Эдем: Шесть книг

Остров невезения: Эксперименты Сергея Подгаевского

Сергею Подгаевскому очень и очень не повезло. Он находился в гуще авангардного движения 1910-х годов, выставлялся совместно с виднейшими художниками, выступал в студии В. Татлина… Но в чем-то, где-то, был роковой изъян. Он словно нес на себе печать провинциального неудачника. Его работы исчезли, имя надолго оказалось забытым. Не повезло с соратниками, современниками, городами, а после ранней смерти – с памятью, потомками, исследователями, издателями.

Не совсем так, но, как говорится – как-то так.

Подгаевский родился в 1889 году в городке Зеньков Полтавской губернии[1]. По состоянию на конец XIX века в городе жили около 10,500 человек, в 1910 г. действовали: завод искусственных минеральных вод, мыловаренный завод, маслобойня и колбасный цех.

В «Адрес-календаре и справочной книжке Полтавской губернии на 1901 год» отец Подгаевского, Антоний Андреевич, значится священником Воскресенской церкви и законоучителем двухклассного городского училища, которое и закончил Сергей. Его одноклассники вышли в люди – с Подгаевским учился уроженец Зенькова Микола (Николай) Зеров, будущий поэт-неоклассик, переводчик и литературовед, расстрелянный сталинской сволочью в 1937 г., Михаил Тарханов, ставший известным советским графиком и дизайнером, и Павел Губенко, прославившийся как юморист и сатирик Остап Вишня.

По окончании Ахтырской мужской гимназии Подгаевский поступил вольнослушателем в московское Строгановское училище (19051906, личное дело: РГАЛИ, ф. 677, оп. 1, ед. хр. 6950), затем учился в Пензенском художественном училище (1906–1908, в 1908–1910 гг. как вольнослушатель), где познакомился с В. Татлиным.

В каталоге большой полтавской выставки Подгаевского «Суммизм» (1916) указано участие в выставках в Пензе (1908), Казани (1909), Киеве (1910), Одессе (1911 – возможно, имелся в виду открывшийся в феврале этого года второй «салон Издебского») и т. д.

В 1913 г. Подгаевский выпустил в родном Зенькове – отдельными книжками и предусмотрительно малыми (110–200 экз.) тиражами – поэмы «Бисер», «Шип» и «Эдем». Так и видятся уважаемые зеньковские типографы А. А. Василевский и Г. Н. Подземский, набирающие что-нибудь вроде «брынь. жарене бумага. кошмата гноится» или «отдаласьукущаги»…

Вполне вероятно, что выпуск книг был приурочен к пятой выставке «Союза молодежи» в Петербурге в конце 1913 – начале 1914 г., где Подгаевский экспонировал работы «Конек» и «Поэт» (№№ 88–89).

В марте-апреле 1914 г. Подгаевский наряду с Н. Гончаровой, М. Ларионовым, К. Зданевичем и другими участвовал в московской авангардной выставке «№ 4», представлявшей художников самых различных направлений. Репродукции его работ неизвестны, остались лишь названия:

Произведения Подгаевского, с расчетом на немедленный эпатаж зрителя, были размещены на лестнице перед входом в выставочный зал. Газета «Московский листок» (1914. № 70, 25 марта. С. 5) живо описывала произведенный эффект:

Очевидно и другое – широкое использование Подгаевским техники коллажа и ассамбляжа и начало экспериментов в области сочетания поэзии и живописи (говоря о визуальной поэзии, нельзя не отметить участие в выставке «№ 4» В. Каменского, который экспонировал свои «железобетонные поэмы»).

«Столичная молва» иронизировала по этому поводу:

В мае 1914 г. Подгаевский выступал с «динамодекламацией» своих «последних постзаумных рекордов» на открытии студии В. Татлина на Остоженке. Сохранилось газетное описание события:

К весне 1914 г. относится и еще один эксперимент Подгаевского – создание коллажной, собранной вручную книги-объекта из шести листов «Писанка футуриста Сергея Подгаевского», ставшей его наиболее известным изданием. Очевидно, в тот же период была создана и уникальная рукотворная книга, получившая условное заглавие «Сие посвящается закоренелому обывателю»[6].

Коллеги по футуризму отнеслись к поэтическим и книгоиздательским опытам Подгаевского более чем прохладно.

Еще дальше основателя «Центрифуги» зашел Р. Якобсон – в письме к А. Крученых (март 1914) он обвинил Подгаевского даже не в подверженности влиянию или подражанию «мэтру», а в литературном воровстве: «Кстати, читали новоявленного футуристика Подгаевского, вас в стихах обкрадывающего?»[8]

Курсив мой. Молодой Якобсон, видимо, исповедовал принцип «что дозволено Юпитеру» – ибо в стихах, опубликованных год спустя в совместной с Крученых «Заумной гниге» (1915), выступил как откровенный имитатор Крученых…

Имеется информация еще об одном издании Подгаевского – «тоненькой и пестренькой брошюрке с названием „Кваква“», выпущенной в 1914 г. (не найдена). Единственное упоминание об этой книге содержится в статье, опубликованной в одной из харьковских газет[9].

Летом 1914 г. Подгаевский вернулся в Украину, а 10 и 11 апреля 1915 г. выступил в харьковском театре Самсонова с «Динамо-декламацией» (совместно с братом Владимиром).

Последним аккордом Подгаевского стал провозглашенный им «суммизм» и одноименная большая – 371 работа – выставка, открывшаяся в садовом павильоне полтавского Дворянского дома 16 января 1916 г.

«Суммизм», по мнению художника, был призван суммировать «все живописные стили, выступавшие ранее порознь».

«Живопись начинает отступать от обычной, принятой техники, в картину вводятся для усиления впечатления, для получения большей глубины и остроты, различные цветные плоскости разнородных материалов. Живопись начинает уклоняться в сторону своеобразной, необычной конструкции – фактуры и структуры; она приближается к живописному барельефу, в котором дается сумма многих красочных материалов» – писал Подгаевский[10].

Если здесь Подгаевский ожидаемо близок к фактурности Татлина, то следующий этап – «живописная суммистская скульптура» – отличается новым отношением к вводимым в работу материалам и предметам и ставит художника очень близко к Й. Бойсу:

«Дерево, железо, вата, материя, уголь, кости, камни, перья, стекло и проч. и проч. бесчисленные технические материалы суммизма раскрепощаются, выводятся из своего „безжизненного плена“ и в общей красочной конструкции суммистского произведения, постигаются интуитивно, как таинственные символы потустороннего, неведомого нам мира». И наконец, «живописная суммистская поэзия», «в которой мы находим соединение в одно целое заумной поэзии и живописного суммизма; технические материалы живописного суммизма – символы, усугубляющие впечатление поэзии этого порядка. Заумное слово, красочный жест и „сумм-материал“ конструируются в общей гармонии, открывая врата к ярким неожиданным эффектам и новаторским достижениям»[11].

Использовал Подгаевский и элементы перформанса: как замечает В. Поляков, «сам художник давал на выставке пространные „разъяснения“ своих ассамбляжей <…> присутствие художника на выставке превращалось в своеобразное „действо“».

Подгаевский имел полное право назвать себя «художником-новатором». Не он придумал заумь и ассамбляж. Как поэт, он был всецело погружен в русло эпатажной традиции, идущей от «проклятых поэтов» к А. Крученых, Д. Бурлюку и другим футуристам – и чрезмерно полагался на эту традицию, считая шок непременным условием и составляющей художественного воздействия.

Многое подсказал ему Татлин.

Он не доверял сам себе: отсюда лекции-объяснения и пылкие интервью критикам. Он истолковывал свои устремленные в будущее теории в терминах ушедшего в прошлое символизма. Ему часто изменял вкус. Он был патетичен, наивен и временами, кажется, сам не понимал, что делал.

Но небывалые в русском авангарде опыты соединения живописного и поэтического языка и особенно отношение к концепции и предмету (вот уж где medium is the message!) позволяют считать его одним из подлинных новаторов языка визуального искусства.

Дальше – обрывки.

Как установил А. Крусанов, в 1917–1918 гг. Подгаевский еще пытался читать лекции. 10 июня 1917 г. он устроил в Большой аудитории московского Политехнического музея вечер с лекцией «Суммизм» и динамо-декламацией, а 18 (5) июня 1918 г. провел в Полтаве «Суммистский вечер». Отчеты об этих выступлениях не найдены.

Что было потом?

«Стихия гражданской войны», надо думать… И – единственный источник сведений о смерти, автобиография Зерова, бывшего одноклассника Подгаевского, датированная 24 февраля 1924 г.: «Учился сперва в городской школе <…> в одной группе с <…> Сергеем Подгаевским, художником бурлюковской банды и футуристом (умер в прошлом году в Полтаве)»[12].

Посмертная судьба долго не жаловала Подгаевского – он был далек от главных орбит исследователей авангарда. В 1968 г. о нем коротко упомянул в «Русском футуризме» В. Марков. Прошло без малого тридцать лет, прежде чем более пространный анализ поэзии Подгаевского появился в книге Дж. Янечека «Заумь» (1996):

В том же 1996 г. в первом томе «Русского авангарда» на поэтическом творчестве Подгаевского остановился А. Крусанов:

Немного позднее В. Поляков подробно описал «Писанку футуриста» в «Книгах русского кубофутуризма» (М., 1998), а в 2003 г. к Подгаевскому вернулся А. Крусанов, посвятив его «суммизму» целую главу очередного тома монументального «Русского авангарда».

В 2002–2013 гг. наследие Подгаевского нещадно эксплуатировалось издательством «Ediciones del Hebreo Errante» (Мадрид), трижды переиздавшим три его поэмы[15]. При этом собственник издательства М. Евзлин также посвятил Подгаевскому возмутительный по безграмотности и враждебности «Мифосемиотический комментарий к поэме Сергея Подгаевского Эдем»[16], демонстрирующий элементарное и грубейшее непонимание самых поверхностных смыслов и интенций поэтических и живописных текстов. В заключение статьи этот многомудрый «мифосемиотик», вооруженный энциклопедией «Мифы народов мира», договорился до того, что назвал Подгаевского «обезумевшим сифилитиком»[17].

К счастью, здесь Подгаевскому наконец повезло – покушение Евзлина на убийство памяти о поэте и художнике было затеяно с негодными средствами.

Подгаевский, бесспорно, заслужил любую критику, но не глупость и недомыслие. Недаром когда-то, истерзанный насмешками, он сравнивал себя с живущим во мраке слепцом и мечтал о «свете» и «солнце» понимания.

Не об этом ли вся его неловкая, нескладная, косноязычная, истеричная и вторичная, но не лишенная своеобразия поэзия, его заумные крики и бормотание?

Наталья Андерсон