Часть вторая Великая княгиня Екатерина Алексеевна

I

Раннею весною Великий Князь Пётр Фёдорович с супругою Великой Княгиней Екатериной Алексеевной и малым двором переехали в Ораниенбаум. В Петербурге они стесняли Государыню. Шум, крики, кукольный театр, пиликанье на скрипке, подглядывание в щёлки за Государыней, возня с собаками, их постоянный лай и визги, щёлканье бича раздражали Елизавету Петровну и докучали ей. Собак она любила, но не в комнатах, а на псарне. Дома любила тишину и сладкий отдых, она не терпела пьяных. Племянника надо было убрать подальше — в Ораниенбаум.

С удивлением смотрела Екатерина Алексеевна в окно, как приехали ломовые подводы, во дворец вошли силачи — мужики-носильщики — и стали таскать мебель для отправки в Ораниенбаумский дворец. Она не могла понять, как совмещались не виданная ею раньше роскошь — золото рам и багетов, шёлк обоев, зеркала, мрамор, вазы из малахита и ляпис-лазури, колонны из орлеца и яшмы — и недостаток мебели для загородных дворцов. Шкафы, кровати и столы тащили на подводы, ломали ножки, выбивали бронзовые накладки и вставки и везли за тридцать вёрст в Ораниенбаум.

Ораниенбаум показался Екатерине Алексеевне концом света. Большие дороги, мощённые громадными гранитными глыбами, циклопической постройки — дедушка Пётр их строил, — за Красным кабачком сворачивали на Ямбург и Нарву, от Петергофа шли на Ропшу и кончались тупиком в Ораниенбауме. Точно дальше уже ничего и не было. Дальше узкий песчаный просёлок углублялся в лес и прихотливо вился по нему вдоль морского берега. Дорога рыбаков и лесопилов. Говорят, при дедушке Петре по ней шла конница Ласси покорять Ингерманландию.

Море ласкалось к низкому берегу, поросшему камышами. Оно не походило на море. В эти дни ранней весны было оно серо-графитового цвета вдали и буро-жёлтое у берега. Ледяным холодом веяло от него, и в те апрельские дни, когда приехали в Ораниенбаум, белые льдинки плыли по заливу: проходил последний ладожский лёд. Совсем — так казалось — близко, против Ораниенбаума, над водою чернели прямые и низкие верки Кронштадтской крепости.

Вдоль берега и в глубь материка без конца и края тянулись сосновые леса. Мелкая сероватая сосна кое-где перемежалась елью и осинником, переходила в высокий мачтовый лес. По вечерам в закатном небе в красную бронзу ударяли прямые, голые стволы. По лесу было мягко и скользко ходить по старой серой хвое, усыпанной растопыренными чёрными сосновыми шишками. Грибные всё были места и прекрасная охота.

В большом дворце было холодно. Зимою в нём не жили, высокие кафельные печи дымили и медленно разгоняли стылую сырость. От окон дуло, и перед рассветом бывало слышно, как истомно токовали в лесу тетерева и глухари.

Спальней Екатерины Алексеевны была громадная глубокая комната с большим окном в парк. Она была скудно меблирована. Стены были обшиты жёлтым шёлком с вышитыми по нему сценами из китайской жизни. Альковная переборка с тяжёлыми штофными занавесями разделяла спальню на две неравные части. В меньшей, задней, полутёмной, под балдахином стояла низкая и широкая большая кровать и подле неё с одной стороны — ночной столик, с другой — низкое широкое кресло. Маленькая дверь вела в уборную. В большей, светлой части была антикамера, с зеркалами в золотых рамах стиля рококо, с камином, с часами на нём, с диваном с круглыми вальками и с креслами в холщовых белых чехлах… Тут, боком к окну, стояло бюро Великой Княгини. Высокая дверь вела из ангикамеры в спальню Великого Князя.

Дни тянулись длинные, ничем не занятые, и тишина лесов томила. Вечером — свечей не зажигали — белые стояли северные томные ночи — в спальню к Великой Княгине входил Великий Князь. Он был в камзоле и в туфлях, с волосами, убранными на ночь. Он широко, по-солдатски, шагал взад и вперёд по антикамере и то задёргивал, то отдёргивал занавески. Екатерина Алексеевна в тонкой рубашке, пленительная молодостью и красотой, лежала с книгой в руке на постели. На ночном столике подле неё горела одинокая свеча.

— Ваше Высочество, когда я стану Государем, я буду строить замки… Как в Голштинии… Везде, по горам… вдоль реки… На живописных местах, где природа располагает к уединению и размышлению, я оные построю замки и установлю в них строжайший порядок… Вставать по барабану… Всё делать по сигналам… Я населю оные замки… Я населю их?.. А?.. Да!.. Капуцинами!

— Кем, Ваше Высочество?.. Я не ослышалась?.. Монахами?..

— Да, Ваше Высочество, капуцинами!.. И я буду между ними самый главный… А?.. Что?.. Забавно?..

Он остановился против жены. Несказанно прелестная, с волнистыми каштановыми полосами, переброшенными на грудь, с горячим румянцем на щеках, Екатерина Алексеевна была перед ним на белых подушках. Великий Князь стоял над нею, заложив руки в карманы шёлковых панталон, и смотрел куда-то в пространство. Безумие было в его узких серо-стальных глазах.

— Прусская дисциплина и муштра… Drill[30] — вот основа жизни моих капуцинов… Ваше Высочество, вы, однако, не слушаете меня…

— Я слушаю вас, Ваше Высочество.

— Ваше Высочество, мне кажется… Я думаю… Вас тоже надо муштровать…

— Но почему?.. Я не солдат… И не капуцин ваших замков.

— Вы невыносимо горды…

— В чём, Ваше Высочество, усматриваете мою гордость?..

— Вы слишком прямо ходите.

— Разве для того, чтобы быть угодною Вашему Высочеству, я должна ходить, согнув спину, как рабы Великого Могола?..

Великий Князь подошёл вплотную к постели и нагнулся к лицу Екатерины Алексеевны.

— Вы очень злы!.. — прошептал он. Отошёл на другую сторону, сел в кресло, разделся и лёг под одеяло.

Оба лежали неподвижно. В спальне было томительно тихо. Звучно тикали часы на камине в антикамере. Они пробили одиннадцать.

— Покойной ночи, Ваше Высочество!

Великий Князь ничего не ответил. Екатерина Алексеевна приподнялась, опираясь на подушки, и заглянула в лицо мужа. Тот спал крепким сном. Великая Княгиня вздохнула и бронзовым колпачком погасила свечу.


Этим летом Великая Княгиня очень много читала. Сначала это были романы. Захар Григорьевич Чернышёв таскал ей книги из Академии наук, прусский посол Мардефельд выписывал их для неё из-за границы. Она прочла «Turan le blanc» Лакальпренеда, «Astree» Дурфе.[31] Она читала, как пастушок Селадон из-за несчастной любви к пастушке бросился в воду и как его оттуда извлекли прелестные нимфы. Подробно и неприлично описывались красоты обнажённых нимф и непонятная к ним холодность пастушка. Екатерина Алексеевна отрывалась от книги и смотрела в окно. Море было тихо. Чухонские лайбы по нему шли. Серые паруса, распёртые косою райной, полоскались на лёгком ветру… Она читала роман госпожи Скюдери «Ibrahim ou l'illustre Bassa»,[32] романы Гомбервилля «Polexandre» и «Alcidiane»,[33] Шапелена «Pucelle»[34] и, наконец, «Lettres de Madame de Sevigne».[35] Аккуратные маленькие томики в переплётах жёлтой кожи легко лежали в руке. Кругом была тихая природа и красота Ораниенбаумского парка. На катальных деревянных горах с гулким грохотом неслись тележки — её фрейлины там катались… Оттуда доносился весёлый смех, лай собак и резкий голос Великого Князя. С фрейлинами и, ещё того больше, с горничными он умел быть весел и развязен. Жена его стесняла.

Романы скоро надоели Великой Княгине. Мардефельд привёз ей «Историю Германии» отца Барра, записки Брантома[36] и «Историю Генриха Великого» епископа Перефикса.

Великий Князь играл в кукольный театр, возился с собаками, бегал с фрейлинами и по вечерам неумеренно пил вино. Великая Княгиня всё более зачитывалась историей Франции Генриха и задумывалась о прочтённом.

Оба строили воздушные замки. Великий князь для капуцинов, Екатерина Алексеевна — для блага России.

Вдруг поднимет она голову от книги. Упрямый подбородок смыкает красивый овал лица. Глаза устремлены куда-то вдаль. Она ничего не видит, что перед нею, она унеслась далеко, и яркие, свежие губы шепчут, точно затверживая урок на всю жизнь:

— Желаю и хочу только блага стране, в которую привёл меня Господь!.. Слава страны — моя слава!

Заложив пальцем поразившее её место в книге, Великая Княгиня ходит взад и вперёд по комнате. Осень… Через открытое настежь окно сладко пахнет опавшими листьями. Снизу из галереи несётся тяжёлый топот, грохот барабана и резкие выкрики Великого Князя.

— Я хочу, чтобы мои подданные и моя страна были богаты.

«Там, там, там-та-там» — бьёт барабан. Фрейлина Голицына звонко смеётся внизу.

— Свобода — душа всего на свете, — шепчет, остановившись у окна, Екатерина Алексеевна. Она морщится от барабанного боя и резкого смеха девушек…

— Без свободы всё мёртво. Повиновение законам… Вот смысл государствования… Не хочу рабов…

— Палками!.. Палками забью скотину! — кричал, задыхаясь, Великий Князь. — Левая нога — правая рука!

— Общая цель — сделать счастливыми… И тут — не своенравие… не чудачество… отнюдь не жестокость… Всё сие несовместимо со свободой…

За парком море в графит ударяет, парчою переливается. Белые валы по нему сверкают. Туго надув паруса, с попутным западным ветром идут в Петербург последние корабли.

— Власть без доверия народа — ничто, — сама себе говорит Екатерина Алексеевна. — Легко достигнуть любви и славы тому, кто сего сам желает. Примите в основу ваших действий, ваших постановлений благо народа и справедливость… Справедливость прежде всего… никогда неразлучных — и получите желаемое. Если ваша душа благородна — ваши поступки не могут быть подлыми. Стать благородной — вот жизненная цель…

Екатерина Алексеевна отошла от бюро. Там у неё лежит заветная тетрадь, куда она заносит все поразившие её мысли. Она достала её и взялась за перо.

«Там, там, там-та-там» — бил внизу барабан, дико и грубо ругался Великий Князь.

— Запорю, русская скотина!.. Свинья!..

В комнате Великой Княгини была торжественная и будто печальная тишина.

«У меня были хорошие учителя, — писала Екатерина Алексеевна по-французски, — несчастие с уединением…»

II

Государыня Елизавета Петровна приезжала к молодым редко, но, имея петровский глаз, всё видела и женским сердцем чутко понимала, что неблагополучно в молодом хозяйстве.

— Много читаешь, мой маленький философ, — сказала она однажды, прощаясь с Великой Княгиней. Она стояла на высоком крыльце Ораниенбаумского дворца и, взяв Екатерину Алексеевну за подбородок, приподняла её голову, и в самую душу заглянули прекрасные синие государынины глаза. Государыня покачала головой и тяжело вздохнула.

— А России пожеланный наследник скоро ли будет?.. — спросила она.

Великая Княгиня смутилась и ничего не ответила.

— Идите, что ль, — сказала Государыня свите, а сама осталась с Великой Княгиней на крыльце. Она, казалось, любовалась широким видом на парк и на море, расстилавшимся перед нею. Внизу свита садилась на коней, соловый жеребец Государыни играл в руках у конюха, взвиваясь на дыбки, и заливисто ржал. Великий Князь смеялся внизу.

— А по ночам он что делает? — моргая глазом на Великого Князя, спросила Государыня.

— Спит, Ваше Величество, — тихо сказала Екатерина Алексеевна и, точно оправдываясь, добавила шёпотом: — Ваше Величество, не подумайте чего-нибудь. Я проверила себя — я наклонна и привычна к исполнению своих женских обязанностей.

— И что же?.. Он спит?..

— Спит, Ваше Величество.

Государыня пожевала губами, сложила их сердечком и быстро спустилась к лошади. Великая Княгиня провожала её. Государыня, сев в седло, гибко нагнулась, поцеловала племянницу и сказала:

— Ну, милая, всё сие переменить придётся… Я полагала, весна, лето… Небось как соловьи-то пели! Ораниенбаум — красота несказанная… Воздух какой!.. Где же ещё любовью-то заниматься?.. Выходит по-иному. Учить и сему придётся. Прощай, Катиша, и не огорчайся. Всё придёт в своё время.

Колыхаясь полным станом, Государыня поскакала галопом по широкой аллее.

И только приехала в Петербург, сейчас же вызвала к себе Бестужева. Взволнованная, раскрасневшаяся, возбуждённая долгой ездой, в запылённом мужском кафтане, с хлыстом в руке, она встретила канцлера с решительным видом.

— Послушай, Алексей Петрович, и запиши, что буду говорить. Ну, милый мой… Была я у наших молодых. Не то ожидала найти… Ерунда одна, и так дальше продолжаться никак не может… Всё игры… Шутки, совсем Великого Князя недостойные… Так вот что: немедля прикажи — пьяниц лакеев убрать — не для Великого Князя общество хамов. А им обоим пиши… Как бишь назвать бы поаккуратнее… Пиши — инструкцию.

Бестужев знал хорошо государынин нрав. У неё потехе отдавалось время, а делу — час, да зато — какой это был час!.. Земля горела под её ногами. Она то садилась, то вставала и ходила по комнате, мысль неслась, и по-петровски сочен и чеканен был язык её приказов и записок. Но и он удивился. Им инструкцию?.. Какую им инструкцию?.. Им никакого дела другого не было дано, как приготовить «России пожеланного наследника»… А для этого какая могла быть инструкция?.. Выдумает Её Величество! Он взял лист бумаги, обмакнул в чернильницу перо и приготовился писать.

— Его Высочеству надлежит ежечасно помнить, — ходя по комнате, диктовала Императрица, — кто он… Не являть ничего смешного, ниже притворного и тем паче подлого в словах и минах…

Императрица остановилась посередине комнаты и хлопнула себя по бёдрам.

— Господи!.. В кого он таков уродился?.. Сестрица Анна была образец благонравия… Разве что Голштинский?.. Золото!.. Пиши дальше: удерживаться от шалостей над служащими, от неистовых издёвок над бедными лакеями, от всякой с ними фамильярности… Постой!.. Забота!.. Нашёл с кем играться?.. В галерее при мне горничную за мягкие мяса щипал… Возможно ли?.. Мальчишка!.. Пиши: не позволять ему протаскивание в комнаты всяких непристойных вещей — палок, ружей, барабанов… Дворцовые покои не лагерь солдатский и не кордегардия… Я, милый мой, сам, поди, знаешь, как солдат обожаю, но того не позволю, чтобы барабаны по постелям валялись. Пиши дальше: наблюдать, чтобы Их Высочества показывали истинное усердие к православной греческой вере не токмо для вида, но и наиглавнейше внутренно и действительно… Он в церкви стоять не умеет, всё вертится да оглядывается. Она стоит хорошо, а что внутренно, в душу её не заглянешь?.. Теперь главное, что меня так заботит. Ох, сумею ли выразить… Ты, ежели что найдёшь нужным, поправь, но не смягчай… Так вот, пиши: понеже Её Императорское Высочество достойною супругою дражайшего нашего племянника избрана и оная в нынешнее достоинство Императорского Высочества не в каком ином виде и надеянии возвышена, как токмо дабы твоим благоразумием, разумом и добродетелями Его Императорское Высочество к искренней любви побуждать…

Государыня перестала диктовать и, подойдя к Бестужеву, смотрела через его плечо, что он написал.

— Добродетелями?.. То-то закавыка!.. Какие там добродетели! Его к тому добродетелями не побудишь… Ему — горничные, щипки да смешки, вот какие добродетели у него на уме. А как иначе выскажешь? Нет, уж пиши. Пусть сама догадается!.. Добродетелями сердце его привлещи и тем Империи пожеланный наследник и отрасль нашего всевысочайшего Императорского Дома получена быть могла. А сего без основания взаимной, истинной любви и брачной откровенности, а именно: без совершенного нраву его угождения, ожидать нельзя… Вот, Алексей Петрович, казалось, какие пустяки, а выходит и совсем трудное дело. Я Её Высочество спрашиваю, ну что же ночью?.. «Спит», — говорит… Спит!! Надо нраву его угождение показать!.. А у него, чёртушки, нрав — от неистовой!

— Кому же, Ваше Величество, оную инструкцию передать повелите?..

— Двоюродной сестре моей, Марии Симоновне Чоглоковой, рождённой Гендриковой… Кому же больше?

— Молода, Ваше Величество.

— Точно, что молода. Всего на четыре года старше Её Высочества, семнадцати лет, как и Её Высочество, замуж выдана, а уже сколько детей! Вот это позавидовать можно. Почти каждый год ребёночек… И сама красива из себя, строга в поведении, образец добродетели… Он, конечно, шалопай, волокита, так и то в его положение войти нужно, когда жена его постоянно в таком положении. Так вот, пусть Чеглокова всегда за Великою Княгинею следует, устраняет возбуждающую фамильярность с придворными кавалерами, пажами и лакеями.

— Лакеями, Ваше Величество?.. Нужно ли оное писать?..

— Приходится, Алексей Петрович, не скажу, чтобы что-нибудь было, а только Её Высочество слишком добра к простонародью. Помнишь, в Петербурге был у неё лакей, Андрей Чернышёв, в Летнем доме? Великие Князь и Княгиня его всё «сынком» называли. Граф Пётр Антонович Девьер доносил мне, что он подглядел, как оный Андрей не так чтобы с должным почитанием с Великой Княгиней говорил, и она-де ему улыбалась.

— Как же, Ваше Величество. Всех трёх братьев Чернышёвых тогда «с пристрастием» допрашивали в Рыбачьей слободе, однако ничего не дознали. Симон Тодорский Её Высочество на исповеди спрашивал и тоже нашёл чистой и безвинной.

— Да знаю, всё знаю, а всё-таки пусть Мария Симоновна наблюдает и не допускает смелости кого бы то ни было Её Высочеству на ухо шептать, письма, цедульки или книги тайно отдавать… Слишком много читает она. Женское ли дело? Инструкцию сию прикажи перебелить и за своей подписью передай Марии Симоновне с моим рескриптом о назначении её гофмейстериной к Её Высочеству.

Государыня вздохнула и тяжело опустилась в кресло.

— Старею я, Алексей Петрович… Вот и полнеть что-то не в меру начала… Как сестрица Анна… Не к добру всё сие. И тяготит меня, как папеньку, забота… — Она помолчала и с печалью договорила: — Не чёртушке же Росшею править!..

III

Весною 1749 года Екатерина Алексеевна с Великим Князем ездила в Перово к Алексею Григорьевичу Разумовскому. Там были долгие и утомительные охоты на току и на тяге. Великая Княгиня, нигде и ни в чём не желавшая отставать от Государыни, на току, подкрадываясь по болоту к тетеревам, промокла, простудилась, занемогла, скрыла болезнь, больная ходила в сырой вечер на тягу вальдшнепов и окончательно слегла.

Государыня трогательно за нею ухаживала, Мария Симоновна не отходила от постели больной, здесь, во время болезни, Великая Княгиня забыла менторский тон своей гофмейстерины, её подглядывания и подслушивания, её колкие замечания, простила ей всё, и между ними началась тихая и нежная женская дружба и любовь. Они поняли друг друга.

Как только Екатерина Алексеевна поправилась, заболела Государыня. У неё начались мучительные припадки спазм. Государыню на руках перенесли из Перова в Москву, и она дала обет, когда поправится, совершить богомолье в Троице-Сергиеву лавру.

Молодой двор в богомолье не участвовал. Их Высочества переехали на Троицкую дорогу в имение Чоглоковых — Раево, близ Тайнинского.

Раевский дом — не дворец и не помещичья усадьба. Это была простая дача, низко, почти без фундамента, стоявшая на земле. Всего три ступеньки отделяли широкую веранду от сада. Веранда была заплетена турецкими бобами, повителью и хмелем и в солнечные дни золотой, в пасмурные дни зелёный сумрак в ней стоял. Простой деревянный пол был покрыт коврами, стояли вдоль стен растения в кадках и лёгкая дачная мебель. С веранды дверь вела в зал, где и совсем было сумрачно. Там была низкая мягкая мебель, широкие кресла резного дуба по парижским рисункам, крытые зелёным крепким штофом, круглые столы, на которых всегда валялось чьё-нибудь рукоделье, ломберные столы, по углам на подставках были высокие бронзовые канделябры со свечами и в углу — новинка — орехового дерева клавикорды. Пять дверей вели из залы по комнатам и в коридор. Комнаты были маленькие, низенькие, тесно заставленные пузатыми приземистыми комодами с выдвижными ящиками, туалетными столами с наклонным выдвижным зеркалом, кроватями с высокими душными пуховиками. В комнатах было темновато, и в них всегда прохладная сырость стояла: ветви кустов сада прямо в окна лезли. У мужчин пахло в комнатах собаками и табаком, у дам — парижскими духами и ладанной монашкой. Было тесно. На даче разместились Великая Княгиня с мужем, девица Кошелева, княжны Голицыны, княжны Гагарины, Мария Симоновна Чоглокова с мужем и детьми, с мамками и няньками, Лев Нарышкин, Пётр Иванович Репнин и Бестужев-Рюмин. Да почти каждый день наезжал из своего имения Петровского, бывшего по ту сторону Москвы, Кирилл Григорьевич Разумовский, недавно женившийся на Екатерине Ивановне Нарышкиной.

На даче, в тесноте маленького, уютного помещения, в красоте московского лета воцарилось весёлое безделье. После ораниенбаумского уединения Екатерина Алексеевна оказалась всегда на людях, в шумной беседе, на весёлых общих прогулках, когда много было смеха, шуток, остроумных замечаний и песен. Кругом была только молодёжь. Старшим — Чоглоковым едва минуло по тридцати лет. Обилие красивых молодых женщин, всегда прекрасно одетых, с неуловимым кокетством игравших в жмурки, в серсо или мяч, сытая, праздная жизнь среди красивой природы создали на раевской даче атмосферу влюблённости, и скоро Екатерина Алексеевна почувствовала, что центром этой влюблённости была она сама. И это ей было приятно и развлекало её. Самый некрасивый, но и самый влюбчивый и опытный в делах Амура Пётр Чоглоков столь недвусмысленно стал ухаживать за Великой Княгиней, что той пришлось поставить на место мужа своей гофмейстерины и пригрозить ему жалобой его жене. Он скоро утешился со скромной, робкой и застенчивой фрейлиной, девицей Кошелевой.

Кирилл Разумовский являлся каждый день, то с громадным букетом роз, то с корзиной невиданных фруктов, то с коробкой конфет. В богатом кафтане, в пудреном парике, румяный, круглолицый, он застенчиво подносил подарок Великой Княгине и уже до самого вечера не отходил от неё. Он получил воспитание за границей, никто бы не признал в нём простого казацкого сына. Он млел перед Великой Княгиней, не смея открыть ей свои чувства, боясь её острого слова, боясь больше того её равнодушия.

Кругом страстными шёпотами любовь шепталась. По вечерам, в глубине сада, в беседке вздохов, таинственные зажигались огни, и молодая компания затевала перекличку, чтобы узнать, какая пара там уединилась.

Строгая матрона Мария Симоновна не устояла в этом вихре любви и таяла под влюблёнными взглядами Петра Ивановича Репнина. Она забыла тон строгой менторши и свою безупречную репутацию и избрала своей конфиденткой Великую Княгиню.

Казалось бы, в этой атмосфере вздохов, пойманных поцелуев, шаловливых намёков должна была б родиться настоящая любовь и между Великим Князем и его женой, и государынина «инструкция» могла бы быть в полной мере выполнена так, чтобы «России пожеланный наследник» мог появиться на свет.

Но в этом раевском любовном огне холодным оставались только они. Великий Князь по-прежнему шалуном-мальчишкой бегал, суетился, ухаживал за всеми фрейлинами, щипал горничных, строил гримасы Чеглоковой, подглядывал за любовными парочками, смеялся над ними, одно время даже вздумал ревновать жену к Чоглокову, но сам к жене по-прежнему был холоден, язвителен, строг и недоброжелателен.

IV

Амур, казалось, свил себе прочное гнездо при Молодом дворе, но преопасные стрелы его не ранили Великую Княгиню. Из Раева перекочевали в Москву, а на зиму вернулись в Петербург, и всё было то же: игра словами, французские стишки, остроумные буриме, «почта влюблённых», когда пажи разносили от одного к другому девизы — красивые бонбоньерки, то в виде сердца, то в виде апельсина, и в них были вложены нежные записочки с объяснениями в любви.

Теперь это называется флиртом, тогда этого слова не знали, но сущность была та же самая — любовь, нежное ухаживание, украденные поцелуи.

Екатерина Алексеевна оставила ученье, чтение философов и историков — у неё тоже на уме были шалости и шутки. И так в праздности и безделье прошло два года. Великой Княгине шёл двадцать третий год. Она была в полном расцвете её особенной, не блестящей, но несказанно милой красоты. Чоглоков был без ума от неё, и ухаживания его уже не на шутку раздражали Великую Княгиню. Кирилл Разумовский был постоянен в своём молчаливом преклонении перед нею, и только Великий Князь точно ничего не замечал. У него было увлечение — ветреная и глупая девчонка, новая фрейлина Екатерины Алексеевны — Елизавета Романовна Воронцова.

Стрелы Амура по всем направлениям носились и всё не попадали в Екатерину Алексеевну, всё не ранили её невинное молодое сердце. Мария Симоновна была в отчаянии. Она знала, что Государыня серьёзно гневалась, что заботливо ею составленная инструкция была пренебрежена и не выполнена.

В эту зиму ко двору Великой Княгини был назначен новый камергер, молодой ещё человек — Сергей Васильевич Салтыков.

На представлении его Великой Княгине Екатерина Алексеевна задержала свой взгляд на свежем, гладко выбритом лице молодого человека. За ним стояла сияющая, праздничная какая-то Мария Симоновна. Весь вид её говорил: «Ну что, ужели не угодила?.. Посмотрите, какой херувимчик и какой вместе с тем смелый, отчаянный человек…»

— Как поживает ваша жена?.. — спросила Великая Княгиня. — Я давно не вижу при дворе Матрёну Павловну.

— Благодарю вас, Ваше Высочество, моя жена чувствует себя совсем хорошо.

И оба замолчали. Точно легло между ними что-то новое, не испытанное ещё Великой Княгиней. Екатерина Алексеевна вдруг вспыхнула, протянула руку Салтыкову и неожиданно кончила аудиенцию.

Едва Салтыков вышел из зала, Мария Симоновна подошла к Великой Княгине и вкрадчиво спросила:

— Ваше Высочество, как понравился вам наш новый камергер?..

— Очень… Он прекрасен, как день. Мне кажется, что лучше, умнее и красивее его нет никого не только при нашем, но и при Большом дворе.

— О!.. Ваше Высочество!.. Не только это… Он знатнее всех. Вы знаете, Салтыковы в свойстве с Императорским Домом. Мать Императрицы Анны Иоанновны из рода Салтыковых.

— Oh, c'est formidable!..[37] А какая красавица его молодая жена.

— Вы помните её? Брак по любви… И кто бы подумал…

— А что?

— О, пустяки! По городу эхи бродят. Не ладно живут молодые Салтыковы.

— Oh, c'est epouvantable!..[38] Как любят у нас такие сплетни…

— Ваше Высочество, мир на сём стоит. Делать нечего, вот и перемываем друг другу косточки.

С этого дня Салтыков стал ежедневным посетителем салона Великой Княгини и участником всех игр её Молодого двора. Он не скрывал своих чувств к Великой Княгине, и однажды при игре в почту маленький паж подал Великой Княгине девиз — картонный апельсин, очень искусно сделанный. В нём было настоящее объяснение в любви. Это не понравилось Великой Княгине, показалось ей дерзким и неуместным. Великая Княгиня отозвала Салтыкова в угол гостиной. Её лицо пылало от гнева и смущения, она начала по-французски выговаривать дерзновенному. Салтыков слушал Екатерину Алексеевну, не спуская с неё смелых красивых глаз:

— Простите, Ваше Высочество… Я не думаю отказываться от того, что вам писал. Всё — правда. Я вас люблю.

— Люблю!.. Люблю!.. Это слово повторяется при мне постоянно. Но что из этого?.. На что вы рассчитываете?..

— На взаимность… Ваше Высочество!

— Опомнитесь, граф… Вы знаете, кто я…

— Ваше Высочество, я не посмел бы ничего сказать… ни позволить себе, если бы не верил в силу любви… Она всемогуща… Ваше Высочество, живёшь один раз… Подумайте, надев мужской костюм, накинув плащ… Кто вас узнает?.. Никем не замеченная… Вы чувствуете, сколь многи и разнообразны наслаждения любви, сопряжённые с опасностью…

— Молчите… Стыдитесь, граф… Мне ли вы говорите сие… Подумали ли вы о вашей прелестной жене, на которой, говорят, вы женились по страсти?.. И она так любит вас и так вам преданна… Что сказала бы она, если бы услышала ваши слова?..

— Ваше Высочество, ни вы, да и никто не знает правды в наших семейных делах… Мы умеем скрывать то, что у нас происходит.

— Как?! Вы станете утверждать, что вы не любите вашей жены? Полно, граф, непозволительная страсть ослепляет вас.

— Не всё то золото, что блестит, Ваше Высочество. За минуту ослепления я дорого заплатил.

— C'est formidable!.. Стыдно так говорить.

— Ваше Высочество, когда узнаешь подлинную любовь всякая другая меркнет, гаснет, исчезает и остаётся пустое и страшное место. Я как путник в пустыне, я жаждал и вдруг увидел прекрасный родник. Я хочу прильнуть к нему жадными устами и пить хрустальную живую влагу красоты и ума…

— Вы слишком дерзновенны, граф.

— Пускай!.. Я люблю вас — оным всё сказано и всё оправдано.

— Скольким красавицам вы говорите так.

— Одной вам, Ваше Высочество, ибо краше вас не знаю.

— Оставьте, граф. Вас не переспоришь. Наш разговор слишком долог. Великий Князь смотрит на нас…

Великая Княгиня в негодовании встала и пошла в другой угол гостиной, где играли в лото. Великий Князь поднял от фишек глаза на неё. Странен и тяжёл был его взгляд, Великая Княгиня прочитала в нём ревность, и первый раз она опустила глаза перед мужем.

Наступил сентябрь — время полеванья — охотничьих утех. Чоглоков устроил на Крестовском острове охоту на зайцев. Из Летнего дворца Великая Княгиня и приглашённые охотники отправились на остров на шлюпках.

В золотой оправе осенних берёз стоял крестовский лес. Запах сухого листа, мха, грибов и свежесть широкого взморья опьяняли. День на редкость был красив. Издали повизгивания собак и ржанье лошадей были слышны. Великая Княгиня задержалась с посадкой на лошадь, и только паж оправил её амазонку, как затрубили рога, подала голос гончая, к ней примкнула другая с подвыванием, и охота, увлекая за собою неопытного пажа, понеслась, погнала по лисице. Екатерина Алексеевна осталась одна и, не желая скакать, шагом поехала по тонкой зелёной просеке. Сзади неё кто-то нагонял её карьером. Думая, что это кто-нибудь из доезжачих, Великая Княгиня не оглядывалась. Лошадь нагнала её и круто была осажена.

— Ваше Высочество!..

На широком нарядном турецком караковом жеребце рядом с нею оказался Салтыков в шёлковом дымном кафтане.

Рога далеко звучали, и слышно было, как неслись за лесом охотники. Вокруг Великой Княгини было как в запертом храме. Тишина и безлюдье. Неслышно по мокрому мху ступали лошади. В глубине просеки ложился туман. Голова кружилась от свежего, напоённого лесным ароматом воздуха. Не думая ни о чём, Великая Княгиня ехала рядом с Салтыковым.

— Ваше Высочество, не будьте слишком жестоки. Верю в вашу милость. Вот вам моя голова… Никто никогда не узнает о том счастье, которое вы мне подарите. Верьте — я умею хранить тайну.

Великая Княгиня молчала. Молодой густой лес непроницаемой стеной отделял их от охоты. Острее и сильнее был запах потревоженного конскими ногами мха и гриба.

— Ваше Высочество, не губите меня. Успокойте мою страсть.

Великая Княгиня низко опустила голову.

— Ваше Высочество, дайте хотя уверенность, что вы не совсем равнодушны ко мне… Я чувствую, что это так…

Великая Княгиня подняла голову. Её глаза сияли. В них была любовь, которую уже не могла она скрыть. Но она владела собою. Холодно, спокойно и строго она сказала:

— Граф, подумайте только о том, что вы себе позволяете говорить… И кому?.. Я не стану мешать вам строить ваши воздушные замки… Вы можете наслаждаться вашими фантазиями, сколько вам угодно, но меня я попрошу вас оставить в покое.

— Ваше Высочество, вы любите другого…

— Я — жена Великого Князя… И довольно.

— А нет… Нет… Это не то… Не то… Вы любите другого.

— Оставьте меня.

— Неужели я хуже Чоглокова?

— Полноте, граф. Вы сами знаете, сколь вы милы и дороги моему сердцу.

— Кирилл Григорьевич?..

— Ценю в нём его прямоту, честность и верность мне… Он к тому же не чета вам — примерный муж и семьянин. Берите с него пример.

— Лев Нарышкин?

— Мне нравятся его милые шутки. С ним весело, и он не мучит неуместными и непозволительными объяснениями в любви.

— Неужели толстый Большой Пётр?

— Он хорошо поёт.

— Да… у каждого таланты!.. Но… скажите всё-таки?.. Захара Чернышёва вы любите больше, чем меня?..

— Вы несносны. Настойчивость ваша меня изводит. Ну, хорошо, я скажу вам: вы нравитесь мне больше других. Что из этого?.. Я прошу вас оставить меня. Что могут подумать обо мне?.. Наше отсутствие вдвоём может быть замечено и дурно истолковано. Вы знаете, как люди злы.

— Марии Симоновны здесь нет и некому доносить и сплетничать.

— Вы забываете, что у меня есть муж, что он здесь и что вы — соперники. Он влюблён в меня больше вашего.

— Н-ну!.. Скажите мне… Одно…

— Ничего не скажу — уезжайте…

— Я не уеду от вас до тех пор, пока не услышу от вас самих, что вы неравнодушны ко мне.

— Да… да… Только убирайтесь…

Екатерина Алексеевна звонко и весело смеялась.

— Хорошо, запомните — слово дано…

Салтыков дал шпоры и помчался к опушке.

— Нет!.. Нет… — крикнула ему вслед Великая Княгиня.

— Да!.. Да!.. — донеслось до неё с опушки.

V

Государыня потребовала к себе Чоглокову. Мария Симоновна догадалась — её ожидал разнос. Если разнос будет по-французски — это ничего, но если по-русски — она сильно провинилась перед Государыней, — тогда хоть и не оправдывайся.

Разговор начался по-русски. Мария Симоновна опустила глаза и сделала самое смиренное лицо.

— Что сие, матушка, — гремела ворчливым голосом Государыня. — Великий Князь мне жаловаться изволил, что Великая Княгиня с Салтыковым обманывает его и смеётся над ним… Твой муж колпак и крутом тебя сопляки, которые вовсе ничего не смотрят.

Когда пошли такие выражения — возражать и оправдываться было бесполезно. Мария Симоновна ниже опустила голову и сложила на груди прекрасные белые руки.

— Ты смотри у меня… Я не для того тебя в гофмейстерины поставила, чтобы Великого Князя в обиду соплякам давала. Не дура, слава Богу, сама детей имеешь, понимать должна, что можно и чего нельзя. Шестой год идёт, что Великая Княгиня замужем, а где он, России пожеланный наследник? Ты меня поняла, надеюсь?..

— Поняла, Ваше Величество.

— Ну, ступай. Да приструнь всех сопляков. Пора делами заниматься, а не амурной болтовнёй.

Из государынина кабинета Чоглокова прошла к покоям Великой Княгини и, неслышно отворив дверь, вошла в комнату.

Великая Княгиня сидела с книгой в кресле… Она посмотрела на гофмейстерину, заложила пальцем страницу и прикрыла книгу. В её глазах был вопрос.

— Ваше Высочество, простите, без доклада… Я к вам от Её Величества. Я имела сейчас пренеприятный разговор с Её Величеством. Разговор был о вас.

— В самом деле?.. C'est interessant!..[39] Чем я провинилась?

— Великий Князь на вас жаловался.

— Да?..

— Он говорил, что Ваше Величество часто бывает в обществе графа Салтыкова.

Великая Княгиня пожала плечами.

— Что тут удивительного — он мой камергер… Всегда притом же на людях. Я никому не жалуюсь, что Великий Князь откровенно строит куры Воронцовой.

— Ваше Высочество, — вкрадчиво и таинственно зашептала Мария Симоновна, — вы меня знаете не первый год. Вы можете мне доверять. Я — мать… У меня большая семья. Вы понимаете, что я могу быть вам полезной. Для взаимной любви и облегчения супружеских уз нужно уметь прощать друг другу случайные увлечения. Они неизбежны. Положение ваше, как Великой Княгини, не из лёгких. Когда мы, простые смертные, не имеем в супружестве детей — это грустно и тяжко, но это простительно. Вы — супруга наследника Российского престола, и Ваше Высочество поймёте меня, когда я вам скажу, что первейшая обязанность ваша есть — иметь сына…

— Мария Симоновна, я тоже всегда была до конца откровенна с вами. Оное не от меня зависит… Супружеские узы священны.

— Ваше Высочество, бывают положения, которые обязывают… Любовь к отечеству должна быть превыше всего. Она должна превозмочь всё и обойти все препятствия. Король французский, говорят, не мог иметь детей, но у него были дети… Я надеюсь, что вы меня понимаете?

— Я не хочу вас понимать, Мария Симоновна, и я хотела бы не слышать того, что вы мне сейчас сказали. Оставим сей разговор.

Великая Княгиня отошла к окну и стала спиною к своей гофмейстерине. Она, видимо, была сильно взволнована и смущена.

— Ваше Высочество, — настойчиво продолжала Мария Симоновна, — верьте… Ничего худого… Дело такое простое. Прямо сказать — житейское дело… Сколько кругом вас нашей блестящей и прекрасной молодёжи и всё молодец к молодцу… Ужели, Ваше Высочество, никто вам не понравился?..

— Они мне все дороги, и я их всех равно люблю и жалую.

— Ах нет!.. Не то, не то!.. Равно всех любить нельзя. Всегда есть кто-то, кто любезен нашему сердцу больше других. И мать детей как будто равно любит, а всё есть один… любимчик.

— У меня такого нет.

— Ваше Высочество, я предоставляю вам выбор между Сергеем Салтыковым и Львом Нарышкиным. Скажите мне только одно слово, и, верьте, с моей стороны затруднений не станет.

Великая Княгиня быстро повернулась к Марии Симоновне. Был прям, долог и пронзителен её взгляд. Чоглокова выдержала его, не смутившись.

— Если я не ошибаюсь, ваш избранник Нарышкин?

— Нет… Вовсе нет… Оставьте меня, Мария Симоновна.

— Ну, если не Нарышкин, то, конечно, Салтыков.

Мария Симоновна с высоко поднятой головой вышла из комнаты Великой Княгини. В дворцовом коридоре её ожидал Бестужев.

Он взял её за руку и притянул к себе.

— Ну что?.. — прошептал он нетерпеливо.

— Салтыков, конечно, — сказала Чоглокова холодно и бесстрастно.

— Так вы скажите комнатной горничной Владиславовой, — шептал прерывистым шёпотом Бестужев, — чтобы она… Понимаете… Кротка, как агнец, и готова… на все услуги… За мною, скажите, не станет… Оное надо же как-нибудь кончать. Государыня не на шутку гневается. Могут быть от того большие перемены… Вы меня понимаете?..

Лицо Бестужева было необычно красно. С пухлых губ срывалась слюна.

— Я вас отлично понимаю, Алексей Петрович… Стараться буду… А за успех?.. Ручаться не могу… Сами понимаете, какое деликатное дело.

— Будет… Будет и успех, — кивая головою и освобождая руки Марии Симоновны, громко сказал Бестужев и неслышными шагами заскользил по дворцовому коридору.

VI

«..Ужели в мужском костюме и с маскою на лице, прикрывшись епанчою, искать любовных утех с графом Сергеем Васильевичем?.. Позор!.. И… Унижение!..»

Всё её штеттинское воспитание, строгая школа отца, человека высоконравственного, солдата в жизни, человека долга, суровая выучка Фридриха, короля прусского, были против этого. Беседы о браке с Симоном Тодорским вставали в памяти и возмущались против такого простого решения вопроса. Лицо пылало, и вдруг вспомнились читанные в ораниенбаумском уединении французские романы, лёгкая игривость любви и те эхи, что, возмущаясь и восхищаясь, передавали её фрейлины о всех знакомых и даже о самой Императрице. И сердце билось и трепетало любовью к милому, настойчивому и смелому Салтыкову.

Кругом — сотни глаз и ушей… Тысячи уст шептунов, сплетников и клеветников. Иностранные посланники через наёмных шпионов и лично следили, подглядывали и подслушивали всё, что делалось при дворе, чтобы донести своим правительствам, падким особенно на альковные тайны. Всё то, что могло как-то унизить русский двор, выискивалось, выслеживалось и покупалось за большие деньги. И уже кто-то видел Великую Княгиню в мужском платье, в плаще, ночью у крыльца салтыковского дома, и кто-то шептал, что доподлинно знает, что горничная Владиславова впускала графа в опочивальню Великой Княгини.

Эти слухи, эти сплетни, эта клевета, от которой никак не отряхнёшься, доходили до Великого Князя, распаляли его ревность, и вдруг после стольких лет равнодушия к жене он воспылал к ней страстью и, прошедший школу любви у Воронцовой, уже не был холоден к прелестям взволнованной Екатерины Алексеевны.

На радость Государыни, на утешение шептунов и сплетников, готовых строить всяческие предположения, Великая Княгиня вдруг оказалась «в интересном положении». Она сама была этим смущена, не обращала на это должного внимания, продолжала выезжать, вести светский образ жизни, много танцевала, ездила верхом, скакала на охотах и на третьем месяце выкинула… Прошло немного времени, она опять стала беременна и снова выкинула…

На святках 1753 года Великая Княгиня призналась тётке, что она опять ожидает ребёнка. Та взволновалась и окружила Великую Княгиню полным покоем. Однако как ни старалась Государыня оберечь племянницу от всякого волнения, ей это не удалось. Болезнь Великой Княгини протекала в заботах и огорчениях. Любимая её фрейлина, тихая, исполнительная и застенчивая княжна Гагарина — казалось, она так преданна Великой Княгине, что готова навсегда остаться старой девой, только чтобы быть поближе к своей госпоже, — в апреле неожиданно вышла замуж за Матюшкина. Ещё не отдохнули от танцев и плясов на свадьбе, как надо было ходить на панихиды. Внезапно тяжело занемог и умер гофмаршал Чоглоков. К беременной Великой Княгине гофмаршалом был назначен Александр Иванович Шувалов.

«Кто это сделал?.. Кто?.. Кто?..» — думала, плача, Екатерина Алексеевна. Она не терпела Шувалова. Тот долгое время был начальником Тайной канцелярии, в городе его боялись. Курносый, уродливый, краснолицый, обрюзгший от страшных кровавых ночей в застенке, страдающий нервным тиком в правой стороне лица, он был противен Великой Княгине. Когда он волновался, а волновался он всякий раз, как говорил с Великой Княгиней, отвратительная гримаса искажала его лицо, и Великой Княгине всё казалось, что этот курносый нос, коверкающая лицо судорога передадутся ребёнку, которого она ожидает.

До июня 1754 года Большой и Малый дворы жили вместе в Москве, в июне переехали в Петергоф, а в конце августа, когда наступила дождливая погода, западные ветры взбугрили Финский залив и сыро и холодно стало в дворцовых покоях, Государыня вернулась в Петербург, в Летний дворец. По воле Государыни Великую Княгиню перевели с половины Великого Князя на половину Императрицы. Здесь, в конце дворца, ей приготовили две угловые комнаты.

Это были скучные, скудно меблированные и неуютные горницы. Окнами они выходили на двор и на Фонтанку Стены были обиты пунцовою камкою, удобств никаких не было. Старые печи дымили, с Фонтанки несло сыростью и гнилью. Курительные монашки, пахнущие ладаном, лавандовая французская вода, восточная амбра — всё это, любимое Императрицей Елизаветой Петровной, придававшее её великолепному и величественному образу восточный аромат арабских сказок, доводило Великую Княгиню до тошноты и головокружения. Обстановка казалась Екатерине Алексеевне больничной и тоскливой, напоминала ей непрестанно о её положении и наводила на тяжёлые, мрачные мысли. Посетителям ходить к ней надо было через половину Государыни, и многих это стесняло.

Опять настало одиночество, от которого она за последнее время стала отвыкать. Снова был достан дневник и забытые книги Вольтера, французских философов и энциклопедистов. В тёмные, жуткие, одинокие вечера, тянувшиеся без конца, Великая Княгиня много думала о будущем. Она родит… Теперь, с каждым прожитым днём, она чувствовала, что на этот раз роды пройдут благополучно, она родит всё равно кого — сына или дочь. Этими родами она сама закрывала путь себе, её мечты — «здесь царствовать одной» — были напрасными. По смерти Государыни царствовать будет Пётр Фёдорович, кого она считала недостойным престола, о ком думала, что он не может дать счастия России, кого временами не только презирала, но начинала и ненавидеть. Потом будет царствовать её ребёнок… А она?.. Она уже не любила того, кого носила под своим сердцем.

Хмурая, тёмная, дождливая петербургская осень, с воем ветра в печных трубах, с ожиданием невского наводнения, пришла, и с нею появились первые боли, предвестники таинственного момента.

В Летний дворец привезли повивальную бабку Адриану Карловну фон Дершарт и поселили её рядом с покоями Великой Княгини.


Ночью на понедельник, девятнадцатого сентября, Великая Княгиня проснулась от жестоких болей. Она лежала одна в полутёмной комнате. Открыв глаза, с бесконечною печалью окинула она ими свою комнату. С утра принесённая и поставленная у наружной стены особая родильная кровать чернела у окон и казалась мрачным эшафотом. В углу у образов тихо теплилась лампадка. Свеча на ночном столике нагорела, чёрный фитиль согнулся кольцом, красное пламя низко мигало, вонючий дым шёл от него. И такая тишина стояла кругом, что было слышно, как кашлял часовой, стоявший наруже за углом у сада. Екатерина Алексеевна хотела поправить свечу, взяла щипцы с колпачком, но руки не слушались её, щипцы навалились на фитиль, погасили свечу и со стуком упали на пол. Стало темно и страшно. Несколько мгновений Великая Княгиня лежала, тяжело дыша, на спине и чувствовала нестерпимую боль в пояснице. Она застонала — никто не отозвался на её жалобный стон. Она хотела крикнуть и не могла. С трудом дотянулась она до шнура, висевшего над постелью, и потянула его. Резко в ночной тишине звякнул колокольчик. Шмыгая туфлями, из соседней комнаты появилась Владиславова.

— Зажги свечу, — простонала Великая Княгиня. — Попроси сюда Адриану Карловну. Мне кажется… Начинается…

Горничная зажгла высокий канделябр, засветила под образами венчальные свечи и пошла будить бабушку.

Фон Дершарт явилась в длинной тяжёлой шали. Она сейчас же, несмотря на протесты Великой Княгини, вместе с Владиславовой перетащила роженицу на родильную кровать. На ней было холодно, жёстко и неудобно лежать. Фон Дершарт поставила ширмы и послала на кухню за горячей водой.

— Скажи Её Величеству, — сказал она Владиславовой, — Великая Княгиня скоро родит.

Екатерина Алексеевна слышала, как оживал и просыпался дворец. По коридору, за стеной, раздавались шаги, шёпот, торопливо и точно испуганно сказанные слова, кто-то пробежал по лестнице.

Снаружи тихо шествовала холодная, осенняя петербургская ночь.

Великий Князь с заспанным, сердитым и недовольным лицом в небрежно накинутом кафтане пришёл первым. Фон Дершарт замахала на него руками и зашипела по-немецки:

— Ваше Высочество, вам нельзя сюда, никак нельзя, нехорошо это.

Следом за Великим Князем появился страшный Шувалов, и они зашептались за ширмами. Великая Княгиня видела их сквозь щели ширм со своей родильной кровати. Они казались ей страшными фантомами. Высокий канделябр бросал от них трепетные тени на стену. По лицу Шувалова пробегала ужасная судорога. У Великого Князя глаза со сна были как щели, лицо мёртвенно бледно, и Великую Княгиню не покидала мысль: «Ребёнок будет похож на них…»

У кровати возилась фон Дершарт, она мыла руки, таскала с Владиславовой простыни, за ширмами пахло лавандой. Боли у Великой Княгини становились нестерпимыми.

Вдруг настежь распахнулись двери опочивальни. Высокая, полная — но и грациозная! — вошла в двери Государыня, В домашнем платье без фижм, причёсанная и завитая без краски на лице, она казалась старше и серьёзнее. Щёки были мягкие и дряблые, маленький, красивого рисунка рот был как увядающий цветок, и только синие, глубокие, громадные, сияющие, молодые глаза лучистым блеском горели. Горничная несла за Государыней канделябр. Государыня быстрым взглядом окинула собравшихся в комнате Великой Княгини людей и грубовато-ласково сказала:

— Ну, вы тут зачем?.. Вам тут совсем делать нечего… Коли так волнуешься, ступай в комнату Владиславовой и там и ожидай. Нагрешил, батюшка, теперь кайся.

Маленькой ручкой она толкнула в спину Великого Князя и выпроводила его из спальни.

— Смотри, ежели не наследник!.. Лучше тогда и на глаза не показывайся. Плохо будет!..

Государыня зашла за ширмы.

— Ну как, Адриана Карловна?..

— Всё идёт правильно… Как следует… Её Высочество молодцом.

Прохладной, свежей, надушенной рукой Государыня коснулась щеки Екатерины Алексеевны и точно сняла с неё её боли и заботы. Великая Княгиня поцеловала руку Государыни.

— Мужайся, милая… Не ты первая, не ты последняя страдаешь, Господом за первородный грех так установлено. Твой долг… Нам всем — великая радость… Господь милосерд…

Государыня подошла к божнице и опустилась на колени.

— Свечей, — прошептала она.

Владиславова подала Государыне пук восковых свечей, и та начала возжигать их и ставить, отбивая земные поклоны. Большая тень Государыни металась по стене и пугала Великую Княгиню.

— Схватки начались, — прошептала фон Дершарт. — Теперь скоро конец.

Государыня села в кресло подле племянницы.

— Молись Богу, Катиша, — сказала она. — Легче станет. А уже не в силах будет терпеть — кричи… Люди говорят — помогает.

И стало томительно тихо. Слышно было, как плескали волны Фонтанки. Казалось, что вот тут, совсем подле будет и вода. Елизавета Петровна сидела, опустив голову на грудь, и думала: «Отец дворец-то строил… Батюшка воду любил. Голландию вспоминал… Каналы… И кто сейчас рождается?.. Правнук его!.. Правнук!.. Анны Петровны сына сынок… Поди, батюшкина-то душа радуется… А вдруг да девочка?..»

Она пожевала губами, печально покачала головою.

«Как всё сие сложно!.. Как трудно… Ужели за Иваном Антоновичем тогда посылать?.. Малюткой его взяла я тогда из дворца… а любила его… Маленький такой, тёпленький… А ныне писали мне — совсем дурной стал, несмышлёный… Будто ничего как человек и не соображает…»

Государыня вздохнула.

«Конечно, оная жизнь какое может развитие дать?.. Ссылка… Тюрьма. И родители… Господи, прости… Что-то Господь сейчас подаст… Милосерд Господь… Да ведь у чёртушки что на уме было!..»


Ночь шла медленная, долгая и таинственная. В Петербургской крепости на соборной колокольне куранты играли. К утру тише стал плеск волн, должно быть, на море стихала буря.

Великая Княгиня тяжело и прерывисто дышала. Фон Дершарт возилась подле неё. Владиславова плескалась с водой. Государыня тихо задремала…

— Majeste… Ich gratuliere… Ihnen… Ein Knabe…[40]

«Knabe… Knabe…» Точно Государыня не сразу поняла, что говорит фон Дершарт. Она встала с кресла и осмотрелась. Фон Дершарт на белых пелёнках держала крошечного ребёнка. Потом его положили в кресло. Три женщины — Императрица, бабушка и Владиславова — нагнулись к нему. Государыня торопливым шёпотом отдавала приказания:

— Отца Фёдора сюда… Скажи Алексею Петровичу — на лодке бы спосылали человека в крепость коменданту с цедулькой. Сто один выстрел отдать — России, мол, пожеланный наследник на свет родился.

Они ушли за ширмы и унесли ребёнка. Екатерина Алексеевна одна осталась на кровати. Она лежала в радостном полузабытьи. Она слышала, как пришли Великий Князь, граф и графиня Шуваловы, как они вполголоса говорили подле ребёнка и Государыня весело смеялась. Запах ладана и розового масла проник за ширмы, священник в шёлковой рясе и епитрахили с крестом в руке прошёл к Великой Княгине и остановился над нею. Он показался ей грозным и необычным. Так всё, что только что произошло с нею, было страшно, и она была точно не в здешнем мире. Священник протянул ей крест для поцелуя. Она охотно прикоснулась к холодному металлу и стала слушать, что читал над нею священник.

— Владыко Господи Вседержителю, — вдохновенно вполголоса говорил священник, — исцеляй всякий недуг и всякую азю, Сам и сию днесь родившую рабу твою Великую Княгиню Екатерину Алексеевну исцели и возстави ю от одра, на нём же лежит…

За ширмами разговоры стихли. Священник кончил молитву, дал ещё раз поцеловать крест Великой Княгине и прошёл к Государыне. Они зашептались. Государыня говорила еле слышно, священник шептал громко:

— Обычно, в осьмый день, Ваше Величество…

— Только молитву во еже назнаменати отрока, — быстро проговорила Государыня.

— Как повелите… Имя как?

Государыня говорила так тихо, что Екатерина Алексеевна не слышала её ответа. Она удивилась, что её не спросили ни о чём, её ребёнком распоряжались помимо неё, как хотели. За ширмами засуетились, передвигая кресла, потом стало слышно, как священник читал молитву:

— «Господи Боже наш, Тебе молимся и Тебе просим, да знаменуется свет Лица Твоего на рабе Твоём Павле и да знаменуется Крест Единороднаго Сына Твоего в сердце и в помышлениях его во еже бегати суеты мира, и от всякого навета вражия…»

Екатерина Алексеевна с трудом соображала, что происходит. Значит, у неё сын Павел… Павел, наследник престола после его отца Петра Фёдоровича — Павел Петрович… А она?.. Она теперь — ничто. Никто её ни о чём не спрашивает, ей даже не показали сына. Она приподнялась на подушках и заглянула за ширмы. Государыня приняла от бабушки уже спелёнутого младенца и торжественно понесла его из спальни, за ней пошли священник, Великий Князь, Шуваловы, фон Дершарт, Владиславова побежала угодливо открывать двери. Великой Княгине стало страшно и горько, она подняла глаза к потолку. Как всё это случилось, что всё, о чём она столько мечтала и думала, оказалось разбитым, где же её тётя, которая, казалось, её так любила?.. Где её муж, где её сын?.. Сын?.. Не может быть!.. Что же случилось?..

Вдруг гулко и громко, так, что задребезжали стёкла в окнах и зазвенели подвески на свечах, раздался густой пушечный выстрел.

Так вот оно что случилось: «России пожеланный наследник» родился. Это она, Великая Княгиня Екатерина Алексеевна, его родила. Где он, где же он?.. Я хочу его видеть!.. Великая Княгиня крикнула, но никто не отозвался на её зов. Она лежала одна в душной комнате, где пахло ладаном и лавандой.

Мерно и долго били пушки, и каждый их удар страшною болью отзывался в голове и в самой душе Великой Княгини.

Наконец пришла Владиславова. Великая Княгиня попросила её помочь ей сесть в кресло и перевести её в постель.

— Мне здесь неудобно, — жалобно и капризно говорила Великая Княгиня. — От окна дует. Мне холодно. Сыро. Жёстко…

От Владиславовой пахло вином.

— Не могу, Ваше Высочество… Не смею-с… Бабушка не приказывали трогать вас…

— Где Адриана Карловна?.. Позовите сюда Адриану Карловну…

— Они-с при ребёнке.

— Покажите мне ребёнка… Дайте мне пить. Я так хочу пить…

— Без бабушки никак сие невозможно-с.

Великая Княгиня не настаивала. Она знала упрямство своей горничной. Она лежала на спине. Затылок неловко упирался в жёсткие подушки. Пальба продолжалась. Каждый выстрел был новым мучением, и конца, казалось, им не будет. Штора на окне бледнела — новый день наступал. Холодом тянуло от окна. Нога от бедра до щиколотки ныла от ревматизма и мешала уснуть. За дворцом по улицам и по двору гремели кареты. По Фонтанке лодки шли, и мелодичен был ритмичный всплеск вёсел. Петербург съезжался ко дворцу принести поздравления с радостным событием. Великая Княгиня одна оставалась вне этого события. Ею никто не интересовался. И так прошло три часа. Стал день. Через поднятую Владиславовой штору было видно серое небо и деревья сада с редкими жёлтыми листьями на чёрных сучьях. Гофмейстерина Шувалова в парадной, красной шумящей робе, с громадными фижмами, счастливая, расфуфыренная и, Екатерине Алексеевне показалось, хмельная, пожаловала в горницу к роженице. Екатерина Алексеевна пожаловалась ей на все свои неудобства.

— Боже мой, — воскликнула Шувалова, — да вас так могут совсем уморить.

Но и она не решилась что-нибудь предпринять без бабушки. Шурша платьем и задевая фижмами за кровать, она пошла за фон Дершарт. И ещё прошло полчаса. Бабушка, разодетая, нарядная, шумящая фалболами и пьяная, явилась к Великой Княгине. Она сейчас же стала оправдываться:

— Ах, Ваше Высочество, — по-немецки говорила она, — Ach lieber Gott!.. Я никак не могла раньше прийти к вам. Её Величество были при ребёнке. Я не могла их покинуть. Ganz unmoglich.[41] Великий Князь маленькую пирушку устроил… Помилуйте — такая радость.

И никто, никто не подумал, кто же виновник всей этой радости, никто не побеспокоился устроить виновницу такого торжества поудобнее! Её забыли.

— Великий Князь придёт ко мне?.. — спросила Великая Княгиня, устраиваясь в постели и принимая из рук Владиславовой кружку с питьём.

— Ach lieber Gott… Ну, натурально, я побегу сказать ему, что теперь это можно.

И опять долгие часы Великая Княгиня была в одиночестве. Только шумы дворцового пира доносились до неё. Когда уже стало темнеть и надо было зажигать свечи, прибежал Великий Князь. Он был ребячески счастлив, оживлён и сильно пьян. Да, он был очень рад, безумно счастлив и доволен… Тётя исполнила его заветное желание. У него будут в Ораниенбауме наконец свои солдаты. Своё собственное войско — голштинцы!.. Он сам будет ими командовать, устраивать им парады и манёвры.

— Ваше Высочество, это не лакеи!.. Не деревянные солдаты… Вы это понимаете?.. Настоящие солдаты! И я буду их муштровать по-своему… И барабан бьёт там-там-там-та-там… Тррр…

Он хотел принести в спальню барабан и показать, как он будет бить в него перед голштинцами.

— Это, Ваше Высочество, не русские какие-нибудь, это голштинцы… Дисциплина и выправка!..

Он, казалось, совсем позабыл, что у его жены только что родился сын, что это его сын и что его милая, прелестная жена, только что оправившаяся от мучений родов, лежит перед ним. Он об этом не думал…

VII

И потянулись дни выздоровления, полные оскорблений и унижений. Великая Княгиня так и не видела сына. Государыня как завладела ребёнком, как унесла его в свои покои, так и не приносила его к матери. И уже дошли, через милых фрейлин, конечно, петербургские «эхи», распространяемые в посланнической среде иностранцев, падких на всякую скверную для России выдумку, что будто бы подменили ребёнка, что родила не Великая Княгиня, но сама Государыня от Разумовского… Потому-то Государыня теперь и держит ребёнка у себя, не отдавая его Великой Княгине…

Было скучно в эти осенние дни. Великая Княгиня хотела видеть друзей, и прежде всего Салтыкова, — их к ней не пускали. Наконец пришёл граф Захар Григорьевич Чернышёв и по секрету сказал, что по высочайшему повелению Салтыкова отправляют в Швецию с известием о рождении Великого Князя Павла Петровича и что ему невозможно прийти к Великой Княгине.

«Но этим только усугубляют неосновательность сплетни и подозрения», — подумала Великая Княгиня, но ничего не сказала Чернышёву. Она улыбнулась ему, и много тихой грусти было в её улыбке. Кирилл Григорьевич Разумовский, как только его допустили, явился с большой игрушкой — девизом — мохнатым зайчиком над барабаном, и Великая Княгиня невольно подумала, уж не намёк ли то на её супруга?

Двадцать пятого сентября были торжественные крестины ребёнка. Восприемницею от купели была означена австро-венгерская императрица и королева Мария-Терезия. Но самым мучительным днём для Великой Княгини было первое ноября, когда было назначено принесение поздравлений иностранных послов. Если и были какие-нибудь раньше надежды — ну, хотя бы просто на чудо, на то, что Великая Княгиня когда-нибудь будет царствовать одна, — в этот день в каждой речи, в каждом поздравительном слове эти надежды разбивались, рассеивались и уничтожались.

Всё было, как всегда, когда принимали иностранцев, очень парадно и торжественно. В этот день Великая Княгиня наконец увидала своего сына, виновника того, что рушились её воздушные замки. Ребёнка поместили подле неё в золочёной колыбели, в кружевах и лентах. Он был прелестен. Великая Княгиня искренно восхищалась им, но восхищение её было не материнское, материнского чувства она к нему не испытала.

В парадном алом шлафроке[42] из атласа, выложенном белыми брабантскими кружевами, в широком собольем палантине, причёсанная и завитая, с длинными локонами, спускающимися мимо ушей, надушенная, необыкновенно похорошевшая после родов, с бриллиантовой малой короной в волосах, Великая Княгиня поместилась несколько позади колыбели в широком золочёном кресле. За нею стали её камер-юнкеры Нарышкин и Дараган. Они должны были отвечать за Великую Княгиню на приносимые поздравления.

В первом часу в покои шествием в сопровождении чинов двора проследовала Государыня и села в кресло рядом с Великой Княгиней. Церемониймейстер пошёл приглашать послов и посланников «чинить» поздравления.

Первым от имени крёстной матери, Её Императорского и Королевского Величества на немецком языке говорил речь римско-императорский камергер и директориальный надворный советник граф Цинцендорф.

— Милостивейшая Государыня, — напыщенно и красно говорил он. — Рождением России принца исполнили вы желания подданных её народов и августейшей их самодержице подали причину к несказанной радости. Ваше Императорское Высочество взошли ныне на верх благополучия своего, в котором союзные державы одна перед другою с большим усердием соучастною себя показать стараются. Но между всеми, кои о славе и благосостоянии сей империи усердствуют, никто столь искренно и по обязательствам только сходного взаимной пользе союза, вам, Милостивейшая Государыня, не предан, как их Величества Римский Император и Императрица-королева!

Он говорил о том, что «их Величества усерднейше желают, дабы Всевышний сохранил сей первый общего благополучия залог, и притом уповают, что вы, Милостивейшая Государыня, умножите оное произведением на свет ещё и других августейшему сея державы престолу подпор…»

Великая Княгиня слушала всё это, с трудом удерживая на своём лице официальную благосклонную улыбку. Её сердце разрывалось от всех этих слов и пожеланий на части. Ей казалось, что она обманута. Не на то она училась, не на то она так страстно полюбила эту громадную Россию, чтобы производить всё новые и новые подпоры престолу, который сама она хотела занять.

Дараган смело и уверенно говорил сзади неё по-немецки:

— Государыня Великая Княгиня с крайнею благодарностью уведомилась о благосклонных Их Величеств Императора и Императрицы римских сентиментах по случаю рождения Великого Князя Павла Петровича. Её Императорское Величество не может сомневаться, чтобы сей принц, когда придёт в совершенный возраст, не вступил в степени предков своих и паче всего, исполняя намерения и повеления Императрицы, своей самодержицы, не употребил всевозможное старание к всегдашнему утверждению счастливого обеих империй союза…

Граф Цинцендорф говорил приветственное слово Государыне, и на него за Государыню отвечал Бестужев-Рюмин. Потом говорилась речь Великому Князю, на эту речь отвечал Нарышкин.

Косые, осенние, золотые солнечные лучи низали комнату и казались Великой Княгине печальными. Рядом с залой звенели посудой. И когда уже на французском языке прозвучала — и всё на ту же тему, что Великая Княгиня исполнила свой главный и единственный долг перед Россией и родила сына, — последняя речь, в залу вошли вереницей придворные лакеи и стали обносить гостей шампанским в хрустальных бокалах и устанавливать на серебряных подносах чашки китайского порцелина с чаем.

Стоя пили шампанское. Из соседней комнаты доносилась сладкая и нежная музыка — играл итальянский квартет.

Недавно прибывший к русскому двору английский резидент Вильямс, маленький, толстый, с красным носом-пуговкой, в алом, шитом золотом кафтане, в белых панталонах и чулках, бесцеремонно громко, так, что Великая Княгиня могла слышать, на грубом французском языке говорил французскому послу:

— Elle est superbe!..[43] 3-зам-мечательна!.. Какая тонкая красота! Какие очаровательные манеры! Она сделает честь любому трону. Совсем европейское воспитание. Мне говорили, она со дня своего приезда в Россию старалась заслужить любовь народа…

— Теперь ей это более не нужно. Она сыграла свою роль.

— Н-ну!.. Кто знает… Мне говорили, что она старательно применялась ко всем странным и грубым обычаям страны и изучала русский язык. Мне даже сказали, что она на нём говорит.

— О да!.. В совершенстве.

— Положительно у неё талант царствовать.

— Теперь — кончено… В наследниках Государыне недостатка нет.

— Вы думаете?..

— Какой очаровательный малютка…

— О, yes!..[44]

VIII

По утрам Екатерина Алексеевна оставалась одна. Это были часы раздумья, планов, писем, чтения. Переписка у неё была большая — с Гриммом, Вольтером, Дидро.

Из Франции ей писали о свободе… Она должна освободить крестьян. Она читала эти письма и задумывалась. Картины недавнего прошлого вставали в её памяти. Десять полков малороссийских казаков на поле у Есмани. Голос точно сонный, чуть в нос, поющий что-то, чего она не понимает и чему весело и заразительно смеётся Государыня. Золотое облако высокой пыли над бесконечными колоннами конных казаков. Кочевья, шатры, степь и бездна услуг какого-то «простого» народа, без которых не проживёшь и дня в этих прекрасных и жутких степях. Вольтеры и Дидро этого не знают. Если тех освободить, на кого обопрётся она?.. Жалость… Ни жалости, ни чувства. Жалость и чувства не нужны Государю. Нужно быть — как герои древности.

Она перелистывала «Всеобщую историю» Вольтера, она изучала, делая выписки, «Дух законов» Монтескье, хваталась за «Летопись» Тацита во французском переводе… Она проникалась духом истории.

Им дать свободу? Государыня Елизавета Петровна могла это сделать — ей никого не было нужно, кроме солдат. Она сама была цесаревна, дочь Петра Великого, русская до мозга костей, обожаемая всеми простыми людьми… Великой Княгине нельзя этого. Народ её не знает.

Для народа она — немка. Она чужая ему. Она опирается совсем на других людей, и для этих других людей она должна пожертвовать свободой простого народа. Надо уметь различать главное от неглавного, надо найти таких людей, кто поймёт её и, поняв, вознесёт.

Надеяться на Государыню было нельзя. Не та Государыня стала. Она по-прежнему не любит своего племянника, «чёртушка», «урод» — не сходит у ней с языка, но наследник Павел Петрович — Пуничка — всё для неё. Он затмил, вытеснил из сердца Государыни Великую Княгиню-мать. Екатерина Алексеевна вспоминала то, что было, когда она только что приехала в Россию, как со смехом и шутками русские девушки, по повелению Государыни, в Риге закутали её в драгоценную соболью шубу, как, когда она уезжала из Москвы, сама Государыня накинула ей на плечи дорогой горностаевый палантин,[45] сняв его со своего плеча. Екатерине Алексеевне никогда не забыть той доброй и милой усмешки, какая была тогда на лице разрумянившейся от мороза Императрицы. А какие подарки она получила в день своей свадьбы! Ей совестно было получить все эти драгоценности — она их тогда не заслужила… Теперь, когда она исполнила всё то, чего желала от неё Государыня, она получила такое колье, какое ей стыдно было бы подарить своей горничной. Государыня разлучила её с сыном, точно недостойной считает мать растить наследника Российского престола. Когда встречается Государыня с Великой Княгиней, голубой огонь любви и ласки не горит больше в её прекрасных глазах. Смотрит Государыня хмуро, подозрительно, точно говорит со свойственной откровенной грубоватостью: «Теперь ты нам больше не нужна… Зачем ты ещё здесь?..» А в серо-синих глазах Великой Княгини, после родов ставших особенно прекрасными, так и горит задорный пламень. «Нет… Здесь я буду царствовать одна… Одна!.. Одна!..» И точно читает Государыня самые сокровенные мысли своей племянницы, хмурит соболиные брови, сердито молчит, и сквозь молчание это Великая Княгиня слышит упрямый и гневный голос Государыни: «Не будешь!.. Не будешь!.. Не будешь!.. Кто ты?.. Ты — немка, а он — правнук Петра Великого — Павел Петрович! Не будешь… Народ тебя не допустит…»

Бестужева и Алексея Разумовского нет больше при Государыне, при ней другие люди — Шуваловы и Панины, они не друзья Великой Княгини, и им нельзя довериться.

Надо снова искать людей и опираться на тех, кто недоволен. Нет, при таких временах разве можно думать об освобождении рабов… Рабы нужны господам, а господа нужны ей… Ей не на кого больше опереться, как на тех людей, кого она сама себе сделает друзьями…

День проходит в придворной сутолоке. Каждый день что-нибудь да есть: куртаги, карусели, приёмы посланников, балы и обеды, хочешь не хочешь, а появляться на них надо, это её долг, долг Великой Княгини. Но вечера с тех пор, как стала прихварывать Государыня, у Великой Княгини свободны. На половине Молодого дворца собираются «свои» люди.

В маленькой голубой гостиной на ломберном столе горят две свечи по углам. В гостиной полумрак. На столе мелки, щёточки с перламутровой выкладкой и карты. Голоса тихи и точно ленивы.

— Ваше Высочество, вам сдавать.

Приятно скользки и холодны свежие карты. Синий и розовый крап веерами ложится на зелёном сукне.

— Так-то, Ваше Высочество.

— Да, так, Алексей Петрович…

Кто там вздыхает в тёмном углу?.. Чьи тёмные маслянистые глаза не сводят упорного взгляда с оранжево-освещённого свечою прелестного лица Великой Княгини?..

— Что это, Кирилл Григорьевич?.. Вы там, что ли?..

— Я, Ваше Высочество. Простите, вошёл без доклада. Увидал, вы сели за карты, не хотел вас беспокоить.

Они каждый день. Они не выдадут. Они думают то же, что и она. Вот среди кого ей надо искать тех, кто поможет ей осуществить намечающиеся планы. Этим людям нужны рабы. Без рабов они ничто. Как же освободить рабов? Вольтер, быть может, и очень умный человек, во всяком случае никто так не умеет льстить, как он. По-французски тонко. Но он, как француз, ничего не понимает и понять не может в русских делах.

— Я — пас, Алексей Григорьевич…


Ясновельможный малороссийский гетман и президент Академии наук Кирилл Григорьевич Разумовский должен сопровождать Великую Княгиню на научное заседание.

В нарядной «адриене», тёмной, изящной, прекрасно сидящей на ней, прелестная, очаровательная, сопровождаемая академиками в париках, Великая Княгиня проходит в первый ряд и садится посередине между Разумовским и великобританским послом.

Когда кончилась конференция, Великая Княгиня подошла к академику Миллеру и сказала ему по-русски:

— Премного благодарствую вам, сударь, за великое ума наслаждение, мною ныне испытанное.

Академики окружили Великую Княгиню. По обычаю, в этот день Разумовский «трактовал» в академии знатных персон и всех членов и профессоров академии.

Через музейные залы посланник Вильямс повёл под руку Великую Княгиню.

— Ваше Высочество, — по-французски за обедом говорил Вильямс, — в такой необычной обстановке я имел случай видеть вас сегодня. Ныне я понял слова канцлера о вас: ни у кого нет столько твёрдости и решимости, как у вас, Princesse.

Великая Княгиня внимательно и строго посмотрела в глаза посланника. Намёк?.. Испытание?.. Выпытывание?.. У посланника бесцветные глаза, точно оловянные пуговицы, и нос покраснел от тёмной и густой испанской малаги.

— Экселенц, я вас не понимаю.

— О вашем уме и воле, Princesse, говорят везде. Даже ваш августейший супруг мне совсем недавно говорил: «Я не понимаю дел голштинских, моя жена отлично во всём разбирается». Сейчас я любовался вами на этом учёнейшем заседании.

— Это мой долг.

— Ваше Высочество, я давно наблюдаю вас. Мне так понятно всё то, что вы должны переживать теперь. Печаль — украшение жертв.

— Но я совсем не печальна. — Великая Княгиня подняла брови и насторожилась. — Никто меня не назовёт грустной.

— Вы умеете владеть собою. Но, Ваше Высочество, позвольте мне сказать вам, как вашему другу и как другу вашей прекрасной страны: тайные интриги и затаённое огорчение недостойны ни вашего положения, ни светлого вашего ума. Кругом вас, к сожалению, слабые люди. На их фоне характеры решительные всегда внушают уважение. Princesse, вам ли стесняться?.. Громко назовите тех, кому вы оказываете расположение и доверие, покажите всем, что вы почтёте за личное оскорбление, если что-нибудь предпримут против вас, — и вы увидите, как всё покорится вам и пойдёт за вами.

— Эксцеленц, я вас не понимаю. Говорите яснее.

— Извольте, Princesse. Государыня больна… Она очень больна и только из женского тщеславия не хочет этого видеть… При таких обстоятельствах зачем вы отталкиваете графа Станислава Понятовского?.. Он без меры предан вам. Он может быть вам полезен.

— Оставьте, пожалуйста… — Екатерина Алексеевна вспыхнула, и голос её дрожал. — Не забывайте, что я жена моего мужа. Граф Понятовский иногда позволяет себе забывать об этом.

Великая Княгиня отвернулась от английского посла и заговорила по-немецки с академиком Миллером. За бойкою беседою на философскую тему она не могла прогнать досадной мысли: «Ужели эти люди не только ищут альковных сплетен, но умеют заглядывать и в тайники её души, читают её сокровенные мысли?»


Граф Кирилл Григорьевич ловким манёвром отправил гофмейстерину Великой Княгини на вельботе английского посла, саму же Великую Княгиню усадил на голубые подушки своего атаманского катера.

— Уф, Ваше Высочество!.. Ну и испытание!.. Томительное заседание… И как было душно!.. Всё латынь!.. Ни слова по-русски — русская академия!

— Везде так, Кирилл Григорьевич, — с кротостью сказала Великая Княгиня, — латынь — язык учёных. А вот нехорошо, что вы спать изволили во время заседания.

— Да разве, Ваше Высочество, то было приметно? Я со стыда сгораю. Это я речь свою обдумывал, и как-то было трудно.

— Но почему?

— Позвольте изъяснить вам это последним стишком нашего досточтимого Михаила Васильевича Ломоносова.

— Каким ещё стишком? На вас не похоже стихами изъясняться.

— Стишком — «Разговор с Анакреоном».

— Eh bien.[46]

— Вы разрешите?

Мне петь было о Трое,

О Кадме мне бы петь,

Да гусли мне в покое

Любовь велят звенеть.

Я гусли со струнами

Вчера переменил

И славными делами

Алкида возносил;

Да гусли поневоле

Любовь мне петь велят,

О вас, герои, боле,

Прощайте, не хотят…

В голосе Кирилла Григорьевича звучали неподдельная любовь и тоска.

— Вы меня поняли, Ваше Высочество? Не легко мне было говорить льстивые и лестные слова немцам академикам, когда Ваше Высочество персонально здесь быть изволили.

Да гусли мне в покое

Любовь велят звенеть.

— И всё-таки вы будете по своему обыкновению молчать.

— Да, Ваше Высочество, буду молчать, ибо как смею я сказать то, что так хороню в самой глубине своего сердца?

Катер мягко взлетел на невские волны. Шипит под носом волна, гнутся длинные распашные вёсла в руках у сильных гребцов. За кормою шелестит по ветру великокняжеский штандарт и полощет концом по крутящей, будто кипящей воде.

Великая Княгиня молчит. Да, он любит… давно и крепко любит и потому молчит, что очень сильно любит… А любовь разве не сила, не то орудие, которое поможет в любую минуту?..

— Послушайте, Кирилл Григорьевич, скажите мне… Что за охота была вам… помните, в то сумасшедшее лето, когда мы все жили в Раеве, у Чоглоковых, под Москвою, приезжать к нам из своего Петровского каждый день? Это было вам, должно быть, очень утомительно… И у нас была такая скука. Всё те же люди и те же разговоры и шутки, мы так надоели друг другу. У вас же, в Петровском, я слышала, каждый день бывали новые люди, множество гостей, и все самого лучшего московского общества.

Гребцы навалились, давая последний разгон лодке перед причаливанием. Загребной откинулся далеко назад.

— Да гусли поневоле любовь мне петь велят, — чуть слышно сказал Разумовский. — Я был тогда влюблён.

— Что вы?.. Да в кого же могли вы быть влюблены у нас?..

С деревянным стуком гребцы выбрали вёсла из уключин. Матрос стал с крюком на носу. Сейчас и пристань.

— В кого?.. В вас!

Екатерина Алексеевна рассмеялась.

— Вот… Не подозревала. Ведь вы тогда уже несколько лет как были женаты и, сколько я слышала, хорошо жили с женою. Вы хорошо умеете скрывать свои чувства.

— Мои чувства, Ваше Высочество, были особого порядка… И они остались неизменными.

Разумовский протянул руку Великой Княгине, чтобы помочь ей выйти из катера. Маленькая ножка коснулась бархата подушки, чуть нагнулась лодка. Екатерина Алексеевна оперлась на руку Разумовского и ощутила: тверда рука и не дрожит.

Да — этот пойдёт для неё на всё…

IX

В эти дни при Екатерине Алексеевне появилась новая фрейлина — сестра Елизаветы Романовны Воронцовой, Екатерина Романовна Дашкова. Ей было семнадцать лет. Она воспитывалась за границей, говорила по-французски лучше, чем по-русски, и вся была пропитана идеями Вольтера и духом Монтескье и Дидро. Великой Княгине было интересно говорить с нею и вспоминать любимых философов. Екатерина Романовна только что вышла замуж за Дашкова, и замужество давало ей известную свободу. Наружно — «бержерка» саксонского фарфора, миниатюрная куколка с тонкими нежными чертами миловидного лица, с фарфоровою матовостью щёк, с большими серо-голубыми наивными глазами, с высоко взбитыми в модной причёске пепельными пушистыми волосами — она была несказанно привлекательна и нравилась всем, и женщинам и мужчинам. Её родственник Никита Иванович Панин, назначенный Императрицей наблюдать за воспитанием наследника Павла Петровича, был влюблён в неё. Задорная, смешливая, с галлицизмами в русском языке, мило картавящая, пропитанная духом вольности, вывезенной из Франции и Швейцарии, она была постоянно окружена гвардейскою молодёжью.

Она, и как-то вдруг, воспылала совсем необычайною, нежною и страстною, на всё готовою любовью к Великой Княгине и не отходила от неё. И то, чего себе не могла позволить Великая Княгиня, — громко и смело говорить о политике, то могла делать с наивною прелестью куколка Екатерина Романовна. По своему положению — родной сестры фаворитки Великого Князя, родственницы Никиты Ивановича Панина — она знала всё, что делалось при Великом Князе, что говорилось у Императрицы в связи с помыслами о юном ребёнке-наследнике. Она могла передавать, и как бы от себя, не впутывая Великую Княгиню, то, что ей искусно подсказывала Екатерина Алексеевна, и Дашковой казалось, что она становится во главе какого-то заговора.

Так незаметно и как будто и помимо воли Великой Княгини и точно создавался заговор против Петра Фёдоровича. Екатерина Алексеевна стремилась в этом заговоре устранить и своего сына Павла Петровича, чтобы быть не регентшей, но полновластной Императрицей. Она не изменяла своей формуле, как-то давно вылившейся у неё в слова: «Здесь я буду царствовать одна!..»

Помеха была в сыне и в том, что самые преданные ей люди — Бестужев и Панин, на которого влияла Дашкова, никак не могли понять, как и куда мог деваться Павел Петрович? И Екатерина Алексеевна искала ещё и таких людей, которые настолько были бы преданны, что и сын её не стал бы им помехой.

Алексеем Петровичем Бестужевым был заготовлен манифест, которым, по смерти Елизаветы Петровны, Императором провозглашался малолетний Павел Петрович, а регентшей его мать, Великая Княгиня Екатерина Алексеевна. Это было в духе Петра Великого, и потому была надежда, что в нужную минуту Императрица согласится подписать этот манифест. Но Государыне донесли раньше времени о существовании какого-то заговора. Бестужев успел сжечь манифест, но было приказано произвести расследование. В начале 1759 года Бестужева сослали в его имение Горетово, графу Понятовскому, не сумевшему скрыть своих чувств к Великой Княгине, предложили отъехать от Императорского двора за границу, а ближайших советников и сотрудников Екатерины Алексеевны Елагина и Ададурова сослали — первого в Казанскую губернию, второго — в Оренбург.

Государыня отказывалась видеть племянницу, она подозревала её в заговоре. Больная, сердитая, она, не стесняясь придворными, ругала племянника. Немцы её раздражали, а вот выгнать их с половины Великого Князя не могла или не хотела. Назревал нарыв, и не могла быть спокойна Великая Княгиня. Она знала государынин нрав: «Я еду, еду — не свищу, а наеду — не спущу». По городу ходили «эхи» — Дашкова их ловила и докладывала Великой Княгине, сидя у её ног. «Обоих вон из России, и мужа, и жену. Окружить Павла Петровича, милого Пуничку, русскими людьми и готовить его царствовать…» Никита Иванович Панин играл едва ли не первую роль при Государыне.

Великая Княгиня поручила Дашковой спросить Никиту Ивановича, может ли быть что-нибудь подобное, угрожает ли ей высылка?

Очарованный племянницей, заворожённый ею, Панин пустился на откровенности. Он задумался над вопросом Екатерины Романовны и наконец, после некоторого молчания, сказал:

— Того переменить не можно, что двадцать лет всеми клятвами утверждено. Однако думаю, что ежели Государыне Императрице такой план на благовоззрение представить, чтобы отца выслать на родину, а мать с сыном оставить, то большая в том вероятность, что она на то склониться может. — Он помолчал, глядя в синие, прекрасные, наивные, совсем детские глаза Дашковой, и продолжал: — О сём говорено было с Шуваловым после обеденного кушанья у него в доме, когда много всяких питий пито было и о здравии и за упокой… Известно, у пьяного на языке, что у трезвого на уме. Полагали такое действие возможным. Затем очень уж его Высочество наружу выставлять изволит свою любовь и преклонение перед немцами, и сие для Государыни нож острый…

И опять замолчал Панин, с любовной грустью глядя куда-то мимо прелестных глаз Екатерины Романовны.

— Только вряд ли Её Величество по теперешней её слабости на то решится, — совсем тихим голосом добавил он.

Рассказ этот до некоторой степени успокоил Екатерину Алексеевну — высылка ей не угрожала, но сын стоял между нею и российским престолом. И Шуваловы, и Панины, оберегая планы, мысли и намерения Государыни, никогда не согласятся на провозглашение её Императрицей.

Надо было искать других людей, менее искушённых в придворной политике, менее серьёзных, но решительных и влюблённых в Великую Княгиню всё забывающею любовью.

X

Жизнь Великой Княгини шла наружно всё так же, как будто бы и пусто, между играми и разговорами с фрейлинами и кавалерами днём и картёжной игрою с верными людьми вечером. Прибавились только сплетни-доклады Дашковой по утрам. Дашкова ходила по городу, по офицерским квартирам, по казармам гвардейских полков, бывала на гуляньях в Летнем саду и Екатерингофе, она вращалась в тех кругах, куда сама Великая Княгиня попасть не могла. Она рассказывала, что говорят люди, подобные тем, которые некогда посадили на престол российский её тётку Императрицу Елизавету Петровну.

Дворянство насторожилось и опасалось нового Государя. Мягко стелет, да не пришлось бы жёстко спать. Немцами окружён. В нём кровь Петра Великого и как бы не оказалось его же решительности. Он говорит много о вольности дворянства, как в Пруссии, да как бы после не пришла и вольность крестьянам — тогда дворянству конец. Из деревень и отцовских вотчин шли тревожные слухи. Простой народ волновался, шли разговоры о том, что скоро делить будут землю, людей на волю отпускать, а дворян уничтожать… Шли толки и о таинственном и непонятном «чёрном переделе»…

По солдатским кружалам, по царёвым кабакам говорят, что будущий Государь, мол, совсем немец, в прусском мундире ходит, орден лютого короля Чёрного Орла носит и похваляется-де, что всю армию под немецкую палку поставит. Дай Бог здоровья матушке Царице, да что-то давненько она к нам, своим солдатушкам, не жаловала, так ежели что случится, нам своего дурно не отдавать и постоять за Государыню Великую Княгиню, она, сказывают, к русскому люду дюже ласкова…

— Это уже Орловы стараются, — говорила Дашкова, — вот вам преданные и притом же отчаянные люди.

И следом за серьёзным рассказывала петербургские глупости Орловых.

— Ваше Высочество, намедни… над этаким домом, где беспутные девки живут, в Фонарном переулке, и вдруг вывешена вывеска «Институт для благородных девиц»!.. Оное Орловы братья ночью учинили. А у гробовщика, что на Мойке, вывеска: «Свадебные обеды и трактование знатных персон»… Все будочники с ног сбились, развешивая всё по местам…

— Ты думаешь?.. Они способны?..

— Они на всё способны, Ваше Высочество, и вот уж вам преданны!

Днём Великая Княгиня в открытых санях с прелестным малюткою сыном ездила по Невской перспективе и набережной, и гвардейская молодёжь бежала за санями, и гремели восторженные «виваты» и громовое радостное «ура».

Великая Княгиня согласилась, чтобы братья Орловы были допущены к её двору и приходили на её дневные приёмы, где бывали самые близкие люди.

Кто они были?.. Про них говорили, что они из немецких колонистов и настоящая их фамилия — Адлеры. Они были без рода, без племени. Что до того? Они были нужные теперь люди. Они все трое — Григорий, состоявший при пленном немецком генерале Шверине и через это близкий к Великому Князю человек, Алексей — силач и красавец, прозванный Алеханом, и младший, совсем ещё юноша, — Фёдор, прапорщик Измайловского полка — отличались чисто русскою красотою, молодечеством, удалью, безудержною храбростью, Григорием явленною в сражениях с пруссаками, полною свободой от всякого этикета и способностью держать себя во дворце так, как будто бы они всю жизнь прожили среди высочайших особ.

XI

Во дворце была та тишина, какая бывает в доме, где есть тяжело, безнадёжно больной. Государыня почти не выходила из опочивальни. Она была бесконечно печальна и скучна, и только музыка ещё немного её развлекала. В эти дни она снова сблизилась с Великой Княгиней и по-прежнему стала ласкова, добра, откровенна и сердечна с нею.

Куртаги, балы, спектакли, маскарады и фейерверки были отменены, и скучны были длинные, зимние петербургские вечера. Великий Князь проводил их в обществе Елизаветы Романовны и голштинцев. Великая Княгиня то дежурила у постели больной Императрицы, то в кругу нескольких самых близких людей играла в карты в комнатах, соседних с опочивальней Государыни, готовая каждую минуту встать и идти к больной.

В Китайской комнате поставлены два ломберных стола, свечи в художественной бронзы подсвечниках горят ровно и неярко освещают зелёное сукно и разбросанные по нему карты. Наверху на люстре зажжено несколько свечей. За одним столом Великий Князь, Воронцова, генерал Шверин и Цейс играют в фараон. Мужчины курят трубки, разговор идёт по-немецки. Елизавета Романовна строит капризную гримаску и тоненькой ручкой отмахивает от лица сизые струи табачного дыма. Она хохочет, обнажая ряд мелких белых зубов. За другим столом, отделённым от них китайской ширмой, играют в ломбер Великая Княгиня, граф Кирилл Разумовский, Алексей Орлов и Строганов. Они говорят намёками, и каждое слово понимается по особому смыслу. Они уже несколько дней как спелись между собою и заговор ведут открыто, уверенные, что никто не поймёт их замыслов.

Карты сброшены на стол. Костяные пёстрые фишки лежат грудою посередине стола. Выиграла Великая Княгиня. Она, согнув ладонь, подтягивает к себе от Строганова кучку золотых. Строганов вскакивает, возбуждённый и недовольный, опрокидывает стул и в волнении подходит к окну.

— С вами, Ваше Высочество, — сердито говорит он, — нельзя играть… Вам легко проигрывать, а каково мне?..

— Тш!.. Тише!.. Поосторожней, милый… Ишь ты, какой бешеный, — тасуя полными руками карты, говорит Разумовский.

— Не пугайся, Кирилл Григорьевич, сие всегдашняя у нас с ним история. Я уже привыкать начинаю, — улыбаясь, говорит Великая Княгиня и раскладывает выигранные деньги столбиками.

Карты снова розданы. Великая Княгиня подглядывает свои, приподнимая их.

— У-у!.. Жестокий, — говорит она Разумовскому. — Ему помирволил. Пожалел его, меня не пожалел…

— Вам начинать.

— Извольте.

За ширмами у Великого Князя жарок становится разговор, все встали из-за стола. Великий Князь свистнул собаку, лежавшую на диване, и с Елизаветой Романовной пошёл в соседний зал. Немцы горячо и громко говорили по-немецки.

— Ведь деньги для того нужны, Кирилл Григорьевич, — тихо говорила Великая Княгиня. — Без денег, как их подымешь?

— Будут деньги, — так же тихо и уверенно говорит Разумовский. — Только начать — деньги сами собою явятся.

— Да ведь начать-то как-нибудь надо?

— Если, Ваше Высочество, назначить его брата Григория, — кивает на Алексея Орлова Разумовский, — цальмейстером артиллерийского штата?..

— Пётр Иванович на оное никогда не согласится. Как ни мало он ревнив, он Григорию Елены Степановны не простит, — говорит Орлов.

За спиною Великой Княгини на маленьком кресле, свернувшись комочком, сидела Дашкова. Она слушает разговор с раздувшимися от волнения ноздрями. Она всё понимает с полуслова. Она ждёт времени, чтобы сказать своё слово, чтобы показать и своё участие в том, о чём говорится.

— Пётр Иванович очень плох, — чуть слышным шёпотом говорит она. — Дядюшка говорил мне — навряд ли выживет. На его место прочат Вильбоа, а Вильбоа ваш камер-юнкер, он из вашей воли не выйдет — свой человек.

Великая Княгиня будто не слышит, что говорит Дашкова. Она снова вся в картах, в игре.

— Кладу девятку… У вас?..

— Дама… Валет…

— Бррр!..

Разумовский кончил игру и встал, будто чтобы промяться, прошёл за ширмы, где Великий Князь. Великая Княгиня вопросительно на него посмотрела.

— Нет. В зале с собакой и Елизаветой.

— Боюсь Никиты Ивановича. Он может всё испортить. Упёрся на Пуничке. Не может понять, что Пуничка ребёнок, и значит… Нет, сие не годится.

Орлов взял со стола серебряный рубль и давит его своими крепкими сильными пальцами.

— Ваше Высочество… И Измайловский полк?.. Как думаете?..

— Ничего я ещё о сём не думала, Алексей Григорьевич.

Орлов сжал рубль, согнул его и плоским колпачком бросил перед Великой Княгиней.

— Сила, Ваше Высочество, солому ломит. В Измайловском — подполковник граф Кирилл Григорьевич.

Великая Княгиня смотрит на Разумовского, тот отворачивается и мурлычет что-то про себя.

Орлов смотрит то на него, то на Великую Княгиню и говорит:

— Много людей не надо. Всё одни сделаем. Дайте срок.

Лицо Великой Княгини покрывается румянцем волнения, и оно становится особенно милым. В тёмных глазах горит, не угасая, пламя. Она вся холодеет и чувствует, как под платьем дрожат ноги. Она видит, с какою страстною, всё сокрушающей любовью смотрят на неё мужчины. Может быть?.. Любовь?.. Она всё побеждает. Но она сейчас же овладевает собою.

— Сдавайте, судари, карты. Будем продолжать.

Карты пёстрым рисунком ложатся по столу. Великая Княгиня их почти не видит. Она, как сквозь сон, слышит, как сказал Строганов:

— Молчание золото, добрая речь серебро.

Эту «пулю» Великая Княгиня проигрывает.

XII

В день Рождества Христова 1761 года, во вторник, в третьем часу пополудни, Государыня Императрица Елизавета Петровна преставилась. По-христиански кротко, с глубочайшею верою, она готовилась к смерти, она всё продумала, обо всём, даже до порядка своих похорон, распорядилась, и ни у кого не могло быть сомнения: престол российский по её кончине должен был принять её племянник Пётр Фёдорович.

Великая Княгиня точно закостенела. Она, не отходившая все последние дни жизни от больной, сейчас же по смерти Государыни со старыми дамами графиней Марией Андреевной Румянцевой, графиней Анной Карловной Воронцовой и фельдмаршальшей Аграфеной Леонтьевной Апраксиной убрала тело покойной и окружила его цветами. Забегали, засуетились по дворцу скороходы, понесли повестки по дворцовым службам, поскакали фурьеры по городским квартирам: на вечер был объявлен в дворцовой церкви молебен о благополучии государствования Государя Петра Фёдоровича, а после него парадный обед в куртажной галерее. Дамам было повелено быть в цветных робах. Смерть прошла мимо, жизнь вступала в свои права, и делала она это резко и крикливо, без соблюдения уважения к непогребённому и неотпетому ещё телу в Бозе почившей.

Переодевшись в бальное платье, Великая Княгиня, прежде чем идти в церковь, по внутренним коридорам дворца, полутёмным и пустым, направилась к покоям усопшей Государыни. Стоявший у дверей опочивальни Государыни громадный гренадер лейб-кампании с треском откинул ружьё по-ефрейторски «на караул». Екатерина Алексеевна вздрогнула от неожиданности и спросила:

— По чём ты меня, братец, узнал в темноте?..

— Кто тебя, матушка, не узнает, — смело ответил гренадер. — Ты в темноте освещаешь места, которыми проходишь.

— Как тебя звать?..

— Наэрин, Ваше Императорское Величество.

В антикамере, перед спальней Государыни, Екатерина Алексеевна остановилась и вызвала к себе караульного офицера.

— Вот золотой, — сказала она, — передай его гренадеру Наэрину, когда он сменится с поста. Скажи — за бравый вид и смелый ответ.

Опустив голову, прелестная контрастом цветного, парадного платья и печалью голоса и глаз, она кивком головы отпустила офицера и тихо пошла к покойнице.


Кто знает, кто может угадать, что в эти страшные часы у тела Государыни Елизаветы Петровны думала и переживала Екатерина Алексеевна? От неё до нас дошли подробнейшие её дневники, но дневники эти описывают то, что было много дней спустя, в них Екатерина Алексеевна ищет, как оправдаться перед потомством и смягчить резкость своих поступков, в эти же печальные и страшные дни ей некогда было писать, и можно только догадываться, как почти бессознательно она продолжала то, что давно задумала, о чём она мечтала ещё тогда, когда была девушкой, когда только что приехала в Россию и поразилась её величиной, красотой, силой и… контрастами.

В эти жуткие часы, когда ещё не остывшая покойница лежала на одре болезни, окружённая цветами, когда только ещё начинали читать по ней и в покоях стояла та печальная тихая суета, какая бывает при теле умершего человека, — эти контрасты особенно били ей по нервам и крепили её мужество и решимость.

В тёмной и холодной опочивальне, где были открыты форточки, мерцали гробовые свечи. Дежурство только что заняло свои места. Священник тихо, точно для одной покойницы читал Евангелие. Напряжённо спокойно было лицо Государыни Елизаветы Петровны, и страдания исчезли с него. Народ ещё не пускали. Неподвижно стояли часовые лейб-кампании. Екатерина Алексеевна преклонила колени перед телом умершей и долго стояла в сосредоточенной молитве. Потом она поднялась, поцеловала холодный лоб умершей и пошла через залы к церкви.

Гул голосов, шум, крики, брань поразили Екатерину Алексеевну после тишины у тела Государыни. Придворные и голштинцы спорили и обсуждали новые назначения и реформы, которые носились в воздухе.

Вдруг всё смолкло, застучали тростями церемониймейстеры, толпа расступилась, Император в расстёгнутом у ворота преображенском мундире, сопровождаемый Елизаветой Романовной Воронцовой, арапом и придворными, торопливым шагом пошёл в церковь. Он не поклонился своей жене. В церкви он стоял беспокойно, беспрестанно оглядывался, подмигивал кому-то, улыбался. Он показался Екатерине Алексеевне смешным арлекином.

Служил Новгородский митрополит Сеченов, и будто и не было смерти, только что похитившей всеми любимую Государыню, о ней и не говорили, её не поминали. Всё было о новом Государе, всё было для Государя Петра Фёдоровича.

Из церкви шествием направились в «куртажную» галерею. Гофмаршальская часть не успела распорядиться, повесток было послано больше, чем приготовлено мест для приглашённых, и часть гостей стояла в проходах. Вчерашнему фавориту Ивану Ивановичу Шувалову[47] не оказалось места, и Мельгунов упрашивал его сесть на свой стул. Екатерина Алексеевна с ужасом и отвращением смотрела на лицо Ивана Ивановича, всё в кровавых царапинах и потёках крови — он при известии о смерти Государыни в порыве искреннего или театрального отчаяния ногтями разодрал себе лицо. Он стоял, тяжело дыша от негодования и горя, за стулом Государя. Екатерине Алексеевне он показался сильно пьяным. Ей стало страшно во дворце среди этих шумливых и нетрезвых людей. И страшнее всех казался Император. Вдруг в этот вечер, полный таких сильных и разнородных впечатлений, почувствовала она в своём супруге бурную и неуёмную кровь Петра Великого и поняла, что схватка с ним будет решительная и смертельная.

Император точно не замечал своей жены. Он шутил с Елизаветой Романовной, сидевшей против него, на другом конце стола, он говорил, точно издеваясь, Никите Ивановичу Панину загадочные и страшные речи:

— Ну, братец, теперь только держись, нынче я расправлюсь с датчанами по-свойски!.. Как ты, братец, о сём полагаешь?..

Панин был смущён — кругом были уши, недалеко сидели иностранные представители, и как могли они истолковать слова самого Государя? Он растерялся и, думая прийти на помощь Государю и замять неосторожно и необдуманно сказанные слова, ответил:

— Я недослышал, Ваше Величество, о чём говорить изволите. Очень тут шумно.

— Недослышал?.. А, недослышал!.. Тогда недослышал, ныне опять недослышал. Я тебе ототкну-ка уши да научу лучше слушать, что говорит Государь. Вот и пожалую я тебя в генералы от инфантерии да пошлю тебя противу датчан.

— Благодарю за честь, Ваше Величество, но затрудняюсь принять назначение, к коему моя прежняя служба меня не приготовила.

— Вот как!.. А мне про тебя сказывали, что ты умный человек. А я, братец, такому твоему ответу удивляюсь.

В душном, жарком воздухе, насыщенном людским дыханием, запахом кушаний и копотью свечей, точно неведомая, страшная гроза нависала. Каждый, кто был ещё трезв, кто соображал, о чём говорилось, понимал, что сегодня это государевы шутки, а завтра эти шутки могут обернуться в великую и напрасную кровь. И насторожённее всех в эти часы была Екатерина Алексеевна.


Она удалялась шумных пиров и весёлых куртагов, которые шли непрерывною чередою на половине молодого Государя. Она проводила дни подле тела Государыни Елизаветы Петровны, отстаивая частые панихиды, усердно молясь на народе и стоя у изголовья Государыни в долгие часы, когда народ пускали поклониться покойнице.

И петербургский народ неизменно видел у гроба Государыни невысокого роста прекрасную женщину в чёрном, «кручинном» платье, в высокой наколке с белым «шнипом» на тёмных волосах, видел скорбное лицо и слышал рассказы о неумеренных кутежах Государя и о войнах, им замышляемых.

Будто в эти дни, когда непогребённое тело Государыни стояло во дворце, они оба сеяли какие-то семена, и семена эти должны были — одни скоро, другие позже — дать всходы.

Государыня дала гренадеру лейб-кампании золотой, а по полковым избам пошли разговоры, что Государыня озолотить обещала гвардию, а Государь-де готовит продать её королю Фридриху и отправить в поход против датчан.

На пятой неделе по смерти Государыни от тела её пошёл сильный запах, и надо было закрыть гроб. Часовых сменяли через час, придворные старались становиться подальше и часто выходили из залы, где стояло тело Государыни. Императрица Екатерина Алексеевна с печальным, бесстрастным лицом, с восковою, затепленною свечою в руке, неподвижная, как изваяние, стояла на своём всегдашнем месте у изголовья покойницы, являя собой истинный пример высокого исполнения долга.

Она отстояла последнюю панихиду, повернулась к Воронцову и, передав ему свечу, приняла от него нарочно для сего случая сделанную корону. На короне была выбита надпись; «Благочестивейшая, Самодержавнейшая, Великая Государыня Императрица Елизавета Петровна. Родилась 18-го декабря 1709-го года. Воцарилась 25-го ноября 1741-го года. Скончалась 25-го декабря 1761-го года».

Екатерина Алексеевна медленно поднялась по ступенькам катафалка, нагнулась над телом, поцеловала Государыню в губы и надела корону на голову покойницы. Потом спустилась с катафалка и с глазами, полными слёз, спокойно и грустно приказала закрыть гроб. В зале были трепет и смятение. Бывшие в зале офицеры и солдаты были преисполнены глубочайшего уважения перед таким высоким пониманием долга Государыней.

Двадцать пятого января 1762 года было торжественное погребение тела Государыни Елизаветы Петровны. Этот печальный день особенно запомнился Екатерине Алексеевне, и не ей одной, в этот день многое стало ясно. Екатерина Алексеевна увидела, что самым злым врагом самого себя был Император Пётр Фёдорович, и это он больше всех способствовал тому, чтобы её заговор стал возможным.

День был морозный, туманный. Набережная и самая Нева с положенными мостками к Петербургской крепости были покрыты растоптанным снегом. Вдоль всего пути стояли в «шпалерах» войска. Солдаты держали ружья «на погребение», опущенными стволами книзу, заунывно трубили трубы и флейты, и тревожно и раскатисто били дробь барабаны. Казалось, самый воздух был напитан печалью. Народ, потрясённый смертью Государыни, сплошною толпою стоял на пути процессии. Само шествие, медленное, торжественное, сопровождаемое чинным и протяжным пением певчих, с чёрными попонами на лошадях погребальной колесницы, с траурными платьями дам, с чёрными епанчами кавалеров, с рыцарями в чёрных латах, с чёрными штандартами — говорило о чём-то страшном и безнадёжно печальном.

В этот день точно что-то случилось с Государем. Вдруг напала на него былая детская резвость и шаловливость, точно он опять стал тем мальчишкой, каким был в Ораниенбауме, точно был он и подлинно «чёртушкой», непереносимым в большом обществе. В длинной чёрной мантии, подбитой горностаевым мехом, несомой сзади него несколькими пажами и камергерами, он шёл за гробом. Он шёл всё медленнее и медленнее, далеко отставал от колесницы, потом, точно опамятовавшись, кидался бежать с прыжками и смехом, камергеры и пажи выпускали концы мантии, и она развевалась за ним, точно чёрный хвост. Растерянные камергеры бежали следом.

— Чистый дьявол, — говорили в народе.

Должна была бы бежать за ним и Императрица, но она послала конного пажа остановить шествие на Неве и медленно нагнала шествие.

— Да-а!.. Государыня!.. Точно что Государыня!.. Дай ей Господь, матушке Екатерине Алексеевне!

Так из тайников дворца заговор переходил в толпы петербургского народа…

XIII

Но не одни шутки и неуместный смех были в Государе Петре Фёдоровиче. Было в нём и нечто подлинно петровское — смелый размах быстрых реформ и преобразований. Шутки, прыжки, ужимки — это было по вечерам на его мрачно-шумных пирах и банкетах, по утрам же Государь занимался делами, и с волнением и ужасом Государыня Екатерина Алексеевна видела, что это были не «замки для капуцинов», построенные на красивых местах, но серьёзное преобразование всего государственного строя. Это было, по её выражению, «перековеркивание всех дел и прежних порядков».

И кому-то оно могло понравиться и снискать любовь к новому Государю.

Двадцать пятого января тело Государыни Елизаветы Петровны при пушечной пальбе было предано земле, а двадцать девятого правительствующему Сенату был прислан для распубликования государев указ: разрешение раскольникам, бежавшим за границу, вернуться в Россию с правом свободного исповедания своего учения и обрядов.

И прошло с этого дня много ещё дней, пока указ этот дошёл до раскольничьих гнёзд, но когда дошёл — поднял простые и сильные души. «Настоящий Государь на Руси появился… Пожалел верующих, понял истинных православных… Государь тот с чёрной бородой, сам как раскольник… Петра Великого внук, его вины искупает, за деда молитвенник… Он и больше дал бы, да Императрица-немка мешает…»

Далеко и на даль были брошены семена новой и страшной смуты.

Шестнадцатого февраля — новый указ: от православных церквей и монастырей были отобраны земельные имущества и монастыри лишены права владеть крепостными… Ни Иван Грозный, ни царь Алексей Михайлович, ни сам Пётр Великий не посмели сделать этого — Пётр Фёдорович росчерком пера с этим покончил.

Взволновалось чёрное и белое духовенство. Пошли по домам, весям и градам страшные слухи. Похвалялся-де Государь, что выкинет из православных церквей все иконы, кроме ликов Спасителя и Божией Матери, острижёт и обреет духовенство и оденет его по лютеранскому образцу в длинные сюртуки. Дед остриг и обрил бояр и обрядил их в немецкое платье, внук примется за духовных особ. И пошло, покатилось большое недовольство, поднялась тревога по церквам и монастырям, по приходам, среди церковных людей.

Такая быстрота и непоследовательность реформ смутила и встревожила короля Фридриха, который зорко следил за всеми поступками своего друга. Немецкий посланник барон Гольц и генерал Шверин явились к Государю и говорили ему, что престол его в опасности, надо раньше удалить всех тех, кто злоумышляет против Государя, а тогда приняться за реформы.

— Теперь некогда заниматься заговорами, — резко возразил Государь. — Дело надо делать!

Фридрих написал ему сам. Он советовал Петру Фёдоровичу поспешить с коронованием, освятить свою власть священным миропомазанием, чтобы иметь в глазах народа больше прав.

— Нельзя!.. Венцы не готовы!..

Государь продолжал неутомимо заниматься делами.

Восемнадцатого февраля он подписал «указ о вольности дворянства». По существу указ не был нужен. Дворянство уже давно, и особенно в царствование Елизаветы Петровны, могло подавать в любой момент в отставку и не служить, но торжественный манифест как бы уничтожал и самоё дворянство, ибо дворянство, которое не служит, не могло рассчитывать и на дальнейшее владение крестьянами. Раз дворянин не должен был являться по приказу государеву «людным, конным и оружным» и становиться на защиту престола и отечества, так для чего ему было владеть и крестьянами? И поползли слухи о том, что за вольностью дворянства последует, как логическое последствие, и воля крестьянам… Чем дальше от Петербурга, чем глуше было место, тем фантастичнее были слухи о новом Государе. Мужицким царём являлся он в воображении обитателей далёких хуторов, и мешали ему дворяне и Государыня… Фитиль подносился к пороховому погребу, и Екатерина Алексеевна со страхом ожидала, когда догорит он до конца и когда всё полетит на воздух и она со всеми…

Двадцать первого февраля была уничтожена Тайная канцелярия…

По утрам государственная работа с немцами в кабинете, указы Сенату, приказы Военной коллегии или муштровка гвардии на голштинский манер на дворцовом плацу, по вечерам шумные пиры, где струились табачные дымы, сизой пеленой затягивая потолок, где резко раздавалась немецкая речь и заливисто и звонко смеялась «будущая императрица» Елизавета Романовна Воронцова.

Екатерина Алексеевна, сколько могла, удалялась от этих пиров. В печальном уединении, в глубоком раздумье о судьбах своей, российской и своего сына, — в чтении, в разговорах с людьми, имевшими мужество остаться ей верными, в дальних комнатах большого дворца проводила она эти дни, когда тихо наступала петербургская томная и точно ленивая весна. А про неё жестокая молва уже плела нелепые слухи и, желая подслужиться Государю и помочь ему освободиться от законной жены, рассказывала, что причиной её уединения — её внезапная беременность не то от Орлова, не то от Понятовского. Это принималось Государем благосклонно, и, не скрывая, говорили о скором заточении Государыни в монастырь. Наследник Павел Петрович в манифесте не был объявлен наследником престола, и шептали, шептали, что это-де потому, что Павел Петрович не сын Екатерины Алексеевны, но неизвестно чей сын, быть может, самой Императрицы Елизаветы Петровны… Воронцова расчищала путь к престолу не только себе, но и будущему своему потомству. Тошно было всё это слушать, скучно прислушиваться и ждать, когда же неумолимая судьба окончательно захлестнёт петлю на шее Екатерины Алексеевны.

Странен и непонятен был Император. Он избегал Екатерины Алексеевны, она ему как будто была совсем не нужна, но это было до тех пор, пока что-нибудь сильно не задевало его и не потрясало. Тогда, как ребёнок к маме или няньке, он шёл к жене и делился с нею своим горем, своим возмущением, своими чувствами; он привык к ней, привык смотреть на неё, как на старшую, как на единственную, кто не из лести, но из какого-то чувства, которое, ему так казалось, должно было в ней сохраниться, мог дать ему верный и честный совет.

Ладожский лёд прошёл в середине апреля, и наступили те очаровательные солнечные апрельские дни, преддверие майских холодов и дождей. Император стал чаще выезжать из дворца, то на смотры, то на манёвры. Готовился переезд его в Ораниенбаум, где большим лагерем стояли голштинские войска.

Император пропадал целый день неизвестно где. Он вернулся поздним вечером с зазябшим, покрасневшим лицом и прямо, не заходя на свою половину, прошёл к Екатерине Алексеевне. Он был чем-то расстроен и потрясён. Государыня сидела в кресле у бюро. Она вопросительно посмотрела на мужа. Что ему надо от неё?

— Ваше Величество, знаете вы, куда я ездил сегодня?

Екатерина Алексеевна промолчала.

— Ужасно!.. Я хочу с вами поговорить. Ибо сие касается нас обоих и Павла Петровича…

— Я вас слушаю, Ваше Величество.

— Я был… В Шлиссельбурге… У Ивана… У Императора Иоанна VI. Ужасное зрелище!.. Вы знаете, он возмужал… Да ведь и то, ему — двадцать первый год кончается.

— Как вы его нашли?..

— Высокого роста… Очень худой… Длинное, белое лицо, продолговатый подбородок, синеватые глаза и в них… Да, что-то романовское… Но… Жуткий… Точно призрак… Не от мира сего. Я отослал свиту, остался с ним вдвоём. Мы заговорили. Странна и беспорядочна была его речь. Он слабоумен. И то — двадцать лет в заточении и никого не видеть, кроме своих тюремщиков. Я его спросил: кто ты?.. Он отвечал… Сильно заикается… «Вы не знаете, кто я?.. Я не то лицо, за которое меня считают. Тот принц давно взят на небо. Но я готов отстаивать все права того лица, чьё имя я ношу». Тогда я сказал: чьё же имя ты носишь?.. Он усмехнулся… Как страшна была его усмешка! У меня мурашки побежали по спине от неё. Печально и сурово он ответил: «Арестант номер первый…» Больше мы не говорили.

— Что же вы думаете делать с ним?..

— Я не знаю… Я ещё не решил… Мне жаль его… Он мой… двоюродный брат… Он… И м п е р а т о р!

— Ваше Величество, вы не думаете, что в оном опасность для вас самих и для вашего сына?

— Я не знаю… Но мне его жаль. Нужно быть милосердным и справедливым. Я враг несправедливости.

Государь долго молча ходил по комнате взад и вперёд. Екатерина Алексеевна сидела у своего бюро и по странной рассеянности перебирала бумаги на нём. Она не подумала об этом. Вот ещё какая опасность, какое неожиданное препятствие возникало на её пути. Было что-то жуткое в тишине весенней ночи, в белом её призрачном свете и длинной и худой фигуре Императора, задумчиво и молчаливо шагавшего по мягкому ковру.

XIV

Государь приказал гвардии снять красивые и свободные петровско-елизаветинские кафтаны и обряжал полки в узкие, немецкого покроя мундиры. В строевой устав вносились изменения, и Государь лично проверял командиров в знании нового устава. От полевых полков отобрали их имена, прославленные в петровских и елизаветинских походах, и повелели им впредь именоваться по фамилиям полковых командиров, всё немцев. На ученьях гвардии Государь постоянно был недоволен и кричал, что он уничтожит гвардейские полки и заменит их голштинцами. В то же время он деятельно готовился к войне с Данией. В полках шло глухое брожение.

Было серое и туманное майское утро. К одиннадцати часам утра на дворцовой площадке выстроился развод от лейб-гвардии Измайловского полка. Разводом было повелено командовать подполковнику гетману Кириллу Григорьевичу Разумовскому.

Полнеющий, застенчивый, никогда не знавший солдатской муштры, человек совершенно штатский, граф Кирилл Григорьевич неловко салютовал эспантоном и не знал, куда ему идти и где стать. Государь стоял на крыльце.

— Подполковник Разумовский, — резко крикнул он. — Пожалуй-ка, братец, сюда.

Разумовский подошёл к Государю. Его полное лицо складывалось в неловкую смущённую улыбку.

— Ты что же это, братец?.. А?.. Всё путаешь у меня?

— Никак осилить не могу, Ваше Величество.

— Пустое… Научишься. Прусский устав — точный устав… Сие тебе не немецкая философия. А посмотри-ка, братец, как я его усвоил!.. Ты знаешь, братец?.. А!.. Поздравь меня!.. Король Фридрих произвёл меня в генерал-майоры прусской службы… А? Гордиться можно!..

— Ваше Величество, осмелюсь доложить…

— Ну, докладывай, братец, докладывай…

— Вы можете с лихвой отплатить королю.

— Да что ты говоришь такое, братец… Я и в толк не возьму… Пожалуй, поясни.

— Произведите короля в русские фельдмаршалы.

— Шутишь, братец… Всё шутишь, я оных шуток не поклонник. Ну ступай… Сегодня у твоего брата встретимся. Там мои шутки услышишь. Только понравятся ли они тебе, мои-то шутки?

Обед у Алексея Григорьевича был торжественный, пышный, богатый, как по-елизаветински умел трактовать знатных гостей старый вельможа. Два оркестра музыки играли на хорах, и выступали итальянские кастраты. Вся петербургская знать была на нём и все иностранные послы и посланники. По желанию Государя против него сидел датский посланник граф Гакстгаузен. Император был в каком-то приподнятом настроении духа. В конце обеда он внимательно посмотрел на датского посланника, точно только что узнал его, и, отвернувшись от него в сторону, ни к кому не обращаясь, сказал по-немецки:

— Довольно долго Дания пользуется моей Голштинией… Ныне желание имею и я попользоваться ею.

Граф Гакстгаузен покраснел, но не нашёлся что сказать. Стали вставать из-за стола, и Государь подошёл к гетману.

— Помнишь мои утренние уроки? Ты датчанина видал?.. Слыхал, что я ему сказал? Я на ветер слов не бросаю. Я тебе, братец, дам тридцать полков, и ты поведёшь их в Данию. Я выбрал тебя, братец, чтобы ты сопутствовал мне на походе и командовал моею армией.

— Ежели так, Ваше Величество, то разрешите мне дать Вашему Величеству совет.

— Какой совет?.. Ну, я слушаю, что ещё придумал?

— Повелите, Ваше Величество, выступать двумя армиями, дабы за армиею, находящеюся под моим командованием, постоянно следовала другая, чтобы заставить моих солдат идти вперёд, иначе я не вижу, каким образом предприятие Вашего Величества может осуществиться.

— Всё шутишь, братец… Я утром ещё тебе сказал, что я оных шуток не жалую.

Граф Гакстгаузен едва дождался отъезда Государя с обеда и той же ночью отправил своего секретаря Шумахера с известием о готовящейся против Дании войне.

Датский двор принял меры к обороне, собрал армию и начальство над нею поручил генералу графу де Сен-Жермени.

Пётр Фёдорович приехал в Ораниенбаум к голштинским войскам и стал стягивать полевые полки к Риге.

В воздухе запахло порохом.

XV

Сложным и запутанным становилось положение Императрицы Екатерины Алексеевны. В громадном Ораниенбаумском дворце одну половину дворца занял Государь с фрейлиной Воронцовой и своим двором, на другой, отдалённой части дворца, были отведены покои для Екатерины Алексеевны. Точно она и не была Императрицей и венчанной женою Государя. Великому князю Павлу Петровичу было повелено оставаться в Петербурге под присмотром Никиты Ивановича Панина.

В большом Петергофском дворце шёл ремонт. Рядом с комнатами Государя готовились помещения для Воронцовой. Государыне же отвели маленький, старый, неудобный и сырой дворец в Монплезире.

Екатерину Алексеевну ещё не убирали в монастырь, не ссылали за границу, но всем показывали её ненужность, её ничтожность и удалённость от Государя и государевых дел. И в то же время от неё требовали постоянного присутствия на обедах и куртагах, на празднествах, которые по разным поводам давались то в Ораниенбауме, то в Петергофе, то в Петербурге, в Зимнем дворце. Её присутствие было нужно Государю, чтобы на глазах у людей унизить её, показать, кто теперь играет главную роль при Государе, чтобы посмеяться над нею и поглумиться. Положение Екатерины Алексеевны делалось нестерпимым.

Двадцать четвёртого мая состоялся обмен ратификацией между Россией и Пруссией. Семь лет длившаяся война прекратилась фактически со смертью Императрицы Елизаветы Петровны, когда были отозваны из Пруссии русские войска — теперь окончательно развязывались руки у Петра Фёдоровича, и тот, в угоду королю и для него, готовился к войне с Данией.

Этот мир был торжество для Государя. От гофмаршальской части и от петербургского полицмейстера на девятое, десятое и одиннадцатое июня были объявлены всенародные празднества, и дни эти повелено было считать «табельными». Петербург был убран флагами и, несмотря на белые летние ночи, был иллюминирован бумажными фонарями и сальными плошками. На площадях играли и пели полковые музыканты и песельники. Шли гулянья в Летнем саду и Екатерингофе.

В воскресенье, девятого июня, в пятом часу дня в залах Зимнего дворца и куртажной галерее начался парадный обед на четыреста персон. В голове стола сел Государь, имея при себе дежурство — генерал-адъютанта Андрея Васильевича Гудовича, посередине стола села Императрица, сзади неё стал дежурный при ней граф Сергей Александрович Строганов. Подле Государя был прусский министр барон Гольц, сегодняшний почётный гость и виновник торжества, по другую сторону — принц Голштинский Георг, дядя Императора и Екатерины Алексеевны.

Всё шло чинно, и, как было установлено для подобных обедов, играла полковая и итальянская музыка, били литавры. Император был утомлён утренним разводом и был раздражителен. Его резкий голос то и дело возвышался над нестройным гулом голосов гостей.

Форшнейдеры нарезали жаркое и на золотых блюдах разносили его по гостям, наступило время тостов и виватов. Виночерпии разлили по кубкам пенное, французское вино, голоса стихли, музыка перестала играть. Согласно с установленным на этот день церемониалом, Государыня должна была «зачинать тост про здравие императорской семьи». Все встали, осталась сидеть только Екатерина Алексеевна. Она красивым жестом, сидя, приподняла кубок над головой и сказала ровным, спокойным голосом:

— Про здоровье императорской фамилии!..

Комендант, стоявший у окна, махнул платком. С Петербургской крепости резво и весело бабахнула пушка. Народ, толпившийся на набережной, нестройно закричал «ура». В дворцовых залах заиграли трубачи и забили литаврщики. Император резко обернулся к Гудовичу и сказал:

— Ступай, братец, и спроси Её Величество, почему она не встала, когда пили за здоровье императорской фамилии?..

Гудович подошёл к Императрице.

— Доложи Его Величеству, — сказала Екатерина Алексеевна, — понеже императорская фамилия не из кого другого состоит, как из Его Величества, его сына и меня, то я не полагала, чтобы мне для сего здравия надо было вставать.

В зале ожидались другие тосты, и в нём стояла тишина. Гости продолжали стоять и, чувствуя, что произошло нечто, церемониалом не предусмотренное, прислушивались к тому, что говорилось подле Государя. И только пушки, разносясь по городу весёлым эхом, продолжали бить через равные промежутки.

— Ну?.. — поднимая брови, хриплым резким голосом сказал Государь. — Так в чём же дело, больна она, что ли? Ноги отвалились?..

Гудович сказал ответ Государыни.

— Ну так ступай ещё раз и скажи Её Величеству, что она — дура и должна знать, что к императорской фамилии причисляются два наших дяди голштинские принцы.

Гудович, смягчая слова Государя, доложил Государыне о голштинских принцах. Государь сел в кресло и прислушивался, приложив ладонь к уху. Лицо его исказилось гневом, он резко покраснел и крикнул на весь зал, брызжа слюнами:

— Дура!..

Все притихли и точно съёжились, стали меньше. Одна Государыня оставалась спокойной. Она обернулась со своей очаровательной улыбкой к графу Строганову.

— Сергей Александрович, — сказала она. — Развлеки нас какою-нибудь шуткой. Его Величество скучать изволит.

Граф Строганов, смело глядя в глаза Государю, начал по-французски:

— Ваше Величество, разрешите рассказать одну историю, над которою теперь много смеются в Париже, — и, не дожидаясь ответа Государя, продолжал: — L'eveque de Versailles parle longuement chez le marechal d'Eshees… longuement et filandreusement. Le duc de Macurepois qui etait present s'endort et comme on propose de le reveiller, Monseigneur intervient avec bonhomie: «laissez le dormir, ne parlons plus». Le due ouvre un oeil et dit: «si vous ne parlez plus — je ne dormirais plus».[48]

— Очаровательно, — сказала Государыня, тёплым, ласковым взглядом обдавая Строганова.

— Ты, братец, смотри у меня, — строго сказал сильно разгневанный Государь, — как бы я тебя заместо твоего дюка разбудить не велел как следует!

Он встал и провозгласил очередной тост:

— Про здравие Его Величества короля Пруссии!..

Заиграли трубы, загремели литавры, с верков крепости понеслась салютационная пальба. Парадный обед продолжался в великой и строгой напряжённости. Разговоры поминутно прерывались, и в зале то и дело стояла тишина.


Император был вне себя от бешенства. Едва кончился обед и гости направились в большую залу, Государь вызвал к себе князя Барятинского и пошёл с ним в малую, малахитовую залу. Все боязливо перед ним расступались, принц Голштинский Георг-Людвиг пошёл за Государем.

— Оного шутника, — задыхаясь от злобы, сказал Государь, обращаясь к Барятинскому, — за его глупые и неуместные шутки и анекдоты, за французские гиштории немедля выслать в его загородный дом.

Голштинский принц взял Петра Фёдоровича под руку.

— Я всю оную компанию разгоню, — продолжал Государь. — Я сошлю всех куда Макар телят не гонял!.. Чёр-р-рт! Её!.. Её Величество, разумею я, — аре-стовать!

— Кого, Ваше Величество?..

— Что?.. Оглох, братец!.. Не понял?.. Пойми: Её Величество — ар-ресто-вать!..

— Ну, полноте, Ваше Величество, — воркующим баском сказал Голштинский принц по-немецки. — Слыханное ли дело, чтобы Государыню Государь арестовывал?.. И за что? Ваше Величество оскорбили её, Ваше Величество виноваты перед нею!

Он повёл Государя в глубь аванзалы и всё крепче и дружественнее, по-родственному сжимал его локоть, воркуя по-немецки.

— Я отходчив, Ваше Высочество… Я добр… Я справедлив, но я Государь… Вы мой гость… — говорил Пётр Фёдорович.

— Тем более, Ваше Величество.

Барятинский в ожидании, чем всё это кончится, следовал за Государем.

— Барятинский, — обернулся Пётр Фёдорович к генерал-адъютанту. — С арестом Её Величества повременить!.. Успеется!..

XVI

По окончании празднеств, двенадцатого июня, Император с двором вернулся в Ораниенбаум. Екатерина Алексеевна с сыном и несколькими придворными до понедельника семнадцатого июня оставалась в Петербурге, семнадцатого с несколькими фрейлинами переехала в маленький, старый Монплезирский дворец в Петергофе.

После публичного оскорбления, нанесённого ей во время парадного обеда, буря кипела в её душе. Жажда мести была в ней и страх, что не успеет она ничего сделать. Она была хорошо осведомлена о том, что уже был раз отдан приказ об её аресте. Он отложен, но не отменён. Она могла его ожидать каждый день. Почему медлил Государь?.. Потому, что большой Петергофский дворец был не отделан? Не были закончены так, как того хотела Елизавета Романовна, комнаты Воронцовой, будущей Императрицы?.. Как не хотел он венчаться на царство, потому что венцы не были готовы. Или хотел раньше отбыть под Ригу, к армии? Нависал над нею удар, и приходил конец всем её мечтаниям. Знала она, что теперь это она должна упредить его и решиться на какой-то шаг. На какой?.. Этого она не знала. Перед нею был пример её тётки. Та сама, самолично, явилась во дворец и арестовала правительницу и малолетнего Императора. Сама всё сделала и была приветствована солдатами. Но её тётку солдаты знали, и её тётка знала солдат и умела с ними говорить. Екатерина Алексеевна не рисковала одна явиться к полкам. Что скажет она и как?.. Ей нужны были помощники. У неё были эти помощники, но они почему-то медлили, и Императрица жила в Монплезире, постоянно выезжая на празднества в Ораниенбаум, и каждую ночь ожидала ареста, высылки, пострижения, быть может, смерти!

Белые летние ночи были без сна. То мечтала она, как всё это выйдет и как тогда она за всё отомстит. Длинный свиток огорчений, измен, оскорблений, обид замыкался резким словом, кинутым ей при всех, и заставлял её крепко сжимать губы и думать о кровавой мести. «Если бы я была мужчиной?! Я сумела бы отомстить!..»

Под тонким, шёлком крытым одеялом она ворочалась до утра, не в силах прогнать думы, не в силах подавить слёзы бессилия.

«Что же они?.. Что же они-то думают?.. Орловы? Разумовские?.. Ужели не понимают, что дни мои сочтены, что, может быть, уже сегодня…»

Она вставала с постели, отдёргивала занавес. Над парчовою простынёю моря висит золотое солнце, и кажется, что оно и не сходило с неба. За узким домом-дворцом скрипит по гравию железными шинами бочка. Водовоз привёз воду. Шумит по деревянным бадьям водяная, широкая струя, и заспанные голоса раздаются там. Всё такое мирное, повседневное, обыденное. Неслышными шагами проходит в антикамеру камер-фрау Шаргородская, и сейчас же пахнет свежими левкоями и резедой. Шаргородская расставила букеты по вазам. В зале, за тонкою стеною, бронзовые часы пробили шесть. Длинный день начинается.

Из Петербурга в почтовой бричке приедет от Панина курьер, привезёт письмо, как вёл себя Пуничка, как учился, о чём с ним говорили. В коляске примчится загорелая, запылённая, полная слухов, «эхов» и новостей Екатерина Романовна Дашкова, кинется к ногам Государыни, схватит её маленькие ручки и целует, целует без конца, целует горячими устами то ладони, то верх руки. И вперемежку с поцелуями говорит отрывисто по-русски и по-французски, беспорядочно, сбивчиво:

— По городу, Ваше Величество, ходят люди, особливо гвардейцы. Въявь Государя ругают… Слышать просто страшно… Михаил Ларионович вчера за вечерним кушаньем во дворце сказал, что Император от народа ненавидим, что безрассудство, упрямство и бестолковое поведение Государя общее недовольство вызывают.

— Что в Ораниенбауме?..

— Ужасно!.. Император собирается расторгнуть браки всех придворных дам и выдать их замуж уже по своему усмотрению. Его Величество собирается жениться на моей сестре.

— Давно о сём говорят. Да что-то не выходит. Дальше, кого на ком венчать собираются?

— Прусский посланник Гольц должен жениться на графине Строгановой…

— То-то, поди, доволен, старый немец… Капуцинские замки!

— Марье Павловне Нарышкиной, графине Брюс и Марье Осиповне Нарышкиной повелено выбрать мужей, каких они сами пожелают.

— Кого же выбрали?

— При своих хотят остаться.

— Нарцисс и моська.

— По-прежнему — утеха Государева. По вечерам только и разговора, что о войне с датчанами. Шлезвиг уже делят.

— Не убивши медведя, со шкурой расправляются.

— Вчера, двадцать пятого июня, освящали в Ораниенбауме лютеранскую кирку для голштинцев. Император сам был при освящении и раздавал солдатам молитвенники… В народе болтали, что Император приобщался по лютеранскому обряду.

— Всё «эхи»!.. Пустые «эхи»!.. Знают ли о том в казармах петербургских полков?.. Ты Орловым скажи.

— Капитана Ямбургского драгунского полка Зейферта, который за измену фельдмаршалом Фермором был арестован, Государь помиловал.

— В казармах скажи: помиловали-де немца, а своим скоро житья не станет. Замолчат.

Большое, красное солнце стоит и стоит над Кронштадтом, над синеющими лесами шведского берега. От солнца красно-бирюзовая дорога легла по морю до самого берега и блестит так сильно, что больно глазам. Вечерний ветерок колышет камыши, и они тихо шуршат, навевая мирную дрёму. Волны с шёпотом подкатывают к песчаному, низкому берегу, к самому полу монплезирского крыльца, на котором сидят Императрица и Дашкова, и расстилаются прозрачною влагой. От воды пахнет илом и рыбой, от берега острый запах жасмина несётся. Дрозды в высоких елях и лиственницах парка посвистывают. У дворца Марли сторож в колокол звонит, сзывая учёных карпов на кормёжку, ещё петровская затея. Императрица Екатерина I любила смотреть, как играли рыбы под водою, выворачиваясь то тёмными спинами, то золотистыми брюхами. Над морем белые чайки чертят в светлом небе перламутровый узор и резко кричат. В вечерней тишине слышнее дремотный шёпот фонтанов в большом нижнем парке. Оттуда пахнет сеном — сегодня девушки с песнями метали его в стога по всем ремизам петергофских садов.

Нет… Всё мирно, тихо… Ничего не случилось, да ведь само-то собою ничего и не случается!

Кто-то спорою рысью проехал по парковой дороге, слышно, как остановился у Монплезира, спрыгнул с седла. Тяжело вздохнула лошадь.

Курьер!

И вот бессознательная тревога вдруг охватила Екатерину Алексеевну. Курьер!.. Что в нём могло быть особенного? Каждый день приезжали курьеры, то с приглашением на обед к Разумовскому в Гостилицы, то с извещением о куртаге в Ораниенбауме, то с запиской от Гофмаршальской части, но почему-то сейчас, в этот тихий и уже ночной час, при этом бледном небе этот курьер показался каким-то особенным, сулящим что-то. С трудом сдерживая волнение, Екатерина Алексеевна повернулась к Дашковой и сказала наружно спокойным голосом:

— Пойди узнай, что там такое?..

Сама подошла к окну и смотрела, как утихало, смиряясь, точно на ночь укладывалось, море, и вот уже загорелись едва видными звёздочками огни на мачте стоящей на море брандвахты. И казалось, что так много прошло времени с тех пор, как Дашкова побежала на двор. Едва услышала знакомые, торопливые, поспешные шаги, повернулась к двери и спросила негромким голосом:

— Ну?

— Пассека арестовали.

Несколько минут обе стояли одна против другой, не говоря ни слова. Мучительны были их думы. Пассек был офицер Преображенского полка, один из немногих через Дашкову посвящённых в тайну Императрицы — «царствовать одной».

— Пассек не выдаст, — тихо сказала Дашкова.

Императрица знала, что Пассек не выдаст. Не в этом дело, но Пассек — первое кольцо той недлинной цепи, последним кольцом которой была Екатерина Алексеевна. Всё это неслось ураганом несвязных, путаных мыслей в голове Императрицы. Она не знала, что предпринять и можно ли и нужно ли что-нибудь предпринимать?

— Пойди… Нет… Постой!.. Погоди!.. Да, вот что… Скачи сейчас… К Алехану… Ему скажи, что… Пассека арестовали…

— Он, я думаю, уже знает, — робко сказала Дашкова.

— Да, может быть… Нужно, чтоб он знал, что я сие знаю…

— Так я поеду…

— Скачи, милая… Поспешай…

Императрица осталась одна. Она прошла в опочивальню, вызвала Шаргородскую, разделась и легла спать. Но сон долго не приходил к ней. Пассека арестовали… Добираются до всего… А тут Шаргородская только что спросила, какое платье приготовить на завтра… Завтра — folle journee[49] — пикник в петергофских садах, катанье на лодках по каналам, обед в большом дворце и фейерверк на море. Император приедет с Елизаветой Романовной и будет ломаться с ней на всём народе… Вчера… Вчера в Японской зале Ораниенбаумского дворца был большой обед и после него маскарад в театре. За обедом Император был необычайно мрачен, молчалив и зол. Во время маскарада незнакомая маска подошла к Екатерине Алексеевне и сказала по-немецки: «Полковник барон Будберг сегодня докладывал Государю, что против него обнаружен заговор и что будто его самого, Будберга то есть, к этому заговору склоняли… Остерегайтесь…» Маска исчезла в толпе домино. Сегодня арестовали Пассека… Всё это было как-то в связи одно с другим, всё это было очень тревожно и прогоняло сон усталой, измученной волнениями Государыни. И только под утро она стала забываться крепким и спокойным сном.

XVII

Те, кому нужно было знать в Петербурге, что Пассека арестовали, те узнали об этом и помимо Дашковой. Пассека арестовали по приказу от Императора из Ораниенбаума и по самому пустому делу.

Утром, когда гренадерская рота Преображенского полка, которою командовал капитан Пассек, строилась на ученье, на галерею полковой избы вышел солдат и начал громко говорить, что когда полк выйдет в Ямскую, в поход против Дании, то гренадерам надо будет спросить: «Зачем и куда нас ведут, оставляя возлюбленную матушку Государыню, которой мы завсегда готовы служить?»

Об этом доложили поручику Измайлову и капитану Пассеку. Пассек прогнал доносчиков и повёл роту на ученье.

Тем временем обо всём происшествии доложили полковому командиру, полковнику Ушакову, и добавили, что в этом подозрительно то, что капитан Пассек неоднократно говорил непочтительно об Императоре. Ушаков нашёл нужным донести обо всём непосредственно Императору и погнал гонца в Ораниенбаум. Гонец вернулся после полудня с приказом Государя: «Пассека арестовать при полковом дворе…»

Гренадерская рота, узнав об аресте своего командира, вышла на полковой двор в полном вооружении, но, когда офицеры не пришли к ней, гренадеры постояли на дворе и разошлись. Неспокойное и тревожное время наступило в Преображенском полку. Солдаты не доверяли офицерам, офицеры боялись своих солдат. И каждому было ясно, что зашли в какой-то тупик и что нужно искать из него выхода.

Об аресте Пассека сейчас же стало известно всем тем, кто был с ним в связи. Григорий Орлов послал гонца к Императрице, сам поехал в дом к Дашковой, а младшего брата, измайловца, уже вечером послал к Кириллу Разумовскому.


Кирилл Григорьевич этот вечер проводил один в своём большом доме на Мойке. Графиня Екатерина Ивановна с дочерьми Натальей Кирилловной Загряжской и Елизаветой Кирилловной с утра уехала к Алексею Григорьевичу в Гостилицы. В доме были тишина и летняя отрадная прохлада больших и чистых покоев. Кирилл Григорьевич сидел у раскрытого окна, выходившего в большой, молодой ещё сад на берегу Мойки, и прислушивался, как постепенно замирал и затихал город.

Камердинер постучал за дверью и осторожно нажал бронзовую ручку.

— Войди…

Неслышными шагами хорошо вышколенный слуга подошёл к Кириллу Григорьевичу и сказал:

— К вашему сиятельству офицер Измайловского полка по срочному делу.

— Проси.

Разумовский выслушал доклад о том, что капитана Пассека арестовали по приказу из Ораниенбаума.

— Добре. Дальше что?.. Кто тебя послал ко мне?..

— Брат Григорий. Он поехал к графине Екатерине Романовне, Алехан собирается ехать в Петергоф, чтобы привезти Государыню прямо к нам… в Измайловский полк.

Ни один мускул не дрогнул на лице Разумовского.

Он внимательно посмотрел на молодого взволнованного офицера, молча подошёл к нему, крепко охватил его за локти и выпроводил, не говоря ни слова, из своего кабинета. Потом он плотно запер двери и подошёл к окну. Лицо его было спокойно и полно решимости.

«Ну вот, настал и мой час показать всю силу преданности той, кого одну любил, люблю и буду вечно любить… Да-а… Ну что же, любишь кататься — люби и саночки возить… Кто же другой?.. Из глухой деревни — малороссийский гетман, президент императорской Академии наук… Сколько почёта, богатства!.. Какие хоромы… И всё, если нужно, сменить на плаху…»

— Долг перед Родиной и перед Государыней превыше всего, — прошептал он, подошёл к столу и позвонил в бронзовый колокольчик. В ожидании слуги он достал бумагу и стал писать. Широким, размашистым почерком он писал:

«Божиею милостью мы, Екатерина Вторая, Императрица и Самодержица Всероссийская и пр., и пр., и пр. Всем прямым сынам Отечества Российскаго явно оказалось, какая опасность всему Российскому государству начиналась самым делом…»

— Адъюнкта Тауберта, содержателя академической типографии, сейчас ко мне… Да живо… Конным послать… — не оборачиваясь от написанного, сказал Кирилл Григорьевич вошедшему слуге.

Он перечитал бумагу.

«Российскаго… Российскому… неладно… тавтология… Разве за Тепловым послать? Ему поручить… Потом… Сейчас не годится!»

Разумовский переменил перо и продолжал писать с титлами наверху и завитками внизу:

«А именно, закон наш православной греческой перво всего возчувствовал своё потрясение и истребление своих преданий церковных, так что церковь наша греческая крайне уже подвержена оставалась последней своей опасности переменою древняго в России православия и принятием иновернаго закона…»

Он остановился и задумался. «Эхи такие об сём по городу ходят». Потом продолжал писать:

«Второе: слава российская, возведённая на высокую степень своим победоносным оружием, через многое своё кровопролитие заключением новаго мира с самым ея злодеем отдана уже действительно в совершенное порабощение; а между тем внутренние порядки, составляющие целость всего нашего отечества, совсем испровержены. Того ради убеждены будучи всех наших верноподданных таковою опасностью, принуждены были, приняв Бога и Его правосудие себе в помощь, а особливо видев к тому желание всех наших верноподданных ясное и нелицемерное, вступили на Престол наш всероссийской, самодержавной, в чём и все наши верноподданные присягу нам торжественную учинили.

Екатерина…»

Разумовский прочёл и перечёл написанное и присыпал пёстрым с золотом песком. О многом в этом манифесте было умолчано, многое было неясно. А что же с Императором, куда он девался?.. А что же с Великим Князем Павлом Петровичем, будет он теперь наследником или нет?.. Но разве я знаю её планы?.. Я знаю, как всё сие случится? Она сама никогда нам о сём не говорила. Важно в оную решительную минуту сказать — вот свершилось — я Императрица и Самодержица, а там уж она сама всем распорядится… Сама своим смелым и ясным государским умом всё и всех рассудит и по местам посадит, кому и где сидеть. Потом Теплов нам настоящий манифест соорудит. Сейчас — и этот сойдёт.

Неслышными шагами шагая по ковру, Кирилл Григорьевич подошёл к двери и окликнул камердинера:

— Тауберт здесь?

— Зараз сюда пожаловали.

— Проводи ко мне.

Старый немец в синем академическом кафтане, в седом парике с низкими поклонами прошёл в кабинет и остановился против Разумовского.

— Прочти сие… Всё ли понял и разобрал?.. Сейчас в подземелье академического дома посадишь наборщика и печатника с их снарядами для печатания ночью сего манифеста. Сам будешь при них неотлучно и будешь править корректуру… Понял?

Тауберт повалился в ноги Разумовскому.

— Ваше сиятельство… Пощадите… Жена… Дети… Умоляю ваше сиятельство от подобного поручения меня избавить.

— Ты прочёл бумагу… Знаешь всё… Понимай, что знаешь… Или голова твоя с плеч слетит, или к рассвету листы будут готовы для расклейки по городу. — Разумовский высунулся в коридор и крикнул: — С гусаром проводить господина адъюнкта до самой академии.

Разумовский прошёл в спальню, отпустил слугу и вместо того, чтобы ложиться, надел на себя мундир Измайловского полка и сел в нём у окна.

Тёплая, душистая, летняя ночь тихо шествовала над Петербургом. Город спал. Прогремит где-то далеко по булыжной мостовой извозчичья двуколка, съедет на деревянный настил, и затихнет её шум. Чуть шуршит потревоженная набежавшим ночным ветром листва густых лип и дубов в саду, да за Мойкой раздадутся на Адмиралтейской крепости крики часовых: «Слушай!.. Слушай!.. Слушай!..» — и замрут в отдалении, точно растают в хрустальном воздухе прозрачной, томной, северной ночи. И долго стоит полная, торжественная тишина. Небо зеленеет над адмиралтейской иглой, и ужо горит ярким блеском золотой её кораблик. Слышно, как плеснула рыба в Мойке, и опять полетело, понеслось над городом. «Слушай!.. Слушай!.. Слушай!..»

XVIII

Екатерина Алексеевна проснулась точно от внезапного толчка. В антикамере за занавесями кто-то был. Горничная Шаргородская сердито сказала шёпотом:

— Да что вы в самом деле. С ума, что ли, сошли? Нельзя вам сюда. Сказывают вам — Государыня почивать изволят.

Екатерина Алексеевна открыла глаза. Занавеси наполовину раздёрнуты. В антикамере мутный, предутренний летний, зеленоватый свет, и кто-то большой стоит там у самой занавеси.

— Кто там? — спросила Екатерина Алексеевна. Она уже догадалась, кто мог быть у неё в такой ранний час, и шибко забилось её сердце.

— Ваше Величество, здесь я, Алексей Григорьевич, по неотложному делу. Пора вставать, Ваше Величество, всё готово, чтобы провозгласить вас.

Государыня ничего не спросила. Она поняла, что — вот оно! И пришла её судьба, и уже нет иного выхода, как довериться вполне этому человеку, и если не это — то завтра с нею покончит Император и его голштинцы.

— Хорошо. Обожди. Сейчас я оденусь…

Она быстро и тщательно оделась. Чёрное простое платье, на голове маленькая чёрная же шляпа, лёгкая накидка от пыли. Она вышла в антикамеру. Щёки горели от свежего умыванья, и под юбками дрожали ноги от волнения и утреннего холода.

И как всегда, когда говорила по-русски, на «ты» обратилась к Орлову:

— Ты один?..

— Со мною Василий Ильич Бибиков. Он остался при карете.

Шаргородская в шали вышла за Екатериной Алексеевной и приказала лакею Шкурину проводить Императрицу.

Они пошли пешком по парку, поднимаясь по песчаной дороге к Петербургскому тракту. Утренний воздух бодрил. Свежим сеном, липовым цветом, резедою и левкоями пахло. Неугомонно щебетали и пели птицы. Пыль была прибита росой, и легко было идти по пологому подъёму. Нигде не было людей. Петергоф спал утренним крепким сном.

У настежь раскрытых ворот с кирпичными столбами стояла запылённая карета, запряжённая шестёркой. Бибиков отошёл от неё и, сняв шляпу, поцеловал руку Императрице. Екатерина Алексеевна и Шаргородская сели внутрь, Бибиков и Шкурин стали на запятках, Орлов полез на козлы к кучеру.

— Пош-шёл, — наигранно весело крикнул он, хотя — вот он, кучер — сидел рядом с ним.

Карета покатилась вдоль парковой ограды. Никого не было в эти часы на Петербургской дороге.

Миновали железные ворота и покатили вдоль знаменских лесов. Восходящее солнце сквозь стёкла кареты слепило глаза Государыни. С каменной дороги карета съехала на мягкую обочину, кучер пустил лошадей вскачь, и карета неслась в облаках пыли.

У Вологодско-Ямской слободы остановились. Было как во сне. Впереди, как на декорации, тянулись избы, крытые тёсом. В открытое окно кареты Екатерина Алексеевна видела, как тяжело водили боками запаренные лошади и голубой пар поднимался над их мокрыми спинами. Против кареты стояла парная извозчичья коляска, в ней сидели Григорий Орлов и князь Фёдор Сергеевич Барятинский. Они сейчас же выскочили из коляски и подбежали к Государыне.

— Что в городе? — спросила, выходя из кареты, Екатерина Алексеевна.

— Всё тихо.

— Что же думаешь делать?..

— Полагаю, что надо ехать в Измайловский полк. Ваше Величество, садитесь со мной в коляску. Те лошади устали, они следом за нами будут, нам же нельзя терять ни минуты.

И всё так же покорно, бездумно, без всякого плана, отдаваясь подхватившему её року и этим людям, которым она верила вполне, Екатерина Алексеевна оперлась на руку Григория Орлова и села в коляску, и они поскакали вдвоём к зеленевшему впереди берёзовыми рощами городу.

У деревни Калинкиной, где по светлицам стоял Измайловский полк, Орлов на ходу спрыгнул с пролётки и побежал по пешеходной тропинке через берёзовую рощу к полковой избе. Екатерина Алексеевна одна с извозчиком поехала шагом к воротам полкового штаба.

Душистыми вениками пахли берёзы в утреннем солнечном пригреве, и кругом стояла дремотная, ленивая тишина. Столица империи Российской спала крепчайшим сном. И только коляска въехала в ворота, как, разрушая колдовство тихого, безмятежного утра, дерзко и тревожно пробил дробь барабан и сейчас же забил тревогу.

Под звуки тревоги Екатерина Алексеевна медленно ехала по полковому проспекту в аллее высоких берёз.

На полковом дворе к ней подбежали человек восемь солдат. Они окружили коляску, остановившуюся посередине песчаного двора.

По избам кругом двора был слышен шум, невнятный говор и крики.

Тут, там появились люди. На бегу вздевая тесные немецкие мундиры в рукава, кто с ружьём и в ранце, кто без ничего, они бежали по ротным проспектам на полковой сборный двор. Шапки были надеты кое-как, плохо напудренные мукою косы торчали в разные стороны. Упал оброненный барабан и с глухим рокотом покатился по земле. Сержант двинул по затылку зазевавшегося мальчика-барабанщика. Люди сбегались к одиноко стоявшей коляске с маленькой женщиной в запылённом чёрном платье и окружали её. Кто-то крикнул «ура», и молодой несмелый голос закричал:

— Да здравствует наша матушка Екатерина!..

И вдруг сразу мощно, громко, раскатисто, отдаваясь эхом об избы, полетело, далеко разносясь по городу, лихое, восторженное «ура»! В толпе, окружавшей Государыню, возрастало возбуждение. Одни солдаты подбегали к Екатерине Алексеевне, преклоняли колени и целовали подол её платья, другие утирали полами мундира крупные солдатские слёзы.

Толпа густела, двигалась, шевелилась и напирала на стоявшую подле коляски Государыню.

— Полегче, ребятки!.. Матушку затолкаете!

Екатерина Алексеевна стояла в солдатском, заливавшем её море и молчала. Она понимала, что всякие слова теперь липшие, что она всё равно не знает, что сказать, и не сумеет сказать то, что нужно и как нужно. И так в этой толкотне подле неё прошло несколько минут, показавшихся Государыне бесконечно долгими. Но вот от офицерских светлиц и из города показались офицеры. Одни бежали пешком, одни ехали верхом, совершенно готовые, в полной походной форме. И кто-то из них уверенно крикнул в пространство:

— За батюшкой-то послали?

И из аллеи берёз кто-то радостно и возбуждённо ответил:

— Зараз и шествуют.

В солдатской тесной толпе зашевелились, одни, ложась спинами на других, осаживали, другие закачались в стороны, и широкая улица образовалась в людской толпе. Старый священник, отец Алексей Михайлов, — он восемнадцать лет состоял полковым священником Измайловского полка, — в облачении, с крестом и Евангелием бодрою, торопливою походкой шёл к Государыне. Причетник-солдат, согнувшись, неловко тащил за ним налой, накрытый парчовым покровом. В солдатской толпе вдруг полная тишина установилась. Екатерина Алексеевна преклонила колени и приложилась к кресту и раскрытому на аналое Евангелию, потом отошла и стала за священником. Тот поднял высоко над головою крест и несколько мгновений стоял так, ничего не говоря. Ослепительно горел золотой крест в его руке. Одна за другою обнажались солдатские головы. Те, у кого были ружья, брали их «на молитву», в толпе образовался некоторый порядок, какое-то подобие шеренг становилось вокруг Императрицы. Офицеры вышли вперёд и сняли шапки. И стало так тихо, что было слышно, как дремотно шептали берёзы, как чирикали воробьи и гулькали голуби. Слышно было частое дыхание взволнованных солдат.

Священник выше поднял руку с крестом и сказал негромко, но в этой тишине слова его донеслись до самых углов полкового двора:

— Поднимите, братцы, правую руку, сложив персты, как для крестного знамения, и повторяйте за мною слова воинской вашей присяги. Присягнём служить матушке Государыне Екатерине Алексеевне.

Лес загорелых, тёмно-бронзовых рук стал над головами. Показались рукава мундиров над белыми париками.

— Обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом перед святым Его Евангелием в том, что хощу, — торжественно провозгласил священник, явственно выговаривая каждое слово.

— Клянусь… Богом… Евангелием… хощу… хощу… — шепчущим рокотом пронеслось над толпою.

— И должен Ея Императорскому Величеству, Самодержице Всероссийской…

У солдат загорались глаза. Сознательно или бессознательно, но всё громче и властнее раздавался рокот:

— Ея… Величеству… Самодержице… Всероссийской…

Было нечто величественное, таинственное и страшное в самых звуках малопонятных слов.

Измайловский полк присягнул Императрице Екатерине Алексеевне.

Раздвигая солдатскую толпу грудью лошади, к Императрице подъехал подполковник Кирилл Григорьевич Разумовский и, салютуя шпагой, спросил:

— Ваше Величество, куда повелите вести полк?..

Григорий Орлов ответил за Государыню:

— К семёновцам.

Строя всё ещё не было, но офицеры стали по ротам. Священник в облачении, с крестом в руке стал во главе полка, за ним поехала коляска, в которую села Екатерина Алексеевна, рядом с коляской ехали Разумовский и те офицеры, которые были верхом. За ними толпою, заливая всю ширину улицы от домов до домов, кто с мушкетом на плече, кто безоружный, шли измайловцы.

Петербург проснулся. В окнах были видны встревоженные, испуганные лица, к воротам люди выбегали и спрашивали у солдат, что случилось. Им отвечали: «Матушка Государыня Екатерина Алексеевна взошла на Российский престол, и ей была солдатская присяга, а теперь идут, сами не знают куда…» Обыватели крестились истово и присоединялись к толпе солдат.

Когда подходили к Фонтанке, сквозь гул и гоготание толпы было слышно, как над рекою в Семёновском полку били барабаны тревогу. По Сарскому и Новому мостам навстречу измайловцам толпами бежали семёновцы. Они махали шапками и кричали «ура»…

И стали слышны всё более и более настойчивые крики:

— В Зимний… В Зимний дворец… Ступай все к Зимнему… Там общий сбор будет…

И опять кто-то распорядился — послал рейтара к преображенцам, чтобы поспешали к Зимнему дворцу, присягать Императрице.

Толпа, минуя Семёновские светлицы, свернула на Садовую улицу. Впереди дружно ударили барабаны, люди подтянулись, взяли ногу, шаг стал шире и твёрже, шеренги начали выравниваться. В солдатском потоке двух перемешавшихся полков совсем потонула коляска с маленькой женщиной в сером от пыли платье.

У Невской перспективы остановились. С Фонтанки от Аничкова моста бежали гиганты преображенцы, и никто не знал, с чем они бежали, но все знали, что это самый любимый и самый надёжный полк был у Императора. Преображенцы быстро выстраивались поперёк Садовой улицы, преграждая путь измайловцам и семёновцам.

Екатерина Алексеевна вышла из коляски и пешком направилась к преображенским гренадерам. Она совсем потерялась перед великанами солдатами. Гул приветствий и радостных голосов раздался ей навстречу.

— Виват, матушка Екатерина Алексеевна!..

Солдаты выходили из шеренг и окружали Императрицу, спеша ей рассказать про себя и всё объяснить, как и что вышло.

— Прости, милостивица, что припоздали маненько…

— Нам бы первыми быть подле тебя должно.

— Да вишь ты, офицера нас не пускали… Все ожидали какого-то приказа.

— Такое дело!.. Каждый сам за себя понимает, что нужно, им, вишь ты, приказа нужно!

— Присягу, мол, нарушаем!

— Присяга!.. Матушке Государыне присягнём!..

— Майор Воейков, шпагу обнажа, на коне солдат рубить зачал.

— Такой озорной!.. Мы яво в штыки… На Фонтанном спуске в реку от нас кинулся.

— Ей-Богу. Перепужался страсть как!

— Солдатский штык не игрушка. Испужаешься… По пузо лошади в воде стоит… Монамент!..

— Капитан Измайлов да поручик Воронцов пускать нас не восхотели. Ворота кинулись запирать. Тут уже и офицера поняли, что не так надоть. Премьер-майор Меньшиков как гаркнут: «Ура, Императрица наша Самодержица!..» А тех офицеров арестовали. На габвахт повели…

Улыбающийся, сияющий успехом Меньшиков проталкивался через толпу. Другие офицеры следуют за ним. Восторженно, блестящими глазами смотрит на Императрицу Державин и преклоняет колени перед прекрасной Государыней.

— Следуйте за нами… Приведёте ваших молодцов к присяге мне, — говорит Екатерина Алексеевна и идёт к своей скромной коляске.

По Садовой улице, запружая её крупными ганноверскими конями, в белых колетах, со шпагами у плеча рысью несётся лонная гвардия. Гомон толпы, отдельные восклицания солдат, крики частных людей, неожиданные «виваты», исторгнутые из чьей-нибудь переполненной восторгом груди, всё заглушилось цоканьем копыт по деревянной мостовой и протяжёнными кавалерийскими командами.

— Эс-с-кадрон!.. Сто-о-ой, ра-равняйсь!..

На прекрасных лошадях, в синь отливающих на солнце, к Екатерине Алексеевне скачут курц-галопом генерал-поручик Вильбоа, князь Волконский, граф Брюс, ротмистры Баранов, Александр Новосильцев, штабс-ротмистры Илья Дараган, барон фон дер Пален, все те, кого столько раз видала во дворце и на разводах Великая Княгиня, кого чаровала своею улыбкой, своим приветливым разговором. Молча машет Императрица рукой, даёт поцеловать её склоняющимся с сёдел к ней офицерам, садится в коляску и сопровождаемая офицерами Конной гвардии, как почётным эскортом, едет по Невскому. Сзади неё глухо гудят конно-гвардейские литавры и играют трубачи.


Пока присягал Измайловский полк и Екатерина Алексеевна шествовала к Петербургу, окружённая всё нарастающею толпою, десятки академических служителей разбежались по всем площадям Петербурга и на церковных оградах и на стенах присутственных мест расклеили сырые ещё листы манифеста Государыни, о котором та ещё и не подозревала. Алексей Орлов и Кирилл Разумовский шествовали с Государыней, а Григорий Орлов и княгиня Дашкова, через посылаемых конных дворовых людей осведомляемые о каждом шаге Государыни, рассылали записки духовенству, в Сенат и Синод. Стоустая молва опережала гонцов.

Какой прекрасный это был день! Небо без облака, и солнце струит и струит золотые лучи по Петербургу, красит его зелёные сады и сверкает на куполах церквей. А с тех уже поплыл, понёсся плавный торжественный перезвон сотен колоколов и говорит о чём-то праздничном, необыкновенном, что случилось вот сейчас в столице Российской империи. Девять часов утра, площадь у Казанского собора совсем запружена народом, и высланы от Конного полка дозоры, чтобы расчистить в толпе дорогу войскам. У паперти стоит высокая митрополичья карета, запряжённая шестериком серых лошадей под белыми суконными попонами. Преосвященный Вениамин, архиепископ Санкт-Петербургский, в полном облачении, окружённый сонмом духовенства, ожидает Императрицу.

Пока шло молебствие, офицеры на площади привели полки в порядок, установили расчёт, построили поротно, и, когда Императрица вышла из церкви, шествие пошло уже «парадом» с музыкой и барабанным боем.

Государыня вошла в прохладные залы дворца.

Её глаза в покрасневших от бессонной ночи, длинной дороги и пыли припухших веках горели, как небесные звёзды. Сама она себе и окружающим в эти чудесные часы, когда всё свершалось, как в какой-то арабской сказке, казалась высокого роста. Ног под собою она не чувствовала, как не чувствовала ни голода, ни утомления. Все веления тела смолкли, и была только одна огромная душа, которая всем распоряжалась, всё предвидела и всё понимала.

До сих пор она ничего не приказывала и, кроме слов привета и благодарности, ничего не говорила. Теперь вошла в зал, и вдруг — тишина кругом неё и против неё толпа офицеров, ждущих её распоряжений. Она осмотрела их. Какая это всё была молодёжь!.. Все её однолетки!.. Да ведь таким-то — будущее! И какое во всех них восторженное выражение, какой блеск в глазах, и в этих глазах — она уже не сомневалась — п о б е д а!..

— Пошлите за Государем Наследником…

Одним этим наименованием она уже установила будущее. До сих пор Павел Петрович не был наследником — он был просто Великим Князем. Она не назвала его императором, этим самым устраняя саму возможность своего регентства, — нет, она — Императрица, Самодержица, она здесь будет «царствовать одна», как всегда о том мечтала. И вот мечты её осуществились.

Она подошла к окну.

— Установите в полках порядок… Всех привести к присяге. Напольные полки пришли?

Она ни к кому особенно не обращается, знает, что ей кто-то должен ответить.

— Ямбурцы, копорцы, невцы и петербургцы подходят.

Генерал Мельгунов пытался задержать ингерманландцев и астраханцев, но солдаты его арестовали. Полки ведёт майор Василий Кретов… Полки подходят к плашкоутному мосту.

В наёмной карете, придворную долго было запрягать, ко дворцу примчался Никита Иванович Панин. Он привёз взятого прямо из постели Великого Князя Павла Петровича. Мальчик был в белом ночном платье.

Екатерина Алексеевна взяла сына на руки и вышла с ним на верхнее крыльцо.

Загремело, покатилось, всё усиливаясь, всё вырастая, в восторге солдатское и народное «ура»… Императрица молча улыбалась народу, и так прекрасна она была с мальчиком в белом на руках, что «ура» всё росло и раскатывалось, захлёстывая соседние улицы…

Императрица ещё раз приподняла взволнованного мальчика над толпою, поклонилась народу и ушла в зал. Её ожидали распоряжения.

XIX

Она подписала манифест, наскоро составленный Тепловым, отдавала приказания сенаторам и выслушивала неизбежные в таких случаях докучливые и ненужные речи, а на площади вокруг дворца совсем особенная кипела работа. Из полковых цейхгаузов на ротных подводах привезли упразднённые Петром Фёдоровичем елизаветинские кафтаны и шапки-гренадерки с медными налобниками, и солдаты снимали с себя немецкие мундиры и одевались в старую форму.

В первом часу дня Екатерина Алексеевна вышла из дворца и пошла пешком в старый Зимний дворец у Полицейского моста. Полки стояли «в параде». Тёмно-синие и тёмно-зелёные кафтаны совсем изменили их вид. Везде был порядок. Музыканты заиграли «встречу», знамёна уклонились, полки взяли мушкеты «на караул». Новое — и старое вместе с тем — елизаветинское — войско стояло перед нею и самым видом своим говорило о том, что победа совершилась, что Императора Петра Фёдоровича нет, что он бывший Император, и вот она — Императрица Екатерина Алексеевна!.. Самодержица Всероссийская!

И, отвечая её мыслям, вдруг грянуло «ура», раздались крики:

— Да здравствует Императрица Екатерина Алексеевна!.. Виват!.. Виват!.. Виват, матушка Государыня Екатерина Алексеевна!..

В пустом дворце пахло сыростью и плесенью и был приятен холодок нежилых покоев. Мебели во дворце не было — она была увезена в Ораниенбаум и Петергоф. Служители и взятые от полков солдаты побежали к графу Строганову за столами, стульями и посудой. В угловой комнате наскоро устроили Екатерине Алексеевне кабинет и приготовили всё для письма. Она принимала здесь донесения. Её волновал вопрос, что же Император? Его как бы не было, о нём точно забыли.

Конно-гвардейский сержант в белом, пылью покрытом колете и лосинах, рослый молодец, с трудом скрывая улыбку, докладывал Государыне, что их эскадрон только что имел столкновение со всем Кирасирским государевым полком.

— Ихний командир скомандовал, чтобы они, значит, ударили на нас, они не послушали своего командира, арестовали его и всех немцев офицеров и идут сюда, вам, Государыня, чтобы присягать.

— Кто командир Кирасирского Его Величества полка?

— Подполковник Фермилен, — ответили из толпы офицеров, что стояла против её стола в ожидании распоряжений и приказаний.

Екатерина Алексеевна отпустила сержанта и долго смотрела в толпу офицеров. Ей казалось, что она играет в шахматы… Вот против неё выстроились в серых мундирах фигуры противника Петра Фёдоровича. А перед нею стоят — вот они! — эти самые офицеры и генералы. И надо поставить — мат!.. Уже нет у противника коня… И пешек почти совсем нет, король стоит, плохо защищённый, нет у него королевы-советницы, и если двинуть на него ладью, припереть ловкими прыжками коней, потом закрыть путь отступления турой… Да, раньше всего — ладью!..

Взгляд Государыни останавливается на белом с голубыми отворотами адмиральском кафтане.

— Адмирал Талызин, пожалуй-ка сюда. Кто у нас сейчас в Кронштадте?..

— Генерал Нуммерс.

— Ну так вот… Взяв вельбот, пойдёшь на вёслах в Кронштадт. Скажешь оному Нуммерсу; никого от бывшего Императора не принимать… Самого бывшего Императора в Кронштадт не допускать, а, буде, пожалует — арестовать. На запад, мористее, сторожевые суда поставить с войсками, дабы никто с моря от Риги и Ревеля сюда не мог прийти. Ещё пошли сказать контр-адмиралу Милославскому отправиться на яхты и галеры, что супротив Петергофа оякорены, — команды тех яхт и галер к присяге мне привесть и, приведя, следовать с оными судами ближе к Петербургу. Буде на тех судах окажется кто присланный из Петергофа, хотя и сам бывший Император, — оных людей арестовать и привести сюда за крепким караулом, наблюдая за ними, чтобы по арестовании никакого вреда сами себе учинить не могли. Понял?..

— Ваше Величество…

Екатерина Алексеевна смотрит на Талызина и, кажется, сами мысли его без слов читает. Она берёт перо и крупным, ясным почерком пишет на обрывке плотной сероватой бумаги:

«Господин адмирал Талызин от нас уполномочен в Кронштадт, и что он прикажет, то исполнять. Июня 28-го дня 1762-го года.

Екатерина»…

— Теперь понял?

Талызин молча берёт бумагу, низко кланяется и уходит. Императрице кажется: по диагоналям шашек шахматной доски неслышно заскользила ладья, сейчас послышится вкрадчивый шёпот: «Шах королю…»

— Попросите ко мне донского атамана Степана Даниловича Ефремова.

По залам закричали: донского атамана к Государыне… Генерала Ефремова к Её Величеству…

В длинном кафтане, с кривой саблей на боку, через расступившихся офицеров к Государыне подходит Ефремов. Он молод, красив и статен. На его бледном, круглом, полном лице резко очерчены молодые мягкие усы. Он наклоняется к руке Императрицы и целует руку. Государыню непривычно щекочут усы атамана, и она поднимает голову и пронзительно смотрит в большие, слегка навыкате глаза донского атамана.

— Степан Данилович, — тихо говорит она, — как повелел казакам?..

— Быть с тобою, Всемилостивейшая Государыня. Навеки и нерушимо.

— Где оставил полки?

— Три тысячи станичников стоят по Нарвскому тракту. Вчера, согласно приказу, выступили в датский поход… Как прослышал о тебе — остановил под пулковскою горою.

— К присяге привёл?..

— Им незачем присягать. Смута одна… Как повелю — так и будет.

— Повели, атаман, сушею наблюдать, дабы никто не мог подойти к Петербургу. Лёгкие партии пошли к Ораниенбауму для розыска о бывшем Императоре. Сам со старшинами будешь при мне, стремя к стремени.

— Слушаю, Государыня.

Атаман целует руку Государыни.

— С Богом, атаман!

— Спаси Христос, Государыня… В час добрый!..

Вот и конь поскакал косыми скачками по шахматной доске, ещё — шах королю!.. Когда же мат?.. Надо ей самой — королеве — двинуться и сразу припереть его и по диагонали и по прямой… Тогда будет — шах и мат… Выиграна партия.

Она встаёт — отдать последние распоряжения о своём движении, но из Ораниенбаума, от бывшего Императора — гонцы…

XX

Канцлер Михаил Илларионович Воронцов, князь Трубецкой и граф Шувалов прибыли от Государя. Екатерине Алексеевне шепчут, что Трубецкому и Шувалову приказано удержать гвардию в повиновении и в случае нужды — убить Государыню…

С грустной улыбкой Императрица выслушивает доклад. Очень всё это похоже на её супруга и особенно на Елизавету Романовну, но… поздно!

Она приказывает пригласить к себе Воронцова. Друг и советник покойной Императрицы — он всегда был и искренним другом Екатерины Алексеевны. Не мог он измениться. Он входит усталый от быстрой езды, запылённый и очень взволнованный. Он едва владеет собою. Чувство долга борется в нём с каким-то другим чувством, определить которое он ещё не может.

— Ваше Величество, — он задыхается и не сразу может продолжать. Государыня с милостивой улыбкой ждёт, когда он оправится. Воронцов весь ещё в ораниенбаумско-петергофских впечатлениях легкомыслия и самонадеянности. Он не понимает, что произошло за этот день, он не догадывается, что всё уже кончено. Так всё это кажется ему невероятным и чудовищным. Эта маленькая милая женщина не могла замыслить и исполнить то, что некогда замыслила и так прекрасно выполнила его кумир Елизавета Петровна. — Ваше Величество, вы никогда сего не совершите. Вы обязаны верностью Государю Императору, как его супруга, как Императрица… как мать Великого Князя!.. Ваше Величество, вы присягали!.. Вы, вероятно, не отдаёте себе отчёта в том, что вы делаете?.. Оные поступки — преступление…

— Молчите, — с силою говорит Екатерина Алексеевна. — Преступление так говорить со своею Государыней!

Она берёт за руку Воронцова и ведёт его к окну.

— Смотри, Михаил Илларионович, и запомни… Не я!.. Не я!.. Не в чем упрекать меня!.. Я только повинуюсь воле народа!

У ног Воронцова на Невской перспективе бесконечный фронт войск. Мушкеты составлены в козлы. За мушкетами сидят, стоят, лежат солдаты. Они все в елизаветинской форме. Точно призраки восстали из гробов, точно снова он видит, что видел на рассвете холодного зимнего дня, когда вот так же быстро и неожиданно совершился переворот. Тогда к счастью и благоденствию России… Теперь?..

Несколько мгновений Воронцов тупо смотрит на войска. В Петергофе всё были иллюзии, мечты, болтовня, пересмешки, шутки, «капуцинские замки» — здесь была упорная воля и чья-то систематическая работа.

Воронцов преклонил колени и поцеловал милостиво протянутую ему руку Государыни.

— Ступай!.. Скажи князю Трубецкому и графу Шувалову — я знаю их намерения. Расскажи им о том, что сейчас видел. Присягайте мне и ведайте… Не для себя!.. Нет!.. Нет!.. Не для себя!.. Но ради России!

Она наклонила голову в ответ на его низкий до земли поклон и проводила его долгим взглядом. Потом подошла к столу, села за него, взяла перо, задумалась и быстрым смелым почерком стала писать.

«Господа сенаторы, — писала она. — Я теперь выхожу с войском, чтобы утвердить и обнадёжить престол, оставляя вам, яко верховному моему правительству, с полною доверенностью, под стражу: отечество, народ и сына моего.

Екатерина».

Она передала записку Панину и подошла к группе генералов. Она сама распорядится о марше против бывшего Императора. Она обратилась к Алексею Орлову:

— Алексей Григорьевич, с легкоконными полками ступай на Петергоф… Князь Мещерский с артиллерией и пехотными напольными полками пойдёт за тобою… Гвардию я поведу сама.

Она всё ещё в скромном тёмном платье, в котором приехала из Монплезира. Она поведёт гвардию в гвардейском офицерском мундире.

— Екатерина Романовна, распорядись, милая, чтобы Шаргородская мне приготовила переодеться. Из Конской школы подать мне и тебе верховых лошадей.

Дашкова побежала к Шаргородской.

— Да что вы, матушка, Екатерина Романовна, что сие Государыня забыть нешто изволила? И ейный, и ваш гардероб, ещё когда!.. В Ораниенбаум отправили! Здесь во дворцах по шкапам поискать ничего такого и не найти.

Дашкова сказала Разумовскому, тот Государыне.

— Разве, Ваше Величество, у кого из здешних офицеров взять?.. Под ваш рост и фигуру?

— Ну, конечно. Мне всё равно, делайте только скорее, чтобы нам не задерживать наступление. Полки истомились от бездействия целый день и пить уже начинают.

Разумовский бросился в толпу офицеров, стоявшую у крыльца. Через несколько минут он вернулся с молодым поручиком Семёновского полка Талызиным. Розовощёкий, светловолосый, с голубыми глазами, тот походил на девушку. Весь — смущение, он предстал перед Государыней.

— Вот, Ваше Величество, как будто бы и рост и фигура совсем ваши. И мундир новенький.

Императрица быстрым взглядом окинула растерявшегося молодого офицера, улыбнулась ему матерински ласково и, толкая в плечо, сказала:

— Ступай-ка в соседнюю комнату, раздевайся и присылай мундир и всё, что полагается, своей Государыне… Сам обойдёшься как-нибудь.

Пока Государыня переодевалась, Дашковой доставили таким же образом мундир Преображенского полка. Шаргородская из нового Зимнего дворца раздобыла для Государыни Андреевскую ленту.

Было десять часов вечера. Екатерина Алексеевна вышла на дворцовое крыльцо; прекрасная голштинская лошадь, серая в мелких гнедых пежинах, посёдланная офицерским седлом, накрытым богато расшитым золотом бархатным вальтрапом, с пистолетными ольстредями, была ей подведена. Фельдмаршалы князь Трубецкой и граф Бутурлин, гетман Разумовский, генерал-аншеф князь Волконский, генерал фельдцейхмейстер Вильбоа, донской атаман Степан Ефремов, граф Шувалов и с ними целый эскадрон адъютантов, ординарцев, вестовых и казаков, все на конях, ожидали Государыню.

Государыня села на лошадь. В прекрасно сидевшем на ней кафтане Семёновского полка, в треугольной шляпе, свежая и неутомимая; весь этот день распоряжений, тревог, успехов и ожиданий нисколько на ней не отразился, неземная, в ком дух владычествовал над телом, с блестящими глазами Императрица поскакала галопом, сопровождаемая свитой и эскадроном Конной гвардии по Невскому вдоль построенных полков гвардии, готовых к походу. Громовое «ура» её сопровождало.

У Чернышёва переулка Государыня перевела лошадь на шаг. Здесь стояла голова колонны — Преображенский полк.

— Друзья, вперёд! — воодушевлённо сказала Государыня.

«Ступай», — раздалась команда. Глухо ударили барабаны. Хрусткий, мерный, тяжёлый шаг раздался в тишине летней ночи. Лёгкая пыль взвилась над колонной. В Семёновском полку красиво заиграла полковая музыка. Гвардия тронулась по Садовой улице к Калинкину мосту.

XXI

Шли медленно, с частыми остановками и привалами. Хвост колонны князя Мещерского мешал широкому шагу преображенцев. Утомление целого дня, проведённого на улицах, выпитое вино и пиво сказывались. Солдат разморило и клонило ко сну.

За Красным кабачком, на двенадцатой версте от Петербурга полки стали на ночлег. Кругом, на лугах и по опушкам рощ, дымили костры, стояли козлы ружей и за ними лежали солдаты. Глухо гомонили, укладываясь спать, биваки. Светлая пелена тумана пологом прикрывала полки. От посланных вперёд казачьих партий не было никаких донесений.

Окна двухэтажного деревянного здания Красного кабачка светились жёлтыми огнями. Там были в обычное время бильярды, карточные столы, ресторация для приезжающих, там пели и танцевали жрицы любви. Во втором этаже были отделаны уютные кабинеты и номера. Он весь теперь был переполнен офицерами, расположившимися на ночлег. Разумовский распорядился очистить в нём комнату для Государыни. Дашкова побежала приготовить всё для ночлега Императрицы.

По скрипучей лестнице Государыня поднялась во второй этаж и осторожно, боясь разбудить Дашкову, отворила дверь. Маленькая горница была освещена одинокою свечою, горевшей в низком медном шандале с ручкой колечком, стоявшей на табурете подле широкой двуспальной кровати. На полу лежал пёстрый, пыльный, потёртый ковёр. Красные, кумачёвые, грубого рисунка занавеси скрывали постель.

Государыня сняла шляпу, расстегнула кафтан и тихонько, на носках пошла к кровати. Дашкова лежала на ней, завернувшись в офицерский плащ, и, казалось, крепко спала. Государыня распустила волосы и осторожно легла на постель рядом с Дашковой.

Она лежала тихо, стараясь заснуть. Сердце бурно колотилось в груди. И то, что было, и то, что надо подготовить на завтра, что надо продумать, и сладкое волнение от того, что всё так хорошо, просто и гладко вышло, и сознание громадного долга, взятого ею на себя, мешало ей уснуть. Государыня открыла глаза. В комнате было по-утреннему светло. Сквозь занавеси лился печальный солнечный свет. В пол-аршине от Государыни блестели, улыбались, сверкали счастием широко раскрытые, серые, громадные глаза Дашковой. Свет утра играл, отражаясь в них.

Обе женщины рассмеялись.

— Ты не спишь?.. Я-то думала… Берегла твой сон, старалась не шуметь.

— Ваше Величество, где же спать? Разве можно?.. Как в сказке!.. Как по-писаному всё!.. И вы — Императрица!..

Гибким движением Дашкова вылезла из-под епанчи. Её руки в рукавах с красными обшлагами крепко охватили Екатерину Алексеевну, и вся она стройным юным телом прижалась к Государыне. Она в каком-то экстазе целовала руки Государыни, её шею, руки, волосы, она смеялась коротким счастливым смехом и повторяла, смеясь:

— Императрица!.. Императрица!.. Моя Императрица!.. Моя, вся моя!.. Господи, какое счастье!.. Моя Императрица!.. Мы все с вами, навсегда!

Так, смеясь и лаская друг друга, они и забылись в крепком коротком сне на полчаса, пока не разбудили их звуки труб и барабанов.

Полки строились в поход.

XXII

На двадцать восьмое июня в Петергофском дворце и в садах был назначен folle journee. С утра во дворце, внизу, на кухнях стучали ножами, из дворцовой кондитерской сладко пахло земляникой и ванилью, повара в белых колпаках и фартуках мелькали в окнах.

Во втором часу дня длинная вереница колясок, карет, колымаг и линеек, гремя колёсами, подъезжала к дворцовым воротам и останавливалась у широких стеклянных дверей, ведших в сквозные галереи, выходившие к Фонтанному каналу. В них был сырой, тёплый, душистый оранжерейный воздух. Мраморный пол блестел, в нём отражались статуи, стоявшие вдоль галереи, окружённые цветами. В туфовых бассейнах, оплетённых ползучими нежными растениями, журчала вода, золотые рыбки в ней играли. В пролёт галереи были видны синее небо, беспредельность голубого моря, зелёная стена парка и высокая серебряная струя фонтана Самсон, бившая к небу. Шум фонтанных струй наполнял своды галереи и отражался от них. Красота сказки тысячи и одной ночи была в этой галерее.

Государь Пётр Фёдорович весело спрыгнул с коляски, за ним выскочил его пудель, и жеманно вылезла, опираясь на тонкий зонтик, фрейлина Воронцова. Из подъезжавших следом экипажей вылезали гости. Девочка-принцесса Екатерина Петровна Голштинская и с нею Барятинский и Гудович, старый фельдмаршал Миних в потёртом елизаветинском кафтане, молодые офицеры голштинского отряда, фрейлины, канцлер Воронцов, фельдмаршал князь Трубецкой, прусский посланник Гольц пёстрой толпой стояли у дверей, ожидая, когда Государь войдёт в галерею. Но государь медлил. Он ждал, чтобы его, как то быть должно, встретила Императрица Екатерина Алексеевна. Сквозь раскрытые двери галереи Пётр Фёдорович видел придворных лакеев, чинно выстроившихся в ряд. Пудель вбежал в галерею и побежал к парку. Наконец Государь вошёл во дворец и обратился к старому камердинеру:

— Её Величество?..

— Её Величество ещё не жаловали из Монплезирского дворца.

— Странно!.. Шутки шутит!..

На мгновение заботная мысль набежала на лицо Государя и остановилась на нём. Да, были какие-то «эхи»… Третьего дня на маскараде что-то говорили о заговоре против него, в котором была замешана Императрица. Но сейчас же детское легкомыслие взяло вверх над заботами и тревогами. Как человек самонадеянный и самовлюблённый, Пётр Фёдорович считал себя гораздо умнее своей жены. Он смотрел на неё, как на девочку-«философа», неспособную на заговор. «Дура» с её книжками, дневниками, перепиской с французскими писателями!.. Она живёт чужим умом и всё играет с ним, как, бывало, играла в жмурки и серсо. Вот и опять что-нибудь надумала, чтобы подурачиться над ним. Ну, да посмотрим.

— Судари… Её Величество не изволила нас встретить… Идёмте к ней сами, захватим её врасплох. Накажем неаккуратность её.

Он не видел тревоги и забот на лицах придворных, весело помахивая тросточкой, он пошёл впереди всех через галерею. Внизу в большом бассейне между золочёных статуй и медных зелёных лягушек звенели и шумели многочисленные фонтаны. Водяная пыль радугами играла. Аллея молодых ёлок манила к морю. Всё улыбалось, всё было приветливо и радостно в этот июньский, солнечный день. По мраморной лестнице вдоль фонтанов спустились в нижний сад. По широкому деревянному мосту перешли канал и направились по длинной тенистой аллее к Монплезиру. Государь то и дело останавливался; прислушивался к тому, что говорили сзади него, и шутил с придворными. Казалось, он совсем забыл об Императрице.

Барятинский, нагибаясь к юной Голштинской принцессе, «ферлакурничал» с нею.

— Si vous etiez un morceau de musique, que seriez vous?[50]

Государь остановился, его лицо покрылось сетью мелких морщин.

— А?.. Что?.. — Он поднял за подбородок принцессино смущённое лицо. Та покраснела до слёз и молчала… Лев Нарышкин пришёл ей на помощь.

— La sonate: «au clair de lune»,[51] — подсказал он.

Гудович добавил:

— «L'apres midi d'un faune».[52]

— Что, милая, — сказал Государь, — забили, затуркали тебя. Ты их не слушай.

Молодой Барятинский не унимался:

— Et si vous etiez une fleur? Quelle fleur seriez vous?[53]

— Une fleur, — робко переспросила принцесса. — Une fleur?[54]

— Un chardon,[55] — выпалил Государь, визгливо рассмеялся и пошёл дальше.

У стеклянных в мелком старинном петровском переплёте дверей Монплезирского дворца совсем «не в параде» толпилась дворцовая прислуга: лакеи, повар, горничные, кучера.

— Очень всё сие странно, — сказал Государь и почти бегом пошёл к ним. Свита едва поспевала за ним.

— Где Её Величество?..

Прислуга попятилась назад, и старый повар, шамкая беззубым ртом, ответил за всех:

— Её Величество ранним утром изволили уехать.

— Что ты, братец, мелешь… Как?.. Куда уехать?..

— Больше некуда, как в Питербурх.

Люди стояли без шапок, растерянные, смущённые, и Государь строго посмотрел на них, но он всё ещё был далёк от мысли, что его жена могла быть способна на что-нибудь серьёзное, всё ещё казалось ему, что это шутки, игра, забавное приключение, которое готовится ему, чтобы всё потом разрешилось смехом и дурачеством.

— Вздор!.. Всё вздор!.. Арабские сказки какие-то!..

Государь распахнул зазвеневшую стёклами дверь и пошёл по маленьким и низким залам и комнатам дворца. За ним, в отдалении, робко и смущённо шла его свита. В ней уже шептались, в ней уже подозревали недоброе и боялись и взвешивали, что делать и как поступить, если?.. Точно нежилой был дворец. В столовой стол не был накрыт скатертью и казался печальным. В антикамере спальни Государыни на кресле горбом лежала приготовленная парадная серебристо-серая пышная «роба». На туалетном столике у выдвижного зеркала были разбросаны коробки с пудрою и мушками, флаконы с духами и шпильки. Сладко пахло духами, и запах этот вызывал больше всего воспоминаний о ней. Занавеси на окнах были спущены, в спальне стоял утренний полумрак, неприбранная постель, казалось, хранила тепло её тела.

— Мис-стификация какая-то!..

Государь заглянул под низкую кровать, точно может там прятаться от него Государыня! Открыл двери уборной. Нигде, никого.

— Где Шаргородская?..

Никто не ответил. Свита столпилась у дверей спальни, не смея туда войти. Старый Миних стоял впереди всех. Его лицо было серьёзно и угрюмо. Он-то знал, как исполняются заговоры. Князь Трубецкой, стараясь быть спокойным, сказал:

— Ваше Величество, возможно… Павел Петрович внезапно захворать изволил?

— Вздор… Вздор, — фыркнул Государь. — Не такая она мать!.. Меня… слышишь — меня раньше её уведомили бы… Панин знает.

Среди придворных шорохом пронёсся шёпот. Воронцов предложил:

— Ваше Величество, прикажите князю Трубецкому, графу Шувалову и мне скакать в Петербург. Мы доподлинно узнаем, что там такое случилось.

— Ты, братец, думаешь?.. Что ты, братец, говоришь такое, в толк не возьму.

— Вам ведомо, Государь, как Государыня меня слушает… Быть может?.. Безумные какие мысли?.. Разные «эхи» последнее время были. Государыня была задумчива… Я усовещу её… Верну к повиновению… Привезу сюда.

Блуждающим, безумным взглядом Государь посмотрел на Воронцова и, ничего не отвечая на его предложение, пошёл по дворцу. Он раскрывал шкафы, стучал тростью по диванам, поднимал перины на постелях горничных.

— Ш-шутки… ш-ш-шутить!.. Не позволю-с!.. Надо мною шутить! Глупо, сударыня… — Нижняя челюсть его прыгала от волнения. В зале он наткнулся на хохочущую фрейлину Елизавету Романовну. Той всё это казалось забавным и немного неприличным приключением.

— Чему смеёшься?! — закричал Государь. — Вот всё мне не верила. Говорила, что она на сие не способна. На шалости да на глупости все вы способны. Ш-шутки ш-ш-шутить!.. Бежала… Ужели и точно бежала?.. А?.. Да… — Он обернулся к Воронцову: — Что же, скачите, пожалуй… Вези её проворнее сюда… Посмеёмся вместе.

Когда вышли в парк, кто-то сказал, что тут есть француз-лакей, только что приехавший из Петербурга. Государь потребовал его к допросу. Это был молодой человек, мало что понимавший в том, что он видел.

— Sire,[56] — сказал он, тараща большие чёрные глаза на Государя. — Её Величество действительно в Петербурге. Так говорят. В Петербурге большой праздник… le jour de votre fete…[57] Все войска стоят на улице под ружьём.

Государь отвернулся от лакея и торопливыми неровными шагами пошёл обратно к фонтанному каналу.

— Как-кой бол-лван!.. Войска под ружьём!.. Вы слышали!.. А?.. Она способна на оное… Ну что же?.. Коли так — я принимаю вызов. Война — так война! Гудович, скачи-ка, братец, в Ораниенбаум… Тревога всему лагерю… Именем моим… Пароль объявишь… Гусарский полк галопом ко мне… Посмотрим!

Государь шёл так быстро, что свита отстала от него. Государь услышал, что кто-то бежит за ним, тяжело дыша.

— А?.. Миних?.. Что скажешь, старина?.. — По-немецки обратился Государь к нагнавшему его фельдмаршалу.

— Ваше Величество, что полагаете вы предпринять?

— Ты меня спрашиваешь?.. Ты, фельдмаршал!.. Я полагал, старина, ты лучше моего знаешь, что надо делать, когда объявлена нам война. Приказ… Я отдам приказ… Нет!.. Манифест!.. Всем верным моим солдатам… Схватить интриганку… Воевать… Ты понял меня?.. Воевать… А?.. Что?.. Я буду воевать!

— Ваше Величество… Мне семьдесят девять лет… У меня опыт. Позвольте доложить. У Императрицы сейчас верных двадцать тысяч войска под ружьём. У неё вся артиллерия. Через несколько часов она будет здесь.

— Однако?.. Что ты говоришь такое, старина?.. Я в толк не возьму. А мои голштинцы?..

— Ваше Величество, в Ораниенбауме нет зарядов к пушкам. За зарядами надо посылать в Петербург. Ваше Величество, сие место не годно для обороны. Я слишком хорошо знаю русского солдата. Когда он увидит, как вы слабы и как сильна она, он убьёт вас и женщин и предастся Императрице… Вам надо поразить солдат, снова привлечь их на свою сторону, а не воевать.

Старый Миних задыхался от волнения.

— Что ты говоришь, братец?.. Поразить солдат?.. А дисциплина?.. Я им прикажу… вот и всё!.. Прикажу!..

— Ваше Величество, поздно приказывать, когда, может быть, она тоже уже приказала. Памятуя вашего славного деда, возьмите ваших гусар и во главе их скачите в Петербург. Смело явитесь перед полками гвардии. Укажите им долг, к которому призывает их присяга… Скажите им, кто вы, чья кровь течёт в ваших жилах, спросите, чем они недовольны, и обещайте удовлетворить все их желания. Так поступил бы ваш дед. Поступите и вы так…

— Что?.. Просить?.. Торговаться?.. Уговаривать?.. Мне?.. Государю?..

— Ваше Величество, я не сомневаюсь в успехе. Личное появление вашего деда не раз предотвращало и большие опасности. Вспомяните стрелецкий бунт… Сколь подобно нынешнее положение тому… Там сестра Государева, царевна София… Непокорных казните.

— А, что?.. Рубить самому головы?.. Казнить?..

— Ваше Величество, долг Государей не только миловать и жаловать, но более того, когда нужно — казнить. Притом за вами их присяга, они вам целовали крест.

— Вздор, старина, вздор… Как легко они изменяют присяге.

Генерал Мельгунов вмешался в разговор.

— Ваше сиятельство, — сказал он, — вы не находите, что Его Величество не может рисковать своею жизнью в столь ответственную минуту…

— У кого из солдат поднимется рука на священную особу Государя?

— О-о-о! Ваше сиятельство!..

— Оставьте, судари… Всё то, что говорил фельдмаршал, всё сие есть прекрасно… Но я… Я не доверяю Императрице. Она может меня оскорбить.

Кругом стояли все придворные и гости, и каждый теперь считал себя вправе подавать советы Государю. Прусский посол Гольц говорил, что надо скакать в Нарву к войскам, там собранным для похода в Данию, и идти с ними на Петербург.

— Только не сидеть здесь, в ловушке, Ваше Величество.

Этот совет понравился Государю. Тут же на парапете набережной фонтанного канала он написал главноприсутствующему в Ямской канцелярии генерал-поручику Овцыну приказ о немедленной доставке к Петергофу пятидесяти ямских лошадей и подготовке Нарвского тракта для императорского проезда. Но всё это вдруг утомило Государя. Он вспомнил, что он ещё ничего с утра не ел. На лужайке у фонтанного канала были постланы скатерти-самобранки и был приготовлен завтрак im grunem.[58]

Государь сразу стал весел и беспечен. Там что-то замышляла Государыня! Пустяки! Здесь было нечто существенное.

— Елизавета Романовна!.. Нарцисс!.. Судари, прошу без мест. Places aux dames…[59]

Тарталеточки, таящие во рту, котлеты де-воляй, венгерское и французское вина — всё это располагало к веселью, а не к войне. Фрейлины смеялись и тоже, казалось, забыли свои страхи. А когда со стороны Ораниенбаума вдруг раздался по главной дороге мерный и дробный стук подков рысью идущей конницы, когда из-за деревьев появился знакомый бравый гусарский полковник с трубачом, поскакавший к Государю за приказаниями, — бодрость и жажда боя и победы охватили Государя. Он поднялся с ковра, на котором сидел подле Елизаветы Романовны, порывисто подошёл к полковнику и озабоченно стал отдавать распоряжения для боя. Он мнил себя в эти мгновения полководцем и мысленно любовался собою. Как бы оценил его Фридрих!..

— Моим гусарам занять Зверинец… Разведочные партии послать к Петербургу. Флигель-адъютанту Рейзеру, взяв шесть гусар, скакать немедля к Красному Селу, где у Горелого кабачка перехватить Воронежский пехотный полк, марширующий на Нарву, и повернуть его на Петербург. Голштинскому отряду, как только подойдут, копать шанцы вдоль Зверинца.

Теперь, когда между Императрицей и Петергофом стали голштинские гусары, всё стало казаться Императору просто забавным манёвром.

На лужайке у спуска к каналу, на пёстрых коврах, над белыми скатертями громадными цветами лежали дамы. Они щебетали, как птицы, не подозревая об опасности. Елизавета Романовна наполнила золотой кубок шипящим вином и поднесла его Государю.

— Бедненький, всё с заботами… Ни поесть, ни попить не дадут. Коварная Императрица!.. Ныне, Ваше Величество, изволили убедиться, что я вам говорила правду.

Пудель, играя, прыгал на грудь Государя, арап Нарцисс отгонял его.

— Горько!.. — пьяным голосом крикнул Мельгунов. Елизавета Романовна погрозила ему пальцем.

Ничего не было слышно про Императрицу и её войска, всё было тихо и мирно, всё было так беззаботно в этот прекрасный июньский день.

XXIII

Жара спадала. Западный ветер стих и сменился лёгким, прохладным бризом. Море успокаивалось, молодые петровские дубы и липы невнятно шептали над головами пирующих гостей. И всё кругом было тихо.

Так было странно поэтому, когда кто-то высказал предположение, что если бы Императрица и точно самодержавно воцарилась, то с крепости стреляли бы из пушек, и это было бы здесь слышно. Император вспылил:

— Пффф!.. Оного недоставало! Сказал тоже: воцарилась!. Да там мои войска, моя гвардия и мои преображенцы… Им я во как верю!.. Самодержавно!.. Моя жена — самодержавно!.. Скажешь тоже, братец, самодержавно, чего не разумеешь.

Государь прошёл вдоль канала.

— Миних, — сказал он по-немецки, — когда я послал Трубецкого, Шувалова и Воронцова?.. А?.. Что?.. Как полагаешь, они могли бы уже вернуться?.. Не так это далеко… Они, чаю, скакали во весь опор.

— Ваше Величество, есть «эхи» — они присягнули Императрице.

— Вздор!.. Они?.. Как-кое без-зумие!.. А что Воронежский полк?.. Он давно должен быть здесь…

— Ваше Величество, тут был крестьянин из Горелого кабачка, он был самовидцем того, что там случилось. К Воронежскому полку приехал кто-то из Петербурга и сказал, что все войска присягнули Императрице.

— Шутишь, братец. Там должен был быть Рейзер с моим приказом.

— Говорят, воронежцы схватили Рейзера и гусар и с криками «ура» пошли на Петербург.

Это говорит молодой паж, которого никто об этом не спрашивает. Император смотрит с удивлением на него. Почему никто его не остановит?.. Разве можно пажу так говорить с Государем?..

Государь поворачивает спину пажу и смотрит на Миниха. «Что же это такое? Императрица ещё так далеко, о её войсках ничего не слышно, она ещё в Петербурге, а уже кругом измена, подлость, предательство, забвение дисциплины и присяги».

— Миних, я приказал фон Шильдту батальным огнём встретить её янычар. А?.. Что скажешь?..

— Ваше Величество, при существующем неравенстве сил такое предприятие может ужаснейшие последствия произвести.

— Что же, старина, прикажешь делать?..

— Князь Барятинский на шлюпке ходил в Кронштадт. Он говорил, что граф Девьер Вашему Величеству верен. Можно укрыться в Кронштадте и там выжидать событий.

— А, что?.. Да, может быть… Пошлите сказать фон Шильдту, пусть ведёт моих гусар к Ораниенбауму и там ожидает меня. Петергоф?.. Если она сюда пожалует? Пусть в Петергофе будет Императрица, я буду в своём Ораниенбауме, как то было вчера. Я, судари, устал… И мне надо где-нибудь отдохнуть. Идёмте, судари… В Кронштадт так в Кронштадт.

Император спокойно наблюдал, как придворные и свита с вещами грузились на галеру и на яхту. Ночное море было как расплавленное масло. Мёртвая зыбь широкими тихими волнами катилась по нему. От оранжевого с лиловыми облаками неба опаловые огни горели по морю. Император сел на галеру. Ему казалось, что гребцы гребут лениво и невпопад, но было страшно и лень сделать замечание, прикрикнуть на них, потребовать, чтобы гребли, как надо грести на императорской галере. Император лежал внизу в маленькой тесной каюте. Воронцова, принцесса Голштинская и другие фрейлины сбились на полу у его ног. В маленький иллюминатор было видно, как переваливалась на большой волне зыби широкобортная яхта. Парус на ней то надувался ветром, то спадал, прилипая к мачте. Бесшумно, как некий призрак, неслась подле яхта.

Император устал и чувствовал себя бесконечно одиноким, и не с кем поделиться ему своими мыслями. В такие минуты упадка сил, когда жизнь казалась ему слишком непосильным бременем, он привык и любил идти к Екатерине Алексеевне и говорить ей всё, что было у него на душе. Он думал: «Нет гаже, глупее, подлее и страшнее положения, как положение генерала, которому не повинуются солдаты, как положение Государя, которому изменили его генералы… Все мне изменили… Миних?.. Он стар… Как и когда это вышло?.. Как скоро?.. Да ведь её ещё нет. Это всё только говорят про неё. Может быть, ничего ещё и нет».

Император закрыл глаза. Кто-то осторожно прикоснулся к его локтю. Над ним был Миних. Он держал в руке преображенский мундир, откуда-то достанный.

— Ваше Величество, снимите прусский мундир и ленту Чёрного Орла. Наденьте вот сие. И ленту голубую Андреевскую. Так лучше будет.

Император покорно переоделся и снова закрыл глаза. Сквозь набегавшую на него дремоту он вдруг услышал, как стих плеск вёсел. На яхте рядом слышна грубая ругань, там бросили якорь. Хлопает отданный к ветру парус.

Император вышел на палубу.

Был тихий и прекрасный летний рассвет. Море блистало, как серебро. Пахло смолою, водорослями и рыбой. В тридцати шагах от галеры были каменные ряжи и деревянные эстакады пристани. На пристани солдаты и матросы и с ними мичман в белом расстёгнутом кафтане. И первая мысль у Императора была: «Почему они не спят? Ведь так ещё рано»… К пристани нельзя подойти, гавань перегорожена цепью — боном. У бона, зацепившись крюком за мокрое, точно золотое в утренних лучах бревно, стояла шлюпка с яхты.

— Эй, слушай на бастионе, — кричали со шлюпки так, как будто бы бастион был невесть как далеко. В утренней тишине по воде голос гулко летел и раздавался в воздухе.

— Есть на бастионе, — так же громко отвечали с пристани.

— Отдай боны, пропусти галеру и яхту.

— Проваливай, покудова цел… Есть приказ — никого в Кронштадт не пропускать.

Император подошёл к носу, стал у полощущегося императорского штандарта, весь ясно видный, с голубою лентою через плечо.

— Мой приказ, — кричит он хриплым, срывающимся на визг голосом. — Я, Император Пётр Третий, оный приказ отдал, я оный приказ и отменяю. Повелеваю сейчас же пропустить меня.

На пристани произошло движение. Солдаты каких-то напольных полков в кафтанах на опашь бежали к самой воде. Шомполами забивали пули в мушкеты. Мичман по камням спустился на ряж, вошёл в воду по колено. Он совсем близко от Государя. Государю видно его бледное, пухлое лицо, его злые глаза. Он кричит на Государя, и в его глазах горит какой-то страшный дерзновенный восторг.

— Императора Петра Третьего над нами нет… Есть Самодержица Екатерина Вторая… Вот!.. Её приказ, слышали, её приказ гавань запереть… Никого не пускать!.. А кто высадится, хотя сам бывший император, того, арестовав, доставить в Санкт-Петербург.

Нос галеры плавно качается вверх и вниз, и Государю кажется, что почва уходит у него из под ног, и он не знает, что делать. Сзади него истерично хохочет и плачет Елизавета Романовна.

С пристани солдаты машут ружьями и грубо кричат:

— Галеры прочь!.. Галеры прочь!..

Их крик, как удары по лицу, как свист хлыста, в них несмываемое оскорбление… Слышно, как в Кронштадте барабаны бьют тревогу.

Шлюпка, причаленная у бонов, возвращается к яхте. На той берут парус к ветру и выбирают якорь. На галере табанят вёслами, отходя от бонов. Кажется, что пристань уплывает от галеры. Жёсткий, дерзновенный, грубый крик преследует Императора:

— Галеры прочь!..

Император приказывает взять курс на Ораниенбаум и сам кричит на яхту, где за старшего был обер-егермейстер Нарышкин, чтобы и яхта следовала за галерой, но там или не слышали, или не хотели слышать. Яхта легла на бейдевинд и пошла прямо в Петергоф… К Императрице.

Государь спустился в каюту. Там, как-то нелепо при дневном свете, тускло и коптя, горит масляный корабельный фонарь. Воронцова лежит на полу на ковре и плачет навзрыд. Графиня Брюс подошла к Государю, взяла его под руку и довела до дивана. Император опустился на него и закрыл глаза.

Ему всё было — всё равно. Всё пропало, и страшная последняя усталость охватила его. Голова не работала, и он тупо ждал, что будет дальше.


Так пролежал в состоянии полного безразличия Государь около часа, потом поднялся, осмотрелся, как бы не понимая, что же происходит и почему он находится в тесной каюте галеры, провёл рукою по парику, поправил его и приказал всем бывшим на палубе спуститься к нему. В каюте стало тесно и душно. Ближе всех к Государю был Миних.

— Фельдмаршал, — слабым голосом и как всегда по-немецки сказал Государь, — вы были правы. Мне надо было сразу последовать вашему совету.

Он замолчал. В каюте было слышно, как вяло и неохотно гребли галерные гребцы.

— Миних, вы видели на своём веку много опасностей. Ужели всё пропало?.. Скажите, что придумаете вы?..

— Ваше Величество… Как всё пропало?.. Ничего не пропало. В Пруссии стоит ваша победоносная армия. Король прусский, несомненно, поддержит вас… Вы столько раз являли к нему знаки самой искренней дружбы.

— Дружбы?.. Разве оная ценится?.. Я полагаю, он е ё поддержит?..

— Ваше Величество, направьте путь на Ревель… Возьмите там военный корабль и идите на нём к армии. У вас там восемьдесят тысяч войска, закалённого в боях. Что вам может сделать Императрица с двадцатью тысячами изнеженных гвардейцев?.. Менее чем в полтора месяца я приведу вам государство в полное повиновение. На юге казаки и раскольники станут на вашу сторону… Дерзайте!..

— Скитаться с казаками?.. Воевать?..

— Война есть долг Государей. Вы клялись защищать отечество ваше. Вы обязаны уничтожить крамольные замыслы. За вами — право и закон… Прикажите взять курс на Ревель…

— Фельдмаршал, — тихим голосом сказала сзади Миниха Воронцова. — Кто будет грести?.. Матросы устали… Они ненадёжны… Они никогда не доберутся до Ревеля.

— Елизавета Романовна, посмотрите, сколько нас!.. Молодых и сильных!.. Мы все возьмёмся за вёсла, чтобы спасти Императора и Россию. Мы устроим себе смены!.. Мы догребём! Мы спасём!.. Сие есть наш прямой долг!

— Нам грести?! О!.. О!.. О!..

— Да мы и не умеем!

— Да что он, в самом деле… Фрейлинам грести?..

— Слуга покорный!.. Вмиг без привычки мозоли натрёшь!..

С опущенною головою сидел Государь и ничего не говорил. Как бесконечно он был одинок среди тех людей, кого он больше всех ласкал и жаловал. Он поднял голову и печальными глазами обвёл всю возмущённую толпу придворных.

— Оставьте меня, судари… Оставьте меня… Мне от вас ничего не надо.

Миних остался один с Государем. Он строго и сурово смотрел на поникнувшего головою Императора. Он стоял выпрямившись, и голова в большом парике упиралась в потолок каюты.

— Ваше Величество, я напоминаю вам о долге… О вашем долге, как Государя.

— Ты видел, Миних… Что есть долг?.. Да, есть долг Государя, но есть долг и перед Государем!.. Когда его не выполняют, значит, нет более и Государя… Ныне у меня остаётся долг только перед самим собою… Я устал… Боже! Как я устал!.. Как спать хочется, как хочется покоя. Вот и Ораниенбаум… Дайте мне отдохнуть и во всём разобраться.


Чужим и чуждым показался Ораниенбаум, ещё вчера такой родной, где так весело, уютно и беспечно жилось. Точно покои стали не те. Везде растворены двери, и от этого сквозняк гуляет по залам. Свежий утренний ветер гуляет по дворцу. И точно слуг стало меньше, отчего никто не прикроет окна, никто не встретит его. Сегодня день Петра и Павла, день его ангела и какой вообще в Петербурге и Петергофе торжественный день! Но Государь совсем забыл всё это. Он идёт бесцельно по залам дворца и не узнаёт их. Старый камердинер следует за ним, говорит что-то, предлагает подать закусить и чаю. Да, чаю, это очень хорошо, чаю. И ещё что-то говорит, в чём трудно отдать себе отчёт.

— Ваше Величество, в пять часов утра Алексей Орлов с легкоконными войсками занял Петергоф…

Почему он так говорит… непочтительно… Алексей Орлов… У него ведь есть и чин… Да… Он теперь неприятель… Алексей Орлов с легкоконными полками идёт против него, против Государя. Всё это не вмещается в голове Петра Фёдоровича. И он так устал. Ему так нужен покой. Всё обдумать, всё взвесить. Алексей Орлов. Он когда-то ревновал свою жену к этому самому Орлову, а больше того к его брату.

— Что же, дети мои… Значит, так надо. Мы ничего более не значим… — И сквозняк во дворце как будто подтверждает, что случилось нечто такое, когда Государь ничего не значит. — Нам надо покориться, — слабым голосом договаривает Государь. — Смириться перед Богом, своею судьбою и Государыней…

Придворные только идут за ним. Отчего они не оставят его в покое. Ему спать надо… Он останавливается в малом зале у своих комнат. Все стоят против него, и он чувствует, что они ждут от него чего-то, что они его не оставят, они пойдут за ним и в спальню. Надо делать тайное. Государь подзывает к себе Нарцисса и шепчет ему на ухо, чтобы тот бежал на конюшню и приказал поседлать лошадей для него, Воронцовой и Нарцисса. Он смотрит на розовое помятое лёгкое платье Воронцовой и говорит вслух:

— Нет, никуда не убежишь?.. Догонят…

Он садится к угольному мраморному столику в зале и приказывает камердинеру подать ему карандаш и бумагу.

Миних подходит к нему. Старый фельдмаршал тоже устал. Его лицо налилось кровью, и затылок стал тугим, тяжёлым и толстым.

— Кому вы хотите писать, Ваше Величество?..

— Кому?.. Как кому?.. Ей.

— Ваше Величество… Ужели при сих обстоятельствах, когда всё равно вам пощады не будет, вы не умеете умереть, как должен умирать Император перед своим войском… Man mub!..[60] Если вы боитесь взять саблю в руки, возьмите распятие. Вас не посмеют с ним тронуть, а я поведу ваши войска, чтобы…

Он смолкает под страшным взглядом Государя.

— Вы думаете, распятие их остановит?.. Вы не знаете их?.. Они уже целовали ей крест. Что им?..

Он никогда не любил русских солдат, он всегда их немного презирал, теперь он их ненавидит. Ненавидит и боится.

— Да… Я напишу ей. Мы можем помириться… Почему нет?.. Пусть отпустит меня в мою Голштинию… С Воронцовой… Гудовичем… Арапом Нарциссом… Со скрипкой… Ещё можно жить… Тихо… Мирно…

Старый камердинер, он служит при Государе с того дня, как тот приехал в Россию, стоит с серебряным подносом с чайником сзади.

— Батюшка наш, — взволнованно говорит он. — Да нешто она-то позволит… Она прикажет умертвить тебя…

Воронцова кричит истерично:

— Что вы пугаете Государя… Ничего она не сделает… Я скажу сестре Кате… Государыня только рада будет… Пишите, Ваше Величество…


На серебряном подносе стынет чай. Кругом толпятся люди, берут с подноса бутерброды и едят стоя, подле Государя. Точно они все на почтовой станции ожидают лошадей, и он вовсе не Государь, а простой совсем человек. То и дело выходят в парк, на Петергофскую дорогу, возвращаются и громко говорят, что там слышали от прохожих, сторонних людей.

— Императрица во главе войска вступила в Петергоф.

— Орлов с гусарами и казаками занял все выходы из Ораниенбаума.

«Шах королю… Шах королю…»

— Генерал Измайлов с запиской Государыне ещё не вернулся?

— Никак нет, Ваше Величество.

— Подождём, посмотрим.

Медленно тянулось время. Надо было завтракать, но никто, что ли, не распорядился, никто не накрывал, никто не звал Государя в столовую торжественным докладом, что «фрыштыкать подано» Государь, точно забыв про время, прихлёбывал из большой чашки холодный чай и безучастно смотрел в окно. Там всё так же радостно сиял красотами лета парк, там летали бабочки, чирикали птицы, и за купами деревьев синело под голубым небом море.

Стуча железными шинами по булыжной мостовой, к дворцу подъехала большая четырёхместная карета, запряжённая восьмёркой лошадей и окружённая конногвардейцами и конными преображенцами. За нею верхом ехали генерал Измайлов, Григорий Орлов и князь Голицын.

Неизвестность кончалась, приходило какое-то решение. Государь остался сидеть за угольным столиком и безучастно смотрел на входившего в зал Измайлова. Его душевное состояние было полно отчаяния и безразличия.

Измайлов твёрдыми, решительными шагами подходил к Государю. И Государь видел, что это уже не тот Измайлов, что, почтительно сгибаясь, выслушивал его приказания ещё сегодня утром. Нет, переменили Измайлова в Петергофе, приехал Измайлов, который не только не слушает своего Государя, но сам считает вправе что-то указывать и приназывать Государю, и это было странно, и дико, и немного забавно.

— Ваше Величество, Государыня не изволила на отпуск ваш в Голштинию своё согласие дать. Её Величество препоручить изволила передать вам текст вашего отречения от престола, дабы вы его, своеручно переписав, своим же подписом утвердить изволили.

— Покажи.

Государь медленно читал по листку, переданному ему Измайловым. По мере того как он читал, румянец покрывал его бледное, утомлённое бессонной ночью лицо. Глаза загорались. Он порывисто протянул Измайлову бумагу и сказал свистящим ненавидящим голосом:

— Ш-шутки ш-шут-тит. Рехнулась… Я не согласен.

— Votre Majeste vous etes maitre de ma vie, mais en attendant, je vous arrete de la part de'l Imperatrice.[61]

Государь вскочил. Он поднял голову и быстрым взглядом осмотрел всех тех, кто был в зале. Вот они все… Его верные слуги… Они слышали всё, что сказал Измайлов… Миних!.. Миних!.. Что же ты, мудрый советчик… Что же не вынешь шпаги из ножон… Гудович… Нарышкин… Друзья молодости, собутыльники ночных пирушек, клявшиеся в верности, ему присягавшие до гроба служить… Что же они не схватят и не казнят тут же того, кто сказал такие страшные «сакраментальные» слова? Они молчат. Они бледны… Они переглядываются, посматривают на двери, куда удобнее улизнуть, чтобы бежать к н е й, победительнице… Нет страшнее, глупее, гаже и гнуснее положения, как положение Государя, которому изменили его генералы…

«Шах… и мат… Нет на шахматной доске фигур, которыми можно было бы заслониться…»

Паж принёс на подносе чернильницу с песочницей, перья и большой лист пергаментной бумаги. Тесно было на маленьком угловом мраморном столике. Тишина стала мёртвая в зале. В открытое окно было слышно, как топотали, переступая и играя, лошади на булыжном дворе.

— Но, балуй!.. Язви те мухи с комарами! — точно выругался кто-то под самым окном.

— Ты полегче, Сибиряков, сам понимать должон, при каком деле состоишь, — остановил его солидный, должно быть, унтер-офицерский басок.

Там, внизу, под окном были солдаты… Его солдаты… Крикнуть им, и они схватят всех этих неповинующихся генералов. И вдруг вспомнил сегодняшнее раннее утро, и как качалась галера подле деревянного мокрого бона, и как солдаты кричали на него, Императора: «Галеры прочь!.. Галеры прочь!..» Нет, что уж!.. Он не Император!.. Кто он?.. Холодок пробежал по спине. Как в сонном видении промелькнул образ худого длинного молодого, истощённого человека с синими романовскими глазами и точно услышал далёкий грустный голос: «Арестант номер первый!..»

— Ваше Величество, я буду вам для скорости диктовать, — сказал Измайлов, и Государь послушно взял в руку перо и приготовился писать.

В тишину залы тяжело и мерно падали медленно произносимые слова:

— «В краткое время правительства моего самодержавного Российским государством, самым делом узнал я тягость и бремя силам моим несогласное…»

Последовало молчание. Государь, нагнувшись над столом в неудобной позе, писал, и слышно было, как скрипело гусиное перо на бумаге.

— Несогласное. — Измайлов через плечо Государя заглянул, что тот написал, и продолжал: — «Чтоб мне не токмо самодержавно, но и с каким бы то ни было образом правительства, владеть Российским государством. Почему и возчувствовал я внутреннюю онаго перемену, наклоняющуюся к падению его целости и к приобретению себе вечнаго чрез то безславия».

Последняя смертельная мука входила во дворец с этими мерно и скучно произносимыми словами. Казалось, небо меркло, и птицы умолкали, и море становилось серым и неприветливым. Точно обрывалось, рушилось и падало всё то, что составляло самый смысл жизни, и ничего не оставалось больше. Не было завтрашнего дня, но вечно будет тянуться это скучное сегодня, полное трепетных шёпотов и жалостных и ненавидящих взглядов. Государь поднял голову. Показалось ему или и точно так было — меньше стало людей в зале. В пустоту раздавались тяжкие, оскорбительные слова отречения. Он знал, кто его составил, в них он почувствовал всё её женское презрение к нему, её женскую месть и злобную ненависть, какую он чувствовал уже давно, с самого рождения сына, все те чувства, которые заставили его бежать от неё и искать услады у Елизаветы Романовны.

В полупустом зале звонко раздавались негромким голосом диктуемые слова:

— «Того ради, помыслив я сам в себе, безпристрастно и непринуждённо чрез сие объявляю не токмо всему Российскому государству, но и целому свету торжественно, что я от правительства Российским государством на весь мой век отрицаюся, не желая ни самодержавным, ниже иным каким-либо образом правительства, во всю жизнь мою в Российском государстве владеть, ниже онаго когда-либо или через какую-либо помощь себе искать, в чём клятву мою чистосердечную перед Богом и всецелым светом приношу нелицемерно, всё сие отрицание написав и подписав моею собственною рукою. Июня 29-го дня, 1762 года».

Государь раздельными буквами тщательно вывел подпись: «П ё т р».

— Вашему Величеству повелено изготовить достойные комнаты в Шлиссельбургской крепости.

Государь встал. Лицо его стало мертвенно бледно, тревожные искры безумного страха заиграли в его глазах.

— Ш-шутишь, братец!.. Того не может быть, чтобы она на сие пошла. В Шлиссельбургской?.. Говоришь…

— Так точно, Ваше Величество, — равнодушно и оскорбительно спокойно ответил Измайлов. — В Шлиссельбургской крепости. А как на сие потребуется время, то и повелела Государыня спросить у вас, в каком загородном дворце Ваше Величество пожелали бы пока находиться?

— Но?.. Позволь, братец… Ш-шутки ш-шутить?! Да в чём же я провинился?.. Да разве я преступник какой?.. Я — Государь!.. Ты понимаешь, братец, я — Государь Император!

Измайлов молчал и продолжал спокойно, без всякого страха или сожаления смотреть на Петра Фёдоровича.

И в этом холодном и равнодушном взгляде вдруг Государь понял нечто ужасное. «И тот тоже Государь — арестант номер первый!.. О, как страшно, тяжело и опасно быть Государем!..»

— Везите меня, что ли, в Ропшу… — увядшим тихим голосом сказал Пётр Фёдорович. — Со мною пусть поедут Елизавета Романовна… Гудович… Нарцисс, конечно, и кого я назначу…

— Это как угодно будет повелеть относительно лиц свиты Государыне Императрице… Мне повелено доставить вас в Петергоф.

— Как?.. К ней?..

— Пожалуйте, Ваше Величество.

Государь пошёл через танцевальную залу к выходу. В зале ещё много было народа, адъютантов, пажей, фрейлин. Никто не подошёл к нему, никто ничего не сказал, никто не простился с ним, не пожелал ему счастливого пути… Все уже изменили ему. Государь был совершенно одинок. Только в углу старый камердинер плакал и утирал глаза большим красным платком, но и он не посмел подойти к своему Государю.

В карету сели вместе с Государем фрейлина Воронцова и Гудович. Карета помчалась, сопровождаемая конногвардейцами с обнажёнными палашами.

Государь смотрел в окно. Это первый раз, что он видел войска не на параде, не на разводе, не на блестящем манёвре в высочайшем присутствии, но как бы на войне. Уже сейчас же за Ораниенбаумом он увидел казачью партию. Она проехала навстречу, и офицер спросил что-то на ходу у генерала Измайлова. У Мартышкина кабака на широком поле биваком стоял напольный полк. Солдаты ходили по полю, от леса несли большие ноши хвороста для кухонных костров. За длинными рядами составленных в козлы ружей, на жердях были распялены мундиры, просушиваемые от пота, на кольях были повешены парики, солдаты в одних рубахах, белых, синих и красных, сидели за ружьями, на раскинутых плащах и не обращали никакого внимания на скакавшую мимо карету с их Императором.

Чем ближе к Петергофу, тем больше было войск. Пушки стояли на ярко-зелёных лафетах, обитых чёрными полосами железа, и подле дымили пальники. На лугах были протянуты коновязи, и казачьи кони натоптали грязные полосы на зелени ровных петергофских ремизов. Гомон людей, ржание лошадей, крики, грохот проезжавших полковых телег, гружённых соломой и сеном, стоял над Петергофом. Вдоль шоссе солдаты гнали зайца и бежали, как мальчишки, с криками, визгом и уханьем.

— Ух!.. Ай!.. Уйдёт, братцы, ой, смерть моя, уйдёт!.. — неслось вслед за каретой.

— Ничего не уйдёт, оттеда ладожцы забегают…

И у самой кареты остановился потный, краснорожий молодой солдат без парика и крикнул куда-то вдаль:

— Пымали, што ль?..

Так всё это казалось странным, необычным, почти что и неприличным Петру Фёдоровичу.

В стеклянной галерее Петергофского дворца, где вчера была такая очаровательная оранжерейная свежесть, где пахло цветами и духами фрейлин, которые как живые розы проходили по ней, теперь были пыль и грязь. Галерея была полна солдатами караула. Барабаны, ружья, ранцы лежали и стояли вдоль неё. Преображенцы толпились в ней. Никто не крикнул «в ружьё», не скомандовал «слушай» при входе Государя, но красавец преображенский офицер с усталым, но свежевыбритым и вымытым лицом подошёл к Государю и сказал строгим и безразличным служебным голосом:

— Ваше Величество, пожалуйте вашу шпагу.

Государь внимательно посмотрел в знакомое лицо преображенца, тот не сломил своего холодного взгляда и продолжал стоять перед Государем с протянутой рукой. Пётр Фёдорович молча вытащил из пасика шпагу и передал её офицеру.

— Следуйте за мною.

Государь шёл по галерее, солдаты с любопытством и без всякого уважения смотрели на него. В галерее пахло солдатом, чёрным хлебом, дегтярной смазкой башмаков, мукой париков и мелом амуниции.

Петра Фёдоровича провели в его кабинет, где был приготовлен стол, накрытый на один «куверт».

— Сейчас вам подадут обедать, — сказал Измайлов, сделал знак офицеру караула, и тот и все солдаты, сопровождавшие Государя, вышли из кабинета, и сейчас же раскрылась дверь, и в кабинет вошли Никита Иванович Панин и камердинер с чёрным простым кафтаном в руках.

— Ваше Величество, — медовым голосом сказал Панин, — Её Величеству угодно, чтобы вы сняли преображенский мундир.

— Что же, братец, снимай… Снимай!.. Её Величеству, может быть, угодно и голову с меня снять…

Панин, казалось, не слышал сарказма слов Государя, он всё тем же сладким, почтительным голосом опытного царедворца продолжал:

— Быть может, Ваше Величество, имеете что передать Её Величеству?.. Его Высочеству?..

Пётр Фёдорович в простом, штатском, чёрном кафтане казался ниже ростом, менее значительным и жалким. Он долго, точно не узнавая, всматривался в лицо Панина, как бы что-то соображая, и наконец ответил тихим голосом, в котором дрожали слёзы:

— Передать?.. Да, у меня есть желания… Очень скромные желания… Я хочу… Я очень прошу не разлучать меня с Елизаветой Романовной…

— Это как повелит Её Величество… Что ещё передать прикажете?..

— Арапа Нарцисса… Мою моську… Ещё скрипку со мною отправить… Там… в крепости, с тюремщиками… очень будет скучно… Арестантом…

— Я передам все ваши желания Её Величеству, а сейчас позвольте пожелать вам доброго аппетита.

Панин поклонился и вышел из кабинета, и сейчас же в него вошли солдаты караула, и камердинер на подносе принёс простой обед.

В пятом часу в кабинет прошёл Алексей Орлов. Он был строг, неприступен, важен и величественен. Он жестом пригласил Государя следовать за ним. За Государем пошли солдаты караула; так окружённый ими Государь за Орловым вышел на боковое крыльцо, у которого их ожидала большая тяжёлая почтовая карета. В неё посадили Петра Фёдоровича, за ним сели в карету Алексей Орлов, капитан Пассек, князь Фёдор Барятинский и поручик Баскаков. Гренадеры стали на подножки и на запятки. Взвод Конной гвардии окружил карету. Колёса заскрипели по песку дворцового двора, карета проехала через верхний парк, выбралась из Петергофа и загремела по камням мостовой большой Ропшинской дороги.

XXIV

В тот же день, вечером, Императрица Екатерина Алексеевна в карете, сопровождаемая гвардией, выехала из Петергофа. Она ночевала под Петербургом, недалеко от Лигова, на даче Куракина.

После долгих бессонных ночей в Монплезире, после таких тревожных дней и ночей её похода, первый раз она крепко заснула, успокоилась и привела себя в порядок. Теперь всё было для неё приготовлено, как она задумала, как считала это нужным. С вечера Шаргородская с Дашковой приготовили ей её преображенский мундир, привезённый из Ораниенбаума, и штаб-офицерские отличия и знаки. Вчера она пожаловала сама себя за благополучное окончание похода в полковники Преображенского полка.

Она встала рано утром и тщательно оделась в полковничий мундир. Подойдя к окну и отдёрнув занавеси, она увидала, что площадь перед дачей и проспект, идущий на Петербургский тракт, уже заняты войсками. Она увидала, что и войска так же, как и она, в эту ночь отдохнули и привели себя в порядок. Ярко блистали шапки гренадер, лошади Конной гвардии были вычищены, и у всех генералов, офицеров и солдат на шапках были вдеты дубовые ветки. Это было очень нарядно, красиво и величественно.

Едва Государыня вышла из опочивальни, к ней подошёл Григорий Орлов, он подал ей преображенскую шапку со вдетою в неё дубовой веткой. Разумовский, дожидавшийся Государыни с Орловым и другими генералами, сказал:

— Ваше Величество, символ прочности и крепости есть дуб. Да будет же вовеки прочно и крепко вчера вами завоёванное и совершённое.

Императрица наклонила голову и, тронутая до слёз, сказала глубоким голосом:

— Да будет!

Красив, торжественен, праздничен и параден, незабвенен был въезд Государыни Екатерины Алексеевны в столицу империи, Санкт-Петербург. Он как бы отделял одну прожитую эпоху от другой, которая начиналась этим ярким солнечным ликующим днём тридцатого июня. Перед нею в яркой летней зелени берёз и лип была Калинкина слобода. Было воскресенье. Со всех церквей шёл праздничный трезвон колоколов. В голубом небе золотые облака застыли.

Сзади Государыни призрачно стучали подковы множества коней, били барабаны, гремела полковая музыка, и, когда смолкла она, полковые песельники пели свои героические песни.

Вдруг смолкли барабаны, отчётлив шаг мерно идущего Преображенского полка, и запевала сильным, из глубоких недр души идущим, красивым голосом запел:

Но чтоб орлов сдержать полёт,

Таких препон на свете нет,

Им воды, лес, бугры, стремнины,

Глухие степи — равен путь.

Где только ветры могут дуть,

Проступят там полки орлины!..

Какая сила, какое вдохновение были в этом мощном голосе запевалы! С какой страстною верою говорил он звучные ломоносовские слова и как дружно, тяжко, сознательно, уверенно и ладно подхватила вся гренадерская рота Преображенского полка припев:

Где только ветры могут дуть,

Проступят там полки ор-р-рлин-н-ны!..

XXV

Как только слезла с лошади Государыня и вошла в прохладу освежённых комнат Зимнего дворца, где всё было для неё приготовлено так, как она любила для работы, принялась за дела. И первым подписала указ о возвращении из ссылки графа Алексея Петровича Бестужева-Рюмина.

Людей!.. Она искала людей… Старых, опытных, р у с с к и х людей искала она, с кем работать, с кем осуществить то, о чём мечтала всегда, — царствовать одной, но опираясь на авторитет знающих, умеющих работать людей. Она знала, какое громадное значение будет иметь то, что она вчера совершила и что далеко ещё не было закончено, и ей нужно было вчерашнее представить иностранным дворам в надлежащем свете. Она знала, что уже сегодня скрипят перья дипломатов и посланников и изображают переворот так, как им это угодно, и кто же лучше всего ей в этом поможет, как не испытанный друг — Алексей Петрович.

Какой запутанный клубок был перед нею, и если не распутать, то разрубить его нужно было, не медля ни часа. Часть армии ещё стояла в Пруссии, не то как вчерашний враг, не то как сегодняшний союзник в новой войне… Часть была сосредоточена у Риги. Война с Данией нависла и могла начаться помимо даже её воли. Всё это надо было сейчас же устранить, никого не обижая…

Духовенство находилось в брожении… На юге начинались восстания крестьян.

Листая доклады и донесения о всём этом, Государыня вдруг останавливалась, смотрела мимо сидевшего против неё за особым столом докладчика, и тревожная, заботная мысль туманила её глаза. На мгновение она как бы отсутствовала, из кабинета уносилась к другим большим, более значительным делам и заботам.

«Что в Ропше?»

— Ваше Величество, изволите что-нибудь возразить?

— Нет, Никита Иванович, продолжай твой доклад, я слушаю…

В Ропше был тот, кто мог в мгновение ока разрушить всю её работу… Уничтожить её самоё… Не он сам — о нём она имела ежедневные «цидули». Она знала из них, что он мало думал об утраченной Российской короне и о самой России… Он снова впал в то своё как бы детское состояние, какое было так хорошо известно Государыне. Как мальчик, освободившийся от скучного урока, он думал о своих игрушках. Он скучал без Воронцовой… Он был глубоко оскорблён, что его не выпускают из его комнаты и что в той же комнате всегда находятся чины его караула. Это его стесняло. Он в то же время не гнушался играть в карты с этими самыми караульными офицерами и просил прислать ему денег на эту игру. Он просил, чтобы ему привезли из Ораниенбаума его мягкую постель и прислали арапа Нарцисса, моську и скрипку. Он много ел, пил, шумел, кричал и спорил с караульными. Казалось, он совсем не понимал своего положения. Сам он, конечно, теперь не был ей опасен, но, пока был жив, самоё имя его было страшно для Государыни. Он был законный Государь!.. Пускай отрёкшийся — всё равно в глазах народа он оставался Государем. Никакая ссылка, никакая тюрьма не могли освободить Императрицу от угрозы его именем… Только смерть его освобождала навсегда для неё Российский престол.

Каждый день Пётр Фёдорович посылал с нарочными свои бесхитростные и малограмотные письма Государыне. В них он просил то одно, то другое. По утрам, во время доклада, Императрица принимала эти письма от Никиты Ивановича Панина, читала их сама, иногда давала читать и Панину. Грустная улыбка стыла на её прекрасном озабоченном лице… Всё это было теперь таким ненужным, лишним, казалось детским и смешным.

«Je prie Vostre Majeste destre assure surement de moy et davoir la bonte dordonner quon ote les bostres de la seconde chambre parce que la chambre ou je suis est si petite qua peine ji peut my remuer et comme ell sait que je me promene toujours dans la chambre ca me fera enfler les jambes, — писал Пётр Фёдорович со своим своеобразным правописанием, — encore je Vous prie de dordonner point que les officier restent dans la meme chambre comme jai des besoins c'est impossible pour moy au reste je prie Vostres Majeste de me traiter du moins comme le plus grand malfaiteur ne sachant pas de lavoir offense jamais en me recommandant a sa pense magnanime je la prie de me laisser au plutot avec les personnes nomees en Alemagne. Dieux le lui repayera surement et suis Vostre tret humble valet Pierre.

P.S. Vostre Majeste peut estre sur de moy que jene penserai rien ni ferai rien qui puisse estre contre sa personne ou contre son regne».[62]

— Ваше Величество, что прикажете отвечать?..

— Ничего… Ответа не будет.

Это письмо пришло в первый её и такой заботный день первого июля, а через день, третьего июля, новый гонец принёс письмо, полное лютой тоски по Елизавете Романовне, вообще по какой-нибудь живой душе, которая посочувствовала ему, пожалела его, поняла его и перед которой Пётр Фёдорович мог бы излить всё то, что накопилось в его измученной грубостью тюремщиков душе. Он в нём писал:

«Vostre Majeste,

Si vous ne voulez point absolument faire mourir un homme qui est deja assez malheureux ayez dont pitie de moy et laisser moy ma seule consolation qu'il est Elisabeth Romanovna. Vous ferez par ca un de plus grand oeuvre de charite de Vostre regne au reste si Vostre Majeste voudrait me voir pour un instant je serais au comble de mes voeux. Vostre tres humble valet Pierre».[63]

Перед Государыней в этих нескладных письмах металась человеческая душа, когда-то так близкая ей и так ею любимая. Но это всё — «дай Бог, чтобы это случилось скорее» — было так давно, и после этого так много стало тяжёлого и мрачного между ними… «Дура»!.. Рождение сына и нелепые подозрения ревности его, и шутки, и выходки с Елизаветой Романовной. Она возмущалась, как женщина, воспитанная совсем в других взглядах, как жена, как мать и как Императрица, более всего, как самодержавная Императрица!.. Свидеться с ним, допустить его снова в этот дворец, который она только-только прибрала от всей его грязи, и терять время на разговоры с ним, на выслушивание его жалоб, на мечты о будущем, его «капуцинские замки»!.. О! Нет, не время и не место теперь видеться с ним на соблазн народа и ближних людей. Да и так ли он прост? Вот Алексей Орлов, представляя это письмо, пишет:

«Мы теперь по отпуск сего письма и со всею командою благополучны, только урод наш занемог и схватила ево нечасная колика, и я опасен, штоб он севоднишную ночь не умер, а больше опасаюсь, штоб не ожил. Первая опасность для того што он всё здор говорит и нам ето несколько весело, а другая опасность, што он действительно для нас всех опасен для тово што он иногда так отзывается хотя впрежнем состоянии быть…»

Да, конечно, он опасен. Он хитёр и жесток. У него могут быть сторонники. В ком она может быть сейчас уверена, всего третий день самодержавная Императрица? Вот хотя бы этот? Императрица протягивает письмо Петра Фёдоровича Панину и тщательно прячет в секретное отделение бюро письма Орлова.

— Ваше Величество, может быть, вы по высокому милосердию вашему найдёте возможным?..

Государыня не даёт Панину договорить. Она перебивает его, вспыхивая и быстро говоря:

— Зачем?.. Никита Иванович, зачем?.. Надо знать Петра Фёдоровича так, как я его знаю… Он всё равно царствовать не может.

— Кто говорит о том, Ваше Величество. Речь идёт лишь о том, чтобы отпустить его с людьми, которых он любит, в Германию.

— И сделать его орудием международных интриг?.. Нет, довольно, Никита Иванович!.. Быть человеком одно, но быть Государем — иное. У Государей есть долг перед страною, которою они управляют, и поверьте мне, долг очень тяжёлый. Что делать?.. Взялся за гуж, не говори, что не дюж… Может быть, мне всё сие особенно тяжело. Я связана с ним дружбой детства и узами брачными… Но… Государство и его нужды, его польза для меня впереди всего. Чего бы ни потребовалось от меня для России, я всё ей отдам… Вы меня понимаете… Оставьте сие письмо без ответа.

На другой день, четвёртого июля, у докладчика опять письмо в большом сером конверте с сургучной печатью Императора.

— Ваше Величество, вам пишут…

— Опять… Давайте…

Письмо по-русски. В нём стон измученной души, предсмертный хрип, последняя тоска и мольба о пощаде.

«Ваше Величество, я ещё прошу меня, который ваше воле исполнил во всём, отпустить меня в чужие краи с теми, которые Я Ваше Величество прежде просил и надеюсь на ваше великодушие, что вы меня не оставите без пропитания. Верный слуга Пётр…»[64]

Лицо Государыни спокойно. Она не даёт читать этого письма Панину, но кладёт его в шкатулку к прежним письмам и говорит Никите Ивановичу ледяным, спокойным голосом:

— Всё о том же… Отпусти да отпусти… А как его отпустить? Ведь он Император… Напиши, Никита Иванович, Алексею Григорьевичу и всей его команде, что я отменно ими довольна… и благодарствую за их верную и полезную службу…

Императрица встаёт от своего бюро и ходит взад и вперёд по комнате, пока Панин пишет письмо Орлову. В её душе, но далеко внутри, не видная никому, но какая сильная бушует буря… Это её первый смертный приговор… Она знает, что Алехан поймёт её с полуслова.

Весь день она провела в трудах и заботах управления. Вечером, отдыхая за картами, она была рассеянна и задумчива. Она ждала ответа на это письмо, она знала, какой будет этот ответ, и боялась его, и радовалась ему. Знала, что иначе нельзя, иначе она никогда не будет царствовать одна, иначе как же повести Россию по пути славы и благоденствия?

На другой день, в субботу, утром не было письма из Ропши. Но вечером, когда Государыня уже собиралась идти ко всенощной, запылённый рейтар прискакал во дворец и из кожаной сумки передал письмо, заклеенное сургучной печатью, к которой были прикреплены три голубиных пера. Пакет сейчас же понесли к Государыне. Та приняла пакет, стоя в Малахитовом зале, где была одна Дашкова.

Письмо писал Орлов.

«Матушка, милосердная Государыня… Как мне изъяснить, описать, что случилось; не поверишь верному своему рабу; но как перед Богом скажу истину. Матушка!.. Готов идти на смерть; но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка — его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на Государя… Но, Государыня, совершилась беда. Он заспорил за столом с князем Фёдором:[65] не успели мы разнять, а его уже не стало. Сами не помним, что делали; но все до единаго виноваты, достойны казни. Помилуй меня, хоть для брата. Повинную тебе принёс, и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил; прогневали тебя и погубили души на век. По смерть ваш верный раб Алексей Орлов».

Императрица прочла стоя это послание, потом села на небольшой диванчик и перечла его снова, как будто не сразу понимая весь страшный смысл письма. Дашкова подошла к ней и опустилась на колени подле Государыни. Та подняла прекрасные скорбные глаза на фрейлину и тихо сказала:

— Il est mort.[66]

Дашкова молча перекрестилась.

— Que je suis affectee, meme terassee par cette mort. — Государыня посмотрела в глаза Дашковой и продолжала: — Il faut marcher droit. Je ne dois pas etre suspectee…[67]

Её голос был суров, лицо преисполнено решимости.

— Пошли ко мне Никиту Ивановича.

Через час в рабочей своей комнате она диктовала Панину манифест о случившемся. Её голос был деловит, спокоен, выражения точны, она исполняла свой долг с мужеством Императрицы.

— Бывший Император, — говорила она, ходя по комнате, — Пётр Третий, обыкновенным и прежде часто случавшимся ему припадком геморроидальным, впал в прежестокую колику… Чего ради не презирая долгу нашего христианскаго и заповеди святой, которою мы одолжены к соблюдению жизни ближняго своего, тотчас повелели отправить к нему всё, что потребно было к предупреждению следств, из того приключения опасных в здравии его, и к скорому вспоможению врачеванием…

Она остановилась.

— Надо послать сделать вскрытие, — как бы про себя сказала она. — Пойдут сплетни, слухи, «эхи» об отравлении… Да, ещё… Сегодня же отдать через Гофмаршальскую часть распоряжение о достойных похоронах в Александро-Невской лавре… Хоронить в среду, десятого, в мундире голштинских драгун… Могилу учинить рядом с могилой Анны Леопольдовны…

Панин смотрел на неё. Государыня была очень, сверхъестественно спокойна. Она распоряжалась так, как если бы это касалось похорон постороннего ей, заслуженного генерала.

— Ваше Величество, вы сами изволите быть на погребении?

Их глаза устремлены друг на друга, и это Панин, который принуждён их опустить.

— Mais, certainement.[68] И с сыном… Нужно быть твёрдым в своих решениях — только слабоумные нерешительны.

Панин проникся глубочайшим уважением к Екатерине Алексеевне. Он понял, что с ним говорит, его удостаивает доверия настоящая Императрица… Он собрал бумаги и, поднимаясь от бюро, почтительно сказал:

— Разрешите собрать Сенат для опубликования манифеста?

Величественным наклонением головы Императрица молча отпустила Панина и осталась одна в своём рабочем кабинете.

Загрузка...