Дважды контрразведчик

Как я стал чекистом. Первый трудный опыт

В 1972 году я был старшим лейтенантом Советской Армии, проходил службу в должности старшего помощника военного коменданта станции Свердловск. Учился заочно в Уральском институте инженеров железнодорожного транспорта. Ранее окончил железнодорожный техникум, имел практический опыт работы дежурным по станции Кунара, начальником станции Самоцвет, поездным диспетчером на Свердловской железной дороге. Был членом Коммунистической партии Советского Союза, секретарем комсомольской организации военной комендатуры станции Свердловск. Как‑то мне позвонили из политотдела спецчастей, где я состоял на партийном учете, попросили приехать завтра в 14.00. Причины вызова не объяснили, задавать какие‑либо вопросы по этому поводу было не принято. На всякий случай я привел в порядок документы комсомольской организации и взял их с собой.

Когда прибыл в политотдел, секретарь направила меня в один из кабинетов. Зашел, представился. Высоколобый подполковник, как оказалось, начальник Особого отдела КГБ СССР по Свердловскому гарнизону Жаглин Иван Павлович, в военной форме, с умным, пронзительным взглядом гипнотизера, предложил сесть и стал задавать множество самых разных вопросов: о службе, комсомольской работе, политической обстановке в мире, очень подробно о всех родственниках. Показал книгу стихов какого‑то солдата и дал почитать. Почитал, ничего особенного. Потом дал рукописные листы стихов этого же солдата. Там сплошная клевета на армию, наш политический строй, в общем, грязь и только. Я так и сказал подполковнику. Он стал рассказывать, что против нашей армии и в мирное время идет война спецслужб вероятного противника, которые опираются в своей деятельности на таких вот солдат. С виду порядочных, но гнилых внутри. Потом задал необычный для меня вопрос: хочу ли я посвятить свою жизнь службе в органах государственной безопасности? Я спросил, чем я буду заниматься? Он ответил, что если дам согласие, непременно узнаю все… Я попросил сутки на размышление и на совет с женой. Он согласился. Жена дома отреагировала: «Соглашайся, туда дважды не приглашают». Я дал согласие и был направлен в Новосибирскую школу КГБ на учебу с отрывом от семьи на год.

В 1973 году я поселился в «Доме женихов» на Красном проспекте в Новосибирске. Курсанты были в форме разных родов войск, в звании от лейтенантов до капитанов, возраст 25‑27 лет. Со средним техническим образованием в каждой группе процентов десять, не больше. У большинства же на груди значки о высшем образовании. У пяти‑шести из них по два (!) таких значка. Было и несколько кандидатов наук. Это был цвет нашей Родины. Мне уже 31 год, коллеги избрали меня секретарем парторганизации группы и стали называть «Дед». Это прозвище прилипло ко мне намертво на всю мою последующую жизнь.

За год я пересмотрел весь репертуар местного театра оперетты, драматического театра «Факел» и оперного театра. К нам в «Дом женихов» приезжали и выступали лучшие и самые талантливые артисты Союза, академики, бывшие разведчики. Запомнился вице‑президент академии наук СССР Лаврентьев Михаил Алексеевич, изобретатель кумулятивного снаряда, в войну прожигавшего броню фашистских танков. Расхаживая по сцене клуба, он рассказывал о будущих космических полетах, отчего захватывало сердце, а он, подчеркивая мысль, поднимал вверх указательный палец правой руки, толсто обмотанный белым бинтом. «У нас, ученых, по любому вопросу идут ожесточенные споры годами, — говорил он. — Вам хорошо! У вас сразу видно, кто умный!». Он остановился возле стола президиума, где сидел в форме генерала начальник школы и постучал по его погону забинтованным пальцем. Раздался гомерический хохот в зале, даже генерал улыбнулся слегка, хотя всегда был строг и неприступен…

…Бывшие разведчики рассказывали нам такое, что и сегодня еще нельзя передавать. В музее школы я часто брал магнитофонные записи наших знаменитых нелегалов. Всей группой мы подолгу внимали каждому их слову. Подробно изучали секретные биографии Р. И. Абеля, Конона Молодого, Р. Зорге и многих других. Хотели быть такими, как они: беспредельно преданными Родине и высочайшими профессионалами своего дела. Выступали перед нами и курсанты, участвовавшие в войне 1972 года в Египте. Они прибыли совсем недавно, и каждое их слово было особо ценно.

11 сентября 1973 года по радио мы узнали о перевороте в Чили и убийстве президента Альенде. В эту ночь шестеро наших курсантов ночью по тревоге улетели туда на военном самолете. Позже рассказывали, что все они погибли, их раненых захватили в президентском дворце и не повезли расстреливать на стадион, а сбросили в трюм грузового корабля. На их месте мог оказаться каждый из нас, курсантов школы…

Запомнились занятия по организации оперативной работы на объекте, которые проводил руководитель группы подполковник Сидоркин Михаил Матвеевич, участник штурма Берлина и обысков рейхсканцелярии Гитлера. Его коллега при таком обыске обнаружил золотой портсигар с гравировкой: «Магде Геббельс от Гитлера». Кавалер нескольких боевых орденов, стройный, высоколобый, прихрамывающий после ранения на фронте, с пристальным взглядом прямо в душу ярких голубых глаз Михаил Матвеевич был нам заботливым отцом и учителем. Учил анализировать. Давал прочитать книгу в 100 листов на 4 часа и требовал изложить ее содержание на полстраницы. Любую оперативную задачу постоянно усложнял, привлекая к ее решению предложения других курсантов, часто противоположные. Это очень помогло потом в практической оперативной деятельности, так как приучало к самостоятельности при принятии ответственных решений. Военные контрразведчики (в отличие от «территориалов») почти всегда находятся в отрыве от своего руководства и часто вынуждены принимать жизненно важные решения самостоятельно.

Север Свердловской области

В январе 1974 года после окончания с отличием школы КГБ в Новосибирске я был направлен для прохождения службы в Особый отдел КГБ СССР по Уральскому военному округу в должности оперуполномоченного.

Отдел тогда располагался на первом этаже здания по проспекту Ленина, 17а в старинном двухэтажном особняке из красного кирпича, бывшем владении купца Смирнова. В общем большом кабинете стоял огромный квадратный засыпной сейф с медной табличкой «Бр. Смирновы». На третьем этаже здания, как раз над нами, был расположен просторный кабинет начальника Особого отдела КГБ СССР по Уральскому военному округу генерал‑майора Смирнова Михаила Николаевича. И вдобавок ко всему, во взводе охраны отдела в это время служили два брата‑близнеца Смирновы.

Мой оперативный объект — 5‑я бригада железнодорожных войск, штаб в городе Серове. 10 батальонов бригады были расположены на протяжении почти 700 километров и строили железную дорогу Ивдель — Обь. В непролазной дремучей тайге в трескучие морозы пилили ручными пилами огромные деревья, были первопроходцами. Затем очищали просеки, делали насыпи и клали на них железнодорожное полотно. Строили мосты и пристанционные поселки. Офицеры с семьями проживали в основном в поселках Пионерский и Советский, в деревянных бараках, где были дислоцированы по два и три батальона. А на вновь строящихся станциях обычно стояла одна рота. Солдаты жили в брезентовых палатках на двадцать пять человек, печку‑буржуйку круглосуточно топил дежурный солдат.

На прием‑сдачу оперативных дел заместитель начальника ОО КГБ по кадрам майор Покатов Кир Андреевич дал нам с капитаном Игумновым Вадимом Ивановичем двадцать дней. Стояли жестокие морозы за сорок градусов. В белых полушубках, с портупеями, в серых валенках мы объезжали на поездах наши подразделения. Армейские эмблемы железнодорожных войск на черных петлицах — с якорем, крыльями, красной звездой, молотком и штангенциркулем — мне даже не пришлось менять. На моей военной форме они остались еще старые, с тех времен, когда я служил в войсках военных сообщений помощником военного коменданта станции Свердловск. Мои чекисты‑руководители, видимо, потому и назначили меня оперативно курировать железнодорожную бригаду, что я хорошо разбирался в специфике работы и правилах эксплуатации железнодорожного транспорта.

Кстати, эти эмблемы на черных петлицах реально спасли мне жизнь. Через месяц в первой уже самостоятельной поездке на станцию Ивдель я заблудился в лесу, неправильно свернув по тропинке от станции к дислоцированному там моему батальону. Тропинку окружали высокие разлапистые ели, согнутые под толстым слоем снега после недавнего снегопада. Внезапно между деревьев впереди я увидел небольшой костер и сидящих вокруг него трех мужчин в черных фуфайках, ватных штанах и валенках. Подойдя к ним почти вплотную, я сказал: «Здравия желаю, как пройти в батальон?». Они обернулись и посмотрели на меня. Один из них молча подошел ко мне и двумя руками раздвинул воротник моего белого полушубка в стороны. Обернувшись назад, он громко сказал: «Черный!». Один из сидящих на корточках возле костра, самый крупный мужчина, так же молча кивнул ему. Подошедший ко мне очень худой, с провалившимися, видимо, от голода или болезни, пронзительными стальными глазами беспредельщика, махнув за мою спину рукой, сказал: «Вернись назад до развилки тропы и поверни направо». Через полчаса, отогреваясь чаем у комбата, я рассказал об этой странной встрече. Он сказал, что это были ЗэКа — уголовные заключенные из лагеря рядом с нами. Их охраняют войска внутренних войск с петлицами красного цвета. Не исключено, что эти зэки, обнаружив в лесу одиночного офицера с эмблемами внутренних войск, могли убить его, а тело спрятать в буреломе или даже сжечь.

Как я уже упоминал, в бригаде было 10 батальонов и множество вспомогательных подразделений. До резкого сокращения сотрудников госбезопасности бывшим руководителем страны Хрущевым, прозванным в народе за непредсказуемость «Никита‑чудотворец», бригаду в оперативном плане курировал не один офицер, как я сейчас, а целый Особый отдел бригады из нескольких сотрудников, начальника и секретаря. Была в отделе и легковая машина. Понятно, что при этом обстановка в войсках контролировалась более качественно, и несмотря на хроническую болезнь всех армейских начальников: скрыть и локализовать любое происшествие самостоятельно, боеготовность войск была значительно выше, чем в настоящее время. Моральная обстановка чище. Понятно, что основным мерилом службы каждого офицера желдорвойск являлось выполнение плана строительства железной дороги. И от него зависели их звания, должности, премии и награды. А появившийся вновь старший лейтенант Особого отдела, везде сующий свой нос, невольно требовал со стороны армейских командиров особого внимания. Чтобы не испортил праздник «по мелочам». И «особистов» они по‑всякому пробовали приручать. Один из моих предшественников, как я узнал от своих оперативных источников, ежемесячно от командования бригады получал премию за выполнение плана. Об этом делались намеки и мне, но я с негодованием их отверг.

В результате первых шести месяцев моей самостоятельной деятельности и информирования своего и вышестоящего командования обо всех без исключения негативных проявлениях в бригаде, командир бригады подполковник Васильев, награжденный к этому времени орденом Октябрьской революции, едва не лишился своей должности. В будущем он — генерал, начальник штаба Железнодорожных войск СССР. Но очередное звание полковника при мне ему было задержано.

И тогда, как я уже потом понял, армейцами было решено от меня «избавиться» простым способом. При удобном случае «состряпать» жалобу на меня. В это время председателем КГБ СССР был Ю. В. Андропов, который во главу угла ставил перед чекистами страны задачу соблюдения социалистической законности. Военных чекистов постоянно и пристально контролировали территориальные партийные органы. В семьи военных контрразведчиков периодически приезжали сотрудники отдела кадров, непосредственные начальники, которые всегда беседовали о нас с офицерами, командирами, членами семей и окружением. С утра и до вечера поведение военного чекиста находилось в поле зрения сотен и тысяч военных всех званий, членов семей военнослужащих и гражданских лиц, соприкасавшихся с ним по работе. Любой сигнал о неправильном поведении «особиста» сразу докладывали нашему генералу, и он назначал разбирательство, всегда с самыми серьезными последствиями.

Не искушенный в тонкостях отношений, но не желавший идти на компромисс со своей совестью, я «погорел» на мелочи. Через свои возможности я знал, что начальник мобилизационного отдела бригады, майор предпенсионного возраста, с вечно красным носом, в своем закрытом для посторонних лиц кабинете с приятелем, комендантом штаба, старшиной по званию, иногда распивает водку. Выбрав подходящий момент, когда они только что открыли спиртное, я, имевший беспрепятственный доступ в кабинеты бригады, внезапно накрыл их с поличным. Пристыдив майора и его собутыльника, я потребовал привести всё в порядок. Они оба, потупив взор, молча выслушали меня и начали убирать спиртное и закуску со стола. Комендант быстрее воробья стремительно покинул кабинет. Я вышел, зашел к начальнику политотдела бригады, полковнику, проинформировал его об увиденном и попросил принять меры к недопущению подобного впредь, подчеркнув при этом, что в отделе хранятся совершенно секретные документы, и мой долг, в том числе, обеспечить их полную безопасность.

Вечером по домашнему телефону дежурный по Особому отделу КГБ округа предупредил меня, что завтра утром я должен встретить поезд, с которым ко мне едет заместитель начальника Особого отдела Уральского военного округа полковник Миронюк Андрей Яковлевич. Вопросы, зачем и почему, тем более по открытому телефону, начальству задавать было не принято, и утром я встретил Миронюка и привез его в свой кабинет. В кабинете он неожиданно для меня спросил про вчерашние события, связанные с майором‑«мобистом». Я подробно о всём доложил, внутренне с большим удивлением, так как считал искренне, что поступаю правильно, и никак не мог понять в этот момент, зачем Андрей Яковлевич об этом спрашивает, и тем более, зачем такой высокий начальник так неожиданно появился здесь. Ведь в Особом отделе Уральского военного округа в то время насчитывалось 26 подчиненных Особых отделов на площади двух больших автономных республик и пяти областей Союза. И в них служат сотни, если не тысячи таких офицеров, как я. Неужели по столь незначительному вчерашнему эпизоду с «мобистом»? Но на всякий случай я удержался от вопросов на эту тему. Выслушав меня внимательно и не задав никаких вопросов, он один ушел к начальнику политотдела бригады и затем в моботделе долго беседовал с майором. Вернувшись, Андрей Яковлевич мне сообщил, что после вчерашнего инцидента начальник политотдела вызвал майора и беседовал с ним. Майор ему пояснил, что никакой водки в его кабинете и в помине не было. Они пили только чай. А я, ворвавшись в кабинет, разговаривал с ним не как младший офицер со старшим, а неуважительно и грубо даже, повысил на него голос в присутствии младшего по званию. Начальник политотдела посетил после этого мобкабинет и убедился, что там всё чисто и аккуратно. Переговорил с комендантом штаба, и тот полностью подтвердил слова майора. Получается, что я вчера оклеветал перед начальником политотдела двух честных людей и по отношению к старшему офицеру вел себя недопустимо грубо и некорректно.

Андрей Яковлевич сказал, что верит мне, но надо было пригласить врача, чтобы тот зафиксировал факт употребления спиртного. Я не имел права делать это сам, это не наша компетенция. Или пригласить кого‑либо из начальства, а я к тому же допустил ошибку, что покинул кабинет. Он предложил мне извиниться перед майором в кабинете начальника политотдела.

И я извинился… Чего это стоило… До этого случая я искренне верил в порядочность большинства людей и, к счастью, ни разу не сталкивался в предыдущей гражданской и армейской жизни со столь откровенной элементарной человеческой подлостью.

Меня вызвали в Свердловск к начальнику Особого отдела КГБ СССР по Уральскому военному округу генералу Смирнову Михаилу Николаевичу, где пришлось подробно всё доложить. Он только спросил: «Ты что, в ГАИ работаешь, что определяешь, кто выпил, а кто нет. Это компетенция врачей, а не КГБ». А следующее его назидание меня повергло в шок: «Это тебе не 37‑й год!». Я просто не знал, как реагировать на слова генерала и промолчал. Никогда до этого, ни в школе КГБ, ни от старших товарищей или вообще от кого‑нибудь я таких слов не слышал. Я, рожденный в 1941 году, через четыре года после 37‑го, в этот момент не знал, какую страшную тайну скрывают эти слова.

Проходя службу в Серове, часто по телефону и лично на сборах в Свердловске я разговаривал и советовался со старшим оперуполномоченным нашего отдела, моим первым наставником и потом многолетним другом майором Зуевым Алексеем Семеновичем. Он курировал в то время штаб 4‑го железнодорожного корпуса, которому подчинялась наша 5‑я железнодорожная бригада. Ненавязчиво, спокойно, доброжелательно он расспрашивал меня о текущих делах, давал всегда умные, глубоко продуманные советы. Сколько я помню, мы его всегда выбирали, как лучшего из нас, секретарем нашей партийной организации. «Семёныч», как его все звали, очень дипломатично и грамотно разговаривал и с рядовым солдатом, армейским офицером, и с чекистом любого звания, даже с генералами. У него были деловые, доверительные отношения с командиром корпуса генерал‑майором Макарцевым Михаилом Константиновичем, будущим начальником Железнодорожных войск МО СССР, генерал‑полковником, Героем Социалистического Труда.

Я рассказал Семёнычу про случай с «мобистом» Он заметил, что в принципе я действовал правильно и по совести, оберегая секреты бригады. А то, как отреагировали на это начальник политотдела, «мобист» и комендант, не удивительно. Они все и каждый лично защищали себя от неприятностей, а порядочность для них дело десятое. В последующее время, по совету «Семёныча», когда из корпуса в бригаду ехали какие‑либо комиссии с проверкой, мы с ним в деловом контакте предварительно информировали их устно, на какие вопросы надо обратить особое внимание. То есть я с этого времени старался наводить порядок в бригаде чужими руками, «не подставляясь» лишний раз лично. Негативный опыт с майором‑мобистом я усвоил на всю оставшуюся жизнь. Кстати, если бы я не извинился и этим не погасил бы конфликт в зародыше, уже было, как сказал Алексей Семенович, спланировано решение перевести меня по службе с семьей куда‑то в далекую от цивилизации «дыру» за городом Орском в ракетную бригаду.

Дезертир

Один раз генерал Смирнов в том же 1974 году все‑таки меня чуть не наказал. В органах госбезопасности, в отличие, например, от армии, любое, даже самое незначительное наказание может поломать судьбу человека. Быть несмываемым пятном всю службу. Как говорили наши кадровики, отказывая в повышении по службе или в командировке за границу: «Какая разница, он украл или у него украли, раз был случай с ним, значит он не достоин доверия».

Работы у меня было нескончаемое море. Обычно я выезжал из Серова вечером в воскресенье, останавливался на одной из станций, где стояли железнодорожные войска. Работал, вечером передвигался на поезде на следующую точку. Возвращался в Серов вечером в пятницу. Субботу сидел в штабе бригады, писал многочисленные документы. А вечером в воскресенье снова уезжал. Жену и сына Сашу практически не видел. Работы много, она была оперативно значимая, очень ответственная, требовала отдачи всего себя.

И вдруг поступил сигнал. В поселке Советский (станция Верхнекондинская) солдат срочной службы Мифтахов убил часового на посту и с автоматом сбежал. Мы с комбригом подполковником Васильевым и начальником политотдела Ивановым срочно выехали на место происшествия на поезде. Выяснилось, что солдат Мифтахов, сменившись с поста в карауле, перед уходом в казарму оставил там личные вещи. Потому что на этом посту вот уже полгода нес службу «через день на ремень». В казарме выпил и, вернувшись на пост, попросил часового пустить его в караульное помещение, чтобы забрать свои вещи. Часовой увидел, что Мифтахов явно пьян, и не стал пускать. Тогда Мифтахов, подойдя к часовому, внезапно схватился за автомат и попытался вырвать его. Часовой сопротивлялся, они оба барахтались. Дернув на себя автомат, Мифтахов вырвал его из рук часового, тот бросился отбирать, и в это время прозвучал выстрел. Пуля попала часовому в голову, и он тут же умер. Мифтахов с автоматом убежал с поста.

Комбриг приказал создать несколько групп захвата и прочесать все недостроенные дома в поселке, чердаки домов и вокруг поселка несколько десятков охотничьих избушек. Вместе с начальником политотдела я стал облетать на вертолете охотничьи избушки. Если мы видели на снегу только входные следы, вертолет садился, и мы со всех сторон подходили с автоматами наизготовку и обыскивали помещение. За два дня облетели несколько десятков избушек, но безрезультатно. Другие группы, прочесывавшие чердаки домов, «недострои» и брошенные дома, успехов также не имели. Вечером второго дня подвели итоги и решили завтра продолжать работу в этом же направлении. Ночью меня разбудили и сообщили, что одна из групп якобы обнаружила беглеца на чердаке жилого дома. Дом оцепили. Я подъехал к нему. Солдаты мешковато и медленно ставили лестницу и не торопились по ней влезать на чердак. Я полез первым в темноту. На всякий случай, далеко от себя отставив зажженный фонарик в левой руке, я стал обыскивать чердак, ожидая каждую минуту автоматную очередь из темноты. Два солдата следовали за мной, но отставая на несколько метров. Чердак оказался пустым, я вернулся и лег спать. Казалось, я только что лег, когда меня снова разбудили и сказали, что в одном из недостроенных домов солдаты наткнулись на Мифтахова. Раздались выстрелы, дом окружили, и там сейчас всё начальство. Чертыхнувшись, я оделся и подъехал к окруженному дому. Светало, но дом был еще в темноте. На открытой площадке перед ним стоял без оружия седой полковник без шинели, который громко кричал: «Мифтахов, подумай о своей семье, о матери подумай, выходи!». Он повторял это снова и снова. Я приказал старшему лейтенанту немедленно силой удалить полковника в укрытие. Наоравшись уже в мегафон, седой полковник наконец замолчал. Подвезли офицера‑кинолога с большой серой овчаркой. Она стала издавать какие‑то непонятные звуки, напоминающие тонкий писк. В воздухе повисла пауза. Никто из армейских офицеров не хотел отдавать команду на штурм. Но вот такая команда для солдат прозвучала. Они, опустив глаза вниз, как обреченные смертники, начали медленно подходить к проему здания. Мне почему‑то стало нестерпимо стыдно. Заместитель начальника Особого отдела КГБ Свердловского гарнизона, мой непосредственный начальник капитан Михайлов, который только что подъехал, мгновенно оценил обстановку. Показав мне жестом «Вперед!», он первый нырнул в проем за группой захвата. Я последовал за ним. В большой комнате мы вдруг увидели на стене большое пятно крови, сочившейся с потолка. Старший лейтенант‑армеец, опередив других, ловко подтянулся и оказался на чердаке. «Готов!» — сказал он, вглядевшись внутрь. Мифтахов застрелился, ему снесло полчерепа. Рядом с трупом лежала записка: «Милая моя Танюша, как же ты была права, что водка до добра не доведет. Я убил человека. Прости и прощай».

Мы с Михайловым срочно выехали в горотдел КГБ по городу Серову и по ВЧ доложили о случившемся генералу Смирнову. Докладывал ему очень подробно Михайлов и по мере доклада почему‑то мрачнел лицом. Генерал жестко заявил ему, что мы оба не имели права участвовать в захвате и задержании дезертира и будем наказаны. Что это дело «солдат‑срочников» и офицеров армии, а не КГБ. Если бы он убил кого‑то из нас или ранил, это нанесло бы большой ущерб делу госбезопасности, так как каждый работник КГБ находится на особом счету, его так просто, как солдата или армейского офицера, не заменишь. Генерал приказал срочно прибыть нам обоим в Свердловск и написать письменные объяснения. Позвонили «Семёнычу» и сообщили о разговоре. Зуев просил нас не унывать. Опережая наш приезд в Свердловск, он посетил командира железнодорожного корпуса генерала Макарцева, объяснил ситуацию. Тот принял решение: за активное участие в розыске вооруженного дезертира наградить меня наручными часами с дарственной надписью. Так я получил в качестве чекиста первый ценный подарок, который спас меня от гнева моего начальника — генерала Смирнова…

Как встречали Хонеккера

В 1975‑1978 годах я служил в 1‑м секторе Особого отдела КГБ СССР по Уральскому военному округу, базировался в поселке Кольцово. Вспоминается такой эпизод.

В аэропорту «Кольцово» должен был приземлиться самолет, в котором с кратковременным визитом прилетала в Свердловск государственная делегация Германской Демократической Республики во главе с руководителем Государственного Совета Эрихом Хонеккером, председателем правительства и министром безопасности ГДР. Мне было приказано отобрать десять наиболее дисциплинированных и надежных солдат срочной службы, которые во время посадки самолета будут охранять взлетно‑посадочную полосу аэродрома. За час до прилета я вывел отобранных солдат и после тщательного инструктажа расставил их без оружия по двое вдоль всей полосы. Самолет с немецкой делегацией должен был приземлиться, подрулить к старому зданию аэровокзала и остановиться на стоянке номер пять, примерно в 20‑30 метрах от его служебного входа. Аэровокзал, еще сталинской постройки, со шпилем и звездой на его крыше, мы называли между собой «Под шпилем», так как иногда отмечали там семейные праздники и редкие дружеские встречи. На втором этаже здания, в кабинете номер двадцать, с окном в сторону летного поля, круглосуточно дежурил ветеран КГБ, который решал текущие вопросы по безопасности аэропорта с дежурным персоналом.

Город Свердловск в те годы был закрыт для посещения иностранцев, и в случаях дозаправки самолетов с иностранцами или вынужденных задержек рейсов на Москву из‑за непогоды, всех пассажиров выводили в здание, и они проводили время в ожидании отправки самолета в специальном зале «Интурист» на втором этаже. Там дежурили всегда одни и те же хорошенькие сотрудницы. Они мне и рассказали о своеобразном чувстве юмора у немцев. Их делегация вчера несколько часов коротала время в удобных креслах зала «Интурист». Читали прессу, разговаривали между собой, скучали, глядя через большое окно на лётное поле, где с ревом садились и взлетали самолеты. Периодически среди немцев возникал необычно громкий смех‑гогот, не свойственный советским людям. Улыбки у них тоже отличаются от советских. У наших — злые или веселые — они всегда от сердца, искренние. А здесь какие‑то деревянные, с широким оскалом зубов, неестественные какие‑то и сами улыбки, и этот дежурный гогот. Вчера для скучающих немцев вдруг появился новый объект для наблюдения. Через служебную дверь вошла уборщица, типичная тетя Дуся, небольшого роста и плотного телосложения. Неторопливо пройдя мимо рядов кресел, она поставила ведро с водой на пол, обмакнула тряпку со шваброй в воду и начала старательно водить ею по полу. Нагнув низко голову и двигаясь вокруг ведра задом, внезапно поскользнулась и упала возле него, ногой опрокинув ведро и разлив грязную воду. Раздался одновременный очень громкий смех всех присутствующих пассажиров‑немцев. Некоторые смеялись, запрокинув головы назад и истерически всхлипывая…

За полчаса до прилета литерного рейса самолета с немецкой делегацией все вылеты и прилеты других рейсов были прекращены, авиадвигатели на стоянках заглушены. Наступила необычная тишина. Около служебного входа, куда подрулит самолет, выстроились с живыми цветами в руках и воздушными шариками пионеры в парадной форме. Вдруг с правой стороны аэровокзала через служебный вход к этому месту стремительно подлетели около двадцати черных «Волг». Из них вышли солидные гражданские мужчины в галстуках и шляпах и с десяток генералов в лампасах. Приблизившись к входу, они расположились вдоль стены здания в одну шеренгу, лицом к летному полю.

Незаметно подойдя к ним сбоку, я увидел, что крайним в шеренге генералов стоит начальник Особого отдела КГБ по Уральскому военному округу генерал‑майор Смирнов Михаил Николаевич, мой прямой начальник. Подойдя к нему строевым шагом (я был в форме капитана Советской Армии), я доложил ему о полной готовности к охране полосы. Генерал одобрительно и молча выслушал, поздоровался за руку и приказал быть рядом, что я и сделал.

Через несколько минут сюда подъехали, так же стремительно, еще три черные «Волги» с крутыми номерами. К строю подошли первый секретарь обкома партии Ельцин Борис Николаевич, и двое руководителей города. Все в белых рубашках, черных пальто и черных шляпах.

Мы со Смирновым стояли во второй шеренге строя с ее левого края. Ельцин и его команда, подойдя к строю, останавливались перед каждым человеком и, выслушав его доклад о себе, по‑военному прикладывали правую руку к своей шляпе, необычно высоко поднимая локоть выше плеча. Я такого приветствия никогда раньше не видел, даже в кино, и был поражен увиденным. Закончив рукопожатия, Ельцин и его приближенные встали сбоку от шеренги.

Прошло примерно тридцать минут. Все томительно поглядывали на небо, но там ничего не происходило…

Между нами и взлетно‑посадочной полосой было примерно 200‑300 метров пространства, на котором параллельно ей и ближе к нам была «рулёжка», а межу ней и «взлёткой» ровная площадка с низко скошенной травой. На эту зеленую травку откуда‑то сбоку выскочили две крупных овчарки и стали гоняться друг за другом. Это были кобель и сука, они играли в свои брачные игры. Отставив разговоры между собой, все присутствующие в шеренге повернули к ним головы и стали молча наблюдать. Кобель несколько раз, догнав суку, пытался запрыгнуть на нее, но она не давалась и убегала. А он снова догонял… Пионеры стояли и смотрели молча, а среди взрослых и солидных дядей возникло нездоровое хихиканье. Внезапно все повернули головы направо. Там в небе возникла точка, которая увеличивалась в размерах и скоро превратилась в самолет, который все так ждали. Взглянув на полосу, я похолодел. Кобель догнал суку ровно посредине полосы и, зажав ее сбоку передними лапами, забрался на нее. Когда любой самолет разбегается и улетает, он издает громкий рёв, который бьет по ушам. Когда самолет летит к вам, звук его моторов остается хвостом за ним и до посадки не слышен. Ни мы, ни собаки не слышали рёв стремительно приближавшегося самолета с Хонеккером. Я сразу понял, что сделать уже ничего нельзя, и если самолет на посадочной скорости 260 километров в час врежется в эту собачью пару, реально может быть катастрофа. Толпа обреченно замерла, как и я, понимающий, что отвечать за это придется мне. Пот из‑под фуражки мгновенно залил лоб и глаза. Кричать или как‑то действовать было поздно…

Когда до самолета осталось не больше трехсот метров, собаки одновременно обернулись и увидели опасность. Отпрыгнули друг от друга в разные стороны и в последнюю секунду рывком метнулись, чудом не попав под самолет.

Самолет подрулил к зданию аэропорта и боком встал недалеко от нас. Медленно подъехал к нему трап. На него вышел седой старичок небольшого роста с ослепительной улыбкой из искусственных зубов. Я сразу вспомнил, что в 1933 году Хонеккера арестовали гестаповцы и выбили ему все зубы. 12 лет, до 1945 года он просидел в их тюрьме.

Хонеккер широко улыбался и махал правой рукой. К трапу встречать его пошли наши солидные люди. Мы с генералом остались на месте. Пионеры замахали приветственно флажками и шариками. Хонеккер спустился с трапа и, широко разводя в стороны руки, стал обниматься дружески с подходящими мужчинами. Слева от трапа на земле стоял мой друг — старший оперуполномоченный отдела КГБ в Кольцово Глазырин Валерий Петрович. Он стоял неподвижно, глубоко засунув руки в боковые карманы дешевенькой осенней куртки. Хонеккер, всё так же широко улыбаясь и раскинув руки, двинулся к нему. Валера, не сходя с места и улыбаясь в ответ, отрицательно покачал ему головой. Шутливо и понимающе махнув на Валеру правой рукой, Хонеккер продолжил свой путь.

Кавалькада машин стремительно исчезла, как и ранее появилась. Ближе к вечеру она вернулась, и всё повторилось в обратном порядке. Только пионеров не было. И собак. Когда самолет с Хонеккером взлетел, все ждали, пока он скроется вдалеке, будто улетавшие наблюдали за провожающими. Через минуту небо было таким же чистым, как всегда. Машины и люди разъехались. Мы, охрана, подождали, когда самолет с Хонеккером возьмет на сопровождение диспетчер Пермского аэропорта, и только после этого стали свободны. Никто меня за собак не ругал, но я их помню до сих пор….

Первый же самолет, взлетевший в небо после отлета Хонеккера, потерпел катастрофу. Это был грузовой Ан. Как только он оторвался от земли, на взлете у него заклинило левый двигатель. Правый работал на всю мощь. Самолет перевернулся и врезался в землю. Все шесть человек экипажа мгновенно погибли. Я смотрел потом в кабинете Глазырина фотокарточки с места падения. Одна из них стоит у меня и сегодня перед глазами. Мешковато одетый по полной форме пожарник держит в руках шланг. Толстая струя воды бьет в голое тело (форма сгорела) одного из мертвых летчиков. Тот весь объят высоким пламенем, сжимает в руках штурвал самолета и смотрит вперед…

Ротация

Жизнь военного контрразведчика в 1970‑80 гг. в Советском Союзе — сплошная ротация мест службы и жительства. Тогда существовала практика каждые 1,5‑2 года перемещать оперативный состав КГБ на другое место. Чтобы у чекиста всегда был свежий взгляд на события и проблемы, чтобы не оброс коррупционными связями и исключить любые злоупотребления по службе. Практиковались частые переезды из гарнизона в гарнизон, из одной квартиры в другую. Из одного военного округа Союза — иногда с хорошим климатом, квартирой, работой для жены и школой для детей, в другой — удаленный от него на многие тысячи километров. В новом военном городке, как правило, жене по специальности работы нет. А дети за год могут сменить несколько детских садиков и школ. Что очень плохо, часто меняются воспитатели, учителя, товарищи в классе. Всего за 13 лет службы в особых отделах я сменил 8 квартир. А ведь два переезда, как говорят, по последствиям равны одному пожару; мебель приходит в полную негодность, надо покупать новую.

Наиболее престижной среди военных в те годы считалась служба в войсках Советской Армии, дислоцированных за границей СССР в Группе советских войск в Германии (ГСВГ) в Германской демократической республике, ЮГВ (Южная группа войск) в Венгрии, СГВ (Северная группа войск) в Польской народной республике. Там семьи офицеров и прапорщиков обеспечивались продуктовым пайком, а в Союзе тогда были перебои с продуктами. За границей выдавали двойное денежное содержание, в том числе часть в валюте государства пребывания. Наши военнослужащие в отпусках и при возвращении домой из‑за границы привозили одежду, обувь иностранного производства, разительно отличающиеся высоким качеством от наших отечественных.

Второе место по престижности военной службы занимали районы нашей страны с суровыми климатическими условиями — Заполярье, Чукотка, Камчатка. Здесь продуктовый паек выдавали не на всю семью, а только на одного офицера или прапорщика. Но его хватало на всю семью. Зарплата в два раза выше, чем на Большой Земле, и военную службу засчитывали один год за два.

На переднем плане клуб воинской части, левое окно мой кабинет, прямо напротив клуба ДОС‑1(дом офицерского состава 1), дом офицерского состава, где я жил с семьей.

В мае 1978 года я был назначен старшим оперуполномоченным Особого отдела КГБ СССР Пермского гарнизона и прибыл в город Воркуту принимать дела. Прямых самолетов в Воркуту из Свердловска ни тогда, ни сейчас в 2021 году, как не было, так и нет. В конце мая у нас в городе стояла на редкость жаркая, солнечная погода, а на севере стояли «минуса». В жару, в шинели, сапогах и шапке ушанке с тревожным чемоданом, я появился в аэропорту Кольцово города Свердловска.

Через пару часов самолет приземлился в Сыктывкаре. Сверху при посадке увидел две широкие извилистые реки, которые превращались в один широкий и мощный поток, и множество одноэтажных деревянных, с красивой росписью, разноцветно покрашенных, праздничных домиков. Город был очень зеленый, уютный и какой‑то по‑деревенски полусонный, хотя ведь это столица Республики Коми. Потом услышал, что «Сыктывкар — столица 40000 деревянных домиков, где живут 40000 комиков».

А еще через два часа небольшой реактивный самолет ЯК‑40, летчики называют его «окурок», уносил меня к очередному новому месту службы: на Крайний Север, в город Воркуту. Вскоре внизу зелень травы и лесов сменились на ослепительно белый цвет сплошного, ровного снежного поля до горизонта, границу которого невозможно было определить. Ни городов, ни деревень, ни самого горизонта, глазу не за что зацепиться. И небо стало необычным по цвету — ярко‑синее.

В дремучей тайге

В 1978‑1981 годах я служил в Воркуте, старшим оперуполномоченным Особого отдела КГБ СССР по Уральскому военному округу, капитаном по званию. Приезжал я в Ухту из Воркуты обычно на несколько дней, решал оперативные вопросы. Затем через Сыктывкар улетал на два дня на чекистские сборы в город Пермь. Оттуда через Сыктывкар обратно в Воркуту.

Затерянный среди дремучей тайги небольшой городок Ухта, вокруг — несколько исправительно‑трудовых колоний для заключенных. Одна из них для «полосатиков» — особо опасных. Они одеты в полосатую одежду, на колене и спине белый круг. Коллеги из горотдела КГБ рассказали, что каждый год, обычно весной или в начале лета, из этой колонии совершаются побеги. Привязывают к большому оводу длинную нитку и поджигают. Овод садится на крышу деревянного барака или штаба, и тот мгновенно вспыхивает. Паника, неразбериха при тушении пожара. И тут группа незаметно уходит в побег. Бегут 2‑3 матёрых зэка и с собой «на кости», то есть как запас живой еды, уводят под угрозой ножа молодого заключенного. Ему не говорят о его истинной участи, о том, что его при необходимости убьют и съедят. Так как на север и на юг от Ухты ведет единственная железная дорога, которую мгновенно перекрывают силовики, группа обычно уходит в тайгу. Там и живут в глухомани, пока не успокоится обстановка…

В Ухте маленький аэропорт, где мне частенько приходилось ждать лётной погоды. Каждые два часа звучал усталый женский голос диктора: «Граждане пассажиры, ввиду погодных условий вылет рейса Сыктывкар — Воркута откладывается на два часа». Ни поспать спокойно на лавке, вытянув ноги на газете. Ни уехать в город и сделать полезные дела. Сутками сидишь в аэропорту, как привязанный на цепи пес. Пару раз, не расслышав во сне голос диктора, я просыпался тогда, когда мой самолет уже улетел. Самолеты вылетают лишь тогда, когда у них в запасе два аэродрома посадки. Первый — аэродром назначения Воркута. Запасный — аэродром отправления, т. е. Ухта. Много раз было, когда, прилетев в Воркуту и покружившись над ней, самолет так и не мог приземлиться из‑за низкой пурги. Приходилось экипажу снова возвращаться в Ухту и садиться там. Устав от сидения в аэропорту, приходилось брать билет на поезд до Воркуты.

В Ухте у меня имелся объект оперативного обслуживания — леспромкомбинат Главного Ракетно‑артиллерийского управления Министерства обороны. Он заготавливал древесину в тайге, в 80 км от города. Штаб ЛПК, большая пилорама и казармы личного состава для обработки леса находились в 6 км в лесу на окраине Ухты. Офицеры с семьями жили в городе.

В свой первый приезд в Ухту я остановился в городской гостинице. Представился по телефону командиру части подполковнику Голубеву. Он заехал за мной на «уазике» и повез в штаб. Картина увиденного меня шокировала на всю жизнь и даже сегодня стоит у меня перед глазами. Командир, высадив меня у штаба, куда‑то уехал. Я в форме капитана зашел в штаб, длинное деревянное, одноэтажное здание барачного типа. В штабе никого не было. Стекол в двух окнах тоже не было, был жестокий мороз градусов за двадцать. Одинокий солдат‑дневальный, азиат, в длинном армейском полушубке, с штык‑ножом на ремне, стоял у тумбочки в центре. Дежурного по штабу не было видно. Ко мне никто не подошел и ничем не поинтересовался. Я обратил внимание, что на одной ноге солдата был надет солдатский сапог, а на второй серый валенок. Он не обратился ко мне по уставу, приложив руку к головному убору. Подняв на меня угрюмые, с восточным разрезом глаза, спросил: «Чего надо?». Я опешил. Не добившись от него ничего, я вышел на улицу. На пилораме начался обед. Группа солдат, более похожих на оборванцев, в грязной военной рабочей одежде, вынесла из помещения столовой и поставила на снег несколько металлических бачков с каким‑то варевом. На мой недоуменный вопрос, что это значит, ответили, что суп горячий и его надо остудить. Солдаты достали из карманов куски черного хлеба, а из‑за голенищ сапог и валенок ложки и начали хлебать этот суп. К ним тут же неизвестно откуда присоединились худые, с землистыми лицами, явно заключенные, одетые в тюремную робу. Оказалось, что рядом с военными казармами и штабом располагается зона, где отбывают наказание уголовники. Между зоной и воинской частью нет никаких заборов и ограждений. Все военные и зэки свободно здесь перемещаются и общаются друг с другом. Ни о какой воинской дисциплине, порядке и речи быть не могло. Я познакомился с начальником штаба и секретарем парткома в теплом отсеке штаба, потом с некоторыми солдатами. Я был в шоке. Офицеры меня стали успокаивать, что не все так плохо, как кажется на первый взгляд. Что все скоро наладится. Самое главное — это лес для армии. Всё остальное — детали. Это трудности, которые солдаты обязаны преодолевать терпеливо и мужественно. В обед мне дали горячую пищу и принесли выпить вина. Я не стал ни есть, ни пить и попросил меня отвезти в горотдел КГБ.

В горотделе КГБ я познакомился с начальником — подполковником Игнатьевым Владимиром Николаевичем и коллегами.

Иногда к Игнатьеву приходили на прием бывшие полицаи, которые отсидели здесь свой срок заключения. Некоторые хотели получить справку из архивных уголовных дел за время службы в Красной Армии, где были награждены боевыми наградами за бои с фашистами. Запомнился один такой разговор. Меня позвал в кабинет Владимир Николаевич и попросил посидеть молча. Вошел пожилой и сильно хромой мужчина с тростью, с неприятным бегающим взглядом. Сел почти у двери на предложенный стул и многословно стал рассказывать, как он страдал в Освенциме будучи солдатом Красной Армии. Как голодал, как их часто избивали немцы и «капо» (надзиратели из числа заключенных), многократно мог погибнуть и уцелел чудом. Игнатьев некоторое время слушал молча и только перелистывал две толстые папки, лежащие перед ним. Потом так же молча поднялся, подошел к посетителю и показал ему два фотоснимка. На одном из них этот гад в немецкой форме танцует среди других немецких офицеров с женщиной. На второй он в этой же компании на вечеринке, веселый и хмельной, позирует и обнимается с ними. Посетитель вскочил на ноги и, забыв про хромоту, ринулся к двери кабинета на выход. В окно было видно, что он из здания выбежал бегом и без палки‑тросточки буквально полетел вдоль улицы, часто оглядываясь и не веря, что за ним никто не гонится…

Ближе к вечеру в горотдел заехал на машине командир части подполковник Голубев, чтобы меня подвезти в гостиницу. Зашел за мной в номер. Предложил поужинать вместе и выпить. Я согласился. Он достал бутылку коньяка и закуску. Прежде чем сесть за стол, командир набрал по телефону дежурного по части и, выслушав его доклад, что происшествий не случилось, неожиданно приказал: «Ну‑ка скажи: Сыктывкар». Тот, видимо, ответил, запинаясь на этом сложном слове. «Ах ты, скотина, опять пьяный!» — заорал подполковник. Мы с Голубевым выпили его коньяку и закусили колбасой с хлебом. Потом он долго мне рассказывал об обстановке в части, стараясь расположить к себе. Попросил меня не выдавать наверх информацию без согласования с ним. Я ответил, что пока не буду суетиться и согласен. Тем не менее, обстановку в части я считаю чрезвычайной и требующей немедленного вмешательства. Но до следующего своего приезда через месяц согласен потерпеть. Если она не изменится, я в деталях доложу своему руководству. А в будущем, если я узнаю что‑либо, отрицательно влияющее на боевую готовность, то тоже не стану за его спиной докладывать наверх. Но он должен четко знать, что если я хоть раз его проинформировал о чем‑либо, а он не принял соответствующих мер, то я уже без оглядки на него обязательно отправлю всю информацию вверх, и она может лечь на стол его вышестоящему командованию, с соответствующими выводами. На том и порешили.

Через месяц я снова был в Ухте. Между зонами уже натянули колючую проволоку, чтобы зэки и солдаты меньше контактировали. Потом зэков куда‑то перевели. Вставили везде стекла, и в казармах и штабе стало тепло. Солдаты стали более‑менее похожи на военнослужащих. Общаясь с оперативными источниками информации, я узнал, что в части процветает дедовщина. Несколько солдат‑чеченцев отбирают хорошую пищу у сослуживцев и в лесу отдельно пожирают ее. Заставляют молодых солдат за себя работать. Избивают их. Опросив потерпевших и получив от них письменные объяснения, я попросил командира принять меры по конкретным фактам. Он обещал, но, как я перепроверил, отреагировал своеобразно. Ему, оказывается, нравится, что чеченцы таким своеобразным образом поддерживают дисциплину и выполнение плана. По его поручению за мной стали устраивать слежки, чтобы выяснить, с кем я контактировал, и морально воздействовать на этих солдат и офицеров. Кроме того, оперативным путем я узнал, что командир постоянно посылает группы солдат на работы в сельскую местность, а деньги за их работу присваивает. Это уже попахивало уголовным преступлением, и никаких устных договоренностей впредь с этим типом я решил не соблюдать. Закон превыше всего — так нас учили в КГБ. Получив письменные объяснения от работавших на стороне военных и не получивших за это денег, а также от молодых солдат, притесняемых «дембелями»‑чеченцами, я доложил своему руководству в Перми. По всем выявленным мною обстоятельствам и фактам, отрицательно влияющим на боеготовность части, была составлена подробная информация в КГБ СССР за подписью начальника Особого отдела КГБ СССР по Уральскому военному округу генерал‑майора Багнюка Владимира Борисовича. Через две недели из Москвы в часть приехала военная комиссия в составе 5 человек. Мои товарищи из горотдела КГБ через свои оперативные возможности, а они были надежными, установили, что три дня эта комиссия постоянно жила в гостинице и никуда в часть не выезжала. Пили и гуляли в городской гостинице и выезжали только в городской бассейн с сауной и женщинами. Командир всем членам комиссии подарил по меховой шапке, а председателю дорогое ружье. В результате из КГБ СССР Багнюку пришел издевательский ответ, что «данные, приведенные Вами в информации от такого‑то числа, не подтвердились». Это был смертный приговор моей карьере чекиста‑оперработника и оглушительная пощечина генералу. Он вызвал меня к себе в Свердловск и, положив мою информацию перед собой, грозно спросил: «Тут всё правда, рыжий?» (так он меня дружески называл). «Так точно, товарищ генерал!» — ответил я своему любимому генералу‑фронтовику. «Поставить весь ЛПК на «ПК» (контроль переписки). Не вылезать оттуда полгода, пройти по ним железной метлой, не оставив ни соринки мусора, контактируй с горотделом, лети и работай!».

В ближайшие полгода я похудел килограммов на десять, одежда на мне болталась как на огородном чучеле. Курил беспрерывно, ел нерегулярно, семьи практически не видел. Из Москвы военные комиссии приезжали еще два раза. Пили, ели, развлекались за счет командира и, как докладывали оперативные источники горотдела, беспрерывно «костерили» меня за глаза. Вызывали потерпевших от побоев солдат, которые писали мне объяснения. Заставляли всех их отказываться от написанного. Мало того, в новых объяснениях этих несчастных солдатиков заставляли писать, что объяснения от них я брал, угрожая им всякими карами.

Наконец, наш боевой генерал Багнюк не выдержал. Видимо, по его ходатайству и инициативе в часть приехал с проверкой из Уральского военного округа заместитель начальника политуправления, полковник, порядочный офицер и коммунист. По линии политуправления эта воинская часть подчинялась Уральскому военному округу, а не напрямую Москве. Он подробно записал с моих слов многочисленные случаи нарушений Устава Вооруженных Сил и факты злоупотреблений. С разрешения руководства я привел ему строки из некоторых солдатских писем домой. Они были душераздирающие. Запомнилось одно из них, отправленное солдатом‑армянином президенту США Картеру. В нем он подробно описал, в каких ужасающих условиях проходит службу в этой части, издевательства и голод солдат. Просил срочного вмешательства и помощи. Полковник, прочитав, побледнел, видимо, он представил, что было бы, если бы это письмо американцы опубликовали в прессе. Пробыл полковник в части около десяти дней, подробно беседуя с разными людьми. Перед отъездом вызвал меня к себе и, показывая на толстую папку взятых им объяснений, сказал, что все 100 процентов моей информации подтвердились, и от имени командования округа выразил мне благодарность. По итогам его поездки командир части Голубев был с должности снят и отправлен с понижением в отдаленную часть страны. Секретарь парткома майор, его собутыльник, полковник выяснил это самостоятельно, оказывается, украл большую сумму партийных взносов и был привлечен к уголовной ответственности. Обстановка в части кардинально изменилась к лучшему по всем направлениям.

Я знаю, что наши военные контрразведчики действуют всегда так же, как и я, тогда еще молодой и «зеленый». Выметают поганой метлой мусор из армейских рядов, и наша армия от этого становится только чище и сильнее.

Гыда

Три года подряд я оперативно курировал в Воркуте штаб Центра общесоюзной связи «Горизонт». Его приемо‑передающие центры размещались по всему Северу Союза от Баренцева моря до Чукотки. Вспомнил как‑то, что летел из Воркуты самолетом и вертолетом через Мыс Каменный в поселок Гыда через Обскую губу. Воспоминания об этом и сегодня еще свежи и ярки в памяти.

В день отлета из Воркуты полярная ночь почти наступила, она здесь наступает всегда 17 декабря и длится одиннадцать дней. Солнце ненадолго выглянуло из‑за горизонта огромным кроваво‑красным воспаленным взглядом и спряталось в черноту ночи обратно. Был обычный мороз за сорок градусов без ветра. В дневных сумерках наш трудяга «кукурузник» взлетел после короткого разбега, набрал небольшую высоту и, натужно ревя мотором, полетел на Северо‑Восток. Страна у нас огромная и расстояния такие же. От Воркуты до Мыса Каменного я летел 413 км. несколько часов.

Сплошная снежная тундра была под нами, словно белый лист бумаги. Глазу не за что зацепиться, никаких ориентиров, никаких огней населенных пунктов внизу. Белое безмолвие внизу, сверху черное небо все в крупных звездах. Не дай Бог вынужденная посадка самолета, никто и никогда не найдет нас здесь, пурга на препятствие сразу наметает снег в несколько метров. Каким мастерством должны обладать наши летчики, чтобы делать свою нужную и такую опасную работу!

Салон самолета был забит меховыми полушубками, валенками, варежками почти до потолка. Нас пассажиров было пятеро. Три майора из штаба «Горизонта» с годовой проверкой в Гыду, я и большая немецкая овчарка командира самолета, которая, по его словам, постоянно летает с ним. Люди возле кабины зарылись в меха и сразу уснули. Овчарка в хвосте салона поступила так же. Проснулись мы от резкой тряски самолета при посадке. При торможении самолета из хвоста ко мне по воздуху принесло собаку с растопыренными лапами и больно ударило когтями по лицу, но вскользь. Все офицеры вышли из остановившегося перед двухэтажным зданием аэропорта с башенкой самолета и закурили. Из мрака ночи вдруг возникла из тундры одетая в спортивную одежду стройная женская фигурка с рюкзаком за спиной и в маске на лице от мороза. Она на лямке тащила спаренные лыжи с привязанным сверху большим тюком. Мелодичный женский голос поздоровался с нами и спросил дорогу‑направление. Мы показали руками это направление, и женщина растворилась в темноте полярной ночи. Мои товарищи пояснили, что для этих мест это самое обычное явление. Туристы в одиночку часто здесь путешествуют на лыжах по Северу. Эта женщина известная здесь легендарная личность. Такие походы она устраивает в декабре каждый год.

Подрулил к нам вертолет МИ‑8, тоже нагруженный теплой одеждой для Севера и ящиками с консервами. Мы еле залезли вовнутрь, легли и снова провалились в сон. Так и проспали до Гыды еще 336 км. полета.

Ивановы

В Гыде нас встретил командир центра связи майор Иванов, высокий разговорчивый офицер. Посадил на ГТТ (гусеничный тягач тяжелый) и в кромешной тьме повез к себе в воинскую часть. В бескрайней, ровной, как стол, тундре, стояло наземное сооружение из четырех круглых металлических тарелок‑антенн диаметром по 50 метров каждая. Две из них принимали сигнал из таких же двух тарелок, передающих сигнал с большого расстояния. Сигнал в центре многократно усиливается и через две другие тарелки передается дальше по всей стране. Центр военный, обслуживали технику солдаты срочной службы и несколько офицеров. Электричеством все сооружения обеспечивало три генератора: один работал, второй находился в полной готовности немедленно включиться в работу, если первый остановится. И только третий находился на полном техническом обслуживании. Личный состав центра жил в сборных щитовых вагончиках с электрическим отоплением. Вагончики на металлических стойках крепятся к толстым бетонным площадкам, положенным прямо на вечную мерзлоту. Летом и зимой здесь мечутся с диким воем ураганные ветры. Этот вой очень мешал нам спать, так как раздавался со всех сторон и даже из‑под пола вагончика.

Вертолет улетел на Большую землю, он должен был вернуться через сутки, но началась затяжная пурга; и потянулись томительные дни ожидания его возвращения. Я успел переговорить по своим вопросам с каждым военнослужащим центра, с некоторыми даже по несколько раз. Дважды провел лекцию о происках спецслужб противника и повышении политической бдительности. Это мероприятие было обязательным на каждом курируемом объекте и учитывалось при подведении итогов работы в отделе.

Пурга выла круглосуточно, и это сильно раздражало. Командир на ГТТ свозил нас к себе в гости домой в поселок. Северяне народ очень хлебосольный, мы несколько часов посидели в гостях, поели северных деликатесов, выпили спирту и неформально пообщались. Удивило тогда, что в местном магазине водка продавалась, но ее никто не брал. На морозе водка в бутылке замерзала почти полностью, а после разморозки это было уже черт‑те что, а не водка. Спирт стоил 5 рублей 30 копеек поллитровая бутылка. Раньше я спирт никогда не пил. Меня предупредили, что пить его надо залпом, одним глотком. Затем, не дыша, запить водой. Я попробовал, как учили. Получилось. Казалось, что в желудок провалился колючий еж. Голова сразу же поплыла от опьянения. Народ за столом кроме меня давно забыл, что такое водка, все привыкли к спирту. Тосты следовали часто, выделяться от других и отставать было неудобно. Потеряв бдительность, выпив третью рюмку, я по ошибке запил ее не водой, а тоже спиртом. Чуть не потерял сознания из‑за невозможности сделать вдох. Заметив мои судорожные движения, хозяин подал стакан с водой и крепко ударил ладонью меня по спине. Я еле пришел в себя, долго блевал в туалете, больше не пил.

Жена Иванова заведовала школой‑интернатом в поселке. Школа — огромное деревянное здание на несколько сот человек. В конце лета вертолет летает по стойбищам, собирает детей. Многие из них, увидев вертолет, убегают в тундру и прячутся, их ловят и привозят в интернат. Учиться все дети очень не любят, и родители думают, что учеба в тундре не нужна, нужны практические навыки в охоте, рыболовстве, уходе за оленями. А грамотные после школы, как правило, из стойбищ уезжают далеко и навсегда. И родители остаются в тундре одни в старости и без их поддержки.

Из интерната дети периодически убегают домой в любую погоду. Никак не привыкнут к вареной пище. У них в постели по вечерам под подушками находят и изымают сырые куски оленины. Профессиональный уровень учителей низкий. Детей, как правило, на Большой Земле отправляют на два класса ниже, чем они учатся здесь.

За столом с нами сидели и два сына Иванова, крепкие, кровь с молоком, парни. Отец с гордостью рассказывал, что они в любую погоду самостоятельно охотятся и в заливе ловят сетями рыбу. Умеют обращаться с оленями. У местных переняли обычай: сделать надрез у оленя на шее, нацедить в стакан его крови, посолить и выпить. Поэтому ненцы никогда не болеют туберкулезом. Но на Большой Земле сыновей придется отдавать в школу на два класса ниже, то есть не в 7 и 9 класс, а в 5 и 7.

Местные

Через неделю на ГТТ поехали мы четыре майора по делам в поселок. С нами был прапорщик, который давно живет и служит в Заполярье. Я хотел купить «кисы» — заготовки для женских сапожек из украшенной узорами оленьей шкуры. Прапорщик сводил меня в два дома к своим знакомым.

В первом, заметенном снегом по крышу, мы встретили старика в старой облезшей клочьями оленьей шкуре. Он сидел на корточках на полу и, не поворачивая к нам голову, ответил отказом. Старик очень внимательно смотрел на экран телевизора, стоящего на столе. По экрану телевизора, все время пока мы были здесь, шли черно‑белые полосы и рябь. Ничего более. Но старик, ни на секунду не отвлекаясь, все время смотрел только на него. Рядом со стариком на полу сидела большая и лохматая, как и все на Севере, собака и тоже безотрывно и, ни разу не повернув к нам головы, смотрела на моргающий телевизор. Мы ушли ни с чем.

Во втором доме нас встретила женщина с поразительно красивым классической северной красотой точеным восточным лицом с узким разрезом глаз. У нее была тонкая длинная шея, стройная фигура угадывалась под лохматой северной одеждой. На голове были необыкновенной черноты, спутанные, грязные, в колтунах, никогда не знавшие расчески волосы. Говорила с нами простуженным голосом, попутно разрезая на столе свежий, кровоточащий кусок оленины. Затем вместо тряпки достала с полки новый, цветной, модный тогда французский мужской галстук и стала вытирать им кровь со стола. Я слегка обалдел, но прапорщик заметил, что на Север завозят иногда диковинные вещи, так что не надо удивляться. Мы купили «кисы» и, попрощавшись с хозяйкой, ушли.

У местного магазина стояла упряжка оленей. Молодой мужчина грузил на нарты мешки с сахаром, мукой и другими припасами. Рядом к столбу была привязана еще одна четверка понурых оленей с гружеными нартами. Около них на земле спал местный взрослый мужчина‑лопарь. У него было слегка приоткрыто лицо, от которого в морозном неподвижном воздухе исходил пар. Продавец на мой вопрос пояснил, что оленевод купил вчера ящик спирту и пока весь его не выпьет, не уедет. Олени вытерпят. Позавчера в магазине была семейная пара, они выпили и уехали. Вчера они неожиданно для продавца вернулись, сказав, что здесь оставили грудного ребенка, но, как оказалось, потеряли его в тундре. Потом передали через знакомых, что нашли, живой, попискивал только от голода. Слава Богу, что звери его не нашли. Одежда у местных из оленьих шкур, олений волос трубчатый, он впитывает влагу, и человеческое тело все время остается сухим и не мерзнет. А ребенку в одежду кладут сухой мох, который впитывает все его отходы…

Пурга

На обратной дороге из поселка в центр случилось ЧП. Осталось доехать всего‑то с километр, как над моторным отсеком тягача появилось пламя. Старослужащий, сержант, механик‑водитель, не растерялся, выключил двигатель и огнетушителем погасил огонь. Трое майоров и я вмиг протрезвели. Они были одеты в полушубки, но на ногах не валенки, а армейские ботинки. Пресловутый русский «Авось». Авось, все будет хорошо и ничего не случится. Случилось! Смерть из‑за нашей русской призрачной дурости‑надежды на хороший исход стала реально возможной. Полярная ночь, сильный ураганный ветер, поземка, то есть так низко над землей, что с роста человека видимость не больше метра. Идти по тундре в такой обуви, значит наверняка погибнуть. Решили, что майоры останутся в тягаче, зароются в кузове в меховые одежды и будут ждать помощи.

Я был одет в теплую, не продуваемую ветром техническую авиационную куртку и унты. Водитель — аналогично. Мы с ним вышли из тягача и огляделись… В такую погоду, чтобы не потеряться, люди на Севере передвигаются от строения к строению, держась за натянутые веревки. Пурга часто бывает низовая, высотой полтора‑два метра. Выше видимость отличная. А внизу даже собственных ног не видно, и часто люди погибали в нескольких десятках метров от входа в дом, потеряв ориентировку в пространстве. В открытой тундре надо взобраться на какое‑либо даже небольшое возвышение, на плечи товарища, кузов машины и уже можно сориентироваться на местности.

Космы снежные пурги змеились вокруг, под ногами был утрамбованный ровный лед. Никаких следов колеи или дороги. По словам водителя, в тундре из поселка в воинскую часть по прямой линии стоят через каждые пятьдесят метров двухсоткилограммовые бочки из‑под горючего, заполненные песком. Их любой ветер не сможет сдвинуть с места. При низовой метели бочки всегда можно разглядеть, если не из кабины тягача, то наверняка, взобравшись и встав в полный рост на кабину. Сержант взобрался на кабину тягача, увидел ближайшую бочку на дороге и запомнил направление ветра. Если идти от тягача к бочке, а затем все время прямо, можно добраться до следующей бочки и так до военного городка.

Ветер дул не прямо в лицо, залепляя глаза снегом и куржаком, а чуть наискосок. Это позволяло, немного отклонив голову вбок, краем глаза видеть лед под ногами и придерживаться правильного направления. Мы пошли, он высокий, молодой и сильный впереди, я за ним. Через каждые десять минут мы менялись местами. Снег слепил глаза, каждые несколько минут мы останавливались и отдирали куржак с лиц. Лицевых масок у нас не было. Пройдя примерно пятьдесят метров, мы не встретили очередной бочки и поняли, что сбились с пути. Делать нечего, мы упорно продолжали идти. Потом силы кончились, мы долго лежали на земле, прижавшись друг к другу, пытаясь восстановить силы. Силы сразу никак не возвращались, холод начинал медленно проникать к телу. Наступило сонное безразличие и нежелание вставать и двигаться. Мы поняли, что погибаем. Встали, обнялись и попрощались. Не сдались и решили ползти дальше.

Долго ползли, потеряв чувство времени. Снова встали на ноги, шатаясь под ураганным ветром. Сержант‑водитель был крупнее меня (Саша из Владимирской области), он опустился на колени, я взобрался к нему на спину и обнял за шею. Он со стоном выпрямился. Я увидел, что вверху чистое звездное небо и рядом, метрах в двухстах, красные сигнальные огни на антеннах центра.

Мучительно преодолевали мы эти последние метры и, наконец, по снежным ступеням скатились ко входу в машинный зал центра. Сил подняться не было. Лежа, мы стучали ногами в двери, пока не выглянул дежурный солдат. Еле объяснили ситуацию. Нас занесли вовнутрь. Последнее, что запомнил, как сразу несколько тягачей взревели и унеслись в тундру. Всех майоров достали живыми из занесенного снегом тягача и привезли в центр. Мы спали двое суток подряд. Думаю, что с этого дня майоры‑попутчики стали брать пример с меня и одеваться в заполярные командировки должным образом. Хотя кто его знает, русский «Авось!» в нашем народе живет уже столетия и, мне кажется, непобедим…

Военная разведка «ОСНАЗ»

В Воркуте пришлось оперативно курировать одно из подразделений военной разведки — батальон «ОСНАЗ» ГРУ ГШ МО СССР (особого назначения Главного разведывательного управления Генерального штаба Министерства Обороны СССР).

Разведка — «глаза и уши» вооруженных сил и основное средство получения информации. Разведчик — очень древняя профессия. Она играла важную роль еще в Древней Руси. Чтобы собирать необходимую информацию, привлекались гонцы, послы и воинские отряды. В 1654 году появился Приказ тайных дел — прообраз разведывательного управления того времени. В 1810 году в России был создан первый разведывательный орган — Экспедиция секретных дел при военном министерстве. В советское время в 1918 году образован Полевой штаб Реввоенсовета и Регистрационное Управление. Эта дата считается днем рождения военной разведки. С этого дня ведет свою историю Главное разведывательное управление Генштаба Вооруженных Сил РФ.

Подразделения ОСНАЗ ГРУ ГШ в СССР считались элитными войсками, они выполняли задачи по радио‑ и радиотехнической разведке вероятного противника, подчиняясь только Генштабу. Девиз этих войск: «Невидимое видим, неслышимое слышим!»

В Советском Союзе по всему его периметру была развернута система радиоразведки под кодовым именем «Круг». Система «Круг» следила за самолетами стратегической и разведывательной авиации возможных противников, включая геопозиционирование и прослушку всех переговоров самолетов. Система подразумевала 12 объектов стратегической электронной разведки на дальних рубежах Родины. Одним из таких объектов и был Воркутинский батальон «Осназ».

Главная его задача — своевременно обеспечить вышестоящее руководство информацией о готовящемся и о реальном нападении главного противника — США — на СССР. В САК (Стратегическое авиационное командование) США тогда входили не только твердотопливные баллистические ракеты «Минитмен‑2», атомные подводные лодки, нагло сующие и сейчас свой нос на планете везде и всюду, но и наш основной объект разведки и круглосуточного контроля — Б‑52, стратегические бомбардировщики, носители ядерного оружия (8 авиамоторов и по 17 человек экипажа в каждом) и самолеты‑разведчики.

Американцы с момента возникновения своего государства, когда приплывшие на вновь открытый материк вооруженные бандиты и прохиндеи из всей Европы, уничтожили часть коренного населения, а остальное загнали в резервации, а ныне лицемерно вещают, что они чуть ли ни эталон демократии в мире, всегда ненавидели тысячелетнюю Россию («белую», «красную» или «бело‑красную», нет разницы). Были разработаны несколько вариантов нападения на СССР: со стороны Японии, ФРГ и через Северный полюс. Последний вариант они называли «Гигантское копье». Например, уже в мое время, в первые же годы президентства Рональда Рейгана (занимал пост президента с 1981 по 1989 годы), им было принято решение по проведению действий психологического характера против СССР. В частности генерал Джек Чейн, бывший глава стратегического командования ВВС США, вспоминал, что с марта 1981 года американцы направляли через Северный полюс свои бомбардировщики к границам СССР, чтобы поставить на уши советские ПВО и РЛС и просто «понервировать» вероятного противника. Речь шла даже не о поиске «дыр» в воздушной обороне, а о том, чтобы поставить в тупик советское руководство и военных.

Чейн вспоминал, что тогда несколько раз в неделю поднимались самолеты целыми эскадрильями в разных частях света и направлялись к воздушному пространству СССР, чтобы в последний момент свернуть в сторону. Все это делалось безо всяких предупреждений, через нерегулярные промежутки времени, то прекращаясь на недели, то достигая максимальной интенсивности.

В иностранной и нашей прессе тогда об этом не очень‑то распространялись, чтобы не вносить нервозность и не пугать мирный советский и американский народы. Хочу особо отметить, что наши праотцы‑руководители всегда отличались крайней дружелюбностью, наивностью и доверчивостью…

Ослепительное солнце не дает широко открыть глаза, в них появляется резь и боль, текут слезы. Все военные вне помещений носят служебные солнцезащитные очки. Стекла у них круглые, немодные, явно старушечьи очки на молодых солдатских лицах кажутся смешными и нелепыми. В таких же очках пошли на командный пункт в тундре. Толщина сугробов на дороге — несколько метров. Лыжня свежая, утренняя смена операторов прошла раньше нас. На деревянных столбах вокруг — провода огромного антенного поля. Столбы едва высовываются из снега. Не поймешь, какой они высоты. Здание командного пункта полностью находится под снегом. Оставили лыжи воткнутыми в снег наверху и по снежному коридору спустились по ступенькам вниз. Внизу много комнат, где в наушниках сидят солдаты срочной службы. Круглосуточно слушают эфир, контролируют объем и частоту назначенных каждому из них источников радиоизлучения врага. Дальность пути полета Б‑52, которую в случае нападения на СССР им предстояло преодолеть туда и обратно, составляет примерно 17000 км. А это две дозаправки топливом в воздухе. Первая — при подлете к границам СССР через Северный полюс, вторая при возвращении домой в США. Поэтому решающим моментом и был первоочередной старт из США топливозаправщиков, а не Б‑52. Скорость у топливозаправщиков была ниже, чем у бомбардировщиков, и они должны были вылетать намного раньше Б‑52. Самое главное для наших операторов‑разведчиков, не прозевать активность в подразделениях американских топливозаправщиков; объявление в них боевой тревоги и массовый вылет в сторону СССР, то есть не прозевать признаков настоящей войны.

Сразу несколько моих оперативных источников сообщили о следующем настораживающем факте: стоило выявить на территории США новый источник радиоизлучения и передать об этом в ГРУ ГШ МО СССР, то примерно через десять дней этот источник радиоизлучения в США исчезал из эфира. Это свидетельствовало о том, что противника кто‑то информирует, в том числе и о деятельности нашего Воркутинского центра. Воркутинский Центр передавал полученную информацию в несколько адресов: разведотдел штаба УралВО, другим подобным центрам в иные военные округа и в ГРУ ГШ МО СССР в Москву.

Я обобщил полученную информацию в докладной записке руководству и, чтобы выяснить, откуда конкретно информация утекает к противнику, сделал предложение поочередно задерживать от нас каждому адресату информацию на неделю и сравнивать потом со временем исчезновения источника радиоизлучения из эфира. Ответ меня неприятно ошеломил. Оказывается, я опоздал с поиском источника разведки США больше, чем на три месяца: в Москве недавно был арестован шпион ЦРУ и мой анализ оказался устаревшим…