Единство и одиночество: Курс политической философии Нового времени

1. Биография

Георг Вильгельм Фридрих Гегель родился в 1770 году в Штутгарте в семье высокопоставленного чиновника Вюртембергского герцогства, Георга Людвига Гегеля и его жены Марии Магдалены. Уже в средней школе Гегель получает прекрасное образование, изучает латынь, французский, английский и даже древнееврейский языки, знакомится с мировой литературой, в частности с Шекспиром и Софоклом. В 1788 году он идет учиться в протестантский теологический институт (по — немецки Stift) в университетском городе Тюбингене (недалеко от Штутгарта). Удивительным образом получилось, что из этого «Штифта» вышли сразу три великих мыслителя Германии: Гегель, Гельдерлин и Шеллинг. В «Штифте» Гегель познакомился и подружился с Фридрихом Гельдерлином и Фридрихом — Йозефом Шеллингом, с каждым из которых какое — то время делил комнату. Из их бесед во время, а потом и после обучения, во многом вырос так называемый «немецкий идеализм» (или, как говорили в советское время, чтобы избежать слова «идеализм», «немецкая классическая философия»), Все трое придерживались достаточно радикальных политических взглядов и отвергали официально ортодоксальную теологию, преподаваемую им в «Штифте». Гегель разделяет с Гельдерлином и Шеллингом их интерес к Канту, с одной стороны, и к Спинозе, с другой. Позднее они увлеклись также и восходящей звездой того времени, Иоганном Готлибом Фихте. Все трое были озабочены задачей преодоления кантовского разрыва между субъектом и миром. Фихте искал этого преодоления в субъекте — в принципе «Я» и в его нравственном самосовершенствовании. Шеллинг же обнаружил зону неразличенности субъекта и объекта, «абсолют», в природе, с одной стороны, и в искусстве, с другой. Гегель, следуя Шеллингу, позднее назовет этот подход «спекулятивным» и предложит искать абсолют в человеческой истории. Гельдерлин же, рассматривая возможность спекулятивного примирения, остался где — то на его грани. Колебание перед лицом абсолюта в конце концов нашло выражение в его безумии.

В 1789 году происходит Французская революция, и студенты Штифта, как и большая часть немецкой интеллигенции, радостно приветствуют эту «зарю нового мира» (как скажет о ней Гегель впоследствии). По одному из рассказов, Гегель с товарищами даже сажает в честь революции, в окрестностях Тюбингена «дерево свободы». Гегель всю свою жизнь продолжал праздновать день взятия Бастилии.

Гегель созревал позднее своих сверстников. Шеллинг создал свою первую «систему» уже в ранней молодости. Гельдерлин, хотя он создает свои вершинные произведения в начале 1800‑х годов, в 1790‑е — сложившийся поэт и прозаик, а также автор оригинального философского учения, которое он, правда, не записывает и не публикует.

Гегель же в Штифте не увлекался философией так серьезно, как Шеллинг и Гельдерлин. В те годы он больше занимался теологией, а также политикой и экономикой. Собственно философия стала его занимать уже во второй половине 1790‑х. После окончания Штифта в 1793 году Гегель становится домашним учителем в Берне. В 1797 году, по приглашению Гельдерлина, он присоединяется к нему во Франкфурте, и оба работают как домашние учителя. К этому времени относится серьезное влияние Гельдерлина на Гегеля. Особенное влияние оказывает на Гегеля гельдерлиновское требование «объединения» или «воссоединения» (Vereinigung) мира, разорванного в кантианстве на конечное и бесконечное. Из общения с Гельдерлином у Гегеля вызревает в тот период понятие преодолевающей разрывы «жизни» (потом это понятие переосмысливается как «дух»). Но в тот же период Гегель поддерживает интенсивную связь с Шеллингом. В Берне и Франкфурте он пишет ряд теологических сочинений, где дает чисто философскую, кантовско — фихтеанскую версию христианства и фигуры Христа. В 1801 году Шеллинг, в тот момент профессор в Иене, помогает Гегелю получить в Иенском университете место приват — доцента. Гегель переезжает в Иену (на тот момент — центр интеллектуальной жизни Германии, гнездо возникающего тогда немецкого «романтизма»), В Иене он тесно сотрудничает с Шеллингом, публикует сочинение «О различии философских систем Фихте и Шеллинга» (высказываясь в пользу Шеллинга) и сотрудничает с Шеллингом в издании «критического журнала философии». В этом журнале Гегель впервые публикует наметки своей «системы» — пока лишь в приложении к социально — правовым вопросам. В одной из статей того периода — «О научных способах исследования естественного права» — Гегель подробно разбирает и критикует неверные подходы к политической философии: «эмпиризм» Гоббса, Локка, Монтескье и «формализм» Канта и Фихте. Несмотря на противоположность подходов, по сути, они смыкаются друг с другом в своей односторонности. «Эмпиристы» пытаются вывести общество из абстрактного, надуманного атома — человека — эгоиста, а «формалисты» пытаются возвести в общее правило случайные эмпирические нормы (например, у Канта необходимость выполнять долговые обязательства). И те и другие кладут в основание права произвольные принципы, каждому из которых можно придумать не менее значимый обратный принцип. Так, одни эмпиристы утверждают исходную асоциальность человека, другие — его социальность. Что до формалистов, то они закрывают глаза на всеобщность и внутреннюю оправданность преступления (например, отрицания собственности как принципа), которое, по Гегелю, занимает в системе права и нравственности важное место.

В тот же Иенский период Гегель в целом разрабатывает (не называя ее так) свою критику гражданского общества как чисто абстрактной, рассудочной общественной сферы. Он уже тогда обращает внимание на опасную противоположность труда и капитала, богатства и нищеты, которая встает в новом обществе на место господства и рабства.

В 1803 году Шеллинг покидает Иену. В 1805 году Гегель при посредничестве Шеллинга и Гете получает профессуру. Он пишет несколько набросков общефилософской системы и в конце концов, в 1807 году, публикует «Феноменологию духа» — введение в свою «систему», опирающееся на личный жизненный опыт читателя и на исторический опыт человечества. Различным жизненным и историческим ситуациям ставятся в соответствие логические структуры — силлогизмы (умозаключения), распадающиеся на свои противоположные «крайние» термины. Эти крайние термины, однако, переходят один в другой, что разрушает всю структуру и требует введения новых терминов и перехода на новый «уровень». Так, постепенно, мы доходим от самых примитивных представлений о действительности (трактующих ее как чувственную достоверность, то, что можно потрогать) к «абсолютному знанию», где движущий историю «дух» преодоления и объединения мира узнает самого себя и отождествляется со всем пройденным путем. Чтение книги, по мысли Гегеля, проводит читателя в свернутом виде по его собственной истории и по истории человечества и необратимо образовывает его, научает абсолютной точке зрения. Мессианский характер этого повествования совпал, как писал Гегель в одном из писем, с движением истории: в день завершения книги Гегель увидел на улицах Иены Наполеона, только что разбившего пруссаков, и сравнил его с «мировой душой» в конном виде.

После прихода Наполеона Гегель вынужден уйти из Иенского университета и переезжает в баварский город Бамберг, где становится редактором местной газеты. Там он работает до 1808 года, но хочет вернуться к преподаванию. На тот момент ему удается найти только позицию в гимназии. В 1808 году он становится директором гимназии в Нюрнберге. Там он женится (в 1811 году) на молоденькой Марии фон Тухер и сразу после женитьбы начинает писать новый большой труд — «Науку логики». Написал он его быстро — уже в 1811 году выходит первый том, в 1812‑м — второй, а в 1816 году — третий. Смысл «Науки логики» — дать альтернативное, не феноменологическое, а собственно логическое введение в «систему» всех наук Здесь опять проводится диалектический принцип — от самых простых и очевидных категорий (бытие и ничто) мы, критикуя их, поднимаемся к более сложным, чтобы прийти наконец к «понятию», в котором логика совпадает с самой действительностью, становится от нее неотличима.

«Наука логики», в отличие от непопулярной «Феноменологии», принесла, наконец, Гегелю признание. В 1816 году он получает профессуру в Гейдельберге. Там же начинает выходить «Энциклопедия философских наук» — та самая «система», к которой Гегель перед этим писал введения.

В 1818 году, при посредничестве министра образования Пруссии К. фон Альтенштайна, Гегеля приглашают в берлинский, столичный университет, на кафедру, которую до него занимал Фихте. Гегель переезжает в Берлин и там становится действительно знаменит и популярен. В Берлине Гегель сотрудничает с прусскими чиновниками — реформаторами и, частично именно потому, выступает с крайне умеренными, если не консервативными, политическими высказываниями. Он читает лекции по философии права и в 1821 году их публикует. Здесь развивается апология конституционной монархии при сохранении сословного строя — программа весьма ретроградная с точки зрения общественного мнения того времени, хотя прогрессивная по отношению к реальному устройству тогдашней Пруссии.

Берлин был для Гегеля очень продуктивным временем, но публиковал он мало. Его лекции по эстетике, философии истории и религии были опубликованы студентами уже после его смерти. В этих лекциях также заметно «поправение» Гегеля по отношению к его ранним работам, политический антидемократизм, позитивная оценка религии в ее «непреодоленном» виде и так далее. Однако трудно сказать, было ли это поправение полностью искренним или (как считали потом некоторые из левых гегельянцев) представляло собой рассчитанный политический оппортунизм, необходимый для участия в реформах.

В 1831 году Гегель публикует сдержанно — негативную оценку демократического «Билля о реформе» (исходящую, впрочем, из критики англосаксонского эмпиристского и рассудочного права вообще). И вскоре за этим, в расцвете карьеры, умирает в результате разразившейся эпидемии холеры. После его смерти влияние Гегеля продолжает расти, и его ученики (о чем речь ниже) раскалываются на ортодоксов (Гото, Розенкранц) и радикалов атеистического и социалистического толка (Д. Штраус, Б. Бауэр, Л. Фейербах, К. Маркс и др.). В 1850‑е годы, после неудачи революции 1848 года, влияние Гегеля начинает падать. В свет выходит книга Р. Гай — ма, трактующая его с либеральных позиций как консерватора и ретрограда. В это время в моду входит позитивизм, и остающееся еще гегельянство постепенно сливается с ним, приобретая вид прогрессистского историзма или «эволюционизма» как смены эпох. Возникшее к концу века «неокантианство» испытало на себе большое влияние Гегеля, но отбросило его собственно диалектический метод. Единственными носителями настоящего гегельянства были на тот момент Маркс и Энгельс, которые, также объединяя Гегеля с научным эмпиризмом, тем не менее оставались в основном верны его методу. Только в XX веке происходит бурный ренессанс внимания к самому Гегелю, и новое прочтение его трудов формирует многие из важнейших интеллектуальных течений нашего времени — неомарксизм, экзистенциализм, структурализм, деконструктивизм и ряд других.

2. Введение в учение Гегеля

Гегель, сын чиновника, современник бурь Французской революции и почитатель античности, всю жизнь живо интересовался политикой, как с практической, так и с теоретической точки зрения. В берлинский период своего творчества он, как мы уже указали, даже принимал определенное участие в реформаторской деятельности прусского правительства. Поэтому от него осталось множество «злободневных» сочинений. Самые известные из них — это неопубликованная рукопись о «Немецкой конституции» (1802) «Отчеты сословного собрания королевства Вюртем — берг» (1817) и статья об английском «Билле о реформе» 1831 года. Эти работы применяют к актуальным событиям разработанную Гегелем систему политических понятий, но в то же время всерьез разбирают детали ситуации. Причем зачастую априорные выводы противоречат ситуативным выводам — верный себе, Гегель возражает против любого априоризма и утверждает примат действительности над готовой теорией. А примат действительности означает как готовность к действию, так и благоразумный учет обстоятельств.

В своих политических работах Гегель довольно последовательно высказывается против либерально — демократических идей, таких как всеобщее избирательное право, индивидуализм, абстрактный легализм и так далее. Но столь же твердо он высказывается за конституционное, сложно устроенное, но правовое государство, где правят лучшие, но все имеют право на (сословное) представительство.

Работ по политической философии у Гегеля тоже насчитывается несколько. Три систематических очерка политической философии были написаны в Иене и остались в рукописном виде: «Система нравственности» (1802), «О научных способах изложения естественного права» 1803 года и курс т. н. «Иенской реальной философии» (1805–1806). Эти работы заканчивали черновой вариант гегелевской философской системы и мыслились как ее завершение: государство, с точки зрения Гегеля, было осуществлением, воплощением духа в действительности и потому — наивысшим этапом истории и науки.

В 1806 году Гегель заканчивает свой главный систематический синтез того времени (синтез, задуманный, впрочем, лишь как введение в позже написанную систему) — «Феноменологию духа». В этой работе политические («нравственные») вопросы неотделимы от логических и психологических. Кроме того, в отличие от систематического восхождения от простого к сложному, предложенного в двух политико — философских рукописях, в Феноменологии духа политические формы всегда описываются в связи с каким — то конкретным этапом человеческой истории и с основополагающим конфликтом, столкновением, характерным для этого этапа. Например, проблема отношения государства и семьи, которая в других сочинениях трактуется как момент системы, переход с ее низшего на высший уровень, в Феноменологии отнесена к греческой античности и истолкована с опорой греческого трагика Софокла. Концом, телосом выступает т. н. «абсолютный дух», являющийся достоянием философа — мудреца и результатом индивидуального образования.

Система политической философии (точнее, «нравственности» или «права», как называет ее Гегель) вошла в кратком виде также в «Энциклопедию философских наук», на этот раз снова в качестве венчающего ее завершения. И наконец, в наиболее полном, развернутом виде Гегель излагает ее в курсе лекций по Философии Права, который он читает в Берлине, а в 1821 году публикует. «Философия права», которая включает в себя и краткое изложение гегелевского метода, остается главным завершенным произведением берлинского периода жизни Гегеля.

В нашем курсе мы не можем обсудить все разнообразное политико — правовое творчество Гегеля и поэтому ограничимся его главными текстами — фрагментами «Феноменологии духа» и «Философией права». Но прежде чем перейти к этим текстам, надо сказать несколько слов о методе и мировоззрении Гегеля — иначе его труднейшие тексты останутся закрытыми для читателя. Вообще, для Гегеля, даже в большей степени, чем для других политических философов, «практическая», «реальная» философия права и нравственности вписана в его общефилософскую систему, центральной частью которой она является. В этом Гегель из изучаемых нами авторов подобен только Гоббсу (на онтологии и эпистемологии которого мы тоже в свое время подробно остановились).

1. Чтобы понять Гегеля, необходимо прежде всего понимать, каким именно образом он предложил развить и пересмотреть «критическую» философию Канта. Здесь Гегель прежде всего движется в фарватере уже существующей «спекулятивной» философии И. Г. Фихте и своего друга Ф. — Й. Шеллинга. «Спекулятивная» философия (от слова speculum, зеркало) подвергает сомнению тезис Канта о внеположности «вещи в себе», то есть о радикальном разрыве между познанием и действительным миром. Хотя Кант прав в том, что человеческий разум сам участвует в конституиро — вании своих предметов, разрыв с ноуменальной «вещью» положен им совершенно произвольно. Само понятие «вещи в себе» является субъективным понятием и в этом качестве, как часто подчеркивает Гегель, совершенно пустым и абстрактным. Оно обозначает, с одной стороны, негативный критерий, используемый субъектом при соотнесении с миром, а с другой — способность человека овладеть этой вещью и даже разрушить ее. Поэтому нужно искать такие зоны, где субъект отражается в объекте, а объект в субъекте — и где обе стороны узнают себя друг в друге. Фихте находит такую зону в нравственной человеческой практике, а ранний Шеллинг — в природе (которая, по его мнению, сама, развиваясь, порождает смысловые структуры) и в искусстве. Спекулятивная философия усматривает фундаментальное тождество субъекта, и " объекта, скрытое за их видимым противоречием. Поэтому Шеллинг считает себя продолжателем дела Спинозы.

Фихте сводит упомянутое тождество к субъекту, а ранний Шеллинг — к объекту. Гегель же принимает обе эти позиции, но рассматривает их как две точки зрения на некую третью субстанцию — абсолютный дух, который объединяет в себе и субъективное, и объективное начало. Поэтому Гегель называет свою философию «абсолютным идеализмом». Однако, с его точки зрения, тождество субъекта и объекта (точнее, «субстанции», как он предпочитает говорить) существует в двух формах — «в себе» (то есть в потенции) и «для себя» (то есть в действительности). Признание исходного тождества субъекта и субстанции, познания и его предмета, многого нам не даст, это совершенно бессодержательное утверждение. Поэтому из философии Спинозы следует его же политика — простое объединение сил людей, в соответствии с их интересами, без учета сложной социо — экономической структуры общества. Из философии Гегеля же следует современное государство, признающее объективные социальные конфликты и опосредующее их.

Истинно, действительно тождественными субъекта и субстанцию делает, по Гегелю, человеческая история, которая сначала разбивает, раскалывает исходное тождество, а потом постепенно воссоединяет его во все более сложном органическом единстве. Когда мы постепенно доходим в истории (и в памяти) до современного государства и/или до современной (гегелевской) философии, то мы находим субъективность, с ее негативным, раскалывающим, мятущимся началом, воплощенную в объективной действительности, а материальную субстанцию — обнаружившей благодаря субъекту все свои скрытые возможности. Субъект как бы изрывает, как крот, инертную поначалу материю своими «ходами» — и придает ей форму.

От непосредственного единства мы переходим к кризису, противоречию между общим и единичным, субъектом и субстанцией. В этом противоречии, по мере его развития и абсолютизации, мы, как правило, сталкиваемся с фигурой отрицания в его чистом виде — со смертью, негацией, которая противостоит уже не отдельному аспекту бытия, а всему бытию в целом. Только посредством этого прохождения через смерть противоположности преодолеваются и соединяются в новом духовном образовании.

Итак, помня о том, что главный лейтмотив этого курса — это единство, подчеркнем двойственность, с которой оно выступает у Гегеля: с одной стороны, вещи едины, то есть тождественны по своей сути, и их противоположность есть всегда результат раздвоения. Из этого предположения единства — тождества рождается довольно печальная картина человеческого мира как всегда разъятой, разорванной целостности. Но печаль снимается путем трагического разворота: именно разорванность, а также чистая негативность смерти способствуют, с другой стороны, восстановлению единства, на этот раз в смысле синтеза, примиряющего противоположности в органическом целом субстанции, ставшей субъектом. При этом получившееся целое также и единично: исходно пустая, абстрактная единичность, выражаемая только бессмысленным собственным именем («дух»), в результате обретает форму и содержание.

Субстанция как субъект есть чистая простая негативность, и именно поэтому она есть раздвоение простого, или противополагающее удвоение, которое опять — таки есть негация этого равнодушного различия и его противоположности; только это восстанавливающееся равенство или рефлексия в себя самое в инобытии, а не некоторое первоначальное единство как таковое или непосредственное единство как таковое, — есть то, что истинно[1].

Принцип исходного единства — тождества заставляет Гегеля искать в любом различии столкновение противоположностей. «Различие, — пишет он, — есть скорее граница существа дела; оно налицо там, где суть дела перестает быть, или оно есть то, что не есть суть дела»[2]. Настоящее понимание различия требует его развития в противоположность, а значит, усмотрения исходного и потенциального тождества различенных вещей[3]. Общество предстает не как набор институтов и не как скопище отдельных индивидуумов, а как арена столкновения противоположных сил, которые потом, примиряясь, вместе входят в систему, это напряженное, но целостное единство. Гегель называет государство «архитектоникой разумности [нравственного], порождающей посредством определенного различения сфер публичной жизни и их правомерности, приданной каждой колонне, арке и контрфорсу, силу целого из гармонии его членов»[4]. Методологически принцип единства выражается поэтому в системно — структурном подходе к обществу, где элементы системы соотносятся не как голые функции, а как прежде самостоятельные общественные формы (также как, например, в ходе биологической эволюции отдельные организмы входят позднее в состав более сложного целого и приобретают узкую функцию). Гегель называет этот подход диалектическим — подчеркивая, что «диалектика» не является у него просто методом рассуждения, каким она была у Платона или Канта, а понимается как способ существования и самоутверждения самой действительности.

Собственно, в диалектике как таковой нет ничего особенно эзотерического. Каждому знакомы примеры парадоксальных феноменов из жизни человеческого общества, которые объясняются именно диалектически. Очень часто сознательная форма, в которой предстает нам предмет, противоречит самому этому предмету. Например, в современном мире сильнейшие, доминирующие, наиболее развитые страны являют нам тип мягкого, обходительного и терпимого субъекта, в то время как в более слабых и фрустрированных странах, например в России и в арабском регионе, доминирующим типом является грубый мачо. Понятно, чем вызывается эта ситуация, — западная субъективность имеет своей стороной моральное сознание со всем его аутосадизмом; то есть мощь обращается обратно на самого субъекта. А в России, наоборот, слабость понуждает перекладывать ответственность и субъективность (agency) на другого и соответственно его атаковать. Но ясно также и то, что ситуация эта подвижная и полная парадоксов: империалисты борются за демократию в контролируемых ими же странах — часто себе на вред или с риском обнажить лицемерие. Борющаяся за то, чтобы встать с колен, Россия (и власть, и общество) занимает патриархально — консервативную идеологическую позицию, презирает революции, освободительные движения и т. п. — тем самым теряя шанс объединения с другими underdogs международного процесса и репутации лидера нонконформистского мира. Со временем эта парадоксальная ситуация должна привести к взрыву и трансформации (а не к плавному перетеканию полюсов в триумфальный синтез, как в вульгарных версиях диалектики). Но это, так сказать, бытовой пример диалектики. Посмотрим, что имеет в виду под ней Гегель, для которого она — не только форма движения действительности, если понимать ее, рефлексируя субъективные категории и объективные процессы одновременно, но и метод мышления.

Идея диалектики как логики, по Гегелю, заключается в том, что любое определение вещи или феномена заключается в более или менее произвольном различении его со всеми остальными. «Omnis determinatio est negatio» — «любое определение есть отрицание» (то есть более или менее условный отрыв вещи от самой себя), — говорил Спиноза. Поэтому если мы разовьем это различение в противоположность, то увидим, что изначально две противоположности — продукты раскола единого целого. В ходе же дальнейшего развития самой противоположности оказывается, что термины меняются местами — так как они скрыто детерминированы друг другом. Так, уже сам Кант обнаружил, что противопоставивший себя субстанции субъект неожиданно находит спрятанную субстанциальность… внутри самого себя. Или в разбираемом ниже случае с господином и рабом мы видим, что господин обнаруживает, что он, по сути, задается рабом, а раб, в осуществлении своей «рабскости», осознает себя как господин (природы). В результате этого переворачивания мы не успокаиваемся на некоем высшем релятивизме (в таком успокоении Гегель упрекает «философию тождества» Шеллинга), а меняем наши термины как неадекватные. Один из полюсов противоречия вбирает в себя другой — например, раб понимает, что он по сути своей господин, а кантовский субъект понимает, что он и есть та самая заветная «субстанция». Казалось бы, вот он — искомый абсолют! Но — раб остается при этом рабом, а субъект — оттесненным в себя и практически оторванным от мира. Поэтому раб выдумывает христианскую религию, а кантовский субъект устраивает самоубийственную революцию, желая учредить моральное «царство целей» на земле. Опосредование же господства и рабства произойдет только в государстве — гораздо позже в развитии «Феноменологии».

Интериоризация, «овнутрение» противоречий в одном субъекте ведет, по Гегелю, не прямо к абсолюту, а вначале к острейшему кризису — «несчастному сознанию» или «террору», в котором этот субъект познает абсолют в его негативной форме. Эта негативная форма и есть собственно субъективность. Но в чистом виде она есть просто смерть, сон, безумие. Только пройдя эту точку, субъект возвращается к материальному, то есть определенному миру, который он, в экстазе интериоризации, на время оставил в стороне. Теперь он будет воплощать в мире свою негативность, свое ничто.

Ясно, что такого рода диалектика идет по кругу — мы сначала вбираем противоречие в себя, с ужасом видим, что оно остается непримиренным, потом замечаем, что оставили что — то существенное для себя за кадром, вбираем его вновь и так далее. «За кадром» остается само диалектическое движение, позволяющее субъекту соединить противоречия в себе — тот последний акт истории, который завершает ее на данный момент. Став для себя господином, раб не освобождается от реального господина, потому что тот был условием его нового «господства». Субъект, сам почувствовав себя субстанциальным, только еще больше отдаляется от природной субстанции, от которой он для этого отталкивался. Поэтому на новом этапе, пережив кризис, они возвращаются к пройденной ими истории как к новому предмету. Так и движется история. «[С]ама эта необходимость [смены исторических форм сознания] или возникновение нового предмета, который предстает перед сознанием, не знающим, как это происходит, есть то, что совершается для нас как бы за спиной сознания»[5]. Но само это круговое движение, «круг кругов» является в той же мере фактом нашей циклотимической биографии, как и реальным бытийным движением. Поэтому наше кружение меняет и нас самих, и мир таким образом, что между нами и миром постепенно устанавливается соответствие. Поэтому кружение кульминирует, достигает устойчивого равновесия в абсолюте — то есть в той точке настоящего (гегелевского настоящего), в которой для философии становится ясна диалектическая природа мира, а разлад субъекта и объекта снимается в государстве.

Движущийся дух сам есть не что иное, как время. Хотя диалектика и дает нам целостную систему знания, которую Гегель считал если не окончательной, то законченной, она не существует вне процесса диалектического движения. Стадии, «моменты» логического и исторического развития, не существуют одновременно. Поэтому систему синоптически не рассмотреть, книги Гегеля не развернуть в таблицу (так, чтобы она была понятна). Поэтому, несмотря на то, что Гегель, похоже, открыл о мире что — то важное навсегда (на время существования культуры), это не значит, что философия закончена: чтобы обладать ею как знанием, надо пройти ее заново, и сам Гегель только дает путевые заметки. Многочисленные вульгарные трактовки диалектики вообще и системы Гегеля в частности как одноплановой рассудочной теории всего (типа диаматовских «законов диалектики») не замечают, что они проецируют на плоскость тектонические наслоения и соответственно упускают саму суть диалектики.

Из диалектического понимания мышления следуют важные трудности, с которыми сталкивается всякий читатель Гегеля.

Во — первых, существенной особенностью его стиля является «панлогизм», то есть убежденность в том, что любое реальное отношение переводимо на язык логики. Поэтому для описания политических отношений он то и дело прибегает к языку логики и называет политические фигуры членами силлогизма, «крайними» и «средним» терминами. Гегель описывает исторические феномены, лишь изредка прибегая к повествованию, а в основном проводя чисто логическое рассуждение. Это свойство гегелевской философии связано с ее преемственностью по отношению к Канту. Уже для Канта философия фактически заменялась логикой, в результате рефлексии (так ее называет Гегель, сам Кант называл ее «критикой») всех реальных категорий и принципов в категории и принципы логические. Гегель принимает этот шаг — но у него логика включает в себя и так называемую «вещь в себе» — отрицание иного и проецирование его вовне тоже есть логический акт. Таким образом логическое полностью совпадает с реальным — нам ничего не надо «редуцировать» или заключать в скобки, а надо просто произвести акт рефлексии дважды: сначала убедиться, что определения вещей задаются логикой и лишь потом соотносятся с «вещами» («полагающая» рефлексия), а затем увидеть, что само различение логического и вещественного принадлежит логике, а значит, теряет свой смысл. Тогда получается, что между логическим и вещественным нет абсолютной разницы, и мы не можем говорить о действительности иначе, чем в логических терминах, а логическое положение вещи полагает ее именно как внешнюю и вещественную. По выражению Гегеля, мы полагаем бытие в качестве внешней предпосылки мышления. В этом заключается высшая, «определяющая» рефлексия.

Но — и в этом состоит следующая трудность — логика Гегеля необычная, она не сводится к формальному аппарату инструментов мышления. Главная ее особенность — в нестабильности, или, как говорит Гегель, в «пластичности»[6] ее категорий. По Гегелю, каждая отдельная категория и тем более каждая логическая система неадекватно представляет реальность. Собственно, также считал и Кант. Но это не дает нам права отказываться от реальности вообще или от логики вообще. Кант догматически заморозил логические категории, перестраховавшись и утвердив, раз и навсегда, их неадекватность «вещи в себе». На деле же каждая категория, по мере развития присущей ей неадекватности во внутреннюю противоположность, разрушается и перерастает в другую. Так происходит, например, в Логике с категорией бытия, которая оказывается пустой, абстрактной, а главное, переходит в свою противоположность — ничто. Поэтому от нее необходимо перейти к более адекватной категории — среднему термину между двумя предыдущими — становлению. Но и та, в свою очередь, распадается на два новых «крайних термина». И так далее. Или, если приводить пример из политической философии, категория собственности не просто имеет ограниченное применение, — например, ограниченное, как у Локка, запретом на накопление портящихся изделий, — а вообще исторически показывает свою неадекватность, внутреннюю противоречивость и переходит в другие категории, более адекватные, чем она, и на деле даже обосновывающие ее, — например, в договор. Поэтому набор имеющихся у нас категорий, как чисто логических, так и политических, является на самом деле свернутой историей развития соответствующих категорий. Поэтому же философская система может быть только историей движения логических понятий и философских систем — системой систем.

Теперь мы готовы воспринять два главных гегелевских понятия, без которых его тексты также остаются непонятны. Это, во — первых, понятие негативности, а во — вторых, непереводимое словечко Aufhebung, преодоление — сохранение,

а) Как мы уже упоминали, гегелевский субъект должен пройти через точку осознания своей негативности (или «смерти») и даже через самоубийственную попытку непосредственной реализации ничто — прежде чем он учится опосредовать, воплощать свою негативность в действительности. Один из центральных вопросов философии Гегеля — особенно в «Феноменологии Духа» — состоит в том, как именно может негативность, «эта недействительность», в действительности воплотиться? Как задержать летучую нереальность отрицания? Ниже мы увидим некоторые возможные ответы.

Негативность, или отрицательность, — это логический термин. В обычной логике он обозначает, что мы признаем ложность определенного высказывания. Но поскольку для Гегеля реальность подчинена логическим отношениям, для него «негативность» — это закон движения самой действительности. То, что в физических терминах описывается как движение, происходящее во времени, с точки зрения логики является отрицанием. В том, что Россия была социалистической, а теперь стала капиталистической, заключается, даже если мы вставим в эту констатацию обстоятельства времени, логическое противоречие. «Почка исчезает, когда распускается цветок, и можно было бы сказать, что она опровергается цветком; точно так же при появлении плода цветок признается ложным наличным бытием растения, а в качестве его истины вместо цветка выступает плод»[7]. Вещи в мире, сталкиваясь, уничтожая друг друга, вступают друг с другом в логические отношения, стремятся разрушить саму идею и память о разрушаемой вещи.

Но как цветок на самом деле является органической частью растения, так и различные моменты развития духа — например, античный рабовладельческий строй — оттого, что отрицаются, не исчезают. Ложной является претензия односторонней истины на всеобщую значимость. А когда та односторонность преодолена, то во вторую очередь отрицается уже само отрицание (категорическое отвержение цветка, или рабовладельческого строя), и подвергшаяся сначала отрицанию реальность «составляет момент истины уже не в качестве ложного»[8]. И здесь мы переходим ко второму фундаментальному понятию — преодолению, Aufhebung.

2. Отрицание не уничтожает вещь до конца, — даже если оно разрушает ее, то остается память, идея этой вещи. Таким образом, когда «рассеивается дым» борьбы и отрицания, мы имеем дело с вещью, у которой отняли ее непосредственность, претензию на абсолютную значимость — но которая зато приобретает идеальную определенность. Это относится как к отдельным феноменам и позициям, так и к целым стадиям, логико — историческим расстановкам сил. Гегелевская история, переплетенная с логикой, развивается во времени, но оставляет каждый из своих этапов значимыми — в качестве своих моментов, аспектов.

Для нас здесь важно, что гегелевское Aufhebung — это историзированная версия кантовской критики. В своей критике Кант указал пределы научного знания — но при этом не отрицал его значимости. Он просто указал науке — а также религии, праву, медицине — их место в рамках более всеобщей системы свободы. Гегель применяет же операцию ко всевозможным феноменам природного и общественного бытия, — например, к капиталистической экономике. Но источником критики выступает здесь не абстрактный субъект, а сама история. В этом смысле и Гегель, и Кант мыслят либерально — они признают ограниченную значимость не вполне аутентичных, частично ложных, форм природного и общественного бытия. Отсюда у Гегеля сложное органическое целое государства, в котором подлинная свобода придает смысл различным формам отчуждения, таким как абстрактное право и эгоистический индивидуализм. Именно в этом пункте с Гегелем будет спорить Маркс.

3. Политическая философия

Политическая философия движется тем же импульсом диалектического объединения, что и его основная философия. Как пишет Гегель в ранней «Системе нравственности», понятием «абсолютной нравственности», то есть права, является «абсолютное бытие индивидуальностей в качестве единобытия» (Einseirif, то есть такое слияние уникальных субъектов, которое бы сохранило их уникальность и само стало бы уникальным, само стало бы большим воплощенным субъектом.

С точки зрения этики эта цель требует переопределения понятия свободы — свобода начинается как присвоение мира, затем проходит через бунт, но в конце концов разрушительная сила этого бунта перерывает мир до такой степени, что он становится беспрецедентно един, и свобода — душа его единства.

Но может быть, самым важным для Гегеля был аспект объединения, который можно условно назвать эпистемологическим, — аспект самопознания единичного в едином, а человека в государстве. Это самопознание будет, логично полагать, и самопредъявлением, самопрезентацией. Поэтому, уже с иенского периода в центре гегелевской политической философии находится понятие признания (Anerkennen).

Роль этого понятия совершенно ясна, исходя из общей гегелевской системы. Действительно, поскольку субъект является также и субстанцией, то он должен быть не только субъектом, но и предметом познания. Это значит, что в истории человек стремится не только к адекватному познанию мира, но и к такому раскрытию себя, которое воплощается вовне, — тебя адекватно «познает» сам мир, на мир наложена твоя печать. Настоящее знание есть также знание явленное, ставшее всеобщим. Поэтому история не является внешним объектом изучения философа — ее движение это и есть осуществление философского знания, Нетрудно увидеть здесь диагноз Гегеля в отношении собственной эпохи: прогресс общезначимой науки в классическом рационализме XVII века, его технические приложения, а также построение национального государства постепенно привели к идее Просвещения, то есть к реальной демократизации знания и к идеалу общества, основанного на разумности каждого гражданина. Частное обладание знанием не могло по — настоящему устраивать просветителей: они захотели поделиться им с каждым.

В «Системе нравственности» борьба за признание относится Гегелем к сфере «преступления». Преступник недоволен своей непризнанностью и бунтует, требуя признания и отказывая в признании другому. Но ответная реакция этого другого, задетого во всей полноте своей личности, — восстановление справедливости — собственно, приводит обоих к полному самопризнанию в качестве целостных свободных субъектов и подготавливает режим «абсолютной нравственности», государства. В третьей части «Иенской реальной философии» «бытие в признанности» характеризует правовую реальность вообще и становится центральным понятием, применяемым не только к взаимной борьбе индивидов за признание, но и к признанию их обществом. В дальнейшем, хотя Гегель не отказывается от категории признания и систематически применяет ее к сфере нравственности, он сужает применение этого понятия, отходя от чистого «социального детерминизма» и перенося часть ответственности за самосознание на субъекта[9]. Мы, однако, обратимся к наиболее известному анализу признания у Гегеля — к диалектике господина и раба из «Феноменологии духа».

В биографическом очерке мы уже упомянули о замысле «Феноменологии духа» — обрисовать постепенное восхождение человеческого сознания к абсолютному знанию. В этом восхождении Гегель устанавливает параллелизм между формами мысли (анализируемыми логически), историко — культурными ситуациями и психологическими состояниями человека. Исторические отсылки значимы только в двух разделах «Феноменологии» — в разделе «Самосознание» (где мы проходим путь от раннего античного общества к эллинизму и христианству) и в разделе «Дух» (где мы опять начинаем с античности, классической, но потом постепенно восходим к современному обществу).

По мысли Гегеля, спресованная в его книге человеческая история совпадает со стадиями, проходимыми отдельным человеком в его духовном становлении, и прочитавший книгу Гегеля, проделавший работу по ее пониманию человек тоже проходит этот путь и поднимается к абсолютному (само-)познанию. Каждая стадия наследует предыдущей — но в то же время каждая заключает в себе, в неадекватной форме, все движение духа — от смутной нерасчлененности к острому противоречию, смерти и негативности, к очищению этой негативности, а затем к опосредованию противоречий и воплощению негативности в мире. Так что абсолют каждый раз почти достигается, но пока остается что — то не освоенное им, на следующей стадии вновь происходит откат на стадию раздвоенности — пока мы не достигаем конца книги и действительности абсолютного знания. Абсолютное знание усматривает тождество субъекта и субстанции, но условием этого тождества становится наконец — то достигнутая способность «удержать» при себе неуловимую негативность, пустоту, из которой для него «пенится бесконечность», то есть энергия.

Книга начинается в духе традиционных нововременных трактатов (вспомним Гоббса, Канта) — с эпистемологии ощущения, восприятия, рассудка. Но потом она переходит к самосознанию, разуму, духу, религии (своеобразно понятой) и абсолютному знанию, и здесь разговор уже идет о человеческой практике и о действительной истории. Переход от эпистемологии к собственно «феноменологии», то есть истории, происходит как раз в главе о самосознании, а самосознание в первую очередь сталкивается как раз с конфликтом господства и рабства. Выясняется, что приобретение самосознания предполагает уже не созерцательный, а практический подход к миру, основанный на желании. Желание не просто направлено на апроприацию мира (этого хочет и сознание), но оно стремится ее реализовать, разрушив тем самым сами границы между собой и миром. Но такое разрушение, удайся оно, означало бы гибель самого желания… Поэтому желание не задерживается на стадии апроприации вещей, а быстро переходит к главному: желанию самоутверждения, то есть желанию желания, которое бы позволило желанию утвердить себя, свою негативность, в чистом виде. Здесь впервые намечается спекулятивное тождество человека с миром, его отражение в другом. Как именно, согласно Гегелю, это происходит?

Прежде всего сознание понимает, что оно может стать самосознанием не просто через удовлетворение своих желаний, но только через посредство другого сознания; саможеланием только через посредство другого желания. В противном случае и сознание, и желание исчезают в своем удовлетворении: они не отражаются и не удерживаются в предметной действительности. А поэтому сознание и не может стать для самого себя предметом.

В отношении сознания к предмету есть фатальное противоречие. С одной стороны, сознание отрицает свой предмет и конституирует его (Кант). С другой же стороны, будучи всегда сознанием какого — либо предмета, оно, при всей своей отрицательности, находится от него в рабской зависимости (не случайно отрицание всегда вторично по отношению к тому, что оно отрицает). Вот эту раздвоенность и пытается преодолеть сознание, стремясь стать самосознанием (в духе декартовского когито и кантовской апер — цепции), то есть пропускать любое предметное знание через просвечивающую рефлексию. Потому оно и обращается к другому сознанию, чтобы получить опыт отражения, объективации. То есть, по Гегелю, «социальная конституция» знания предшествует внутренней рефлексии.

Но, даже и вступив в отношения взаимного сознания и желания с Другим, сознание не избегает раздвоенности, присущей его отношениям с предметами. Теперь эта раздвоенность предстает в чистом виде: из двух в принципе симметричных самосознаний одно принимает роль «раба», другое — «господина». (Строго говоря, речь идет не о раздвоении, а о «растроении», потому что ведь есть еще неживой предмет, который мы пока оставили в стороне.) Эта «раскладка» отношений человека к предмету соответствует, по замыслу Гегеля, раннему, рабовладельческому периоду человеческой истории — тогда она доминировала, считалась всеобщей, хотя в преодоленной форме присутствует в человеческих отношениях до сих пор.

Заметим, что мы все время продвигаемся от следствий к предпосылкам — так у Гегеля всегда. Итак, что же нужно, чтобы одно из сознаний стало господским, другое рабским? Нужна борьба и победа, потому что господским, доминирующим стремится стать каждое из них. Здесь появляется момент повествования или драматизации-. логические фигуры как бы оживают, чтобы стать из различных противоположными. Сознания борются: то из них, которое демонстрирует свое презрение к смерти, становится господином, а то, которое испугалось смертц и предпочло сдаться, — рабом. Действительно, господство сознания над своим предметом есть его отрицание. Чистое самосознание должно быть чистым отрицанием инертной внеположности предмета и, вообще говоря, должно для этого самого себя убить, уничтожить свое бытие. Но тогда не будет и самого самосознания… Именно поэтому ему нужен Другой, свидетель, которому можно продемонстрировать свою и его смерть, при этом не умерев (самоубийством можно было покончить и в одиночку). Чтобы найти себе воплощение и овладеть собой, гегелевский дух прибегает к хитрости, к фикции, к театру. И выигрывает — устанавливая при помощи этого символического акта вполне реальные отношения господства и рабства, при которых раб признает господина и работает, а господин только воюет и потребляет.

Но здесь начинается диалектика. В повествовательном смысле ничего не происходит, но в логическом меняется точка зрения. Действительно, раб признает господина из — под палки, и при этом господин зависит от его признания… Получается, что «истина самостоятельного (то есть господского) сознания есть рабское сознание»[10]. Более того, господин, хотя он и рискнул смертью, имеет к ней только мимолетное отношение—, рискует, выигрывает и снова живет припеваючи. Для него смерть, негативность — это неуловимое, пусть повторяемое, мгновение. Раб же испытывает «страх смерти, абсолютного господина», и его сознание «все внутренне растворилось в этом страхе, оно все затрепетало внутри себя самого, и все незыблемое в нем содрогнулось»[11]. Вот оно настоящее, материальное воплощение негативности — дрожь, трепет, которые мобилизуют плоть, делают ее пластичной. Эту пластичность раб далее способен передать природе, которую он обрабатывает в своем труде. Труд, опять же, есть «заторможенное желание», устойчивое отношение с природой, в которой последняя подвергается отрицанию, но не теряет своей субстанциальности, самостоятельности. Господин же потребляет готовые продукты, то есть сразу удовлетворяет свои желания. По всем статьям, его отстранение от природы оборачивается против него, он теряет собственную предметность, субстанциальность (опять аллегория кантовского субъекта). А раб ее, наоборот, находит, постепенно обрабатывая мир и превращая его в свой образ и подобие. Социальные отношения господина и раба позволяют вернуться к природе и осмыслить человеческое господство над ней. Наше господство над природой начинается с господства над людьми. В результате раб осознает себя как господина, при этом оставаясь реально рабом, — мы приходим к таким духовным формам эллинизма, как стоицизм, скептицизм и, наконец, «несчастное сознание» христианства. Так что, ближайшим образом, «синтез» господства и рабства не приносит никакого прогресса, а приводит к довольно вульгарным формам мысли, а затем к институционали — зации внутреннего кризиса. Чтобы найти реальное опосредование господства и рабства, нужен выход на качественно новый уровень — что и происходит ниже.

Хотя главка о господине и рабе занимает небольшое место в «Феноменологии», она в миниатюре предвосхищает все ее движение в целом. История — это тяжелый труд субъекта по самопреодолению. В его ходе субъект преобразует субстанцию и сливается с ней.

Очевиден политический смысл этого рассуждения. Помимо античного рабовладения, имеется в виду современная Гегелю ситуация, когда буржуазия благодаря своему труду смогла вытеснить военную аристократию и постепенно заняла положение господствующего класса. Господин и раб воссоединились. Внутреннее напряжение этих полюсов можно вынести, с точки зрения Гегеля, благодаря опосредующей функции современного государства. Однако труд сохраняется, сохраняется потребление, и сохраняется их функциональное разделение. Сегодня мы видим, как трудящийся и потребитель, господин и раб, окончательно слились в одном лице — но не в одной функции! Более того, завоеванное буржуазией, а теперь и западным пролетариатом символическое признание в рамках государства смещает акцент с рабства на господство, так что неудивительно, что демократическое общество стало также и потребительским. Но вряд ли можно согласиться с Гегелем в том, что символическое признание снимает проблему растущего отчуждения гегелевского господина, оставшегося к тому же без войны и без рабов. Он раб без господина и господин без рабов, так что встает вопрос — не распадется ли этот современный господин — раб обратно на образующие противоречия, если не появится их нового творческого синтеза?

Итак, теперь мы более или менее понимаем, что такое признание и как вообще у Гегеля человек относится к человеку. Остановимся теперь более кратко на двух других политических главках «Феноменологии».

От самосознания мы далее переходим к разуму (внешней рефлексии сознания в себя), а от разума к духу — высшей формы отношения человека к миру, основанной на внутренней рефлексии. Только здесь наконец исчезает противопоставленность сознания и предмета, а законы разума осознаются как законы самой действительности. Поэтому дух с точки зрения человеческого общества есть, по Гегелю, «нравственность» не в смысле моральных предписаний, а в смысле реальных нравов, обычаев общества (Sitten). Собственно, только здесь и происходит по — настоящему опосредование господства и рабства в стихии взаимного признания.

Но и на этой стадии духа мы прежде всего снова сталкиваемся с «раздвоением» вновь найденного единства, этого «среднего термина». Нравственная стихия распадается, по Гегелю, на противоположность семьи и государства (которое Гегель называет здесь «общей сущностью», Gemeinwesen). Историческое соответствие здесь — опять античность: на этот раз древнегреческий полис, как он предстает в трагедии Софокла «Антигона».

И семья, и государство суть формы нравственности, у них есть свои нравственные устои и законы. Но эти законы сталкиваются, поскольку семья исходит из принципа единичности и непосредственного бытия (заботится о материальном обеспечении жизни), в то время как государство античного типа абсолютизирует общую волю и фактически сводит человека к его идеальной, нематериальной сущности. Происходит столкновение, подобное тому, что имеет место в «Антигоне», — смелая девушка, от имени Рода, встает на защиту отдельного человека, там, где государство (в лице Креонта) печется об интересах всего народа. Опять — драматизация различия, на этот раз буквально в форме драмы. Однако происходит опосредование двух противоположностей. Во — первых, хотя Антигона и защищает единичное, она вынуждена делать это в активной и всеобщей форме, отсылая к некоему неписаному закону, к особому типу богов. Поэтому она и Креонт сталкиваются как бы на одной территории. Во — вторых, как и в случае господина и раба, опосредующим фактором становится смерть. Право семьи сводится в драме к защите трупа Полиника — это принадлежащее семье единичное как некоторую всеобщую сущность, отрешенную от чувственной, то есть единичной действительности, — такой поступок касается уже не живого, а мертвого, который из долгого следования своего рассеянного наличного бытия собран в завершенное единое образование»[12]. Но и государство делает ставку на смерть — во — первых, его гражданин должен быть готов идти на смерть ради общего дела (подобно «господину», доказывая свою идеальную независимость от плоти), а во — вторых, государство использует войну для того, чтобы стимулировать, «потрясать» общественное тело и будить чувство коллектива. Мы помним, что страх смерти подобным же образом «возбуждал» раба, — теперь же, на стадии духа, уже не страх, а сладость риска, смешанная со страхом, возбуждает и интегрирует коллективного господина. Итак, и государство, и семья делают ставку на смерть, в ее противоположных аспектах и «встречаются» на этой территории. Торжествует всеобщее, и торжествует двуединая сила смерти.

Но легче от этого никому не становится. В результате диалектической интеграции противоположностей происходит не счастливое опосредование, а распад и обеднение нравственной сущности. Здесь, на стадии нравственности, то есть на уровне нравов и институтов, торжествует порядок, соответствующий «стоическому» самосознанию, победившему в результате взаимного преодоления господства и рабства. Вместо субстанциальной общности возникает государство, объединенное лишь силой абстрактного права и состоящее из отдельных моральных личностей. Позже Гегель назовет такое государство «гражданским обществом». Нужен еще не один виток диалектики, чтобы мы пришли к действительному синтезу единичного и всеобщего.

Как и в случае с господством и рабством, анализ Гегеля, эксплицитно соответствующий античному полису, на деле исходит из острых проблем его современности: противоречия, существующего в нововременном обществе между «частной сферой» и «публичной сферой», как мы их сегодня называем, то есть делами семьи, религии и эгоистически ориентированной экономики, с одной стороны, и народного, национального государства, с другой. Как многие мыслители его времени, — например, как французские якобинцы, так и французские либералы XIX века (особенно Токвиль), — Гегель признает духовную и экономическую автономию личности, но в то же время обеспокоен опасностью апатии, недостатка энергии, вызванных разрывом социальных связей. Апатия, идущая от слабости коллектива, отрицательно сказывается на якобы отделенных от него экономике и религии. Данное реальное противоречие выражается у Гегеля в признании двойственности смерти, или негативности — с одной стороны, материальная инертность трупа, с другой — стимулирующее беспокойство страха и риска.

Эпоха Гегеля — это эпоха катастрофического распада социальных связей, которая, именно благодаря этому распаду, проникнута единым духом и черпает из негативности свою энергию. Поэтому Гегель — истинный философ своего времени. Но он в то же время сознает его противоречивость и возможность дисбаланса или распада полюсов. Тогда современность оказывается зажата между апатией всеобщего эгоизма и спазмом всеобщего уничтожения в якобинском республиканизме.

Здесь мы переходим к третьему ключевому моменту «Феноменологии» — анализу Французской революции в главке «Абсолютная свобода и Террор». Он завершает вторую часть триады развития Духа. Первой была «нравственность», о которой мы рассказали выше. Вторую же Гегель называет «отчужденным от себя духом или образованностью (Bildung)». В результате распада античного нравственного космоса в абстрактно — правовой империализм эллинистического и римского типа опять устанавливается господство сугубо внешнего отношения между субъектом и субстанцией. Христианство далее раскалывает этот мир на мир действительности и мир чистого сознания. Со стороны действительности этот разрыв ведет в конце концов к движению «Просвещения», которое Гегель понимает весьма нелестно, как триумф совершенно внешнего понимания любого предмета — инструментальную манипуляцию им. Каждый предмет рассматривается только с точки зрения его полезности — для чего? Ответ на этот вопрос эвакуируется в туманную бесконечность. Таким образом «здравомыслящее» Просвещение смыкается с деградировавшей христианской верой в окончательном разрыве между существующей для себя сущностью и действительными предметами. В результате вместо христианства мы получаем нововременное научно — техническое познание, которое покоится на «внутренней достоверности», но эвакуирует истину в потустороннюю «вещь в себе» и исчисляет предметы исключительно как мертвые манипу — лируемые единицы.

Но тогда мы опять готовы к тому, чтобы восстановить коллективное единство человеческого общества, утвердив единственно доступную нам самость сознательной воли! В новой политической идее нет уже сопротивления единичного предмета: здравомыслящее самодостоверное сознание все в себе растворило. Но это растворение абстрактно, недифференцированно — уничтожается сословная структура общества и вообще всякая его структура. «Нераздельная субстанция абсолютной свободы возводится на мировой престол, и никакая сила не в состоянии оказать ей сопротивление»[13]. Происходит Французская революция. И вновь начинается диалектическое движение. Но теперь отрицание предстает в еще более чистом виде, чем в случае господина и раба или в случае семьи и полиса. Фактически в революции, по Гегелю, приходит к власти чисто отрицательная сила: действительно, чистая всеобщность Просвещения, она же абсолютная свобода, по Гегелю, отрицательна — это сила, разрушающая всякую предметность, все развоплощающая и превращающая в функцию. Этим она похожа на сам абсолютный дух — но она еще не знает, что в ее отрицательности заключена высшая положительность и поэтому еще не готова к реальному воплощению. Непосредственное же воплощение в революции приводит эту голую негативность к краху — именно потому, что негативное само по себе несостоятельно, его невозможно удержать.

Якобинцы, пришедшие к власти, начинают уничтожать друг друга — просто потому что всякая определенная партия, занимающая место всеобщей воли, нелегитимна. Более того, революционное правительство, вобравшее в себя, казалось бы, всю действительность, не успокаивается и видит вокруг фантастические призраки зла, призраки противоположной ему воли.

В результате «единственное произведение и действие всеобщей свободы есть… смерть, и притом смерть, у которой нет никакого внутреннего объема и наполнения; ибо то, что подвергается негации, есть ненаполненная точка абсолютно свободной самости; эта смерть, следовательно, есть самая холодная, самая пошлая смерть, имеющая значение не больше, чем если разрубить кочан капусты или проглотить глоток воды»[14]. То есть даже смерть, этот «абсолютный господин» (Гегель повторяет здесь эту формулу из диалектики господина и раба), не может как следует утвердиться и даже утрачивает свой возвышенный смысл. Смерть как бы устает и утомляет, ввергает людей в тоску, вместо того чтобы возбуяодать их (как она делала это с рабом и с гражданами полиса). Опять, казалось бы в самом вихре движения, обществу угрожает апатия. Абсолютная свобода надоедает людям, и они возвращаются к богатству социальных определений — но с тем важным отличием, что они обнаружили положительность всеобщей воли со стороны субъекта.

И здесь Гегель ставит в соответствие Французской революции тот сдвиг, который произвел Кант в политическом учении Руссо, сведя объективную «общую волю» к субъективному «категорическому императиву». Произошла очередная внешняя рефлексия. На руинах революции возникает, по Гегелю, кантианский моральный субъект, который принимает на себя всю отрицательную мощь потусторонней самости Просвещения, но при этом сознает различие между единичностью своего частного бытия и всеобщностью человеческой самости вообще. Он, наконец, образовался по — настоящему и научился, на опыте революции (столкнувшей частное со всеобщим), внутреннему (а не сугубо инструментальному) отношению к воле. Поэтому он теперь будет относиться к человеку как к цели, а не только как к средству.

Но, конечно, и этот синтез остается односторонним. Гегель далее подробно критикует кантовский морализм, описывает его внутренние противоречия. Наконец, когда гордое собой моральное сознание примиряется с тем, что оно сначала определяет как «зло», мы подходим к концу диалектики «духа» и переходим к религии, а затем к абсолютному знанию, которое и венчает «Феноменологию», позволяя человечеству удерживать в сознании и действительности все описанные в книге Гегеля фигуры и противоречия меяеду ними — пробегая раз за разом эту «галерею образов» и черпая в ней энергию для постоянного самопреодоления.

4. Философия права

Теперь перейдем к собственно систематической философии права, наиболее развитая версия которой дана Гегелем в поздних «Лекциях по философии права» (1821 год), но основные моменты которой были намечены в «Иенской реальной философии» и в «Философии духа», третьей части «Энциклопедии» (1817,1830). Мы будем в основном опираться на «Философию права» как на наиболее зрелый текст, но при этом использовать и «Философию духа», которая коротка и наиболее дидактична.

В отличие от «Феноменологии», в политико — правовых работах Гегеля не делается попытки осмыслить реальную историю появления государства. Но здесь тоже предлагается диалектически устроенное восхождение: от простого к сложному, а также от ближайших к повседневности форм права к их истинным, но позднее обнаруживающимся предпосылкам. От собственности и договора как форм «права» в узком смысле мы переходим ко внутренней моральности (которая обычно как раз не считается «правом»), а затем к институциям — семье, гражданскому обществу и государству (кодифицированному в конституции). Но-. «[Н]ельзя сказать, что собственность существовала раньше семьи, и тем не менее она рассматривается до нее. Здесь, следовательно, можно было бы задать вопрос, почему мы не начинаем с высшего, то есть с конкретно истинного [с государства как предпосылки права. — AM], Ответом будет — именно потому что мы хотим видеть истинное в форме результата, а для этого существенно сначала постигнуть само абстрактное понятие [то, каким право предстает нам с первого взгляда — абстрактный формализм. — АЩ. То, что, действительно, образ понятия, тем самым для нас — последующее и дальнейшее, хотя бы оно было первым в самой действительности»[15]. То есть первое по природе — последнее для нас, как говорил Аристотель.

В следующей главе мы увидим, как Маркс использует эту особенность «Философии права» и обращает ее против Гегеля. Но по сути — и у Маркса, и у Гегеля, особенно в его ранних работах — мы не можем полностью отстроиться от исторической логики, в частности от исторического первенства «собственности». Однако исторически понятая, собственность есть целостный, но нерасч — лененный образ отношения человека к миру, как он видится на ранних исторических стадиях. Дело просто в том, что ранняя «собственность», или «владение», есть не только экономическое отношение, а комплекс, который включает в себя и прообраз нынешнего государства. Как пишет Гегель в ранней статье «О научных способах исследования естественного права».

Подобно тому, как в природе полипа заключена та же целостность жизни, как в природе соловья или льва, так и мировой дух обладает в каждом образе более смутным или более развитым, но всегда абсолютным ощущением себя[16].

Устроена «Философия права» следующим образом. Работа разделена на небольшие параграфы. Сам текст параграфа изложен на весьма эзотерическом, техническом языке гегелевской логики. Но он обычно сопровождается примечанием самого Гегеля, которое поясняет его живым языком, с отсылками к литературе и к политическим реалиям. В посмертные издания «Философии права» включают также «прибавления», взятые из конспектов его учеников. Это — не аутентичный гегелевский текст: каждый из учеников вносил, конечно, в конспект что — то от себя. Но тем не менее именно эти прибавления носят зачастую наиболее доступный характер.

Очень многое о «Философии права» мы узнаем из самой структуры книги (как она вводится автором в конце Введения: в § 33).

Вкратце эта структура, построенная по принципу диалектической триады, следующая:

1. Абстрактное право:

1) Собственность

2) Договор

3) Неправо.

2. Моральность:

1) Умысел и вина

2) Намерение и благо

3) Добро и совесть.

3. Нравственность:

1) Семья

2) Гражданское общество

3) Государство.

Отметим сразу различение «моральности» и «нравственности». Под моральностью здесь понимается субъективная нравственность протестантского, кантовского толка. Под нравственностью же — живое единство нравов и субъективного настроя человека.

Саму структуру книги легче всего понять, исходя из понятий внешнего и внутреннего. Абстрактное право в целом является внешним, внешним и по отношению к воле человека, и по отношению к вещи. Отношения человека и вещи, человека и человека являются на этой стадии еще непосредственными.

На уровне моральности происходит ход внешней рефлексии. правовые определения понимаются как требования самой воли и интериоризуются, усваиваются субъектом.

На уровне же нравственности происходит внутренняя рефлексия: оказывается, что субъективные требования отражаются в требованиях, предъявляемых человеку его живым коллективом, внешним и внутренним по отношению к нему одновременно. Но на этом уровне мы вначале возвращаемся к исходному противоречию и разыгрываем его по — новому. Требования, которые коллектив предъявляет к человеку, могут быть непосредственно внутренними, субстанциальными (семья), а могут быть чисто абстрактными, внешними (гражданское общество). В гражданском обществе абстрактное право возвращается в мир нравственности, но уже не как форма сознания, а как институт. И только государство преодолевает напряжение между семьей и гражданским обществом, опосредуя внутреннее и внешнее, утверждая внешнее право во внутренней форме (гражданской признанности и солидарности).

Надо также отметить, что большинство категорий «Философии права» суть альтернативные принципы государственности вообще, занимавшие место истинного государства в предшествовавшей Гегелю традиции. У Локка политическая жизнь почти полностью определяется принципом примата собственности. У большинства мыслителей XVII–XVIII веков государство и подчинение ему вытекает из «общественного договора» (у Локка договор как раз и заключается для защиты собственности). Можно даже сказать, что у Макиавелли нововременная государственность предстает в обличье нарочитого неправа, или зла. Кант выводил, как известно, всю практическую сферу, включая государственное право, из морали категорического императива. Роберт Филмер, реакционер XVII века и оппонент Локка, считал, что государство принадлежит королю, происходящему от Адама, по праву главы семьи. Наконец, по мнению Гегеля, все без исключения либералы XVII–XVIII веков сводили государство к взаимовыгодному союзу эгоистичных индивидов — что в действительности является определением гражданского общества, а не государства. Итак, Гегель выводит все эти альтернативные определения права в качестве его моментов, каждый из которых только неадекватно выражает суть права. Только преодолевающее каждый из них движение правовых категорий есть подлинное право. Это движение синтезируется, стабилизируется в том, что Гегель называет «государством».

Начнем с предисловия к «Философии права». В нем содержится знаменитое рассуждение, поясняющее метод Гегеля.

Hie Rhodus, hie saltus, — пишет он. — Задача философии постичь то, что есть, ибо то, что есть, есть разум… Столь же нелепо предполагать, что какая — либо философия может выйти за пределы современного ей мира, сколь нелепо предполагать, что индивид способен перепрыгнуть через свою эпоху, перепрыгнуть через Родос. Если же его теория в самом деле выходит за ее пределы, если он строит мир, каким он должен быть, то этот мир, правда, существует, но только в его мнении, в этом податливом материале, позволяющем строить что угодно[17].

Поэтому, «Что разумно, то действительно; и что действительно, то разумно»[18]. Гегель имеет здесь в виду, что в его задачи не входит свысока поучать лидеров государства: у него нет для этого внешней точки зрения. Эта критика идеалистического прекраснодушия, для которого любая политика и любое действие всегда аморальны, вполне понятна. Понятно также и желание понять собственную мысль как самосознание исторической эпохи — самосознание, которое, по Гегелю, всегда приходит в конце этой эпохи, когда «вылетает сова Минервы», античной богини мудрости. Гегель признает, что его учение есть точка зрения немца начала XIX века — но другой точки зрения у него нет и не может быть. Однако прыжок Гегеля будет неизбежно прыжком на месте… «Актуализм» может пониматься как призыв к решительному действию здесь и теперь. А может — как призыв к такому «примирению с действительностью», которое не оставляет места радикальному поступку[19]. Потому за этот принцип, вообще за отказ от трансценденции Гегеля очень критиковали (наиболее интересно и последовательно — «франкфуртцы» Макс Хоркхаймер и Теодор Адорно).

Далее следует Введение. Здесь Гегель дает краткий очерк своей философии и определяет в ее рамках место права. Радикальнее, чем в «Феноменологии», Гегель утверждает тождество (в конечном счете) мышления и воли — теоретического и практического разума. Оба стремятся разрушить границу между субъектом и объектом — присвоить мир. Но практика сначала вынуждена утвердить эту границу, чтобы потом преодолеть ее, — она познает на опыте самостоятельность вещи, чтобы ее уничтожить! А мышление снимает эту самостоятельность сразу, сразу охватывает весь мир — но в то же время оно бессильно слиться с миром в его действительности. Право реализует тождество мышления и воли практически — то есть со стороны воли. «Идея права есть свобода» — то есть структура права есть структура внутреннего саморазвития свободной воли. На первый взгляд право изобилует ограничениями свободы — но на деле это самоограничения; они происходят из самоотрицания воли, направленного на ее рефлексивное сосредоточение.

Теперь перейдем к самому праву.

Первым разделом, как уже сказано, является «Абстрактное право», а первой его главой — «собственность». Гегель следует здесь структуре римского права, а также традиции Локка (а не Гоббса). Столкновение с неживым миром и практическое освоение его предшествует «для нас» столкновению по его поводу с другими людьми. По сути же, конечно, социальное отношение всегда является предпосылкой любого такого освоения.

Итак, собственность — наиболее простой, непосредственный путь освоения мира, путем «вложения в вещи своей воли». Принципиальное отличие Гегеля от Локка — не только в том, что он считает собственность примитивнейшим, недостаточным способом слияния человека с миром. Отличие также и в том, что, по Гегелю, не труд, а символ, обозначение становятся основой собственности. «Присвоить… означает, в сущности, лишь манифестировать господство моей воли над вещью и показать, что вешь не есть в себе и для себя, не есть самоцель»[20]. Как раб господину, вещь подчинена человеку не потому, что он в нее что — то вложил, а потому что он может ее уничтожить. Переход к следующей стадии — договору — осуществляется в связи с правом на отчуждение собственности, которое и составляет содержание простейшего договора. Но с другой стороны, если отвлечься от развития понятия собственности, ясно, что договор является, по сути, предпосылкой этого института. Переходя к договору, мы понимаем, что наше, казалось бы, прямое отношение с вещью на деле опосредовано социальным отношением — договором.

Договор, по Гегелю, есть простейшее и абстрактнейшее соединение людей — их механическое соединение в качестве абстрактных лиц, не образующее настоящего коллектива. Поэтому он особенно подчеркивает в этой главе всю несостоятельность учений об общественном договоре. Договор — это форма частного права, не имеющая ничего общего с государством. Считать иначе означает вносить в идею государства произвол.

В последнее время стали очень охотно рассматривать государство как договор всех со всеми… Это воззрение возникло как результат того, что поверхностно мыслили лишь одно единство разных воль. Но в договоре ведь имеются две тождественные воли, обе они лица и желают остаться собственниками, следовательно, договор исходит из произвола лица, и эта исходная точка общая для договора и брака. Совсем по — иному обстоит дело в государстве, ибо индивиды не могут по своему произволу отделиться от государства, так как они являются его гражданами с разумной стороны… Неверно утверждать, что государство зависит от произвола всех, напротив, каждому абсолютно необходимо быть в государстве[21].

Вспомним вводные лекции этого курса. Государство работает не на уровне предиката, а на уровне самого субъекта, оно задает его идентичность, является предпосылкой его дальнейших определений и приобретений. Государство в этом сродни религии. Поэтому, действительно, разговор о рассудочно — эгоистическом построении государства обнажает наивность и непонимание предмета (с Гегелем здесь можно только согласиться).

На следующем уровне Гегель отходит от традиции Гоббса, Локка и Канта (оставаясь, правда, более или. менее верным структуре римского права) и вводит третий элемент абстрактного права — неправо, нарушение права. Это — переходный момент от абстрактного права к следующей стадии — моральности. Еще в ранних работах Гегель трактовал преступление как своеобразный общественный институт, который (наряду с войной) вносит в общество негативность, необходимую для его конституирования. Действительно, когда встает вопрос о неправе, то неизбежно появляется проблема субъективности: умысла, намерения и совести преступника. С одной стороны, когда сталкиваются противоположные права на какую — то вещь, противоположные трактовки договора (а это случается обязательно), то судья вынужден выйти за рамки буквы договора и сформулировать некое «право в себе», внутреннюю идею права. С другой стороны, преступник, в той мере, в какой право остается для него внешним, противопоставляет ему свое право — и тем самым для него также встает вопрос об идее права — о принципе его субъективной правоты. Поэтому здесь происходит разрушение абстрактного права и переход к его внешней рефлексии — к «моральности».

«Моральность» — это субъективная нравственность в кантов — ском духе. Она вырабатывается постепенно. В каждом из моментов моральности проявляется форма субъективности и тип ее ориентира: умысел, осознающий противоречие действия букве права и берущий на себя вину за всю его целостность, безотносительно реальным целям (например, Эдип хотел убить простого встречного, но берет на себя вину за убийство отца); намерение, которое уже точнее определяет ответственность субъекта и соотносит действие с преследуемым им частным, субъективным благом (Wohl); и, наконец, совесть, ориентирующаяся на всеобщее добро. Постепенное развитие субъективной «вменяемости» есть также и развитие противоречия — потому что само по себе самосознание, ответственность за действие недостаточны для того, чтобы его понять и определить, выработать его принцип. Когда же такой принцип вырабатывается — всеобщее «добро» — то оказывается, что он вступает в противоречие с субъективным определением. Гегель резко критикует Канта за безусловное утверждение субъективной формы поступка. Принцип, из которого исходит такой поступок, неизбежно зависит от внешних, объективных обстоятельств. Поэтому Кант неправ, утверждая, что в краже заложено логическое противоречие. Оно заложено в ней, если преступник только «лицемер», то есть ли он принимает отношения собственности в целом. Но что, если он коммунист и противник собственности? Тогда никакого противоречия здесь нет. В субъективном действии заложена возможность зла — и, последовательно проведенная, эта возможность ничем не хуже, чем лицемерное и бессильное отстаивание абстрактного добра. (Здесь Гегель отсылает к еще одной главке «Феноменологии духа», которую мы здесь не обсуждали: «Совесть, прекрасная душа, зло и его прощение».) Кантианство приходит к нравственному релятивизму. Добро и зло совпадают, если у нас нет некоего объективного критерия поступка, некоей действительности, которую он утверждает. Следовательно, критерием нравственного действия не может быть только субъективная моральность — у нее должны быть объективные детерминанты.

Тут мы переходим к собственно нравственности — стадии, где субъективность рефлектируется (отражается) обратно в объективность и где выясняется, что источником нашей субъективной морали на самом деле являются реальные институты — семья, гражданское общество и государство. Тот внутренний голос, который кантовский моралист слышит в своей душе, есть на самом деле голос его отца или матери, его начальника, его друга или его монарха. Добродетель есть не тупое стояние на своем, а скорее (Гегель играет словами, так как «добродетель» по — латыни — virtus) «нравственная виртуозность»[22] — некое конкретное искусство, которое должно каждый раз принимать новое решение.

Нравственность начинается с семьи. Мы помним по «Феноменологии», что семья — это непосредственная нравственная субстанция — коллектив, к которому индивид принадлежит наиболее органично. Семью поэтому ни в коем случае нельзя путать с договором. В отличие от «Феноменологии», здесь Гегель пишет уже не о роде, а о нуклеарной буржуазной семье, браке. Здесь он делает несколько «одиозных» консервативных замечаний—, сравнивает мужчину с животным, а женщину с растительным духом; высказывается против свободного выбора партнера (нужно, по его мнению, нечто среднее между простым решением родителей и произвольным выбором…). В целом взгляд Гегеля на нуклеарную семью довольно мрачен; в отношениях двух самосознаний неизбежно возникнет игра отражений, подобная соперничеству за господство и рабство. Спасением семьи становится третий — ребенок Но дети же и губят семью — при разрастании семьи (дети, внуки, их жены и мужья и так далее) нравственная связь ослабляется, и семья распадается по простому количественному признаку.

Мы переходим ко второму члену триады нравственности — гражданскому обществу. Это — старое понятие, которое Гегель определяет по — новому. В языке политических трактатов XVII и XVIII веков «гражданское общество» означало примерно то же, что и государство, — политическое объединение людей в качестве граждан. Но, учитывая, что либералы писали о государстве (представляя его лишь как «единство различных лиц»), Гегель решает различить их понимание этого термина с государством в собственном смысле — государством Платона и Руссо (при всей непоследовательности последнего). Термин «гражданское общество» резервируется тогда за либеральным пониманием государства. Это «внешнее государство, как государство нужды и рассудка»[23]. То есть государство в том смысле, что его члены преследуют свои эгоистические материальные интересы и соответственно осмысляют для себя общество в абстрактных механических терминах «здравомыслия». Идея «общественного договора» относится именно к этому неадевкватному пониманию государства.

Но это неадекватное государство — реально. Это — капиталистическое общество, сообщество экономических акторов, вступающих между собой в абстрактно — правовые отношения. Абстрактное право договора и собственности, описанное в первом разделе, здесь снова возвращается, уже в институционализированной форме, форме нравов, практик, навыков. Гражданское общество не только следует из распада семьи: оно само акгивно — нега — тивно «растаскивает» ее — оно «разрывает эти узы индивида, делает членов семьи чуждыми друг другу и признает их самостоятельными лицами».

Гражданское общество, в свою очередь, подразделяется на следующие моменты: «система потребностей», «отправление правосудия» и «полиция и корпорация». В главке о «системе потребностей» Гегель обрисовывает очень важную для себя структуру сословий. Он не хочет отказываться от этого средневекового института. Но трактует он его в таком духе, что «сословия» весьма похожи на современные «классы». Всего выделяется три сословия: «субстанциальное» (крестьянство), «промышленное» (рабочие) и «всеобщее» (государственные чиновники). Всеобщее сословие, по сути, является переходным от гражданского общества к собственно государству — в рамках гражданского общества оно представляет собой реальную опору государства. Этот оптимизм в отношении бюрократии очень характерен для Гегеля — в чистом виде его потом воспроизведет Макс Вебер — но другие мыслители, в частности Маркс, Лукач, Манхейм, Маркузе, будут сдвигать этот термин и искать «всеобщий класс» в совсем других общественных группах, скорее разрушительных, чем органичных для современного государства.

Такие, казалось бы, сугубо государственные институты, как суд, относятся у Гегеля к гражданскому обществу — ведь они обслуживают экономику! Под «полицией» он понимает, в духе своего времени, те способы, которыми государство поддерживает экономику и заботится о материальном благосостоянии граждан. Сегодня мы бы назвали это public policy, социальной политикой. Эта функция государства, будучи утилитарной, относится лишь к гражданскому обществу. Наконец, корпорации, в средневековом смысле слова — вертикально интегрированные профессиональные союзы, придают разрозненным членам гражданского общества ту солидарность, которой им так не хватает. Они, наряду со всеобщим сословием, осуществляют переход от гражданского общества к государству.

Гегель хорошо знаком с политэкономией своего времени и внимателен к его нарастающим противоречиям. Поэтому он, уже в «Иенской реальной философии»[24], а затем и в «Философии права», указывает на внутренние противоречия гражданского общества. Так, «двойная всеобщность» связей между людьми и средств производства ведет к глобализации и накоплению богатств. Но — «эта же двойная всеобщность ведет к разрозненности и ограниченности особенного труда и тем самым к зависимости и нужде связанного с этим трудом класса»[25]. Как пишет Гегель в «Философии духа», «труд, делающийся вместе с тем более абстрактным, влечет за собой, с одной стороны, вследствие своего единообразия легкость работы и увеличение производства, с другой — ограничение каким — нибудь одним умением и тем самым безусловную зависимость от общественной связи. Само умение становится вследствие этого механическим и делает возможной замену человеческого труда машиной»[26]. Это понятие «абстрактного» (в обоих смыслах) труда прямо переходит от Гегеля в «Капитал» Маркса, где оно лежит в основе квантификации мира.

Дело, впрочем, не ограничивается разрозненностью и разобщенностью — возникает и внутренний антагонизм. «В тех случаях, когда жизнь большой массы людей оказывается ниже известного уровня существования… возникает чернь [Menge], что, в свою очередь, способствует концентрации несметных богатств в немногих руках»[27]. При этом «при чрезмерном богатстве общество недостаточно богато, то есть не обладает достаточным собственным состоянием, чтобы препятствовать появлению черни»[28]. Отсюда — империализм современного гражданского общества, в поисках средств к существованию и потребителей.

Итак, Гегель критичен к капиталистическому обществу, фиксирует его внутренние противоречия и вообще видит в нем негативную, разрушительную силу. Но высший синтез, производимый государством и историей, дает, по его мнению, ту стихию, в которой эти противоречия могут быть опосредованы, нейтрализованы. Государство достигает этого путем признания, которое оно наконец сообщает всем своим граяеданам и образующим его группам.

Что же такое это пресловутое государство? Это — «действительность нравственной идеи», «шествие Бога в мире», «действительный Бог». Гегель видит государство как высшую действительность и цель развития, которая только возможна в наличном бытии. «Право государства выше других ступеней: это свобода в ее самом конкретном образе, подчиненная лишь высшей абсолютной истине мирового духа»[29]. Из предшественников Гегель здесь ближе всего Руссо, потому что Руссо предложил вернуться к античному идеалу государства как нравственного единства и понял суть государства как универсальное, разумное начало («общую», во многих смыслах, волю). Но у Руссо нужно отбросить рассудочное определение государства через договор, ведущее к абстрактному пониманию общей воли как суммы частных воль (то есть Руссо перепутал всеобщее с общим). А теологические мотивы в определении государства роднят Гегеля скорее с Гоббсом («смертный Бог…»).

Государство, которое нам предлагает Гегель, — это и верхушка всей системы права, и в то же время ее целостность. Собственно, государство устроено у Гегеля как конституционная монархия. Он, правда, отвергает классификацию режимов на демократию, аристократию и монархию, утверждая, что Новое время ее преодолело и вышло (через стадию либерального безразличия к форме правления) на единственно оправданную конституцию. И это конституция с монархом во главе. Правда, в государстве действуют также органы сословного представительства.

Очень интересно само оправдание монархии у Гегеля. Оно опирается на философские принципы. Во — первых, абсолют одновременно един (целостен) и единичен. Во — вторых, абсолют не есть только субстанция, но также и субъект. Монарх, добавляя к закону свою подпись — «я хочу», добавляет к формуле разума свою субъективность и символизирует, репрезентирует субъективность каждого гражданина. Иначе мы строим машину, а не «иероглиф разума, выражающий себя в действительности»[30]. «Этим мы не хотим сказать, — пишет Гегель, — что монарху дозволено действовать произвольно; напротив, он связан конкретным содержанием совещаний, и если конституция действенна, то ему остается часто лишь поставить свое имя. Но это имя важно; это — вершина, за пределы которой нельзя выйти»[31]. Итак, как обычно у Гегеля, союз разума с действительностью осуществляется в символической, даже просто знаковой форме.

Вообще Гегель скептически относится к демократии. Это видно и в конкретных политических текстах. Для него народ, взятый сам по себе, есть «бесформенная масса». Только государство и придает ему форму народа — поэтому бессмысленно полагать, что он сам способен произвести из себя государство. Поэтому Руссо ошибался, когда приписал народу суверенитет в реальном смысле слова (он принадлежит ему только в том смысле, в каком суверенитет принадлежит государству в целом). То есть ставка на демократию есть для Гегеля наивная вера в непосредственное, которая грозит лишь апатией и/или разрывом противоположностей.

Помимо внутреннего устройства, к государству относится внешний суверенитет — здесь Гегель описывает традиционное, анархическое международное право и отвергает кантовские идеи вечного мира. Между государствами рассудит только история — этот «всемирный суд», по Шиллеру. История остается высшим принципом и завершением диалектики. Это всемирная история, в которой сформировалось современное немецкое государство. Она тем самым развернула «государство в образ и действительность разума»[32]. Будет ли история дальше что — то развертывать, остается неясным — судя по главе о международном праве и истории как всемирном суде — да, судя по заключению книги и апологии германского царства, то нет. Но история, в ее движении, в любом случае остается последним термином диалектики.

5. Значение Гегеля

Если обратиться теперь к значению Гегеля, то его можно суммировать следующим образом. Во — первых, Гегель дает развернутую, единую разумную систему права, не оторванного от материальной жизни людей, а интегрирующего ее в духовное, идеальное единство национального государства. Он заменяет абстрактные, формальные или эмпирические понятия либеральной теории на конкретные понятия права, объединяющие юридический формализм с субъективным сознанием и с институционализованными практиками.

В философском смысле, основная цель гегелевской системы права — это синтез, сплав единого и единичного, публичности государства с интимностью индивида. Тот самый проект, который мы встречали у Руссо. Но Руссо реализует интимность в государстве, строя ее полную, коллективистскую противоположность, его Aufhebung действует через полную полярность. Гегель же добивается Aufhebung путем (только) символического отрицания всеобщего в инстанции суверена.

Как и многие немецкие мыслители его времени, Гегель перенимает у Руссо апологию республиканской гражданственности как высшего предназначения человека, но переносит ее на прусскую сословную конституционную монархию, основанную не на договоре, а на смеси рациональной и династической легитимности.

Его политическую позицию можно в целом охарактеризовать как консервативно — либеральную, но учитывая при этом ее критический, негативный пафос. С одной стороны, Гегель принимает для разумного осмысления возможный на момент его деятельности идеал прусского государства, так как он строится в реформаторском кругу Альтенштейна. Отвергая демократический принцип Французской революции, он принимает ее как ключевой исторический момент, обнаруживший негативность духа и необходимость интегрировать право с точки зрения субъективности и разума. Он отдает себе отчет в кризисности и революционности — «негативности» истории. С другой стороны Гегель выстраивает государство как сложную систему, в которой есть место для всех исторически существовавших типов социальности, в качестве подинститутов. В частности, здесь есть место и институтам капиталистической экономики, с их индивидуализмом и инструментальной рассудочностью. В «Философии духа» Гегель отличает «истинную монархию», то есть предложенную им самим конституцию, от неистинной, наличием «господствующих правовых принципов, которые находят в государственной власти свою действительность и гарантию. Эти принципы суть развитые в предшествующих сферах деятельности принципы свободы собственности и, сверх того, личной свободы, гражданского общества, его промышленности и общин…»[33]. Само центральное для Гегеля по — нятие Aujbebung, преодоление — оставление, как раз и помогает ему осмыслить двойственность революционности и либерального консерватизма своей философии.

Гегель вводит в политическую философию понятие признания — необходимость удовлетворения символической, а не только материальной потребности людей: их нужды в объективации своего бытия в сознании других. Он также переинтерпретирует понятие «гражданского общества» и, наряду с некоторыми современниками, стоит у истоков популярного сегодня разделения общества и государства.

Основная слабость учения Гегеля, за которую его будет критиковать Маркс, — это символическое, театральное разрешение противоречий, которое не всегда связано с материально — практическим исчезновением конфликта. Гегель выстраивает диалектику субстанции и субъекта, мира и человеческого духа, но он выстраивает ее со стороны субъекта и со стороны духа. Очевидное возражение, сформулированное еще Шеллингом против Канта и развитое Марксом и Энгельсом, заключается в односторонности такой диалектики. Ее можно перевернуть и изложить с точки зрения субстанции, материи. И от перемены слагаемых изменится очень многое.

Другой упрек, бросаемый и Марксом, и Кьеркегором (не вполне справедливый), заключается в том, что Гегель вообще верит в окончательное разрешение противоречий. Он смотрит на диалектику с некоторой божественной точки зрения, которую неизвестно по какому праву узурпирует. Кьеркегор и Маркс критикуют его позицию с точки зрения человеческой конечности. Для Маркса Гегель поэтому остается слишком теологом, а для Кьеркегора как раз — недостаточно теологом.

6. Влияние Гегеля

Гегель оказал мощнейшее влияние на развитие общественной мысли. Мы не сможем здесь осветить всех аспектов этого влияния. Вкратце можно перечислить следующие направления.

Непосредственно после смерти Гегеля, когда его философия была в Германии крайне популярна, гегельянцы раскололись на более традиционных «старых гегельянцев» и младогегельянцев, которые отвергли теологические аспекты учения Гегеля и обратились, на его основе, к острой социальной критике — подчеркивая негативные, кризисные моменты гегелевской диалектики и предпочитая реалистическое объяснение гегелевской «идеи». Из среды младогегельянцев вышли такие великие мыслители, как Кьеркегор и Маркс. Оба обернули гегелевское противоречие обратно внутрь материальной действительности и сочли его неразрешенным.

Если на Кьеркегора оказал большое влияние и Шеллинг, то Маркс двигался именно в рамках гегельянства. Он перенял у Гегеля теорию всеобщего класса, политэкономический анализ противоречий капиталистического общества. Но если у Гегеля дух воплотился в антропоморфном государстве, то для Маркса конкретная универсальность воплотилась в карикатурном, но безликом образе духа — капитале. Маркс подхватил гегелевское понятие гражданского общества, но перевернул его соотношение с государством: реальный источник противоречий, существующих на уровне государства, всегда коренится в гражданском обществе, и именно оно подлежит прежде всего освобождению, преобразованию. В результате этого преобразования оно, конечно, перестанет быть обществом эгоистических индивидов, как у Гегеля, но будет тем не менее ориентировано на реализацию потребностей.

К середине XIX века влияние Гегеля в Германии ослабело — наступали позитивистский «материализм» и неокантианство.

Следующий взрыв внимания к Гегелю приходится на XX век. Гегель был в 1920–1930‑е годы повсеместно «переоткрыт» и повлиял на большинство политических мыслителей этого времени. Его философию, с ее критическим запалом, широко использовали, чтобы «свалить» рассудочный сциентизм и абстрактный морализм позитивизма и неокантианства. Идея всеобщего класса бюрократии и анализ Гегелем протестантской религии серьезно повлияли на Макса Вебера. Его теория «корпорации» была подхвачена немецкими консервативными историками, а затем и теоретиками итальянского фашизма. В Италии наследие Гегеля активно пропагандировали Дж. Джентиле и Б. Кроче. Гегельянство было определяющим в возникновении «западного марксизма» Корша, Лукача и Грамши — марксизм здесь освободили от позитивистских трактовок и указали на то, что целостность общества предстает в нем только с точки зрения субъекта истории, субъекта самопреобразующей деятельности. Благодаря Грамши гегелевское понятие «гражданского общества», прошедшее через Марксову критику, стало крайне популярным в современной либеральной политологии (но почти стерло свои «гегельянские» следы).

Так называемая «франкфуртская школа» западного марксизма была скорее гегельянской, нежели марксистской. Так, Т. Адорно и М. Хоркхаймер использовали «Феноменологию духа» и другие работы Гегеля для своеобразной версии диалектической истории, венчающейся круговым возвратом к непреодоленной магической архаике. Адорно и Г. Маркузе выдвинули, вслед за младогегельянцами, лозунг «негативной диалектики», диалектики незавершенности и нетождественности.

Влияние Гегеля было определяющим для Карла Шмитта — одного из ведущих политических философов XX века. Шмитт, как и Гегель, мыслит государство как реальное единство, невозможное без суверенного решения. Он использует диалектику, чтобы построить суверенитет на метагранице — границе между ограниченным и безграничным (чрезвычайным) пространствами. Диалектика Гегеля учит, что можно и нужно выходить за пределы любого данного противоречия или различия, в поисках неучтенного.

Русский эмигрант во Францию Александр Кожев подчеркивал консервативные, пронаполеоновские симпатии Гегеля. Он опирался в основном на диалектику господина и раба, сделав из нее выводы о конце этого конфликта, труда вообще, и истории в целом, в нашу эпоху либеральной демократии потребителей. Именно Кожев предложил правую интерпретацию Гегеля, согласно которой современный буржуа успешно преодолел противоречия господина и раба. Против этого, однако, уже в XIX веке выступил марксизм, который указал на раскол третьего сословия по отношению к труду и потреблению, на буржуазию и пролетариат, а в XX веке были выявлены новые социальные антагонизмы, фиксирующие отношения господства и рабства в неполитическом смысле: это и господство мужчин над женщинами, и господство западных, интегрированных обществ над обществами третьего мира и иммигрантами в первый, и деспотические практики в корпорациях, школах, больницах и тюрьмах.

Вслед за Кожевым вся французская философия второй половины века увлеклась Гегелем и достигла виртуозности в диалектической интерпретации общества и культуры. Здесь нужно главным образом упомянуть Жана — Поля Сартра и Жака Лакана. Современный последователь Лакана Славой Жижек трактует современную идеологию и культуру в гегельянско — лакановских терминах. Он пишет о глубоком расколе современного субъекта (подобном гегелевскому «несчастному сознанию») и о необходимость восстановления деятельной субъективности, опираясь на один основной антагонизм.

К Гегелю близки и такие подходы, как социальный конструктивизм, анализ перформативов и так далее, — именно Гегель впервые проанализировал общество с точки зрения действенности символических практик

В недавнее время стали популярны либеральные интерпретации Гегеля (Ч. Тейлор, А. Хоннет), подчеркивающие его понятие признания и применяющие его к новому типу политических движений, господствующему в современных_ западных государствах (уважительное гражданское признание женщин, гомосексуалистов, инвалидов и так далее).

Однако главным наследием Гегеля остается его диалектический метод, который исходит из тотальности и системности различных общественных феноменов (как сугубо экономических, так и духовных) и напоминает об их происхождении, в конечном счете из субъективной практики, пусть даже прерванной и неудачной.

Литература для чтения:

Батлер Джудит. Психика власти. Теории субъекции. СПб.; Харьков: Алетейя; ХЦГИ, 2003.

Гайм Георг. Гегель и его время. СПб.: Наука, 2006.

Кожев Александр. Введение в чтение Гегеля. СПб.: Наука, 2002.

Левит Карл. От Гегеля к Ницше. Революционный перелом в мышлении XIX века. СПб.: Владимир Даль, 2001.

ЛукачД. Молодой Гегель и проблемы капиталистического общества. М.: Наука, 1987:

Маркузе Герберт. Разум и революция. СПб.: Владимир Даль, 2000.

Жижек Славой. Возвышенный объект идеологии. М.: Художественный журнал, 1999.

Derrida Jacques. Glas. P.: Galilee, 1974.

Heinrich Dieter. Hegel im Kontext. Fr. am ML- Suhrkamp, 1971.

Honneth Axel. Kampf um Anerkennung: zur moralischen Grammatik sozialer Konflikte. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1992.

Kaufinann Walter. Hegel's political philosophy. NY: Atherton Press, 1970.

Kervegan Jean — Frangois. Hegel, Carl Schmitt: le politique entre speculation et positivite. P.: Presses universitaires de France, 2005.

Nancy Jean — Luc. La juridiction du monarque hegelien // Rejouer le politique. Paris: Galilee, 1981.

Rosenzweig Franz. Hegel und der Staat. Oldenburg: Aalen, 1962.

Taylor Charles. Hegel. Cambridge: Cambridge University Press, 1975.

Weil Eric. Hegel et l'Etat. P., 1950.

Zizek Slavoj. Tarrying with the Negative: Kant, Hegel, and the Critique of Ideology. Duke University Press, 1993.

Вопросы на понимание:

1) Что такое диалектика? Спекулятивная философия? Какой путь избирает Гегель для преодоления кантовской философии разрыва?

2) Почему Гегель утверждает, что логика это то же самое, что вещественный мир?

3) Что такое признание? Какую роль оно играет в философии Гегеля? Как оно соотносится с эпохой Просвещения? С христианской религией?

4) В чем заключается диалектика господина и раба? Как Гегель соотносит ее с современным ему миром? Почему это рассуждение получило столь широкую известность?

5) Опишите структуру «Философии права». Как в этой структуре проводится диалектический метод? Чем этот метод отличается от метода «Феноменологии духа»?

6) Почему Гегель объявляет, что «идея права есть свобода»? Как он понимает свободу? Сравните его понимание с пониманиями Гоббса и Руссо.

7) Какие либеральные идеи, понятия, предположения критикует Гегель? Как он это делает?

8) Что такое «Гражданское общество»?

9) В чем роль государства и суверена, в гегелевском государстве? Зачем ему нужен суверен, «ставящий точки над i»?

10) Объясните роль христианской теологии в гегелевской философии государства.