Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет

Никита Панин, русская дипломатия и Американская революция

Историкам всегда было трудно дать однозначную оценку русско-американских дипломатических отношений периода Войны за независимость США. С одной стороны,

обнародованная Екатериной II Декларация о вооруженном нейтралитете была откровенно направлена на ограничение британского господства на море, так что ее провозглашение горячо приветствовали в североамериканских колониях. С другой стороны, прием, оказанный в 1781–1783 годах русской императрицей Фрэнсису Дейне, американскому эмиссару, который после принятия этой декларации прибыл в Санкт-Петербург[255], чтобы заручиться поддержкой со стороны России, трудно назвать радушным. На протяжении нескольких последующих лет отношения между двумя странами оставались натянутыми, что было среди прочего и следствием того приема, который был оказан Дейне в России. Именно это кажущееся противоречие побудило Франка А. Голдера, одного из первых занимавшихся Россией американских историков, призвать к более глубокому изучению отношений между двумя странами^{729}.

Более чем полвека спустя историки откликнулись на этот призыв, правда историки в основном не американские, а советские. Первые результаты обнадеживают^{730}. Однако упомянутое выше противоречие так и остается неразрешенным — вероятно, из-за тенденции в основном уделять внимание формальным дипломатическим контактам, не принимая при этом в расчет коренных изменений во внешнеполитической ориентации русского правительства, которые происходили параллельно с американской Войной за независимость. Поскольку положение американских колоний в период их противоборства с Великобританией выглядело безнадежным, развитие русско-американских отношений тщательно регулировалось из Петербурга, который гораздо меньше нуждался в поддержке со стороны Америки, чем Америка — в поддержке со стороны России. Но политика России в отношении северо-американских штатов не была неизменной на протяжении всей Американской революции. Скорее следует различать две самостоятельные и не похожие друг на друга фазы в российской внешней политике, которые отражают взгляды и судьбы двух противоборствующих группировок при русском дворе. На первом этапе, с начала Войны за независимость и примерно до 1780 года, российской внешней политикой управлял министр иностранных дел[256] Никита Иванович Панин, который стремился сохранить status quo в Европе, а потому пытался добиться мирного урегулирования военного конфликта и обеспечить при российском посредничестве de facto независимость американских колоний. Осенью 1781 года Панин был бесцеремонно отстранен от дел, и политический курс принял противоположное направление. Советники, пользовавшиеся теперь расположением императрицы, в первую очередь Григорий Александрович Потемкин и Александр Андреевич Безбородко, подталкивали ее к проведению более агрессивной внешней политики, и мирное разрешение военного конфликта в Америке могло только помешать их планам.

Историки до сих пор не обращали должного внимания на конкретные предложения Панина о посредничестве в разрешении англо-американского военного конфликта — предложения, которые следует считать благоприятными для мятежных колоний с учетом существовавшей тогда военной обстановки[257]. Соответственно, не обращают обычно внимания историки и на изменения в отношении русского двора к американским повстанцам, произошедшие сразу же после отстранения Панина. Однако именно предложения Панина о посредничестве в Войне за независимость Америки являются ключевыми для понимания подхода русского правительства к североамериканской проблеме; здесь же кроется и ключ к осмыслению ошибки, допущенной Континентальным конгрессом, полагавшим, что он может рассчитывать на помощь русского двора. Эти соображения помогают по-новому взглянуть на историю безрезультатной дипломатической миссии Дейны в российской столице и одновременно прояснить различия между политическими целями Никиты Панина и его преемников.

Панин был хорошо образован и много путешествовал: свою дипломатическую деятельность он начал за границей, вначале находился в Копенгагене, а затем провел двенадцать лет в Стокгольме, где попал под влияние современных западных политических теорий. Этот опыт сильно сказался на мировоззрении Панина; именно его имела в виду Екатерина Великая, заметив: «Иной думает для того, что он долго был в той или другой земле, то везде по политике той его любимой земли все учреждать должно…»^{731}

Тем не менее после июньского переворота 1762 года, приведшего Екатерину II на трон, именно Панину досталось управление российской внешней политикой, а кроме того, он остался воспитателем великого князя, который, как он надеялся, должен был занять престол, достигнув совершеннолетия. Одним из первых шагов Панина в начале нового царствования стало составление плана реорганизации правления в России по шведскому образцу, который предусматривал ограничение власти самодержца конституцией^{732}. Замысел так и не был воплощен в жизнь, поскольку императрица вполне справедливо опасалась, что разработан он был с целью ограничить ее власть. Причин полагать, что другие предложения подобного рода будут приняты более благосклонно, у Панина не было. В итоге ему пришлось удовольствоваться возможностью продиктовать на склоне лет своему секретарю, Денису Ивановичу Фонвизину, свод «фундаментальных законов», которые великий князь должен был ввести после своего восшествия на престол[258].

В области внешней политики Панин преуспел больше. В первую половину царствования Екатерины II ему была предоставлена относительная свобода действий для реализации своих планов по созданию так называемой «Северной системы», и в первую очередь именно благодаря ей он и оставил след в российской истории. Как раз в связи с «Северной системой» Панину и пришлось иметь дело с американскими повстанцами: дело в том, что Британия была связана с «Северной системой» лишь посредством заключенного с Россией торгового договора[259], но при этом с самого начала боевых действий настойчиво требовала военной помощи для покорения мятежных североамериканских колоний^{733}. Какую позицию должна была занять в этой ситуации Россия?

С самого начала войны в Северной Америке русские посланники за границей подробно докладывали Панину о развитии событий^{734}. Сведения, поступавшие прежде всего от русского посланника в Лондоне[260], были настолько обильными, что в октябре 1774 года сэр Роберт Ганнинг, британский посол в Петербурге, счел целесообразным встретиться с ним, чтобы «сгладить впечатление, которое могло создаться из-за ошибочных мнений, какие, возможно, имеет их дипломатический представитель в Лондоне о теперешних волнениях в Америке»^{735}. В тот период, когда положение англичан в Америке постепенно ухудшалось, Панин «почти ежедневно беседует… об американских делах» с Ганнингом, заверяя его, что ничего так не желает, как прекращения этой братоубийственной войны^{736}.

Панину, как и императрице, причина конфликта была ясна: все дело было в том, что лорд Норт и его кабинет обращались с колониями неприемлемым образом. «Если первый министр [Панин] заговаривал со мной о действиях Англии в Америке, то только затем, чтобы пожаловаться на англичан и осудить их поведение», — заметил французский поверенный в делах^{737}. Не одобрял Панин и целей британского кабинета. В докладе Екатерине II он представлял попытки Британии восстановить свой контроль в колониях как стремление «поработить их своей власти»^{738}. И хотя Панин признавал, что мятежные колонии подают опасный пример другим, он считал, что беспокоиться надо только тем странам, у которых есть владения в Новом свете. В эту категорию Россия явно не входила. Никогда в разговорах с различными дипломатическими представителями Панин не выказывал легитимистских настроений; он не порицал колонии за их действия, и прежде всего он не хотел позволить втянуть Россию в войну в интересах Великобритании.

В частности, Панина тревожило возможное влияние затяжного военного конфликта на политический баланс в Европе, а также на устойчивость «Северной системы», которая была создана имен но для поддержания этого самого политического равновесия и предполагала, что объединенной мощи Бурбонов и Габсбургов удастся противопоставить аморфную коалицию в составе России, Пруссии, Великобритании, Дании, Швеции, Польши и Саксонии. Из-за противоречий между ее отдельными членами так и не удалось превратить эту систему альянсов в формальный союз. Альянсы с Пруссией и Данией и торговый договор с Великобританией — это все, чего удалось добиться Панину, несмотря на все его усилия. Тем не менее даже такая аморфная коалиция все-таки сыграла свою роль в поддержании равновесия сил в Европе в течение десятилетия после заключения Парижского договора[261].^{739}

Понятно, что если Великобритания основательно ввяжется в борьбу в Северной Америке, то «Северная система» может пострадать. Но для Панина такой исход был приемлемым и даже желательным, поскольку он позволил бы ослабить те господствующие позиции, которые Великобритания занимала благодаря договорам 1762 и 1763 годов[262]. Как и ведущих политиков некоторых других морских держав, Панина раздражало высокомерное обращение Британии с судами нейтральных стран. В 1776 году, в первом из целого ряда своих «нижайших донесений», составленных во время Американской революции по требованию императрицы, Панин предсказывал, что восстание независимо от его исхода сильно изменит «Северную систему». Потерпит ли она поражение или победит, Британия будет существенно ослаблена — но это не так уж и плохо, поскольку поможет ограничить британский произвол на море. Панин считал, что следует не помогать Англии, а сближаться с Пруссией^{740}. Так под влиянием событий в Америке стала видоизменяться сама идея «Северной системы».

Панин вовсе не одобрял политику, проводившуюся британским правительством. Более того, он явно симпатизировал американским колониям и их борьбе, но подробнее к этой теме мы обратимся ниже. Пока же следует указать на еще один фактор: Панина привлекали те коммерческие перспективы, которые открывались для России с получением Америкой независимости. На ранних этапах войны британское Министерство иностранных дел направило циркулярное письмо послам иностранных государств, находившимся в Лондоне, где подчеркивалось, что Америка и Европа (и Россия, в частности) — торговые конкуренты. Если Америка получит независимость, то, как утверждал Лондон, американские товары вытеснят с рынка российские^{741}. И отчасти это было правдой, так как Америка действительно экспортировала товары, необходимые для снабжения флота (прежде всего мачтовый лес), железо и табак, а также считалась потенциальным экспортером льняного волокна, пеньки и холста. Это подтверждает петиция, поданная в 1782 году группой российских торговцев в Коммерц-коллегию и живописующая урон, который понесет российская торговля льном, пенькой и железной рудой в случае получения Америкой независимости^{742}.

У этой истории, однако, была и другая сторона. Еще до того как разразилась Война за независимость, колонии импортировали корабельные снасти — пеньку, канаты и парусину — из России через Великобританию. Существовала также и кое-какая прямая (хотя и нелегальная) торговля между Россией и Америкой. Возможность развития прямой, беспрепятственной русско-американской торговли и стала той наживкой, которую выбрал министр иностранных дел Франции Шарль Верженн, чтобы увлечь Панина идеей американской независимости. Французскому представителю в Петербурге было поручено «убедить русского министра иностранных дел в преимуществах, какие последуют для российской торговли от получения Америкой независимости»^{743}. Сообщая Панину о заключении между Францией и Америкой соглашения о союзнических отношениях и торговле[263], Верженн подчеркнул, что оно не предусматривает никаких привилегий для Франции и что американские порты открыты для всех государств на условиях равенства и взаимности^{744}. Другие доводы, приводившиеся Верженном, а позднее и американцами, были менее убедительными. В частности, они пытались доказать, что, если колонии будут снова покорены, британский рынок будет утрачен для экспорта корабельных снастей из России, поставлявшихся для флота; в случае же получения северо-американскими штатами независимости колонии утратят имевшиеся у них льготы на этом рынке, а значит, у русских появятся дополнительные возможности^{745}.

Верженн и американские колонисты нашли неожиданного союзника в лице Арвида Витфота, российского консула в Бордо, шведа по происхождению. Он как частное лицо зафрахтовал два судна, «Элизабет» и «Конкорд», и стал вывозить товары из России в Америку через Бордо. Витфот призывал российских купцов последовать его примеру и предложил направлять к нему доски, пеньку, железо, парусину, ворвань и солонину для реэкспорта, который он расхваливал как очень выгодное занятие. Восторженные донесения о преимуществах торговли с Америкой Витфот также слал и в Коммерц-коллегию^{746}.

Опасаясь внешнеполитических осложнений, однако, Коммерц-коллегия никак не отреагировала на эти призывы, ограничившись лишь тем, что переправила их в Коллегию иностранных дел^{747}. И хотя нам не известно, какие действия предприняла Коллегия иностранных дел, бывшая под началом Панина, у нас есть косвенные данные о том, что эти доводы либо убедили Панина, либо совпали с его собственными соображениями. Так, когда летом 1779 года императрица, обеспокоенная возможными последствиями вступления в войну Испании, созвала специальное заседание Секретной экспедиции Коллегии иностранных дел, чтобы та проанализировала ситуацию и представила ей отчет, полученные рекомендации отражали антибританскую точку зрения. Экспедиция под председательством Панина заключила: «…потеря Англиею колоний ея на твердой земле не только не вредна, но паче и полезна еще быть может для России в части торговых ея интересов, поколику со временем из Америки новая безпосредственная отрасль коммерции с Россиею открыться и завестися может для получения из первых рук взаимных нужд»^{748}. Короче говоря, экспедиция решила, что России нечего бояться американской независимости.

Дело осложнялось, однако, вопросом о каперстве[264]. В первый раз американцы вызвали гнев императрицы, когда в августе 1778 года в Северном море появился «Генерал Миффлин» и начал грабить английские торговые суда, направлявшиеся в российский порт Архангельск и из него. Суда, в большинстве своем груженные неконтрабандным грузом, сжигали, а экипаж отпускали на волю волн. Положение настолько ухудшилось, что один из виднейших британских купцов в Архангельске просил консула в Петербурге предоставлять конвой для всех будущих рейсов: «…поскольку нет гарантии какой-то защиты, я думаю, немногие английские суда придут сюда в следующем году»^{749}. Императрица была в ярости, так как под угрозой была жизненно важная торговая связь с Великобританией. Императрица предупредила, что, если грабеж продолжится и в следующем году, каперы дорого поплатятся: «…ибо я не брат Г[еоргу III]; никому не позволено трепать меня за нос безнаказанно»^{750}. Панину было велено составить план действий. В «нижайшем донесении», поданном 22 декабря 1778 года, он советовал защищать торговые суда, идущие в российские порты, против всех каперов, не только американских, хотя с готовностью подтвердил, что необходимость в таких действиях создали американские каперы^{751}. В итоге в Северное море отправили русскую эскадру для защиты русской торговли — якобы от американцев.

Но нейтральные суда страдали не только от американских каперов. Британский флот — сильнейший в мире — дополнялся целой оравой каперов, действовавших под британским флагом. Хотя они и не досаждали судам, идущим в Архангельск, торговля с которым и так была монополизирована их соотечественниками, они подрывали торговлю в других местах^{752}. Когда в июне 1779 года в войну вступила Испания, судоходство нейтральных стран еще более осложнилось. И хотя прибыль можно было получить огромную, риск вооруженного захвата судов стал непомерно высоким.

Эта ситуация вынудила не только Швецию и Данию, но и Францию предложить императрице предпринять совместные меры для защиты судоходства нейтральных стран. Однако в начале

1780 года Екатерина II еще довольствовалась строгими увещеваниями в адрес обидчиков и патрулированием Северного моря. Но когда 6 февраля до Петербурга дошли известия об очередном бесчинстве, произведенном испанцами, императрица, подстрекаемая британским послом, приказала снарядить в Кронштадте пятнадцать линейных кораблей и одновременно потребовала у Панина подготовить декларацию о намерении России защищать свою торговлю от всех воюющих сторон^{753}.

До этого Панин не проявлял особого энтузиазма по поводу Лиги нейтралитета, опасаясь, что она будет направлена против государств, воюющих с Англией, как это и произошло во время вооружения флотов в 1778–1779 годах[265]. 26 февраля 1780 года пришла депеша от князя Дмитрия Алексеевича Голицына, русского посланника в Республике Соединенных Провинций (Нидерландах)[266], призывавшего императрицу к созданию Лиги нейтральных государств и утверждавшего, что французы горячо поддержат такое начинание. Послание было отправлено по наущению нидерландского штатгальтера (вероятно, по совету французского посла). Сыграло ли оно какую-то роль, определить трудно^{754}. Как бы то ни было, Декларация о вооруженном нейтралитете 28 февраля 1780 года, направленная в Швецию, Данию, Соединенные Провинции и Португалию, оказалась серьезным ударом для британцев и настоящим подарком для их врагов. Британцы полагали, что любой союз, созданный русской императрицей, будет направлен против американских каперов в Северном море и испанского флота, охраняющего подходы к Гибралтару. Здесь же Декларация приглашала нейтральные державы вступить в конфедерацию, чтобы защищать свои суда во всех морях и от всех держав. Как таковой, союз этот в наибольшей степени был направлен против англичан. Сэр Джеймс Харрис, британский посол в Петербурге, которому, очевидно, и в голову до этого не приходило, что во многих отношениях британцы нарушают права нейтральных стран сильнее, чем их враги, небезосновательно ощущал неловкость в связи с собственной ролью во всех этих событиях. Он сразу решил, что Панин каким-то образом ввел императрицу в заблуждение, поскольку, возможно, был подкуплен французами. Харрис остался при своем мнении даже после того, как сам подкупил некое должностное лицо, чтобы узнать правду — то есть то, что Лига вооруженного нейтралитета была создана по инициативе самой императрицы, хотя, вероятно, и как прямой результат просьбы Голландии, и что Панин вначале о Лиге и слышать не хотел^{755}. Но Панин, как только он понял возможный смысл намерений императрицы, с удовольствием присвоил себе заслугу создания лиги и принялся усердно (хотя по природе своей усердием он не отличался) воплощать этот проект в жизнь^{756}. В результате распространился слух, что Панин разрушил планы и британского посла, и самой Екатерины, сумев отвлечь туго соображавшую императрицу от ее первоначального намерения помочь британцам. Поскольку подобные ложные слухи распространялись широко (при активной поддержке Панина и британцев), то неудивительно, что американцы не поняли смысл Лиги вооруженного нейтралитета и причину ее создания.

В результате антибританская позиция, занятая Лигой вооруженного нейтралитета, оказалась связанной именно с фигурой Панина — как в глазах окружающих, так и в представлении самого русского министра. Более того, когда вставал вопрос о нарушении кодекса, Панин обычно обвинял британцев. В конце 1780 года российское торговое судно подверглось нападению сначала английского капера, а вскоре после этого — судна под американским флагом. Как сообщил французский посол, Панин, справедливо или нет, в обоих нападениях обвинил британцев^{757}. В донесениях британского посла отражено усиливающееся нежелание российского министра иностранных дел поддерживать британцев — касалось ли это какого-нибудь союза или выгод, ожидаемых от обретения американцами независимости, или же споров о правах нейтральных государств. Прибыв в 1777 году на место своего назначения, Харрис сразу заключил, что характер Панина «так хорошо известен, что мне нет нужды вдаваться в подробности; он невыразимо любезен со мной и его двери всегда для меня открыты»^{758}. Для Харриса, однако, главным было добиться союза с Россией и заручиться ее помощью в подавлении американского восстания. Но на это Панин (как и сама императрица, хотя Харрис умудрился этого не понять) пойти был не готов. На предложения Харриса Панин отвечал, что Россия не ввяжется в конфликт между Америкой и Англией и «никогда не выступит гарантом [сохранения Лондоном его] американских владений»^{759}. К 1779 году Харрис уже считал Панина своим противником и тратил много усилий на попытки добиться замены Панина на явно более сговорчивого князя Потемкина^{760}.

Чем вступать в войну на стороне Великобритании, полагал Панин, лучше уж положить ей конец, пока она не успела распространиться на остальную Европу. Он полагал, что лучший способ добиться этого — выступить в роли посредника и обеспечить получение Америкой независимости. Хотя Панин заявлял о своей готовности выступить третейским судьей с самого начала англо-американского конфликта, его предложения стали настойчивее после того, как успешное посредничество со стороны России и Франции весной 1779 года позволило добиться прекращения Войны за баварское наследство между Пруссией и Австрией. В письме, которое генерал Петр Иванович Панин написал брату Никите накануне состоявшихся успешных переговоров, прямо проводится параллель с возможными путями разрешения других конфликтов. Петр Иванович Панин писал: «Участвую я с вами, драгоценный друг! совершенною радостию о успехе в славном для министерства вашего пресечении Германской войны, которое по-видимому кажется уже будет не пременно, да и преполагает же оно некоторую надежду не только ж в миролюбном пресечении нашей распри с турками, но может быть и начавшихся военных дел между Англиею с Американцами и с Франциею, что по теперичным основаниям кажется не минет же поверхности министерства вашего, которое намеренным двора нашего окончанием увенчает славу вашу в самую вышнюю степень, и поставит цену безвредного оной сохранения, всеконечно еще уже драгоценнее и предпочтительнее всему прочему во всяком смертном»^{761}. В апреле, с окончанием Войны за баварское наследство, Никита Панин стал все настойчивее намекать воюющим сторонам на свою готовность выступить посредником^{762}. Английские и французские посланники предпочли игнорировать эти намеки. Но остановить графа Панина было нелегко; посредничество стало неотъемлемой частью его внешней политики. В июле 1779 года в цитировавшемся выше докладе Секретной экспедиции Коллегии иностранных дел Панин советовал России «сохранять ко всем равное и всячески безпристрастное поведение, готовя себе оным путь к представлению и употреблению в свое время высочайшаго Ея Императорскаго Величества посредства для примирения их»^{763}.

К этому моменту стало общепринятым мнение, что без разрешения американского вопроса мир в Европе невозможен. Прежде чем можно будет восстановить мир, придется решить вопрос о независимости Америки. «Санкт-Петербургские ведомости», в то время главная российская газета, выходившая дважды в неделю, опубликовала 24 января 1780 года ответ французского двора на российское предложение о посредничестве, который гласил, что «мир ни под каким иным видом утвержден быть не может, естьли Америка не будет признана независимою и самовластною Областью». Панин сказал прусскому послу, что нежелание Британии признать независимость Америки будет препятствием для достижения общего мира^{764}. Чтобы принести в Европу мир, он должен был отыскать решение американского вопроса.

Но события в Северной Америке, казалось, давали мало шансов на достижение соглашения. В мае 1780 года британцам сдался стратегически важный южный порт Чарльстон, что вызвало в Петербурге слухи, будто Континентальный конгресс расколот и что Британия теперь примет от своих бывших колонистов только полную покорность^{765}. Франция же, с другой стороны, была полна решимости вести войну до достижения Америкой независимости; Панин знал об этом, поскольку французский поверенный в делах по приказу Верженна показал ему секретный пункт франко-американского договора 1778 года, в котором союзники клялись продолжать войну до тех пор, пока колонии не завоюют независимость^{766}. Чтобы противодействовать распространившимся слухам (и утверждениям британской стороны) об отсутствии среди американцев единогласия по вопросу о независимости, Панин посоветовал французскому поверенному в делах добиться от колонистов заявления об их решимости до последнего отстаивать собственную свободу^{767}. При этом он поставил условием, чтобы подобная декларация исходила не от Конгресса, — очевидно, ввиду слухов, что последний расколот и более не отражает точку зрения колоний в целом[267]. Верженн переслал требуемую резолюцию в Петербург и выразил надежду, что теперь-то уж Панин признает невозможность достижения мира без получения американскими колониями полной независимости^{768}.[268]

Судя по депешам французского посла, Панин был убежден в необходимости предоставления Америке независимости. Но Великобритания, разумеется, вовсе не разделяла эту точку зрения, так что требовалось найти способ как-то примирить противоречащие друг другу требования воюющих сторон. Панин такой способ нашел. В ноябре 1778 года, перед тем как вступить в войну, Испания предложила для урегулирования конфликта приостановить военные действия, чтобы Британия провела переговоры с представителями Континентального конгресса на мирной конференции в Мадриде и решила этот вопрос на основе принципа uti possidetis[269].^{769} В качестве прецедента Испания указывала на приостановку военных действий в 1609 году, когда Соединенные Провинции Нидерландов в конце концов обрели независимость от Испании после длительного перемирия; гарантом выступала враждебная Испании Франция, которая потом и ратифицировала окончательный договор. Панин до этого уже просил французского поверенного в делах предоставить сведения об испанских предложениях, а в январе 1780 года расспрашивал о деталях перемирия 1609 года голландского резидента в Петербурге^{770}. Причем Панин специально подчеркивал, что первыми тогда признали независимость Нидерландов именно британцы^{771}. Наметив таким образом для себя практические шаги, российский министр стал еще настойчивее добиваться прекращения военных действий.

Не встретив поддержки ни со стороны французских, ни со стороны британских дипломатических представителей, Панин обратился к испанскому поверенному в делах, который имел инструкции любезно выслушивать предложения о посредничестве, но неуместного рвения не выказывать^{772}. Когда Панин, как и ожидалось, представил наконец свою инициативу, она была сформулирована настолько подробно, что депеша испанского поверенного в делах с отчетом о его беседе с Паниным была переведена на французский и переправлена в Версаль^{773}.[270] Однако конкретные условия, предлагаемые Россией, были не ясны из послания — вероятно, по той причине, что Панин и сам для себя их еще в деталях не сформулировал. Но к 1 сентября 1780 года американский раздел российских мирных предложений был готов, и его можно было обсуждать с участниками конфликта. Свое предложение Панин представил маркизу де Вераку[271], недавно прибывшему французскому послу, который сменил поверенного в делах[272] и был уполномочен обсуждать любые предложения о посредничестве. Панин полагал, что британцы никогда не смогут покорить свои мятежные колонии. Но чтобы добиться для Америки независимости, не ранив при этом слишком сильно британского самолюбия, следует объявить перемирие, после чего король Франции мог бы спросить каждую колонию по отдельности, желает ли она сохранить свою независимость. По сути, Панин предоставлял колониям возможность самоопределения. Единственными колониями, которые, по оценке Панина, могли бы принять решение о возвращении под британское подданство, были две Каролины, на тот момент оккупированные британскими войсками. Панин поведал Вераку, что считает независимость Америки «очень выгодной для всех государств, и в особенности для России»^{774}. Францию, таким образом, приглашали более благосклонно относиться к претензиям России на роль третейского судьи.

Среди бумаг Панина в отделе рукописей Государственной библиотеки им. Ленина в Москве[273] находится проект документа, явно тот самый, на который ссылался министр иностранных дел в беседе с Вераком:

Пока, насколько можно судить, Панин был единственным автором американской составляющей плана посредничества, поскольку императрица, Потемкин и Харрис оставались неосведомленными об этом проекте^{776}. Было ясно, что американцам отведена важная роль в предлагаемой мирной конференции, которая должна была пройти в Лейпциге под председательством племянника Панина, князя Репнина (участвовавшего в качестве посредника в переговорах во время Войны за баварское наследство). Каждая из тринадцати колоний должна была получить право назначить представителя, который бы отвечал не перед Континентальным конгрессом, а перед законодательным собранием своего штата (на время переговоров Конгресс следовало распустить), чтобы пресечь распространяемые Британией слухи, будто американцы начинали уже тяготиться властью этого органа^{777}. До окончательного разрешения их судьбы американские колонии должны были, по сути, оставаться независимыми. Согласно этому плану, Америка получала «полную свободу решать собственную судьбу и… во время перемирия могла бы свободно вести торговлю со всеми странами»^{778}. О возможности прямой торговли между Россией и Америкой, как мы видим, Панин никогда не забывал.

Хотя подробности предложений Панин явно держал от императрицы в секрете, она поддерживала общий подход, предполагавший, что средством прекратить американский конфликт было дать каждой колонии по отдельности провести переговоры с британцами[274]. В целом, похоже, у императрицы и ее министра иностранных дел пока еще не было разногласий по данному вопросу, хотя момент разрыва уже приближался.

Предложение о посредничестве было рассчитано специально на французов. Дальнейшие переговоры между Вераком и Паниным убедили первого в том, что «условия будут благоприятны для американцев». Верженну не стоило беспокоиться, что этот план может оказаться частью британской интриги, затеянной с целью посеять раздор между Францией и ее союзником, как тот подозревал одно время. «Он выказал, — писал Верак Верженну, — слишком сильную склонность к американцам и слишком сильное недовольство Англией и мсье Харрисом… Если я могу судить по всему тому, что граф Панин говорил мне в разное время, и в особенности в самых последних беседах, то у меня имеются основания полагать, что втайне Россия выступает за независимость американцев»^{779}.

Верженна предложение заинтриговало. Заключенный им с американцами договор обязал Францию продолжать войну с Великобританией до тех пор, пока Америка не получит независимость. Но война тянулась без каких бы то ни было видимых успехов, финансы Франции находились в плачевном состоянии, а Испания за спиной Франции вела переговоры с Британией о мире. Еще в декабре 1778 года министр иностранных дел Франции заявил, что заинтересован в предложенном испанцами долгосрочном перемирии в Северной Америке по образцу Антверпенского перемирия 1609 года, если британцы согласятся вывести войска из Северной Америки^{780}. Но программа Панина, предусматривавшая консультации с американцами относительно их будущего, была предпочтительнее, чем испанское предложение, предусматривающее status quo, при котором большая часть американской территории, включая город Нью-Йорк, осталась бы в руках британцев. К тому же с течением времени Верженн все больше верил в добрые намерения русского министра иностранных дел и его двора. Если посредником выступит Панин, то в окончательном мирном договоре наверняка будут обеспечены принципы вооруженного нейтралитета^{781}. Таким образом, российское посредничество, по-видимому, могло разрубить гордиев узел (как назвал Верженн вопрос независимости Америки), даже если некоторые колонии решат сохранить связь с Великобританией. Это будет удобно для Франции, почетно для Великобритании и благоприятно для американцев, которым будет позволено, таким образом, самим решить свое будущее[275].

Как только тайные англо-испанские переговоры были оставлены, Испания тоже высказала пожелание стать посредником. Да и Континентальный конгресс не являлся препятствием. В октябре

1780 года, как запоздалый ответ на предложение Испании выступить посредником, принцип долгосрочного перемирия был одобрен при условии, что его обязательным итогом станет независимость. И в мае 1781 года по настоянию французского посланника особый комитет согласился на посредничество нейтральной стороны и на перемирие — опять же, если результатом будет независимость^{782}.[276] Только с победой при Йорктауне в октябре 1781 года[277] колонии почувствовали силу потребовать немедленной и полной независимости.

Рвение Верженна в отношении посредничества основывалось на предположении, что Россия одна выступит посредником. Французский посол в Петербурге уже получил приказ удерживать венский двор от участия, так как Верженн мало доверял Иосифу И, в особенности после того, как он в конце 1780 года после смерти матери унаследовал единоличную власть над Австрией^{783}. Панин, австрофоб, к этому требованию отнесся с сочувствием. И Панина и Верженна, однако, перехитрил английский кабинет, который, ухватившись за insinuation verbale[278], сделанный Лондону русским посланником в декабре 1780 года, не только согласился на российское посредничество, но также решил привлечь в качестве еще одного посредника и Австрию. Этим маневром Лондон пытался уменьшить влияние России — и в особенности Панина — в переговорах. У англичан была и другая линия: Харрис и Потемкин явно разрабатывали предварительное соглашение, по которому остров Менорка будет передан России, если посредничество последней окажется в интересах англичан^{784}. И, наконец, Великобритания была готова объявить войну голландцам, чтобы не дать им найти защиту в вооруженном нейтралитете. По этим причинам было решено, что лучше потакать России и попросить ее выступить посредником. Если переговоры пойдут плохо, если обмен Менорки не удастся и если Иосиф II окажется бесполезен, посредничество всегда можно разрушить, отказавшись от переговоров с американцами.

Именно так и произошло. Когда Петербург предложил заключить перемирие в Америке на время мирной конференции, на которой будут договариваться все стороны, ответ британцев был немедленным и негативным: «Прекращение военных действий в Северной Америке раньше, чем колонии вернуться к подданству, совершенно невозможно, и не может также входить в намерения посредников, поскольку они знают, что Король никогда не потерпит вмешательства никакого государства между Собой и Его мятежными подданными»^{785}.

Несмотря на ожидаемые возражения британцев, Панин не оставлял надежду урегулировать англо-американский конфликт. «Граф Панин всегда держится своей идеи советоваться с самими американцами и сделать их властителями свой судьбы», — докладывал французский посланник в январе 1781 года^{786}.[279] Британия объявила предварительное условие для переговоров: французы должны порвать все связи с американцами и оставить Северную Америку. Но Панин и слышать не хотел о таком жестком условии. Он сообщил австрийскому посланнику, что «оставить Америку превосходству и мести Англии было бы против достоинства христианской державы». Лучшим способом примирить различные требования «было бы изолировать посредством перемирия, и другими приемами, о которых можно договориться, каждую провинцию Америки от всякого открытого и скрытого влияния, от Франции, а так же Англии, чтобы дать каждой из провинций полную свободу заявить о своем предпочтении, будь то зависимость, будь то независимость, без боязни последствий какой-либо обиды». Их окончательное решение «может быть объявлено должным образом государствам-посредникам представителями»^{787}. Те же настроения были повторены австрийскому посланнику и в беседе, состоявшейся позднее. На этот раз Панин добавил, что на время перемирия необходимо лишить Континентальный конгресс всякой власти и влияния, «чтобы таким образом устранить возражение Англии, которая по-прежнему постоянно утверждает, что несколько провинций сильнее недовольны тираническим угнетением Конгресса и жалуются на это новое иго больше, чем когда-либо раньше при прежней власти метрополии». Некоторые колонии, снова отметил Панин, вполне могут решить остаться под британской властью^{788}. Предложения о посредничестве двух дворов, руководствовавшихся указаниями Панина, были названы «Заговор о разделении Америки»^{789}. Но они были лучше, чем первоначальная испанская схема с перемирием и status quo в Северной Америке (предложенная, когда Испания еще была союзницей Франции), так как они позволили бы американцам самим решать свою судьбу; и если бы голосование было проведено честно, это вполне могло привести к независимости всех тринадцати штатов. Учитывая военную ситуацию в то время, которая подробно освещалась российской прессой, эти предложения о посредничестве можно считать очень даже справедливыми в отношении американских колоний. Как раз понимание этого, а также желание выпутать Францию из якобы бесполезной войны и заставляло Верженна с таким рвением относиться к инициативе Панина. И как раз то же самое понимание принуждало Англию — как оказалось, проявившую недальновидность, — отвергать попытки распутать американский гордиев узел. Затем, когда в 1781 году в Йорктауне сдался Корнуоллис[280], роли поменялись. Теперь американцы могли требовать не меньше, чем полную независимость, и британцам придется после полного разгрома спасать, что можно. Но когда вести о Йорктауне дошли до российской столицы, Панин уже был не у власти.

Взгляд Никиты Панина на международные дела был характерен для неэкспансионистски настроенной части российского дворянства — называемой иногда «консервативная оппозиция», — сконцентрировавшейся вокруг Панина и великого князя Павла Петровича[281]. Эта группировка противилась агрессивной внешней политике, в особенности направленной против турок, опасаясь, что война может отвлечь внимание от насущной задачи упорядочения внутреннего управления в Российской империи. Сам Панин был против первого раздела Польши; он советовал императрице в 1772 году, в самый разгар Русско-турецкой войны, заключить с турками мир, довольствуясь минимальными территориальными приобретениями; и после успешного завершения войны он отказался требовать от Порты четкого соблюдения условий договора, опасаясь возобновления конфликта. Длительный мир, не требующее больших расходов расширение территории — вот средства Панина для возвращения внутреннего порядка и экономического процветания^{790}.[282] Как мы видели, Панин делал все, что мог, чтобы остановить Войну за независимость в Америке.

В конце 70-х годов, однако, влияние Панина начало ослабевать. Императрица стала все больше и больше прислушиваться к советам князя Г.А. Потемкина, своего прежнего фаворита, и А.А. Безбородко, своего самого преданного секретаря; оба выступали за более агрессивную политику на юге. «Северная система», и в особенности союз с Пруссией, были помехой, поскольку Фридрих II не только дал понять, что не одобрит нападения на оставшиеся в Европе турецкие владения, но и фактически предложил заключить прусско-русско-турецкий союз (1779) для сохранения status quo в Южной и Восточной Европе. (Этот проект одобрил Панин, но не императрица.) Дружеский визит Иосифа II в Россию в июне

1780 года, за которым последовала кончина Марии Терезии в ноябре того же года, предоставил императрице и ее новым советникам возможность, которую они искали. Еще до конца года ответственным за переговоры с иностранными государствами был поставлен Безбородко. И союз с Австрией был заключен весной

1781 года, как раз когда Панин покинул столицу и ушел в длительный отпуск^{791}. Хотя «Северная система» и союз с Пруссией номинально по-прежнему являлись основой российской политики, Екатерина II добилась от Иосифа II одобрения «греческого проекта» — плана раздела оставшихся турецких владений в Европе между двумя союзниками.^{792},[283] Первым, и для России самым важным, шагом проекта стала аннексия Крыма и прилегающей территории[284].

Поскольку в будущем могла пригодиться морская держава, то императрица начала искать дружбы с Британией, надеясь, что плохое впечатление, оставшееся от вооруженного нейтралитета, сотрется. Чтобы потворствовать британцам, Россия была вынуждена как никогда раньше быть осторожной с американцами.

Как раз в этот момент в Петербурге появился Фрэнсис Дейна. Возлагая надежды на Панина и вооруженный нейтралитет, Континентальный конгресс дал задание посланнику заручиться помощью России в борьбе с Великобританией. Прибыв в августе

1781 года в российскую столицу, Дейна в первом же письме домой писал: «Мне сказали, что граф Панин вскоре вернется ко двору и что из всех министров Ее Величества он благожелательнее расположен к Соединенным Штатам»^{793}. То, что Панин был расположен благожелательно, это правда; но неправда то, что он вскоре должен был вернуться ко двору. В сентябре Панина отстранили от дел и его обязанности распределили между Потемкиным, Безбородко и вице-канцлером Иваном Андреевичем Остерманом, мало значившим как чиновник[285]. Эти трое, и в особенности Потемкин, к цели американцев не питали никакого сочувствия[286]. Таким образом, Дейна в своем гостиничном номере в Петербурге просидел два года почти в полной изоляции. В какой-то момент он заказал у Джона Адамса в Гааге миниатюру Джорджа Вашингтона. Портрет, посланный русской дипломатической почтой благодаря любезности Д.А. Голицына, был возвращен в Соединенные Провинции со следующим предупреждением: «Поскольку данное лицо неизвестно ни Ее Императорскому Величеству, ни Ее министерству, Ее Величество велит этот портрет вернуть лицу, передавшему его курьеру… Ее Величество изволит, чтобы ни Ваше Сиятельство, ни господин Морков впредь не брали ни для американцев, ни у американцев никаких писем или пакетов для курьерской пересылки; ибо, кроме причин, изложенных в моем письме от 10 мая [наставлявшее посланников не признавать Джона Адамса], не приемлемо доставлять их лицам, о которых министерство Ее Величества не знает ни где они, ни зачем они здесь»^{794}. Императрица прекрасно знала о миссии Дейны, так как ее предупреждали и французский, и британский послы и ей передали от Дейны две подробные записки о взаимной торговле. В результате более примирительной, пробританской политики России Дейна мог иметь дело только с тремя официальными лицами. Максиму Максимовичу Алопеусу, одному из бывших секретарей Панина, был обещан пост американского консула в Петербурге, как только Россия официально признает Соединенные Штаты; он представил Дейну Петру Васильевичу Бакунину[287], другому бывшему секретарю Панина и члену Коллегии иностранных дел; Бакунин, в свою очередь, получил 50 фунтов «для передачи официальных бумаг» вице-канцлеру Остерману^{795}. Но усилия оказались напрасны. Дейне в недвусмысленных выражениях дали понять, что примут его только после того, как Британия признает независимость Америки. И никаких письменных сообщений ему не посылалось, чтобы не обидеть Великобританию^{796}. Миссия Дейны, деликатная, если не ошибочная с самого начала, оказалась одной из самых бесполезных за период Войны за независимость.

Благодаря переориентации российского правительства и последовавшего изменения внешнеполитических задач проект Панина по прекращению войны в Америке и, как следствие этого, прекращению войны вообще был оставлен. Поэтому французский посол через полтора года после отправленного им сообщения, выражавшего поддержку стараниям Панина положить войне конец, отметил, что теперь Россия прочно связана с Австрией, обхаживает Англию и потеряла всякий интерес к посредничеству^{797}. Когда Верак пожаловался на изменение ситуации, его упрекнули, заявив, что теперь Россию интересует Крым, а не независимость Америки^{798}. Действительно, как только в 1782 году восстали крымские татары, России понадобилось, чтобы европейские державы были заняты в других местах, а не в восточном Средиземноморье. Как заметил Безбородко: «…авось либо они подняли бы голову вверх, продлили войну и дали нам время, простяся с ними, несколько управиться с Татарами и Турками, кои нам больше в меру и к месту»^{799}. Таким образом, хотя императрица и не слишком заботилась об окончании войны, ей хотелось уравновесить обе стороны так, чтобы ни та, ни другая не могла вклиниться между русскими и турками. Для этого она старалась, чтобы Англия не была побеждена, для чего лишала Францию союзников. Когда в декабре 1780 года англичане объявили войну голландцам[288] с целью не дать им воспользоваться выгодами вооруженного нейтралитета, императрица сделала все, чтобы англичане и голландцы заключили между собой сепаратный мир, несмотря на сопротивление Панина^{800}. Осенью 1781 года она направила особого посла в Гаагу, еще более пробритански настроенного, чем Голицын, с полномочиями вести переговоры между воюющими сторонами^{801}. Еще до того как Аркадий Иванович Морков, ее посол для специальных поручений, прибыл на место своего назначения, он получил дополнительное и очень деликатное задание. Пол Уентуорт, британский тайный агент, был послан в Соединенные Провинции, чтобы выведать возможность сепаратного мира. Голицын уже проинформировал императрицу, что Джон Адамс тоже находится там в качестве американского представителя с полномочиями договариваться о мире. Императрица воспользовалась присутствием этих двух дипломатов и велела посланнику донести до знаменитого Уентуорта, как сильно желают здесь того, чтобы его теперешнее присутствие в одном месте с американским эмиссаром Адамсом позволило заключить прямое соглашение между Англией и американскими колониями, которые от нее отделяются^{802}. Следует заметить, что речь шла именно о сепаратном мире; об общем посредничестве с целью прекращения войны вообще не упоминалось.

Хотя сепаратный мир заключен не был, эти маневры императрицы важны, так как показывают, на что она была готова пойти, чтобы уравнять возможности сторон в войне; она совершенно игнорировала общее посредничество (в котором она официально являлась одним из участников) и даже не соизволила назначить для переговоров особого посланника. Какое-то время своими действиями она озадачивала других монархов.

Когда наконец до Петербурга дошло известие о том, что всеобщий мир — цель, к которой так долго стремился Панин, — был на время достигнут, то императрица пришла в ярость. Согласно Харрису, «императрица сожалеет, что наши переговоры удались, и чтобы не упоминать об этой теме никому из посланников иностранных государств, появляется на людях как можно реже, в противоположность своему обычаю во время карнавала[289]»^{803}.[290] Верак тоже отметил странное поведение Екатерины II, а также Потемкина и Безбородко. Лишь великий князь Павел Петрович, бывший воспитанник Панина, нашел повод поздравить посла^{804}.[291] Потемкин пожаловался прусскому послу на то, что западные державы теперь смогут вмешаться в планы России^{805}. Императрица, Потемкин и Безбородко вполне могли демонстрировать недовольство; в результате завершения Войны за независимость Америки они были вынуждены отложить на неопределенный срок «греческий проект» и хорошо поразмышлять, можно ли вообще аннексировать Крым без постороннего вмешательства[292].^{806}

Как мы видели, на ранних этапах Американской революции российская внешняя политика, курс которой определял Никита Панин, не была направлена против обретения северо-американскими штатами независимости и даже пыталась способствовать ее достижению через посредничество. Но «Северная система» Панина и его пассивная внешняя политика получили дурную славу. Советники, которых императрица выбрала на замену Панину, в особенности Потемкин и Безбородко, сходились в том, что Россия и Австрия разделят Турецкую империю. Чтобы это осуществить, необходимо было, чтобы остальная Европа была отвлечена на что-то другое. Для императрицы, чьим девизом было: «Вся политика заключается в трех словах: обстоятельство, предположение, случайность»^{807}, Война за независимость Северной Америки стала идеальным обстоятельством. Панинским посредничеством, нацеленным на общее прекращение войны, его преемники стали всячески манипулировать, чтобы продлить войну[293]. Это не означает, что в новой политике не оставалось места для поддержки стремления Америки к независимости. Если бы можно было заключить сепаратный мир между Англией и Америкой, то у Англии было бы намного больше шансов продолжать противоборство с Францией и Испанией. Но это должен был быть сепаратный мир, а не прелюдия к всеобщему урегулированию[294].

Вот здесь и расходилась программа Панина с программой императрицы, разработанной ею в самом начале второй половины ее царствования. Предпосылкой существования «Северной системы» был мир и поддержание status quo, а новые экспансионистские планы Екатерины II, принятые в конце 1780 и начале 1781 года, требовали скорее военного равновесия, чем всеобщего мира. Разница в отношении к американцам при Панине и после его падения отражает эту перемену в российской внешней политике.

Американская дипломатия и переговоры о торговле с Россией, 1780–1783 годы

Самой неудачной миссией американской дипломатии во время Войны за независимость была миссия Дейны 1781—1783 годов в Санкт-Петербурге. Два года Фрэнсис Дейна, направленный Конгрессом заключить договоры о дружбе и торговле, жил при русском дворе, непризнанный и нежеланный. Два года он страдал и терпел, ожидая официального признания. Он так и покинул российскую столицу, не имея ни малейшего понятия о том, почему его миссия оказалась столь безрезультатной.

Глядя из современности, историки обычно находят гладкие, но неубедительные причины неудач Дейны. Из наиболее часто предлагаемых — неприязнь российской правительницы к американским революционерам^{808}, сложная будуарная политика, в которой Дейну обошел более гибкий английский посол^{809}, и то, что французский посол не оказал Дейне дипломатическую помощь[295]. Ни одно из объяснений не выдерживает исторической критики, поскольку, как мы далее увидим, Екатерина II не имела идеологической неприязни к американцам, будуарная политика была всего лишь любопытной, но не слишком важной стороной придворной жизни, а французский посол в действительности сделал все возможное, чтобы помочь миссии. В чем же тогда причина неудачи? Найти ее можно в противоречии основных целей двух государств. Россия, которая начиная с XVII века очень много заимствовала у Запада, чтобы с ним конкурировать, считала себя неотъемлемой частью системы политического равновесия в Европе. И в качестве таковой она в союзе с Пруссией в первую половину царствования Екатерины преследовала традиционные цели в Польше, а затем в 1781 году заключила с Австрией союз против Османской империи^{810}. В обоих случаях союз заключался в расчете на непосредственную военную помощь, которую можно было ожидать от второго участника.

Что касается Соединенных Штатов, они не имели возможности оказывать существенную военную поддержку потенциальным союзникам. Но этот внешне очевидный недостаток считался ничтожным по сравнению с тем, что могли предложить бывшие британские колонии — торговлю с ними. Колонисты предлагали другим странам революционную систему свободного обмена товарами — основу всеобщего мира и процветания. Эта система основывалась на посылке, что каждое государство самой природой приспособлено производить определенные товары, которые можно обменивать на те товары, которые это государство производить не приспособлено. Каждая страна, независимо от ее военной мощи, имеет в международном сообществе надежное положение, обеспеченное самой природой. Такая концепция предполагала, что свобода торговли находится в согласии с естественным законом вселенной; и утверждение этой свободы возвестит о наступлении эры дружбы и сотрудничества народов. Свободная торговля, если говорить коротко, должна была упразднить устаревший принцип политики силы.

Такому взгляду сопутствовало презрительное отношение y. ancien régime («старому порядку») и его традиционным дипломатическим моделям. Соперничество между странами, блоки государств и меркантилизм были объявлены противоестественными — коростой на гражданском обществе, мешающей продвижению к всеобщему счастью. Соединенные Штаты заявляли, что не хотят иметь ничего общего с этими порочными традициями и будут поддерживать естественную гармонию интересов; политика их будет не тайной, а открытой; они будут обращаться к коммерческому эгоизму народов — если надо, то через голову существующих правительств, — чтобы привлечь их на свою сторону. А заодно эта «новая дипломатия» поспособствует разрушению британской торговой империи и обретению Америкой независимости^{811}.

Попытка американцев применить эти посылки в деле с Россией, а также те сложные факторы, которые определили реакцию России, еще не становились предметом исторического исследования. В частности, важно выяснить, каковы все-таки были возможности для торговых отношений и, что более важно, какими виделись эти возможности тому и другому государству.

Россия стала одной из первых стран, привлекших внимание колонистов в качестве потенциальной союзницы, — еще до подписания Декларации независимости шли разговоры о том, чтобы послать в Петербург представителя^{812}. К надежде на то, что Россия может предоставить ценную помощь, примешивалось опасение, что эта помощь может быть предоставлена британцам. Тревога по этому вопросу появилась в начале 1780 года, когда Россия провозгласила Декларацию о вооруженном нейтралитете. Декларация, про которую наивно решили, что она направлена против действий военного флота Великобритании, основывалась на концепции «нейтральное судно — нейтральные товары» и включала положение о том, что нейтральные торговые корабли могут свободно ходить у берегов воюющих держав, а также узкое определение контрабанды и точное определение того, какой порт считается блокированным. Иными словами, это были те же принципы, что содержались в образце «Плана договоров», который составили колонисты в 1776 году, а также в коммерческой части франко-американского союзного договора 1778 года. Находящимся в тяжелом положении повстанцам показалось, что Екатерина II выступила защитницей свободной торговли и противницей гегемонии Британии на море.

Реакция американских представителей за рубежом на декларацию была единодушной. Встав на защиту торгового судоходства нейтральных стран, императрица поддержала независимость Америки. Бенджамин Франклин[296] воодушевленно писал: «Великим событием этого года в Европе явилось предложение Россией вооруженного нейтралитета для защиты свободы торговли»^{813}. Те же чувства испытывал Джон Адамс[297]: «Они [британцы] все повторяют слово “нейтралитет”, “нейтралитет”, но это столь решительная мера против них, словно объявление войны; или даже сильнее»^{814}. Адамс решил, что в Петербурге соберется Конгресс нейтральных держав и что одним из первых дел этого конгресса станет признание независимости Америки. Соединенные Штаты, заключил Адамс, должны иметь посла при российском дворе^{815}.

Известия о Декларации о вооруженном нейтралитете достигли берегов Северной Америки летом 1780 года. Вскоре появились рекомендации послать представителя в российскую столицу, что вызвало цепь событий, результатом которых стало назначение посла при дворе Екатерины II. Первым шагом в этом направлении явилась формальная приверженность принципам Декларации о вооруженном нейтралитете; командирам военных судов были отданы приказы соблюдать эти принципы, а посланникам за рубежом отправили инструкции подписать документы о вступлении в Лигу [нейтральных государств], если будет позволено^{816}. Адамс и Артур Ли[298], советовали направить в Россию посланника, и на эту роль был выбран Дейна, которого предпочли Александру Гамильтону[299] и самому Ли^{817}.

Заявленной целью миссии было «добиться от Ее Императорского Величества покровительства и поддержки суверенитета и независимости Соединенных Штатов и положить основу для доброго взаимопонимания и дружеских отношений между подданными Ее Императорского Величества и гражданами Соединенных Штатов во благо обеих стран». Конгресс наделил нового посланника полномочиями подписать документы о вступлении в Лигу вооруженного нейтралитета, заключать сепаратные договоры с любой нейтральной державой для защиты торговли и предложить заключить договор о дружбе и торговле на основе «принципов равенства и взаимности». Среди инструкций, данных Дейне, особого внимания заслуживают несколько: поддерживать связь с Адамсом, Франклином и французским посланником в Петербурге[300] и прислушиваться к их советам; просить последнего разузнать об отношении Екатерины II к Соединенным Штатам и, если отношение окажется положительным, официально объявить императрице о себе и своей миссии. Конгресс проявил полное непонимание целей Лиги вооруженного нейтралитета, заявив, что «ведущим и главным пунктом» является допущение Соединенных Штатов в качестве «стороны в конвенции морских держав, поддерживающей свободу торговли. Данное соглашение, в котором императрица сильно заинтересована и благодаря которому она так прославилась, обеспечит то, что вас примут благосклонно, что мы тем более ожидаем, так как она публично призвала воюющие державы присоединиться к нему»^{818}. Но хотя императрица и предложила воюющим державам признать принципы вооруженного нейтралитета, она вовсе не приглашала их вступить в саму Лигу. И действительно, что делать воюющей стороне в нейтральной лиге?

На первый взгляд может показаться странным, что для этой деликатной задачи избрали такого малоизвестного человека, как Дейна, однако этому есть несколько объяснений. Антигалликанцы[301], в числе которых были родственники Адамса, многочисленные Ли из Вирджинии и Джеймс Лавелл[302], взяли в конце 1770-х годов верх в Конгрессе. Они были убеждены, что Франция — с молчаливой поддержки американского представителя в Версале Бенджамина Франклина — пытается сохранить американские колонии в дипломатическом подчинении, чтобы ей не пришлось делить американский рынок с вновь пришедшими. Довод был таким: вот если бы бывшие колонисты сообщили европейским нейтральным странам о том, какие торговые выгоды даст независимость Америки, то эти страны ринулись бы на помощь Америке и тем самым уничтожили бы монополию Франции. Так что американские посланники колесили по Европе, безуспешно пытаясь найти союзников. Кроме того, что Дейна был антигалликанцем, хотя и не таким явным, как представители семьи Ли, он имел еще один довод в свою пользу: когда настало время выбирать, кого назначить посланником в Россию, этот тихий юрист из Массачусетса уже находился в Европе — выполнял функции секретаря Джона Адамса, и ему не надо было совершать опасное путешествие через Атлантику^{819}. Но ни Дейна, ни Континентальный конгресс не знали, что неофициальный посланник уже прибыл в Петербург.

Стивен Сейр, искатель приключений с Лонг-Айленда, получивший образование в Колледже Нью-Джерси, в 1773 году в Лондоне был нанят на работу торговцем из колоний Деннисом Дебердтом. Сейр, который интересовался равно и торговлей и политикой, на волне движения Джона Уилкса[303] был избран в 1773 году шерифом Лондона — свидетельство того, как заметил один из современников, «до чего в Лондоне может дойти невежество и бесстыдство»^{820}. После этого Сейр боролся за место в парламенте, проиграл и заявил о фальсификации выборов. Дальше было хуже. Осенью 1775 года, когда политическое напряжение в столице нарастало, бывшего шерифа вдруг арестовали, обвинили в государственной измене и увезли в Тауэр. Поскольку его друг Артур Ли служил юристом, Сейра вскоре выпустили. Но долго наслаждаться свободой ему не пришлось: организованное им финансовое предприятие обанкротилось, и Сейр оказался в долговой тюрьме.

Из заключения Сейр вышел в феврале 1777 года с сильным желанием восстановить свое состояние и одновременно послужить на пользу отечеству. Преследуя эти цели, он провел следующие шесть лет в столицах разных европейских стран, зачастую выдавая себя за представителя Континентального конгресса. В Берлине во время переговоров о торговом соглашении британский посол похитил у Сейра и Артура Ли — первый служил секретарем второго — официальные бумаги. Ли огорчился, поссорился со своим секретарем и вернулся в Париж. Сейр остался, чтобы попытаться убедить Фридриха Великого приобрести нейтральный порт в Вест-Индии для торговли с Соединенными Штатами, но попытка не удалась^{821}. Похожий план устройства нейтрального порта, на острове Синт-Эстатиус[304] либо на острове Сент-Томас[305], он представил в Копенгагене графу Андреасу Петеру Бернсторфу[306], министру иностранных дел Дании. И этот план тоже не имел успеха^{822}. Переговоры со шведским королем Густавом III на бале-маскараде в Стокгольме также не принесли желаемых результатов^{823}. В Амстердаме неустрашимый Сейр заручился поддержкой группы купцов, и они предоставили кредит для постройки судна, которое должно было совершать рейсы между Амстердамом и Америкой через Вест-Индию. Как раз когда Сейр собирался отправиться на этом судне в первый рейс, до Нидерландов дошли известия о провозглашении Декларации о вооруженном нейтралитете. Сейр изменил план поездки так, чтобы он включал Петербург^{824}.

Еще задолго до Декларации этот непоседливый коммерсант раскрыл сочувствующей публике, и заодно британскому шпиону, некоторые из своих избранных замыслов. В частности, Сейр говорил «серьезно о том, чтобы поехать в Санкт-Петербург и покорить императрицу, которая любит, по его словам, симпатичных мужчин и может заинтересоваться галантным кавалером из Америки»^{825}. Когда Сейр жил в Копенгагене и Стокгольме, он обнаружил, что северные нейтральные страны ожидали инициативы в морских делах от российской императрицы^{826}. Декларация о вооруженном нейтралитете решила этот вопрос.

Первое упоминание о пребывании Сейра в России мы находим в послании Джеймса Харриса, британского посла в Петербурге, от 17 апреля 1780 года: «Неделю назад прибыл сюда один англичанин по имени Смит. Его язык, образ жизни и поведение вызывают сильное подозрение, что он либо американец, либо агент бунтовщиков»^{827}. Ни вымышленное имя, ни то, что Сейр выдавал себя за жителя Подветренных Антильских островов, не ввели Харриса в заблуждение, и благодаря его наблюдениям мы можем проследить за деятельностью Сейра в России.

Харрис оставил записи о нескольких тщетных попытках американца получить одобрение проекта устройства русской колонии на некоем плодородном необитаемом острове рядом с Суринамом, через которую российские суда доставляли бы, минуя британскую блокаду североамериканского континента, пеньку и парусину. В обмен на эти товары для флота американцы поставляли бы рис и индиго или организовали бы трехстороннюю торговлю и поставляли бы сахар, хлопок и кофе из Вест-Индии. Согласно записям Харриса, настойчивые предложения Сейра поддерживал министр-резидент Нидерландов Ван Бринен, который также предоставлял и финансовую помощь. Ван Бринен якобы передал предложение Александру Романовичу Воронцову, президенту Коммерц-коллегии. Последний вручил это предложение императрице, которая, как пишет Харрис, «отвергла его с презрением и омерзением». «До тех пор, пока я не увижу здесь свежих и прежде невиданных экстравагантных выходок, не думаю, что его нелепый план достоин даже минуты внимания»^{828}.[307]

Когда герцогиня Кингстонская[308] — процесс о ее двоемужестве [двойном браке] несколько лет до того делил заголовки лондонских газет с процессом по делу об измене Сейра — отказалась предоставить ссуду, американец объявил о своем намерении покинуть Россию^{829}. Но через несколько дней пришло благоприятное известие. В указе Коммерц-коллегии императрица более ясно выразила свое намерение защитить российских купцов в открытом море: хотя контрабанда терпеться не будет, все другие товары, кому бы они ни принадлежали, даже если они принадлежат подданным той или иной воюющей стороны, могут свободно перевозиться на российских судах и будут пользоваться вместе с товарами российских подданных защитой российского флага. Сейр сразу ухватился за этот новый указ — он, похоже, не удосужился прочитать другой пункт, в котором говорилось, что купцам Российской империи строго запрещается позволять иностранцам водить суда или вести торговлю от их имени^{830}.

Заручившись поддержкой гусарского подполковника и бывшего адъютанта начальника Адмиралтейства по фамилии Арсеньев, Сейр получил разрешение Адмиралтейства построить на берегу Невы верфь на территории, арендованной у одного пивовара. Компания под названием «Арсеньев и Смит» приступила к строительству большого судна, но, едва началась работа, загадочный пожар уничтожил все. Сейр немедленно обвинил англичан^{831}. Харрис в официальном письменном заявлении, переданном императрице через фаворита Потемкина, опровергал обвинения Сейра; императрица ответила, что она не собирается снисходить до того, чтобы реагировать на обвинения американца^{832}.[309] Непоколебимые «Арсеньев и Смит» заложили еще два судна, на этот раз с помощью русского плотника, который, следуя примеру Петра Великого, пять лет провел на верфи в Дептфорде^{833}.

Хотя Харрис считал, что эти суда из-за их размеров не сумеют спустить на воду, императрица решила положиться на более конкретные меры. Она предупредила Арсеньева, что если следствие выявит, что он связан с Сейром, то суда не будут пользоваться защитой российского флага^{834}. Императрица предупредила также своего генерал-губернатора в Архангельске Алексея Петровича Мельгунова о том, что один англичанин из того города написал Франклину, будто он строит в этом городе судно для американцев. «Вы сами заключить можете, что кроме недозволенного пособия из земель наших помянутым колониям, возставшим против короны своея, могут таковыя суда обращаемы быть для каперства в Северном море против торговаго нашего и других дружественных нам дворов плавания»^{835}. Этим неназванным по имени «англичанином», на которого ссылалась императрица, был, несомненно, Сейр, посещавший до этого Архангельск и имевший обширную — правда, одностороннюю — переписку с Франклином. Работа над судами в Петербурге продолжалась, но спущены они были осенью 1782 года от имени одного Арсеньева и занимались только перевозкой сусла и пеньки между российской столицей и Брестом^{836}. То, что императрица не допустит никакой торговли между Россией и Америкой, чтобы не рисковать ухудшением и без того натянутых отношений с Великобританией, также является темой написанного Адамсом мелодраматического рассказа о возвращении Сейра в Амстердам в декабре 1781 года:

Так что грандиозные планы Сейра рухнули. Унижение усугублялось еще и тем, что его отъезд из России совпал с приездом Дейны, «который и двух слов не знал по-французски и очень мало знал мир», но имел завидный статус посланника в Санкт-Петербурге^{837}.

Вернемся назад, чтобы проследить, как развивалась миссия Дейны далее. Подтверждающие полномочия документы и официальные инструкции от Конгресса прибыли в Европу только в марте 1781 года. Согласно имеющимся у него указаниям, Дейна проконсультировался с Франклином, который попытался, безуспешно, отговорить Дейну от его миссии. Также следуя инструкциям, энергичный американец встретился с министром иностранных дел Франции Верженном, который, как он знал, был противником «народной дипломатии» (militia diplomacy). Несмотря на явные обоюдные опасения, встреча прошла относительно мирно. Дейна не отреагировал на совет, данный ранее Франклином, предъявить для рассмотрения свои верительные грамоты вначале князю Дмитрию Алексеевичу Голицыну, русскому послу в Гааге[311], со словами, что «некий джентльмен, в той стране приезжий, написал оттуда [из России], что некие высокопоставленные лица — не могу сказать, связаны ли они вообще со двором или нет — выразили желание, чтобы из Америки туда был послан кто-нибудь, способный передать сведения о состоянии наших дел». Неназванной третьей стороной явно был Сейр, который хотел, чтобы его назначили посланником. В ответ на высказанное вполне обоснованное опасение, что императрица как посредница может быть поставлена в неловкое положение присутствием американского посланника, Дейна ответил, что он поедет как частное лицо и заявит о своей официальной цели, только когда российский двор ясно даст понять, что официальные отношения допустимы. Это последнее заверение явно смягчило министра иностранных дел, который после этого уже не был противником миссии^{838}.

Получив частичное одобрение от Франклина и Верженна, Дейна направился в Голландию, где его миссию благословил Адамс. «Америка, мой любезный, слишком долго молчала в Европе. Ее дело — это дело всех стран и всех народов; и оно не нуждается ни в чем, кроме того, чтобы его разъяснили и одобрили», — заявил бывший наставник Дейны^{839}. Новоиспеченный дипломат поддался внушению и стал собираться в Петербург, не открыв своей цели Голицыну, и высказал такое же оптимистичное мнение: «Морским державам нужны лишь добрые вести, чтобы убедиться, что у них есть реальная выгода завести самые тесные связи с нашей страной, и как можно скорее»^{840}.

С самого начала миссия Дейны была обречена на неудачу. Проблемой был уже сам язык: Дейна не говорил по-французски, а французский посол в России Верак не говорил по-английски. Что еще важнее, Дейна, как антигалликанец, с очень большим подозрением относился к французской внешней политике и к тем, кто ею занимался, и был решительно настроен действовать в российской столице по-своему. Несмотря на совет Верака быть осторожным и не компрометировать ни себя, ни свою страну, Дейна забыл или пренебрег данным Верженну обещанием выступать под видом частного лица — сразу вообразил себя будущим официальным послом при дворе в Санкт-Петербурге. «Мне кажется, — писал он Вераку, — что это предательство чести и достоинства Соединенных Штатов: уединиться в гостинице и даже не попытаться вступить в политическую жизнь»^{841}. Неуместный оптимизм Дейны происходил тогда из неверного толкования того, как императрица видела свою роль посредницы. Дейна принял желание Екатерины II выступить посредницей между воюющими сторонами за желание признать если не независимость, то хотя бы существование Соединенных Штатов. Верак пытался объяснить, что, хотя императорский двор и выступает посредником между Великобританией, Францией и Испанией, британцы должны договориться со своими колониями «без вмешательства какой-либо другой из воюющих сторон, и даже одного из двух императорских дворов, если только не будет официальной просьбы о посредничестве и согласия на этот счет»^{842}. Это было далеко от молчаливого признания. Однако сделанное Вераком различие между императорским посредничеством и неофициальными переговорами, которые должны проводиться одновременно, Дейна рассматривал как «просто вводящие в заблуждение названия и образцы того коварства, без которого никак не может обойтись европейская политика»^{843}. Дейна не собирался вводить кого-либо в заблуждение. «Соединенные Штаты верят в то, что справедливость их дела и правильность их намерения откроет им дорогу к симпатиям монархов Европы. Они не будут делать никому из них ни злых, ни бесчестных предложений, а лишь такие, какие, по их убеждению, будут существенно способствовать большой выгоде и благополучию всех», — самоуверенно объяснил Дейна терпеливому французскому послу^{844}. Дейна, адвокат из Новой Англии, отстаивал свои моральные принципы перед практичным дипломатом, прекрасно понимающим, что вышедшее из-под пера юриста изложение дела вряд ли как-нибудь повлияет на решения русского двора.

По ряду причин — необходимость императрицы-посредницы сохранять свой нейтралитет, коммерческие соображения, дипломатическое давление Великобритании и желание угодить британцам, чья помощь может понадобиться, — императрица и думать не могла публично признать Дейну. Французский посол ясно это понимал. Американский же посланник не понимал совершенно, несмотря на объяснения Верака и Сейра. Ничто не могло убедить его в том, что о дипломатическом признании не может быть и речи. Он писал: «Если бы я и мой корреспондент [Верак] думали, что Ее Императорское Величество приняли стратегию, упомянутую им в письме ко мне… а именно “не признавать независимости Соединенных Штатов, пока Британия сама этого не сделала”, я бы вскоре закончил бы дела и покинул бы двор»^{845}. В свете его последующего опыта это был бы самый разумный поступок.

То, что Соединенным Штатам недостойно прибегать к традиционным дипломатическим приемам, чтобы добиться аудиенции при европейском дворе, было одним из основных принципов антигалликанцев. Американские дипломаты должны были просто являться ко двору, излагать содержание тех коммерческих выгод, какие дадут отношения с Соединенными Штатами, и вступать в переговоры о союзе и торговле. Дейна, представитель меркантильного Массачусетса, находился в плену модели мышления, называемый обычно «народной дипломатией». Хотя сам он и не был коммерсантом, среди его клиентов, как и у Джона Адамса, имелось много влиятельных торговцев из Новой Англии^{846}. Когда Дейна служил у Адамса секретарем, то перенял его убеждение в том, что коммерция будет играть основную роль в новой системе, которую предстояло построить на развалинах отжившей системы политики силы. С этой твердой верой в моральную силу и пользу системы международных взаимоотношений, основанной на торговых договорах, сочеталось стремление помочь друзьям-торговцам, положившим глаз на российский рынок. Его близкий знакомый, торговец из Бостона Джеремия Аллен, хотел установить прямую торговлю между Россией и Америкой и воспользовался помощью Дейны, чтобы исследовать перспективы этого. Джонатан Текстер, американский торговец, уже находившийся в Европе, выразил желание участвовать в подобном предприятии^{847}. Объемные сводки, содержащие коммерческую информацию (списки товаров, ввозимых в Петербург и Ригу — Аллен в первую очередь интересовался Ригой — и вывозимых из них, а также цены, ввозные пошлины, процедуры продажи товаров, юридические права иностранцев и прочая подобная информация), находящиеся среди документов Дейны, свидетельствуют о том, что Дейна намеревался не только установить прямые связи между Россией и Соединенными Штатами, но и старался снабдить своих друзей-торговцев статистическими данными, чтобы они могли начать частную торговлю. По мысли Дейны, интересы у Аллена и Текстера были те же самые, что и у Америки. А разве у Соединенных Штатов не те же самые интересы, что и у России?

Можно утверждать, что имелось достаточно оснований для обоюдной заинтересованности в прямых коммерческих отношениях между двумя странами. До начала Войны за независимость американские суда заходили в российские порты в основном за товарами, необходимыми для флота. Официально 1774 год был последним, когда производилась такая торговля[312]. Но имеются данные о том, что по крайней мере на начальных этапах войны велась кое-какая контрабандная торговля. В 1775 году британское казначейство сообщило, что одно судно из Филадельфии пыталось приобрести грубый холст в Гамбурге и Петербурге^{848}. После этого больше не было слышно о том, чтобы американские суда открыто заходили в российские порты, но зато в 1777 году британские дипломатические представители часто жаловались, что суда под голландским флагом заходят в Петербург, берут груз железа, пеньки и корабельные мачты и меняют флаг на американский уже только в открытом море, в относительной безопасности^{849}. Кроме этого, между Россией и Соединенными Штатами существовала морская торговля товарами для флота — законная в глазах русских, но нелегальная в глазах британцев, — которую вели нейтральные страны. Британский поверенный в делах в конце октября 1775 года жаловался: «В этом году в Санкт-Петербург французских судов пришло почти в пять раз больше, чем когда-либо; и вывозят они очень значительное количество пеньки. Но это, по-моему, объясняется исключительно противоестественным бунтом колоний, которые получают огромное количество этого товара от Франции»^{850}.[313] Как только Франция вступила в войну, у американцев основным поставщиком российских товаров, необходимых для флота, стали голландцы.

Дошедшие до наших дней документы показывают, что по крайней мере один российский купец занимался торговлей между Россией и Америкой. Арвид Витфот, швед по рождению, служивший русским консулом в Бордо, встретился с неизвестным американским «консулом», который убедил его в выгодности поставок российских товаров для флота на российских грузовых судах через Бордо^{851}.[314] Как частное лицо Витфот зафрахтовал два судна, «Мари Элизабет» и «Конкорд», и занялся вывозом российских товаров в Америку, делом, которое оказалось очень доходным. Он призывал российских купцов следовать его примеру и обратился к ним с предложением посылать ему железо, пеньку, парусину, доски, жир и солонину для последующего экспорта в Америку при его посредничестве^{852}. Не желая вызвать политические осложнения, Коммерц-коллегия решила не принимать никаких решений относительно установления торговых отношений между Россией и Соединенными Штатами и передала дело в Коллегию иностранных дел^{853}. Хотя нам не известно, что предприняла Коллегия иностранных дел, управлял которой Никита Панин, у нас есть косвенные данные о том, что представленные аргументы либо убедили Панина, либо совпали с его мнением. Когда летом 1779 года императрица, обеспокоенная возможными последствиями вступления в войну Испании, для анализа ситуации созвала специальное заседание Секретной экспедиции Коллегии иностранных дел, ее рекомендации отразили мнение Витфота. Комиссия пришла к заключению, что «потеря Англиею колоний ея на твердой земле не только не вредна, но паче и полезна еще быть может для России в части торговых ея интересов, поколику со временем из Америки новая безпосредственная отрасль коммерции с Россиею открыться и завестися может для получения из первых рук взаимных нужд»^{854}. Были и другие согласные с Витфотом и Паниным. В 1783 году, когда была подтверждена независимость Америки, два российских подданных издали книги, и каждый рекомендовал России начать торговлю с Америкой. Одна книга, написанная Дмитрием Михайловичем Лодыгиным (работа компиляционного характера в 60 страниц, последние из которых отведены призывам установить прямые отношения с Соединенными Штатами) называлась «Известие в Америке о селениях аглицких, в том числе ныне под названием Соединенных Провинций: выбрано перечнем из новейших о том пространных сочинителей» (Санкт-Петербург, 1783). Намного больше подробностей содержит книга немецкого пастора, служившего ректором церковной школы в Риге, Карла Филиппа Михаеля Снелля[315] «Von den Handlungsvortheilen, welche aus er Unabhängigkeit der Vereinigten Staaten von Nord-Amerika fur das Russische Reich entspringen: Ein Versuch» [Опыт о торговых выгодах, которые возникают из независимости Соединенных Штатов Америки для Российской империи] (Рига, 1783). Книга, переведенная на русский язык в 1786 году, содержит следующее допущение: «Если только посмотреть, какое изобилие у американцев мачт, строевого леса, пеньки, льна, дегтя, смолы и железа, то легко прийти к мысли, что они продажей этих товаров обрушат российскую торговлю, если к тому же учесть обширность их провинций и усердие, которое они теперь, когда получили свободу, применят для улучшения своей торговли». Снелль заключает, однако, что в далекой перспективе прямая торговля будет взаимовыгодной^{855}.

Не все русские были согласны с Витфотом, Паниным, Лодыгиным и Снеллем — да и из перечисленных двое не были русскими по происхождению, а Панин двенадцать лет провел в Дании и Швеции. Некоторые опасались, что Россия и Соединенные Штаты, страны, имеющие огромные территории и примерно одинаковый климат, будут соперничать на международном рынке товаров для флота, железа и табака. Еще в 1732 году Томас Корам, представитель колонии Джорджия, предложил поощрять выращивание в колониях конопли для производства пеньки, чтобы не ввозить ее из России, а пятью годами позже князю Антиоху Дмитриевичу Кантемиру, русскому посланнику в Лондоне[316], начальство поручило придумать, как не пускать на британский рынок американское железо и другие товары, которые прямо конкурируют с российскими^{856}. С началом Войны за независимость британское правительство пыталось зародить у Екатерины сомнения в выгодности будущей торговли между Россией и Америкой. В 1777 году Министерство иностранных дел Великобритании издало циркуляр для иностранных дипломатов, находящихся в Лондоне, в котором говорилось, что американские и российские торговые интересы не дополняют друг друга, а конкурируют. Аргумент был таков: если Америка получит независимость, ее товары вытеснят российские с рынка^{857}. Трудно было избавиться от этого опасения, несмотря на упорные заверения французских дипломатических представителей в Петербурге в том, что независимость Америки будет на пользу российской торговле, так как Великобритания, потеряв монополию в американских колониях, обратится за корабельными снастями к России^{858}. Когда французский поверенный в делах официально извещал русский двор о подписании франко-американского договора, он получил «живейшее ощущение. Будь то ревность к нам [к Франции со стороны России] или предубеждение против Англии, первым побуждением [русского двора] было сожалеть о нем [договоре], вторым — предположить с нашей стороны сокращение экспорта корабельных снастей, находящихся в Америке». Британцы, как он отметил, изо всех сил старались подпитывать эти опасения^{859}. Нельзя винить российские власти за сомнения в том, что Соединенные Штаты, став независимыми, не посягнут на рынок российского экспорта. Российские власти мыслили такими понятиями, как ограниченный рынок для экспорта, на котором новый конкурент может что-то получить только за счет других, уже установившихся поставщиков. И когда Витфот подчеркивал выгодность прямой торговли России и Америки, Иоганн Фридрих Бранденбург, русский консул в Кадисе[317], предупреждал о возможной конкуренции со стороны американцев. В сентябре 1781 года он предсказывал, что «если Северная Америка утвердит за собой независимость» и «число жителей в ней умножится, то тогда станут разводить тамо лен и пеньку; они имеют уже у себя строевой лес, смолу, вар, воск и другие товары, которые идут из севера, и в состоянии довольствовать оными все полуденные места за сходнейшую цену и с большей удобностью, нежели то север сделать может». По крайней мере отчасти проблема для России была в географическом положении: «Корабли из Бостона приходят в Кадикс в 20 и 30 дней, а для северных кораблей и судов потребно для сего пути 80 и 90 дней, да сверх того они иногда принуждены бывают зимовать в Норвегии»^{860}. Да и не одни только власти и торговые представители за рубежом боялись конкуренции со стороны американцев. Петиция группы русских купцов, поданная ими в Коммерц-коллегию в 1782 году и описывающая вред, проистекающий от независимости Америки для российской торговли пенькой, льном и железом, свидетельствует об общей обеспокоенности русских тем, какими могут быть экономические последствия этой независимости^{861}.

Если только что рассмотренные примеры можно отнести к категории просто опасений, то уход американского табака с мирового рынка в результате Войны за независимость заметно способствовал российскому экспорту. Еще в 1714 году Федор Степанович Салтыков, русский коммерческий представитель в Лондоне[318], отметил величину доходов, получаемых Англией от табачных плантаций в Америке, и предложил, чтобы Россия начала выращивать свой табак и прекратила ввозить американский. Он настаивал на том, что табак можно не только потреблять внутри страны, но и продавать за рубеж^{862}. Однако только при Екатерине II выращивание табака сделалось значимым предприятием. В 1763 году правительство стало бесплатно раздавать семена американского табака с инструкциями, как его выращивать^{863}. Но до самого начала Американской революции Россия ввозила больше, чем вывозила, и большая часть ввозимых товаров происходила из американских колоний.

С началом боевых действий в Америке поставка табака в Европу почти прекратилась, создался значительный торговый вакуум, который Россия и принялась заполнять. Первый раздел Польши и успешное завершение первой турецкой войны открыли России путь в Средиземноморье через Черное море — путь, который был удобен для перевозки украинского табака во Францию. Уже в конце 1776 года Ренбер (Raimber), французский купец, давно заинтересованный в экспорте российского табака во Францию, начал переговоры с иностранными колонистами, которых императрица поселила под Саратовом^{864}. Он подал А.Р. Воронцову прошение о разрешении на вывоз табака. Перерыв в поставке американского табака, по утверждению купца, дает идеальную возможность захватить рынок выращенному в России табаку^{865}. Императрица приняла предложение и сформулировала новые правила для экспорта табака. Вскоре этот бизнес стал по всем признакам процветающим^{866}. Нужно добавить, однако, что не все надежды сбылись. Французский генеральный откупщик жаловался на качество табака и на то, как русские ведут дела^{867}. Настоящей замены американскому табаку не появилось, хотя, когда Дейна появился в Петербурге, это еще не было очевидным.

Одной из основных задач Дейны стало опровержение разделяемого многими мнения о том, что американские товары составят конкуренцию русским. Он сокрушался, что российские власти не понимают, какую выгоду можно получить от торговли с Америкой^{868}. Дейна решил исправить это положение с помощью трех видов аргументов. Прежде всего, в Америке существовал рынок для железа, пеньки, парусины и канатов, а Россию можно было рассматривать как рынок для риса и табака. Во-вторых, раньше между этими двумя странами существовала обширная торговля через посредничество Великобритании, так что после обретения Америкой независимости товары не надо будет переправлять через третью сторону за счет обоих производителей. Последний аргумент был менее убедителен. Дейна утверждал, что американские корабельные снасти в Великобритании пользовались в прошлом льготами. Когда Америка станет независима, этих льгот уже не будет, и России достанется выгодный британский рынок. Таким образом, независимость Америки не повредит коммерческим интересам России. К этому добавлялось предостережение, что, если Россия не поспешит признать независимость Америки и установить торговые отношения, она рискует тем, что американский рынок окажется для нее закрыт совершенно.

Первые попытки Дейны не вызвали практически никакой реакции. «Хотелось бы, чтобы у этой страны было побольше склонности к коммерции, — сокрушался он. — Тогда между двумя странами скоро открылись бы и установились прямые связи, к большой выгоде обеих»^{869}. Поскольку у Дейны имелись основания подозревать, что его письма на почте вскрываются, он этим воспользовался и разъяснил свою позицию с расчетом, что письмо прочитают на самом верху. «У меня есть причина полагать, — намекал он жеманно, — что это правительство еще недостаточно проинформировано… о каких огромных выгодах от торговли с нашей страной идет речь». Если бы Дейна только мог «уничтожить все заблуждения по поводу торговли, чтобы доказать, какая великая польза будет обоим государствам от тесного контакта… то Ее Величество наверняка бы стала стремиться к этой великой пользе для своей империи и не позволила бы отвлечь себя от этого стремления никакими ослепительными обещаниями славы, какие бы британцы или кто-то еще ни предложили. Она так мудра, что изменит свой подход, как только дела изменят свое лицо… Я согласен с вами [с Адамсом] в том, что слава и польза совмещены в нашем деле; что у Ее Величества нет лучшего способа способствовать и тому и другому, кроме как выступив сейчас и признав независимость Соединенных Штатов, заключить с ними торговый договор»^{870}.

После того как этот прием не принес никаких результатов, Дейна создал свои «Размышления для опровержения утверждения британцев о том, что независимость Соединенных Штатов повредит коммерческим интересам Северных наций и России в частности» — пространное сочинение, суть которого легко понять из заглавия. Если в аргументации можно выделить один ключевой пассаж, то им, вероятно, будет вот этот: «Разве есть сомнения в огромной важности торговли Америки с Россией?»^{871} Это Дейна считал аксиомой. И хотя ответа не последовало, он сделал еще одну попытку «пробиться» к императрице, представив подробный проект торгового договора между Россией и Соединенными Штатами^{872}. И опять ответа не последовало.

Российские власти просто были не уверены в ценности торговли с Америкой. И это убеждение укрепилось, как только Панина заставили оставить его должность. Дейна вскоре после прибытия в Петербург узнал, что «граф Панин скоро вернется ко двору и что из всех министров Ее Величества больше всех он симпатизирует Соединенным Штатам»^{873}. Как мы видели, Панин дал положительное заключение о потенциале русско-американской торговли. Но весной 1781 года он уехал в свое имение и больше уже не был допущен к руководству внешней политикой. Его сменил Иван Андреевич Остерман, покладистый чиновник. В действительности иностранными делами теперь управляла сама императрица вместе со своими ближайшими советниками: Григорием Александровичем Потемкиным и Александром Андреевичем Безбородко. Потемкин, в частности, считался антиамериканистом^{874}. Российская внешняя политика резко изменилась. Был заключен союз с Австрией и составлены планы раздела Османской империи[319]. Чтобы достичь этой цели, надо было исключить вмешательство британского флота. Могла ли торговля относительно небольшого объема — если бы она вообще была — между Россией и Америкой компенсировать разрыв с Великобританией, который наверняка бы последовал? Разве покладистость британцев в случае осуществления задуманного нападения на турок (вторая Русско-турецкая война действительно началась в 1787 году) не окажется ценней для России, страны без сильной коммерческой традиции, но с долгой историей конфликтов с турками и татарами, чем несколько дополнительных судов, зашедших в Ригу или Кронштадт?

Не поняв, какие препятствия у него на пути, Дейна искал причины своих трудностей не там. Кардинальным догматом «народной дипломатии» был тот, что в поиске поддержки европейских стран нельзя доверять помощи французов, поскольку, как считалось, французы надеются держать американцев в подчинении своим интересам. Если и есть среди видных американцев те, кто согласен с рассуждениями французов о внешней политике (Франклина обвиняли в том, что он главный злоумышленник), то они продались французам. Адамс пришел к такому заключению после того, как Верженн сообщил ему, что дело он будет иметь только с Франклином. Вероятно, от Адамса Дейна и перенял недоверие к Франклину, Верженну и Вераку.

В этом другая причина, почему российский двор так грубо обошелся с Дейной: он прибыл в Петербург без малейшего доверия к французскому послу, к советам которого он, согласно инструкциям, обязан был прислушиваться. Четыре раза Дейна обращался к французу за тем, чтобы тот помог сообщить о его миссии российскому двору: когда пришли известия о сдаче Корнуоллиса[320], когда английский парламент предложил новую политику в отношении Америки как раз перед падением правительства Норта[321], когда Чарлз Джеймс Фокс[322] объявил, что для переговоров с бывшими колониями никаких предварительных условий не будет, и, наконец, когда Ричард Освальд[323] был уполномочен договариваться о мире с американскими представителями. Во всех четырех случаях Верак рекомендовал терпение^{875}. У Дейны, уверенного в правоте дела американцев и убежденного в том, что ему, чтобы добиться признания, надо всего лишь рассказать императрице об истинном положении вещей, было готовое объяснение кажущемуся колебанию Верака: Верженн приказал ему помешать миссии. «Учитывая все, что я узнал о переговорах Дейна в России, господина Джея в Испании и своих собственных в Голландии, — заявил Адамс, — мне ясно, что граф де Монморен[324], маркиз де Верак и герцог де ла Вогюйон руководствовались одними и теми же инструкциями, а именно: не помочь, а помешать, если возможно, нашему успеху»^{876}. Эти подозрения совпали с подозрениями Дейны и обеспечили оправдание явной неудачи его миссии. «У меня та же мысль по поводу определенной программы, что и у Вас», — намекнул он мрачно Адамсу. Позже, редактируя свои бумаги, Дейна добавил примечание, что это была «программа Версальского двора: помешать во время войны признанию монархами Европы независимости Соединенных Штатов»^{877}. Дейна ухватился за франко-российские переговоры о торговом договоре, чтобы обвинить французского посла в желании вытеснить американцев из торговли с Россией. Когда он поделился своим «открытием» с Адамсом и Робертом Ливингстоном[325], недавно избранным секретарем по иностранным делам, то первый согласился, а второго дерзость Дейны возмутила^{878}.

Прямота, с которой Дейна озвучил свои подозрения, вызвала серьезные дебаты в Конгрессе, где как раз перед прибытием Дейны в Петербург произошли значительные события, способствовавшие провалу миссии Дейны. Несмотря на оппозицию семейства Ли и делегации от Массачусетса, было решено придать американской дипломатии более организованную структуру и создать Департамент иностранных дел вместо комитета Конгресса, управляемого группировкой Ли и Адамсов через Джеймса Лавелла, самого активного члена группировки. На выборах министра Артур Ли, предложенный на должность Самюэлем Адамсом[326], обошел в первом круге Ливингстона, кандидата от более прогалликанских сил. В этот момент вмешался французский посланник[327] и объявил, что король сочтет невозможным работать с Ли. В третьем круге секретарем был объявлен Ливингстон^{879}. Этот выбор означал курс на сдерживание «народной дипломатии». Проигравший кандидат предупреждал находившегося в далеком Петербурге Дейна: «Теперешний министр иностранных дел (P.P. Ливингстон) — решительный сторонник доктора Франклина и противник господина Адамса. Как и ряд других попугаев здесь, он твердит зазубренные похвалы вышеупомянутому, а другого берется поучать. Про все, что вы от него увидите или получите, можете считать, что оно продиктовано французским посланником»^{880}. Значит, Франклину, Ливингстону и французам доверять нельзя.

Первые письма, которые Ливингстон получил от своего посланника в Петербурге, полные брани в адрес Верака, убедили его в необходимости обуздать посланника. Как выразился неподражаемый Ли: «Независимый дух, отличавший Ваши действия, когда Вы только прибыли в Санкт-Петербург, кое-кому не понравился. По этому поводу я могу заметить только одно — что если иностранный посланник будет пытаться свернуть с проторенной дороги, то делать это он должен на свой риск».^{881} Ливингстон не был намерен позволить Дейне свернуть с намеченной для него дороги и, чтобы удержать его на ней, создал несколько заграждений. Через французского посланника в Америке он попросил Верака направлять Дейну во всех его делах; он рекомендовал понизить Дейну в ранге, переведя его из полномочного министра в министры-резиденты; кроме этого, Ливингстон приказал Дейне не делать никаких дипломатических предложений без «абсолютной уверенности» в том, что они будут приемлемы^{882}. Для Дейны секретарь приберег письмо с суровым выговором, письмо, которое Конгресс смягчил, но которое Ливингстон послал в первоначальном варианте.

В то время как Ливингстон надеялся обуздать Дейну, находившийся в Гааге Адамс его подгонял. Как только в Версале был подписан предварительный мирный договор, Адамс посоветовал Дейне не обращать внимания на советы Верака и Ливингстона:

Дейна послушался Адамса, а не Ливингстона.

Каким-то образом Дейна сумел познакомиться с финном Максимом Максимовичем Алопеусом, бывшим секретарем Панина.

Через Алопеуса Дейна установил связи с членом Коллегии иностранных дел Петром Васильевичем Бакуниным[328], еще одним бывшим секретарем Панина. После обмена письмами и нескольких личных встреч Дейна получил заверение: «Вы можете поставить в известность о своей миссии вице-канцлера [графа Остермана] в любое время. Возможно, Вы не получите ответа немедленно, но Вам не надо волноваться на этот счет, так как отсрочка не будет вызвана чем-то связанным с Соединенными Штатами или с Вами лично; и Ваша миссия и Вы лично очень любезны Ее Императорскому Величеству»^{884}. Извещенный об этих переговорах, Верак навестил Дейну, но американец уже потерял интерес к советам француза. Верак 24 февраля 1783 года получил следующую лаконичную записку: «Осмелюсь сообщить Вам, что я проинформировал о моей миссии Его Превосходительство вице-канцлера графа Остермана»^{885}. Более подробное послание было направлено Адамсу в Гаагу: «Я сегодня известил о своей миссии вице-канцлера графа Остермана, без совета моего корреспондента; но у меня были непосредственные заверения в том, что путь открыт. Странно, если бы кто-то мог подумать иначе»^{886}.

Посол Великобритании, наблюдавший за деятельностью Дейны с возрастающей тревогой, доложил своему начальству, что американец «имел несколько частных встреч в торговой фирме под названием “Стральборн и Вольфф” [банкирская контора Дейны] с господином Бакуниным, где он предложил установить торговую связь между Россией и Америкой, и либо из-за явных выгод, которые Дейна предложил империи вообще, или из-за того, что заинтересовал самого этого господина в своем деле, господин Бакунин сделался его рьяным сторонником, и, как я понимаю, заверил господина Дейну в том, что тот будет тотчас публично признан посланником и его предложения о торговом договоре будут немедленно приняты к сведению»^{887}.

Бакунин вполне мог являться тем самым «Б», которому, согласно документам Дейны, были даны «50 фунтов за передачу официальных документов»^{888}. В качестве члена Коллегии иностранных дел он получал выгоду от заключения торгового договора, так как по традиции каждый из подписавших какой-то договор получал в дар 6 тысяч рублей. У Харриса имелось объяснение, почему в этом деле участвовал и Алопеус: «Все это было откровенной интригой, в которой господин Бакунин играл некую роль, но основным вдохновителем являлся Алопеус, один из главных секретарей вице-канцлера, подкупленный вначале Пруссией, а затем Францией и который вдобавок получает деньги от Дейны, а теперь хочет, чтобы его отправили отсюда посланником в молодую республику»^{889}. Хотя у Дейны не было средств, чтобы кого-то подкупить, он обсудил с Адамсом свое намерение привести к присяге на верность одного проживающего в Петербурге нероссийского подданного, который бы затем действовал как министр-резидент^{890}.[329] Этим человеком вполне мог быть Алопеус.

Перечисление пунктов обширных переговоров Дейны с графом Остерманом мало добавит к тому, что мы уже знаем об официальных дипломатических отношениях между Россией и Америкой. Достаточно сказать, что Дейна придерживался своих легалистских доводов в пользу признания Америки, а вице-канцлер ставил на его пути всевозможные препятствия. К Дейне будут относиться так, как к гостю из дружественной страны, как и ко всем американцам. Но признание, как было заявлено Дейне, может быть только после окончательного заключения мира^{891}. По прошествии нескольких месяцев бесплодных мелочных споров Дейна в конце концов принял неизбежное и объявил о своем намерении подождать исхода окончательных переговоров в Париже.

После двух лет дипломатических неудач в Петербурге Дейна получил последний удар от собственного правительства. Предлогом послужил тот факт, что участники подписания торгового договора получают денежное вознаграждение. Ливингстон за это ухватился и поднял в Конгрессе вопрос об отзыве Дейны. Лучше, как он заявил, прервать переговоры, чем опуститься до раздачи взяток^{892}. Старались защитить положение Дейны в Петербурге представители из тех штатов, которые были сильно заинтересованы в международной торговле и мореплавании и которых привлекали российское железо и пенька. Их последовательно поддерживали жители Южной Каролины, которые видели в России неосвоенный рынок для поставки риса^{893}. Ливингстон с помощью Джеймса Мэдисона[330] и Александра Гамильтона добился от Конгресса резолюций, которые запрещали Дейне платить за договор и подписывать договор (хотя он мог вести о нем переговоры) и даже начинать новые переговоры. Эти резолюции достигли российской столицы в июле 1783 года, когда Дейна ждал подписания окончательного мира.

Дейна оскорбился этими новыми приказами, так как до этого он твердо намеревался получить аудиенцию при дворе и даже купил для этого карету. Он провел уже два года при иностранном дворе и ничего не добился. Британский посланник злорадствовал: «Господин Дейна после многочисленных неудачных попыток добиться признания здесь в официальном статусе собирается теперь отбыть в Бостон, и, вероятно, только через много лет кто-то из американцев согласится стать посланником при этом дворе»^{894}. На прощание Дейна намекнул, что Соединенные Штаты отомстят за то, как с ним тут обращались, тем, что станут выращивать свою коноплю и вытеснят российскую пеньку с рынка^{895}.

Миссия Дейны, таким образом, обернулась полной катастрофой, горький вкус от которой чувствовался еще долго. Пройдет больше двадцати лет, прежде чем Соединенные Штаты сочтут уместным направить еще одного посланника в Россию. Как заметил один из членов российской Коллегии иностранных дел в момент откровенности: «С отъезда Дейны до восшествия на престол Его Величества Императора нашего Августейшего Государя [Александра] едва ли можно разглядеть хотя бы след прямых отношений между Россией и Соединенными Штатами Америки»^{896}. В чем была ошибка? Какую роль сыграла французская дипломатия? Если судить по посланиям Верженна Вераку, Франция заняла единственно возможную позицию: Вераку было приказано действовать в зависимости от ситуации при дворе. Если российский двор изъявлял желание официально принять Дейну — в вероятности чего Верженн сильно сомневался, — то Верак должен был помочь американцам. Но если власти не выказывали склонности признать страну, то Верак не должен поощрять поспешные шаги^{897}. Каковы бы ни были подозрения Дейны, Адамса и их друзей-антигалликанцев, Верженн никоим образом не пытался помешать России признать Америку. Как бы ни обстояли дела при других дворах, все факты говорят о том, что Верженн делал все, что было в его власти, чтобы способствовать установлению прямых отношений между Россией и Америкой, как дипломатических, так и коммерческих^{898}.

Каково было отношение к Америке императрицы? Что касается идеологии, то императрица, похоже, вообще никакой позиции не занимала. Ни в одном из написанных ею документов нет указаний на то, что она считала Войну за независимость чем-то большим, чем колониальным восстанием, событием, по характеру более близким борьбе корсиканцев (которой она сочувствовала) с Францией, чем единственной, но очень хорошо ей знакомой форме социальной революции — Пугачевскому восстанию. Ее комментарии, касающиеся Американской революции, — всего лишь остроумные эпиграммы, лишенные идеологического содержания. Только когда разразилась Французская революция и послы императрицы в Париже в своих докладах стали связывать происходящее там с событиями предыдущего десятилетия в Америке, Екатерина II обнаружила революционное содержание в борьбе Америки. До взятия Бастилии императрица и другие монархи Северной Европы были склонны рассматривать положение в Америке в рамках традиционной дипломатической системы взглядов^{899}.[331] К огромному огорчению Дейны, взгляд России на коммерцию был тоже традиционным: у императрицы торговля ассоциировалась скорее с таможенными пошлинами, чем с укреплением экономики в целом. Российский торговый класс был, вероятно, самым консервативным во всей Европе^{900}. Торговля с такой страной, как Франция, в которую Россия экспортировала сырье и импортировала оттуда предметы роскоши, которые можно было обложить высокой пошлиной, похоже, была больше понятна Екатерине, ее советникам и ее купцам, чем непредсказуемые торговые отношения с молодым государством далеко за океаном, которое во многих смыслах являлось конкурентом, особенно в торговле товарами для флота и табаком.

Швеция, например, позволяла американским судам свободно торговать в порту Марстранд. Когда английский представитель пожаловался на это, граф Шеффер сообщил ему, что Густав III «по-прежнему не будет позволять их [американцев] агентам приобретать оружие и боеприпасы в портах его владений, так же как и прежде; но Его Величество король Швеции пожелал, с другой стороны, чтобы торговля, которая в прошлом году началась с тремя американскими судами в Марстранде и является безобидной, и впредь бы рассматривалась как таковая»^{901}. Задолго до заключения временного мирного договора между Англией и ее бывшими колониями Швеция начала тайные переговоры с Франклином о торговом договоре. И до заключения окончательного договора было подписано шведско-американское торговое соглашение. Год спустя, в 1784 году, был заключен договор с Пруссией, также включенный в «План договоров» 1776 года. Заинтересованность в торговле с Соединенными Штатами выразила и Дания.

Однако Россия выжидала. Узнав о том, что предложения Дейны о торговле отвергнуты, Адамс обратился к Аркадию Ивановичу Моркову, новому российскому послу в Гааге. Морков ответил, что этот вопрос даже нельзя рассматривать до заключения окончательного мирного договора^{902}. В 1784 году, когда американская делегация выразила князю Ивану Сергеевичу Барятинскому, русскому послу в Париже[332], свое желание вступить в торговые переговоры с Россией, она снова не получила никакого ответа от правительства^{903}. В результате нежелания России установить официальные отношения двусторонняя торговля развивалась крайне медленно, даже после подписания окончательного мирного договора[333]. Кроме того, Россия еще долго опасалась, что на европейском рынке не смогут найти себе место одновременно и русские, и американские корабельные снасти^{904}. В силу этого у Дейны не было никаких козырей в этих неудачных переговорах.

В отличие от находящегося в Гааге Адамса, у Дейны не было возможности обратиться к общественному мнению через голову начальства, так как общественного мнения просто не было. И если советские ученые склоняются к утверждению, что «передовые круги» российского общества благосклонно смотрели на Американскую революцию, для нашей задачи это не имеет почти никакого значения. На самом деле можно даже по пальцам пересчитать русских, кто бы высказался в этом духе. Из таковых, находившихся на государственной службе, похоже, можно назвать только Панина и его секретарей (Дениса Ивановича Фонвизина, М.М. Алопеуса и П.В. Бакунина), и все они, кроме Бакунина, были отстранены от своих должностей. Имена Александра Николаевича Радищева, Николая Ивановича Новикова и, вероятно, Петра Ивановича Богдановича явно исчерпывают список таких людей из числа нарождающейся интеллигенции^{905}. Либо интеллигенция была безразлична к событиям в Америке, либо она представляла собой незначительную группу. Последнее объяснение более вероятно.

Таким образом, Джеймсу Харрису и британским дипломатам почти не надо было играть ту гнусную роль, которую им приписывают. То, что британский посланник интриговал изо всех сил, отрицать нельзя. Но мы можем отбросить утверждения о том, что эти интриги как-то заметно повлияли на политику России. Государственный совет, руководимый императрицей, обсудил заявление Дейны и отверг его еще до того, как Харрис прослышал об этих предложениях^{906}. Императрица прекрасно понимала, что рассмотрение торговых предложений Дейны может повредить ее и без того непростым отношениям с Великобританией, а если учесть традиционное желание России решительно разобраться с турками, то дружба британцев была довольно значительным фактором. Подводя итог, можно сказать, что, с точки зрения русских, турецкая Порта была важнее, чем торговые порты^{907}.

Русские идут, русские идут! А может, и нет…

Попытка Великобритании заручиться военной помощью России в начале американской Войны за независимость общеизвестна. Считая Россию естественной союзницей Великобритании и полагая, что Екатерина II должна быть признательна за помощь, оказанную ей в ходе Русско-турецкой войны, государственный секретарь граф Саффолк в июне 1775 года велел своему посланнику в Санкт-Петербурге осторожно выяснить возможность заполучить двадцать тысяч солдат Ее Величества, которых можно было бы при необходимости перевезти в Северную Америку^{908}. Хотя в просьбе было отказано, английские государственные деятели упорно продолжали видеть в Екатерине одного из немногих доброжелателей Великобритании, на чью помощь еще можно было надеяться.

Гораздо менее известен тот факт, что в первые годы Войны за независимость американцы безоговорочно приняли британское представление об императрице. Как и Саффолк, американцы были уверены в склонности российской государыни в случае нужды поддержать англичан. Мнение свое они изменили лишь к концу войны, зато кардинально. Место врага в их представлении занял теперь образ, сформировавшийся под воздействием скудости информации и отчаяния: образ правительницы, симпатизирующей патриотам и даже готовой прийти им на помощь. Время показало, что это новое впечатление было столь же ошибочным, сколь и прежнее. Однако, так же как в случае с англичанами, американская внешняя политика по отношению к России формировалась на основе именно этого представления.

Удивительного в этом мало, ведь какой бы незначительной информацией о России ни располагали жители американских колоний, эти сведения были несовершенными в лучшем случае и фантастическими в худшем. Большую часть своих познаний они получили в наследство от предков: американцы разделяли со своими британскими кузенами ту полную неосведомленность о России, которую последние только начали преодолевать в первые годы Войны за независимость^{909}. Если колонисты и читали что-либо на эту тему, так это «Историю его времени» епископа (Джилберта) Бёрнета[334]. Входившее в стандартный набор книг любой колониальной американской библиотеки, это сочинение порицало Петра I, встреченного автором в Англии во время визита туда знаменитого Великого посольства, за жестокое обращение с подданными. Отзыв Вольтера в его «Истории Российской империи в царствование Петра Великого» (1759–1763), вышедшей в английском переводе в 1763 году, был более благоприятен. В целом воспринятая американцами как самый авторитетный труд о России^{910}, «История» утверждала, что Петр доблестно боролся за вестернизацию отсталой, даже азиатской страны и до некоторой степени в этом преуспел. Варварские методы Петра позволили ему подвести варварскую нацию к рубежу цивилизации. Если американцы и были знакомы еще хотя бы с одной работой на ту же тему, это, вероятно, были «Записки о России генерала Манштейна 1727–1744», вышедшие на английском в 1770 году[335]. Из «Записок» можно было сделать вывод, что с момента безвременной смерти Петра Россия практически остановилась в развитии. Один переворот следовал за другим, и женщины, дети и умалишенные сменяли друг друга на престоле в не поддающейся уразумению последовательности.

Как только американцы возжелали независимости, их политические горизонты по необходимости раздались вширь. Соответственно увеличился и их интерес к России. Они вспомнили, что эта, пусть далекая, страна обладает всеми статусными атрибутами власти и могущества: обширной территорией, огромным населе нием, колоссальной постоянной армией и внушающим уважение флотом. Особенно американцы были заинтригованы русской армией[336]. Если было бы на то соизволение императрицы, ее армия могла бы очень пригодиться в Америке. Все дело было в этом жирном «если»: надежду, что Екатерина окажет помощь сепаратистам, уравновешивало опасение, что она примет сторону Англии. В конце концов, Россия — не только варварская страна, но и естественный союзник Британии.

Это опасение еще более усилилось после речи Георга III на открытии заседаний парламента в октябре 1775 года, в которой он поведал собравшимся, что получил «самые доброжелательные предложения» иностранной помощи и что он сообщит парламенту о договорах, которые могут быть заключены^{911}. Георг не назвал ни одной нации конкретно, но в последовавшем за речью обсуждении упоминалась Россия и много раз было сказано о 20 тысячах солдат. Протоколы речи и дебатов достигли Соединенных Штатов к концу декабря 1775 года^{912}. Так же как в Британии, связь между «иностранной помощью» и российским вмешательством была додумана в мгновение ока.

Английские газеты, предрекающие помощь русских, переправляются через океан и жадно прочитываются. Более широкое хождение в Штатах имеют лоялистские[337] газеты, перепечатывающие эти предсказания. Самой популярной газетой в бывших колониях, привлекающей внимание как патриотов, так и лоялистов, является «Royal Gazette» Джеймса Ривингтона. В ноябре 1775 года Ривингтон объявляет, что в благодарность за помощь, оказанную России в ходе турецкой войны, императрица одолжит Георгу III 20 тысяч солдат для подавления волнений в Америке^{913}. Подобные заявления ведут к разгрому типографии Ривингтона патриотами и к его бегству в Англию. Вернувшись в оккупированный британцами НьюЙорк в конце 1777 года, он неустанно предсказывает, что избавление придет с севера. Теперь он объявляет своим читателям, что 30 тысяч русских солдат будут защищать Ганновер, с тем чтобы собственное ганноверское войско можно было перебросить в Америку^{914}. Не обойден молчанием и императорский флот: полагаясь на проправительственно настроенную лондонскую прессу, Ривинггон утверждает, что два русских судна, нанятые Британией, уже курсируют по Средиземному морю, ожидая воссоединения с пятнадцатью другими. В эти суда он ухитряется втиснуть 20 тысяч русских солдат^{915}.

Желание Ривингтона верить в помощь России еще более возрастает, как только в войну на стороне революционеров вступает Франция. Теперь речь идет уже не о сохранении колоний, а о спасении самой Британской империи. Чем, кроме стремления выдать желаемое за действительное, можно объяснить перепечатку в декабрьском выпуске его газеты за 1778 год двух лондонских статей, возвещающих о заключении договоров с Россией? Согласно одной статье, Британия получала 40 тысяч русских солдат, согласно другой — 50 тысяч, половина которых уже находилась на пути в Новый Свет^{916}. Из тех же побуждений в июле 1779 года он публикует письмо, якобы из Портсмута, с описанием «огромной флотилии», отправка которой задерживается до прибытия эскадры российских военных кораблей, ожидаемой с минуты на минуту^{917}. Не обращая внимания на противоречия, в предвкушении будущего британского проекта Ривингтон печатает на той же странице того же номера газеты еще одну заметку, якобы из Лондона, в которой рассказывается, что императрица предложила Британии «двадцать линейных парусников и шесть фрегатов сроком на три года», а также «двадцать тысяч войск для ведения американской войны, на очень выгодных условиях» — в обмен на передачу России острова Менорка. Сообщение заканчивается тем, что король милостиво принял предложение^{918}.[338] Самообольщение, впрочем, этим не ограничивается^{919}. Осознанно или нет, Ривингтон тем самым вносит свой вклад в упрочение мифа о русском жупеле (épouvantail), по выражению французского министра иностранных дел графа Верженна.^{920}

Помимо разрозненных слухов британская и лоялистская пресса — в таком порядке — поставляла международные новости, в конце концов попадавшие и в газеты патриотов. Соответственно, редакторы-виги, отрезанные от источников информации, способных опровергнуть сообщения британской прессы, поневоле способствовали распространению этих историй. Например, уже в августе 1775 года мы читаем, причем не в лоялистской, а в патриотической прессе, что кабинет лорда Норта намеревается нанять иностранные войска для подавления революции^{921}. Сообщения вскоре наполняются конкретикой. К концу ноября в «Virginia Gazzette» появляется отчет об уже зафрахтованных в Англии судах для транспортировки «двадцати тысяч русских, двенадцати тысяч ганноверцев и пятидесяти тысяч шотландцев и голландцев»^{922}. Какое количество кораблей потребовалось для перевозки 82-тысячного войска, газета не разглашает. «Pennsylvania Packet» ограничивается куда более скромными «двадцатью шестью тысячами русских и десятью тысячами гессенцев, ганноверцев и вюртембержцев, собирающихся прибыть на поле битвы в апреле следующего года»^{923}. Хотя детали слуха варьируются от газеты к газете^{924}, суть его остается неизменной.

И затихают такие слухи нескоро. В следующем году, согласно газете «Connecticut Courant», императрица предлагает королю для отправки в Америку от 20 до 100 тысяч солдат. Понятно, что королевские подданные не жаждут принять это предложение ввиду неизбежного последующего повышения налогов^{925}. Как бы там ни было, а пять недель спустя войска уже наняты и для них испрошено разрешение пройти через Францию (!) по пути к судам, которые перевезут их в Америку^{926}. Письмо из Лондона рассказывает также о том, что был нанят русский флот, который скоро совместно с британским начнет военные действия в Новом Свете^{927}.

Подобные тревожные сигналы непрерывно раздавались в прессе на протяжении следующих нескольких лет. Письмо из Бордо, например, оглашало в феврале 1777 года скорое прибытие 20 тысяч русских солдат^{928}. Некоторые газеты поднимали планку до 24 тысяч^{929}. К маю войско уменьшилось до более привычных 20 тысяч^{930}. До конца 1777 года поголовье российских наемников оставалось на этой отметке, хотя в качестве компенсации «Pennsylvania Packet» добавила к ним десять тяжеловооруженных военных кораблей. На той же странице в статье, перепечатанной из ривингтоновской газеты, содержится объявление о новом русско-британском договоре, согласно которому в Ганновер будет отправлено 30-тысячное российское войско^{931}. С другой стороны, самый первый выпуск «New-Jersey Gazette» в том же месяце перепечатал заметку из «Morning Post», извещающую о договоре, по которому Россия снабдит Британию 36 тысячами солдат^{932}.[339] На той же странице редактор, некритичный, как католик, в отношении источников, воспроизвел сообщение Дюпона о раздаче русским морским капитанам каперских патентов, разрешающих им нападать на американские суда.

Учитывая такое раздолье для досужих вымыслов, просто невозможно было назвать такое число солдат, которое показалось бы неправдоподобным. К концу ноября английская газета, принесшая за океан еще одну вариацию все на ту же тему, утверждала, что, если Франция не прекратит пособничество повстанцам, Британия объявит ей войну, уступив России Гибралтар и вест-индский остров с плантациями сахарного тростника в обмен на 40-тысячное войско. Что именно Россия будет делать с сахарными плантациями, не говоря уж о Гибралтаре, не объясняется. Как бы там ни было, эта история просочилась в Континентальный конгресс и была опубликована в «New-Jersey Gazette»^{933}. Разумеется, патриотические редакторы не отличались разборчивостью в выборе материалов для печати. Тем не менее, когда речь заходила о России, они, вне зависимости от своего происхождения, единодушно склонялись к выводу, что она примет, если уже не приняла, сторону Британии.

В свете подобных слухов депутаты Конгресса беспокоятся по поводу прибытия 20-тысячного российского войска в Бостон еще до того, как Георг III произнес свою речь в парламенте^{934}. В ноябре 1775 года один из них оплакивает опасное положение колоний в следующих выражениях: «Нам угрожают корабли, полные войск: русских, ганноверских и гессенских. Одному Богу известно, чем это все кончится»^{935}. Три месяца спустя он включил в этот список «римско-католических, ганноверских, гессенских и русских солдат». Двадцать тысяч русских, признает он, — это «наводящие ужас дикари»^{936}. Другой депутат еще расширил число врагов революции, включив в него «индейцев, негров, русских, ганноверцев и гессенцев»[340]. Не отстает от других и Джон Адамс, пополнивший список «ирландскими католиками и шотландскими ренегатами» — эти термины впервые прозвучали 2 ноября того же года в ходе дебатов в Палате общин из уст британской оппозиции, интеллектуальный багаж которой был близок и Адамсу[341]. Парламентская оппозиция предрекала, что услугами перечисленных враждебных категорий воспользуются те, кто стремится навязать британским островам королевскую тиранию, Адамс же подозревает, что на самом деле их цель — не Британия, а Соединенные Штаты. Компания недоброжелателей, в которую патриоты поместили русских, свидетельствует о том, какую роль они приписывали Екатерине II: союзницы Великобритании, готовой торговать своими казаками вразнос.

Несмотря на все мрачные предсказания, 1775 год проходит, а русские так и не дают о себе знать. Тем не менее слухи о русской интервенции в ходе предстоящей военной кампании распространяются по Конгрессу с завидной регулярностью^{937}. Утверждение о 20-тысячной армии стало теперь привычным[342]. Дурные предчувствия особенно явственно ощущаются в прениях 30 декабря, когда Конгресс поручает своим вновь назначенным специальным уполномоченным в Европе добиться от благорасположенных европейских правителей, чтобы те по возможности предотвратили «отправку в Америку немецких, русских или каких-либо других иностранных войск с враждебными намерениями»^{938}. Шестью месяцами позже Конгресс приказывает своим посланникам воспрепятствовать попыткам Британии приобрести войска у Германии и России^{939}. Именно таким путем к 1777 году депутаты Конгресса приходят к двум вполне закономерным, хоть и неоправданным, умозаключениям. Во-первых, из всех европейских наций, помимо мелких немецких государств, всего две следует считать враждебными молодой республике: Россию и Португалию^{940}. Во-вторых, из этих двух одна лишь Россия склонна оказать сколь-нибудь значимую поддержку англичанам^{941}.

В то время как многие конгрессмены и обыватели опасаются русского вторжения, некоторые патриоты в конце концов начинают выказывать скепсис: не по поводу отношения Екатерины II к американцам, а по поводу ее готовности снабдить Британию войсками. Джордж Вашингтон, например, к 1777 году проникся подозрениями, что ни русские, ни «какие-либо иные варвары» не осквернят американских берегов^{942}. Он, разумеется, был прав: никакие русские на берег высаживаться не торопились. С каждой последующей кампанией слухи казались все менее похожими на правду, хотя и не переставали циркулировать^{943}. Когда в 1778 году разговоры о вторжении возобновились, патриотов, склонных воспринимать их серьезно, уже сильно поубавилось^{944}.[343] Так, расположенный к сомнениям губернатор Нью-Джерси заметил по поводу столь часто упоминаемых газетой «Morning Post» русских, что слухи о «несметных воинствах из России и Германии» наводняют молодую американскую нацию каждую осень, сразу после провала очередной летней британской военной кампании. «Новая небылица (то есть реинкарнация старой) на следующее лето заключается в том, что тридцать шесть тысяч русских не оставят от нас ни клочка», — сказал он^{945}.[344] По тону его высказывания становится понятно, что хоть он и обеспокоен, но уж точно не одержим тревогой.

Четыре года несбывшихся предсказаний сделали свое дело. В ответ на два сообщения Ривингтона о договорах, обеспечивающих Британию сорока- и пятидесятитысячными войсками, «NewJersey Gazette» указывает на закономерность: «В соответствии с традиционным обычаем врага, с начала нынешней войны [британцы] публикуют в своей печати отчеты об огромных русских подразделениях, недавно взятых на службу британскому королю для подавления восстания в Америке. Эти ужасные создания, без сомнения, разнесут нас в следующей кампании в пух и прах». Автор, однако, не до конца в этом убежден: «Поскольку эта история повторяется каждую зиму… остается предполагать, что к началу весны эти самые удивительные русские исчезнут, как метеор». В словах редактора можно тем не менее различить остатки сомнения: «Истинная мудрость, однако же, кроется в том, чтобы быть готовыми ко всему»^{946}.

Хотя 1779 год, так же как и год предшествовавший, не принес русских орд на американские берега, слухи циркулировать продолжали^{947}.[345] Несколько патриотических газет воспроизвели отчет Ривингтона о договоре, обещающем англичанам 20 линейных кораблей и 6 фрегатов, а также 20 тысяч солдат в обмен на Менорку^{948}. Издатель «Pennsylvania Packet» по-прежнему настроен скептически и к концу года считает необходимым отметить, что «и речи быть не может о доверии ходящим вот уже несколько лет слухам о предполагаемой российской помощи Британии кораблями и людьми»^{949}.[346]

Когда становится понятно, что Россия вторгаться в Америку не собирается, американцы находят этой ситуации самые, на их взгляд, правдоподобные объяснения[347]. В качестве возможной причины они, например, называют внутренние проблемы огромной страны. Хотя к началу 1775 года Пугачевское восстание было подавлено, некоторые полагают, что императрица вынуждена попридержать войска на родине, чтобы не дать волнениям повториться^{950}. Другие утверждают, что ее отговорил от участия в американской войне Фридрих II^{951}. Третьи строят предположения, что ее отпугнули угрозы возмездия со стороны французов^{952}. Именно это мнение индейцы племени онейда выслушивают из уст генерал-майора Филипа Шуйлера, уполномоченного по делам индейцев. Пытаясь противодействовать усилиям британских агентов, направленных к индейцам, и побудить Союз шести племен к вооруженному восстанию против бывших колонистов, Шуйлер так заявляет им о том, что Георг III не получит помощи от России:

О реакции аудитории Шуйлера на подобный анализ ситуации можно только догадываться.

До 1779 года ни один патриот не осмеливался предполагать, что императрица может испытывать симпатию по отношению к происходящему в Америке. Представление патриотов о русской государыне внезапно и драматически изменилось с невольной подачи куда более осведомленного источника, чем большинство предыдущих. Обсуждая международное положение во время встречи с депутатами Конгресса в начале февраля 1779 года, французский посланник в Соединенных Штатах Жерар[348] походя упомянул, что Екатерина II решительно отклонила все британские просьбы о помощи: Конгрессу нечего более опасаться на этот счет^{954}. Эта новость была столь приятной, что, как бы осторожно он ни выбирал выражения, слова Жерара были бальзамом на душу тех, кто был «и сам обманываться рад»: психологические нужды патриотов предрасполагали их к самообольщению. Истощенные борьбой, пока что не принесшей никаких определенных результатов, испытывающие отчаянную нужду в союзниках, американцы тут же кардинально перестроили свое представление о России, императрице и ее намерениях.

В пересказе одного из участников переговоров с французским посланником императрица отвечает на просьбы Британии о подмоге уверением, что она не «пошлет свои войска против людей, алчущих лишь справедливости и свободы»^{955}. Другие почти дословно повторяют эти же слова[349]. После всех «повторяющихся угроз и лжи, сфабрикованной на этот счет британскими эмиссарами, — заключает одна из делегаций, — нам больше нечего бояться со стороны России»^{956}. Новость быстро распространяется за пределы зала Конгресса. Бостонская «Evening Post and the General Advertiser» излагает суть дела коротко и ясно: «Русские, несущие Америке смерть и разрушение», заняты другим. «Так, — добавляет ликующий постскриптум двумя неделями позднее, — перестал существовать русский жупел»^{957}. Так оно и было на самом деле. Хотя британцы и газеты тори продолжают возвещать прибытие русского флота, патриотов эти истории уже почти не трогают^{958}. Редакторы, перепечатывающие подобные сообщения, теперь нередко сопровождают их комментариями вроде: «экстравагантный и абсурдный», лишенный «даже крупицы правды»^{959}.

Обретя психологическую свободу, к 1779 году патриоты оставили всякий страх перед российским «жупелом». Что еще более поразительно, после оглашения Россией в 1780 году Декларации о вооруженном нейтралитете они пришли к выводу, что императрица на самом деле настроена проамерикански, и, с трудом сдерживая нетерпение, начали ожидать русской интервенции, только уже на своей стороне. Их восприятие императрицы претерпело такое резкое изменение, что в Санкт-Петербург даже был отряжен американский посланник[350]. Следует, впрочем, отметить, что ни первое впечатление патриотов о Екатерине, ни второе в действительности не имели под собой ни малейших оснований, будучи обусловлены исключительно ограниченностью доступной революционерам информации: либо ложной, либо неправильно истолкованной. Таковы были первые попытки американцев понять Россию и отреагировать на ее политику. Просто поразителен контраст между невежественным представлением о России на заре существования американской республики и нынешним четким пониманием этой страны и обдуманной политикой Соединенных Штатов, хорошо нам известными и вызывающими восхищение.