Дядя Бернак

15. РАУТ У ИМПЕРАТРИЦЫ

Пон-де-Брик — всего лишь небольшая деревня, и это неожиданное прибытие двора, который должен был пробыть здесь несколько недель, совершенно переполнило ее гостями. Было бы гораздо проще и удобнее поместиться в Булони, где имеются более подходящие и лучше оборудованные здания, но раз Наполеон наметил Пон-де-Брик, оставалось только повиноваться. Слова «невозможно» для него не существовало, и с этим приходилось считаться всем тем, кто обязан был по долгу службы исполнять его желания.

Целая армия поваров и лакеев разместилась в мизерных помещениях деревушки. Затем прибыли сановники новой Империи, затем придворные фрейлины и их поклонники из лагеря. В распоряжении императрицы находился целый замок, остальные же размещались в деревенских избах, если не могли найти что-нибудь лучшее, и с нетерпением ожидали дня, когда можно будет вернуться обратно в покойные помещения Версаля или Фонтенбло.

Императрица милостиво предложила мне место в своей дорожной карете, и всю дорогу до селения, как будто забыв пережитую только что сцену, она весело болтала со мною, засыпая меня тысячами вопросов обо мне самом и о моих делах. Жозефина считала своим долгом знать о всех делах каждого из находящихся около нее, и это было одной из наиболее характерных и приятных ее черт. Особенно она заинтересовалась Евгенией, и так как избранная ею тема для разговора была приятна и мне, то это кончилось тем, что я продекломировал настоящий хвалебный гимн своей невесте, с вниманием выслушанный императрицей, иногда прерывавшей меня полными сочувствия восклицаниями, сопровождавшимися хихиканьями мадам де Ремюса.

— Но вы непременно должны представить ее ко двору! — воскликнула императрица. — Неужели же можно допустить прозябать в английской деревушке такую девушку, олицетворение красоты и добродетели! Говорили вы об этом с Императором?

— Но его Величество знал обо мне всё без моего рассказа!

— Он знает всё и обо всём, этот удивительный человек. Вы слышали, он упрекал меня за заказ этого гарнитура из бриллиантов и сапфиров? Лефевр дал мне слово, что об этом никто не будет знать, кроме нас, и что я заплачу ему когда-либо впоследствии, однако, вы видели, что Императору всё известно. Что же он сказал вам, мсье де Лаваль?

— Император сказал, что позаботится о моей женитьбе!

— Но это серьезнее, чем я думала,— озабоченно проговорила она. — Наполеон способен в одну неделю окрутить вас с любою из придворных дам. В этом деле, как и во всех других, он не позволяет себе противоречить.Сплошь да рядом по его настоянию заключаются весьма оригинальные браки. Но я еще увижусь с Императором до моего отъезда в Париж и тогда посмотрю, что я могу сделать для вас!

Пока я рассыпался в благодарностях за ее доброту и сочувствие ко мне, экипаж уже подкатил к подъезду замка, у которого уже стояли две шеренги ливрейных лакеев и два караула гвардейцев, что указывало на пребывание здесь лиц императорской фамилии.

Императрица и ее статс-дама поспешили удалиться для совершения вечернего туалета, а меня ввели в салон, куда уже начинали съезжаться гости. Это была большая квадратная комната, очень скромно меблированная, скорее гостиная провинциала-помещика, чем покои императрицы.

Мрачные обои, старинная, красного дерева мебель, обитая выцветшей и обветшавшей голубой материей,— всё это придавало мрачный вид комнате. Впрочем, впечатление это несколько смягчалось многочисленными канделябрами на столах и бра на стенах, яркий свет которых придавал всему торжественный и праздничный вид.

Рядом с этой сравнительно большой комнатой было несколько небольших комнат, отделявшихся друг от друга дешевыми занавесками в восточном стиле; в этих комнатах были приготовлены карточные столы. Группы дам и мужчин толпились вокруг них. Дамы, по приказанию Императора, в закрытых вечерних платьях, мужчины же, штатские — в черных костюмах, военные — в полной парадной форме.

Дорогие материи ярких цветов виднелись повсюду, потому что, хотя Император и проповедовал экономию во всём, он приказал дамам одеваться так, чтобы костюмы их соответствовали пышности и блеску двора. Простота классических костюмов отошла в область преданий вместе с эпохой революции, и теперь преобладали одеяния в восточном стиле. Восточные костюмы вошли в употребление со времени завоевания Египта и надевались в честь Императора-завоевателя; этот стиль требовал большого вкуса, но зато и давал возможность выделиться среди массы других костюмов. Римская Лукреция сменилась восточной Зулейкой, и салоны, отражавшие величие древнего Рима, внезапно обратились в восточные залы.

Войдя в комнату, я поспешил стать в углу, потому что был уверен, что не увижу здесь никого из тех, кого я знал, но сверх ожидания, кто-то вскоре потянул меня за руку. Обернувшись, я увидел перед собою желтое неподвижное лицо дяди Бернака. Он схватил мою руку и с притворной сердечностью крепко сжал ее, хотя я не сделал ни малейшей попытки ответить на это пожатие.

— Мой дорогой Луи,— сказал он,— только в надежде встретить здесь вас я явился сюда из Гросбуа. Вы, конечно, понимаете, что живя так далеко от Парижа, я не имел возможности бывать часто при дворе, и не думаю, чтобы мое присутствие здесь могло иметь для кого-либо значение. Уверяю вас, что являясь сюда, я думал только о вас. Я слышал о том, как хорошо принял вас Император и что вы приняты на личную службу к нему. Я говорил с ним о вас, и мне вполне удалось убедить Наполеона в том, что если он будет обходиться с вами хорошо, то это может привлечь к нему других молодых эмигрантов.

Я видел по глазам, что он лгал, тем не менее я поклонился и холодно поблагодарил его.

— Я вижу, что вы не хотите забыть о происшедшей между нами размолвке,— сказал он,— но вы должны согласиться, что не имеете права быть недовольным, ведь я желал только вашего личного блага. Я уже не молод и не отличаюсь хорошим здоровьем, да и профессия моя, как вы сами могли убедиться, далеко не безопасна. Но у меня есть дочь и есть имение. Кто возьмет дочь, тот завладеет и имением. Сибилла очаровательная девочка, и вы не должны быть предубеждены против нее, судя по обращению ее со мной. Готов поклясться, что она имеет свои причины, чтобы раздражаться и быть опечаленной последними событиями. Но я всё еще надеюсь, что вы одумаетесь и дадите мне более благоприятный ответ!

— Я ни разу и не вспомнил о вашем предложении,— отрезал я.

Несколько минут он стоял в глубокой задумчивости, затем посмотрел на меня своими жесткими холодными глазами.

— Ну хорошо, будем считать этот разговор оконченным, я всегда буду сожалеть, что не вы будете моим наследником. Надо быть благоразумным, Луи! Должны же вы помнить, что теперь мирно покоились бы на дне соляного болота, если бы я не вступился за вас, рискуя собою. Разве это неправда?

— Cпасая меня, вы преследовали свою цель,— сказал я.

— Всё это так, но тем не менее я спас вас. К чему же такое недоверие ко мне? Не моя вина, если я владею вашим имением!

— Я не касаюсь этого вопроса.

— Почему же?

Я мог бы объяснить ему, что я ненавидел его за измену товарищам, что Сибилла также ненавидит его, потому что он замучил свою жену, потому, неконец, что мой отец всегда считал его главным виновником наших несчастий и страданий, но на приеме императрицы было не место подобным объяснениям, так что я только пожал плечами и промолчал.

— Да, я очень сожалею обо всём этом,— сказал он,— а я имел совершенно иные планы на ваш счет. Я помог бы вам сделать карьеру, потому что немногие пользуются таким влиянием на Императора, как я. Я обращаюсь теперь к вам еще с одной просьбой!

— Чем могу служить, сэр?

— У меня сохранены многие вещи, принадлежавшие когда-то вашему отцу: его сабля, печать, письменный стол с его письмами, несколько серебряных тарелок, короче сказать, много таких вещей, которые вы, я думаю, хотели бы сохранить на память о нем. Вы мне доставите большое удовольствие, если приедете в Гросбуа,— для этого не потребуется времени больше одного дня; вы выберете из этих вещей, что вам захочется сохранить для себя, и тогда моя совесть будет окончательно чиста!

Я пообещал неукоснительно исполнить его просьбу.

— А когда вы приедете? — быстро спросил он.

Что-то возбуждало мое подозрение в тоне его голоса и, мельком взглянув на него, я заметил мимолетный блеск удовольствия в его глазах. Мне тотчас пришли на ум предостережения Сибиллы.

— Я не могу явиться к вам, прежде чем окончательно не узнаю, в чем будут состоять мои обязанности по отношению к Императору. Когда это будет вполне установлено, я явлюсь к вам!

— Тем лучше! На будущей неделе или недели через две я буду непременно ждать вас, Луи. Я полагаюсь на ваше обещание, потому что де Лавали никогда не нарушали данного слова!

Я снова не ответил на его рукопожатие; Бернак сконфуженно отошел и быстро исчез в толпе, становившейся всё гуще и гуще. Я по-прежнему стоял в углу комнаты, размышляя над зловещим приглашением дяди, как вдруг услышал, что кто-то назвал меня по имени; обернувшись на голос, я увидел высокую стройную фигуру де Коленкура, который приближался ко мне.

— Это первое ваше появление при дворе, мсье де Лаваль? — сказал он очень приветливо. — Вы не будете чувствовать себя одиноким, потому что здесь много друзей вашего покойного отца, и многие из них, я уверен, будут рады познакомиться с вами. По словам де Меневаля, вы здесь почти никого не знаете, даже по внешности?

— Я знаю только маршалов, которых видел на военном совете в палатке Императора. Я вижу здесь рыжеголового Нея, а вот это Лефевр с его удивительным ртом, Бернадот с носом, похожим на клюв хищника!

— Совершенно верно. А вот это Рапп с его круглой, точно мяч, головой. Он разговаривает с Жюно, красивым смуглым мужчиной с черными баками. Они плохо себя чувствуют здесь, эти бедные солдафоны!

— Почему? — спросил я.

— Потому что это всё люди, вышедшие из низших слоев населения. Высшее общество и его этикет для них страшнее, чем все опасности на войне. В пороховом дыму, в лязге сабель при рукопашных схватках они чувствуют себя как дома, но стоя здесь с треуголками под мышкой, постоянно опасаясь оборвать дамские шлейфы, принужденные вести разговоры о картинах Давида или пьесах Пассаниэлло, они совершенно изнемогают на этих приемах. Но Император не пустил бы их к себе на глаза, если бы они попробовали не явиться ко двору. Он приказывает им быть солдатами в среде солдат и придворными при дворе, но подобные задачи им не под силу. Взгляните-ка вон на Раппа с его двумя десятками ранений — сколько усилий прилагает он, чтобы болтать о пустяках с этой молоденькой дамочкой! Очевидно, он ляпнул ей что-нибудь такое, что можно сказать только маркитантке. Дамочка спаслась от его остроумия под крылышком матери, а Рапп так и не может сообразить, чем он оскорбил ее.

— Кто эта красавица в белом платье с бриллиантовой диадемой на голове?

— Это мадам Мюрат, сестра Императора. Да, Каролина очень красива, но его сестра Мария — вон та дама, стоящая в углу напротив нас, — еще красивее. А эта высокая строгая черноглазая старуха, с которой она разговаривает,— мать Наполеона, удивительная женщина, умная, хитрая, мужественная, сильная, она внушает к себе уважение всем, кто знает ее. Несомненно, что в жилах детей ее течет большая часть крови именно матери! Она по-прежнему очень заботлива и экономна, как тогда, когда она была женою незначительного корсиканца; всем известно, что она умеет извлекать довольно значительные доходы из своего настоящего положения и откладывает сбережения на черный день. Император догадывается об этом, но не знает, как отнестись... А! Мюрат, я думаю, что мы скоро увидим вас мчащимся по направлению к кентским долинам?

Знаменитый вождь наполеоновских войск проходил мимо нас, на ходу пожимая руку моему спутнику. Его стройная красивая фигура, большие огненные глаза, благородство манер сделали из сына трактирщика человека, который привлекал внимание и восхищал всю Европу. Густые курчавые волосы и полные красные губы придавали его внешности какой-то особый оттенок, заставлявший невольно обращать на него внимание.

— Я нахожу, что эта страна чертовски неудобна для кавалеристов. Нигде не встретишь такого количества рытвин и канав, вырытых с целью осушения почвы,— сказал он,— дороги очень хороши, но поля и луга невозможны! Я надеюсь, что мы скоро перейдем в наступление, мсье де Коленкур, потому что если люди будут продолжать жить в том же бездействии, как теперь, то они скоро обратятся в садовников. Они больше упражняются с цветочными лейками и садовыми ножами, чем с лошадьми и саблями!

— Я слышал, что завтра солдаты будут размещены по лодкам?!

— Да, да, но они снова должны будут высадиться по эту же сторону Ламанша. До тех пор пока адмирал Вильнёв не рассеет английский флот, нечего и думать о наступлении!

— Констан сказал мне, что сегодня Император напевал «Мальбрука» во всё время, пока одевался, а эту песнь он насвистывает всегда перед переходом от бездействия к делу.

— Очень умно со стороны Констана запоминать ту мелодию, которую напевал Император,— сказал Мюрат, смеясь,— хотя я думаю, что вряд ли он знает разницу в мотивах «Мальбрука» и «Марсельезы»! А вот и императрица! Как она сегодня очаровательна!

Жозефина вошла с несколькими фрейлинами. Все встали и приветствовали ее почтительным поклоном. Императрица была одета в вечерний туалет из розового тюля, украшенного блёстками, костюм мог бы показаться нескромным и слишком театральным на доугой женщине, но и в нем она была полна грации и благородства. Небольшая корона из бриллиантов украшала ее голову и сверкала тысячами огней при каждом ее движении. Никто не умел занимать гостей лучше ее. Жозефина ободряла каждого своей милой улыбкой и так располагала к себе всех, что каждый чувствовал себя легко в ее присутствии и выносил впечатление, что и сама императрица была довольна всеми окружающими.

— Как она мила! — невольно воскликнул я. — Кто может не любить этого ангела?!

— Только одна семья противится ее очарованию,— сказал де Коленкур, оглядываясь по сторонам, чтобы убедиться, что Мюрат был далеко и не мог слышать. — Посмотрите на сестёр Императора!

Я был поражен, взглянув в их сторону. Эти красавицы следили за каждым шагом императрицы, пока она проходила по комнате, с какой-то злобной ненавистью, порою перешептывались между собою на ее счет и хихикали. Мадам Мюрат обернулась к матери Наполеона и прошептала ей что-то, указывая на Жозефину; и надменная старуха презрительно покачала головою.

— Она думает, что имеет права на Наполеона и что поэтому ей должно принадлежать здесь первое место!

По сей день сёстры Наполеона не могли примириться с мыслью, что Жозефина — Её Императорское Величество, тогда как они — просто Их Высочества. Они все ненавидят ее — и Иосиф, и Люсьен, словом, вся их семья! Во время коронации составляя свиту Жозефины, они попытались показать, что и они кое-что значат, и Наполеону пришлось вмешаться для обуздания их. В жилах этих женщин течет южная кровь, и с ними трудно ужиться.

Но, несмотря на очевидную ненависть и презрение родных Наполеона, императрица казалась такою беспечной, так легко и свободно чувствовала себя, обходя гостей. Каждого она обласкала своим мягким взором, ласковым словом. Высокий, воинственного вида человек с бронзовым от загара лицом и густыми усами шел рядом с нею; иногда она ласково клала свою руку на его плечо.

— Это ее сын, Евгений де Богарнэ,— сказал Коленкур.

— Ее сын! — воскликнул я, потому что на вид он казался старше ее.

Де Коленкур рассмеялся над моим удивлением.

— Она ведь вышла замуж за Богарнэ еще очень юной, ей тогда еще не было шестнадцати лет. Жозефина вела тихую, спокойную жизнь, в то время как ее сын вел полную лишений жизнь в Египте и Сирии,— вот чем и объясняется, что он кажется старше ее! А вот этот высокий, представительный, гладко выбритый человек, который в настоящий момент целует руку императрице, знаменитый актер Пальма. Он однажды оказал помощь Наполеону, когда тому приходилось плохо, и Император никогда не забыл помощи, оказанной консулу. В этом также кроется и секрет могущества Талейрана. Он дал Наполеону сто тысяч франков перед его походом в Египет, и теперь, хотя Император сильно не доверяет ему, он не может забыть услуги. Никогда Наполеон не покидает своих друзей, но и врагов не забывает. Сослужив ему службу однажды, вы можете делать потом что вам угодно. В числе гостей вы встретите здесь его бывшего кучера, пьяного с утра до ночи, но он получил крест при Маренго, и потому все бесчинства проходят ему безнаказанно.

Де Коленкур отошел от меня, чтобы поговорить с какими-то дамами, и я снова мог отдаться своим мыслям, которые невольно обращались к этому необыкновенному человеку, являвшемуся то героем, то капризным ребенком; благородные черты его характера так тесно смешивались с низменными, что я совершенно не мог разгадать его. Казалось, что я окончательно понял этого человека, но вот узнаю что-либо новое о Наполеоне, и все мои определения снова путаются, и я невольно прихожу к новому заключению.

Было очевидно одно: что Франция не могла бы существовать без него, и, следовательно, служа ему, каждый из нас служил и стране. С появлением императрицы в салоне исчезла всякая формальность и натянутость, и даже военные, по-видимому, чувствовали себя свободнее. Многие присели к зеленым столам и играли в вист и в очко.

Я совершенно углубился в наблюдения за жизнью двора; любовался блестящими женщинами, со вниманием разглядывал сподвижников Наполеона, людей, имена предков которых никому не были известны, тогда как их собственные прогремели на целый свет. Как раз против меня Ней, Ланн и Мюрат весело переговаривались между собою так же свободно, как если бы они были в лагере. Если бы они знали, что двое из них в недалеком будущем обречены на казнь, а третий должен был пасть на поле битвы! Но сегодня даже и тень грусти не омрачала их веселые, жизнерадостные лица. Маленький, средних лет человек, всё время молчавший, казавшийся таким несчастным и забитым, стоял против меня около стены. Заметив, что он, так же как и я, был чужд всему этому обществу, я обратился к нему с каким-то вопросом. Он очень охотно ответил мне, но смешанным исковерканным французским языком.

— Вы, вероятно, не знаете английского языка? — спросил он. — Я не встретил здесь ни одного человека, который бы понимал этот язык.

— Я свободно владею английским языком, потому что большую часть моей жизни провел в Англии. Но, без сомнения, вы не англичанин? Я думаю, что с тех пор как нарушен Амьенский мирный договор, во Франции не найдется ни одного англичанина, исключая, конечно, заключенных в тюрьму!

— Нет, я не англичанин,— ответил он. — Я американец. Меня зовут Роберт Фультон, и я являюсь на эти приемы с исключительной целью напомнить о себе Императору; он заинтересовался теперь моими изобретениями, которые должны произвести полный переворот в морской войне!

У меня не было никакого дела, и потому я решил поговорить с этим странным человеком о его изобретениях и из его слов сразу убедился, что имею дело с сумасшедшим. Он стал рассказывать мне об изобретенном им судне, которое может двигаться по воде против ветра и против течения; приводится в движение эта диковинка углями или деревом, сжигаемыми в печах внутри его. Фултон говорил и другие бессмыслицы вроде идеи о бочках, наполненных порохом, которые обратят в щепки наткнувшийся на них корабль. Я слушал его тогда со снисходительной улыбкой, принимая за сумасшедшего, но теперь, когда жизнь моя приближается к концу, я ясно понимаю, что ни один из знаменитых воинов и государственных мужей, бывших в этой комнате, до Императора включительно, не оказал такого влияния на ход истории, как этот молчаливый американец, казавшийся таким неряшливым и банальным в среде блестящего офицерства.

Внезапно все разговоры стихли. Роковая, жуткая тишина воцарилась вдруг в покоях; тяжелая, неприятная тишина, которая наступает, когда в детскую, полную оживленных голосов, возни и шума, является кто-нибудь из старших. Болтовня и смех смолкли. Шорох карт и звон денег прекратился в соседних комнатах. Все, не исключая дам, встали с выражением глубокого почтения на лицах. В дверях показалось бледное лицо Императора, его зеленый сюртук с белым жилетом, обшитым красным шнурком. Император далеко не всегда одинаково относился к окружающим его, даже и на вечерних приемах. Иногда он был добродушным и веселым болтуном, но это скорее можно отнести к тому времени, когда Наполеон был консулом, а не императором. Иногда он отличался чрезмерной суровостью и делал вслух оскорбительные замечания насчет каждого из присутствующих. Наполеон всегда переходил от одной крайности к другой. В данный момент молчаливый, угрюмый, в дурном настроении духа, он сразу привел всех в тяжкое, стесненное положение, и глубокий вздох облегчения вырывался у каждого, когда он проходил мимо него в смежную комнату.

На этот раз Император, по-видимому, еще не вполне оправился после бури, которую вынес несколько часов тому назад, и он смотрел на всех с нахмуренными бровями и сверкавшими глазами. Я был невдалеке от него, и он остановил свой взгляд на мне.

— Подойдите ко мне, мсье де Лаваль,— сказал он, кладя руку на мое плечо и обращаясь к группе сопровождавших людей. — Полюбуйтесь-ка на него, Камбасерес, простофиля вы этакий! Вы всегда говорили, что знаменитые аристократические фамилии никогда не вернутся обратно, и что они навсегда поселятся в Англии, как это сделали гугеноты! Вы, по обыкновению, оказались плохим предсказателем: перед вами наследник древнего рода де Лаваль, добровольно пришедший предложить мне свои услуги. Мсье де Лаваль, я назначаю вас моим адъютантом и прошу вас следовать за мною!

Карьера моя была сделана, но я, конечно, отлично понимал, что не за мои личные заслуги Император обошелся со мною так милостиво; его исключительной целью было желание побудить других эмигрантов последовать моему примеру. Моя совесть оправдывала вполне мой поступок, потому что не желание подслужиться к Наполеону, а любовь к Родине руководила мною. Но в тот миг, когда я должен был следовать за Наполеоном, я чувствовал унижение и стыд побежденного, идущего за колесницей торжествующего победителя!

Вскоре он дал мне и другой повод почувствовать себя пристыженным за поведение этого человека, чьим слугой я становился отныне. Его обращение было оскорбительным, положительно, для всех. Наполеон сам говорил, что везде стремится быть первым; даже по отношению к женщинам он совершенно отвергал всякую вежливость и любезность и обращался с ними так же дерзко и высокомерно, как и с подчиненными ему офицерами и чиновниками. С военными он был любезнее и приветствовал каждого из них кивком головы или пожатием руки. Со своими сестрами он обменялся несколькими словами, хотя эти слова были сказаны тоном сержанта, муштровавшего новобранцев.

Но когда императрица приблизилась к нему, его раздражение и дурное настроение духа достигли своей высшей точки.

— Я не желаю, чтобы вы так сильно румянили ваши щеки, Жозефина,— проворчал он. — Все женщины думают только о том, как бы им получше одеться и не имеют для этого достаточной скромности и вкуса. Если я когда-нибудь увижу вас в подобном наряде, я выброшу его в огонь, как это сделал однажды с вашей шалью!

— Вам так трудно угодить, Наполеон! То, что вам нравится сегодня, раздражает вас завтра. Но я, конечно, изменю всё, что может оскорблять ваш вкус,— сказала Жозефина с удивительной кротостью.

Император сделал несколько шагов в толпу, которая, расступившись, образовала проход, через который мы могли идти. Затем он снова остановился и через плечо взглянул на императрицу.

— Сколько раз повторял я вам, Жозефина, что я не выношу вульгарных женщин?!

— Я хорошо знаю это, Наполеон!

— Почему же тогда я вижу здесь мадам Шеврё?

— Но, право же, она не так вульгарна.

— Она вульгарнее, чем должна бы быть. Я предпочитаю не видеть ее. Кто это такая? — Он указал на молодую девушку в голубом платье. Несчастная затряслась от ужаса, видя, что она имела несчастье привлечь на себя внимание раздраженного Императора.

— Это мадемуазель де Бержеро!

— Сколько ей лет?

— Двадцать три, Ваше Величество!

— Вам пора выходить замуж! В двадцать три года все женщины должны быть замужем. Почему же вы до сих пор не сделали этого?

Бедная девушка, казалось, была не способна произнести хотя бы одно слово; императрица, желая выручить ее из беды, добродушно заметила, что с этим вопросом надо было бы обратиться к молодым людям.

— Ах, так вот в чем затруднение? — сказал он. — Тогда беру на себя заботы о вас, мадемуазель, и найду вам супруга!

Он повернулся и, к моему ужасу, я увидал, что он вопрошающе смотрел на меня.

— Мы и вам найдем жену, мсье де Лаваль,— сказал он. — Об этом, впрочем, речь впереди! Ваше имя? — обратился он к оставшемуся совершенно спокойным изящному человеку в черном.

— Я музыкант по професии, Гретри!

— Да, да, я припоминаю вас! Я видел вас сотни раз, но никак не могу запомнить ваше имя. Кто вы? — обратился он к следующему. — Мое имя Жозеф де Шенье.

— Ах да, я видел вашу трагедию. Я не помню ее названия, но она плоха. Вы написали что-нибудь еще?

— Да, Ваше Величество. Вы разрешили мне посвятить последний том моих произведений вам!

— Очень возможно, но только у меня не было времени, чтобы прочесть его. Жаль, что у нас во Франции нет поэтов, потому что события последних лет дали бы довольно материала даже для Гомера и Вергилия. К сожалению, я могу создавать королевства, но не поэтов! Кто, по вашему мнению, лучший французский писатель?

— Расин, Ваше Величество!

— Ну тогда вы мало знакомы с литературой, потому что Корнель несравненно выше. Я плохо разбираю красоту стихов, но я могу симпатизировать или не симпатизировать духу поэта, и я считаю, что Корнель — величайший из всех поэтов. Я бы сделал его моим первым министром, если бы он жил в одну эпоху со мною. Я удивляюсь его уму, его знанию человеческого сердца и глубине его чувств. Что вы пишете теперь?

— Я пишу трагедию из времен Генриха IV, Ваше Величество!

— Это совершенно лишнее! Сюжет выбран вами слишком близко к нам, а я не желаю иметь на сцене современную политику. Пишите лучше пьесы об Александре. Ваше имя?

Он обратился к тому же музыканту, с которым только что говорил.

— Я до сих пор Гретри, музыкант,— кротко повторил тот.

Император вспыхнул на мгновение от его краткого ответа, но не сказал ни слова и перешел к нескольким дамам, стоявшим у входа в комнату для карточной игры.

— Рад вас видеть, мадам,— сказал он ближайшей из них. — Я надеюсь, вы себя лучше ведете? Мне сообщали о вас из Парижа различные сплетни, которые, говорят, доставили большое удовольствие и пищу для пересудов всему кварталу Сен-Жермен.

— Я прошу, Ваше Величество, пояснить вашу мысль,— недовольным тоном возразила она.

— Сплетни соединяют ваше имя с именем полковника Ласаля!

— Это клевета, Ваше Величество!

— Очень возможно, но только странно что-то, чтобы всем в одно и то же время пришла мысль сплетничать только о вас. В этом отношении вы, вероятно, самая несчастная из дам: ведь только что у вас был скандал с адъютантом Раппа. Должно же это когда-нибудь иметь конец! Ваше имя? — обернулся он к другой.

— Мадемуазель де Перигор!

— Сколько вам лет?

— Двадцать лет.

— Вы слишком худы, и ваши локти красны… Боже мой! Мадам Буамезон, неужели вы не можете являться ко двору в чем-нибудь другом, а не в этом сером платье с красным тюрбаном и бриллиантовым полумесяцем?

— Но я ни разу еще не надевала его, Ваше Величество!

— Ну, значит, у вас есть другое такое же, потому что я уже успел несколько раз видеть на вас одно и то же! Никогда не показывайтесь в этом костюме при мне! Мсье де Ремюса, я дал вам хорошее жалованье. Почему же вы так скаредничаете?

— Я проживаю сколько нужно, Ваше Величество!

— Я слышал, что вы продали ваш экипаж? Я даю вам деньги совсем не для того, чтобы вы их сберегали в банках! Вы занимаете высокий пост и должны жить соответственно вашему положению. Я желаю, чтобы у вас снова был экипаж, когда я вернусь в Париж. Примите к сведению! Жюно, бездельник! Я слышал, вы записались в азартные игроки и совершенно проигрались? Не забывайте, что карты — самая трудная дорога к счастью!

— Кто же виноват, Ваше Величество, что мой туз был побит четыре раза сряду!

— Та-та-та, да вы еще совсем дитя, не знающее цены деньгам. Сколько же вы задолжали?

— Сорок тысяч, Ваше Величество!

— Отлично, идите к Лебрену и там узнайте, не может ли он уладить всё это. В конце концов, ведь мы были же вместе под Тулоном! Вы и Рапп — притча во языцех моей армии! Но довольно карточной игры! Я не люблю открытых платьев, мадам Пикар. Они не идут даже молодым женщинам, а вам носить их просто непростительно! Теперь, Жозефина, я иду в свою комнату и прошу вас прийти ко мне через полчаса почитать мне на ночь. Несмотря на усталость, я приехал к вам, раз вы высказали желание, чтобы я помог вам принимать и занимать гостей! Вы можете остаться здесь, мсье де Лаваль, потому что ваше присутствие тут необходимо.

Дверь захлопнулась за Императором, и каждый, начиная с императрицы до последнего служителя, вздохнул глубоким вздохом облегчения. Дружеская болтовня возобновилась, снова раздались шорох карт и звон металла. Словом, всё пошло так, как было до прихода Императора.