Две коровы и фургон дури

Глава 29

Спайк прислал мне открытку. Она пришла утром в самом конце августа. Он не написал, где остановился, но на открытке была изображена гора в Уэльсе, а на штемпеле стояло «Портмадог». Письмо гласило:

Я представил себе, как он сидит в крошечной комнатушке, лижет кончик карандаша, смотрит то в окно, то опять на свои каракули. Может быть, думает о том, сможет ли он когда-нибудь вернуться в Сомерсет, или же ему придется жить в Уэльсе до конца своих дней. Я скучал по Спайку, по его идиотскому смеху, по волосам, которые всегда стояли дыбом надо лбом. И несмотря на все, что произошло, самому себе я мог признаться, хотя бы шепотом, что мне не хватало его безумных идей, авантюр и приключений. Я снова перечитал открытку: «В след месице я приеду забрать кое что, увидемся тогда». Интересно, что это ему потребовалось забрать? Расческу, что ли, забыл у сестры? Коробку с леденцами в доме у дружбана? Шляпу на крючке на смородиновой ферме? Не знаю. Я перевернул открытку и посмотрел на картинку — на склоне горы паслось стадо овец. Они выглядели какими-то жалкими и голодными. Интересно, сколько времени пройдет, прежде чем Спайк решит украсть овец и продать их мяснику из Бирмингема? Пара недель? Я тряхнул головой, прогоняя непрошеные мысли, засунул открытку за уголок зеркала в спальне и отправился вниз. Мы с отцом собирались поработать на ферме, что стоит по дороге на Стейпл-Кросс. Отец решил, что мне довольно прохлаждаться, сидя на ящиках, и что пора начать помогать ему по-настоящему. И может быть, если у меня есть хоть капля разумения, я смогу чему-то у него научиться, чтобы мы могли потом работать вместе.

— Может быть, — сказал я.

— Я так и сказал, — буркнул отец.

Мы сделали себе по паре бутербродов, наполнили термос свежезаваренным кофе, залезли в отцовский пикап и поехали по деревне в сторону холма Хенитон, мимо того места, где Спайк когда-то нашел проклятую дурь, а потом по Берроу-лейн. Папин пикап, похоже, совсем отдавал концы, если судить по доносящимся из-под капота душераздирающим звукам — как будто голодные кошки терзают когтями железную птицу. Ферма находилась практически на границе имения, в котором когда-то жил сумасшедший профессор. Нам было поручено привести кусты в божеский вид. Не знаю, как называется этот кустарник с жесткими ветками, густой листвой и словно бумажными цветами. Старушка-хозяйка попросила нас прополоть его, вырезать мертвые стволы и подстричь по краям. Этим мы и занялись.

Мы проработали пару часов, насвистывая и напевая, а потом отец раскрыл сумку, достал термос, и мы сели на каменную изгородь перекусить и выпить кофе. Воздух был тяжелый, душный, но в его горячих струях вдруг явственно проскользнуло давно забытое ощущение. Если бы его можно было описать в цветах, оно непременно было бы темно-фиолетовым, а на вкус напоминало серебро. На звук это был бы колокольный звон, доносящийся со дна моря, только беззвучный. По крайней мере, вначале беззвучный. Первые полчаса стояла мертвая тишина. А потом разразилось, как сверкающий день, встающий из рассветной зари и охватывающий весь горизонт!

Началось исподволь, крошечным темным пятнышком над дальними горами, легкой линией, как будто ребенок рисует карандашом на листке, тонкой, со штрихами, ведущими вниз. Линия медленно расширялась, разрасталась, приближалась к нам, шипящий ветер сердито пробежал по кустам, взъерошил нам волосы. Отец толкнул меня в бок и, не веря своим глазам, спросил:

— Никак это дождь идет?

— Не, — протянул я, — это дым. — Но я ошибался.

Мы проработали еще примерно минут десять, когда на землю упали первые капли. Мелкие поначалу, легкие, как семена травы, что ветер бросает о стекло. Но небо к тому времени успело набухнуть и почернеть, облака спустились почти до земли, и внезапно тишину прорезал грохочущий раскат грома, прокатившийся от самых гор и растаявший у наших ног.

— Господи! — закричал отец. — Да это же настоящий дождь! Дождь!

И тут небеса разверзлись, как расколотое яйцо, и мир заполнился водой.

Теплые, толстые, чистые струи хлынули с неба, и я запрокинул голову и с наслаждением подставил им лицо. И отец сделал то же самое, откинул волосы со лба и расстегнул еще больше ворот рубахи. И земля внезапно заблагоухала — нежно, сладко, я этот запах не ощущал с июня! Благодарный, счастливый, полный обещания запах.

Еще один раскат грома, все ближе, и в ответ ему защебетали птицы. Из глубин кустов и деревьев, из-под стрехи дома, с телефонных проводов, что тянулись через сад до столба. Дождь не мешал им радоваться, и нам тоже не мешал, хотя мы промокли до нитки в первые же пять минут. Мы не стали прятаться под крышей, наоборот, скинули башмаки и шлепали босиком по образовавшимся в траве лужам, глядя, как маленькие ручейки бегут по дорожкам за изгородь и исчезают в ближайшем поле.

Старушка вышла на террасу с огромным зонтом и позвала нас в дом, но отец крикнул ей:

— Нам здесь хорошо!

Она засмеялась, я подхватил, и отец тоже, и старушка не ушла обратно в дом, а продолжала стоять на крыльце и смотреть, как все новые тучи, переваливаясь, несутся к нам с запада и как дождь набирает силу.

Мы и домой поехали под дождем, и когда сели пить чай, он не прекратился. Даже когда мне пришло время навестить Сэм, дождь лупил с той же силой. Или даже сильнее. Пришлось ехать медленно, объезжая появившиеся на дороге огромные лужи. В больнице пациенты ходили со слегка обалдевшими лицами, как будто им только что сообщили какую-то приятную новость и они собирались устроить по этому поводу большую пьянку. На крыльце стояли смеющиеся сестры с сигаретами в руках, а в окнах виднелись лица больных, завороженно следящих за мутными струями, бегущими по придорожным канавам.

Сэм тоже сидела на подоконнике с чашкой чая и улыбалась небесам.

— Не могу поверить, что это наконец случилось! — сказала она. — Я боялась, что дождь уже никогда не пойдет.

— Знаю! Мы с отцом работали утром возле Стейпл-Кросс. Тучи набежали за считаные минуты. Пришли из-за гор. Грохотало так, что уши закладывало.

— Ух ты! Здорово было, да?

— Классно! Мы промокли до нитки, но нам было все равно.

— Я тоже хочу промокнуть до нитки, — сказала Сэм.

— Я тебе это обещаю, — сказал я, обнял ее за талию и поцеловал.

Так мы стояли у окна, глядя, как шквальный ветер, завывая, бросает целые пригоршни дождя в окна больницы. Подошла сестра и спросила, будет ли Сэм есть на полдник пирог с мясом, и Сэм, смеясь, попросила принести ей самый большой кусок пирога, а в придачу яблочный штрудель со сливками. Сестра тоже рассмеялась, пробормотав что-то о соблюдении диеты, а я впервые за много недель почувствовал, что беда отступила и что нависшие над Тонтоном грозовые облака втянули в себя черные тучи, нависавшие над моей головой, и, сложив их все вместе, завязали в свой мешок, сотканный из дыма и шелеста.