины. Никто не одобрил это намерение. Машину, говорят, можно купить и на советские деньги, а товаров таких, как здесь, и по такой цене уже потом и не купить. В общем, поживем — увидим…».

О «материальном»

Будучи майором, я получал в Афганистане ежемесячно 230 чеков «Внешпосылторга», на которые в магазинах «Березка» можно было купить качественные товары. А в обычных магазинах Союза вещей иностранного производства и хорошего качества тогда практически вообще не было. Они были очень большим дефицитом и расходились «по блату», то есть по знакомым. В 21 веке это кажется диким: есть деньги, а нужных вещей нет. За скупку товаров и перепродажу с целью получения наживы грозило уголовное преследование за «спекуляцию». Сегодня это самый распространенный бизнес в России.

В очереди на покупку советской машины тогда нужно было стоять несколько лет. А иностранные появились только с «перестройкой» в 90‑е годы.

Ребята из разведки рассказывали, что советник‑китаец в душманской банде получал в месяц 20 000 долларов, француз — 25 000 и американец — 30 000 долларов США при шестичасовом рабочем дне. Каждые три месяца американцы ездили к морю отдыхать…

Из писем домой

19 января 1984 года. Шиндант. 10‑й день в ДРА.

1‑я командировка. Самолет, не как в Союзе, взлетел по прямой с набором высоты, а непривычно: вначале кругами набрал высоту над Кабулом и на большой высоте полетел над закрытыми плотным туманом ущельями между высоких гор на юго‑запад. Внизу ни жилья, ни домика. Через два часа полета земля постепенно желтеет, открывается широкая долина, снег исчез, видны квадратики полей, постепенно сменивших цвет на зеленый. При заходе на посадку и проезжая мимо, вглядываюсь в здания необычной архитектуры: ни кусочка дерева, ни единого гвоздя. Высокий, 2‑3‑метровый забор‑дувал из глины серого цвета. Без единого оконца стены дома. Крыши домов круглые, как у перевернутой глубокой железной миски. Посредине крыши шишка, как у германской каски 1918 года. В крыше круглая дыра, внутри дома очаг, дым выходит в дыру. Грязь, запустение, 14‑й век. Земля, по словам врачей, заражена тифом и гепатитом. Кяризы — подземные галереи для арыков (сколько труда!!!). По кяризам смываются душманы, когда им становится жарко. Посмотрел вблизи.

Работаю ежедневно до отбоя, иногда позже. Появляется удовлетворение от сделанного, быстрее бежит время… Сегодня 10‑й день, как я за границей. Юбилей! Интересная страна — ДРА. Она похожа на перевернутую тарелку. В центре высокие горы, по кольцу возле гор проходит единственная в стране кольцевая дорога: Кабул — Кандагар — Шиндант — Герат — Кушка. По ней ходят автобусы. Пассажиры в чалмах, с чемоданами и мешками, сидя на крышах, смешно подпрыгивают на многочисленных ухабах. Половину дороги в 70‑х годах строили наши, вторую — англичане или американцы, не знаю. Дорога вне гарнизона — из бетонных плит. Много выбоин от мин и фугасов. В наших военных городках наскоро собранные деревянные бараки, с красивым названием «модули». Холодно в них. Ночью небо с необычайно крупными звездами. Пишите мне подробнее и чаще. Две недели, как я из дому, а кажется — давно.

Письма мои желательно в руки детям не давать и после их прочтения тщательно мыть руки.

Крепко вас обнимаю и целую. Живите дружно! Передавайте привет всем родным и знакомым. Ваш…

P.S. Саша! Напиши, как твои дела?

P.P.S. Игорек! Нарисуй что‑нибудь и вышли. Получил ли ты гоночную машину по почте на день рождения? Посылаю в этом письме переводную картинку. Кстати, я видел их на прикладах некоторых душманских автоматов. Папа…».

Первые настоящие духи

Весь Афганистан поделен между следователями на шесть зон ответственности. Шиндант относился к моей зоне. Там дислоцирована 5‑я мотострелковая дивизия, которую я посещал по своим следственным делам. Военный аэродром Шинданта охранял отдельный батальон, где произошло происшествие.

Между взлетной полосой аэродрома и боевым охранением был оборудован коридор с забором из колючей проволоки по бокам, по которому периодически проезжала боевая разведывательная машина пехоты с патрулем. Вчера вечером она подорвалась на мине. Водитель погиб, а старшему лейтенанту — старшему экипажа оторвало обе ноги. Подрывников задержали сегодня утром. Я должен был их опросить и в течение суток передать в ХАД. Меня с аэродрома встретил и доставил в Особый отдел дивизии старший оперуполномоченный майор Тимченко Василий Иванович из Новороссийска. Договорились о совместных оперативных действиях с начальником Особого отдела КГБ подполковником Симирским Валентином Романовичем.

Тимченко мне рассказал, как поймали подрывников. Его оперативный источник — крестьянин, пахавший сохой поле в видимости аэродрома, вдруг поднял вертикально над головой мотыгу с длинной ручкой и стал ею описывать круги над головой. Рядом с его полем шла грунтовая дорога на аэродром, по которой туда‑сюда сновали местные дехкане, пешком и на велосипедах. С источником была устная договоренность, что, когда по дороге будут двигаться два знакомых ему «духа», подорвавших нашу машину, он просто будет стоять, изображая отдых от работы, и мотыгу неподвижно поставит рядом с собой черенком вверх. Увидевший в бинокль такое необычное поведение источника Тимченко чуть не выпал в осадок, резко рванул с места свой УАЗ‑469 и через пару минут, наставив на «духов» автомат, заставил сесть в свою автомашину, где их уже ждали солдаты взвода охраны.

В кабинет ко мне задержанных ввели по одному. Оба молодые, стройные, чернобровые и черноглазые парни в национальной одежде. Держатся уважительно, скромно, с достоинством. Переводчиком у меня стал солдат‑азербайджанец из взвода охраны Особого отдела. Я несколько часов настойчиво, но безрезультатно пытался выяснить обстоятельства вчерашнего подрыва нашей бронемашины и их причастность к этому. Оба афганца начисто отрицали свою принадлежность к местному бандформированию и к вчерашнему подрыву. По совету Симирского мы спрятали за непрозрачной занавеской с дырочкой секретного источника‑крестьянина, который заранее подробно описал нам, как эти два брата закладывали мину и подорвали нашу боевую машину. Получили за эту операцию более 400 000 афгани. Он предварительно также обстоятельно рассказал об их душманской работе в отряде. Посмотрев в дырочку в занавеске и послушав их показания, крестьянин подтвердил мне через переводчика, что эти двое — родные братья, 21 и 23 лет, и являются действующими членами местной банды. Именно они и совершили подрыв машины. Видя безрезультатность моих усилий, Валентин Романович вручил мне небольшой карманный Коран, и я, по его совету, попросил обоих поклясться на этом Коране, что они говорят мне только правду. Оба поклялись со смиренным выражением лица, и все равно полностью отрицали все обвинения в свой адрес…

Уже потом я узнал, что при подобных методах допроса «духи» никогда ничего не скажут. Опытный афганский майор из разведки дивизии через несколько месяцев рассказал мне об этом более подробно. У афганцев принято с уважением относиться к вышестоящему афганцу, которого они между собой называют «господин». Этот господин в поведении должен излучать жестокость и силу. Все разговоры «по‑хорошему», без применения физической силы, считаются за слабость «господина» и не вызывают даже элементарного уважения к нему. А если к ним обращается «по‑хорошему» даже не «господин», а презренный «кафир» (неверный), то они никогда не скажут ему правды, даже если поклянутся на Коране. Тем более, что Коран, принятый из рук «кафира», не считается полноценным Кораном, он осквернен. Я был еще неопытным при опросе этих двоих «духов», ничего этого не знал. Но даже когда узнал, я ни разу в Афганистане не замарал своей чести, ни разу не ударил пленного…

Шиндант — небольшой, приземистый, саманный городишко в полупустыне Афганистана, расположен в 18 км от одноименного аэродрома. Синие горы далеко на горизонте, вокруг коричневая, прокаленная жарой степь. Сверху жарит немилосердное солнце (январь‑месяц!!). Одноэтажные куполообразные дома с узкими бойницами окон, окруженные высокими глиняными заборами из коричнево‑желтой глины. Наш БТР въезжает через охраняемые ворота в ХАД — орган госбезопасности Афганистана. Дворик также окружен высоким глиняным забором. Посредине его также глиняное здание с высокими потолками и узкими открытыми окнами. Стекло ведь здесь большой дефицит. Обстановка внутри дворика живописная, как в кино «Белое солнце пустыни». Часовой у входа в чалме, длинном халате и английской винтовкой «Бур». У стены, под охраной другого вооруженного часового, скрестив ноги и понуро опустив головы, сидят около десятка пленных со связанными за спиной руками, ждут своей участи.

Меня с переводчиком приглашают внутрь здания в кабинет начальника. Начальник ХАД (государственная служба безопасности в Афганистане) сидит не на ковре, а за письменным столом. Это лет сорока, худощавый, черноволосый мужчина с усами, в европейском костюме и с внимательным взглядом черных глаз. Он подписывает акт о приеме моих пленных, предлагает через переводчика выпить чаю, и я соглашаюсь. Приносят чай в высоких стеклянных стаканах. На своем вижу грязный потек, но делаю вид, что не замечаю. Пью чай, и все время не отпускает мысль об опасности подцепить здесь какую‑либо заразу. Вежливый разговор ни о чем. Передав пленных, и получив расписку, выезжаем обратно на аэродром Шиндант, где дислоцирована советская военная база.

Снайпер промахнулся

Медленно ползем на бронетранспортере по длинной улице, по сплошному белому песку, поднимая за боевой машиной огромный хвост пыли. Уже за городом, вдоль дороги, за которой тянется множество пустых построек, в бинокль видим, что далеко впереди на заборе примостились, как воробьи, трое афганских пацанов — «бача». На нас не смотрят, уставились глазами на дорогу прямо перед забором. Когда до них остается метров сто, они внезапно исчезают. Вдруг замечаем, что впереди в колее лежат два круглых, блестящих, не засыпанных пылью черных булыжника. Все молчат. Водитель резко тормозит перед ними, так же молча выворачивает колеса «бэтээра» в сторону, медленно выбирается из колеи и едет по обочине. Затем снова возвращается на дорогу, и мы продолжаем движение. На мой молчаливый взгляд‑вопрос старший лейтенант поясняет: «Их отцы покупают мины, ставят и маскируют их в колее. «Бача» дежурят, чтобы свои не подорвались. А за «шурави» — большая премия. Бизнес…».

«Духи» на сбитом вертолете. Фото из открытых источников

Наконец‑то бронетранспортер выбрался из района опасных мертвых построек‑развалин и резко увеличил скорость. Сильно захотелось покурить и обдумать услышанное. Вылез наверх на броню и, свесив ноги, достал из кармана танковой куртки пачку сигарет. Оба мотора «броника» мощно ревели, исключая какой‑либо разговор с соседом. Как будто железным ломом ударило рядом с левой ногой по броне. Старший лейтенант резко и молча дернул меня за руку вниз, и я упал вовнутрь бронемашины, больно ударившись боком о какую‑то железяку. Сидя надо мной на корточках, старлей, не соблюдая субординацию, сказал: «Это снайпер, счастье твое, что он неправильно рассчитал упреждение, «бэтээр» дернулся, и ты живой. Кури здесь и не высовывайся…».

Из писем домой

25 января 1984 года. Кабул. 16‑й день в ДРА.

«Здравствуйте, дорогие!

Пишу вам 4‑е письмо. Но почту отсюда, видимо, везут на верблюдах, а не на самолетах… Поэтому не одного письма от вас я пока не получил (!). Сегодня вернулся из Шинданта, где пробыл неделю. Там тепло, как у нас в июне.

Горы и земля — пепельно‑серого и темно‑коричневого цвета, каменистые и безжизненные, как на Луне. Кустики‑комочки вдоль дорог поедают овцы и бараны. Среди них встречаются с шерстью ярко‑золотистого цвета (т. н. «золотое руно»). Пасут их мальчишки лет 7‑8 в наших солдатских шапках и приветливо машут, когда в танкистском шлеме и такой же куртке, наполовину высунувшись из БРДМа или БТРа, проносишься вихрем мимо. Снаружи дома и дувалы не побелены — унылого серого с желтым цвета. Стены домов необыкновенной толщины (до метра и чуть больше) зимой спасают от холода, летом от жары. Вокруг море персонажей из кинофильма «Белое солнце пустыни»: древних и мал‑мала меньше. Шлепают по густому слою пыли, сидят вдоль дувалов, разложив всякую всячину для продажи.

В кишлаках на БТРы смотрят так, как если бы по Свердловску проехал луноход. Типичная картинка: стоя на коленях, в чалме и своих (упомянутых мной) «кальсонах», седой крестьянин совершает намаз, медленно поднимая раскинутые руки к небу, медленно опускает их вниз и мягко касается лбом нашей грешной планеты. В день необходимо совершить пять намазов в точно определенное время, лицом к минарету. Другая сценка: пара быков, соха и погонщик. Цепочка верблюдов, которых ведет впереди, наверно, аксакал: ослепительно белая чалма, борода и усы. По дороге на китайских велосипедах крутят педали старшие офицеры афганской армии (их отличает красный околыш фуражки), младшие (синий или зеленый) или простые «сорбозы» — солдаты, а также «комитас» (отряды самообороны). «Шурави» резво носятся по дорогам на всех видах колесной и гусеничной техники. Нам приветливо машут руками отдельные сорбозы и дети.

Был длительный, изнуряющий разговор с людьми противоположного мировоззрения. Так хочется хоть иногда дать волю чувствам и справедливому возмущению, но, увы… Срабатывает наше советское воспитание, уважение к закону. А они — молодые люди (21‑22 года), жестокие, фанатично упорные в своей жестокости, марионетки ислама до мозга костей. Такие методы, как убеждение и понятия, как доброжелательность, считают слабостью человека…

Все — от детей до стариков — чрезвычайно худые и высушенные солнцем.

Очень распространены здесь в военных городках бани с парилками (электрическими). Встречаются редкие экземпляры и по площади, и по уровню комфорта (с бассейнами, столами для прощальных банкетов и даже каминами). Бани — единственное удовольствие. Спиртного нет совсем, «чековыжималки» (женщины, отдающиеся за чеки «Внешпосылторга» — прим. авт.) вызывают отвращение не только у меня. За пределы военных городков выезжают немногие, скучно. В этом плане у меня работа — сущий клад. Все время — новые места, встречи, люди, впечатления. Работаю от души, так как дело, которым я занимаюсь, наконец, не абстрактное, но предельно конкретное. Работы много. Над душой из начальства никого, только совесть. А это по мне, работаю в полную силу, иногда и после отбоя. Время летит. Отношения с коллегами товарищеские. Большинство — люди опытные, не отказывающие в полезном совете и помощи.

Вернулся в Кабул — здесь снег вокруг: под ногами и в горах…».

29 января 1984 года. Кабул. 20‑й день в ДРА.

«Здравствуйте, дорогие мои!

Наконец, вчера получил от вас первое письмо.

…Как я живу? Как может жить мужчина в моем возрасте, за сорок лет, уже привыкший к домашнему комфорту и к «домашнему безделью», если он попадает в обстановку далекой молодости, когда в одной комнате живут шесть человек. Один врубил телик на полную громкость, второй открыл окна на улицу — и холодный воздух на тебя. Белье надо замачивать, стирать и гладить самому, и десятки ранее не замечаемых мелочей. Вероятно, привыкну к этому, но пока еще нет. Питание консервированными продуктами: «икра заморская», «красная рыба», печенье с затхлым запахом. Изжога преследует.

По прилету, сразу на аэродроме, 10 января бросил курить. По утрам ежедневно делаю два круга рысцой возле модулей. Воздух здесь разреженный, чуть поднимаешься в небольшую горку или пытаться бежать, хотя бы потихоньку, — колотится сердце и сильная одышка. День на работе, если не в командировке, вечером до отбоя телевизор.

Пойти некуда, вокруг война, хотя и «необъявленная», как пишет газета «Правда».

Осветительные ракеты вокруг на постах боевого охранения, иногда пулеметные очереди, ответные танковые выстрелы. Утром всё сначала. Часто, почти ежедневно бываю в городе. Море впечатлений, о которых можно писать бесконечно. Например, вдоль дороги, метрах в 10 от нее, сидит, не сняв штанов мужчина, отвернувшись и стыдливо опустив голову — писиет!!! Потом к подобным картинкам привыкаешь. Они, оказывается, обычны. И вдруг снова необычная сценка: на берегу арыка вдоль дороги стоят в живописных одеждах мальчишки лет по 5‑6, в одну шеренгу и повернувшись лицом к дороге, писиют стоя (!!). Необычно? Еще как!

Свободное время? В субботу после обеда банный день (стирка, уборка и т. д.). В воскресенье после обеда, иногда, если нет срочной работы, можно отдыхать, но это не поощряется.

В командировках всё вертится колесом от подъема и до отбоя и даже после. Опасности реальные, а не мнимые, частые, и к ним стараешься привыкнуть, но ничего из этого не получается. Просто берешь себя за горло и помнишь, что ты все‑таки мужчина и должен поступать, как требуют долг и совесть…

Пишите мне сразу, и хоть понемногу, но все. И Саня, и Игореша — тоже о своих делах.

Кстати, нет дома ни одного дела, которым в совершенстве не может овладеть мужчина. Поэтому все обязанности распределите поровну и чередуйтесь их выполнять.

Жду писем. Передавайте привет всем родным и знакомым. Крепко обнимаю и целую. Ваш…».

1 февраля 1984 года. Кабул. 23‑й день в ДРА.

«Здравствуйте, дорогие мои!

Ночью шел снег, выпало сантиметров 10. Утром, во время зарядки, обязательных двух кругов по дороге трусцой, смотреть вокруг невозможно. Яркое, как в апреле в Воркуте, солнце, и вокруг горы как будто стали выше и ближе. Видимо, это последний снег, как говорят старожилы. Через несколько дней улечу в Шиндант, где один раз уже был. Там снега нет — зеленые поля и тепло. Субтропики. Поэтому письма буду писать оттуда, а ваши будут накапливаться (я надеюсь!) на моей прикроватной тумбочке. Кроме единственного письма от вас, полученного 28 января, то есть через 16 дней после отправки моего, писем ни от кого больше не получал. Сегодня 23‑й день, как я здесь. Удивляюсь, как быстро они пролетели. Здесь все считают свое пребывание на месяцы: например, «мне уже пошел 9‑й месяц!» и т. д.

Почему мне Саша не пишет писем? Занимается ли он фотоделом? А Игорешины рисунки пусть он комментирует, и кто‑нибудь из вас пусть опишет, что именно он нарисовал. Или сам Игорек пусть напишет. Как у вас погода? Как проводите выходные дни? Пусть ребята помогают в уборке по субботам без напоминаний. Как поживают «Хосе» и «Кармен» (наши друзья Владимир и Татьяна Сушковы — прим. авт.)? Привет им большой. Хватает ли вам денег? Я еще не получил ни копейки — здесь получка 2 числа каждого месяца, а я приехал 10 января. Поэтому первая получка завтра. Пишите сразу, хоть понемногу. Описывайте свой обычный день, свои дела.

Целую вас крепко. Ваш…

P.S. Посылаю в Сашину коллекцию 2 копейки чека «Внешпосылторга» в этом письме. Напишите, если дойдет».

3 февраля 1984 года. Кабул. 25‑й день в ДРА.

«Здравствуйте, дорогие мои!

Получил сегодня письмо от 30 января, 3‑е по счету. Вчера получил Сашино с фотокарточками. Так что у меня два дня подряд праздник. Очень доволен тем, что Саша фотографирует и печатает…

Сегодня готовлюсь, а завтра, вероятно, дней на 15‑20 улетаю в Шиндант, так что письма ваши меня будут ждать непрочитанными. А я оттуда буду Вам писать.

…У меня все нормально. Работа разнообразная. Одна смешная деталь. При разговоре через переводчика я был раздражен тем, что на мой предельно короткий вопрос тот, кому он передает мои слова, о чем‑то долго (подозрительно долго!) говорит, и только потом слышу ответ. Например: «Пусть назовет, кем работает?». Ответ: «Водителем машины». Оказывается, одно русское слово переводится на афганский язык примерно 10‑ю словами. Тот же пример, но на афганском: «Человек, который сидит напротив тебя, спрашивает, кем ты работаешь?». Ответ: «Я работаю на машине, у которой четыре колеса, два передних и два задних, а также мотор, руль и кабина. Я на ней езжу по дорогам, у меня есть документы…» и т. д. Это какой‑то ужас, насколько них многословный язык. Я сам убедился в этом, открыв русско‑афганский разговорник…

Целую вас и обнимаю крепко. Живите дружно. Ваш…».

Не рискуй чужими жизнями

Огромное афганское солнце медленно приближалось к пологим вершинам далеких гор, выбирая подходящее место, чтобы улечься на ночлег. По пустынной бетонной дороге, плавно покачиваясь на ходу, мчался в сторону Кушки наш советский БТР. По бокам дороги тянулось нескончаемое море крупных красных маков. Встречный ветер упруго хватал за щеки. Я торопился в Турагунди на следственные действия. В моем производстве было уголовное дело по ст. 83 УК РСФСР (незаконный переход государственной границы). Попутно, в рамках этого дела, предстояло выяснить факты хищения топлива с базы ГСМ.

Солнце нашло наконец удобную седловину для ночлега и стало медленно таять, уходя в темноту за горизонт. Впереди показался брошенный жителями кишлак, где наши колонны автомашин не раз попадали в засады. Наводчик быстро вращал рукоятками башенного пулемета, через прицел внимательно осматривал окрестности. «Закрой реснички!» — приказал я, и водитель послушно прикрыл передние стекла броневыми заслонками — «ресничками».

Этот кусок дороги ежедневно с 9.00 до 15.00 охранялся советскими боевыми патрульными машинами, которые в это время дежурили в наиболее уязвимых местах, а затем к вечеру возвращались на ночлег в разбросанные по всей дороге сторожевые заставы. Я взглянул на часы. Было 16 часов 50 минут, уже начинало быстро темнеть, а охраняемое время давно закончилось.

Наш бронетранспортер еще два часа назад должен был остановиться на ночевку на шестой, последней перед Турагунди сторожевой заставе. Пока выгружали там с БТРа попутный груз, подошел начальник заставы, знакомый майор, и сообщил, что боевое охранение впереди уже сворачивается и возвращается на заставу. Предложил не рисковать и остаться у него ночевать. Рассказал, что вчера вечером «духи» обстреляли и подбили советский БТР, на котором наш военный советник‑«мушавер» с женой торопился в отпуск в Союз. Советника тяжело ранили, а его жену убили. Видимо, «духи» заранее знали об этом маршруте и времени поездки — разведка у них действует хорошо — и подготовились. Место для засады выбрали на крутом повороте при подъеме на плато. Я вспомнил это место. Там ровное, круглое плато высоко в горах шириной тридцать километров, полностью до горизонта заполненное цветущими в это время красными маками. Красота необыкновенная! Я попросил майора, чтобы он задержал боевое охранение, пока мой «броник» не проследует это место. Он согласился и отдал соответствующую команду.

Поздно выехали из Герата, хотя первоначально выезд планировался на 13.00. Настойчиво напросился в попутчики прапорщик из роты охраны, загрузивший в БТР какие‑то мешки и ящики. Присоединился к нам также армейский старший лейтенант. К ночи мне надо было обязательно попасть в Турагунди. Действия следователя строго регламентированы законом по срокам расследования, а тем более по срокам содержания людей под арестом. Эти сроки очень жесткие, и продление каждого из них нужно весомо обосновывать перед продляющим их соответствующим прокурором. Собрать санкции‑разрешения своих начальников, которые, как и я, все воспитаны в андроповском духе и панически боялись обвинения «в нарушении социалистической законности». Чтобы четко исполнять закон, любой добросовестный следователь обязан и вынужден был работать на износ. Поэтому от предложения майора заночевать я вынужден был отказаться. Может быть, повлияло на это решение еще и то, что, ошибочно приняв меня за новичка, старлей и прапорщик всю дорогу пугали меня рассказами о том, кого и где подорвали и убили на всей этой трассе. Мое подчеркнутое молчание и непроницаемое, равнодушное лицо их не только не остановило, но распалило еще больше. Болтали, не переставая, и за несколько часов словесного поноса они мне настолько надоели, что я обоих почти ненавидел и решил проучить.

Я торопил водителя, ясно осознавая, что перед темнотой «духи» выходят на дорогу и устраивают засады на одиночные машины. Вертолеты из‑за темноты на помощь «шурави» не прилетят, БТРы с ближайшей заставы могут и не успеть. На ночную охоту выходят обычно 30‑35 душманов. Боекомплекта бронетранспортера при самом экономном расходовании хватит ненадолго. Во всяком случае до утра явно не хватит, да и «духи» берут с собой гранатометы, которые, как правило, и решают исход скоротечного боя. Въехали в разбитый, мертвый кишлак. Вдоль обочин началась полоса выгоревшей травы, где валялись остатки разбитых «КамАЗов». Рядом с ними громоздились пробитые и сгоревшие цистерны из‑под горючего. Настороженно и враждебно смотрели окна‑бойницы разбитых домов и дувалов.

Внезапно один двигатель зачихал и заглох. Водитель выключил и второй. Наступила оглушительная тишина. Солнце, последний раз окинув окрестности красным сонным взглядом, укрылось черным одеялом ночи. Начали проступать на бархатно‑черном небе электрические лампочки чужих звезд. Помощи ждать было неоткуда, как назло, замолчала и радиостанция. Я проклинал себя в душе за то, что, стараясь лучше и быстрее сделать свое следовательское дело, приказал выехать в неохраняемое время и неоправданно подверг смертельному риску свою и чужие молодые жизни.

Проверили и нашли причину остановки мотора. Оказалось, что затурканный водила перед отправкой не долил воды. Молчаливые и побледневшие прапорщик, старший лейтенант и провинившийся «салага»‑солдатик по моему приказу взяли с собой в качестве канистры для воды большую резиновую, склеенную камеру от «КамАЗа» и с автоматами наизготовку пошли искать колодец. Мы с наводчиком остались в БТРе в кромешной темноте. Их не было долгих двадцать минут, а казалось — несколько часов. Наконец они пришли с водой. Повозившись возле мотора, водитель доложил, что он исправен. «Заводи!» — скомандовал я, и оба мотора «броника» взревели одновременно и мощно. Все забрались в БТР, он радостно рванул с места. Шли с максимальной скоростью и скоро были на месте. Я дал себе слово офицера никогда больше в жизни не рисковать чужими жизнями, только своей. Эту зарубку на своем сердце ношу до сих пор.

Из писем домой

8 февраля 1984 года. Шиндант. 30‑й день в ДРА.

«Здравствуйте, дорогие мои!

Через день ровно месяц, как я в этой стране. Этот месяц мелькнул, как один день, а тянулся, как год. А впереди еще 23 месяца… Работы столько, что, если работать по 24 часа в сутки, все равно не успеешь сделать. Стараюсь сделать максимально возможное, и как можно качественнее. Целыми днями общаюсь с самыми разными по возрасту, национальности, форме одежды и даже гражданству людьми. С местными разговоры — через переводчика. Большинство разговоров сводится к поединку воли, ума, терпения. Надо признаться, что победы редки, чаще поражения. Но уж если победа — то это праздник. Рабочий день с 8.00 до 22.00 ежедневно и без выходных. Чувствуется возраст и некоторая усталость. Сбивают уровень настроения бытовые неурядицы.

Ночью на улице очень холодно, пронизывающе холодно, хотя мороз от силы минус 10 градусов. С 18.00 никаких передвижений вне военных городков. Но объем работы не позволяет считаться с подобными ограничениями, как и со многими другими. Нет воды, чтобы умыть руки, кушать‑то надо, хотя и с грязными руками; беседовать и подолгу надо с заведомо больными тифом, гепатитом и другой заразой. Поэтому призывы в Союзе мыть руки перед едой, беречь себя — хороши на словах, а не на практике здесь. Чтобы по‑настоящему делать свое дело, практически надо рисковать ежедневно и по несколько раз. А иначе люди не будут тебя уважать, и сам себя тоже.

Днем погода здесь теплая, солнечная. Метет пыльная, низовая, желтая, песчаная метель. Снега нет, вокруг на расстоянии видимости в 10‑15 км горы со снежными вершинами, а вся Шиндантская долина — без снега.

Афганистан интересен своей «дорогой жизни». Посмотрите на карту: через Термез (СССР) идет кольцевая дорога через всю страну: Кабул, Кандагар, Шиндант, Герат — в Кушку (СССР). Это и есть «дорога жизни». Внутри ее расположены высокие, снежные и, на первый взгляд, безжизненные горы.

Люди живут в кишлаках по берегам рек, стекающих в ущелья с гор. Сверху, с самолета, видны квадратики дувалов — высоких заборов, окружающих каждый дом и клочок поля от песчаных бурь. В Шиндантской долине видны цепочки непонятных круглых «кратеров», под ними расположены (чтобы не высохли) подземные арыки. А «кратеры» — это места выброса земли при их копке. Эти подземные арыки — кяризы тянутся на многие километры от гор. От них имеются подземные ходы к каждому дому и к подземным колодцам. Под любым кишлаком имеется целая цепь таких подземных ходов. Учитывая, что стены домов и дувалы имеют почти метровую толщину, и эту сеть подземных ходов, резко возрастает трудность борьбы с душманами, засевшими в населенных пунктах. Они могут пересидеть в подземелье любой огневой налет и после него снова занять свои места в окопах, появиться внезапно в тылу войск на уже прочесанном ими участке местности и снова иметь перевес в живой силе и внезапность для удара.

Сколько пробуду здесь, в Шинданте, сам не знаю, думаю, что не менее 15‑20 дней. Все равно пишите мне письма не реже 1 раз в 5 дней, на кабульский адрес, чтобы я мог знать об обстановке дома. А я буду писать отсюда почаще. Целую вас всех крепко, живите дружно. Ребята, помогайте маме во всем, берегите друг друга! Ваш…».

12 февраля 1984 года. Шиндант. 34‑й день в ДРА.

«Здравствуйте, мои дорогие!

Плохо при односторонней связи — я вам пишу письма не реже 1 раза в 5 дней, а ваши ответы накапливаются в Кабуле (я на это очень надеюсь!).

Работаю в Шинданте и конца работы пока не вижу. Недели через 2‑2,5, может быть, вырвусь в Кабул. Помимо той работы, которую я здесь делаю, наклевывается еще одна, по объему во много раз большая, чем нынешняя. Так что впереди не жизнь, а командировки в командировке.

Кажется, начинаю привыкать к полевой форме одежды, сапогам, портупее и вечному спутнику — оружию. Везде и большую часть суток с ними, родными. К спартанскому образу жизни пока до конца не привык: в 7.00 подъем, в 7.30 завтрак, с 8.00 до 22.00 (как минимум) работа, тут же в кабинете койка. Еще ведь надо и постирать, и погладить (не всегда!), и много незаметных дома, но таких назойливых мелочей.

Здесь настоящее «царство грязи». Ветер несет пыльную поземку, пыль везде… Концы глаз и губ разъедает. Днем яркое солнце, бездонное небо, температура около плюс 20 градусов, ночью и вечером — темное небо, большие звезды, красивые трассы‑плети летящих в темноту пуль, «разговоры» разных видов стрелкового оружия.

Встречи с водителями, которые постоянно в рейсах по «дороге жизни». Постоянные опасности налагают видимый отпечаток на их поведение, мировоззрение. Опытность, чувство достоинства испытанных частыми обстрелами, смертями друзей. Настоящие бойцы.

Обострился гастрит. Предпосылкой послужило то, что три дня назад съел испорченную консервированную рыбу в томатном соусе. Сейчас пью всякие лекарства. Поэтому временно настроение не из лучших. Но это до первого вашего письма. Надеюсь, из дома получать только радостные вести, что сыновья дружны между собой и дружно помогают маме во всем, уборке квартиры, стирке, ходьбе по магазинам и т. д.

Хотя прошло уже больше месяца, но я так и не успел получить своей первой получки и уехал в командировку. Так что живу старыми запасами: мыла, пасты и т. д. И ничего не купил вам.

Хочется прочитать обычные, житейские, домашние новости. Про тишину и чистоту, хвойный лес и вашу ОБЫЧНУЮ жизнь, которой, как оказывается, и цены нет, настолько она хороша.

Пишите мне подробные письма, каждый о своих делах.

Поздравляю дедушку Мишу, Саню и Игорешу с Днем Советской Армии!

Привет всем родным!

Крепко обнимаю и целую. Ваш…».

17 февраля 1984 года. Шиндант. 39‑й день в ДРА.

«Здравствуйте, мои дорогие!

Сегодня идет 39‑й день пребывания в ДРА, в том числе 21‑й (!) день моего пребывания в командировке.

Работаю и отдыхаю в кабинете штаба. На полу стоит «козел» — кусок асбоцементной трубы на сваренных уголках из металла, с накрученной на нем спиралью от электроплитки. Стол, два стула, солдатская кровать, металлическая шкатулка для секретных бумаг — вся обстановка. «Козла» я забрал у начальника штаба — земляка. Он сидит в кабинете в шинели и мерзнет. Но он спит в «своей комнате», там у него другой «козел», а я с 8.00 до 23.00 в своем кабинете и работаю, и сплю ночью. Еще один вариант обогревателя — обыкновенный радиатор от КамАЗа, залитый водой. Внутри, внизу — две разделенные между собой пластины, через которые в воду пропущен электроток. Он нагревает воду, та — воздух. «Козлов» здесь много, и по разнообразию конструкций можно набрать на кандидатскую.

За окном по утрам слышится голос горлинки. Где они тут обитают, бедные? Вокруг пыльно‑желто‑каменистая степь. Несколько собак валяются в пыли на солнце, иногда гавкают и балуются. Они пользуются всеобщей любовью: «Наташка», «Душман» и «Шайба». Шайба ждет щенят, и ей прощают внезапную смену настроения и мелкие покусы отдельных офицеров. Солдаты же, видя бегущую к ним с агрессивными намерениями Шайбу, превращаются в вороного скакуна, и еще ни одного из них она не догнала. Офицеры — люди солидные, не могут, даже включив «форсаж», сразу набрать большую скорость…

Днем на ярчайшем солнце около плюс 20, в тени наполовину меньше. У всех нас — въевшийся глубоко и изменивший обычное выражение лица загар. Замелькали бритые, смешные головы солдат: блюдут традицию — брить голову за 100 дней до приказа. Офицеры тоже иногда бреют головы. Надоела пыль, чешется от нее везде, мешает даже моргать. Зато можно буквально «стряхнуть пыль с ушей» (!). Ваши лица стали бледнеть. Отвык от дому. Да и не хочется думать о доме, чтобы сердце не кровоточило.

Здесь узнаешь цену мирной жизни. Этого на Родине не видавшим войны не оценить, это, действительно, одна из величайших ценностей на Земле — Мир.

Когда ты идешь по улице, занятый своими мыслями, и не думаешь: вот тут подозрительное место — наверно, мина, здесь может спрятаться гранатометчик, там из‑за дувала сейчас высунется чалма с «буром» — английского производства винтовка. Побольше бы людей на Земле оценило это на чужом примере, а не на своем. К опасности не привыкают, к этому невозможно привыкнуть. Просто к ней начинаешь относиться спокойней, действовать рациональнее и не так опрометчиво. Постоянная готовность к опасности и действию в ее условиях для человека изнурительны. Каждый в себе это ежедневно не замечает. Но иногда подумаешь, как обыкновенные люди, в обыкновенной квартире живут, веселятся, и только здесь понимаешь настоящую цену этого обыкновенного счастья.

Плохо, что способ связи у нас односторонний, я вам пишу и не знаю, как вы там. Думаю, что скоро вырвусь в столицу. Жду этих дней, чтобы прочитать ваши письма, которые меня там ждут. Хочу прочитать Сашино письмо, как он: делает ли зарядку, учится, как успехи в освоении фотодела. Игореша мне письмо, наверно, тоже написал, как он помогает маме по хозяйству, гуляет ли он во дворе один. Жду рисунков Игорьковых с комментариями, что там нарисовано. Как бабушка Рая и дедушка Миша? Большой им привет. Дружно ли вы живете?

Передавайте привет Сушковым. Целую вас крепко и обнимаю. Ваш…».

21 февраля 1984 года. Кабул. 43‑й день в ДРА.

«Здравствуйте, дорогие мои!

Вчера у меня был счастливый день, удача для меня весь день была «добрая», а вовсе не «иначе». Утром открутил краны в туалете и убедился, что уже третий день вода по‑прежнему не течет, замерзла. То есть придется идти завтракать с немытой мордой, грязными руками. Грязная шея в узком воротничке уже горела и ныла, была красной от раздражения песком и пылью. По улице «афганец» низко над землей нес уже не только пыль, но и мелкие камни. Пришлось с ускорением и натугой заставить свое дряхлеющее тело погнаться за сорванной с головы фуражкой. Сделав более десятка неуклюжих попыток схватить катящуюся по земле фуражку (со стороны поглядеть — это были, вероятно, великолепные кадры для кинокомедии), я наконец догнал ее, но не согрелся. Под грохот оглушительно хлопавшей парусины в палатке наскоро проглотил гречневую кашу с мелким песком, запил ее быстро остывающим чаем. К предыдущим «развлечениям» здесь добавилось еще одно. Один из воющих порывов ветра с треском выдрал деревянную дверь палатки, и в нее ворвался целый смерч пыли и песка. Финал завтрака был просто «великолепным»!!!

Но тут фортуна, наконец, вспомнила, что она давно не поворачивалась ко мне лицом, и с этого момента все трудности казались просто мелочью. Начальник приказал мне вылететь туда, где меня ждало 7 (!!!) писем. Ветер раскачивал огромный «сарай» АН‑12, и казалось, что никто при подобном ветре не полетит. Полетел как миленький! Летел я в теплой гермокабине, даже вздремнул, а не как обычно — на бомбах в холодном грузовом отсеке. После прилета 100 % было за то, чтобы ночевать грязному, холодному и голодному в огромном металлическом ангаре на аэродроме. Уже темно. Простые машины не могли ко мне прорваться и увезти. Пошел выпрашивать БТР — и получилось! Вечером, сидя в великолепной сауне Особого отдела армии, закопанной глубоко в землю, отмокал душой и телом. На сразу ставшие глухими и как бы далекими выстрелы мне было почти наплевать. Потом была встреча с вами — я читал письма очень медленно и радовался Сашиному отношению к делу — учебе, тому, что он упорно стремится овладеть фотоделом, его юмористическому складу ума и грамотному изложению письма. Радовался, с какой любовью ко мне писал свое большое письмо Игоречек. Понял, какой огромный, порой непосильный груз взвалил и надолго на тебя, Неля! Как будто перенесся на время в такой далекий, как мечта, родной дом.

Вернулся в столицу, а здесь снег и молчаливые враждебные «тени» на улицах в своих «одеялах». У них сейчас какой‑то религиозный праздник «на носу», со всеми вытекающими последствиями для «шурави». После провинции — ясное голубое небо, яркое солнце. 5‑6 градусов мороза, без ветра. Кругом чистота и комфорт, которые раньше воспринимались как тяжелые условия жизни. Правда, батареи по‑прежнему холодные, спим под несколькими одеялами и шинелями. Еда далеко не домашняя. Но всё вокруг — после испытанного и увиденного в командировке — верх совершенства. Ведь большинство увиденного и испытанного в письме не опишешь, и не только потому, что как военному человеку делать этого нельзя, а потому, что хочется это побыстрее забыть и отрезать из памяти.

Командировки в Союз пока не предвидится, да я и не хочу, чтобы не заниматься самоистязанием. Работы много. Это очень хорошо, время летит быстро, и стараюсь делать ее только на совесть. Не задумывайтесь, о чем мне писать. Любая строчка о доме, делах, погоде — о чем угодно, меня всё волнует и радует. Здесь конверты с марками стали большим дефицитом. Если можно, в каждое письмо вкладывайте чистый конверт. Спасибо за поздравление с Днем Советской Армии. Жду и очень надеюсь на то, что в доме будет дружная, уважающая друг друга, доброжелательная атмосфера. Большой привет всем родным и знакомым. Целую вас крепко, дорогие мои. Жду ваших писем. Ваш…».

24 февраля 1984 года. Кабул. 46‑й день в ДРА.

«…Стало уже традицией по ночам писать вам письма. Сидим по кабинетам со своим ровесником Мишей Гриценко. Он время от времени громко плюет, заклеивая конверты. Вчера ему сильно надоел сверчок, который особенно пронзительно скрежетал. Миша долго лил кипяток в подозрительные места, но сверчок сегодня продолжает, как мне кажется, насмешливо и особенно громко скрежетать в его кабинете.

Когда я прочитал Мише строчку из вашего письма: «Дают ли вам колбасу?», Миша и я долго веселились, так, что даже сверчок замолчал, а ведь это не смог сделать и кипяток. Прочитал далее, что «Игорь признает только куриный суп» — и сразу полный рот слюны. Отпраздновали вчера 23‑е февраля. Впервые выспался за 1,5 месяца — часа два "давил" после обеда.

Вечером было светло, как днем. Весь вечер висели над головой САБы — световые авиабомбы на парашютах. Это чтобы вовремя увидеть и пресечь тех, кто мог и хотел испортить «шурави» праздник. Пытались…».

29 февраля 1984 года. Кабул. 50‑й день в ДРА.

«…Сегодня целый день колесил по городу на «уазике» в штатском. Скоро буду ориентироваться лучше, чем в Свердловске. Город огромный, малоэтажный. Вопящая нищета, какая‑то забитость и восточная угрюмая сдержанность вокруг. Хотя, если отмыть и приодеть, то это на редкость красивый народ с правильными чертами лица, большими, как у славян, глазами и космически черными волосами. Нет ни заводов, ни фабрик, кроме тысяч дуканов вокруг. Цель любого прохожего — не с работы или на работу, как мы привыкли, а купить или продать. Странно? Сотни машин на перекрестках гудят, каждый хочет пролезть вперед друг друга. Вакханалия и какая‑то необузданность. Контрасты на каждом шагу. Дервиш с половинкой сушеной тыквы, с веревкой через плечо, весь в рубищах. Не просит, а требует милостыню. Мальчишки лет по 7‑8 скромно ведут при установлении контактов, а 12‑13‑летние нахалюги, каких свет не видел. Заканчивают всё просьбой‑требованием: «Дай бакшиш!!!» (подарок). Хоть не вылезай из машины или не останавливайся. Сегодня по‑летнему жарко — на солнце, думаю, градусов 25 тепла. Но оно какое‑то нездоровое. Не чувствуешь при нем бодрости, как в Союзе.

Часто общаюсь с военными. Разные люди, разные встречи. У всех настенные, настольные, карманные календари, где обязательно отмечают каждый прожитый здесь день. Все живут в будущем, перенося настоящее как неизбежное. Много работы. Ни конца, ни края, ни передышки…».

Расстрел

Мы только что сели перекусить с начальником сторожевой заставы на окраине города Герата, недалеко от иранской границы. Прокаленный свирепым афганским солнцем капитан гостеприимно открыл банку говяжьей тушенки, поставил рядом горячий чайник. (После службы в Афганистане я потом больше пятнадцати лет не мог переносить даже запах говяжьей тушенки, а не то, что ее есть.) Над столом, сделанном из ящиков из‑под мин, была натянута маскировочная сеть, но и она не спасала от зноя. С вершины высокого холма, где мы сидели, хорошо просматривался участок «Дороги жизни», полукольцом огибающий высокую скалу и уходящий серпантином вдаль, в чужие коричневые горы. В дневное время дорога охранялась советским войсками и была оживленной, ночью движение по ней замирало. Еда не лезла мне в горло, еще сводило напряжением челюсти, и лопатки на спине ощущали холод, несмотря на жару…

Перед этим попутный бронетранспортер высадил меня на дороге внизу, напротив заставы, и помчался назад. Когда стих вдалеке рев его обоих двигателей, я попытался взобраться наверх напрямую по крутому склону. Обходить холм далеко по тропинке на жаре было неохота. Я неторопливо огляделся. Слева от дороги была «зеленка» — густой, не просматриваемый лес, сплошной стеной уходивший вдоль бетонки на город Шиндант. Из глубины этого леса, как казалось, откуда‑то издалека, периодически раздавались выстрелы коротких очередей из родного «калаша». Кто и куда стрелял, вначале было непонятно. Когда я разобрался, стало слегка не по себе. Это, оказывается, бил из автомата по нашим позициям «дух». Справа от дороги был высокий песчаный холм с крутым открытым подъемом, метров на семьдесят. На самой вершине холма расположился обложенный мешками с песком наш боевой пост. Из‑за мешков виднелась часть ствола гранатомета. Мне как раз туда и надо было добраться.

Каждый раз в ответ на очереди душманского «калашникова» из поста раздавалась длинная очередь ленточного гранатомета АГС‑17 «Пламя». На какое‑то время наступало затишье, а затем все повторялось снова и снова. День был солнечный и жаркий. Ждать темноты очень не хотелось. Да и русский «авось» живет в крови каждого славянина, наверно, уже многие тысячи лет. Собравшись с духом, в период затишья я быстрым шагом потрусил вверх. В правой руке был мой лучший друг — АКC‑74У с двумя магазинами от ручного пулемета, примотанными друг к другу синей изолентой. В левой — пыльный портфель со следственными материалами и ГДР‑овская пишущая машинка.

Я успел пробежать метров тридцать, когда из‑под ног метнулись мелкие камешки от попавших в них автоматных пуль. Я споткнулся и упал, ободрав до крови о каменистый склон обе ладони. «Это п…ец!» — произнес негромко мой внутренний голос. Голова стала абсолютно холодной, мысли короткие и ясные, хотя и нецензурные. Я был как на ладони у стрелка, он мог в любую секунду спокойно меня расстрелять. Деваться было некуда. Поднявшись с земли, я снова сделал отчаянный бросок вверх и вбок, и снова, теперь уже впереди справа, пули отбросили мелкие камни. «Дух» явно издевался и не торопился меня убить, наслаждаясь своим преимуществом, играл со мной, как кот с мышью.

Задыхаясь и изнемогая от злости и бессилия, я посмотрел с надеждой вверх, на боевой пост. Мой спаситель‑гранатомет молчал, было видно, что его ствол неподвижно задран вверх, видимо, боец куда‑то отлучился на время. «Стреляй, стреляй!!!» — заорал я громко и с отчаянием. Ранее я многократно убеждался в жизни, что у меня есть на небесах свой личный ангел‑хранитель, который меня оберегает даже в безвыходных ситуациях. И очень не хотел умирать сейчас, так нелепо и по‑дурацки. Я взмолился про себя искренне: «Господи! Спаси меня!». «Дух» пока не стрелял, но моя жизнь в любую секунду могла превратиться в огромную страшную боль и темноту смерти.

Страха не было. И никаких воспоминаний о прошлой жизни и семье. Спокойное понимание и ожидание неотвратимой смерти. Каждая секунда казалась бесконечной и была мучительной. Сил на броски не осталось. Я поднялся и медленно, как робот, пошел прямо вверх, окончательно попрощавшись с жизнью, как утопающий, совсем переставший бороться с омутом… Снова взметнулись в двух метрах впереди камни от попавших в них пуль, и снова далеко сзади в лесу отозвалось эхо выстрелов «духа». Ответного огня гранатомета так и не последовало. До поста осталось метров двадцать. Последняя надежда на спасение улетела. За ней — и вера в ангела‑хранителя. Возникла в душе невиданная волна ярости на «духа». Я представил его ухмыляющееся молодое бородатое лицо в чалме и вполне оценил его восточную выдержку, с которой он играл со мной, как кошка с мышью, до конца…

Осталось метров пятнадцать. Внезапно я почувствовал тугой прилив сил, после того как немного прошел спокойно. Мгновенно бросив автомат и портфель под ноги, метнулся вбок и влево, затем вправо. Впереди, то слева, то справа, пули угрожающе взметнули фонтанчики пыли и камней, но я ощущал лишь злой холодный азарт и яростно продолжал метаться туда, и сюда, и вверх. Пулей взлетел на бруствер глубокого хода сообщения и нырнул туда вниз рыбкой. «Калашников» из леса бил бесконечно длинными, злыми очередями, но я уже сидел в ходе сообщения в полной безопасности, и эта стрельба была для меня музыкой жизни и счастья…

Только мы с капитаном съели по несколько ложек опостылевшей тушенки, раздался звонок полевого телефона, и он снял трубку. Из нашего БТРа, дежурившего на господствующей высоте над дорогой, доложили, что трое «духов» на мотоцикле обстреляли афганскую фуру, которая упала под откос. Мотоцикл же на ближайшем повороте дороги свернул в сторону иранской границы и никем не преследовался, так как это было бесполезно.

Я, забыв мгновенно про обстрел из «зеленки», вместе с капитаном прыгнул в дежурный «броник». Мы уселись рядом, опустив ноги в передние люки, и БТР, оглушая двигателями окрестности, стал медленно спускаться с кручи на дорогу. Затем, радостно всхрапнув, стремительно понес нас к месту происшествия. Огромный афганский «МАЗ» с высокими раскрашенными бортами в нелепой позе устало и молча лежал на боку в неглубокой канаве возле бетонки Герат — Турагунди. Полиэтиленовые мешки с белой селитрой были во множестве беспорядочно разбросаны вокруг. Возле изрешеченной автоматными очередями кабины грузовика стоял афганский мальчик лет двенадцати. У него был открытый перелом левой руки. Ее белая кость неестественно торчала вбок, и кровоточащие остатки висели плетью. Позабыв про страшную рану и боль, мальчик неотрывно смотрел прямо перед собой на землю, где лежали неподвижные тела его матери и отца. К матери, вцепившись в ее еще теплую руку, прильнула мертвая, примерно четырехлетняя, красивая девочка‑кукла, с выражением удивления и ужаса в открытых глазах. Их души были далеко от этого места. Вокруг фуры суетились уже вызванные по рации бойцы «царандоя» (афганской милиции). Даже когда врач заматывал искалеченную руку мальчика бинтами, тот не обратил на это никакого внимания. Он молча, сухим воспаленным взглядом продолжал смотреть на погибших.

Прошло более тридцати лет с тех пор, как я вернулся из Афганистана слегка живой. Но этот мальчик из Герата иногда снится мне по ночам, правда, в последнее время все реже…

Что сказать родителям?

Писарь штаба полка сержант Андрей Белов через месяц собирался домой. Наступил самый трудный период его службы в Афганистане: нестерпимое ожидание дня увольнения, бесконечные разговоры о «дембеле» в курилке и бессонные ночи.

После развода он получил указание от помощника начальника штаба напечатать письмо родителям погибшего вчера солдата. Сержант не раз печатал подобные письма и относился к этому уже без особого волнения. Острая боль, которая рванула его сердце в самый первый раз, ушла в глубь души и стала ноющей, как застарелая рана в плохую погоду. Андрей положил перед собой полученный рукописный лист‑черновик письма, заложил в пишущую машинку чистый лист бумаги и двумя указательными пальцами стал неторопливо печатать: «Уважаемые Светлана Петровна и Иван Федорович, Ваш сын — рядовой Советской Армии Кокорин Сергей Иванович…». Что‑то ослепительно‑яркое сверкнуло в глазах, но пальцы сержанта еще автоматически отстучали слова: «…выполняя интернациональный долг, пал смертью храбрых». Он остановился, еще не до конца осознавая смысл этих слов, взглянул на адрес, который собирался напечатать позднее на конверте, и оцепенел. «Что же это?! Значит, погиб Сережка, его сосед по двору и лучший друг детства! И он печатает это письмо его родителям: тете Свете и дяде Ване, которые их вместе в один день провожали в армию! Вот почему Серый вчера не пришел к нему в гости вечером, как договаривались…». Эти мысли мелькнули в голове сержанта в одно мгновенье, он не стал читать дальше стандартно короткий текст документа и вскочил с места. Опрокинулась табуретка, и с грохотом упала на пол пишущая машинка. Андрей бегом бросился из штаба искать солдат‑земляков, чтобы выяснить хоть какие‑то обстоятельства гибели друга.

Сергей погиб не в открытом бою, а попал в засаду. Он был водителем санитарной машины, и утром со старшим лейтенантом они выехали на дальнюю базу за медикаментами для дивизионного госпиталя. Позади, как привязанный, все время держался порожний автомобиль ГАЗ‑66 с тентом, следовавший с ними с той же целью. На базу доехали удачно, без обстрелов, пристроившись к колонне «наливников», которые шли за горючим. А затем начались мытарства с оформлением документов, получением и погрузкой груза. Не оказывалось на нужном месте то одного, то другого начальника, да и склад стал выдавать лекарства только за час до окончания охраняемого времени на «Дороге жизни».

Возвращались поздно, последняя воинская колонна ушла час назад. Решили ее догнать на сторожевой заставе в горах, где колонна обязательно остановится на ночлег. Ехали на предельно высокой скорости. Быстро стемнело. Вскоре впереди увидели цепочку красных хвостовых огоньков машин, но это была не наша колонна, а несколько афганских машин‑фур, отставших от нее. Когда почти приблизились к впереди идущим машинам, кромешная темень озарилась вспышками близких взрывов. Красные плети «трассеров» густо поливали дорогу впереди. «Стой! — скомандовал старший лейтенант. — Разворачивайся!».

Но было уже поздно. Враз потянуло холодом из разбитого пулями лобового стекла, и тут же Сергей почувствовал резкий удар в правую ногу. Боли не было, только что‑то теплое потекло в сапоге. Мотор заглох и не заводился. Сергей открыл дверь кабины, с автоматом вывалился на дорогу и отполз в придорожную канаву. С близкого расстояния ударил гранатомет, «санитарка» разбухла от взрыва и вспыхнула, как факел. Сергей хотел встать и подбежать к машине, но острая боль в ноге повалила на землю. Трое раненных солдат и две молоденькие медсестры, которых они взяли с собой при отправлении с базы, видимо, были убиты сразу либо горели заживо. Возможно, они и пытались открыть «выход в жизнь», но дверь автомобиля наверняка заклинило взрывом.

Позади «санитарки» на дороге молчаливо и обреченно стоял груженый ГАЗ‑66. Из темноты к машине подошли несколько вооруженных мужчин в чалмах. Из ГАЗ‑66 не стреляли, водитель, наверное, был убит. Несмотря на национальную одежду, в одном из высоких ростом «духов» Сергей вдруг узнал бывшего солдата их батальона Машкина, с которым был призван в армию из одного города. Машкин девять месяцев назад попался на воровстве. Он украл у товарища автомат и продал его в дукане, откуда тот был переправлен «духам». Машкина разоблачили, он был арестован военной прокуратурой гарнизона, но через два дня после ареста бежал с гауптвахты, воспользовавшись оплошностью неопытного солдата‑выводного.

Теперь Машкин стоял возле ГАЗ‑66 и держался как старший среди мятежников. Он сделал повелительный жест, «духи» отошли от машины, и Машкин из китайского укороченного автомата дал короткую очередь по бензобаку. «ГАЗ» запылал, как и «санитарка». Сергей стиснул зубы. Горели лекарства, которых так ждали в дивизии. Военный госпиталь был переполнен заболевшими тифом и гепатитом советскими людьми. А этот гад в один миг уничтожил все! Уж лучше бы отдал простым афганцам, так нет! Сжег!!!

Сергей прицелился и нажал спусковой крючок автомата. Раздался одиночный выстрел, который не причинил вреда Машкину, и автомат замолчал. Пока Сергей лихорадочно возился с ним, устраняя перекос патрона, кто‑то из темноты прыгнул ему за спину, ударил по голове, и он потерял сознание.

Он пришел в себя через несколько минут и открыл глаза. Рядом с ним лежал связанный старший лейтенант с выбитым глазом. Перед ними стоял Машкин, резко жестикулировал и о чем‑то громко спорил с чернобородым «духом» лет тридцати. Как понял Сергей, шел делёж пленных между группами Машкина и того чернявого. Чернобородый жестом показал на старшего лейтенанта и воткнул палец себе в грудь, требуя отдать офицера ему. Машкин в ответ что‑то долго говорил на непонятном Сергею языке (научился, гад!), указывая на знаки различия старшего лейтенанта и Сергея. Видимо, доказывал тому, что живые трофеи не равноценны. Чернобородый сверкал глазами и отрицательно качал головой. Они яростно спорили еще минуты три, затем внезапно чернобородый направил свой автомат на старшего лейтенанта и выстрелил. Тело офицера неестественно выгнулось, изо рта у него хлынула алая кровь. Сергей видел, как, бешено оскалившись в ответ, Машкин развернулся, и зрачок его автомата вонзился в глаза Сергея. Вздрогнул от яркой вспышки в лицо, и все пропало в вечной темноте…

С базы передали по радиостанции, что колонну догоняют медики с лекарствами. Сразу же со сторожевой заставы навстречу им были высланы два бронетранспортера, которые стремительно унеслись в темноту афганской ночи. Под шум боя «броники» без огней незаметно подошли почти вплотную к месту засады. Десант привычно рассыпался по обе стороны дороги, охватывая «духов» в кольцо. Бой был коротким и жестоким. Живым взяли только Машкина, который в последнее мгновение закричал по‑русски: «Не стреляйте, я свой!». И двух крестьян‑афганцев, насильно мобилизованных «духами» для переноски боеприпасов. Когда из «санитарки» извлекли обгоревшие трупы солдат и двух медсестер, сквозь плотное кольцо «шурави» протиснулся один из оставшихся в живых афганцев. Он что‑то взволнованно говорил, показывая рукой на погибших и стоявшего здесь со связанными руками Машкина. Наш солдат‑таджик перевел, что из гранатомета по «санитарке» выстрелил Машкин. Потом оба афганца стали подробно рассказывать о последних событиях. Лица советских солдат стали темнее ночи. Рядовые и сержанты просили, умоляли офицеров отдать им Машкина для солдатского суда на месте. Но его, хотя и с большим трудом, удалось довезти живым до военного городка. И сдать на гауптвахту…

Груз 200. Фото из открытых источников

Андрей Белов возвратился в штаб сам не свой. Его мучило не столько то, что именно напечатают в официальном письме родителям Сергея. Там про Машкина, мать которого тоже живет и работает в их городе, все равно не сообщат. Машкина спешно выдернут из этой войны на самолете в Союз, где он свое получит, суд определит ему наказание. Андрея жег вопрос: как носить в себе эту правду, которую он узнал о гибели друга? Что рассказать, когда вернется домой, тете Свете и дяде Ване? И если сказать не всё, то как после этого смотреть им в глаза? Андрей не мог даже предположить других обстоятельств будущего. Он не знал, что нашим войскам недолго осталось воевать в Афганистане. Что скоро все наши солдаты: и те, кто попал в плен к «духам» ранеными и беспомощными, и те, у кого руки в крови советских людей, — все без исключения будут амнистированы — прощены в один день.

Вполне вероятно, что Машкин останется живой, и они с Андреем будут ходить по одним улицам родного и для погибшего Сергея города. Возможно, они еще встретятся…

Историческая справка за 1985 год

Уважаемый читатель, предлагаю неторопливо проанализировать Историческую справку из открытых источников события в Афганистане за 1985 год — второй года моего пребывания в ДРА. Что же изменилось и в какую сторону?

«В 1985 году боевые действия в Афганистане достигли своего пика — принимая более ожесточенный характер.

Советские войска по‑прежнему оставались главной силой в противоборстве официальных афганских властей и вооружённой оппозиции. Именно в 1985 году были проведены наиболее крупные операции против сил контрреволюции в провинциях Панджшер, Кунар, Герат, Пактия, Хост и ряде других районов Афганистана.

Особенно тяжёлыми и кровопролитными были бои против отрядов Ахмад Шах Масуда в Панджшере и провинции Кунар. (Опять Кунар!) (Части ограниченного контингента советских войск, непрерывно участвуя в операциях, несли значительные потери:

— 1‑го апреля, очередная войсковая операции в ущелье Панджшер против формирований Ахмад Шах Масуда (Опять Панджшер!).

— 21 апреля, бой 1‑й роты 500‑го (позже 334‑го) отдельного батальона специального назначения 15‑й отдельной бригады спецназ ГРУ ГШ (5‑го отдельного мотострелкового батальона), вследствие которого в ущелье в зоне афгано‑пакистанской границы попали в засаду и погибли 28 разведчиков;

— крупномасштабная общевойсковая операция с привлечением значительных сил и средств (в том числе и правительственных сил ДРА) по захвату базового района «Джавара» в провинции Пактия;

— 26 апреля, группа советских и афганских военнопленных (24 чел.), содержавшихся в течение нескольких лет в специальной тюрьме в районе Бадабера (24 км южнее Пешавара в Пакистане), совершила вооружённое выступление с целью освободиться из плена. Все погибли в бою с душманами;

— май, боевые действия в провинции Гильменд;

— май‑июнь, крупномасштабная «Кунарская операция» — боевые действия на всем протяжении «Кунарского ущелья» от Джелалабада до Барикота (170 км), в ходе 1‑го этапа операции вертолетами десантировалось более 11 тыс. чел. (подразделения 103‑я гвардейская воздушно‑десантная дивизия, 66‑я отдельная мотострелковая бригада, 56‑я гвардейская отдельная десантно‑штурмовая бригада, 108‑я мотострелковая дивизия, 201‑я мотострелковая дивизия, 45‑й инженерно‑сапёрный полк, ВВС 40‑й армии) и другие части ОКСВА;

— 25 мая, в ходе «Кунарской операции (1985)» — личным составом гвардейцев 4‑й роты и приданных сил 2‑го мотострелкового батальона 149‑го гвардейского мотострелкового полка принят ожесточённый бой у кишлака Коньяк близ города Асадабад провинции Кунар с большим числом понесённых потерь (23‑погибли, 19‑получили ранения различной степени тяжести);

— сентябрь, крупномасштабная «Мармольская операция» в провинции Балх;

— середина октября, масштабная войсковая операция на юге провинции Баглан, уездах (Андараб, Бану, Нахрин, Бурка, Сейид);

— 19 октября, в ходе боевых действий в ущелье «Панджшер» в результате ошибки в ориентировании от переохлаждения погибли 5 военнослужащих и 35 получили обморожение различной степени;

— октябрь, боевые действия в провинциях Фарах, Баглан, Каписа, Парван;

— проведено более 80‑ти операций;

— ОКСВА достиг своей максимальной численности — 105,8 тыс. чел.;

— самый чёрный год для наших пограничников — 124 погибших.

Данные по ОКСВАза 1985 год: безвозвратные потери — 1886 чел.; ранения и заболевания — 8219 чел.; уволено из армии (по ранению, травмам и заболеваниям) –1751 чел.; потери танков –18, бронетехники — 185, самолетов и вертолетов — 66».

Вновь, как и в прошлогодних «Панджшерской» и «Кунарской» операциях, огромные потери практически с нулевым положительным результатом. Опять те же грабли…

Из писем домой

25 апреля 1985 года. Порт Турагунди. 472–й день в ДРА.

«Здравствуйте, мои дорогие!

16‑го я вылетел из Кабула, проделал огромный путь до Шинданта на транспортном самолете АН‑12. Всем хорош он: и перевозит много, и надежен, но в боевых условиях плох для пассажиров. Забирается максимально высоко, тысяч под семь — повыше от ракет «земля‑воздух», а гермокабина для пассажиров мала — всего на 14 человек. Остальные летят в грузовом отсеке без кислородных масок. В щели грузового люка видна далеко внизу земля, наползает холод. Я отвык от здешних порядков: «Если хочешь есть варенье, не ловите мало мух!» — и не бросился в толпе пассажиров штурмовать гермокабину, а остался в грузовом отсеке. На высоте стало почти невмоготу: курил в Ташкенте в последнее время около трех пачек сигарет в сутки, вот теперь — слабость, легкие ходят ходуном, вот‑вот отключишься. Но ничего, правда, долго отходил после от полета на земле.

В Шинданте плюс 35 градусов жары в тени, на солнце под 50 градусов. Терпимо. Вокруг все в зелени: поля, деревья, трава. Ночью очень холодно, двух одеял в неотапливаемом вагончике не хватает. Четыре дня в Шинданте, и попутной парой боевых вертолетов в Герат. Мчались на параллельных курсах вдоль горной дороги на высоте 4‑5 метров, что ниже высоты придорожных деревьев. Вид у вертолетов хищный, угрожающий, в маскировочной желто‑зеленой раскраске. Налетают внезапно и так же исчезают. Против привычных приемов их уничтожения с земли стрелковым оружием — этот метод так низко летать, на мой взгляд, самый эффективный. И полет доставляет удовольствие…».

30 апреля 1985 года. Порт Турагунди. 477‑й день в ДРА.

«Здравствуйте, мои дорогие!

Время летит быстро, позади уже апрель. Завтра на Родине праздник, море красных знамен на проспекте Ленина, но не пройти мне по нему с сыновьями, как все последние годы, сегодня мое рабочее место — Афганистан. Здесь праздников и выходных нет, два года подряд — рабочий день. Вечером сильно шумел и выл ветер, совсем как в Воркуте, гремел гром и лил дождь. Утром прохлада, совсем как дома, приятная свежесть у реки. Но афганское солнце‑лазер поднимается все выше, и скоро под его пристальным взглядом польется пот, сузятся, как у японца, глаза, и самое неприятное — отоспавшиеся за ночь мухи, невыносимо назойливые, станут до полной темноты пикировать на незащищенные части тела и откусывать понемногу каждая, заставляя внезапно вздрагивать и употреблять по адресу их предводителя непарламентские выражения. Ко всему можно привыкнуть: жаре, обстрелам, угрозе тропической болезни, отвратительной пище, но к мухам — никогда. Мне кажется, что они летают с автоматами — эти крылатые твари‑душманы. Моя жизнь — это постоянные психологические бои с большинством поражений и редкими, как удача, победами. Поражения истощают нервную систему, требуется отдых, а его нет, и «разрядиться» негде и нечем. Надо брать себя за горло и снова и снова идти «в штыковую», ломать волю тех, кто не хочет говорить Правду. Цель моей работы — установление Истины. Но в отличие моих оппонентов, методы — только основанные на Законе и Правде. А в такой жаре, как здесь, эти деревья Жизни быстро засыхают в душах людей, и требуется много сил, чтобы они дали хотя бы маленькие ростки.

Соскучился без ваших писем. «Домой» в Кабул попаду нескоро, дней через 10‑15, не раньше. Все праздники пройдут здесь. День Апрельской революции (27 апреля) уже прошел, сопровождаемый праздничной иллюминацией, громом аплодисментов ее друзей, и выстрелами, и взрывами ее врагов. Теперь мои праздники — будни.

Надеюсь, что у вас все хорошо, что вы все ведете себя честно и порядочно во всех отношениях. Как успехи у Саши? Здоровы ли вы? Целую вас всех и обнимаю. Ваш…».

Первомай по‑афгански

Начиналось обычное рабочее утро в кишлаке Турагунди на сопредельной с нашей Кушкой территории Афганистана. Тихое, зеленое, спокойное место без стрельбы и взрывов. По оперативным данным контрразведки, в густых недоступных зарослях «зеленки» вокруг Турагунди у «духов» расположены тайные госпитали, где они лечатся и отдыхают от своих кровавых дел. Отсюда — эта тишина и кажущееся спокойствие. Местное население тесно связано с боевиками многочисленными родственными связями, ведет агентурную и визуальную разведку в их интересах.

В офицерской столовой на завтрак гречневая каша с говяжьей тушенкой, от запаха которой еще в коридоре начинались спазмы в горле, переходящие в легкое подташнивание. Последние полгода в любой столовой, куда бы меня ни заносила судьба военного следователя, это было постоянное меню, которое перемежалось макаронами с «красной рыбой» — килькой или треской в томатном соусе. От томатного соуса начинал резко болеть живот, мучила изжога, приходилось литрами пить чай, чтобы от нее избавиться. Намазав хлеб толстым слоем сливочного масла, в избытке лежавшего на каждом столе, я выпил большую алюминиевую кружку чая и этим ограничился. На кружке штык‑ножом нацарапал названия только крупных городов, где успел побывать: Кабул, Шиндант, Герат, Кандагар, Кундуз, Пули‑Хумри, Джелалабад… Успел проехать по всей «Дороге жизни», кольцом окружающей Афганистан вокруг гор Гиндукуш. От афганской жары и скромной диеты похудел на четырнадцать килограммов, прежняя форма висит на мне, как на вешалке. Кожа на щеках сожжена солнцем до фиолетового цвета, почти до кости, уши просвечивают насквозь. На голове — выгоревшая панама с лихо загнутыми на мексиканский манер полями, на мне — белая от солнца униформа с множеством карманов, укороченный автомат АКС‑74У, портфель с протоколами допросов и портативная ГДР‑овская пишущая машинка желтого цвета, присланная каждому из следователей из самой Москвы.

Я прибыл в штабной вагончик и приказал посыльному найти лейтенанта Денисова Валерия и передать от моего имени, чтобы он прибыл на допрос. Вагончик находился на базе ГСМ (горюче‑смазочных материалов). На большой площади было разбросано в шахматном порядке около пятидесяти огромных, высоких, круглых, окрашенных белой алюминиевой краской резервуаров, в которых хранился запас бензина и солярки для боевых машин и вертолетов. Ежедневно для их вывоза прибывала воинская колонна из шестидесяти бензовозов, как правило, в сопровождении пяти бронетранспортеров.

Военные контрразведчики получили оперативную информацию, что солдаты‑заливщики пьянствовали, забывали вовремя закрывать резервуары, продавали горючее на сторону. При дикой афганской жаре много горючего из резервуаров испарялось в атмосферу. Чтобы сокрыть убытки, лейтенант Денисов завышал в документах остатки горючего в прибывших под налив бензовозах, давал команду солдатам‑заливщикам не доливать горючее, и, самое опасное, смешивать солярку и качественный бензин. Смешивание могло привести к катастрофам боевых вертолетов, смерти многих людей.

Разложив на столе штабного вагончика документы, я набросал на листочке план допроса. Прибыл лейтенант Денисов — худенький, русоволосый мальчишка, с незагорелым белым лицом, после госпиталя. Хромая подошел к столу и сел на предложенную табуретку. Пояснил, что в госпитале лежал по поводу лечения ног. После постоянного ношения сапог в жару, кожа на них почти до колен облезла. Мы начали затяжной, трудный для лейтенанта разговор.

Внезапно в вагончик влетел старший оперуполномоченный майор Михайлов Николай с неизменным пистолетом Стечкина в деревянной кобуре. «Где комендант?! Смертник будет здесь через час» — заорал он и выскочил из вагончика. Через окно было видно, как опер быстро сел в кабину служебного Камаза, нервно развернулся и рванул по трассе в сторону Шинданда.

Эта бетонная трасса Кушка — Шинданд проходила всего в нескольких метрах от вагончика. Метрах в ста от него, в сторону Шинданда стоял наш воинский пост — КПП со шлагбаумом, за ним изгиб дороги и громадная высокая скала, которая и скрывала дальнейшую трассу. Двое солдат в касках и бронежилетах выскочили из КПП и стали быстро перегораживать трассу кольями с колючей проволокой. Мимо них вслед за михайловским Камазом на большой скорости успели пронестись два дежурных БТРа и скрыться за скалой…

Ночевал я в предыдущую ночь в вагончике у Михайлова. Он рассказал, что по имеющейся информации, местная банда «духов» Первого мая готовит диверсию на нашей военной базе снабжения в Турагунди. Еще год назад боевики посадили в яму‑зиндан за какие‑то провинности молодого афганского парня. Морили его голодом, постоянно били, склоняли к подрыву автомашины, начиненной взрывчаткой. Обещали, что в случае выполнения задания, выплатят его родственникам миллион афгани. Парень целый год не соглашался, но поняв, что живым его из ямы не выпустят, совсем недавно согласился. Наш секретный источник информации в банде контролирует ситуацию и в случае выезда в нашу сторону машины со смертником должен своевременно предупредить по срочному каналу связи. Если же, не дай Бог, смертник прорвется на территорию базы, взрыв уничтожит не только базу, но и весь город Кушку со всем населением и постройками, так как сдетонирует огромный открытый арсенал авиационных бомб, расположенный рядом…

Разговор‑допрос с лейтенантом Денисовым был настолько острым, что я напрочь забыл про Михайлова, его слова про смертника и возможный взрыв базы. Вдруг мы оба увидели, что находимся в воздухе под самым потолком вагончика. На наших глазах стекла его окон брызнули, рассыпались и исчезли наружу. С пола поднялась огромная пелена пыли, заволокла все вокруг и, к моему ужасу, увлекла все мои документы со стола и исчезла в проемах разбитых окон.

Одновременно мы грохнулись на пол, и вокруг все затопило грохотом близкого взрыва. Обалдевшие, вышли из вагончика на нетвердых ногах и огляделись. Все вокруг было целым, ничего не горело. За большой скалой в чистом голубом небе распухал громадный, белый, похожий на ядерный, взрыв. Он был белого цвета. Только сейчас я осознал, насколько серьезна была ситуация, что смертник не прорвался и наверняка ликвидирован на подходе к гарнизону.

Подъехал Михайлов и рассказал, что БТРы успели вовремя. За скалой, в трестах метрах от себя, они увидели стремительно приближавшуюся грузовую Тойоту и открыли по ней огонь из всех видов оружия. На их глазах она взорвалась, не причинив вреда ни базе, ни городу Кушке. Мы все по‑братски обнялись, поздравили друг друга с праздником 1 Мая и пошли собирать мои разбросанные взрывом следственные документы.

А дальше, как всегда, было много работы. В этот день в далекой Москве председатель КГБ СССР генерал армии Крючков Владимир Александрович подписал приказ о присвоении мне звания подполковника юстиции».

Из писем домой

5 мая 1985 года. Порт Турагунди. 482‑й день в ДРА.

«Здравствуйте, дорогие мои!

Скоро месяц, как я слышал вас по телефону, а кажется, прошел год. Как вы? Как у вас? Увы, только дней через 10 узнаю, как ваши дела, — рассчитываю к 15 мая вернуться в Кабул.

У меня все идет своим чередом: работа, работа, работа… Однообразие, уже привычное, поглощает целиком. Газеты читаю от случая к случаю, они, как правило, недельной давности. Погода стоит жаркая, но еще не изнуряет. Это только цветочки… Рабочий день начинается в 5.30 — уже светло, но еще прохладно. Вечером спасает кондиционер. А если нужно выйти на улицу, то там — как в парной. До озверения надоедают удивительно назойливые мухи, их укусы всегда неожиданны и выводят из спокойного душевного равновесия. Мне иногда кажется, что я, как лошадь или корова, уже научился управлять всеми участками кожи на всем своем теле. При малейшем подозрении на посадку мухи следует непроизвольное подергивание кожи на нужном месте. А так как хвоста у меня нет, то иногда вскакиваю и гоняюсь за ними с полотенцем, всегда бесполезно. Любимое орудие труда, помимо авторучки, — мухобойка, они лежат везде: в кабинетах, спальнях и т. д. Единственное спасение от мух — темнота и еще баня.

Пишу на улице вечером. Рядом ходят строем «губари» — арестованные на гауптвахте, поют уныло «Малиновку». Им из‑за дувалов хором душераздирающе подпевают шакалы. На небе красивые звезды — большие, как лампочки. Луна висит просто огромная и нахально смотрит сверху на нашу суету. По небу, хорошо видные, медленно ползут спутники. Вдали солдаты толпой гоняются с шумом за фалангой, выползшую слишком рано. Кто‑то пытается поиграть с черепахой, которые здесь необыкновенно энергичны и быстры. Вдали зарницы боя — видны вспышки орудийных выстрелов, затем короткие огневые всплески разрывов. Прохладно, закрылись дуканы, открылись два «ресторана» и один подпольный публичный дом. На открытой веранде «шурави» афганцам крутят фильм «Деревенская история». Долго выбирали, чтобы было понятнее. Вчера показали им «Советский спорт». Сегодня днем афганцы перегородили кусок шоссе и устроили велосипедные гонки. Это было великолепное зрелище. В необозримых штанах не видно, как вращаются ноги. Вообще все скрыто в длинных одеждах. Азарт и непосредственность участников достойны средней группы Игорешиного детского садика. Шум, гам — как на 100‑тысячном стадионе. По обочинам дороги для безопасности стоят несколько танков, БТРов и две пушки. Потом было перетягивание каната местных с «шурави». Долго объясняли им правила. Стали 10 на 10 человек. Наши легко сдвинули с места 10 худосочных аборигенов. Но в этот момент к ним на помощь бросились еще 20 и, в потасовке свалив столб от волейбольной площадки, они «победили» наших. Радости афганцев не было границ. Дети!

Ну вот, пока и всё. Передавайте всем привет. Живите дружно и весело. Целую вас и обнимаю, дорогие мои. Ваш…».

Дуэль

Огромный двухмиллионный Кабул, скрытый зеленью, терялся вдали в чаше гор, как всегда настороженно‑угрюмых. Чистейший горный воздух приближал их высокие коричневые вершины без какой‑либо растительности. Невдалеке на холме гордо красовался пятиэтажный дом с колоннами — бывший шахский дворец, а сейчас штаб 40‑й армии советских войск. По вечерам, почти ежедневно, как только стемнеет, светящиеся окна штаба видны далеко вокруг. Тогда и начинается очередная серия бесконечного «кино».

Сначала от ближнего кишлака в направлении штаба по совершенно черному, словно тушь, небу обманчиво медленно начинает двигаться малиновый след «трассера», затем долетает звук выстрела душманского «бура» — старинной английской винтовки: «Да‑дах!». Незамедлительно в ответ летит длинная пунктирная линия автоматной очереди советского «калашникова».

Короткая выжидательная тишина. Снова из кишлака нахально медленно в том же направлении летит одинокий «трассер» и раздается вслед: «Да‑дах!». От подножия штаба по невидимому противнику нервно клокочут уже десяток автоматов. Видно, как в кишлаке, рикошетируя, пули разлетаются в разные стороны, словно искры от точильного камня. Теперь‑то уж душман не посмеет нападать. Но ровно через минуту слышится знакомое «Да‑дах!», и «трассер» насмешливо плывет по небу к дому с колоннами.

Терпение «шурави» лопается, десятки автоматов извергают в наглеца тысячи пуль, в бой включаются бронетранспортеры, гулко, как отбойные молотки, начинают стучать их крупнокалиберные пулеметы. Некоторое время в ответ ни выстрела, ни звука. Наступает настороженная тишина. Противники пытаются разглядеть друг друга в кромешной темноте.

И снова к ярким окнам штаба вызывающе ползет малиновый «трассер», слегка опережая неизменное «Да‑дах!». Тут уж дружно включаются в дуэль расположенная рядом артиллерийская батарея и даже танк. Их частые оглушительные выстрелы перекрывают уже сплошное и яростное негодование автоматов и пулеметов. Весь огонь обрушивается на место, откуда раздаются одиночные выстрелы «бура».

Сотни невидимых зрителей заинтересованно наблюдают этот красочный спектакль. Их симпатии явно на стороне неуловимого стрелка из «бура». Везде в мире «болеют» за смелых. Постепенно грохот выстрелов утихает, они все реже и реже…

Проходит в тишине несколько десятков секунд, и вновь раздается неуступчивое «Да‑дах!». И снова — шквал огня, но пушки и танк уже не ввязываются, считая участие в подобном «бое» ниже своего достоинства.

В следующий раз и пулеметы выходят из игры, только автоматы по‑прежнему беснуются на методическое «Да‑дах!». Но и они постепенно умолкают, гаснут осветительные ракеты, и прожектор закрывает свой лазерный глаз.

Победно звучит последний выстрел «бура», но ему отвечает лишь задумчивая тишина…

Собаки — спасители солдат

Подолгу ожидая вылета, от офицеров воздушной комендатуры я как‑то услышал следующую историю. Аэродром Кабула расположен в глубокой чаше гор. Для его охраны по всему периметру на ближайших высотках расположено семь постов, на каждом по отделению солдат во главе с сержантом. Днем на открытых солнцу постах среди гор — настоящий ад и пекло. Солдаты буквально падали от жары и изнеможения. Вечерами, а потом черными прохладными ночами, несмотря на контрольные проверки, нудные инструктажи, страшные угрозы и призывы к бдительности, на постах иногда засыпали. «Духи» подползали ночью и периодически вырезали наши посты полностью. Потом кто‑то догадался украсть в городе собак. И нападения сразу прекратились, потому что все афганское население намазывается каким‑то пахучим кремом или мазью. Специфически пахнут их одежда, обувь, оружие и даже документы. Афганские собаки хорошо переносили дневную жару, а их чуткий слух и тонкое обоняние ночью стали просто спасением солдатских жизней. Они стали лучшими друзьями «шурави», их надежными защитниками и заслуживают особой благодарности за сохраненные жизни наших солдатиков…

Десантники

…Когда наступала жара, начинался сезон охоты за скорпионами. Сунув кусочек воска на нитке в норку скорпиона, наши солдаты вытягивали его наружу. Убив, раскладывали на жестяной крышке от трехлитровой стеклянной банки и заливали эпоксидным клеем. Получалась желтая красивая медаль, которую солдаты носили на шее.

В процессе совместных поездок наш водитель следственного отделения Фарид иногда делился информацией и о своем солдатском житье‑бытье. Как‑то рассказал, что его земляк недавно был впервые на «боевых». Необстрелянную роту мотострелкового батальона бросили в бой на прочесывание кишлака. Как всегда, вокруг окруженного войсками кишлака два часа ездила наша машина с громкоговорителем. Требовала от «духов» отпустить стариков, женщин и детей. А всем вооруженным людям — сдаться. Через два часа никто из кишлака не вышел, и начался штурм.

Сначала вперед пошли «зеленые» — бойцы афганской армии. Но под автоматным и пулеметным огнем вскоре залегли и никак не хотели вставать и идти вперед. Тогда в атаку пошли группы наших солдат. Каждую сопровождали активисты ДОМА (Демократическая организация молодежи Афганистана) — афганская женская молодежь с синими галстуками на груди. Раньше солдаты во время штурма заходили на женскую половину дома, что категорически запрещено Кораном. Там они открывали лица всех одетых в женскую одежду, чтобы убедиться в том, что среди них нет спрятанных мужчин‑«духов». И иногда ловили на этой половине дома переодетых в женское душманов. Поэтому активистки ДОМА и сопровождали наши боевые группы, чтобы самим, а не солдатам войти на женскую половину дома и убедиться в отсутствии «духов». Женщинам‑активисткам Коран этого не запрещал, и их действия чувства верующих не оскорбляли.

Бой есть бой. И в этом бою появились погибшие. Увидев убитых товарищей, не имевшая боевого опыта рота слегка озверела. Сопротивлявшихся «духов» забрасывали гранатами, затем врывались в помещения кишлака и длинными очередями стреляли во все подозрительные места, упреждая душманский огневой ответ. Через час все было кончено. Никто по солдатам больше не стрелял. Подобрали своих убитых и сели вокруг, ожидая «вертушку». К ним подошел старый, седой, как лунь, афганец‑аксакал и что‑то на своем языке стал говорить солдатам. Этого старика застали за дувалом, когда он из старинного длинного кремневого ружья выстрелил по нашим бойцам. Пожалели по‑русски, не стали убивать, а отобрали ружье и дали пинка под зад. Но он далеко не ушел, а вскоре вернулся. И сейчас, воздевая руки к небу, стал что‑то бормотать на своем языке. Солдат‑таджик перевел его слова. Старик очень просил отдать ему ружье обратно, так как он охотник и добывает с его помощью пищу для большой семьи. На него наорали матом и велели убираться. Но аксакал скромно присел на камень рядом и не уходил. Через час, когда солдаты отошли душой, ему отдали его ружье. Старик, прижав руки к груди и поклонившись, поблагодарил всех и ушел.

…Многие солдаты из нашего взвода охраны мечтали служить в воздушно‑десантных войсках. Писали многочисленные рапорты, и некоторые добивались своего. Десантники в Афганистане были окружены ореолом всеобщего восхищения и уважения. Они практически не выходили из боев, несли потери, но количество желающих от этого не уменьшалось. На «боевых» не было муштры, хозработ и больше свободы. «Старики» там очень внимательно относились к молодым солдатам, всячески их оберегали, учили, как вести себя в походе, при обстреле, в атаке, на отдыхе и при передвижении по местности. Не увольнялись домой, хотя и подходил срок, если не обкатали свою смену в бою. Десантная дружба всегда до могилы, крепка и надежна. Мне с гордостью рассказывали, что командир 103‑й воздушно‑десантной дивизии полковник Грачев Павел Сергеевич, Герой Советского Союза и будущий министр обороны СССР, надев на себя РД (ранец десантника), всегда шел во главе колонны своей дивизии в горы на боевые операции…

Часто летая из Кабула в командировки по Афганистану, я наблюдал одну и ту же картину. Самолеты, боясь ракетных ударов с земли, подходили к аэродрому на большой высоте. Затем, круто опустив нос, совершали несколько спиралей, каждую секунду отстреливая с боковых блоков по две защитные ракеты. Взлетая, проделывали то же самое. Советских летчиков от афганских можно было отличить сразу. Наши, едва оторвавшись от взлетной полосы, резко отворачивали влево и с крутым набором высоты уходили ввысь. А афганцы поднимались медленно и осторожно, и только долетая почти вплотную до гор, так же неторопливо‑неуверенно совершали разворот с набором высоты. Там их иногда и поджидали «духи» с ракетами «земля‑воздух».

Ранили сына

Рано утром мои соседи по модулю улетали в Союз насовсем. Заранее уложили вещи в парашютные сумки, оформили документы и позвали меня на прощальный ужин. Я пришел, как обычно, после полуночи, закончив трудный рабочий день.

Олег улетал в Севастополь, Миша в родную Белоруссию. Боевое братство сближает. Все и обо всем было многократно обсуждено. И будущие места службы, и привычки жен и детей, характеры начальников, достоинства женщин: местных и на Родине…

Выпили водки, купленной из‑под полы у знакомой медсестры, и закусили опротивевшей «красной рыбой» — сайрой в томатном соусе. Лениво постреливали невдалеке часовые, отвечая на одиночные выстрелы из ближайшего кишлака. Помолчали.

Тоскливо‑протяжно завыла сигнальная мина. Видимо, местный зверек‑шакал неосторожно зацепил незаметную в темноте проволочку. Взлетело пять разноцветных сигнальных ракет, обозначая место его пребывания, негромко хлопнул звук разрыва подпрыгнувшей мины. Как на поминках, в наступившей темноте дружно и жалостно заголосили тонкими голосами его собратья. «Третий тост», — сказал Миша, и по традиции выпили молча, стоя и до дна за погибших товарищей. «Провожать не смогу», — сказал я и, обняв ребят на прощанье, вышел из модуля.

Раздался резкий, пронзающий, как копье, свист, сверкнула яркая вспышка, и страшный удар потряс модуль. С ободранной щекой, весь в пыли, я вбежал в коридор. При свете фонариков вытащили Олега и Мишу, на «санитарке» отправили обоих в санчасть. Душманская ракета ударилась в потолочную балку комнаты и взорвалась над их головами. Взрыв разметал крышу, но вниз попали только мелкие осколки, которые изрешетили мебель и стены. Несколькими ранило Олега и Мишу, но не тяжело.

Войдя в соседнюю с ними свою комнату, я одеялом завесил разбитое окно, заменил пробитые осколками наволочку и простыни. Жирно крест‑накрест перечеркнул авторучкой 342‑й еще не проснувшийся день моего пребывания в Афганистане на разграфленном на два года самодельном календаре.

Вглядевшись в прикрепленную на стене фотокарточку жены и сыновей, обнаружил, что она пробита осколком. Тревога и невысказанный вопрос были в глазах жены Нели. Как олененок, младший сын Игорь смотрел на мир спокойно и доверчиво. Удар пришелся по правой руке старшего — Саши, пятнадцатилетнего школьника. Бережно погладил его раненную руку. «Больно, сынок?» — хотел спросить, но в горле пересохло. Закололо сердце, горечь сжала его тугим комом. «Ранили сына», — неотвязно терзала мысль, долго не дававшая забыться тревожным и чутким сном…

Из писем домой

25 мая 1985 года. Кабул. 502‑й день в ДРА.

Здравствуйте, мои дорогие!

Командировка моя в Джелалабад отменилась так же внезапно, как и возникла. Я не переживаю. Там сейчас под 60 градусов жары и очень душно — субтропики. Приятного мало. А здесь климат почти самый лучший в Афганистане, вечером после захода солнца прохладно, а ночью даже укрываюсь одеялом. Днем по‑прежнему погода солнечная, очень теплая, около 40 градусов на солнце, но мне уже привычная. Я в этот период сижу в кабинете с кондиционером, который включаю не столько, чтобы охладиться, сколько как средство от мух. При его отключении они лезут во все щели, даже через замочную скважину (!) и атакуют, вызывая сначала раздражение, а затем «классовую ненависть». Работаю по совсем новому для меня и очень интересному делу. Работа захватывает, как новизна во всем…».

31 мая 1985 года. Кабул. 508‑й день в ДРА.

«Здравствуйте, дорогие мои Неля, Саня и Игоречек, «который таскает кота на плече» (Мне отсюда всё видно!..).

Завтра (1 июня) здесь якобы начинается лето, а на самом деле жара уже давно не дает продохнуть. В обед начали появляться ослепительно белые тела, прячущиеся по закоулкам мужчины готовятся в отпуска. Не хотят, чтобы подумали, что здесь солнце плохо греет. Я тоже в их числе. Но у меня каждый раз кожа все более только краснеет и за каждый сеанс прибавляется не менее 1000 веснушек. Радиация в обед очень сильная — что‑то жмет «мотор». Таким же, как и везде, неугомонным воробьям и тут нипочем. Веселятся, женятся и плюют на жару. Муравьи здесь с необычно длинными ногами, бегают, как лошади, обычным шагом за ними не угонишься.

А намедни вечером, зайдя к себе в кабинет, сильно испугался. На его стенах около десятка здоровенных (длиной больше, чем спичечный коробок) летучих (с крыльями!) тараканов. Смотрят на меня выжидательно‑угрожающе и на редкость осмысленно. Жуть! Хотел по привычке замахнуться свернутой газетой (целый день попутно в кабинетах бьём мух — тысячи уже почили в бозе), но передумал и взял на вооружение длинный душманский кинжал — трофей с прошлой поездки. Испугались и исчезли! Целый день стучу на пишущей машинке «Эрика». Смогу подрабатывать на пенсии. Жду отпуска и считаю дни. За окном стучат пулеметы… 22.00. Пора идти «домой». Целую вас крепко. Ваш…».

3 июня 1985 года. Кабул. 511‑й день в ДРА.

«Здравствуйте, мои дорогие!

Получил от вас вчера письмо. Захлестнул вал работы, ни выходных, ни проходных. Даже в субботу после обеда в «законный» выходной и то работал до глубокой ночи и забыв пообедать. Такая складывается обстановка. И так каждый день…».

8 июня 1985 года. Кабул. 515–й день в ДРА.

«Здравствуйте, мои дорогие!

Получил письмо от 3 июня. У меня сейчас немного сумасшедшее время. Вверх тормашками полетели зачатки плановости в работе, какая‑либо размеренность.

Наступило то время, которое в детективах показывают в конце последней серии. События мчатся стремительно, решения надо принимать мгновенно, куда‑то и за кем‑то надо ехать немедленно. Только внутренних перестрелок нет. Идет скоротечная, но бесшумная работа‑война. Схватки носят стремительный характер, и либо сразу полная победа, или борьба переходит в неопределенно‑длительную осаду, которая все равно закончится победой правого дела. А сейчас изнурительная бескомпромиссная борьба, с поиском уязвимых мест у противников. Все зависит и от опыта, и от предварительной подготовки сторон. Пока у меня все получается лучше, чем у противной стороны, но стоит это немало здоровья. Чувствую себя измотанным и разбитым. Кажется, что ночи нет вовсе, отдохнуть не успеваю… Надоела жара смертельно. Я уже забыл шум леса. Для меня эти дни перед отпуском тянутся мучительно долго. Устал морально от «боев». Единственное их достоинство — время бежит быстро, да еще моральное удовлетворение от того, что разным кровососам энергично «перекрываем кислород». Это дает силы для дальнейшего. А так мне нестерпимо хочется домой — устал. Сейчас не до командировок. Пиши мне больше о детях, как они выросли, какие у них привычки, характер, чем занимаются. Хочется вас увидеть и обнять. Привет всем родным и знакомым. Я вас не подведу ни в чем. Вы меня, пожалуйста, — тоже.

Целую вас, мои родные, крепко и обнимаю крепко. Ваш…».

22 июня 1985 года. Кабул. 530‑й день в ДРА.

«Здравствуйте, мои дорогие!

Все больше работы, все более проблематичным становится мой уход в отпуск. Думаю, окончательно станет ясно только между 15 и 20 июля, когда начальник вернется из отпуска. Тогда же станет и ясней перспектива и объем будущей работы. А пока аврал и днем, и до полуночи. Стало сдавать здоровье. Идет носом кровь по ночам, жмет сердце, и путь до работы кажется бесконечно длинным и тяжелым. Отлежаться бы хотя бы сутки, но отлеживаться некогда. На подходе сразу несколько дел — работы невпроворот. Других новостей нет. На улице жара, и «духи» стали устраивать прошлогодние «концерты». Ни кино, ни телевизор, ни даже газеты почитать — это сейчас роскошь. Как вы? Пишите о себе побольше и почаще. Это для меня глоток родниковой воды в пустыне.

Целую вас и обнимаю крепко. Ваш…».

1 июля 1985 года. Кабул. 539‑й день в ДРА.

«Здравствуйте, мои дорогие! (А также кот, который оказывается, Мусик, а не Муся!!!).

Третий день лежу в госпитале. Стенокардия плюс ОРЗ (в последний вечер прихватил от кондиционера). Испытал объем совершенно новых для меня, неприятных и болезненных ощущений. Сейчас они продолжаются, «горный перевал» в этом деле я еще не миновал. Здесь ведь, как в институте — сначала много чего надо сдать, а потом тебе поставят оценку. Целыми днями лежу, слушаю звуки города за окном. Госпиталь находится в центре Кабула. Расположен в бывших конюшнях, коридоры и двери поэтому необычно широкие. Палаты разные — от 50 человек и меньше. Я лежу в трехместной — такая вообще одна. За окном в 5 метрах от него выше человеческого роста бетонный забор, вдоль которого в нашу сторону метра на 2‑3 тянется полоса МЗП (малозаметное препятствие), а попросту — перепутанные мотки обыкновенной проволоки: попадешь в ее заросли — не выберешься. Забор покрыт маскировочной сеткой, прохожих не видно, а только верхнюю часть проезжающих машин и боевой техники. Равномерно‑монотонно мелькает силуэт часового в окне, в каске, пуленепробиваемом жилете, с автоматом — обычная форма наших солдат на посту. Потолок в палате высокий‑высокий и… деревянный со стропилами. У каждой койки — тумбочка и индивидуальная лампочка с выключателем. Груда старых журналов. Сожители мои тоже подполковники, но каждый лет на 7‑8 старше меня. Один собирается на пенсию, второй — врач, я его практически не вижу. В основном сплю или лежу с закрытыми глазами. Ходить трудно, одолевает слабость, и голова кружится. Вчера здесь выступали на открытой площадке с концертом студенты‑афганцы, позавчера ансамбль «Синяя птица» из Куйбышева. Я не ходил, не было сил. Народ здесь лежит в основном не с такими болезнями, как моя, а весь в бинтах и с костылями. На то и военный госпиталь. Вечерами орут муэдзины, как на вокзале. Ночью выстрелы и грохот орудий, на которые никто (как мне кажется) не обращает внимания. Говорить сейчас о каких‑то планах, думаю, рано. Немного приду в себя, там и доктор что‑либо скажет определенное. Свое положение оцениваю нормальным (как говорит врач: «психо‑эмоциональное и физическое истощение»). Надо отдохнуть и отоспаться. Вчера в очередной раз бросил курить. За окном жара, солнце, а в «конюшне» жить можно — прохладно. Пишите о себе, как вы? Целую крепко вас всех и обнимаю, дорогие мои. Ваш…».

8 июля 1985 года. Кабул. 546‑й день в ДРА.

«Здравствуйте, мои дорогие!

Мне стало значительно лучше, чувствую себя хорошо. Почти целыми сутками спал, мне постоянно давали снотворное. Просыпался, ел и опять спал. Сейчас сам хожу на процедуры. Сейчас главное — это малость прийти в себя и отдохнуть. Врач рекомендует настоять и побывать в отпуске.

Климат здесь влияет отрицательно у кого на что. У меня на сердце и на глаза. Без очков почти ничего не вижу, мне они нужны срочно. Посылаю в этом письме рецепт и прошу заказать мне очки. Я без них, как без рук. Думаю, что дней через десять вопрос с моим отпуском станет ясен. К тому времени меня и выпишут. Надоело здесь, как в тюрьме. На работе лучше. В целом у меня все хорошо. Лечусь, жду встречи с вами. Как вы, дорогие мои? Целую вас крепко. Ваш…».

На Родину хотят не только птицы

В конце октября 1985 года в Кабуле было как всегда сухо и солнечно. Наконец спала одуряющая жара, и в печальном небе стаи птиц тянулись с далекой Родины на юг. На пустыре военного городка 40‑й армии то в одном, то в другом месте возникали медленные кругообразные движения воздуха. Пыль и мусор, вращаясь, поднимались невысоко — всего на несколько метров. Казалось, что вот‑вот пылевой столб раскрутится быстрее, разрастется вширь и ввысь, и в бешено вращающемся кольцевом потоке родится настоящий смерч, который будет засасывать все, что находится на его пути: машины, людей, постройки. Но нет — «смерчики», так и не достигнув совершеннолетия, медленно умирали на глазах, пыль и мусор опадали вниз, и наступала ленивая тишина. Через несколько минут глаз ловил рождение нового пылевого столбика в другом месте, поодаль — и все повторялось сначала…

Наш следственный «уазик» с афганским номерами неторопливо катил по пустынному в пятницу проспекту Дар‑уль‑Аман. Миновали так называемый «трафик», что‑то вроде нашего поста ГАИ, справа остался зоопарк на берегу желтого, неторопливого ручейка — яростной по весне реки Кабул. Слева осталась бензозаправка, с длинной очередью пыльных машин, и «уазик» въехал в район города Спинзар. Здесь через каждые пятьдесят метров стоят парные афганские патрули с нашими автоматами ППШ, отполированными до зеркального блеска. Проехали отель «Кабул» и по старинной улице‑красавице Майванд, чем‑то неуловимо напоминавшей Одессу‑маму, направились вверх, к дислокации советского десантного полка. С высоты этого военного городка сразу открылся великолепный вид на весь этот большой муравейник — Кабул.

Старинные, серые, мрачного вида казармы бывшей афганской офицерской школы, где, говорят, учился сам Бабрак Кармаль, стоят в городке пустые. Полк ушел на боевые. Напротив большой пыльной площадки притягательно зеленеет скверик, в глубине которого, выложенный голубым кафелем, прячется бассейн с хрустально чистой, холодной, как лед проточной водой. У его входа величественно стоят два бронзовых льва. У одного из них явно обиженное выражение на морде. Кто‑то из шурави отпилил ему хвост по самую спину, и лев стал похож на большого пуделя.

В кресле военного прокурора Кабульского гарнизона сидел военный прокурор 40‑й армии полковник Степанюк. Слушал телефонную трубку и, нахмурив большой лоб, быстро писал на листке бумаги. Закончив, поздоровался и сказал:

— Нам повезло, что американцы его выдали. Солдат ушел к ним 28 октября, а через несколько дней Горбачев летит на встречу с Рейганом, вот почему они оказались такими сговорчивыми сегодня. Даю тебе час‑два, не больше. Поговори по своим вопросам — ваш генерал звонил и просил об этом. Располагайтесь в соседнем кабинете, закончишь, позвони мне. А я пока подготовлюсь. Мне надо его подробно допросить, арестовать как дезертира и уже завтра этапировать самолетом в Ташкент.

— Спасибо, товарищ полковник, я позвоню, — сказал я и, спросив разрешения, покинул кабинет прокурора.

…Передо мной сидел худощавый, среднего роста, юный солдат в чистой выглаженной форме без головного убора и ремня. Его только что доставили из соседнего здания — гарнизонной гауптвахты. Глубокий, внимательный взгляд голубых глаз с длинными, серповидными черными бровями сразу привлекал внимание. Врожденное обаяние притягивало и сразу вызывало симпатию к юноше. Я представился, но это не вызвало реакции, которую обычно вызывает у всех солдат и даже старших офицеров должность следователя КГБ — мгновенную собранность и настороженность. Никакого страха и подобострастия, спокойствие и достоинство исходили от молодого солдата, и он, казалось, грелся в их лучах.

— Володя, это не допрос, а беседа, — сказал я. — Нас интересует, зачем и как ты туда попал, буквально каждая минута твоего пребывания в американском посольстве. Ты, конечно, понимаешь, что эта беседа — необходимость не только для решения твоей судьбы, но и для неповторения подобного впредь. Могу ли рассчитывать на твою откровенность? В ином случае это будет только пустая трата времени и для тебя, и для меня.

— Да, конечно, товарищ майор, — без запинки ответил он. — Я расскажу всё, не скрывая.

Мы пили чай из прокурорского чайника и неторопливо беседовали. Солдат‑выводной за дверью ходил с автоматом туда‑сюда по коридору, и громкий звук его шагов нам почти не мешал.

Передо мной находился чистый и честный человек. Этот вывод я сделал, задав как бы между прочим несколько проверочных вопросов, ответы на которые, по его мнению, я наверняка не должен был знать, а я их знал в полном объеме. Он ответил на эти вопросы, не задумываясь ни на секунду, без напряжения, предельно полно и откровенно.

В Кабул Володя прибыл совсем недавно, две недели тому назад, из учебного подразделения в приграничной полосе Союза. Там полгода подряд была напряженная боевая учеба с дневными и ночными стрельбами и марш‑бросками в любую погоду. Курсанты были равны между собой, несмотря на различные национальности, уровень образования и физической подготовки. Неприятности начались при следовании в составе колонны от советской границы в Кабул. Сначала солдат‑«старик» забрал у него часы — подарок отца. Затем второй — «дембель», водитель БТРа тоном, не терпящим возражений, потребовал украсть колесо с автомашины в советской воинской колонне, рядом с которой сделали остановку во время ночного отдыха на сторожевой заставе. Володя попробовал возразить, но получил два удара резиновым шлангом по печени. Колесо он так и не украл, и после этого «дембель» ему сказал, что по дороге всякое может случиться… «Могут, например, обстрелять «духи», у которых автоматы той же марки и калибра, что и у нас…» — добавил он. Намек был понят так, что в суматохе боя можно схлопотать пулю от своего, которую потом могут признать за душманскую. Но колесо Володя так и не принес «дембелю». Места ударов шлангом остро болели, и почти всю дорогу до Кабула Володя лежал, сказав врачу, что у него расстройство желудка. Таблетки, полученные от него, незаметно выбросил. Звериная необъективная и необъяснимая жестокость старослужащих потрясла его. Володя, лежа внутри гремящего и подпрыгивающего БТРа, с тоской вспоминал родной дом и «учебку», где ему предлагали остаться на сержантской должности.

По приезду в Кабул Володя был определен во взвод ночной охраны Кабульского городского телецентра. Днем вокруг здания с огромной чашей‑антенной, устремленной в далекий космос, службу несли часовые‑афганцы. С наступлением темноты их заменяли советские военнослужащие — двадцать пять солдат и старший лейтенант. Буквально рядом с Кабульским телецентром за высоким забором из металлических прутьев стояло белоснежное, современной архитектуры, красивое здание посольства, на флагштоке которого ветер трепал «матрац» — американский флаг.

— Три дня назад перед рассветом я проснулся от толчка в бок: «Отнеси чаю на пост Рывкину!» — передал мне такой же молодой, как я, солдат. Рывкин сразу невзлюбил меня, так как я, по его мнению, с недостаточной быстротой и рвением выполнял исходившие от группы «дембелей» издевательские «приказы». Я не встал и не понес на пост чаю «дедушке» Рывкину. Незаметно для себя я снова уснул. Через час я был жестоко избит старослужащими и понял, что будущего у меня здесь нет. Примерно через полчаса после этого я попытался встать и после нескольких попыток наконец встал. Взял в руки автомат. И понял, что именно я сейчас сделаю. Накинул на себя шинель и вышел во двор. Никто мне не попался на пути. Было светло, и наши посты были уже сняты. Я подошел вплотную к высоким, острым прутьям ограды американского посольства. Часовой‑афганец крикнул мне: «Триш! (Стой!)», но я быстро передернул затвор и направил на него ствол автомата. По моему виду афганец понял, что я не хочу его убить, но сделаю это, если он мне помешает. Демонстративно он взял оружие в положение «на плечо», повернулся ко мне спиной и медленно пошел вдоль ограды посольства.

С трудом я преодолел высокий забор посольства, подошел к входной двери и нажал кнопку звонка. Меня впустил вовнутрь солдат морской пехоты США Джек, с которым у меня за эти три дня потом сложились дружеские отношения. Он спросил у меня, чего я хочу. Я ответил, что хочу попасть в Советский Союз. От моего ответа у него чуть не заклинило нижнюю челюсть и на лице надолго застыло сильнейшее недоумение. Я повторил о своем желании несколько раз, пока до него «дошло». Джек открыл дверь одной из комнат на первом этаже посольства, где я и провел эти три дня, и велел подождать. Мою грязную, засаленную, окровавленную форму предложили снять. Назавтра вернули ее чистую и выглаженную. Переодели в спортивные брюки и майку. Покормили вкусным завтраком и разрешили поспать. Потом были три встречи с советником посольства Смитом. Он в совершенстве владеет русским языком. Приходил всегда с секретарем, который записывал ход наших бесед.

Не акцентируя на перенесенных издевательствах, я попросил помощи, чтобы вернуться на Родину, где я хочу продолжить службу в армии. О происшедшем со мной Смит сам догадался по свежим синякам на моем теле. Он сказал, что я имею право на любой из следующих трех вариантов: вернуться в Союз, выехать в США, либо в иную страну. Смит не настаивал ни на каком из этих вариантов и все время подчеркивал, что решение я должен принять самостоятельно. Заметил, правда, что возвращение в Союз может грозить мне многими неприятностями. Например, семь лет сибирских лагерей за дезертирство (соответствовало действительности по тем временам — прим. авт.). По его словам, подобный факт с нашим солдатом в Кабуле уже был. Ни о каких тайнах Смит меня не расспрашивал и никаких сделок не предлагал. Вел себя ненавязчиво и дружелюбно. Настойчиво просил только одно — чтобы я все как следует обдумал и сам лично принял решение о своей судьбе. Но я сразу и твердо решил вернуться на Родину.

Сегодня утром в американском посольстве у меня была встреча с нашим послом в Афганистане Табеевым Федором Александровичем. В комнате были я, Смит, Джек и переводчик. Смит предварительно сказал мне, что Табеев «грубый человек и может накричать», но бояться его не нужно, меня здесь в обиду не дадут. Табеев буквально ворвался в комнату и с порога громко сказал мне: «Ну, что ты стоишь, Володя! Быстро собирайся, в течение суток отправлю тебя самолетом в Ташкент!». И все мгновенно завертелось колесом. Я, не раздумывая ни секунды, пошел за Федором Александровичем…

Нашу беседу с Володей прервал телефонный звонок.

— Ну как, еще не закончил? — нетерпеливо спросил Степанюк.

— Да в основном закончил, — ответил я.

— Я у тебя его забираю, — продолжил он.

— Понял, — вздохнул я. Выяснять что‑либо у прокурора или протестовать сейчас было абсолютно бессмысленно. Я вдруг отчетливо понял, что наш государственный правоохранительный механизм напоминает мощный тяжелый танк без заднего хода.

— Ну что, уже на самолет? — спросил Володя.

— Нет, у прокурора появились вопросы.

— А‑а, — разочарованно протянул он.

Вошел выводной, увел задержанного к прокурору, и я остался один в тюремной тишине. Обдумывая услышанное, вспомнил о прочитанном в сводках случае. Около года назад при попытке проникнуть в это же американское посольство был задержан афганскими военнослужащими советский рядовой‑десантник. Пока ждали представителя нашей военной комендатуры и следователя, десантник мирно сидел на стуле. Но минут через пятнадцать попросился в туалет, где взорвал себя гранатой и погиб. Может, он тоже хотел только домой, на Родину? А некоторые другие солдаты, которые после издевательств от сослуживцев ночами пешком в одиночку пробирались вдоль афганских заминированных дорог и душманских засад? У них ведь тоже наверняка была только одна цель: «Домой, домой, домой!». Сколько их погибло на минах, попало в плен и сейчас томится без Родины по всему миру? Ну, а что сейчас ждет Володю? До чего же, Родина милая, у тебя холодное к своим сыновьям сердце!

Я вышел на крыльцо прокуратуры и закурил. На сердце как будто положили двухпудовую гирю… С отвращением выбросил недокуренную сигарету и присел прямо на ступеньки крыльца. С автостоянки медленно подъехал наш «уазик», чтобы увезти меня обратно в городок штаба армии.

Из черного проема коридора на крыльцо, с руками за спину, вывели Володю. Он широко улыбнулся.

— Лечу в Ташкент, только что позвонили прокурору. Не обманул Федор Александрович!

— Он же Посол Советского Союза! — крикнул я ему вслед.

Кот

Одолели мыши. До сих пор помню чувство омерзения и ярости, с которым встрепенулся среди глубокой ночи, ощутив во сне, как по потной спине быстро пробежала одна из этих тварей. И долгая, мучительная, усталая бессонница потом, почти до утра, в ожидании повторения. Отбой, как правило после полуночи, а подъем строго в 6:00. А днем, как всегда однообразное до отвращения питание, адская жара и каторжная работа следователя. И после такой ночи, не отдохнувший и вялый, еле тащишься на работу. Снаряженные салом, специально привезенные из Союза мышеловки зверьки нахально игнорировали, оставляя возле них особенно большие скопления помета. Мышиный помет на столе, на тумбочке, в тумбочке и даже внутри картонной коробки с кубинским сахаром‑ рафинадом (!) выведет из себя любого.

Хватит! Последней каплей, переполнившей мою чашу терпения, стал случай, когда, вытирая тряпкой стол, я неосторожно встал на край одной мышеловки и от удара по большому пальцу ноги громко вспомнил Гитлера и его мать. Мышеловок было шесть, и они мной равномерно были распределены в комнате под кроватью, столом и в других любимых мышиных местах. Но после двухнедельной командировки забываешь, где ты их оставил. Чертыхаясь, я полез вытирать пыль под столом и от второй мышеловки получил еще один удар — по указательному пальцу правой руки. В длинном громком монологе пришлось вспомнить не только Гитлера мать, но и ее сестер, отца и остальных родственников. Пальцы на ноге и руке опухли и посинели, и как теперь работать? Никто же не примет во внимание это как причину уйти на больничный, да и твою работу никто за тебя не сделает.

Надо достать кота хотя бы на несколько дней. Солдаты выяснили по своим солдатским каналам, что кот есть в разведывательном батальоне — советский кот, привезенный из Кушки. Трясясь на «бронике», едем в разведбат за двадцать пять километров. Вдали уже видны несколько деревянных сборных одноэтажных казарм‑модулей, вокруг которых целое стадо запыленной военной техники: танки, бронетранспортеры, машины. Все это обнесено колючей проволокой. За нами по песчаной дороге тянется огромный хвост пыли.

Еще издали в бинокли видим, что солдатские разведданные в отношении кота абсолютно точны. Лежит, родимый, возле крыльца штабного модуля, растянувшись на солнце и положив голову на передние лапы. Как будто спит. После проползших неторопливо мимо кота двух танков на его усах и голове пыли собралось, как на деревьях инея, но он спокойно лежит, закрыв глаза, и не обращает на них никакого внимания. Сердце радостно забилось: кот будет наш!

Но что это? Услышав звук мотора нашего БТРа, кот вскакивает, высоко вверх выгибает спину и мгновенно ныряет в дырку под модуль. Долго втроем ласково выманиваем его оттуда, выдумывая на ходу самые замечательные кошачьи имена, но кот глух и нем. Потом длинными палками пытаемся выкорчевать его, но тоже безрезультатно. Наконец, применяем дымовую шашку, бросив ее под модуль, напугав начальника штаба («Вы что, с ума посходили?!!!»). Никакого результата. Идем в курилку, и там выясняется, что кота в юном возрасте похитили на улице в Кушке и привезли в этот гарнизон на бронетранспортере. Он натерпелся страху на всю жизнь от грохота и лязга, особенно во время стрельбы по дороге. Здесь он всегда спокоен, когда рядом рычат танки или ползают туда‑сюда «КамАЗы». Но стоит только ему услышать звук моторов именно БТРа, картина всегда одна и та же: выгибает спину и на несколько часов ныряет под модуль, откуда его никакая сила извлечь не может…

Домой мы возвратились ни с чем.

Первые уроки бизнеса для «шурави»

Афганистан. Жара. Наш БТР несется по трассе Кушка — Турагунди — Шиндант. Впереди, в районе города Адраскан, справа от дороги показался длинный ряд дуканов (небольшой частный магазинчик, размером с наш стандартный гараж для легкового автомобиля). Приближаемся стремительно. Вдруг водитель без команды резко тормозит. Я в полудреме удобно полулежу, свесив ноги и обдуваемый ветром, на «ресничке» — броневой закрылке переднего стекла — и по инерции чуть не выпадаю под нос «бронику». Как и все военные, облепившие бронетранспортер сверху, поворачиваю голову направо. Возле крайнего дукана стоят несколько припаркованных советских военных автомашин и приличная очередь «шурави», желающих попасть вовнутрь. По местным меркам — это большая редкость и настоящая сенсация. Возле остальных дуканов в этом длинном ряду покупателей нет совершенно. Видны только понурые фигуры дуканщиков и их малолетних помощников у входов. На всех дуканах — не привлекающие к себе вывески: запыленные и написанные арабской вязью. А на том, где очередь, красная надпись большими буквами на русском языке: «Алладин — пидарас!». Подходим всей толпой. Очередь с ухмылкой, но молча продвигается медленно. Алладин, которого все «шурави» хорошо знают, находится на седьмом небе от счастья, как всегда, улыбчивый, услужливый, продает все товары со скидкой.

В любом дукане жестких цен нет. Они постоянно меняются и зависят от разных факторов. Пришел в дукан новичок — ему максимальная цена. Заглянул постоянный посетитель — цена поменьше. Купил несколько предметов или дорогую вещь — дуканщик, так принято, дает в придачу «бакшиш»‑подарок, обычно авторучку. Привел с собой в дукан еще одного покупателя — это тебе обязательно учтут при расчете. Пришло с тобой много друзей — твой бакшиш возрастает пропорционально их количеству.

Вообще, купля‑продажа в дуканах — процесс неторопливый, это целый ритуал со своими традициями и условностями. Если у продавца спрашивают: «Сколько стоит?» — значит, этот человек не знает местных цен, и ему называют максимально завышенную. Опытный посетитель никогда не уйдет от знакомого дуканщика без покупки, иначе тот обидится. Если он торопится, то выкладывает денег ровно столько, сколько она стоит, а уже потом говорит дуканщику, какую вещь ему необходимо подать или завернуть. Опытных покупателей дуканщики ценят и уважают. Потому как опытный покупатель в чужом дукане знает, что ему сразу назовут цену, которая во много раз превышает действительную, и в ответ на это называет свою — явно оскорбительно заниженную. И тут всегда начинается в присутствии многочисленных зрителей целый спектакль. Покупатель и продавец то сходятся, то расходятся, как петухи во время боя, поочередно протягивая друг другу правую руку, чтобы другой хлопнул по ней своей рукой в знак заключения сделки. При этом покупатель громко чернит в глазах многочисленной публики достоинство предмета покупки, а продавец превозносит его мнимые и действительные преимущества. Наконец, оба взмокшие от пота, усталые, бьют по рукам. Сделка завершена. Оба довольны.

Вникаю в суть последних событий. Оказывается, вчера к Алладину пришел покупатель из новеньких «шурави», спросил цену на женскую дубленку и, не торгуясь, заплатил сразу названную ему максимальную сумму. Для Алладина это — своеобразное оскорбление, ведь он привык торговаться, и, если у него спросят цену даже на коробок спичек, который для всех стоит один афгани, он автоматически назовет цену в десять афгани.

Уже в расположении части в разговорах с друзьями новичок‑«шурави» выяснил, что за подобную дубленку они платили гораздо меньше, и решил «отомстить». В беседе с Алладином заметил, что у того самая запыленная и некрасивая вывеска над дуканом, и как будто невзначай сказал, что он — художник, и может помочь…

Через неделю, проносясь мимо этого места на БТРе в обратную сторону, я уже не увидел очереди у дукана Алладина. Очередь была у его соседа, над дуканом которого четко выделялась вывеска на русском языке, снятая со штаба стройбата в Адраскане, с добавленным в нее именем: «Ответственный за противопожарное состояние — Ахмед».

Не пойте хором по ночам

Наш модуль — одноэтажное, похожее на большой спичечный коробок общежитие. Если в моей комнате громко чихнуть, то желают здоровья сразу несколько голосов из разных соседних комнат.

Два моих соседа‑прапорщика, вернувшись с продуктового склада, где они днем несли службу, долго плескались под душем, неторопливо брились и, надев десантные тельняшки и пятнистые маскхалаты, выглядели бывалыми вояками. Иногда к ним приходили «чековыжималки» — женщины, которые отдают свою любовь за чеки «Внешпосылторга». Звуковой сценарий таких вечеров всегда был неизменен: бульканье, разговор шепотом, повизгивание. Снова бульканье, громкий разговор, протяжные русские и украинские народные песни и, наконец, богатырский храп. Многие жильцы, как и я, возвращались в модуль со службы далеко за полночь и, положив по подушке на каждое ухо, засыпали, как убитые. Да и что стоит этот храп на фоне постоянной перестрелки до глубокой ночи. Прилетев на несколько суток в Ташкент, я не мог заснуть без привычного грохота стрельбы.

Через комнату от меня недавно поселили армейского подполковника, который хоть и изматывался днем на службе, еще не привык засыпать под кабульский «оркестр». Сегодня вечером почему‑то не стреляли. Но бульканье, визги и громкие разговоры за тонкой стенкой явно действовали офицеру в возрасте на нервы. Когда мои соседи в четыре голоса затянули «Катюшу», он, постучав к ним в дверь, приоткрыл ее и вежливо попросил: «Ребята, можно ли чуть потише?».

Картинно развалившись на стуле, красавец‑прапорщик, пренебрегая нормами воинского устава, произнес: «А не пошел бы ты на х…!». Остальные дружно заржали. Молча и скромно закрыв за собой дверь, подполковник ушел. Через минуту он снова появился, неторопливо на виду у всех разогнул усики чеки взрывателя гранаты Ф‑1, бережно катнул ее по полу к ногам прапорщика и закрыл за собой дверь…

Мощно оттолкнувшись обеими ногами от пола, «прапор» спиной вперед стремительно вылетел в окно, вынося на плечах раму. Его товарищ совершил туда же бросок, достойный нашего прославленного вратаря Льва Яшина, и тоже исчез. За ними «рыбкой» мелькнула в воздухе полуобнаженная «чековыжималка», сверкнув ослепительно белым женским телом. И только ее «боевая подруга» застыла неподвижно на кровати, напряженно глядя на гранату и подтянув сжатые колени к носу.

Помедлив, граната негромко хлопнула, и из нее потянулся небольшой дымок. Спустя секунды в оконном проеме одновременно появились растрепанные головы всех трех вылетевших из модуля «певцов». Дверь в комнату снова легонько открылась, и появившийся подполковник равнодушно‑вежливо произнес: «Сейчас была учебная, в следующий раз будет боевая». Помолчав, уточнил: «Ясно, орлы?!». «Ясно!!!» — дружно хором ответили «герои» и их «боевые подруги».

С тех пор в соседней комнате всегда тишина…

Противники

Работа следователя на войне очень трудная. Через пятнадцать дней я был выписан и слегка живой отправлен в отпуск. Пришлось купить и постоянно носить толстые очки — нормальное зрение сразу же «село» и уже не восстановилось никогда. Вместе с дорогой туда и обратно я отсутствовал почти два месяца. Когда вернулся, узнал, что следствие по возбужденному мной делу продолжает Особый отдел КГБ по Туркестанскому военному округу. Арестовано уже шестнадцать человек, и конца следствию не видно…

Оглядываясь назад в те годы, вспоминаю, что мы пришли в страну после многократных просьб законного правительства Демократической Республики Афганистан и были готовы отразить угрозу внешнего вторжения любого государства. Но, как оказалось, ни Иран, ни Пакистан, ни даже США со своими союзниками по НАТО, не нападали и не собирались нападать на ДРА. А это, на мой взгляд, достаточно крупный просчет нашей внешней разведки и высшего руководства страны.

Нас втянули во внутреннюю гражданскую войну и вместо освободителей от внешнего врага очень скоро в глазах афганцев мы превратились в оккупантов. Советские люди сделали в этой стране очень много хороших дел: строили, лечили, учили, помогали всем, чем могли и бескорыстно. Я видел десятки наших тракторов «Беларусь», когда их раздавали в кишлаках. Я видел большие очереди афганцев к советским врачам, которые бесплатно их лечили и раздавали лекарства. Видел, как строили наши солдатики жилые кварталы Кабула. И можно еще много вспомнить наших хороших дел для простого афганского народа.

Прошло больше тридцати лет с 1989 года, как закончилась для советских военнослужащих десятилетняя Афганская война. После нас на двадцать лет туда пришла воевать американская армия со своими союзниками. Ее численность в полтора раза больше, чем был Ограниченный контингент советских войск в Афганистане (ОКСВА). Но и Запад был вынужден вывести войска. Афганский народ, как и тысячелетия раньше, отстоял свою независимость.

Интересно, как сегодня простые афганцы, бывшие моджахеды, сравнивают советских и американских солдат[1]: «Я приехал в Кандагар (Афганистан) как представитель сопредельного государства. Ничего там за двадцать лет не изменилось. На первый взгляд. На самом деле изменилось отношение людей к нам.

Как вам живется? — спросил я у одного из бывших известных полевых командиров.

— Воюем, — коротко ответил он.

— Ну и как противник? — спросил я.

— А, — махнул он рукой. — Это не мужчины. Они только знают — ракеты. Мужчины так не воюют. Сначала сто ракет, потом появляется один солдат. Ты выйди на поле! Один на один! Как мужчина! Покажи силу! Я тебе расскажу историю. Это было во время войны с шурави (советский военнослужащий в Афганистане). Нас было сто пятьдесят человек. Нам нужно было пройти в долину. На высоте по дороге засели шурави. Мы точно знали — их там пять человек. Мы вначале пошли напрямую. Застрочил пулемет. Мы в обход. Там тоже нас встречает пулемет. Мы с трех сторон к высоте. Так нас с трех сторон поливают пулеметным огнем. И так шесть дней! Шесть дней мы не можем прорваться в долину. Потеряли сто человек. Наконец, на седьмой день на высоте кончились патроны. Мы добираемся до высоты. Там пятеро молодых солдат. Каждому из них двадцати ещё нет. Голодные, — у них еда пять дней назад кончилась. Не пили двое суток. Еле держатся. А смотрят — волками! Готовы загрызть заживо! Я посмотрел на них, сказал: «Всё, шурави. Читайте молитву!».

Клянусь всеми святыми — мы были готовы растерзать их на куски! И все пятеро сомкнулись, взялись за руки, и встали в ряд. Мужчины! Мы их накормили, напоили, завязали раны, на следующий день дали им в руки их оружие, и я сказал: «Шурави, я хотел бы, чтобы мои сыновья были такие же, как вы. А теперь идите». И они ушли. Но никто из них за всё время не оглянулся назад! Вот противник! А ты спрашиваешь — американцы…».

Не знаю, есть ли в мире более стойкие и мужественные народы, чем афганцы и русские. Они тысячелетиями отстаивают свою свободу и независимость, поэтому приятно осознавать, как высоко оценивают афганцы «шурави», советских воинов, среди которых мои боевые товарищи.