Его уже не ждали

Глава двадцать третья ДЕВУШКА ИЗ РОССИИ

Осенью «Акционгезельшафтсбанк» пригласил Ярослава Калиновского в Вену: требовалось оформить какие-то личные подписи наследника для того, чтобы выплатить ему всю остальную сумму, завещанную старым Калиновским.

— Эти хищники, вероятно, просто-напросто не хотят выпускать из своих лап богатого клиента, — предположила Анна, которая не очень охотно отпускала сына в Вену.

Нет, в Вене у них не осталось друзей или знакомых, а вот в Зоммердорфе Ярославу побывать не мешало бы. Если Марта жива, она должна знать, как сложилась судьба Дарины и ее семьи.

— Обещаю, мама, что разыщу Марту. Она, наверное, вышла замуж.

— Да, конечно, ведь прошло столько лет. У Марты могут быть взрослые дети. Езус Мария! Как бедная Марта когда-то мечтала заработать денег и купить корову.

— Решили! Фрау Марте подарим корову. Да? И еще я что-нибудь придумаю для детей фрау Марты, но прежде надо узнать, сколько их. Если разыщу и мою кормилицу, сразу же пришлю тебе телеграмму. А может быть, всю ее семью привезти сюда?

Лицо Анны просветлело: да, она хотела бы повидать своих друзей, которые сердечно и бескорыстно когда-то помогли ей и сыну.

Пообещав матери задержаться не больше двух-трех дней, Ярослав в первый же день своего приезда в Вену поторопился прямо с утра отправиться в банк.

Анна настояла, чтобы Ярослав взял с собой новый, превосходно сшитый костюм с жилетом серебристо-голубого оттенка. В тон жилету она сама выбрала жемчужно-голубоватый галстук. И сейчас Ярослав, мимоходом взглянув на свое отражение в трюмо, вспомнил последнее наставление матери: редингот непременно надевать в случае дождя и уж, конечно, не забывать, что «миллионеру» положено носить цилиндр, перчатки и трость.

Позавтракать Ярослав зашел в небольшое кафе при отеле. В ожидании заказанного шницеля и кофе он развернул утренний выпуск «Венских новостей», но едва успел пробежать глазами первый абзац статьи под заголовком «Кто истинный виновник преступления?», как внимание его привлек неожиданно прозвеневший чистый голос:

— Виноваты монахи!

Ярослав невольно повернул голову и увидел девушку, проговорившую эти слова по-русски, хотя ничего русского не было в ее смуглом лице, на котором, придавая ей чарующую прелесть, как два драгоценных агата, чернели большие глаза, оттененные густыми ресницами. «Весь ее облик — олицетворение нетронутой юности», — подумал Ярослав, решив, что ей, пожалуй, нет и шестнадцати лет. Но голос! Какой удивительно чистый и твердый. Нет, такая девушка себя в обиду не даст!

— Папенька, помните, два года назад, когда вы вернулись из Парижа, вечером у нас собрались гости. И вы тогда рассказывали, что всю Францию лихорадит дело французского офицера Дрейфуса. Его обвинили в предательстве. Но на процессе выступил подполковник Пикар и разоблачил подлинного виновника приписанного Дрейфусу преступления. Правительство было вынуждено назначить пересмотр дела.

— Да, конечно, — утвердительно кивнул головой «папенька», худощавый господин с расчесанными на пробор темными волосами, тощими усами и бородкой, одним словом, олицетворение угнетенной добродетели. Он на мгновение оторвался от бифштекса и, взглянув умным и добрым взглядом сперва на свою прелестную дочь, которую, казалось, он безмолвно молил молчать, перевел взгляд на жену, но тут же поперхнулся и закашлялся в салфетку.

— Ну, да! Власти испугались дальнейших разоблачений Пикара на предстоящем процессе, — возмущалась девушка. — Вот они теперь и состряпали обвинение, будто подполковник Пикар «разгласил государственную тайну», и заточили честного, справедливого человека в тюрьму. Теперь следует опасаться не только за жизнь офицера Дрейфуса.

Военный суд, науськанный монахами, может расправиться и с подполковником Пикаром.

— Ради бога, Андраник, уйми свою Кассандру,[44] — строго посмотрела угольно-черными глазами чопорная маменька, которую Ярослав сперва по ошибке принял за венгерку. Угадывалось, что маменька ни с кем в семье не разделяла своего главенства.

— Я и сама молчу, — отозвалась девушка, пытаясь придать серьезность своему юному разгоревшемуся личику.

Четвертым за соседним столом был гимназист, чем-то похожий на сестру и совсем не похожий на родителей. Он молча пил кофе, и лишь карие глаза его блестели решительным огнем. По всей вероятности, мысли подростка сейчас витали где-то далеко.

А вообще-то, благодаря присутствию девушки, Ярославу казалось, что от всей семьи веет чистотой и порядочностью.

И вдруг Ярославу показалось, что он уловил на себе взгляд девушки, чуть-чуть боязливый, кроткий, но вместе с тем полный неизъяснимого радостного изумления и немого вопроса.

«Она смотрит на меня так, будто мы с ней знакомы, — подумал Ярослав, чувствуя какую-то неловкость. — Смотрит так, будто о чем-то хочет меня спросить… А может быть, мне только показалось?»

Но когда он расплатился и направился к выходу, когда заметил, каким взглядом девушка его проводила, Ярослава вдруг охватило незнакомое ему до сих пор волнение, которое не покидало молодого человека даже спустя несколько часов. Правда, одно неприятное происшествие на короткое время заставило его не думать об очаровательной незнакомке.

Это случилось в вестибюле банка. Когда Ярослав поднимался по широкой мраморной лестнице, к нему подошли двое: один — пожилой с густой сединой на висках, второй — молодой, энергичный, но иссиня-бледное лицо его выдавало усталость.

— Если не ошибаюсь, герр Калиновский? — с почтительностью спросил пожилой.

— Да, — просто ответил Ярослав. — Что вам угодно?

В этот миг и щелкнул фотоаппарат в руках молодого репортера с иссиня-бледным лицом.

— Что это значит? — возмутился Ярослав.

— Мы репортеры, герр Калиновский, — только сейчас представился Фред Курц, в прошлом знаменитый «король венской информации», которому пришлось горько поплатиться за историю с портретом баронессы фон Раух.

— Я не стану отвечать ни на один ваш вопрос, — сердито ответил Ярослав, продолжая подниматься по лестнице.

Под вечер, вернувшись в отель, Ярослав попросил у портье ключ. Вместе с ключом, расплываясь в почтительной улыбке, австриец протянул ему «Брачную газету».

— Благодарю, но меня не интересует эта газета, — мягко проговорил молодой человек.

— Но здесь напечатан ваш портрет и про вас написано.

Ярослав мысленно послал проклятье негодяям, заплатил за газету и направился к себе в номер. И случилось то, чего безмерно желал Ярослав весь день: в коридоре на втором этаже он лицом к лицу столкнулся с незнакомкой. Она неожиданно выпорхнула из-за угла, едва не сбив Ярослава с ног.

Страшно смущенные, они одновременно нагнулись, чтобы поднять книгу, которую девушка уронила, и стукнулись лбами.

— О, извините, ради бога! — первой воскликнула юная незнакомка, потирая рукой ушибленный лоб.

— Вам больно? — встревоженно спросил молодой человек. — Простите…

Он произнес эти слова по-русски, но с приятным иностранным акцентом. «Да, с польским», — сразу же определила незнакомка.

— Я сама виновата… Лечу как безумная! И вы из-за меня пострадали. Вам ведь тоже больно?

— О нет, нисколько.

Они стояли у большого окна, выходившего в сад.

Теперь Ярослав совсем близко видел лицо девушки, которое светилось добротой и пристальным вниманием.

«Она так же добра, как и прекрасна», — мысленно сказал он себе.

— Позвольте, разве «Овод» переведен на русский язык? — пытаясь скрыть свое смущение, спросил Ярослав, увидев эту книгу в руках незнакомки.

— Совсем недавно… Вы уже читали?

— Да, но на английском языке. Удивительная книга, она способна делать людей сильными.

— Эту книгу мне подарила автор, — не без гордости сказала незнакомка. — Вы умеете читать по-русски?

— Умею.

— Тогда смотрите… вот автограф.

— Фамилия у писательницы польская. Она полька?

— Нет, англичанка. Но свободно говорит и пишет по-русски. Войнич очень дружна с русскими. Вы же это знаете не хуже меня.

— Откуда же я могу знать? — удивился Ярослав и снова настойчиво повторил: — Но Войнич — польская фамилия.

— Да, да, у Этель Лилиан муж поляк.

— Где же вы с ней познакомились?

— В Женеве. И не хитрите, ради бога, вы должны знать. Меня с ней познакомил… Я не знаю его фамилии, но мне кажется… ваш отец.

— Мой отец? Но моего отца давно нет в живых, — поспешно возразил Ярослав. — Вероятно, вы меня принимаете за кого-то другого.

— Между вами такое сходство… Нет, нет, так не бывает, чтобы совсем чужие люди… Да поймите, — тихо проронила незнакомка, осторожно оглядываясь, — пусть он для властей преступник, изгнанник, но для меня он — отважный и умный человек, им нельзя не восхищаться… Только почему он меня не познакомил с вами раньше? Почему? — тоном обиженного ребенка заключила незнакомка.

— Вы просто обознались, — мягко, но решительно заявил Ярослав. — И я…

Она не дала ему договорить.

— Не может быть… Вы его копия, только глаза у вас не такие… У вас они мечтательные, синие-пресиние… а у этого человека… Нет, я даже не могу передать, какие у него, но они не такие, как у вас.

Умолкла, но тотчас же спросила:

— Он прислал вас, чтобы вы помогли мне перевезти…

— Не надо, — поспешно остановил девушку Ярослав. — Так я невольно могу узнать чужую тайну. Поверьте, вы меня принимаете за другого. И чтобы вы не усомнились в честности моего утверждения, я просто вынужден…

Он развернул «Брачную газету», нашел свой портрет и протянул девушке.

— Не знаю, конечно, как они меня здесь расписали, но даю вам читать лишь для того, чтобы вы знали, кто перед вами.

— «Наследник миллионера Калиновского в Вене», — прочла вслух девушка и растерянно умолкла.

— Ярослав Калиновский, — только сейчас назвал себя молодой человек.

— А меня зовут Каринэ, — с бьющимся от волнения сердцем протянула ему руку девушка. — Значит, вы действительно не его сын.

— И теперь вы не хотите меня больше знать?

— Нет, что вы! Напротив, моя маменька страшно обрадуется нашему знакомству. Она любит богатых людей…

— Ваша мама… А вы не любите богатых?

— Нет, — чистосердечно призналась Каринэ. — Не терплю.

— И сами вы бедны?

— В том-то и дело, что нет. В Тифлисе у нас пять текстильных магазинов. Есть свои виноградники. Мельница. Скот.

— Вы живете в Грузии?

— Да, в Тифлисе. Хотя моя мама армянка, но она родилась в Грузии. А отец — уроженец Львова, но и он настоящий армянин.

— Значит, вы армяне?

— Да.

— Кавказ… Я читал Пушкина, Лермонтова, Толстого, — в голосе молодого человека слышалось восхищение. — Особенно мне близок Лермонтов. Я много раз перечитывал его поэмы и повести.

— Я тоже люблю Лермонтова, — призналась Каринэ. — Помните, как он чудесно описал утро на Кавказе:

И вдруг Каринэ смущенно смолкла. Решив, что она дальше забыла, он подсказал:

И оба они рассмеялись. И оба, не зная притворства и хитрости, улыбаясь, глядели друг другу в глаза, глядели и молчали.

— Однако, что ж мы стоим здесь? — опомнился Ярослав. — Пойдемте прогуляемся по набережной Дуная.

— С удовольствием, — согласилась девушка.

И тоненькая, высокая, черноглазая Каринэ, не касаясь перил, быстро сбежала вниз по лестнице. Но не успела она сделать и нескольких шагов, как встретила в вестибюле брата. Она познакомила его с Ярославом.

— Вахтанг, — галантно щелкнул каблуками гимназист.

— Вахтанг-джан, — ласково обратилась Каринэ к брату, — скажи маме, что я прогуливаюсь по набережной с миллионером. Вот газета, здесь о нем написано. Мама не будет беспокоиться. Ну, иди.

Подросток вспыхнул, переменился в лице.

— Нет, я не пойду наверх, я тоже хочу прогуляться, — решительно возразил он, исподлобья взглянув на незнакомца.

— Прошу, прошу, — тотчас же дружелюбно отозвался Ярослав, понимая, что даже намек на улыбку в данный момент может задеть «мужское самолюбие». Ведь Вахтанг был в том возрасте, когда не всегда угадывают шутку, зато остро чувствуют иронию. И в глазах подростка — это уже покушение на оскорбление личности. В подобном случае легко вызвать и озлобленную неприязнь.

Они вышли втроем из отеля.

После короткого дождя, прошумевшего в полдень, воздух был чист и мягок. Сбитые дождем и ветром листья устало прилегли у гранитных парапетов.

— Вы бывали в Женеве? — спросила Каринэ.

— К сожалению, не приходилось, — признался Ярослав.

— Вообще-то не сожалейте, — кисло усмехнулся гимназист. — Даже конец августа там был такой удушливо жаркий, точно мы вдруг очутились где-то в Африке. Настоящий ад! Не понимаю, почему туда устремляются толпы туристов?

— Но в Женеве родился Жан-Жак Руссо — великий французский мыслитель и писатель, — горячо возразила брату Каринэ. — И ты сам так восторгался озером, очертаниями Альп.

— Озеро живописное, — согласился Вахтанг, — но в горы ты отправилась без меня.

— Если бы не ангина, ты путешествовал бы с нами.

— Эх, — вздохнул подросток, задумчиво глядя на водную рябь Дуная, — если бы не надо было спешить к началу осенней учебы в Тифлис, сел бы я на парусную лодку и — вниз по Дунаю.

— Вот о чем он мечтает, — укоризненно покачала головой сестра. — Мы из-за его болезни на три недели опоздали в гимназию, а он еще путешествовать! Да я секунды считаю, когда, наконец, буду дома.

— Но друзья твои остались там, в Женеве, — съязвил гимназист. — С кем же ты будешь гулять?

Бестактность брата смутила девушку.

— Надеюсь, в Женеве вы посетили остров Руссо? — спросил Ярослав, делая вид, что ничего не понял.

— Да, конечно, мы побывали и там, — и он подметил нотки благодарности, прозвеневшие в голосе Каринэ.

С каждой минутой она все больше нравилась Ярославу. Ее душа, щедро наделенная наивностью, доверчивостью, вместе с тем заставляла его тревожиться. Он догадывался, кто друзья этой девушки, инстинктивно чувствовал, что ей поручено что-то, связанное с опасностью.

— Сколько дней вы пробудете в Вене? — спросил он.

— Завтра ночью уезжаем, — ответила Каринэ. — А вы?

— Должен уехать сегодня вечером.

— Так скоро? — в голосе девушки прозвучало искреннее сожаление.

— Если позволите, я останусь и провожу вас, — улыбнулся Ярослав.

— Я позволяю, — покраснев, опустила глаза Каринэ.

— Собственно, едем только я с сестрой, — внес ясность гимназист. — А маменька с папенькой останутся на несколько дней. Маменька собирается накупить здесь разных тряпок… Пять сундуков везут, а теперь еще прибавится. Знаете, жаль на носильщиков глядеть, когда они, надрываясь, тянут наши сундуки в вагон.

— Ах, несешь какую-то чепуху, — отмахнулась от брата Каринэ. — Надеюсь, ты не думаешь, что господину Калиновскому интересно слушать?

— Почему же, отныне я ваш друг, и мне интересно все знать о вас, — откровенно признался Ярослав.

Вахтанг не унимался:

— А знаете ли вы одну индийскую мудрость, которая гласит: «Храбрые познаются в битве, семья и дети — в беде, друзья — в несчастье»?

— Что ты хочешь сказать? — Каринэ недоуменно посмотрела на брата.

— Хочу сказать, что большой коричневый чемодан, который ты мне навязала на вокзале в Женеве…

— А я думала, мой братец хочет изречь еще и арабскую мудрость, что чаще всего человека подводит язык, — серьезным тоном промолвила сестра. — И я прошу тебя умерить свое красноречие.

Ярослав успел подметить, что наивность, простодушие и доверчивость Каринэ иногда сменялись поразительной рассудительностью.

— Я не все выложил, — казалось, подтрунивал над сестрой гимназист. — Маменька просила меня сегодня вечером, до ее возвращения из оперы, высвободить именно этот чемодан. Она хочет упаковать туда новое боа и…

— И ты до сих пор об этом молчал, глупый! — внезапно побледнев, выдала себя сестра.

— Гнев — начало безумия! Это сказал Цицерон, — с ноткой обиды в голосе пробурчал Вахтанг, уязвленный до глубины души эпитетом «глупый». О, пусть сестра радуется, что маменька сама в чемодан не заглянула. А он-то хорошо знает, чем он начинен.

— Что-то похолодало, — поежилась Каринэ, хотя на ней было белое шерстяное пальто-накидка. — Вернемся в отель.

На любезное приглашение Калиновского поужинать вместе Каринэ ответила, что они с братом поздно обедали и не голодны; они подождут возвращения родителей.

Чтобы не показаться «мальчишкой», Вахтанг не перечил сестре, хотя не отказался бы поужинать в обществе нового знакомого.

— Даю голову на отсечение, когда мы вас представим нашим родителям, маменька пригласит вас на шашлык. Правда, Каринэ?

— Наверно. Мы сегодня собирались поехать в лес, но дождик помешал.

— Завтра, сразу же после утреннего кофе, — в путь! У нас есть шомпола, превосходная баранина, вино!

— Если не секрет, в ознаменование чего этот пикник? — полюбопытствовал Ярослав.

— Традиция. Будем гулять и веселиться в лесу, будем кутить! — с характерным жестом пояснил Вахтанг. — А вы когда-нибудь ели настоящий кавказский шашлык?

— Не случалось.

Огонек удивления вспыхнул в глазах Вахтанга.

— Помилуйте! — воскликнул он. — Да я ушам своим отказываюсь верить. Вы никогда не пробовали шашлыка?

— Да нет же, — улыбнулся Ярослав.

— Так вот, один из моих многочисленных дядюшек, его зовут Бено, ну, как вам его описать? Ростом он маленький. Жажда крови во взоре! Хотя, вообще-то, он жуткий трус. Зато первый в городе обжора и кутила. Фигура? Во, фигура! — подросток комично выпятил живот, а для большей масштабности вытянул вперед обе руки.

— Ты бы просто сказал: Джон Фальстаф, — подсказала сестра.

— Точно! — хлопнул себя по лбу Вахтанг. — Да, обжора Фальстаф из комедии Шекспира. Так вот, дядюшка Бено, узнав, что вы не пробовали шашлыка, онемел бы от удивления или трагическим голосом возопил: «Эй, вах, вах, вах! Ни разу не отведать настоящего кавказского шашлыка! Как тебе не повезло, дорогой! Теперь твоя душа не отлетит в рай, нет, не отлетит!..»

— Не кривляйся, Вахтанг, — укоризненно посмотрела на брата Каринэ.

— Напротив, пусть он шутит, — улыбаясь возразил Ярослав.

Вахтанг, экспансивно жестикулируя, метко, с сочным юмором охарактеризовал не менее дюжины дядюшек по материнской линии, фабрикантов и коммерсантов, наживавших огромные капиталы. О, подросток нисколько не скупился на едкие эпитеты в их адрес.

— Вахтанг, как ты говоришь о своих родственниках? — краснея, укоряла сестра.

— А что? Я говорю правду. Разве наш дядюшка Левон за деньги не продаст и свое и чужое? И даже Куру и Эльбрус, а заодно с ними долину горячих нарзанов?

Когда же Вахтанг вспомнил о своем отце, лицо его вдруг передернулось, как от внезапной боли:

— Папенька у нас душа-человек. Образованный. Здесь, в Вене, кончал университет. Владеет семью языками. А вот… ходит у маменьки под ярмом.

— Раз ты рассказал и об этом, как же ты забыл о тете Аракси и дяде Тигране? — с укором взглянула на брата Каринэ.

— Да, тетя Аракси — святая женщина! — спохватился подросток. — Ей действительно можно поклоняться. Она совсем добровольно пошла в Сибирь… пешком по этапу. Пошла за мужем, закованным в кандалы.

— Только вы, ради бога, не подумайте, что наш дядя Тигран, так зовут мужа тети Аракси, какой-нибудь вор или убийца! — грустно проронила Каринэ. — Нет, он сельский учитель. Она жила в высокогорном селении, будто бы разрушенном землетрясением. Люди ютились в домиках, сложенных из обломков скал… Очень бедно жили горцы… Все из-за пастбищ вышло. Понимаете, из года в год весной на высокогорные луга пастухи сгоняли скот из разных селений. А тут помещики и коннозаводчики подкупили наместника Кавказа и с его помощью отобрали у народа пастбища. Когда у границ пастбищенских земель появились вооруженные стражники, которые преградили путь пастухам, а стада, оставленные на узких каменистых тропах в ущельях, стали гибнуть, пастухи вступили в спор со стражниками.

Дядя Тигран сперва от имени всех пострадавших по-хорошему упрашивал стражников уйти с дороги, говорил им: разве они не видят, что тысячи голов скота не могут сделать ни шагу? Не знают, что волки выхватывают овец и коз и утаскивают добычу в горы? А сколько овец и коз свалилось в пропасти? Стадам нечего есть и пить.

Но стражники и слушать ничего не хотели.

Тогда несколько тысяч горцев, доведенных до полного отчаяния, смяли заставу. Одних стражников убили, другие спаслись бегством. А скот хлынул на луга.

Не прошло и нескольких дней — в горах появились войска. И закипела война. Солдаты стреляли из орудий, а у горцев — только охотничьи ружья. Вот и все! Конечно, вскоре их оттеснили с пастбищ.

Дядю Тиграна схватили. Многих тогда арестовали. Около года он сидел в тюрьме, а потом его угнали на каторгу, в рудники. Не знаю, как они теперь с тетей Аракси живут там без гор, без горцев… — вздохнула Каринэ и умолкла.

Ярослав попросил у Каринэ «Овод», намереваясь снова прочитать замечательную книгу и вернуть утром.

Прощаясь, он удержал руку девушки в своей руке, проговорив:

— Панна Каринэ, я чувствую, что вы чем-то озабочены. Может быть, я смогу вам помочь?

Но девушка только прошептала:

— До свиданья… Мы встретимся утром.

Однако их встреча состоялась гораздо раньше.

Ярослав в шлакфроке сидел в кресле, захваченный магической силой романа о человеке, посвятившем всю свою жизнь борьбе за свободу угнетенных.

Кто-то постучал в дверь, а спустя минуту Ярослав впустил к себе в номер Каринэ и ее брата, который с трудом нес довольно увесистый узел.

Испуганная, точно уличенная преступница, Каринэ какое-то мгновение стояла около входа молча, не решаясь войти.

— Я совершенно один, — проговорил Ярослав, делая шаг в сторону. — Прошу вас…

— Господин Калиновский, — тревожно заговорила Каринэ. — Я понимаю, это неприлично… Но мы просто вынуждены… Я прошу вас, дайте слово чести, что ни одна живая душа не узнает…

Ярослав, который не мог оторвать глаз от лица Каринэ, как только она смолкла, поспешил успокоить:

— Обещаю вам, Каринэ.

— Здесь нелегальная литература, и ее надо спрятать, — тихо проронила девушка.

— Охотно спрячу.

— Как только станет рассветать, а на рассвете наши родители обычно спят крепко, я прокрадусь к вам и все заберу. А потом рассоваю по чемоданам в тряпье, — проговорил Вахтанг.

— А вы как, крепко спите? Проснетесь, когда я постучусь?

— Постараюсь не спать.

— Я тоже не засну всю ночь, — прошептал Вахтанг, тая в себе гордое сознание, что он теперь посвящен в тайну сестры, связанной с революционерами. И теперь, черт побери, господин Калиновский едва ли будет смотреть на него как на зеленого юнца.

У костра на лесной поляне хлопотали профессор, Вахтанг и их гость. Каринэ же помогла матери расстелить на траве скатерть, поставила корзинку с хлебом, расставила тарелочки с лимонами, маслинами, разложила разную зелень, без которой не обходится восточный стол, убранный аппетитно и нарядно.

— Ах, как элегантен наш поляк, — потихоньку, любуясь молодым человеком, шепнула маменька. — Строен и широкоплеч.

— Да, он красив, — согласилась Каринэ. — И очень добр.

— И как рыцарски к нам почтителен, хотя сказочно богат. Сам бог посылает тебе счастье, доченька. Шикарный дом, шикарные наряды, шикарная верховая лошадь!

— Не надо, маменька.

— Уведи миллионера от костра, смотри, какой там чад. Лучше посидите под липой. Я сейчас тоже туда приду.

— Хорошо, — покорно ответила Каринэ и направилась к костру.

У старой липы она наклонилась и сорвала небольшой цветок-граммофончик.

— Какой дивный запах, — поднося к лицу, проговорила Каринэ. — И будто знакомый… Что это?

Ярослав загадочно улыбался и молчал.

— Не знаю, милая, — улыбнулась мать, с живым интересом наблюдая за Калиновским, мысленно прикидывая, что такой зять был бы ей по душе.

— Может быть, цветок мандрагоры? — заметил Ярослав.

— Мандрагоры? — подняла на него удивленные глаза девушка. — Я впервые слышу о таких цветах.

— Конечно, мне самому не приходилось видеть цветов мандрагоры, но я где-то читал, что этому растению в средние века приписывали волшебные свойства.

— А именно?

— Будто оно поет по ночам, чаруя души людей. А если кто-нибудь нечаянно наступит на него или прикоснется к нему рукой, тем овладевает страстная жажда наживы.

— Да? — искренне испугавшись, отбросила цветок Каринэ. — О, какой же неосторожностью с моей стороны было прикоснуться к нему, — в голосе девушки прозвучало почти отчаяние.

— А по-моему, — возразила мать, — только человек, потерявший рассудок, не стремится разбогатеть. Не так ли, господин Калиновский?

Каринэ опередила молодого человека, запальчиво бросив со всей силой убеждения:

— Погоня за богатством делает людей чудовищно злыми, гадкими. И я… Я никогда не стану искать в жизни каких-то безмятежных радостей, чтобы из-за них продавать свою душу дьяволу, хотя… хотя нечаянно и прикоснулась к зловещему растению!

— Господь с тобой, что ты говоришь, девочка моя? — в ужасе воскликнула маменька. — И кто посеял в твоей душе такие пагубные мысли? Ты же не какая-нибудь бесприданница…

— Мама!

— О, эту метаморфозу в тебе я замечаю после нашей прошлогодней поездки в Швейцарию. Да, да, после знакомства и прогулок там с этими нигилистами… — С трудом удержалась, чтобы не сказать: «политическими преступниками, изменниками своего отечества». — Вот чем кончается современное свободное воспитание детей. Но я надеюсь, замужество, свадебное путешествие выветрят из головки моей дочери…

— Мама!

— Кажется, нет основания тревожиться, — нюхая листья растения, с которого Каринэ сорвала цветок, улыбаясь, проговорил Ярослав. — Произошла явная ошибка. Чары мандрагоры не угрожают панне Каринэ. И как же мы сразу не узнали старого и доброго утешителя людей, который всегда около тех, у кого болят зубы?

— Шалфей? — спросила Каринэ, хотя на ее лице застыло беспокойство.

— Вы угадали, конечно шалфей!

И они засмеялись.

— Готово, подходите, сейчас будем класть шомпола на огонь! — крикнул Вахтанг, защищая глаза ладонью от пышущих жаром углей.

Ели шашлык с несказанным наслаждением, ели по-кавказски, руками. Пили вино, острили, смеялись.

Маменька с горящими от радости глазами замечала, что такой шаловливой и резвой Каринэ давно не была. Она даже шепнула мужу: «Ну словно серна, не правда ли?» Ах, как она мысленно сокрушалась, что дети должны уехать раньше. И почему капризной судьбе было угодно, чтобы Каринэ повстречала миллионера именно в Вене, а не в Женеве? Сколько драгоценного времени зря пропало! Может быть, теперь они уже были бы знакомы с пани Калиновской?

Наконец, она не выдержала и заметила вслух, что час расставания с господином Калиновским опечалит всю семью.

Ярослав ответил, что ни даль пути, ни границы, ни ветры, ни грозы — ничто не в силах оборвать узы дружбы, если люди душевно становятся близкими друг другу.

Самым обольстительным голосом маменька принялась описывать их богатый дом в Тифлисе. О, Калиновский просто осчастливит их, если вместе с матерью приедет к ним погостить.

— Ваша маменька не будет у нас скучать. Андраник Аветович большой знаток искусства и литературы. Превосходный пианист. Ах, как артистически он исполняет Шопена и Листа! — расхваливала она мужа.

Каринэ, покусывая травинку, наблюдала за отцом. Ей казалось, взгляд его, обращенный на Калиновского, говорил: «Вы мне глубоко симпатичны. Нет, нет, меня нисколько не волнует, состоятельны вы или нет. Но если бы вы, молодой человек, при всех ваших достоинствах были бедны, моя жена дала бы вам понять расстояние между ее дочерью и вами. С каким презрением она бы оттолкнула вас…»

Каринэ встала и со стесненным сердцем отошла к липе.

До отхода поезда оставались считанные минуты. Каринэ была задумчива и бледна.

«Не захворала ли?» — маменька встревоженно коснулась лба дочери.

— Ах, что вы говорите, маменька, я здорова, — вспыхнула Каринэ.

Отец всегда лучше понимал Каринэ. Взяв ее за подбородок, он потрепал дочь по щеке и с теплой лаской в голосе сказал:

— Не надо печалиться. Разлуки и встречи украшают жизнь.

Каринэ протянула руку Ярославу.

— Прощайте…

— Нет, до свидания, — Ярослав удержал руку девушки. — Я буду всегда рад нашей встрече. Обещайте мне писать, не хочу бесследно исчезнуть из вашей памяти.

Если бы он только знал, какую бурю в ее сердце вызвали его слова! Но она, не поднимая глаз, проронила вполголоса;

— Да, я вам напишу.

Последняя минута всецело принадлежала маменьке, которая обрушила на детей целый водопад наставлений:

— Боже сохрани с кем-то знакомиться в поезде, — это относилось к Каринэ.

— И не смей выскакивать на станциях в буфет или на базар, — грозила пальцем Вахтангу. — Я знаю, какой ты непоседа! Не позволяй ему покупать в дороге молоко, — с надеждой обращала взор маменька на Каринэ. — Мытые фрукты в плетеной корзинке.

— Я помню, помню, — отвечала Каринэ.

Обычно Вахтанг в подобных случаях всем своим видом давал понять, что страшно разозлен, обижен. В конце-то концов, до каких пор маменька будет считать его ребенком, которого все время надо опекать! Это ему портит настроение, отравляет последние минуты расставания.

Однако сегодня (маменька это сразу подметила) Вахтанг почему-то не бросал своих выразительных взглядов то на нее, то на папеньку, то на сестру. И в глазах его почему-то не сверкали мрачные огоньки. И не высказывал обиды… Удивительно!

Растерявшись, маменька на какое-то мгновение замолкла, вглядываясь в лицо сына. Да, сегодня он какой-то странный. Если бы не дела в Вене, она ни за что бы не отпустила детей одних.

Стоя на площадке вагона, Вахтанг потупив голову рассматривал кончики своих ботинок и по-прежнему совершенно хладнокровно выслушивал маменькины «боже сохрани… боже упаси… не дай бог…», ибо какое теперь это имело значение для человека, который рвался поскорее пересечь границу, дабы помочь русским революционерам? Лишь чувство досады вызывала Каринэ, которая на перроне разговаривала с Калиновским. Вахтангу казалось, будто именно из-за сестры так долго не отправлялся поезд.

И вот наконец вагоны тронулись.

Маменька, тяжело дыша и все время хватаясь руками за сердце, что-то на ходу советовала, будто ее слово могло отвратить ту беду, в которую все же попали на границе Каринэ и Вахтанг.

Шесть дней спустя, когда Ярослав приехал в Карлсбад, где лечилась Анна, глаза сына, как всегда, сказали ей больше, чем слова.

Нет, конечно же нет! Анна и не думала упрекать сына в душевной незащищенности. Разве не так она сама когда-то полюбила его отца? Именно так, с первого слова, с первой минуты знакомства. И никогда, никогда потом не жалела. Лишь теперь, когда его нет в живых (с этой мыслью Анна примирилась), она сожалела, что они мало времени были вместе, что мало ей пришлось отдать ему своего внимания, своей любви среди повседневных забот и опасностей.

Лицо Анны, озаренное дорогими сердцу воспоминаниями, как и в молодые годы, было сейчас необыкновенно красивым.

— Славик, еще не видя Каринэ, я ее люблю. Хочу, чтобы вы поскорее встретились. Я буду очень рада.

— Благодарю тебя, мама, — отозвался сын.

И вот, наконец, мать задала ему вопросы, на которые рано или поздно нужно было отвечать.

— Ты нашел Марту? Говорил с ней? Она помнит нас? Ты помог ей? Узнал что-нибудь о семье Омелько?

— Понимаешь, мама… — начал было Ярослав и осекся, не зная, как начать печальную историю Марты.

Анна быстро подняла на него глаза.

— Да, Славик, я тебя слушаю.

— Я был в Зоммердорфе. Но в низеньком домике с черепичной крышей, где когда-то жила Марта, теперь живут другие… В небольшом сельском баре, куда меня загнал неожиданный дождь, словоохотливая хозяйка, подав мне чашку кофе и кусок чудесного бисквита, сразу полюбопытствовала: откуда я, какие дела меня привели в Зоммердорф. Я сказал о цели моего посещения. Лицо женщины вдруг погрустнело, затем помрачнело, как на похоронах. Она отвернулась, осенила себя крестом, но я успел заметить и то, как она поспешно отерла глаза тыльной стороной большой жилистой кисти.

«Всякий, кто считает, что он твердо стоит на ногах, — сказала она, — должен быть осторожным, чтобы не оступиться. Конечно, я близко знала фрау Дюрер и ее дочь Марту. Слава богу, с фрау Дюрер мы прожили по соседству без малого шестьдесят лет, прожили в мире и полном согласии… А когда Марта собралась уходить в город на заработки, помнится, я предостерегала: от города добра не ждите». — Она умолкла и немного погодя опять заговорила: — Нет, право, ведь это же до сих пор у меня в голове не укладывается… Марта была девушка скромная, всех покоряла своей приветливостью, своей доброй натурой. И заметьте, молодой господин, она была набожна… Как же ты могла забыть бога, забыть стыд и честь? А иначе сгинет твое доброе имя… — она словно забыла про меня и говорила с глазу на глаз с Мартой. — Он сын хозяина ресторана, а ты? Надо знать свое место в жизни…»

Я напомнил ей о себе, спросив: «Скажите, где Марта теперь?»

«О, пути господни неисповедимы, молодой господин, — закивала она головой. — Кто знает, может быть, наш добрейший господь вовремя дал ей приют на дне Дуная. Ведь позор, позор-то какой, если бы у нее родился ребенок… И пришла бы она с незаконнорожденным в отчий дом… Что сказали бы люди?.. Вот и фрау Дюрер не вынесла удара, и месяца не прожила, потеряв дочь…»

В то время как Ярослав, сидя около матери на скамье в парке, рассказывал все это, взор Анны машинально скользил по цветам нежно-белых и ослепительно красных цикламенов, густо обрамленных темно-зелеными листьями. И хотя великая художница-осень уже прикоснулась своей волшебной кистью к листьям кленов и развесистых каштанов, зажгла пожары на увитых диким виноградом стенах и балконах виллы у большого фонтана с Дианой,[45] все еще по-летнему блистала красотой масса цветов.

— Я не хотел тебя печалить, мама, — развел руками Ярослав. — Поэтому сразу ничего не сказал о Марте.

— Трудно примириться с тем, что из-за какого-то дрянного, лживого человека Марта лишила себя жизни, — вздохнула Анна. — А у этого негодяя, так безнаказанно обокравшего юность и любовь доброй, смиренной, доверчивой девушки, вероятно, только и было преимущество — богатство. И когда в конце концов у человечества появится закон, который защищал бы нравственный капитал женщин с такой же силой, с какой он защищает материальное достояние имущих? Подумать только, вора, который украл ценности, карают с беспощадной строгостью, а где закон, осуждающий лиц, похищающих честь и будущее женщины? Где закон, который ограждал бы от позора и гонения хотя бы несчастных детей — жертвы чужой вины, чужого преступления?

— Не за горами то время, когда деньги, золото уже не смогут скрывать в человеке всякое уродство и порок, — убежденно сказал Ярослав. — И тогда молодости не придется мириться с насилием над чувствами. И в жизни не будет места обману, жестокости, грубости. Не нужны будут суды и свидетели, обличающие зло. Обличителем и свидетелем будет сам человек, его собственная совесть. Я верю, мама, что нашему поколению суждено создать такое общество.

Анна с обожанием посмотрела на сына. Как он возмужал. Теперь за каждым его словом чувствовался принципиальный ум, сильный характер, целеустремленность.

— Мама, я проголодался, — вдруг сказал Ярослав.

— Да, уже пора обедать, — вставая, промолвила Анна и с немым вопросом взглянула сыну в глаза.

Он понял.

— Мне удалось узнать, что семья Омелько выехала в Галицию, — сказал Ярослав. — Я уверен, что мы их там разыщем.