Экспедиция идет к цели

СКАЗКИ МЕРТВОГО ГОРОДА

Это был мертвый город Хара-Хото, легенда пустыни, ее многовековой сон. Заколдованный город из «Тысячи и одной ночи».

Как ни был измучен Пушкарев, сердце его дрогнуло, когда он увидел высокие стены с башнями по углам, силуэты полуразрушенных мавзолеев — субурганов. Пески вплотную подступили к стенам, взобрались кое-где на них, и только на западе стена вставала в своем первозданном грозном величии, перед ней не было песков: на запад, к самой реке Эдзин-гол, тянулась черная пустыня, ровная, как паркет.

Удивительное дело: этот город был известен человечеству давно, еще по запискам великого путешественника Марко Поло, — тогда он назывался Эдзина, что в переводе с тангутского означает «Черная река». Потом жители покинули город, и о нем забыли. На целых шесть веков. Забыли и караванный путь через Эдзин-гольский оазис. Среди песков и барханов Гоби и Алашаньской пустыни затерялась память о нем. Настолько прочно затерялась, что русский путешественник Владимир Обручев, очутившись в конце прошлого века в Эдзингольском оазисе, слышал от местных жителей-торгоутов лишь смутные легенды о развалинах какого-то большого города, куда суеверные кочевники боятся заезжать.

Обручев находился от мертвого города всего лишь в двадцати верстах. Открыть его суждено было другому знаменитому русскому путешественнику — Петру Кузьмичу Козлову. Случилось это в 1908 году.

То было величайшее открытие века, о нем сразу же заговорили на всей планете. Козлов открыл целый мир— мир древнего тангутского царства Си-ся. Он извлек из субурганов библиотеки с книгами на странном, непонятном языке, статуи богов, тонкие полотна тангутских икон, поражающие изяществом рисунка и яркостью колорита.

Главным божеством тангутского государства считалась Тара, та самая, чью гигантскую статую Пушкарев увидел в пещере хребта Гурбан-Сайхан. Козлов нашел в одном из субурганов ткань — «кэсы», так она называлась — с изображением прекрасной Зеленой Тары, и это полотно было признано знатоками уникальным образцом средневекового ткацкого искусства.

Много сокровищ нашел в Хара-Хото Петр Кузьмич Козлов: древние ассигнации Юаньской (Чингисовой) династии, оттиснутые на грубоволокнистой бумаге с надписью: «Ассигнация годов правления Чжэ-тун. Стоимостью в одну связку»; богатое собрание рукописей неведомого письма си-ся, красиво отшлифованные стекловидные и топазовые глаза, выпавшие, по всей видимости, из глиняных статуй; позолоченные маски, гобелены, серебряные украшения, золоченые статуэтки и большие статуи и даже скелет женщины.

Сидя на развалинах одного из субурганов, Козлов записывал: «Когда мы раскрыли эти образа, перед нами предстали дивные изображения сидящих фигур, утопавших в нежно-голубом и нежно-розовом сиянии. От буддийских святынь веяло чем-то живым, выразительным, целым, мы долго не могли оторваться от созерцания их, так неподражаемо хороши они были…»

Все это знал Пушкарев. Там, в Москве, Хара-Хото был такой далекой сказкой, что все написанное о нем самим Козловым, Тимяковым и другими, воспринималось как некое сообщение из несбыточного. Больше из праздного интереса, чем из любознательности, много лет назад парнишка Пушкарев, случайно очутившийся в Ленинграде, отправился с родителями на выставку экспедиции Козлова, где были широко представлены научные ценности, добытые в Хара-Хото.

Почти все забылось. Бронзовые статуи, статуя двухголового Будды, палатка самого путешественника. Больше всего, пожалуй, запомнились чучела птиц: бурые грифы, ягнятники, орлы-беркуты.

Хара-Хото… Теперь Пушкарев жалел, что тогда не обратил внимания на тангутские книги. Самое интересное, самое важное всегда — книги, мысль исчезнувшего народа. Свитки в синих холщовых обложках, навернутые на бамбуковую палочку, а если развернуть — пятнадцатиметровая широкая лента, испещренная черными иероглифами, смысл которых не разгадал пока никто; книги в виде гармошки, в золотистых шелковых обложках, на обложке — заглавие; книги, книги, пухлые, измятые, грязно-серые, будто только что вынутые из земли… Но из всего запомнилась надпись на юаньской ассигнации: «Подделывателям будут отрублены головы. В награду доносчику будет выдано пять дин серебра и все имущество преступника». Пушкарева удивляло, что и в незапамятные времена в Центральной Азии расплачивались бумажными деньгами, а не золотом, как в Европе.

Но потом, когда позже Пушкарев прочитал книги о Хара-Хото, ему стало казаться, будто в мозгу навсегда запечатлелось изображение прекрасной женщины на шелковой ткани «кэсы». Репродукция с этой самой «кэсы» была помещена и в книге Тимякова: Тара сидит на цветке лотоса в синей нише, с верхнего свода которой спускаются нити драгоценностей. У богини одна нога спущена и опирается на лотос, в руке у нее также цветок лотоса.

От Цокто Пушкарев узнал все легенды об этом главном божестве великого тангутского государства, от которого остались одни лишь развалины.

— Ламы говорят, Тара родилась из слезы будды Аволокитешвары. Ее называют Милосердной, так как она будто бы ведет род человеческий через бесконечный ряд перерождений. Еще говорят, она живет на сверкающей горе Потала с пятью вершинами и оттуда смотрит на весь мир. А я думаю, что давным-давно ламы переселили ее в горы Гурбан-Сайхан, потому и статую большую сделали. Вот ты нашел сутру в пещере. А знаешь, что в ней написано?

Я думаю так: была красивая женщина, просто женщина. Жила и умерла. А тот, кто любил ее, сделал из нее святую. И в Тибете так было, и в Индии, и у нас, в Монголии, когда Дзанабадзар со своей убитой ламами жены, простой аратки, сделал бронзовую статую. Каждый видит ее по-своему. Ты полюбишь Басманову, а потом она тебе Тарой начнет казаться. Так я понимаю.

— А как звали того, кто первый сделал из своей любви святыню?

— Не знаю. Вроде бы тибетский король Срон-бзансгам-по. Королям было легче такие штуки делать.

Цокто нет в живых… До сих пор не укладывается в голове. Странный был человек. Как теперь выяснилось, сын князя… Унес с собой какие-то тайны. Возможно, и тайну пропавшего алмаза…

Экспедиция вошла в мертвый город через западные ворота. Ураган постепенно стихал; он монотонно шумел теперь за толстыми, десятиметровой высоты стенами города-крепости. Там, за стенами, были барханы Алашаньской пустыни, высокие, как горы, и они беспрестанно курились, по равнине тянулись бесконечные песчаные полосы; а здесь, в крепости, стояла тишина, от которой они уже отвыкли.

Пушкарев почему-то рассчитывал увидеть развалины домов, буддийских храмов и мечетей. Все это было, было, но очень уж все разрушилось за шесть веков. Собственно, перед ними простирался огромный бугристый пустырь. Груды кирпича, остатки стен домов, под ногами черепки фарфоровой и глиняной посуды. Но все же он хорошо помнил по книгам план города.

Вот тут проходила Главная улица, а здесь Торговая… Вон развалины западных ворот, а там восточные.

Да, были дома, храмы, базар, оживленная толпа, говор, смех, дети, женщины, воины. Тут кипела чужая, непонятная жизнь. А теперь здесь безмолвие, квадратный пустырь, пересеченный высокими и низкими развалинами, куполообразные субурганы, кирпичные фундаменты. Спит Черный город в песках пустыни, и редко кто тревожит его молчаливый покой. Придет человек, пресытит свою любознательность и снова уведет караван в лазоревые дали. А пески все надвигаются и надвигаются на стены мертвого города…

…Верблюдов уложили возле развалин глинобитного дома, устало расселись возле них, вынули из сумок еду. Лубсан, подобрав на земле старые монеты — чохи с отверстием посредине, гадал на них о дальнейшей судьбе экспедиции.

Когда насытились, молчавший до этого Карст сказал:

— Я требую немедленно освободить меня, отвязать эту дурацкую веревку. В конце концов, мы не на территории МНР, а в Китае, куда вы пробрались незаконно, а я имею разрешение проживать здесь.

— Ну, положим, мы сюда не пробирались, а просто заблудились, — сказал Сандаг. — А вот вы в нашу страну пробрались незаконно. Это уж точно: ваши документы подложные!

— Это еще надо доказать.

— За тем и держим вас! Докажем. Погранзастава не так уж далеко.

— Ну, до нее еще нужно добраться!

— Доберемся! И вас приведем.

— Вы понесете ответственность за произвол!

— А вы — за расхищение богатств МНР. Вы их припрятали в пещере еще до двадцать пятого года, а теперь делаете вид, будто нашли сейчас.

— Эти богатства принадлежат не только мне, но и известному ученому профессору Бадраху, и вы не вправе… Он-то монгол! Он выслал мне разрешение на вывоз костей динозавров.

Сандаг и Тимяков заинтересовались.

— Ну это меняет суть дела! — сказал Сандаг. — Бадpax пока что находится в моем подчинении. По всей видимости, тайно спекулирует палеонтологическими ценностями или задумал удрать за границу. Вернемся— выясним…

— Не утруждайте себя: по моим подсчетам, профессор Бадрах уже давно ушел в Маньчжурию, вернее, во Внутреннюю Монголию, в ставку князя Балдана… Господин Очир, подтвердите истинность моих слов: ведь князь Балдан — ваш отец, не так ли?

— Так. Я, еще будучи в Улан-Баторе, передал профессору Бадраху приглашение моего отца в его ставку. Думаю, профессор сейчас гостит у нас. Я тоже заявляю протест! — неожиданно заговорил он на ломаном русском языке. — Вы связали мне руки, спутали, как верблюда. Не забывайте: мой дом — Внутренняя Монголия— почти что рядом. Я хорошо знаю правителя здешних мест князя Торгоут-Даши-гуна, он близкий друг моего отца, и он сгноит вас в тюрьме. Немедленно развяжите меня!

— Князь Торгоут-Даши-гун и его сын хорошо знают меня и начальника учкома Сандага, — ответил спокойно Тимяков. — Насколько мне известно, японцев, которым вы служите, он недолюбливает. А вы, как теперь выяснилось, японский шпион. Так что берегитесь! Мы ведь можем сдать вас князю Торгоут-Даши-гуну! Вы убийца, и мы сейчас вправе поступить с вами по закону…

Очир прикусил язык. Откуда ему было знать, что и Тимяков и Сандаг не раз бывали до этого в гостях у местного правителя Торгоут-Даши-гуна.

Сандаг прислушался, сказал с деланным воодушевлением:

— Ну вот, бог ветра, кажется, выдыхается. Думаю, к ночи небо прояснится. Вода у нас есть, с голоду не помрем, так что особенно торопиться не будем: переждем денек-другой, отдохнем, наберемся сил. Здесь некого опасаться: место считается заклятым, никто сюда не заглядывает. До реки близко, от жажды не умрем.

— Благодарите судьбу, друзья, — поддержал его Тимяков. — Без всяких виз мы очутились в мертвом городе Хара-Хото! Изучайте, записывайте; расскажете потом знакомым — не поверят.

— Лично я в восторге! — отозвался Пушкарев. — Если бы наш поход обошелся без приключений, я был бы разочарован. Правда, судьба несколько перестаралась. Теперь бы выбраться отсюда тихо-мирно, ну, без всяких там погонь, выстрелов и прочего.

— Вы слишком многого хотите, — сказал Сандаг, косясь на Очира и Карста. — Пока мы не избавимся от этих двух господ, погони и выстрелы не исключены. Авантюризм кроется в самой их природе. Нужно бдительно присматривать за ними.

— Вон Лубсан-гуай закончил свое гадание на монетах, и по его лицу вижу, что все обойдется, — пошутил Тимяков.

— Хорошо, — подтвердил Лубсан.

Тимяков и Сандаг пытались ободрить товарищей, но все понимали: за их спокойными словами крылась глубокая тревога: по капризу случая они очутились в чужой стране без права находиться в ней; до границы километров семьдесят; на руках — японский шпион и международный авантюрист, бандит; очень беспокоили предсмертные слова Цокто о заговоре и восстании в сомоне. Что там происходит сейчас, живы ли остальные члены экспедиции, успел ли радист сообщить в Улан-Батор обо всем? В течение многих дней они были оторваны от большого мира и не знали, что происходит в нем, не слышали о событиях у озера Хасан. Они напоминали потерпевших кораблекрушение, выброшенных на необитаемый остров. Только здесь опасностей было больше.

За Карстом и Очиром требовался глаз да глаз, а все измотаны до крайности. Какие еще фокусы могут выкинуть эти двое?..

Двигаться обратно — пока нечего и думать. Нужно отлежаться, отдохнуть, всячески поддержать измученных людей, развлечь их, делать вид, будто все в порядке вещей — бывает, мол, и хуже. Очень важно, чтобы они не погрузились в апатию.

— А после Козлова и вас в мертвом городе бывали другие экспедиции? — спросил Пушкарев, любознательность которого проснулась с неожиданной силой.

Он понимал, что сейчас с ними случилось нечто необыкновенное и, как бы ни повернулись обстоятельства, этого уже не вычеркнешь из жизни: он был, он видел, все будет занесено в его тетрадь и станет достоянием других… Ведь и Марко Поло, сидя, возможно, на этом самом месте, где расположились они, думал о своей далекой родине, куда вернуться было намного труднее, чем им на свою.

— После Козлова здесь побывали английская, американская, шведская экспедиции, они нашли большое количество древних памятников.

— Значит, искать здесь больше нечего?

— Ну не скажите! На мой взгляд, главные сокровища еще не найдены. Да и трудно их взять. Все потонуло в песке.

— А я все думаю, — не унимался Пушкарев, — нет ли связи между храмом-пещерой в Гурбан-Сайхане, где изваяние Тары, и Хара-Хото, где Тара считалась главным божеством? Может быть, тангутское царство простиралось до Гобийского Алтая?

Тимяков рассмеялся:

— А почему бы не наоборот?

— В каком смысле?

— Ну, предположить, что после распада тангутского царства Хара-Хото вошел в Великую монгольскую империю.

Пушкарев смутился и признался:

— Историю стран Центральной Азии я знаю плохо. Вернее, совсем ее не знаю. Кто такие тангуты, куда они делись?

— Да никуда не делись. Тангуты есть и сейчас. О них писали все путешественники, начиная с Пржевальского. Тангутами монголы, в общем-то, называют тибетцев, а понятие «тангут» в литературе впервые ввел все тот же Пржевальский. Речь, по-видимому, должна идти о разных тибетских племенах, а возможно, о народе, родственном тибетцам. Себя они называли минягами.

— Ну, и какие они из себя, тангуты?

— Высоки, широкоплечи, носят бороды и усы, глаза у них не косо прорезанные, как у китайцев, а круглые, лица смуглые, волосы черные, скулы маленькие. За плечами у них винтовки с приделанными к ним рогатинами. Носят овчинную шубу и кошемные сапоги с загнутыми кверху носками. Ни шапки, ни белья. Единственное украшение у мужчин — воротник из леопарда да серебряная пряжка на виске, в волосах, или разноцветные бусы на шее. Женщины к мелко заплетенным косичкам прикрепляли множество мелких медных и серебряных украшений.

— Но ведь тангутское государство было?

— Да, государство Си-ся; оно просуществовало около двухсотпятидесяти лет, пока в 1227 году его не завоевали монголы. То было могучее государство. Китайцы выплачивали тангутскому двору большую дань. Чингисхану долго не удавалось покорить его. И лишь завоевав полмира, полководец за год до смерти решил уничтожить любой ценой непокорное государство. После упорных, кровопролитных боев пал Хара-Хото, первый город на пути конницы монголов. Но в следующем сражении за город Сучжоу Чингис понес большие потери. Долго длилась осада и столицы Си-ся. Под ее стенами в год свиньи скончался Чингисхан. А Хара-Хото, то есть «Черный город», стал монгольским, здесь поселились монголы.

Разговор оборвался как бы сам собой. Некоторое время все лежали в каком-то забвеньи. День только начинался, и никто не мог знать, чем он закончится. Может быть, кто-то враждебный уже напал на их след и спешит сюда… Не подозревая, что находятся на чужой территории, в области Ганьсу, провинции Нинся, в низовьях реки Эдзин-гол, они шли открыто, даже как-то пытались привлечь к себе внимание криками и выстрелами из винтовок, их верблюды своим противным ревом способны были поднять на ноги всю эту провинцию. Неужели их никто не заметил?..

Непонятно было, спят люди или не спят? Пушкарев окликнул Валю, но она не отозвалась. Долгор лежала с закрытыми глазами, свернувшись клубочком. Не подавали никаких признаков жизни Карст и Очир, они тоже отдыхали. И только Тумурбатор сидел, поджав ноги под себя, и не спускал глаз с пленников. Иногда он переводил взгляд на спящую Долгор, и лицо его прояснялось.

К вечеру стало прохладнее. Люди оживились. Валя и Долгор поднялись на ноги, занялись приготовлением чая.

— Как самочувствие, девушки? — спросил Сандаг.

— Хочется поскорее уйти отсюда, — призналась Валя. — Страшно… Мы хорошо отдохнули.

— Вот уж не подозревал, что вы такая трусиха. Я же говорил: мы в полной безопасности. Местные жители считают Хара-Хото заклятым и объезжают его далеко стороной.

— У меня предчувствие беды.

— Ну-ну, стыдитесь. Мне-то казалось, что человек, окончивший гидрогеолого-геодезический техникум, теряет веру и в бога и в черта. Если уж вы так суеверны, то почему не верите результатам гадания Лубсана на монетах-чохах? Он ведь заверил нас, что все будет хорошо.

Сандаг и Тимяков знали немало случаев, когда в экспедициях люди умирали от физического перенапряжения: так было в экспедициях Пржевальского, так было у Свена Гедина. И то, что Басманова и Долгор выдержали эту невероятно трудную дорогу, было почти чудом. Девушки живы, чувствуют себя отдохнувшими и готовы в обратный путь. И все-таки нужен еще хотя бы один день передышки…

Но молодая натура Вали брала свое: ей хотелось действовать, идти.

Когда напились чаю, Валя спросила у Сандага:

— А почему Хара-Хото стал мертвым городом? Куда делись его жители? Почему монголы оставили его?

Сандаг рассмеялся, потер руки.

— Вот теперь верю, что вы окончательно пришли в себя. Интерес к истории — первый признак физического и нравственного здоровья. Почему Хара-Хото стал мертвым? Тут все очень сложно. Когда говорят о гибели Хара-Хото, то трудно отделить легенды от действительности. Легенды — они наподобие увеличительного зеркала истории. И увеличивают не всегда главное, истинное, иногда искажают это истинное до неузнаваемости.

Когда Марко Поло был в Эдзине, то здесь обитали уже монголы, а не тангуты, и тангутов в мертвом городе не было. Как известно, в 1368 году владычество Юаньской династии монголов в Китае кончилось. К власти пришла сугубо китайская династия Мин. Но Хара-Хото еще много лет после того оставался независимым, последним бастионом Эдзингольского оазиса. Трудно назвать точную дату гибели Хара-Хото. Если верить легендам, все произошло так: китайцы решили привести к покорности мятежный город и его губернатора Хара-Цзюнь-гуаня, юаньского правителя, монгольского князя. Возможно, это случилось в 1372 году, а возможно, и намного позже — кто знает?

Рассказывают, когда китайские императорские войска подошли к Хара-Хото, Хара-Цзюнь-гуань во главе своих воинов пытался сдержать натиск превосходящих сил неприятеля, но вынужден был отступить и укрыться в стенах крепости. Китайцам взять крепость приступом долго не удавалось. Тогда они пошли на хитрость: решили лишить жителей города воды, для чего реку Эдзин-гол, поившую Хара-Хото, отвели на запад, запрудив прежнее русло мешками с песком.

Умирающие от жажды осажденные начали рыть колодец в северо-западном углу крепости. Вон там! Они прошли почти триста метров, а воды все не было. Умирали дети, женщины. Положение создалось безвыходное. Осажденным предлагали сдаться на волю победителя, но гордый Хара-Цзюнь-гуань не принял условий.

Он решил лучше погибнуть, чем попасть в рабство. В колодец приказал сбросить все свои богатства — восемьдесят арб серебра (около сорока тонн по нынешнему счету), золотые украшения, нитки жемчуга и другие ценности.

Больше всего страшился Хара-Цзюнь-гуань, что императорские солдаты надругаются над его двумя женами, малолетними дочерью и сыном. Он своей рукой заколол их всех и бросил в колодец. Колодец засыпали.

Потом приказал пробить брешь в северной стене — вы видите ее, тут легко проедет всадник — и через брешь во главе своих войск устремился на неприятеля. В последней схватке погиб Хара-Цзюнь-гуань, было уничтожено и его отважное войско.

Императорские войска разорили Хара-Хото дотла, но сокровищ так и не нашли. Они и по сей день лежат на дне засыпанного колодца…

Сандаг умолк. Его рассказ произвел сильное впечатление на всех.

— Очень хорошо, — похвалил все время молчавший Карст. — Только в легенде все преувеличено. Во-первых, серебра было значительно меньше, глубина колодца также преувеличена раз в десять. А сам колодец находился не в северо-западном углу, где был дом правителя, а в юго-западном.

— Вы так думаете? — спросил Тимяков.

— Я не думаю — я знаю! Я нашел эти сокровища!

Тимяков даже не удивился.

— А вы, господин Карст, мастер на фантастический экспромт! Уж поверьте: мы пытались проверить легенду, копали в северо-западном углу и во всех углах, и другие, насколько мне известно, копали, да только ничего не нашли. Легенда есть легенда.

Карст усмехнулся:

— Шлиман поверил легенде и раскопал гомеровскую Трою. Я прихожу к выводу, что у каждой легенды есть реальный исток.

— Ну, если вы нашли сокровища мертвого города, то почему об этом не шумели газеты?

— Да потому что мне в тот раз помешали вывезти серебро и прочее, я едва успел припрятать сокровища. Кто-то из моих рабочих-торгоутов донес о находке, ну меня и сцапали, потребовали все сдать.

— И вы сдали?

— Разумеется, нет. Я обвинил доносчика в злостной клевете, а мои компаньоны поддержали меня. Нас даже подвергли пыткам на китайский манер, но никто не сознался.

— Очень убедительно. Но я, господин Карст, все равно не поверю вам, пока не увижу серебро своими глазами.

— Понимаю: в такое невозможно поверить. И все же я не вру. Я покажу вам сокровища. Вам и господину Сандагу — только двоим, и то на определенных условиях: я ведь деловой человек…

— На каких же?

— А это сообщу потом, когда будем на месте.

— Далеко?

— Нет, не очень. В мертвом лесу. Можем отправиться хоть сейчас. Втроем. Ну, можете взять Лубсана. Нужна лопата, а еще лучше — две.

Сандаг и Тимяков не знали, что и подумать. Сокровища, о которых в свое время шумел весь мир, найдены! Конечно же, Карст хитрит, задумал что-то недоброе, ищет простаков.

— А если мы возьмем с собой вашего милого сторожа Тумурбатора? — спросил Сандаг.

Карст спрятал улыбку в уголках губ.

— В конце концов, если примете мои условия, то берите кого угодно, хоть всех. Кроме господина Очира, разумеется. На данном этапе наши планы с ним расходятся: каждый вынужден спасать свою шкуру. Я дорожу не столько шкурой, сколько теми палеонтологическими экспонатами, которые остались под присмотром моих людей в Нэмэгэтинской котловине. В общем-то, я свалял дурака, побоялся связываться с членом монгольского правительства и крупным русским ученым, а теперь жалею, что помешал моим людям стрелять в вас.

— Вы откровенны, господин Карст.

— Мне не остается ничего другого. Сейчас я обращаюсь к вам именно как к официальному лицу, представляющему власть МНР.

— Каковы ваши условия?

Карст придвинулся вплотную к Тимякову и Сандагу и что-то негромко сказал им.

Сандаг отстранил его рукой.

— Нет, господин Карст, ваше условие принять не можем, — с возмущением произнес он. — Если вы в самом деле нашли сокровища мертвого города, то в их дележе участвовать не хотим. Грабежом и воровством не занимаемся, быть соучастниками грязного, преступного дела не желаем.

Карст обиженно поджал губы.

— Как вам угодно, — проговорил он сквозь зубы. — У вас еще есть время обдумать все как следует и обсудить… Сделка есть сделка, а вы ко всему приплетаете политику. С вашим коллегой профессором Бадрахом мы всегда находили общий язык. Он понимал, что в конечном итоге мировая наука от нашего альянса только выигрывает.

— Потому что Бадрах, как теперь я его понимаю, тоже коммерсант и вор от науки. Так что, господин Карст, оставьте попытки найти с нами общий язык: такого языка в природе не существует! Нам легче понять язык древних тангутов, чем ваш.

После этого жесткого разговора все как-то поверили в то, что сокровища мертвого города найдены.

Их нашел международный вор Карст и снова зарыл… Он готов поделиться сокровищами, за определенный процент купить себе свободу, и ему непонятно, почему эти странные люди так несговорчивы. Можно сказочно разбогатеть! Если даже разделить археологическое серебро на равные части… Нет, Сандаг и Тимяков не понимают своей пользы и выгоды…

Разговаривать больше не хотелось. И все-таки, чтобы как-то рассеять неприятное чувство, охватившее каждого, Пушкарев спросил у Сандага:

— Значит, с падением Хара-Хото окончательно пала власть потомков Чингисхана?

— Можно считать так. Хотя история не в такой степени прямолинейна. Нам известна лишь канва ее.

— Истинная правда, — подал голос Тимяков. — История, на мой взгляд, обладает своей иронией. Чингисхан нашел смерть под стенами тангутского города, как уже говорилось, в год свиньи. Почему именно в год свиньи, а не в год тигра или мыши? Потом круг замкнулся, и последний потомок Чингисхана закончил свою историческую миссию в этих же самых местах: начали завоеванием Хара-Хото, кончили сдачей его.

— А где могила Чингисхана? — спросила Валя. — Тоже в здешних местах?

Тимяков насмешливо сузил глаза: он был востоковедом, знал все тонкости истории Центральной Азии, ее стран и народов, и вопрос Вали, конечно же, звучал для него наивно.

— Ну, если по существу, то кто знает, где захоронен Чингисхан? Никто. Но последователям жестокого завоевателя нужно было, чтобы люди не забывали о Чингисхане, поклонялись ему и его деяниям, прославляли его кровавые походы, а потому последователи поставили в южном Ордосе обыкновенную юрту, назвали ее Ихи-Эджен-хоро, что значит «Великая ставка Владыки», и объявили, будто здесь хранятся останки Чингисхана. В давние времена в жертву мертвому завоевателю приносили человеческие жертвы.

— Разное говорят, — отозвался Тимяков. — Есть даже версия, будто Чингиса погубила прекрасная Гурбелджин, жена властителя тангутов. Престарелый Чингис хотел определить ее в своей гарем семьсот первой женой, а она прикончила его обыкновенными щипцами.

— Как я понимаю, место захоронения Чингисхана неизвестно?

— Почему же? Чингисхан похоронен в том месте, где родился, то есть неподалеку от истоков рек Толы и Керулена. Там же, на правом берегу Керулена, в монастыре Тук-сумэ, хранится его подлинное знамя, его печать, его статуя и статуи его двенадцати сподвижников. Доподлинно известно, что тело Чингисхана уложено в два гроба — один серебряный, другой деревянный — и поставлено посреди кумирни под покровом палатки, сделанной из желтой шелковой материи. В этой же палатке сложено и оружие Чингисхана.

— Вы хотите сказать, что все это обнаружено? — еще больше оживилась Валя.

В голосе Тимякова она не уловила никакого подвоха. А он забавлялся. Он любил мистифицировать, а сейчас был очень удобный случай.

— Разумеется, — согласился он. — Все давно известно ученому миру. Нужно газеты читать, молодые люди.

— А кто нашел гробницу?

— Кто? Да мы с Сандагом.

— Вы?

— Конечно. Мы специально ее искали по заданию Ученого комитета. А когда упорно ищешь, обязательно что-нибудь найдешь.

— Как интересно! Расскажите! — Она захлопала в ладоши.

— Знаете, что сказал умирающий Чингисхан своим приближенным? Он сказал, что снова восстанет из гроба через тысячу, и уж во всяком случае не менее, чем через восемьсот лет, — начал Тимяков. — Все это, разумеется, легенда.

Так вот: наиболее высокая вершина Хэнтэйского хребта Асаральту-Хайрхан поднимается всего лишь на две тысячи восемьсот метров над уровнем моря, однако в этом районе Хэнтэй труднодоступен благодаря резкости форм и необитаем. Здесь-то и посчастливилось нам с товарищем Сандагом совершенно случайно найти гробницу Чингисхана!

Представьте себе пагоду из чистого серебра с золотыми колокольчиками по углам. Когда налетали порывы ветра, колокольчики нежно звенели. Главную пагоду окружали небольшие башенки, тоже серебряные, с круглыми окнами. Как потом выяснилось, в них покоились тела двенадцати главных сподвижников кагана.

Тончайшие фрески покрывали стены пагод. Нужно было провести рукой, чтобы уловить волнение плоскости. В лучах солнца кумирня ослепительно сверкала, а золотые колокольчики издавали музыкальный звон.

Мы с Сандагом вошли в кумирню-усыпальницу. Здесь царила настороженная торжественная тишина, все окутывал таинственный сумрак. Посреди, на подставке из червонного золота, стоял серебряный гроб, а в гробу восседал Чингисхан. Он именно сидел, а не лежал. Руки его были сложены на груди, веки закрыты. По сторонам стояли большие томпаковые сосуды с рисом и другой пищей. На бархатной подушечке стоял серебряный флакон, украшенный скифским орнаментом. На ковре лежали огромный лук и кожаный колчан с оперенными стрелами, несколько мечей и другое оружие. Воздух здесь был до того спертый, что сразу клонило ко сну. Пришлось проветрить серебряную кумирню, и, возможно, это привело к неожиданному эффекту.

Я закурил папиросу «Борцы» и стал неторопливо изучать лицо Чингисхана, его одежду. Это был мужчина могучего телосложения, с крашеной рыжей бородой.

«Великолепно сохранившаяся мумия!» — подумал я и выпустил изо рта струю дыма. Когда Чингисхан чихнул, я не сразу понял, что произошло. Он открыл глаза, с интересом поглядел на меня и на Сандага и спросил на чистейшем монгольском языке:

«Сколько я просидел в этой вонючей кумирне?»

В учтивых выражениях мы объяснили, что с момента его так называемой смерти прошло целых семьсот лет.

Он нахмурился, дернул себя за бороду, и она отвалилась: оказывается, она была приклеена.

«Я прикажу вам обоим отрубить головы! — заревел он. — Так-то выполняются мои повеления?! Я приказал разбудить меня не раньше чем через восемьсот лет. Наверное, в мире никогда не будет порядка!»

Пришлось открыть кагану печальную истину. Бедный Чингис… Он даже не подозревал, как много случилось всякой всячины за последние семьсот лет. Вот что значит непомерное самомнение: он, по-видимому, вообразил, будто мы приставлены присматривать за ним и по небрежности разбудили его. Мы рассказали о том, что даже место его погребения до сих пор остается никому не известным: одни говорят, оно должно находиться в Южном Ордосе, другие советуют искать гробницу на одной из гор, которые образуют хребет Бурхан-Халдун, откуда вытекают Онон, Керулен и Тола. Гобиль передает, что гора, где погребен Чингисхан, называлась Хан и находится под 47°54′ северной широты к 9°3′ на запад от меридиана Пекина.

И мы сообщили кагану истинные координаты его гробницы.

Да, да, великая империя, созданная Чингисханом и его преемниками, ныне представляет огромное археологическое кладбище. Там, где раньше стояла столица империи — Каракорум, которая играла такую же роль, какую Рим во времена Цезаря, и где сходились нити тогдашней мировой политики, сегодня — груды развалин, сплошь изрытые щелями, в которых гнездятся птицы. Тихо шелестит под ногами высокая трава, и стада диких коз, спугнутые человеком, убегают в горы.

В 1926 году Петру Кузьмичу Козлову удалось обнаружить руины военного города Хубилая. И по сей день не исключается возможность открытия остатков даже целых городов. Ведь существовал же в Западной Монголии в середине XIII века город Самарканд. Главное строительство монгольских императоров сосредоточивалось по реке Шанду-гол. Это развалины Боро-хото, Улан-балгас, Цаган-балгас, Чжун-найман-сумэ. Находящиеся в Забайкалье и западной Маньчжурии развалины нескольких городов, например, Хуандэ-балгас, развалины на реке Хануй, руины городов на территории Внутренней Монголии Ин-Чан, Хара-балгас и другие также относятся к памятникам Юаньской (Чингисовой) династии.

От великой империи остались только черепки, руины и многочисленные валы. И лишь археологам с трудом удается установить следы некогда шумных городов.

Чингисхан расстроился не на шутку. Он охотно поделился с нами тайной своего многовекового сна: оказывается, когда ему стукнуло шестьдесят шесть, он стал подумывать о смерти, а умирать не хотелось. Тогда некий мудрец, вызванный по этому случаю из Китая, предложил снотворное средство. Оно давало возможность проснуться через сотни лет. Кагану мысль понравилась, и он повелел распространить весть о своей смерти. Многочисленная стража из племени урянхит охраняла его покой. Первые триста лет он часто просыпался, а потом заснул окончательно. В серебряном флаконе имелось еще достаточно чудесного эликсира, чтобы проспать хоть две тысячи лет.

Мы попросили немного этой жидкости в пробирку для анализа, после чего вышли на свежий воздух. Невысоко над нами парил орел. Знаменитый полководец натянул тетиву, сощурил кошачьи глаза и… промазал. Тогда Сандаг вскинул винтовку, и орел… упал к нашим ногам.

Вы думаете, Чингисхан испугался выстрела? Как бы не так! Он с восторгом ухватился за винтовку, тряс ее, трогал дуло.

«Десять таких штук в мою армию, и я завоевал бы мир гораздо быстрее!»

Тут уж мы не утерпели и расхвастались. О, человечество в смысле военной техники со времен Чингисхана сделало большой шаг вперед: самолеты, танки, подводные лодки, минометы, самоходные пушки, отравляющие газы и т. д. и т. п. Мы нарисовали грандиозную картину современного боя и никогда еще не встречали более внимательного слушателя. Глаза его зажглись жестким холодным огнем. Он был рожден для войны, и грандиозное развитие военной техники потрясло его.

В конце концов он схватил свой лук, сломал его о колено и отшвырнул в сторону. Потом заговорил. Тихо, с расстановкой:

«Я считал, что люди гибнут в основном не на войне, а после войны. На войне гибнут воины. Моей главной тактикой были опустошения. Скажем, прежде чем штурмовать большой город, мы опустошали всю местность вокруг, а в это время около крепостей и замков располагались наблюдательные отряды, чтобы удерживать в них гарнизоны противника.

Но ведь все это было семьсот лет тому назад! Я был вероломен и беспощаден. Чтобы обеспечить себе спокойное обладание завоеванной страной, я приказывал вырезать ее население, разрушать ее города и крепости. При взятии Нишабура резня длилась четыре дня. Мы сложили пирамиды отдельно из голов мужчин, женщин и детей. Разрушение длилось две недели. Город исчез с лица земли. Но вижу, вы смеетесь надо мной, и все эти ужасы кажутся вам ничтожными в сравнении с теми войнами, какие вам приходится вести.

Я шел со своим тугим луком по миру, и не было во всей вселенной никого, кто мог бы померяться со мной силой. Я покорил двести семьдесят народов со своей армией, которая была так велика, что язык не поворачивается сказать: сто тридцать тысяч воинов! Но вы опять улыбаетесь: сто тридцать тысяч! Да разве это армия?! Вот десять миллионов — куда ни шло!

Мне стыдно, я готов заплакать.

Тогда мне думалось, что вместе со мной умрут и войны: мои глаза слишком много видели крови. Где моя великая империя, созданная огнем и мечом? Выходит, я зря старался? Ну, а чего же, в таком случае, ждать от тех, кто сегодня стремится подражать мне? Может быть, они хотят создать великую империю, где не останется в живых ни одного человека, кроме самого императора-хана?»

Эта мысль почему-то показалась ему забавной. Он захохотал. Он смеялся до тех пор, пока не посинело лицо. Мы бросились к нему на помощь, но было поздно: Чингисхан задохнулся от смеха, он умер…

А еще говорят, что от смеха не умирают, — сказал я Сандагу, и мы договорились никому не рассказывать о встрече с Чингисханом, которого мы уморили смехом…

— А я-то по наивности сперва поверила всему, — сказала разочарованно Валя. — Значит, никто не знает, где похоронен Чингисхан?

— Никто.

Все рассмеялись. Слушали затаив дыхание, а все свелось к шутке Тимякова над легковерной Басмановой.

Пушкарев поднял с земли розоватую плитку из обожженной глины с рельефным изображением богини Тары, протянул Вале:

— Возьми на память. Эта глиняная иконка называется цаца. Глину замешивали на крови лам, прославившихся своей святостью. Как я вычитал у Андрея Дмитриевича, этими цаца здесь набиты все субурганы. Много было святых.

— Цаца? У нас в Саратове черепки фаянсовой посуды назывались цацками.

«У нас в Саратове…» Она замолчала, пораженная мыслью, что находится сейчас за тридевять земель от своего Саратова. Перед ней — субурганы мертвого города, а в двух шагах, на земле, — японский шпион и международный авантюрист… Поход через великую пустыню Гоби, едва не закончившийся гибелью всей экспедиции. А впереди — полная неизвестность…

Валя взяла глиняную плитку, напоминавшую по форме печенье или печатный пряник, прижала ее к щеке. Богиня Тара, покровительница древней Эдзины, будь покровительницей горстки измученных людей, не дай им пропасть в чужом, враждебном краю!..

Откуда взялась она, эта равнодушно улыбающаяся Тара? Если бы Саша не открыл ту пещеру с гигантской статуей Тары, то всего, что с ними приключилось потом, и не было бы… А сейчас они скитаются, терпят лишения, испытывают страх — и все под знаком все той же Тары с ее непостижимой улыбкой…

Только теперь, когда они немного пришли в себя, наряду с любознательностью обострился и страх. Чего они боялись? Внезапного нападения? Обратной дороги? Неожиданных каверз хитроумного Карста и его сообщника Очира?

Нет, за себя они опасались мало. Они думали сейчас о лагере экспедиции, где остались Зыков, рабочие на буровых, Чимид. Что там сейчас происходит?..

Этих страхов никто не высказывал вслух, но у каждого звенели в ушах последние отчаянные слова Цокто о заговоре в сомоне. Д-да, нужно все-таки поторапливаться…

Им казалось, будто они попали в некий каменный мешок. Безбоязненно ползали по земле медно-красные и зеленые змеи, они словно бы и не чувствовали присутствия людей. Здесь жизнь текла по своим законам, и человек не имел к ней никакого отношения. По развалинам фанз и кумирен прыгала сойка. А по сторонам поднимались толстые глинобитные стены. У северной и восточной стен — нагромождения песка, по ним можно без труда подняться на стену. Весь пустырь завален многоцветными черепками фарфоровой посуды, кое-где валялась выпуклая черепица — все, что осталось от крыш домов. Медленно, лениво прополз степной удав, едва не задев ногу Пушкарева, и мгновенно исчез, словно и не было его.

Рассказывают, будто некая смелая старуха много-много лет тому назад забрела в эти развалины и нашла здесь три нитки прекрасного жемчуга. Прямо на земле. Да, здесь еще много чего можно найти, если поискать… Но Пушкарев вдруг почувствовал какое-то равнодушие ко всему. Поднял из мусора нефритовую фигурку странной формы и забросил ее…

Он вытащил из геологической сумки заветную тетрадь и записал: «Мы в мертвом городе Хара-Хото. Как очутились здесь? Это целая история, опишу все потом, если благополучно вернемся домой. Тимяков говорит, что от Хара-Хото до наших родных гор Гурбан-Сайхан двенадцать дней ходу на верблюдах. Далековато. Только бы добраться до монгольского пограничного поста! Но и до него добраться не так просто: повсюду нас будет подстерегать опасность. Я тревожусь за Валю. Если бы ее не было рядом, вся эта история, в которую мы попали, выглядела бы для меня всего лишь опасным приключением. Продукты на исходе, но Сандаг спокоен: он все приглядывается к одному из верблюдов, которого, по всей видимости, в случае крайней нужды можно будет прирезать.

Мы в самом центре великой пустыни Гоби, а к ней тут же, за стенами мертвого города, подступает не менее великая пустыня Алашаньская — бесконечное скопление высоченных песчаных барханов. Это на востоке. На западе — Кашгария, с ее страшной пустыней Такла-Макан. На юге — снеговые громады Нань-Шаня. К собственному стыду должен сознаться, что географию этих мест знаю плохо. А надо знать. И вообще я прихожу к выводу: географию следует изучать въедливо, настойчиво, ползать по всему земному шару от полюса до полюса, по всем широтам и долготам, так как неизвестно, куда занесут тебя завтра коварные волны случая, на какой широте и долготе твоя слава, твоя смерть…»

…Вечер совсем погас, показался клочок темно-голубого неба с крупной звездой, заметались над головами летучие мыши. Тоскливо кричал одинокий сыч.

Путешественники лежали притихшие, охваченные странным чувством тревоги и нереальности всего окружающего: каждому казалось, будто он слышит блоковский «забытый гул погибших городов». И Пушкарев прислушивался к этому гулу прошлого в самом себе. Он держал теплую руку спящей Вали и все смотрел и смотрел на одинокую сверкающую звезду в темно-голубом небе. Иногда он окидывал взглядом пустырь, стены, укрепленные многочисленными башнями; видел широкие каменные лестницы, по которым можно подняться на стены; высокий массивный субурган на северо-западной угловой башне, окруженной балконом с барьером, — отсюда, по-видимому, сыпались тучи стрел на врага, подошедшего к городу.

Опустив руку Вали, он осторожно встал и поднялся на западную стену.

Пространства расчистились от желтой пыли, и в вечерней синеве проступали очертания субурганов, стоящих группами вдоль дороги, некогда оживленной, а теперь заброшенной. Каждый из субурганов, несомненно, был наполнен древними книгами, полотнами, статуями и другими сокровищами. Он видел вдали развалины форта Агатан-хото, там за ним, за сухим руслом и небольшой рощей в зарослях камышей текла река Эдзин-гол, та самая, которую императорские войска в свое время отвели от осажденного города; ближе виднелась высокая башня, она манила к себе.

Хара-Хото был расположен на низкой террасе из грубозернистых твердых песчаников, пески заметали его главным образом с севера и с востока, со стороны страшной Алашаньской пустыни.

Пушкарев вздрогнул и резко обернулся, когда почувствовал, что рядом стоит кто-то. Это был Тимяков.

— Не спится, — сказал он. — Если бы у нас был на руках открытый лист китайского правительства, мы могли бы задержаться на несколько дней и поискать те статуи, которые оставил здесь Петр Кузьмич. А впрочем, неизвестно, что творится сейчас в сомоне, в лагере нашей экспедиции. Нужно поторапливаться.

— Мы все равно попадем в руки китайских пограничников.

Тимяков неопределенно хмыкнул.

— Таковых здесь не имеется, — сказал он. — Граница охраняется только с монгольской стороны, и то заставы разбросаны далеко друг от друга, а с китайской всеми пограничными делами ведает один-единственный чиновник — цагда-тайгама, мой хороший знакомый, торгоут — монгол. Да и кто отважится нарушить границу в этих безводных и безлюдных местах? Разве что авантюристы, искатели кладов наподобие Карста! Тут куда ни глянь — смерть! Нинся — это пески Гоби и Алашаньской пустыни вплоть до Великой китайской стены. А ведь при царствовании тангутов этот район был крупнейшим плодородным оазисом, густо населенным. Мы с Сандагом обследовали окрестности Хара-Хото: повсюду следы былого земледелия; здесь среди рукавов многоводной реки на сотни километров расстилались богатые пашни, стояли фанзы. Гранитные жернова, молотилки до сих пор валяются вдоль высохших канав.

Но самое интересное для меня — дорога, которая тянулась от китайской низменности до Гобийского Алтая. Вы правы: связь между Эдзингольским оазисом и Монголией существовала с незапамятных времен. То была прекрасная дорога, ее следы сохранились до сих пор: в июле 1925 года я в составе Монголо-Тибетской экспедиции Государственного Русского географического общества прошел по ней. При пересечении Центральной Гоби наш отряд вступил на древнюю дорогу, проложенную руками людей, подвластных губернатору Хара-Хото. Дорога сохраняет вид искусственной насыпи и отчетливо видна, если ехать сбоку. По ней вот уже много веков ходят караваны.

Ваши слова о некой связи Хара-Хото и пещеры-храма с гигантской статуей богини Тары навели меня на размышления: древняя, или, как ее сейчас называют, «торгоутская», дорога упирается в хребет Гурбан-Сайхан и ведет, как я теперь догадываюсь, прямо к той пещере.

Какая тут связь? В пещере с богиней, будем называть ее так, вы, сбитые с толку грудами ископаемых костей, не обратили внимания на одно обстоятельство. Должно быть, оно осталось незамеченным и Карстом, человеком, в общем-то, глубоко невежественным. По всей вероятности, он даже не потрудился обследовать пещеру как следует. А если и заметил в дальнем углу пещеры груды книг, то не обратил на них внимания. Я тоже сперва решил, что это обычная ламская священная литература, которая попадается в каждом монастыре, но из чистой любознательности прихватил один небольшой свиток и сунул его в сумку. Потом, как вы знаете, было не до свитка. А вот сейчас я его развернул и ахнул: письмо си-ся!

Он вынул из сумки свиток на бамбуковой палочке, встряхнул его, и в смутной синеве угасшего дня Пушкарев увидел на плотной серой бумаге крупные замысловатые иероглифы, похожие на китайские.

— А может быть, это китайский свиток? — спросил он.

— Нет. Я до этого не раз видел тангутские свитки. Их расшифровкой сейчас заняты ученые во всем мире. Один из них даже сказал, что это самая сложная система письма из всех когда-либо созданных человеческим умом. Существует целая отрасль языкознания — тангутика. У нас ею занимаются доктор Алексей Иванович Иванов и Николай Александрович Невский. Ну и я в свое время, будучи причастным к исследованиям Хара-Хото, внес свой скромный вклад в расшифровку письмен си-ся.

— Вам удалось прочитать книги си-ся?

— Нет, разумеется. А другие на пути к этому. Невский, например. Три года назад на сессии Академии наук я слушал его доклад «Тангутская письменность и ее фонды». Николай Александрович читал тангутскую оду, стихи.

— Стихи? — Александр оживился. — И вы запомнили хоть что-нибудь?

— Разумеется. Стихи, как мне кажется, о Хара-Хото:

Минья — значит тангуты, си-ся. И еще из патриотической оды:

Признаюсь, мне было страшно слушать все это: словно бы вдруг заговорила древняя каменная статуя, и я как-то причастен ко всему.

— Да, в самом деле жутковато, — согласился Пушкарев. — Ведь все это умерло, умерло давным-давно и вдруг заговорило. А лирические стихи у них были?

— Вполне возможно. Ведь книги у них издавались такими же тиражами, как сегодня: пятьдесят — сто тысяч экземпляров, и, наверное, платили потиражные авторам. У них были сборники пословиц. Очень мудрые пословицы: «У правды железное лицо», «Непреложность смерти железом не свяжешь, быстротечность жизни пешком не догонишь», «Правду говорит или сильный, или глупый», «Когда усиливаются жены — государства гибнут», «Волк поест — объедки оставит. Вор унесет — следы останутся» — это уж о господине Карсте.

— Вы верите, Андрей Дмитриевич, будто он нашел сокровища мертвого города?

— Вполне возможно. Ну, не все сокровища, а какую-то часть. Даже в легенде они ведь не так уж значительны: сорок тонн серебра. На большее у сочинителя легенды не хватило воображения. Речь, по-видимому, идет о жалованье гарнизону — не больше. Уцелел кто-нибудь из солдат Хара-Цзюнь-гуаня, под пытками вспомнил: жалованье-то им не выплатили, закопали в землю. Тут и родилась легенда. А главные сокровища своего города-государства, Эдзингольского оазиса, Хара-Цзюнь-гуань, прослышав о подходе императорских войск из Китая, конечно же, припрятал где-нибудь в укромном месте, возможно, там, куда собирался бежать с семьей в случае поражения. Но бежать не удалось: город обложили со всех сторон. А возможно, все-таки бежал.

— А куда он мог бежать?

— Монгольский князь мог бежать только в Монголию. Куда еще? Легенда приписывает Хара-Цзюнь-гуаню попытку чуть ли не захватить китайский престол. И это после того, как владычество Юаньской династии кончилось! Как бы ни был отважен Хара-Цзюнь-гуань, но ни о чем подобном он и помышлять не мог в ту пору со своим ничтожным гарнизоном. Если он был мудрым человеком, а я в этом почти не сомневаюсь, он понимал, что город удержать не удастся, что помощи ждать неоткуда. Он мог оставить небольшой гарнизон в Хара-Хото, мог даже сам здесь задержаться, а свой народ, свою семью и свои сокровища, узнав, что китайцы близко, отправил по великому караванному пути, по торгоутской дороге, которую мы открыли в 1925 году, на север, в горы Гурбан-Сайхан. Там и следует искать сокровища Хара-Цзюнь-гуаня. Возможно даже, что они скрыты в одной из пещер, где мы с вами побывали.

— Но ведь караван владетеля Хара-Хото мог пойти и дальше, в глубь Монголии?

— Вряд ли. Тут вот какое дело. Я изложил вам современную точку зрения археологов, спорящих, где следует искать гробницу Чингисхана. Но сам я, помню, когда занимался археологией, придерживался другого мнения: каган похоронен в Монгольском или Гобийском Алтае. Тут я верю Марко Поло, который писал: «Всех великих государей, потомков Чингисхана, знайте, хоронят в большой горе Алтай, и где бы ни помер великий государь татар, хотя бы за сто дней пути до той горы, его привозят туда хоронить. И вот еще какая диковина: когда тела великих ханов несут к той горе, всякого дней за сорок побольше или поменьше убивают мечом провожатые, причем приговаривают: „Иди на тот свет служить нашему государю“».

Чингис создал, так сказать, традицию, и никто из его потомков не посмел бы нарушить ее. Даже после смерти они должны были окружать его.

Место погребения ханов держалось в тайне, оно было известно лишь родовитым, принцам крови и военачальникам. Сюда, в потаенное место, и направил владетель Хара-Хото свою семью, свои неисчислимые сокровища.

Видите брешь в северной стене? Зачем она? Якобы Хара-Цзюнь-гуань приказал пробить ее, чтобы обмануть врага, и отсюда со своим войском устремился на него. Нелепая затея. Всадников перебили бы по одному — противник вряд ли дремал. Можно предположить, разумеется, что брешь сделали императорские солдаты, чтобы проникнуть в город. Тоже маловероятно. Куда легче было бы приставить штурмовые лестницы. Как известно, царевич Тулуй, приступая к осаде города Нишабура, приказал изготовить четыре тысячи штурмовых лестниц и взял его. Не вернее ли предположить, что брешь была проделана заранее и замаскирована камышом и тонким слоем глины. Небольшой гарнизон изматывал противника, давая возможность своему каравану или караванам уйти как можно дальше на север, к горам Гурбан-Сай-хан. А когда задача была выполнена, темной ночью Хара-Цзюнь-гуань приказал бесшумно разломать камышовые щиты, покрытые глиной, которые скрывали брешь, и воины поодиночке незаметно покинули город, оставив противника в дураках. Так мне представляется вся история.

— Пусть не совсем героично, зато ближе к истине, — согласился Пушкарев. — Они, наверное, наиболее ценные книги увезли с собой, а остальные оставили в субурганах. Ваша версия убеждает, и если бы я имел вес в науке, то дрался бы за нее.

— Будет и вес. Тангуты говорили: познать истину легко, трудно следовать ей. То, что мы близки к истине, убеждает хотя бы вот этот тангутский свиток. Основную библиотеку Хара-Хото следует искать в горах Гурбан-Сайхан. Тангутские книги считались ценностью.

— Я теперь припоминаю: такие же свитки мы с Цокто находили в других пещерах, они и сейчас лежат там.

— Очень любопытно! Придется немедленно наведаться в Котловину пещер. Если бы Карст мог знать, какую ценность представляют свитки, он охотился бы только за ними, а не за костями ящеров. Видно, даже своему компаньону профессору Бадраху Карст ничего не сказал о тайной пещере, где припрятал кости и яйца динозавров, а то Бадрах быстро разобрался бы во всем и прикарманил тангутскую библиотеку.

И еще одно маленькое обстоятельство, которому я тоже не придал значения, а теперь улавливаю некую связь: вход в пещеру-храм закрывает камень с письменами; помню, я поразился, что это не обычное «Ом мани падме хум» тибетскими знаками, а нечто другое — иероглифы не китайские, а тангутские. Но тогда некогда было заниматься сличением.

— Это мы сможем установить хоть сию минуту! — воскликнул Александр. — Я ведь все подобные письмена срисовал в тетрадь. Тетрадь цела!

Он извлек из своей геологической сумки, с которой никогда не расставался, тетрадь и, развернув на нужной странице, зажег карманный фонарь.

Географ долго вглядывался в причудливые знаки.

— Да, я не ошибся, — наконец произнес он. — Вы скопировали точно: тангутское письмо!

— Ну, а что значит сама надпись?

Тимяков пожал плечами.

— Все не так просто, как вам представляется. Можно лишь предполагать, что это все то же заклинание «Ом мани падме хум», только выраженное тангутскими иероглифами: ведь тангуты были, как и монголы, буддистами. Если нам удастся расшифровать надпись и если я окажусь прав, то человечество наконец-то узнает смысл таинственного заклинания «Ом мани падме хум». Пока я вижу знак «лотос» и знак «драгоценность». Все в совокупности может означать «драгоценность в цветке лотоса», а именно так ламы переводят свое «Ом мани падме хум». Но почему они так переводят? С какого языка? Некоторые считают, что «драгоценность в цветке лотоса» — Будда, сидящий на лотосе. Поверьте мне, я перерыл в свое время горы литературы, но так и не уяснил, какому предлогу следует отдать предпочтение: «в» или «на». Будда сидит «на» лотосе, а не «в» лотосе. А если драгоценность, все-таки «в» лотосе… то есть внутри пьедестала, на котором восседает божество…

Он не закончил свою мысль, и Пушкарев так и не понял, что он имеет в виду: не все ли равно — на лотосе или в лотосе?..

Они постояли еще немного, потом спустились в лагерь, и каждый завернулся в свое одеяло.

Когда небо совсем потемнело, стало черным, как агат, с еле заметными светлыми разводами, тени прошлого ожили. Может быть, Александр спал, а может быть, просто грезил, стремясь наполнить завороженный мертвый город движением и жизнью, но из мрака веков хлынули грозные видения. Пылали костры, и вокруг них суетились воины; на них была броня из кожи с железными пластинками, на голове шишаки. У каждого два или три лука, колчаны со стрелами, топоры, копья с крюками для стаскивания человека с седла. У стен — машины для метания горшков с зажженной нефтью, катапульты, баллисты, груды камня для бросания из баллист. Смуглые мужественные лица…

Вот показался Хара-Цзюнь-гуань в кольчуге из синего железа. У него тонкое темное лицо с бородкой; сейчас на князя страшно смотреть: он только что заколол своих жен и детей, — он знает, что никто из битвы не выйдет живым и не споют над ними плакальщицы и жены:

А завтра, чуть забрезжит синевой рассвет, ринутся храбрые воины в последнюю битву и найдут достойную смерть у стен собственного города. И шумные улицы уснут вместе с героями, уснут навсегда; серые пески заметут следы, а люди сложат красивые легенды про спящий город и отважных витязей.

Но как только наступает ночь, оживают развалины, просыпаются воины в железных и бронзовых доспехах, встает батыр Хара-Цзюнь-гуань, ведет непобедимое войско на врагов, и до рассвета слышатся звон сабель и бранные крики…

Логика и поэзия всегда живут в неком противоречии. Может быть, и прав Тимяков со своими гипотезами и выкладками, но в прошлом мы чаще всего видим лишь контуры времени, героическое начало.

…В Халунаршанской разведывательной школе Очира приучали стойко переносить жажду, обходиться подолгу без еды, освобождать руки и ноги от веревок, если тебя свяжут. Закон джиу-джитсу: терпение, победить подчинением; из всякого безвыходного положения есть выход; и в аду старайся встретить знакомых; что вытягивается на дюйм, вытянется и на фут.

Он пытался расслабить свои путы, но Тумурбатор умел так завязать, что все усилия Очира ни к чему не привели. Он понял: так можно провозиться и до утра, лучше уж придумать что-нибудь другое.

Он лежал возле стены со связанными руками и ногами, причем пограничник связал его так, что без посторонней помощи он не смог бы подняться. Этот изворотливый Тумурбатор принял все меры и против побега Карста: связал ему руки сзади, а веревку пристегнул к своему поясу. Впрочем, Карст и не собирался бежать: он все рассчитывал на счастливый случай.

Очир понял: счастливый случай может и не представиться.

Осторожно, чтобы не разбудить чуткого даже во сне пограничника, Очир перевернулся на другой бок. Потом, перевертываясь с боку на бок, он подкатился к ближайшему верблюду; напрягся, со всей силы оттолкнулся ногами и застрял между горбами; перегнулся, свесил голову, ударил подбородком бактриана. Удар получился легким, но верблюд заревел и нехотя поднялся на ноги. Очир бил и бил его коленями, пока животное не направилось к западным воротам.

Выйдя из города, бактриан остановился, повел узкой головой из стороны в сторону и нехотя пошел на север, а не на запад, как хотелось Очиру. На западе была река, густые камыши, там могли повстречаться торгоуты и освободить его от веревок и ремней. Но упрямый верблюд направился туда, откуда пришел. «Он притащит меня на монгольскую погранзаставу…» — со страхом подумал Очир. Однако, очутившись в барханах, бактриан стал подбирать колючки; он все больше и больше отклонялся на юго-восток, а барханы становились всё выше и выше. Теперь если бы даже члены экспедиции бросились за ним в погоню, им вряд ли удалось бы найти его ночью среди бесконечных дымящихся барханов.

…А в лагере в самом деле начался переполох. Первым хватился пропажи верблюда и Очира все тот же Тумурбатор. Он дубасил себя могучими кулаками по лбу, приговаривая:

— Глупый осел, а не пограничник — вот кто я! Я этого дьявола найду хоть под землей!..

Медлить было нельзя. Сандаг и Тимяков первыми выскочили в западные ворота и кинулись к форту Агатан-хото, куда еще мог бежать Очир, как не к реке?!

Остальные, собрав одеяла и наскоро завьючив двух оставшихся верблюдов, тоже двинулись к форту. Никто не знал, удастся ли им вернуться в Хара-Хото. Карст вприпрыжку бежал на веревочной привязи за Тумурбатором, который скрипел зубами от бессильной ярости. Ему казалось, что в побеге Очира повинен хитрый Карст, и готов был растерзать его.

Занимался рассвет. Они шли по блестящей черной равнине; потом потянулись высокие холмы, поросшие багряным тамариском. Зажглась малиновым пламенем башня Боро-Цонджи. Около каждого субургана, напоминающего богатырский шлем, хотелось остановиться, исследовать его, но приходилось спешить.

Они шли на северо-запад, приближаясь к реке.

Когда пересекали древнее каменное русло, заваленное стволами деревьев, сохнущих, должно быть, не одну сотню лет, Карст сказал Тимякову и Сандагу:

— Вы можете проверить истинность моих слов о сокровищах, которые я закопал здесь. Возьмите сокровища и отпустите меня — больше ничего не прошу.

— А ваш друг Очир за это время, пока мы тут будем раскапывать несуществующие сокровища, уйдет подальше, а потом, набрав шайку головорезов, постарается освободить вас и перестрелять нас, — насмешливо отозвался Сандаг. — Не считайте себя, господин Карст, умнее и хитрее всех.

— Да я и не считаю. В заговоре с Очиром не состою, о том, что он замыслил побег, не знал. Вряд ли Очир бросится освобождать меня. Он небось сейчас старается как можно дальше унести ноги.

— Не пытайтесь усыпить нашу бдительность…

Нет, Карст не обманывал Сандага и Тимякова: серебряные слитки, найденные им много лет назад в Хара-Хото, действительно были припрятаны в мертвом лесу, и Карст сейчас готов был отдать их за одно-единственное: за свободу. Ему нужна была свобода! Даже кости динозавров, добытые с таким трудом, он готов был бросить. И самое любопытное: он так же, как и все члены экспедиции, рвался обратно в Монголию. Сперва он делал вид, что хочет вернуться к своему каравану в Нэмэгэтинскую котловину и якобы за кости динозавров, если его выпустят с караваном, готов отдать серебряные слитки; а на самом деле имелась более веская причина для возвращения в Монголию: письмо Бадраха он уничтожил сразу же, как только получил его, но там имелись такие строки: «Когда кости динозавров будут переправлены в Нинся, возвращайтесь в пещеру Тары без каравана, налегке, с верными людьми. Я буду ждать вас в пещере 12 августа, приготовлю верблюдов. Мы должны вывезти сокровища, которые сделают нас необыкновенно богатыми людьми. Отцу я сказал, будто выезжаю во Внутреннюю Монголию в ставку князя Балдана. Это так, на всякий случай, чтобы запутать след».

Вот почему тогда, в Нэмэгэтинской котловине Карст не позволил своим людям затевать перестрелку: он боялся осложнений, — ведь на поиски экспедиции могли выехать пограничники и работники МВД, и тогда весь район оказался бы недоступным, а сокровища, на которые намекал Бадрах, уплыли бы из рук.

Этот мерзавец Очир, конечно же, даже не подумает освободить его. Может быть, зря он не взял Очира в пай? Но теперь уж поздно жалеть о чем бы то ни было. Только бы выпутаться из всей истории до двенадцатого августа!

Если уж Бадрах не страшится распространять слух о своем отъезде за границу, значит, он в самом деле решил эмигрировать, прихватив сказочные богатства.

— Отпустите меня, и я клянусь больше никогда не появляться в Монголии! — закричал он в отчаянии.

Карст был прав: Очир меньше всего помышлял об его освобождении. Да и не до этого ему было. Он кулем висел между горбами верблюда, солнце припекало все сильнее, а бактриан лениво переползал с одного бархана на другой, пожирал колючки, и ни окрики, ни свист, ни толчки не помогали. Насытившись, верблюд решительно повернул к мертвому городу. Можно было бы свалиться на землю. Но дальше что? Лежать под палящим солнцем на раскаленном песке? Освободиться от ремней и веревок все равно не удастся. Только бы проклятое животное не стряхнуло его с себя. Когда Очир, придя в отчаяние, укусил верблюда, тот остановился, стал реветь и плеваться.

В более глупое положение Очир еще не попадал.

Верблюд меланхолично вошел в западные ворота Хара-Хото. Очир представлял, какой фурор вызовет его появление. Но его встретила глухая тишина. Ушли…

Он вздохнул с облегчением. Уложил верблюда, сполз на землю и укрылся в тени. Хотелось пить и есть.

Постепенно радость сменилась глубоким унынием. Сюда на помощь никто не придет. Здесь царство смерти, и кочевники далеко стороной объезжают заклятое место. Надеяться на выручку бессмысленно.

Нужно снова взобраться на верблюда. Может быть, он все-таки пойдет на запад, к реке? Верблюду тоже нужна вода…

Верблюд поглядывал на Очира выпуклыми глазами почти дружелюбно и позволил ему завалиться между горбами. Верблюд, как и в первый раз, направился не на запад, а в барханы и долго бродил, выискивая колючки, а потом вернулся в Хара-Хото.

И Очир понял: верблюду здесь нравится, он обосновался в мертвом городе навсегда.

Сандаг и Тимяков, опасаясь нападения бандитов, которое мог организовать Очир, решили немедленно пробираться на север, к погранзаставе; идти ночами путаной дорогой, прячась в барханах и в зарослях саксаула, к колодцам подходить только в темноте.

На третий день их перехватили монгольские пограничники. Возле белого домика погранзаставы путешественники увидели шофера Аракчу.

— Как там, в сомоне? — крикнул ему Сандаг.

Аракча, завидев путешественников, кинулся к ним:

— Бадзара и Накамуру ловят! Сбежали в горы! Все наши целы. Радиограмму в Улан-Батор передали сразу же. А вот машину я сюда пригнал…

— Отпустите меня! Отпустите меня! — исступленно кричал Карст, завидев на дворе заставы своих сообщников, задержанных пограничниками. — Вы не имеете права! Я буду все отрицать…

— Вся ваша банда, господин Карст, задержана, как видите, — сказал начальник погранзаставы Дугар. — И кости дракона мы доставили сюда как вещественное доказательство. Завтра всех вас под конвоем отправим в Улан-Батор. Там разберутся.

Тумурбатор доложил начальнику заставы о прибытии к месту службы. Дугар пожал ему руку, широко улыбнулся, потом крепко схватил за плечи, хотел сдвинуть с места, но не смог.

— В самом деле богатырь! Вот такой старшина здесь и нужен. Отдыхай пока, а завтра приступишь к исполнению своих обязанностей.

Дугар лукаво сощурился, глаза его совсем утонули в веках. Он был наблюдательным человеком, как и положено при его должности. Он замечал все вокруг. А сейчас он заметил, что Долгор не отходит ни на шаг от Тумурбатора. Пожалуй, нужно дать этой паре проститься…

…Они стояли у высокого куста тамариска и негромко разговаривали.

— Ты не должна уезжать в Улан-Батор с Басмановой и остальными нашими, — сказал он. — Ты нужна мне здесь. Выучиться на врача или на геолога еще успеешь. Вот пообвыкну немного и приеду за тобой.

— Я буду ждать тебя, Тумурбатор. Хоть всю жизнь. Зачем ехать обязательно в Улан-Батор? Когда в наших местах, у Гурбан-Сайхана, будет построен город, то, наверное, там найдется школа, где я смогу учиться?

— Я тоже так думаю. Главное, чтоб была любовь. Так говорит Пушкарев. Без любви теперь не живут.

Он робко поцеловал ее в щеку.