Дядя Кузя - куриный начальник [авторский сборник]

Десятник, рыбак и ещё…

При знакомстве дядя Кузя заявил, что на ферме случается множество всяких приключений. Однако не из одних же приключений жизнь состоит.

Главное-то в жизни не приключения, а труд. А уж чего-чего, но работы у дяди Кузи хватало и хватает.

Сколько хлопот, к примеру, было, когда новый птичник в колхозе сооружали!

Строила новое здание бродячая артель плотников. Вроде бы дядя Кузя тут ни при чём, но ему до всего дело, за всем он должен уследить, потому как человек он непоседливый. А тут ещё и плотники подрядились непутёвые.

За три недели они сделали сруб, расчистили площадку и наладились уже помещение «на мох ставить». А «на мох ставить» — это значит собирать заготовленный дом.

Пришёл однажды дядя Кузя к срубу, долго оглядывал его со всех сторон и вдруг зашумел:

— Вы что же это, мошенники, делаете, а?

— Чего обзываешься, старик?

— Обзываюсь?! Да я лупить вас скоро начну за такую работу! — гремел дядя Кузя, наступая на бригадира.

— Кто ты такой? Что за указчик?

— Не указчик, а заведующий фермой, — отчеканил дядя Кузя, — этой самой фермой, которую вы ладите и которую я у вас не приму!

— Ну-ну, эти шутки ты брось! Видали мы таких! Ишь на бабью должность затесался и ещё задаётся.

— Я-а-а! На бабью!.. — задохнулся дядя Кузя. — Я-a, на бабью!..

И пошёл старик честить плотников, и пошёл. Плотники сперва только посмеивались, но когда дядя Кузя пригрозил пожаловаться товарищу Красногрибову, струсили. Товарищ Красногрибов — районный финансовый инспектор — был грозой всех спекулянтов и разных там любителей даровых денег.

— Ладно, ладно, переделаем, всё переделаем: и пазы углубим у брёвен, и стойки другие поставим, и моху ещё подвезём.

С этого дня плотники стали делать всё так, как хотел и как велел старик. Были они с ним очень обходительны, любезны и льстиво называли его десятником.[11]

Придут, бывало, утром на работу, сядут покурить и скажут:

— А где же это десятник-то наш? Неужто проспал?

— Здесь я, здесь, — отзывался дядя Кузя из сруба и вылезал в окно, весь в стружках и клочьях моха: это он раньше всех явился и всё проверил.

— Как работа? — спросят, бывало, плотники.

— А чего — как? — невозмутимо ответит дядя Кузя. — Коли немножко получше, так и было бы в самый раз. Глаз да глаз за вами нужен.

И так вот до самой весны, покуда не было закончено строительство, ходил дядя Кузя в должности десятника, но зато уж помещение птицефермы получилось на славу: тёплое, светлое, просторное. А плотники, получая расчёт за работу, жаловались председателю:

— Ну, брат, давненько мы такого тяжёлого строительства не производили, давненько…

Дядя Кузя находился в это время здесь же, в бухгалтерии колхоза, и только кашлянул да хитровато переглянулся с председателем, как бы говоря: «Ну, этих мы маленько поучили честно работать».

Но застрял, как заноза, в мозгу дяди Кузи упрёк в том, что он бабью работу исполняет. Прямо за самое нутро задело это старика. Начнёт дядя Кузя топором орудовать, ну, там корытце новое сколотит, или подправит ящички, или дрова колоть возьмётся, и приговаривает:

— Вот те и бабья! Вот те и бабья! Пусть какая баба так изладит.

Но всё это не успокаивало дядю Кузю. И тут пришло ему в голову такое, чему вся деревня поразилась.

Яйца дядя Кузя собирал в ведро. На других фермах, где в основном работали женщины, яйца тоже собирали в вёдра, и никого это особенно не беспокоило — было бы что собирать.

Однако дядя Кузя решил это дело механизировать и принялся сооружать автояйцесборочный агрегат. Он сыскал в кузнице четыре небольших железных колеса, приделал к ним оси, а затем связал их рамой. На рамы поставил два квадратных ящика и разбил их на ячейки так, что ящики стали походить на пчелиные соты. В каждый такой сот по расчёту и умыслу дяди Кузи нужно было класть яйцо.

Куры в птичнике сначала испуганно разлетались при виде агрегата, который скрипел, позвякивал и трещал на ходу, но дядя Кузя смазал своё сооружение дёгтем, и куры скоро привыкли, перестали шарахаться.

Приходили люди глядеть, хвалили старика.

Дядя Кузя, млея от гордости и удовольствия, набивался с одним и тем же вопросом:

— Ну, скажи ты, добрый человек, какая женщина может такую штуку смастерить либо выдумать?

Потакая честолюбию старика, люди говорили:

— Да где там женщина! И мужику-то не всякому подсильно такое. Тут должна мысль работать в особом направлении.

— Вот то-то и оно, — удовлетворённо подхватывал дядя Кузя. — А иные люди говорят…

Но кто эти иные и что они говорят, дядя Кузя не разъяснял.

В последнее время дядя Кузя занялся рыбалкой. Никогда односельчане не замечали за ним пристрастия к рыбной ловле, а тут на тебе — всё свободное время пропадает старик на льду и подёргивает коротенькую, ровно бы игрушечную, удочку.

— В детство ударился старик, — заключил председатель колхоза, узнав об этом. — Надо будет замену ему подыскать, а то он всю птицеферму проудит.

Зря говорил председатель такое, зря. Из-за птицефермы и сделался дядя Кузя рыбаком. Услышал он однажды по радио совет столичного знатока сельского хозяйства: скармливать больным курам сырое мясо или рыбу.

— Хорошо вам, сидя в Москве, рассуждать, кому и что скармливать, — буркнул дядя Кузя, — А где я рыбу-то возьму?

Но всё-таки запали старику эти советы.

Однажды спустился он на реку. Там каждое воскресенье собирались городские рыболовы. Ни мороз, ни пурга им нипочём. Сидят себе на ящичках возле лунок, ровно колдуны.

У ног их валяются растопыренные от холода окунишки с побелевшими глазами, плотички и подлещики. И до того рыбаки закоченели, что руками уж плохо владеют.

— Это что же, братцы милые, заставляет вас такую кару переносить? — посочувствовал дядя Кузя.

— А ты попробуй порыбачь и узнаешь, — посоветовали ему рыбаки.

«Нет, — подумал дядя Кузя, — такие страдания на себя ни за что не приму».

И всё-таки попробовал.

В ту зиму куры сильно болели авитаминозом, и «госпиталь» у дяди Кузи под столом был всё время переполнен. Старик выхаживал больных кур, как детей родных, и часто сокрушался, глядя на них:

— И что это за оказия в природе? Откуда эти болезни берутся? Кура — самая безвредная птица — и та страдает.

И решил дядя Кузя, что уж лучше самому страдать, чем смотреть, как мучаются беззащитные птицы.

Жилка у него осталась ещё от охоты на лисицу. Палочку он вырезал в лесу, а блёсенок[12] ему дали городские рыбаки. И пошла работа. Каждый свободный часок дядя Кузя выбегал на лёд. Выдернет десяток-другой рыбёшек — и на ферму. Куры их моментом склюют и тянут головы из-за планок стола— ещё просят. На глазах поправлялись и веселели больные куры, некоторые стали даже ходить; прихрамывая правда, но всё-таки ходили.

Как-то раз пришёл председатель и не застал на месте дядю Кузю. Глянул в окно — старик на реке.

— Ну и ну, ослабоумел, видно, старик. Рыбку удит!

Придирчиво осмотрел председатель птичье хозяйство. Никакого запустения нет, всё как будто в порядке. Но председатель решил всё-таки дождаться старика и сделать ему внушение. Куда это годится: старый человек, при должности, и на тебе — пустяками занялся.

Но когда узнал председатель, зачем мёрзнет на льду дядя Кузя, отпала у него охота совестить старика. Он только глянул на дядю Кузю и сказал:

— Радетель[13] ты колхозного добра, Кузьма Варфоломеевич, большой радетель. Вот если бы все такие были, так наш колхоз давно из прорухи[14] вышел бы и миллионером сделался.

Дядя Кузя сконфузился[15] от таких слов, засуетился, а председатель задумался и прибавил:

— Однако рыбу удить тебе не след. Простудишься, захвораешь. Завтра выпишу со склада мяса для твоего госпиталя. А удочку брось.

С тех пор выдают на птичник сырое мясо и даже тресковое филе в магазине как-то закупали. Куры на птицеферме теперь болеют меньше. Раньше болели десятками, а теперь одна-две за зиму. Но рыбалку дядя Кузя забросить уже не в силах. Тайком-тишком, конфузливо озираясь, раненько утром или поближе к вечеру спустится он на реку, продолбит луночку и сидит, сидит.

Городские рыбаки иной раз посмеиваются над ним:

— Ну как, Кузьма Варфоломеевич, узнал, что такое рыбалка?

— Узнал, узнал, чтоб вам ни дна и ни покрышки, откуда вы взялись на мою голову! — ворчал дядя Кузя, а сам не спускал глаз с кончика удочки, ёжился от холода и потряхивал, потряхивал блёсенку.

Говорят, охота пуще[16] неволи. Как видите, рыбалка — тоже.