Две трети призрака

12

«Лернер-мемориал» оказался вполне современной клиникой. В то время, когда ее решили строить, цены на землю в центре Манхэттена были уже недоступны для больницы, существующей на добровольные пожертвования, поэтому ее основатели двинулись дальше на северо-запад к самой границе города. Массивные белокаменные здания проектировались с простотой, присущей древнеегипетской школе, которая по необъяснимой причине в тридцатые годы стала именоваться модерном.

В западном крыле за тяжелой звуконепроницаемой дверью размещалась администрация. Из кабинета директора видна река, по вечерам залитая светом из окон, которые, как стеклянные столбы, соединяли пол с потолком. Мебель производила впечатление монашеской суровости: огромный пустой стол, три простых и неудобных кресла, выстроившиеся в ряд шкафы для картотек, телефоны и селектор. Ни ковра, ни картин, ни книг, ни даже пишущей машинки. Казалось, тысяча лет отделяет эту комнату от затейливых контор Уолл-стрит, похожих на аристократические гостиные с каминами, телевизорами, барами. Здесь же не было ничего лишнего и ничего приятного для глаз.

Бэзил подумал, что такая клиника похожа на средневековый монастырь. Это община людей, думающих и живущих совершенно иначе, чем их современники. Они легко мирятся с относительной бедностью, как бы расплачиваясь ею за внутреннюю свободу. Вечное всегда сохраняется теми, кто отвергает современность с ее пестрыми иллюзиями.

Директор клиники, Джордж Хансен, оказался женственным маленьким блондином, и Бэзил подумал, что если прикрыть его блестящую загорелую лысину женским париком, то он вполне сошел бы за учительницу или библиотекаршу лет пятидесяти. Темный, аккуратно повязанный галстук, подкрахмаленная безупречная рубашка, как будто только что вымытые руки — все говорило о человеке благонравном, педантичном, немного жестком, немного ограниченном, но безусловно способном выполнить любую административную работу с совершенной точностью.

— Доктор Виллинг? Насколько я понял, вас интересует история Алана Кьюэлла.

— Полиция считает, что это тот самый человек, которого я ищу, — осторожно сказал Бэзил. — Что бы вы могли рассказать о нем?

На столе перед Джорджем Хансеном лежала папка. Он раскрыл ее и стал читать.

— Алан Кьюэлл родился в штате Вермонт в тысяча девятьсот восемнадцатом году.

— Вермонт! — Бэзил был потрясен. — Вы уверены?

— У меня есть документы. А почему бы ему не быть из Вермонта?

— Я думал, он с Запада.

— Насколько мне известно, он никогда не бывал на Западе. Окончил в Гарварде медицинский колледж и в тысяча девятьсот сорок восьмом году поступил на работу в нашу клинику. У него были определенные способности к хирургии. Женился, уже работая у нас, на подруге детства Гризель Макдоналд. Она тоже приехала из Вермонта, но двумя годами раньше, и вместе с подругой держала поблизости небольшой косметический салон.

— Вы знаете имя подруги?

— Алиса Хоукинс.

— Ее салон еще существует?

— Да, но теперь он занимает большое помещение на Пятой авеню, и имя его владелицы Алиса Армитаж. У Гризель Макдоналд были собственные сбережения, поэтому Алан смог жениться на ней, работая у нас стажером. Они снимали небольшую квартирку недалеко от клиники и производили впечатление счастливой пары. Потом Алана зачислили в штат, и их материальное положение несколько улучшилось. К сожалению, миссис Кьюэлл неожиданно умерла от перитонита. Операция была сделана слишком поздно.

— Почему?

— Мой дорогой доктор Виллинг, я не могу ответить на ваш вопрос. Я не был близко знаком с Кьюэллами. Однако всем известно, что аппендицит не всегда легко диагностируется. Возможно, это был как раз такой случай. Конечно, для молодого человека это была трагедия, и она пагубно подействовала на его психику. До того он производил впечатление человека общительного и приятного, а после смерти жены сделался угрюмым и нелюдимым, даже его коллеги жаловались, что с ним стало трудно работать. Нет, он не отлынивал от своих обязанностей, но его манеры, вернее отсутствие манер, производили неприятное впечатление. Так продолжалось несколько месяцев. Мы надеялись, что все наладится, но потом до меня дошли слухи, будто доктор Кьюэлл начал пить. Я прямо спросил его об этом, но он уверил меня, что на работе с ним этого не случается и если он пьет, то дома и один. Я указал ему на опасность выпивок в одиночку, особенно для врача, и попытался дать ему пару отеческих советов. Признаться, он начал меня беспокоить. По долгу службы мне приходится постоянно думать о репутации клиники, и я предвидел, что через несколько месяцев попрошу его покинуть нас, если он не возьмет себя в руки. Естественно, мне это было не по душе, но вмешалась судьба и я был избавлен от неприятной необходимости увольнять Кьюэлла.

— Что же случилось?

Хансен откинулся в кресле и посмотрел в окно. Бэзил чувствовал, что Хансен расслабился, так как покончил с самой трудной частью своего рассказа и не вызвал у следователя ни одного опасного вопроса. Теперь он не так тщательно подбирал слова, да и вся его манера говорить стала гораздо свободнее.

— Это случилось в такой же дождливый зимний вечер, как сегодня.

— Какого числа?

— Четырнадцатого октября тысяча девятьсот пятидесятого года. Перед тем как пойти домой, Кьюэлл зашел в бар купить сандвичи. С ним была одна из наших сестер, мисс Линтон, очаровательная малышка, очень преданная Кьюэллу. Ну, это касается только ее… Тогда в баре никто не обратил на него внимания, но потом она рассказывала, что он был более подавлен, чем обычно. Мисс Линтон пригласила его в кино, и он, к ее удивлению согласился. Потом он заплатил за сандвичи, и они вместе пошли к главному входу. Там он купил пачку сигарет, они обсудили, какой фильм пойдут смотреть, кажется «Гамлет» с Лоуренсом Оливье, и вышли на крыльцо. Шел проливной дождь, и Алан сказал: «Подождите меня здесь, пойду поймаю такси. Я быстро». Он надвинул шляпу на лоб, поднял воротник и бросился под дождь. Она подождала пять минут, десять, двадцать. Больше его никто не видел. Через двадцать минут мисс Линтон под зонтиком направилась к ближайшей стоянке такси. Там были две машины, и оба шофера часто поджидали здесь клиентов, поэтому хорошо знали весь персонал клиники. Они сказали ей, что не видели мистера Кьюэлла, хотя подъехали не менее получаса назад. Она позвонила ему домой, но никто не снял трубку. Алан как будто растворился в дожде. Через двадцать четыре часа мы сообщили о случившемся в бюро розысков. Но все было безрезультатно. Ни у него, ни у его покойной жены близких родственников не было, и на полицию никто не нажимал. Знаете, как это бывает…

— Что вы можете сказать о финансовом положении Кьюэлла на день его исчезновения?

— В банке у него было около восьмисот долларов. Никаких долгов, за все уплачено, кроме разве самых последних счетов. У него не было ни машины, ни страховки.

— Кто-нибудь пытался получить эти восемьсот долларов?

— Нет. Когда его смерть была юридически признана, деньги отошли какому-то дальнему родственнику.

— Что вы думаете по этому поводу?

Хансен глубоко вздохнул.

— Доктор Кьюэлл тяжело переживал смерть жены. К тому же он знал, что мы не одобряем его пристрастие к выпивке. Может быть, он вдруг понял, что больше не в состоянии себя контролировать. Я думал, он покончил с собой, а тело так и не нашли. Амнезия мне кажется менее вероятной, но и она возможна. Так сказать, неожиданный провал всех личных воспоминаний, подсознательная попытка убежать от прошлого и начать новую жизнь.

— Но почему именно в этот день? — допытывался Бэзил. — Допустим, самоубийство как кульминация долгих страданий, но амнезию должно было что-то спровоцировать.

— Ну, это уж по вашей части, хотя, по-моему, я слышал о случаях внезапной амнезии без явной причины — как конечный результат стресса. И потом, разве амнезия не психологическое самоубийство?

— Могла ли смерть жены, в которой он не был повинен, привести к такому крайнему напряжению? — упорствовал Бэзил.

Хансен пожал плечами.

— У каждого мозга свой предел… Доктор Виллинг, мне любопытно было бы узнать, что все-таки случилось с Кьюэллом? Знаете, это похоже на попытку сложить две половинки сломанной монеты. Подходит ли моя часть монеты к вашей?

— Представьте себе, что Алан Кьюэлл был найден следующим утром на Вестчестерском шоссе с пробитой головой и в состоянии полной амнезии.

— Вестчестерское? Что он там делал?

— В то время в Стрэдфилде была клиника для алкоголиков… Кьюэлл мог слышать о ней. Может, он направлялся туда?

— Ночью? Пешком?

— Он мог идти от станции. В такой дождь, вероятно, такси поймать было трудно.

— А рана на голове?

— Есть свидетельства, что его сбила машина.

— И это стало причиной амнезии?

— До сегодняшнего дня я был уверен в этом. Но как объяснить его поспешное бегство от мисс Линтон? Нет, думаю, амнезия наступила сразу после того, как он пошел искать такси. Правда, мы знаем только то, что рассказывала мисс Линтон, но вдруг она о чем-то умолчала?

— Что случилось с Кьюэллом потом?

— В клинике он вылечился от алкоголизма, правда, память у него не восстановилась, но ему удалось стать знаменитым писателем, Амосом Коттлом, которого отравили в прошлое воскресенье.

Хансен, сохранявший до сих пор невозмутимость, вздрогнул от удивления.

— Мне кажется, вы на ложном пути, доктор Виллинг.

— Почему?

— Такой человек, как Кьюэлл, пустой внутри, не может писать книги. Я не психиатр и могу ошибаться, но…

— Ну что ж, это легко проверить, — сказал Бэзил и достал фотографию Амоса.

Хансен судорожно вздохнул.

— Прошу прощения, доктор Виллинг… Это Алан Кьюэлл. Никаких сомнений… — Он прикрыл пальцем бороду. — Да. Это его брови, глаза, нос.

— Вы ни разу не видели его по телевизору?

— Я ненавижу телевизор.

— Может, ваши коллеги видели?

— Врачи довольно занятые люди… как вы знаете. Если это дневная программа…

— Она шла в четверг днем.

— Именно поэтому никто из нас ее не видел.

— А сестры? И та девушка, компаньонка Гризель Кьюэлл?

— Деловые женщины не смотрят телевизор днем. Вот дети, домашние хозяйки…

— Мне бы хотелось поговорить с сестрой, которая последней видела Алана Кьюэлла. Вы сказали, ее зовут мисс Линтон?

Хансон прищурился.

— К сожалению, мисс Линтон у нас больше не работает. Когда началась война в Корее, она уехала туда. Сейчас она в Японии.

Разговор закончился, но Бэзил ушел из клиники с неприятным чувством, что узнал меньше, чем рассчитывал. Это был лишь скелет истории Алана Кьюэлла. Чего же не хватает, чтобы он обрел плоть?

Вернувшись в контору, он позвонил своему приятелю Ламберту из отдела экспертиз.

— Ты, кажется, когда-то работал в «Лернер-мемориал»?

— Да, было дело.

— Ты знал там врача по имени Алан Кьюэлл?

— Нет. Я уволился до его прихода, но слышал о нем. Это он исчез шесть лет назад?

— Да. Ты хорошо знаешь доктора Хансена?

— Кто же не знает Присси!

— А теперь скажи, поставил бы он меня в известность о чем-нибудь совершенно законном, но бросающем тень на клинику?

— Ну конечно же нет. А ты сам как бы поступил?

Бэзил рассмеялся. Скептицизм Ламберта всегда был отрезвляюще откровенным.

У Алисии Армитаж все было совсем не так, как в «Лернер-мемориал». Ничего монастырского. Здесь торговали роскошью, поклонялись ей. Здесь, с радостью позабыв обо всем, тоже исповедовали веру — языческую, без аскетизма и схимы.

Здесь верили, что загадочный бог по имени Наука в образе симпатичного молодого человека в белом халате может любую женщину сделать молодой, очаровательной и желанной независимо от возраста, внешности или характера, только порадуйте его, намазав себе лицо бараньим жиром, волосы, губы, веки и ногти — краской, сбросив лишний вес и потратив кучу денег на платье.

Здесь в благоуханных, мягко освещенных, серебристых с бирюзой апартаментах с бархатистыми коврами на полах были диетические и витаминные бары, кабинки парикмахеров, маникюрш, массажисток, турецкие ванны и магазин, где продавали одежду и косметику. Здесь могли что угодно сделать с вашими волосами, покрасить их в любой цвет, могли лишить вас вашего лица и возродить его с помощью маски, придать телу формы пластиковых манекенов, выставленных в витринах магазинов, и в конце концов оставить вам примерно столько же индивидуальности.

Служители были одеты во все белое, а высшая жрица подчеркивала свою исключительность церемониальным одеянием из черного крепа с тремя нитями жемчуга. Ее волосы отливали искусственной медью, лицо было белым, новомодное поклонение культу солнца, а ногти и губы — цвета свежей крови. Она служила витриной для своих товаров. Небольшие шрамы на висках объясняли отсутствие морщин, но карие глаза, глядевшие из-под черных и жестких от туши ресниц, излучали живость и ум, и еще надежность.

Она предложила Бэзилу сигареты в малахитовой сигаретнице и заговорила весьма непринужденно:

— Конечно, я знала Алана. Бедняга! Он так горевал после смерти Гризель. А теперь попробую вспомнить. Да, я встретилась с Гризель в Нью-Йорке в косметической школе, и она сказала мне, что помолвлена с молодым врачом из «Лернер-мемориал». Денег у него не было, и ей хотелось подкопить немного, чтобы они смогли пожениться. Тогда мы открыли маленький салон. Денег у нас хватало только на аренду, но я заняла немного, и работали мы как проклятые. Гризель познакомила меня с ним. У меня тогда тоже был приятель, и мы много времени проводили вместе. Каким был Алан? Легким. Он ненавидел скандалы и всегда старался соглашаться с тем, что говорили другие. Он много работал и был честолюбив, более честолюбив, чем Гризель, мечтавшая уехать обратно в Вермонт, жить там в большом доме, иметь много детей. Какой она была нежной и доброй! Она очень любила Алана и, мне кажется, была слишком хороша для него. Я никогда не могла понять, что Гризель в нем нашла. Наконец они поженились, но ей пришлось работать. Года через два я и Ирвинг как-то ужинали у них, и вдруг Гризель почувствовала ужасную боль. Клиника Алана была рядом, и мы бросились туда. Какой-то врач осмотрел ее и поставил диагноз — острый аппендицит, необходима срочная операция. Время было уже позднее, и, к несчастью, среди дежуривших врачей не оказалось хорошего хирурга. А Алан считался не хуже многих стариков.

— Вы хотите сказать, что Алан сам прооперировал свою жену? — с ужасом спросил Бэзил.

— Как вы догадались? Я слышала, что у врачей есть правило не оперировать своих родственников, и после этой ночи оно мне кажется совершенно правильным. Но тогда другого выхода не было. Алан считался там лучшим, правда, я заметила, что врачам это не понравилось. Я потом разговаривала с операционной сестрой, и она мне сказала, что это было ужасно, она никогда не видела ничего подобного. Сначала все вроде бы шло гладко — простерилизуйте здесь, дайте то… работа, ну, вы-то знаете. Но с той минуты, как Алан взял скальпель и сделал надрез, он… как бы сказать… совсем расклеился. Он все делал неправильно. Сестра сказала мне, что поначалу они ничего не поняли. Все было чудовищно. А когда поняли, было слишком поздно. Она умерла через час после того, как ее перевезли в палату.

— Как же я не догадался спросить у Хансена, кто ее оперировал! — воскликнул Бэзил. — Ведь именно этого вопроса он боялся все время, пока мы с ним разговаривали. А мне даже в голову не пришло!

— Я знаю, такое случается очень редко и клиники стараются все замять. Что будет тогда с доверием к врачам? Ведь хирурги не имеют права ошибаться. Они должны быть богами, и в девяносто девяти случаях все идет правильно. А это был сотый. Но самое ужасное, что Алан любил Гризель. Мне кажется, именно поэтому все так и произошло. Он был в состоянии шока, когда начал операцию. У него сдали нервы. Он потерял голову и раскромсал ее так, что исправить это было невозможно.

Но Бэзил сомневался. Он был достаточно знаком с психологией, чтобы понимать: даже в стрессовом состоянии нельзя сделать ничего такого, чего не хочет мозг. Значит, противоречие было в чувстве Амоса к Гризель? И разочарование, похороненное глубоко в подсознании, вышло на поверхность, когда он сделал первый надрез…

Теория Фрейда о подсознательной цели каждого ошибочного движения — только теория. Она основывается на огромном количестве доказательств, но когда-нибудь какой-нибудь психолог докажет, что это не вся правда о работе мозга и нервной системы. Алан засомневался в себе, и сомнение превратило его жизнь в пытку. Он не мог доискаться до истины. «Я убил ее, потому что подсознательно давно хотел ее убить?» Возлюбленная с детских лет, приехавшая за своим счастьем в Нью-Йорк. Его кругозор расширялся, ее оставался провинциальным. Нищета молодого врача и переутомление обоих, потому что она продолжала работать и после свадьбы… Отсутствие детей… Не была ли эта любовь часто встречающимся влечением юноши к нежной, решительной и преданной девушке, взаимопониманием, которое на самом деле было непониманием? Вполне вероятно, он хотел разорвать их отношения и не мог, потому что тогда стал бы презирать себя. Или его удерживало обещание, которое, как долг чести, связывает сильнее брака? Оно приговорило Алана Кьюэлла к скучному супружеству, потому что он «ненавидел скандалы, всегда старался соглашаться с тем, что говорили другие…»

Так он стал убийцей. Ненаказанным убийцей, так в точности и не узнавшим, убил он или нет. Даже сильный человек вряд ли смог бы пережить такой удар, а Алан сильным не был, наоборот, он был трагически слаб. Он остался верен обещанию, данному Гризель, потому что, боясь причинить ей боль, не хотел причинить боль себе. Он был человеком, шедшим по пути наименьшего сопротивления.

— Что же было потом?

— Он больше не оперировал. Алана оставили в штате, но, мне кажется, просто ждали, когда утихнут разговоры, чтобы избавиться от него. Он стал пить. Иногда пил на работе, но Присси об этом не знал — сестры не выдавали. Они знали, что он спивается… а потом он просто исчез. Я думала, он убил себя, и уверена, так же думали в клинике. Должно быть, там были рады, что не нашли тело.

— Логично. Все сходится, — сказал Бэзил. — Сначала он пытался освободиться от воспоминаний при помощи искусственной амнезии — пьянства, а потом в тот вечер, когда сестричка пригласила его в кино…

— Линтон? Я ее помню. Отвратительная интриганка. После смерти Гризель она пыталась окрутить его, но не думаю, что ей это удалось. Он после той ночи вообще не смотрел на женщин. Тем более на Линтон, которая была в операционной, когда все произошло. Но она была слишком глупой, чтобы это понять, и постоянно докучала ему, например приглашала в кино. Иначе, как она говорила, он опять напьется, а на самом деле ей просто хотелось замуж.

— Вы сказали, она докучала Алану, — задумчиво проговорил Бэзил, — и была ему особенно неприятна, потому что все видела, постоянно напоминала ему о том, о чем ему хотелось забыть. Давайте поглядим, не сможем ли мы мысленно восстановить тот последний вечер. Ему не хотелось идти с Линтон в кино, но он согласился, потому что это был путь наименьшего сопротивления. Оставшись один на улице, он ужаснулся мысли провести с ней весь вечер. Нам известна только ее версия, но, возможно, она сказала ему нечто, переполнившее чашу его терпения.

— Наверно. Что-нибудь вроде: вам надо перестать пить, а не то вас вышвырнут на улицу.

— И он не пошел к стоянке такси, — продолжал Бэзил. — Может, он остановил машину и подумал, что ему вовсе не обязательно возвращаться к мисс Линтон. В какой-то степени это опять был путь наименьшего сопротивления. Вместо того чтобы вернуться и извиниться, в конце концов, что-нибудь придумать, он просто-напросто уехал, не сказав ей ни слова и избежав неприятной сцены. Пока все в его характере. Он был готов причинить ей боль, но не хотел при этом присутствовать. Люди, лишенные воображения, всегда так поступают.

— Но почему он не поехал домой?

— Он знал, что Линтон позвонит ему. Может, Алан поехал в бар и там напился. Если бы она была с ним, ему не удалось бы этого сделать.

— Но потом-то он мог поехать домой?

— Думаю, сидя в баре, он вспомнил, что ему сказала Линтон, и представил свое будущее, если все останется по-прежнему. И тогда — тогда он сделал попытку покончить с кошмаром. Взял такси, приехал на Центральный вокзал и купил билет до Стрэдфилда.

— Почему до Стрэдфилда?

— В то время там была знаменитая клиника для алкоголиков. Алан мог слышать о докторе Клинтоне, так как в его больницу время от времени попадали и такие больные. Он поехал туда ночью, потому что хотел немедленной помощи. Он боялся ждать, боялся, что решимость его покинет. К тому же Алан был слишком пьян, чтобы размышлять, пустят его в клинику или нет среди ночи. Было темно, от станции он шел пешком по шоссе, и тут его сбила машина. Удар пришелся по голове и дал ему как раз то, чего он искал с тех пор, как убил жену, — нирвану. С какой благодарностью, должно быть, его сознание навсегда сбросило в подсознание страшный груз воспоминаний. Клиника Клинтона оказалась ближайшей больницей. Его привезли туда, и врачи поставили диагноз: алкоголизм, сотрясение мозга и амнезия. Они оставили его там из милости… но благодаря разным обстоятельствам он стал другим человеком.

— Кем?

— Писателем Амосом Коттлом, которого убили в прошлое воскресенье.

— Алан — Амос Коттл? Ну и ну! Скажите, если можно, он был убит как Кьюэлл или как Коттл?

— Вы думаете, кто-то узнал в нем Кьюэлла и покарал его за смерть Гризель?

— Возможно.

— Родители Гризель умерли. Замужняя сестра живет в Дирфилде, штат Массачусетс. Братьев у нее не было, а представить себе замужнюю сестру… Нет, это не она… Может быть, какая-нибудь другая детская любовь?

— Не знаю, но… звучит как-то уж совсем по-корсикански. Много лет спустя мстить человеку за то, что он неудачно прооперировал вашу детскую любовь?

— А может, кто-то не поверил, что это произошло случайно? К тому же ненависть к более удачливому сопернику…

— Но ведь прошло столько лет. Нет, я все равно не верю.

— Нормальным людям всегда трудно понять, как можно преднамеренно убить человека, — сказал Бэзил. — Мы можем представить себе любую случайность, но такое… Вот поэтому за преднамеренное убийство и назначается более тяжкое наказание. Так мы выражаем свое отвращение к тому, что для нас непостижимо и непростительно.

Вера все еще сидела в гостиной и смотрела телевизор, когда зазвонил телефон. Она чувствовала себя такой подавленной и одинокой, что почти обрадовалась, когда ей сообщили о приходе доктора Виллинга. Вера выключила телевизор, подкрасила губы и приоткрыла дверь в коридор.

Бэзил ей показался более утомленным и оттого, наверное, более серьезным, чем в последний раз. На ее настойчивые уговоры выпить он покачал головой.

— Я на минутку. У меня только один вопрос к вам. Знали ли вы когда-нибудь человека по имени Алан Кьюэлл?

— Он из Голливуда? — Бэзил не заметил никакой перемены ни в ее взгляде, ни в ее голосе.

— Нет, из Нью-Йорка.

— Я должна его знать?

— Наверное, нет. Вам что-нибудь говорит имя Гризель Макдоналд?

— Нет.

— Вам случалось видеть это раньше? — Бэзил выложил на стол кошелек из змеиной кожи, золотой наперсток, обручальное кольцо и каштановый локон. Взгляд Веры изменился.

— Амос хранил их в столе. Он говорил мне, что они принадлежали его умершей сестре.

— У меня есть основания думать, что они принадлежали его жене.

Глаза Веры вспыхнули.

— Вы имеете в виду… Теперь она будет получать деньги?

— Нет, она не доставит вам хлопот. Она умерла задолго до вашей встречи с Амосом.

— Тогда… Кто такой Амос?

— Врач по имени Алан Кьюэлл. — И Бэзил рассказал ей все.

— Похоже на правду, — согласилась Вера. — Амос знал разные латинские слова, названия костей и смеялся над патентованными лекарствами. Он вполне мог быть врачом. Но какое это имеет отношение к его смерти?

— Пока не знаю. Возможно, здесь тупик. Его могли убить как Амоса Коттла, а вовсе не как Алана Кьюэлла.

— Но то, что он Кьюэлл, для меня ничего не меняет, так? — вкрадчиво спросила Вера. — Ведь я была его законной женой, значит, теперь я его законная наследница. Правда? И никто у меня этого не отнимет?

Теперь Вера окончательно успокоилась. Она все время боялась неожиданностей, которые могли поставить ее права под сомнение. Теперь она ничего не боялась. Прошлое Амоса не могло ей повредить.

Когда Бэзил ушел, Вера решила узнать, не было ли ей писем и не звонил ли кто. Нет, ничего. Даже Сэм не позвонил насчет просмотра. Наверное, не вышло. Он никогда не звонил, чтобы сообщить плохие новости, но, если новости были хорошие, голос его булькал от избытка чувств, и он кричал: «Все о'кей, детка!» О неудачах он предпочитал не вспоминать.

Когда Вера писала свои угрожающие письма, она никак не ожидала такого единодушного молчания, и оно действовало ей на нервы. О чем они думают? Что делают? Ничего? Непостижимо! Филиппа, Лептон, Гас и Тони — по крайней мере хоть один из них должен испугаться и ответить на письмо.

Может, они ответят завтра, а пока впереди целый вечер. Позвонить кому-нибудь из театральных знакомых? Она совсем забыла их за три года в Голливуде. Знакомые сами должны были бы позвонить ей, но они никогда не спешат звонить тем, кто провалился. Вера опять включила телевизор. На экране возникло лицо, губы беззвучно шевелились. Тогда она прибавила звук.

… сегодня вечером в восемь часов мы приглашаем вас на обед в честь вручения Премии переплетчиков. Премия в десять тысяч долларов будет вручена «самому американскому писателю десятилетия»…

Вера выключила телевизор. Она почувствовала себя еще несчастнее, чем раньше. Премия присуждена Амосу, а ее даже не пригласили на обед.

Тишина в номере стала невыносимой. Вера позвонила Сэму в контору. Автомат ответил, что он уехал в Нью-Рошель к жене и сыновьям. Там была совсем другая жизнь, не похожая на блестящую суету Манхэттена. Для Сэма, родившегося в городских трущобах, это была прекрасная жизнь, но Вера никак не могла его понять, хотя выросла в таких же трущобах Кливленда. Домашняя жизнь Сэма символизировала для нее все то, от чего она старалась убежать, и поэтому она никогда не звонила ему домой.

Однако впереди целый вечер. Пообедать в ресторане, а потом пойти в кино?

Такси привезло ее к французскому ресторану на Третьей авеню. Вера остановила на нем свой выбор, потому что кто-то когда-то сказал ей, что это самый дорогой ресторан в Нью-Йорке. Меню было написано от руки и по-французски, так что Вере пришлось положиться на вкус официанта. Ждала она долго, а потом не могла понять, что же все-таки ест. Выпив целую бутылку вина, Вера почувствовала, что ее клонит в сон. Она заказала черный кофе, от бренди отказалась. Баснословный счет убедил ее, что она в самом деле отлично пообедала.

Выйдя на улицу, Вера сразу поняла, что здесь не так-то легко будет поймать такси. Она привыкла, что под рукой всегда есть машина или человек, готовый побежать за машиной, и никогда не брала с собой ни плаща, ни зонта. Вот и сегодня на ней были изящные открытые туфли, шляпка из тюля и блестящий мех, который непременно поблекнет, если сильно намокнет. Сильные порывы ветра и потоки дождя очистили улицу от пешеходов. Швейцар раскрыл большой зонт и ушел искать такси, но вскоре вернулся: мадам придется немного подождать.

Но мадам вдруг перестала беспокоиться о туфлях, шляпке и мехах. В конце улицы она увидела неоновую рекламу: «Бенгальские уланы». Старый-старый фильм. Всё лучше, чем скучать в гостинице.

Вера закуталась в мех до подбородка и, наклонив голову, двинулась навстречу ветру. Пройдя примерно с квартал, она услышала позади шаги, но не оглянулась. С трудом пряча лицо от дождя, она думала о промокших туфлях и прилипших к ногам чулках, и о том, что надо вместо кино пойти в гостиницу, принять горячую ванну, а потом включить телевизор и посмотреть Обед переплетчиков. Наверняка Гас и Тони будут там. Их наверняка покажут, и тогда она увидит, как они выглядят после ее писем. А может, ей кто-нибудь позвонит? Вера круто свернула на темную и пустынную улицу, которая вела к Ленсингтон-авеню.

Человек, идущий за ней, ускорил шаги.

В первый раз в жизни Вере стало страшно. Ей вспомнились жуткие рассказы о Нью-Йорке, о бандах подростков, которые грабят и калечат людей на улицах. Нет, с ней этого не произойдет. Ну конечно же, нет. И потом, это шаги все-таки одного человека.

Подойдя к уличному фонарю, Вера почувствовала облегчение. Ленсингтон-авеню, яркая, веселая, людная, была совсем рядом. Вера отважилась обернуться и обрадовано улыбнулась.

— Это вы!..

Неожиданно его рука обхватила ее шею, а пальцы зажали ей рот.

Женщина в открытом окне на другой стороне улицы отвернулась. Ей показалось, что они целуются, и она сочла неприличным подсматривать.