Дверь в стене

Катастрофа

Магазинчик не приносил дохода. Понимание этого факта созрело незаметно. Уинслоу не относился к тем людям, кто враз выводит истину путем точных арифметических подсчетов. Она как будто уже гнездилась в его уме, а он постепенно с ней свыкался. Все факты сложились воедино и привели его к этому убеждению. Вот четыре половинных отрезка кретона[46], нетронутых, если не считать пол-ярда, взятого кем-то на обивку табурета. А вот шертинг[47] по четыре и три четверти пенса – Бандервач на Бродвее продает такой по два и три четверти, что, в сущности, ниже цены. (Бандервач, разумеется, может себе позволить такие щедроты!) А чепчики для горничных хорошо разбирают, надо пополнить запас. Это напомнило Уинслоу о его единственном поставщике, оптовой конторе «Жуль, Нич и Граббит». Кстати, что там с их счетом?

Уинслоу в задумчивости застыл за прилавком, на котором стояла большая зеленая коробка. Светло-серые глаза слегка округлились; бесцветные неприглаженные усы досадливо дернулись. Уже много дней подряд он плыл по течению, не задавая себе лишних вопросов. Уинслоу направился к обшарпанной кассе-конторке в углу. У него была слабость: он обслуживал покупателя и выписывал чек за прилавком, а потом нырял за кассу и деньги получал там, словно сомневаясь в собственной честности. Длинным и костлявым указательным пальцем он провел по яркому календарику с рекламной надписью: «Хлопок Клэк прослужит век!»

– Одна… две… три. Три недели и один день. – Уинслоу оторопело поглядел на календарь. – Март! Всего три недели и один день. Да быть того не может!

– Чай готов, дорогой! – позвала миссис Уинслоу, открывая занавешенную белой шторкой стеклянную дверь, которая соединяла магазин с квартирой.

– Минутку, – отозвался супруг и начал отпирать кассу.

В магазин шумно ввалился пожилой джентльмен в пальто с меховой оторочкой. Он весь раскраснелся и был явно чем-то раздражен. Миссис Уинслоу тотчас ретировалась.

– Уф! – выдохнул пожилой джентльмен. – Носовой платок.

– Сию секунду, сэр, – сказал Уинслоу. – В какую цену?..

– Уф! – повторил пожилой джентльмен. – Носогой платог, побыстгее!

Уинслоу засуетился и достал две коробки.

– Эти, сэр… – начал он.

– Бугто жестяные, – проворчал посетитель, щупая упругую льняную ткань. – Мне высмогкаться, а не на погляд.

– Тогда, может, ситцевый? – спросил Уинслоу.

– Сколько? – поинтересовался джентльмен из-за платка.

– Семь пенсов, сэр. Что-нибудь еще? Галстуки, подтяжки…

– На кой черт! – выругался джентльмен, роясь в боковом кармане, и наконец извлек полкроны.

Уинслоу огляделся в поисках чековой книжечки с металлической пластиной и листком копировальной бумаги – он хранил ее в разных местах, в зависимости от обстоятельств. Однако, поймав на себе взгляд посетителя, кинулся к конторке и выдал сдачу, вопреки порядкам, установленным в магазине.

Приход покупателя всегда пробуждал в душе Уинслоу своего рода приятное волнение, но открытый ящик конторки напомнил о неурядицах. Обдумать их он не успел. В стеклянную дверь тихонько постучали. Поверх шторки на него смотрела Минни. Чаепитие давало возможность хотя бы на время избавиться от неприятных мыслей. Уинслоу закрыл ящик, запер его и направился в маленькую гостиную.

Однако озабоченность его не покидала. Три недели и один день! Вперившись в баночку с джемом, он необычайно большими кусками поглощал хлеб с маслом, а на попытки Минни завести разговор отзывался рассеянно. Над столом, казалось, нависли зловещие тени Жуля, Нича и Граббита. Рассудок Уинслоу отказывался мириться с мыслью о скором разорении, которая становилась все более отчетливой и почти осязаемой, кристаллизуясь из многодневных смутных тревог. Все сводилось к одному конкретному факту: на его счету в банке осталось тридцать девять фунтов, и ровно через три недели господа Жуль, Нич и Граббит, эти хваткие дельцы, одевающие молодых щеголей, востребуют с него восемьдесят фунтов.

После чая заходили один-два посетителя, но купили всего ничего: немного муслина и клеенки, подмышники, тесьму, пару чулок. Чувствуя, что тяжкая забота затаилась в темных углах магазина, Уинслоу раньше обычного зажег три лампы и принялся раскладывать отрезы ситца – эти механические действия отвлекали его от дум. На шторке двигалась тень Минни – та перелицовывала платье, сидя за столом в гостиной. После ужина Уинслоу прогулялся, заглянул в христианский клуб, но, не найдя, с кем поговорить, вернулся домой и лег спать. Минни уже была в постели. И там же поджидала его тяжкая забота. Прогнать ее не получалось, и около полуночи Уинслоу окончательно отчаялся уснуть.

Давеча он уже провел несколько ночей в ее обществе, однако на этот раз все было гораздо хуже. Первыми заявились Жуль, Нич и Граббит, которые грозно требовали вернуть восемьдесят фунтов, а ведь это огромная сумма для того, чей начальный капитал составлял всего сто семьдесят. Образы кредиторов окружили его с трех сторон и отступать, вестимо, не собирались. Уинслоу вглядывался в темноту, тщетно надеясь, что оттуда придет спасение. Может, устроить распродажу, сбыть все почти за бесценок? Вдруг эта затея каким-то чудом окажется удачной и принесет хоть какую-то прибыль, несмотря на бросовые цены? Но тут к осаде присоединился торговый дом «Бандервач Лимитед», располагавшийся по адресу: Бродвей, 101, 102, 103, 105, 106, 107. Уинслоу вспомнил длинное, как гусеница, здание с целой батареей витрин и товарами, продающимися чуть выше стоимости. Где ему тягаться с таким заведением? Да и что распродавать? Он принялся мысленно проводить ревизию запасов. Чем приманить покупателей? На ум приходили все тот же черный и желтый кретон в зелено-голубой цветочек, злополучный шертинг, блеклые ситцы, остатки разномастной галантереи, третьесортные перчатки с четырьмя пуговицами… И с этим-то никчемным товаром он выйдет против Бандервача, Жуля, Нича, Граббита и всего жестокого мира, что стоит за ними? С чего он решил, будто кто-то в здравом уме польстится на такое? Зачем выбрал этот товар, а не другой? Неожиданно Уинслоу осознал всю силу своей ненависти к коммивояжеру из «Жуль, Нич и Граббит». Потом отчаянно предался самоуничижению. Он слишком много потратил на кассу. Какая вообще в ней надобность? Он вдруг ясно увидел в ней олицетворение своего тщеславия. А лампы?! Пять фунтов! Неожиданно Уинслоу вспомнил о плате за магазин и квартиру и ощутил почти физическую боль.

Он со стоном перевернулся на другой бок и смутно узрел в темноте очертания плеч миссис Уинслоу. Мысли его приняли иное направление. Он вдруг остро осознал, как его ранит бесчувственность Минни. Муж изводится от беспокойства, а она спит как дитя. Зачем он вообще женился? Уинслоу ощутил горькую досаду, которая сопровождает вынужденное бодрствование в предрассветные часы. Этот белый холмик плеча показался ему обузой, лишней ответственностью, чем-то, от чего нет никакого толку и помощи. Какие все-таки мужчины глупцы, что женятся! Безмятежный сон Минни вызывал у него невероятное раздражение, и Уинслоу чуть не поддался порыву разбудить жену и объявить, что они «разорены». Ей придется вернуться к дяде, который всегда его недолюбливал. Собственное же будущее рисовалось Уинслоу весьма туманно. Тому, кто открыл свой магазин и прогорел, крайне сложно опять получить должность приказчика. Уинслоу начал воображать себе предстоящие поиски нового «места под солнцем», скитания по торговым домам с бесчисленными письмами-прошениями. Как же он ненавидит их писать! «Сэр, в ответ на ваше объявление в „Христианском мире“…» Ему мерещилась бесконечная череда неурядиц и разочарований и в итоге – пропасть нищеты.

Позевывая, Уинслоу оделся и пошел открывать магазин. День еще не начался, а он уже устал. Поднимая ставни на окнах, Уинслоу спрашивал себя, какой в этом толк. Что ни делай, конец неизбежен. Яркое утреннее солнце высветило видавшие виды рассохшиеся половицы c зазубринами, обветшалый подержанный прилавок и полную безнадежность предприятия. Все эти шесть месяцев Уинслоу представлял в своих грезах магазинчик с красивой витриной, счастливую супружескую чету, скромный, но достойный доход. А теперь он неожиданно очнулся от мечтаний. Чуть отпоровшаяся тесьма, которой был обшит его черный, еще вполне приличный сюртук, зацепилась за дверную щеколду и надорвалась. Отчаяние Уинслоу тут же превратилось в гнев. Он постоял, трясясь от злости, потом дернул тесьму, оторвав ее еще больше, и отправился к Минни.

– Вот, погляди! – воскликнул он с безграничным укором в голосе. – Надо хоть немного обихаживать мужа.

– Я не заметила, что тесьма оторвалась, – жалобно отозвалась Минни.

– Ты никогда не замечаешь вовремя, – бросил Уинслоу явно несправедливый упрек. – А потом становится слишком поздно.

Минни неожиданно посмотрела ему в глаза.

– Я сейчас же пришью, Сид, если хочешь.

– Сперва позавтракаем, – пробурчал Уинслоу. – Всему свой черед.

За завтраком он погрузился в раздумья, а Минни с беспокойством наблюдала за ним. Он заговорил только раз, да и то чтобы сообщить, что яйцо тухлое. Это было неправдой, да, слегка залежалось – она купила полтора десятка по шиллингу за штуку, – но еще довольно сносное. Уинслоу недовольно отодвинул от себя тарелку, съел ломоть хлеба с маслом, но потом снова принялся за яйцо, тем самым признав свою неправоту.

– Сид, ты нездоров? – спросила Минни, когда супруг встал, собираясь идти обратно в магазин.

– Вполне здоров. – Он посмотрел на нее как на врага.

– Значит, есть что-то еще. Сид, ты сердишься из-за тесьмы? Прошу, скажи, в чем дело. Ты был такой же вчера за чаем и за ужином. Значит, не из-за тесьмы.

– Теперь всегда таким буду.

Минни с мольбой поглядела на него.

– Так в чем же дело?

Такую возможность нельзя было упускать. Уинслоу постарался сообщить плохие новости с наибольшим драматическим эффектом.

– В чем дело?! – переспросил он. – Я столько сил положил, и вот чем все кончилось. Вот в чем дело! Если я не заплачу кредиторам из «Жуль, Нич и Граббит» восемьдесят фунтов ровно через три недели… – (пауза), – наше имущество пустят с молотка. С молотка! Вот в чем дело, Мин! Мы пойдем по миру.

– О Сид!.. – начала Минни.

Уинслоу захлопнул за собой дверь. Ему ненадолго полегчало оттого, что он переложил на жену хотя бы половину своих страданий. Он принялся протирать и без того чистые картонки, затем заново сложил отрез кретона, который и так был безукоризненно сложен. Все это проделывалось в состоянии мрачного смирения, с видом мученика, угодившего в жернова судьбы. Во всяком случае, никто не скажет, что причина его фиаско кроется в недостаточном усердии. Он так старался все просчитать, экономил, трудился! И вот итог! Его душу раздирали сомнения. Провидение и Бандервач не могли сговориться! Быть может, это «испытание», ниспосланное свыше? Эта новая мысль оказалась крайне утешительной. Все утро он сохранял вид праведника, чья душа лишь закаляется в горниле страданий.

Во время обеда, за картофельным пирогом, Уинслоу внезапно вскинул взгляд. Минни внимательно наблюдала за мужем. Лицо ее было бледным, глаза покраснели. К горлу Уинслоу подступил странный ком, и мысли его потекли в ином направлении.

Он отодвинул от себя тарелку и рассеянно посмотрел на Минни. Затем встал, обогнул стол и молча опустился подле нее на колени. Она все так же смотрела на него.

– О Минни! – воскликнул он, и неожиданно она поняла, что примирение достигнуто, и обняла его, а он стал всхлипывать.

Уинслоу плакал у нее на плече, как маленький мальчик, сокрушаясь о том, что он-де подлец, женился на ней и довел ее до такой жизни, что ему и пенни нельзя было доверить и что все это – его вина, а он «так надеялся». Высказав все это, он в голос застонал. А Минни, сама тихонько плача, гладила его по плечам, ласково приговаривая: «Ш-ш-ш!» – когда он рыдал особенно громко, и понемногу этот выплеск отчаяния иссяк. Неожиданно раздался пронзительный звон колокольчика над дверью, и Уинслоу пришлось вскочить на ноги и снова вести себя как подобает мужчине.

Теперь, после этой сцены, супруги обсуждали «обстоятельства» за чаем, за ужином, перед сном и вообще во всякую свободную минуту. Говорили торжественным тоном, глядя куда-то перед собой; их лица при этом делались сосредоточенными и будто застывали. Беседы эти по большей части ни к чему не приводили, однако оба черпали в них некоторое успокоение. «Ума не приложу, что делать», – обычно заключал Уинслоу. Минни старалась отыскать светлые стороны в том, что мужу снова придется поступить на службу, – ведь у них еще, возможно, будет ребенок. Ей понадобится все ее мужество. И дядюшка наверняка снова поможет, по крайней мере в критический момент. Бедным родственникам не до гордости. И вообще, «неизвестно, как все повернется». Так она обычно говорила.

В числе прочего они тешили себя надеждой на резкий наплыв покупателей.

– Может быть, удастся выручить фунтов пятьдесят? – предположила Минни. – Тебя уже знают, должны же хоть сколько-то доверять.

Супруги обсудили эту мысль и, допустив, что в «Жуль, Нич и Граббит» согласятся на отсрочку, принялись устанавливать минимальную сумму, которая устроит контору. На следующий день после откровения Уинслоу, за чаем, они на целых полчаса повеселели и даже посмеялись над своими страхами. Для начала даже двадцать фунтов будет достаточно. Затем надежда на то, что господа Жуль, Нич и Граббит проявят милосердие к бедному лавочнику, вдруг улетучилась, и Уинслоу вновь погрузился в отчаяние.

Он то и дело оглядывал обстановку и прикидывал, сколько за нее можно выручить. Шифоньерка еще ничего, и есть старый столовый сервиз, доставшийся Минни от матери. Следующим предметом раздумий стали крайние средства, способные отсрочить роковой день. Уинслоу где-то слышал выражение «купчая крепость», в котором звучала некая успокоительная основательность. Так почему бы не «обратиться к ростовщикам»?

В четверг днем произошло приятное событие. В магазин пришла маленькая девочка с образцом ситца, и Уинслоу отыскал у себя ткань с точно таким же рисунком. Прежде таких совпадений не случалось – слишком скудны были запасы товара. Уинслоу тотчас отправился рассказать об этом Минни. Упоминаем здесь об этом, чтобы читатель не вообразил, будто Уинслоу постоянно пребывал в отчаянии.

В следующие несколько дней он открывал магазин поздно. Что проку вставать вовремя, когда утеряны сон и всякая надежда? Но в пятницу, когда он вошел в еще темное помещение, случилось нечто странное. Узкая полоска света из-под рассохшейся двери высветила на полу какой-то темный продолговатый предмет. Уинслоу нагнулся за ним. Конверт с широкой траурной каймой. Адресован жене. Значит, умер кто-то из ее родственников, возможно, дядя. Уинслоу слишком хорошо знал старика, чтобы надеяться на наследство. Придется облачиться в траур и поехать на похороны. Умирать – как это бессердечно по отношению к родным и близким! Перед мысленным взором Уинслоу промелькнула череда картинок – он всегда мыслил образами. Понадобятся черные брюки, креп, перчатки – ничего этого в магазине нет, – а еще надо будет раскошелиться на дорогу и закрыть магазин на весь день.

– Боюсь, у меня дурные новости, Минни, – сказал Уинслоу.

Опустившись на колени перед камином, жена раздувала огонь. На ней были грубые перчатки и старый чепец, под который она прятала волосы от пыли, когда хозяйствовала по утрам. При виде конверта Минни охнула и сжала побледневшие губы.

– Дядюшка? – Она взяла письмо и посмотрела широко раскрытыми глазами на Уинслоу. – Почерк незнакомый!

– Штемпель Халла[48], – сказал Уинслоу.

– Да, штемпель Халла. – Минни медленно распечатала конверт, достала письмо, нерешительно перевернула и посмотрела на подпись. – Это от мистера Спейта!

– Что он пишет? – спросил Уинслоу.

Минни начала читать и вскрикнула. Письмо выпало у нее из рук, она осела на пол и закрыла лицо руками. Уинслоу подобрал письмо.

– «Случилась ужасная трагедия, – прочел он. – Вчера вечером труба мельхиоровой[49] фабрики обрушилась прямо на дом вашего дяди, и все, кто там был, погибли на месте: ваш дядя, кузина Мэри, кузены Уилл, Нед и служанка. Все до единого тела изуродованы так, что их трудно узнать. Пишу вам, прежде чем вы прочтете эту прискорбную новость в газетах…»

Уинслоу выронил письмо и ухватился за каминную полку, чтобы не упасть.

Все мертвы! Перед глазами, подобно видению, промелькнули семь коттеджей, сдававшихся внаем по семь шиллингов в неделю каждый, дровяной склад, две виллы и руины хозяйского дома, которые что-нибудь да стоят. Вызвать в душе ощущение утраты не получалось. Все это должно было отойти тетке Минни. Все мертвы! Уинслоу невольно начал подсчитывать: «Семь на семь, на пятьдесят два, разделить на двадцать», но арифметика ему сейчас не давалась – цифры разбегались, как ребятня, играющая в пятнашки. Двести фунтов или сто? Уинслоу поднял с пола письмо и дочитал до конца.

«Поскольку вы ближайшая родственница…» – писал мистер Спейт.

– Как ужасно! – прошептала Минни, наконец поднимая взгляд.

Уинслоу посмотрел на нее и торжественно кивнул. В голове проносилось множество мыслей, но даже столь сдержанному в проявлении чувств человеку, как он, было понятно, что ни одна из них не годится в качестве ответа.

– Такова воля Божья, – выдавил он из себя после продолжительной паузы.

– Как же это ужасно! – повторила Минни. – Тетушка, милая тетушка… Тед… бедный дорогой дядюшка…

– Такова воля Божья, Минни, – с чувством сказал Уинслоу.

Оба надолго замолчали.

– Да, – медленно произнесла Минни, задумчиво глядя на конверт, что обугливался в камине; огонь давно потух. – Да, видимо, такова воля Божья.

Супруги многозначительно переглянулись. В эту минуту любое упоминание о наследстве, выговоренное одним из них, вызвало бы ужасное негодование у другого. Минни отвернулась к потухшему камину и принялась медленно разрывать старую газету. Как бы ни были тяжелы утраты, а о делах насущных забывать нельзя. Уинслоу глубоко вздохнул и, стараясь ступать тише, подошел к двери, распахнул ее, и яркий свет потоком хлынул в темный магазинчик. Призраки Бандервача, Жуля, Нича и Граббита рассеялись, как ночная мгла от лучей восходящего солнца.

Спустя несколько минут совершенно приободрившийся Уинслоу уже открывал ставни. В кухне весело потрескивал огонь, на нем подпрыгивала маленькая кастрюлька – Минни решила сварить два яйца: не только мужу, но и себе. Сама она накрывала на стол шумно и с подчеркнутой живостью. Да, их постиг неожиданный и страшный удар, однако человеку следует стойко переносить выпадающие на его долю земные горести. Только к обеду супруги решились заговорить о коттеджах.

1895