Экстремист. Роман-фантасмагория (Пятая Империя)

Глава двенадцатая

Сарафанов находился в рабочем офисе на двадцатом этаже стеклянной башни, среди солнечного, в янтарных пятнах кабинета. Он смотрел на картину Дубоссарского, прикрывавшую бронированный сейф. Красные и зеленые люди среди фиолетовых и желтых домов — его агенты, его тайная гвардия, которую он разошлет по Москве с заданием срубить магические елки, сместить оптические линии, нарушить геометрию зеркал. Сломать оптическую машину врага, который, подобно Архимеду в Сиракузах, стремится сжечь корабль «Пятой Империи». Картина драгоценно светилась. Это был потаенный свет проступавших сквозь холст лампад, не меркнущих в тайной часовне, хранителем которых был Ангел небесный.

Сарафанов обладал и вторым оружием — именным пистолетом, который подарил ему генерал Буталин среди дымящегося Грозного. Отомкнул ящик стола. Нащупал в глубине прохладное тело пистолета. Извлек на свет. С удовлетворением читал на серебряной пластине дарственную надпись и дату первого штурма Грозного. Он был вооружен. Находился в башне, откуда поведет наступление на врага, чтобы его сокрушить. И куда, подобно защитникам Изборской крепости, в случае поражения укроется для последнего смертельного боя.

Спрятал пистолет, запер ящик на ключ. Позвонил, вызывая в кабинет своего верного помощника Михаила Ильича Агаева.

Тот не замедлил явиться, как обычно, любезный и пунктуальный, безукоризненно одетый, с тонкими чертами аристократического лица, напоминавшего Сарафанову князя Юсупова. Это породистое, с тенями утомления лицо выражало готовность исполнить любое поручение шефа и одновременно — легкую отчужденность, исключавшую всякую по отношению к себе фамильярность. Эта постоянная дистанция, которую поддерживал Агаев, нравилась Сарафанову, но и внушала тайную тревогу и иногда раздражение.

— Я хотел доложить, Алексей Сергеевич, что деньги на приобретение лесообрабатывающего завода в Приморье аккумулированы. Если вы даете согласие, я могу вылететь во Владивосток и провести переговоры с губернатором. Думаю, нам удастся обыграть китайцев. У нас неплохие позиции в администрации края. — Агаев стоял чуть поодаль, держа на весу папку с бумагами, где содержались данные о предприятии, о породах ценной дальневосточной древесины, о китайских конкурентах, которые претендовали на тот же завод. — Я могу вылететь немедленно.

— Не нужно никуда лететь. Покупка завода отменяется. Аккумулированные деньги понадобятся здесь, в Москве.

— Вы изменили свое решение?

Агаев изумленно воздел золотистую бровь и тотчас же вернул лицу бесстрастное выражение, не позволяя себе обсуждать решение руководителя. И эта бесстрастная исполнительность, подчеркнутая субординация, готовность Агаева беспрекословно исполнять любое указание покоробили Сарафанова. Он хотел бы от своего помощника большего соучастия, более глубокого и искреннего проникновения в его, Сарафанова, замысел.

— У нас есть в наличности сто тысяч долларов? — спросил он Агаева. — Мне нужны эти деньги в течение часа.

— Через час они будут, Алексей Сергеевич. Я могу пойти распорядиться?

Агаев сложил папку, готовый повернуться и идти исполнять повеление шефа. Сарафанову хотелось его удержать. Хотелось преодолеть дистанцию, растопить ледок отчуждения. Переполнявшие Сарафанова эмоции, грандиозность замысла, предстоящие дерзновенные деяния требовали не только денег, не только его личной непреклонной воли и отваги, но и соучастия соратников, помощь союзников, преданность посвященных помощников.

— Мы с вами работаем не первый год, Михаил Ильич. Вы блестящий организатор и редкий управленец. Сегодня среди русских таких не много. Я бы хотел, чтобы вы, оставаясь первоклассным топ-менеджером, вошли в мой бизнес. Взяли бы на себя часть нефтехимии или строительство отелей на Черном море. Что вы на это скажете?

— Вы непревзойденный бизнесмен, Алексей Сергеевич. Не боюсь польстить, вы — гений бизнеса. Я же исполнитель ваших замыслов. Вполне довольствуюсь свой ролью. Вы мне прекрасно платите, — Агаев оставался любезен и сух. Не шел на сближение. Поддерживал дистанцию невидимым дальномером. Как только Сарафанов приближался, Агаев тотчас же отступал на шаг, сохраняя прежнее расстояние.

— Я часто думаю, Михаил Ильич, что мы, русские, утратили дерзновение. Довольствуемся малым. То, что когда-то было Рябушинским и Морозовым, стало Фридманом и Алекперовым. Что было Шаляпиным, стало Розенбаумом. Что было Столыпиным, стало Жириновским. Не пора ли перекрыть эту трубочку? Разделить сообщающиеся сосуды, покуда не будет восстановлена полноценная империя с ее национальным балансом?

— Возможно, Алексей Сергеевич, — любезно, оставаясь сдержанно-замкнутым, ответил Агаев.

Эта замкнутость еще больше раздосадовала Сарафанова. Ему хотелось сломать непроницаемый хитин, разомкнуть защитную оболочку Агаева, коснуться живой сочной сердцевины, обнаружить потаенную страсть, скрытую пассионарность, залегающую в глубине аристократических русских родов.

— Мы связаны с Западом через финансовые потоки, которыми они владеют. Принимаем медикаменты, которые они нам продают. Слушаем музыку, которую они исполняют. Питаемся информацией, которую они поставляют через газеты и телепрограммы. Запад управляет сообществом «избранных», координирует их действия, сочетает индивидуальные усилия в сгусток могущественных, всеведущих и вездесущих энергий. А что если колыхнуть эту медузу? Отломить ножку гриба? Экранировать сверхразум от его носителей? Что если дестабилизировать эту роковую для нас реальность, в которой русские безропотно служат кормовой базой для ненасытных и яростных поглотителей?

— Как же это сделать? — поинтересовался Агаев.

Вопрос был задан из вежливости, сама же фантастическая идея и неправдоподобная метафора, казалось, не взволновали Агаева. Он сохранял свою непроницаемую отчужденность. Это не останавливало Сарафанова. Он продолжал попытки увлечь Агаева, разбудить в нем страсть, сделать своим единомышленником, а быть может, и соучастником.

— Мы должны отобрать у захватчиков нашу энергию. Вырвать из своих вен сосущие иглы. Отлепить отвратительные присоски моллюска. Мы должны раскачать ситуацию. Дестабилизировать ее, что приведет к смещению параллелограмма сил, разрушит адскую машину поглощения, освободит гигантский ресурс энергии. А затем мы направим эту энергию на активацию сотого народа, на оживление мертвенных душ. Во времена гнусной горбачевской перестройки был вброшен лозунг: «Демократизация — гласность», стоивший нам государства. Теперь мы вбрасываем лозунг: «Дестабилизация — активация», благодаря которому возродим государство.

— Это означает — «шоковая терапия», — тихо произнес Агаев. Было видно, что услышанное взволновало его. Сквозь кожу аристократического лица, столь тонкую, что на щеках виднелись голубые прожилки, проступил легкий румянец, — Такая терапия приводит к неизбежным жертвам.

— Сейчас усыпленный, пребывающий в летаргии народ, убывающий по миллиону в год, и есть самая страшная жертва. — Сарафанов, вдохновленный успехом, обращал на Агаева весь жар своих убеждений, словно Агаев был частью усыпленного, пребывающего в летаргии народа, который подлежал воскрешению. — Мы запустим вихрь. Изначальный, едва заметный волчок. Крохотный смерч в ограниченной точке пространства. Но потом этот вихрь, по законам турбулентности, станет расти, увеличиваться, вбирать в себя волны энергии, перемещаться, сознавая пульсирующее поле вихря. Волны движения начнут распространяться по громадным пространствам, захватят массы людей, разгуляются среди необъятных русских далей, от океана до океана. Принесут в эти умертвленные земли животворную прану, воскрешающую бурю, светоносные порывы творчества. Народ очнется. Богатырь встанет со своей печи, найдет свою булаву, вновь двинется в вековечный поход, верша вековечное русское дело — Государство Российское… А мерзкий моллюск исчахнет. Жуткая каракатица изойдет ядовитыми чернилами и исчезнет. Медуза лопнет, извергая зловонную слизь. И это и будут жертвы, которые потребует для своего создания «Пятая Империя Русских». Идемте за мной.

Сарафанов поднялся, повел за собою помощника в соседнюю, связанную с кабинетом комнату отдыха. Сквозь потаенную дверь, набрав электронный код, ввел в секретную лабораторию.

Пахнуло озоном, чудесной свежестью, будто ветром горных вершин. В золотистом сумраке горело несколько ярких лучей. Под стеклянным колпаком в аметистовом свете переливался бриллиант. В его гранях дышали тончайшие спектры. Он напоминал звезду, опустившуюся из морозного неба.

— Что это? — изумился Агаев, столько лет работавший у Сарафанова и не подозревавший о существовании этого помещения.

— Это русское чудо, сбереженное мною среди великого разорения. Волшебная звезда, готовая взойти на русский небосвод. Магический кристалл «Пятой Империи», от которого проснутся спящие сердца, воскреснет угасшая вера, народится новое поколение русских подвижников и героев.

Агаев приблизил лицо к стеклянной оболочке, сквозь которую лился чудесный свет. На его щеках блуждали спектры, будто переливы павлиньего пера. Он был в поле волшебного излучения, которое проникало в телесную ткань, преображая ее. Вливалось в душу, просветляя молитвенным восхищением. Сарафанов торжествовал. Продолжал свою проповедь, словно пребывал на амвоне перед лучистой, спустившейся из неба лампадой.

— Еще «правит бал сатана». Еще торжествует мировой сверхличностный разум. На телеканалах хулят Россию, как беззащитную опозоренную пленницу. Называют русскую историю «кровавой бессмыслицей». Однако мистика русской истории такова, что после «великого взрыва», растерзавшего пространства, начинается странное, на ощупь, собирание расколотого континента. Оторванные конечности, отсеченная голова, разбросанные внутренности начинают искать друг друга. Сближаются, собираются. Орошенные «мертвой водой», скрепляются в единое тело. Окропленные «живой водой», наполняются дыханием и биением. Империя, на которой еврейские идеологи поставили жирный крест, начинает таинственно возрождаться. Среди воровства, чиновничьего свинства, безумства правителей и либеральных кликуш складывается таинственный централизм. «Имперский субъект», исполненный геополитического смысла. «Империя углеводородов», «централизм газовой и нефтяной трубы», геополитика Газпрома, который становится реальной столицей России, ее генштабом, правительством.

Сарафанов проповедовал, обращая свою пророческую страсть на Агаева, вкладывая ему в охладевшее сердце пламень веры, обращая его разум к светоносным силам, создающим из пустоты громадные галактики, из невидимых электрических и магнитных полей сияющую драгоценность, из разоренных, сожженных дотла пространств новую «Империю Русских».

— Газпром собирает Русь. Сливает компании. Соединяет трубы. Тянет стальные щупальца к терминалам Находки и Петербурга. Прокладывает трассы в Китай и по дну Балтийского моря. Эта стальная дратва сшивает кромки бывших советских республик. Вопреки сбесившимся «суверенным элитам» Грузии, Украины, Молдовы, свинчивается распавшийся геополитический механизм Евразии, в котором по-прежнему центральным узлом остается Россия.

Агаев внимал. По его лицу текли перламутровые павлиньи спектры. Губы приоткрылись. В глазах горели два крохотных бриллианта.

— Чтобы защищать стальные, на тысячу километров жгуты, нужны мобильные подразделения армии. Чтобы охранять нефтепроводы, проложенные по дну Черного и Балтийского морей, нужен мощный флот. Чтобы сберечь от завистников гигантскую чашу нефти, которой является Россия, нужны ракеты «Булава» и «Тополь». Чтобы бороться за рынки сбыта, нужна дипломатия Горчакова и Молотова. Чтобы осознать новые имперские сущности, угадать место империи среди динамичного противоречивого мира, нужны наука, философия, историческое видение, концептуальное мышление, — новый «Проект Будущего». Россия и ее народ после пятнадцати лет безделья получают новую работу. «Домашнее задание» по курсу русской империи. Либерал-демократы вспороли живот беременной женщины и зарезали дитя. Но они просчитались. Множество технологий из умерщвленных институтов, лабораторий и научных центров было сохранено и укрыто. Перенесено в «катакомбы». Спрятано в невидимых миру хранилищах. Ждут своего часа, охраняемые весталками, сберегающими священный «огонь развития».

В полутьме, среди перламутровых переливов было видно, как взволнован Агаев, как лицо его покрылось горячим румянцем, как он очарован и восхищен. Сарафанов торжествовал. Его магические технологии совершили чудо. Перед ним стоял не просто помощник, не просто единоверец, но член таинственного братства, рыцарь «Имперского ордена», посвященный и ведающий.

— Государство, как только ощутит себя таковым, обратится к ученым и инженерам, к философам и поэтам. «Катакомбники» выйдут на свет, неся в руках свитки своих учений и фантастических теорий, записи экспериментов, опытные образцы установок, которые, запущенные в серии, создадут новую авиацию и транспорт, новое топливо и энергетику, новые типы городов и селений. Знания о человеке расширят его творящие способности, отбросят скудоумие, приземленность. Вновь ориентируют на познание — научное, духовное, религиозное.

Он умолк, позволяя вещим словам наполнить пространство комнаты и сквозь фиолетовые лучи уйти в кристалл, отложиться в нем тончайшими слоем молекул.

— Я знал, — тихо произнес Агаев. — Знал, что у вас есть тайна… Вы несли ее под сердцем, и я угадывал ее биение. — Он возвысил голос, который теперь страстно дрожал. — Я долго ждал и награжден за ожидание… Награжден вашим доверием. — Агаев сложил на груди руки, как это делают люди в момент крещения. Устремился было к Сарафанову, но удержал себя на расстоянии, не решаясь приблизиться к обожаемому человеку. — Я счастлив… Мне открылся смысл существования… Я поверил, что у русских есть будущее… Моя жена, мои дети будут жить в счастливой России… Я готов приносить любые жертвы, готов идти за вами… Поручите мне любую работу, самую изнурительную, самую опасную, я стану безропотно ее выполнять… Вы великий человек, великий подвижник… Верю каждому вашему слову…

Было видно, что он восхищен, благоговеет перед Сарафановым. Сарафанов торжествовал. Его дар убеждать, искусство обращать в свою веру получили блистательное подтверждение.

— Я очень ценю вас, — сказал Сарафанов. — Нам скоро представится случай послужить России.

Они покинули лабораторию, оставив за стальной дверью голубую звезду. Оказались в кабинете. Здесь, при солнечном свете, вернулись к прежним отношениям, соблюдали субординацию. То, что произошло между ними в молельне, осталось глубоко внутри них. Здесь же они выглядели как взыскательный начальник и исполнительный подчиненный.

— Михаил Ильич, я просил принести деньги. Они потребуются на то, что я назвал «дестабилизацией».

Агаев удалился, и через несколько минут Сарафанов уже укладывал в кейс пачки долларов, стянутые крест-накрест бумажной банковской лентой. Через полчаса он уже был в дороге.

Глава тринадцатая

Машина мчала его среди подмосковных сосняков, заснеженных дач, красных, в вечернем солнце стволов, над которыми застыли льдистые, полные снега кроны. Остановились перед воротами пансионата, окруженного высоким дощатым забором. Дюжие охранники в камуфляже пропустили машину внутрь. Навстречу, по накатанной блестящей дороге, мимо свежерубленной часовни, шел казачий атаман Вуков, могучий, в пятнистой форме, без шапки. Издали было видно, как он улыбается, как сияют его синие, навыкат, глаза, золотится бородка, и горячая голова окружена облаком пара.

— Алексей Сергеевич, дорогой, как любо, что ты приехал, — они обнялись, троекратно расцеловались. Сарафанов чувствовал, как сжимают его могучие рычаги, сдавливают спину громадные ладони, ходят ходуном круглые мускулы, и колючая бородка атамана покалывает щеки. — Вот оно, видишь, мое хозяйство. Спасибо тебе, что помог заполучить это доброе место. Здесь мы работаем, здесь отдыхаем.

Вуков был искренне рад. От него исходила теплая сила, щедрое радушие, телесная и духовная мощь, которые вмиг, по необъяснимой причине, могли превратиться в свирепое бешенство, неукротимую ярость, слепое ожесточение. Сарафанов любил его медвежью природу, почитал его бурого тотемного зверя. Ценил начинания Вукова, собравшего вокруг себя дюжих парней, которых милиция именовала «братвой», а патриотические круги — «казачьим братством». Сарафанов помогал Вукову деньгами: платил за аренду пансионата, сшил атаману и его казакам эффектные мундиры, вызволял «казачков» и самого атамана из бесчисленных переделок, откупаясь от сотрудников управления по борьбе с организованной преступностью.

Из сосняков, на блестящей дороге, возникла марширующая колонна. Серо-зеленая, в камуфляже, литая, окруженная горячим паром, оглашала воздух ахающей строевой песней. «Из-за леса, леса копей и мечей, едет сотня казаков — усачей…» Они были вовсе не усачи — молодые, стройные, радовались своему слитному множеству, хрусту снега под тяжелыми бутсами, жаркому, на одном дыхании рыку.

Сарафанов с удовлетворением убеждался, что Вуков, помимо красноречивых уверений, действительно обладает организацией — «русской силой», исполненной свежей энергии.

Они двигались по территории пансионата, скрытой от посторонних глаз, где каждый утолок был рачительно приспособлен под спортивные и военные тренировки. В закрытом тире шла стрельба по мишеням из боевого оружия. Так сохраняло стрелковые навыки охранное подразделение, позволявшее Вукову держать при себе небольшой вооруженный отряд.

— Это не всё, что у нас есть, — загадочно подмигнул он, поведя синий глаз куда-то в сторону, за окно. — У нас припрятано кое-что посерьезнее пистолета Макарова. Можем держать под контролем стратегические перекрестки. Можем вести бой с регулярным полком. Можем останавливать танки. — На его крепком лбу образовалось вздутие, как если бы он удерживал лбом движение бронеколонны.

В спортивном зале крепкие парни вели бой на ринге. Другие занимались «русскими единоборствами», швыряли друг друга на матрасы, издававшие гулкие стуки.

Они обошли территорию, где молодые люди бегали на короткие и длинные дистанции, рыли в снегу укрытия, боксировали, ходили строем, превратив пансионат в военно-тренировочный лагерь. Все это нравилось Сарафанову. Внушало надежду на успех замысла, с которым он пожаловал к Вукову.

Они уединились в небольшой теплой комнате. На стене, развернутое, красовалось знамя «Казачьего братства»: красное полотнище, две серебряные скрещенные шашки, золотой православный крест и «перст Божий», под которым была вышита надпись: «За Веру и Отечество».

— Алексей Сергеевич, может, выпьем по стопочке? — многозначительно предложил Вуков, исподволь поглядывая на коричневый кейс, с которым не расставался Сарафанов. — С мороза оно хорошо бы.

— Если можно, чаю, — ответил Сарафанов, и через минуту казак-ординарец поставил на стол два горячих стакана в подстаканниках и вазу с печеньем.

— Как обстановка, Алексей Сергеевич? — Вуков, сутуля могучие плечи, упер в колени сизые булыжники кулаков. — Вы вращаетесь в политических сферах, многое видите, понимаете. Я считаю себя вашим учеником, всегда вас слушаю, получаю много полезного.

Круглая, коротко стриженная голова приготовилась слушать, думать, усваивать полезные сведения, размещая их среди необильных, но крепко уложенных представлений. О православных обрядах, истории Войска Донского, о нравах «братвы» и криминальной милиции, а также многосложных комбинациях, позволявших ему держать под контролем сотню лихих молодцов, занимать их делом, кормить, ставить в строй, увлекая фантастической мечтой — созданием реального казачьего войска, способного вести современный бой в условиях Чечни или московских проспектов.

— Какая, говоришь, обстановка? Русских бьют по всем фронтам, а они не отвечают. Старики наши мрут от хворей и от тоски, вспоминая сквозь стариковские слезы о победах Жукова и полете Гагарина. Мужики, которые когда-то строили ракеты и авианосцы, пьют горькую и гибнут, кто от отравы, кто от ножа. Женщины из последних сил надрываются, тянут лямку и рыдают в церквах. Девушки в борделях заражаются СПИДом. Русские младенцы, не успев родиться, идут на фарш из стволовых клеток, чтобы какая-нибудь рублевская дщерь сохранила белизну лица и сочность похотливого лона. И ведь некому заступиться за русского человека. Никто из русских, кто имеет при себе пистолет или автомат «Калашникова», не пришел к банкиру и не пустил ему пулю в лоб. Себе в лоб — пожалуйста, а насильнику и палачу — никогда.

— Мы люди военные, — угрюмо, пряча глаза, отозвался Вуков. — Ждем приказа генерала Буталина. А когда приказ поступит, мы на них пуль тратить не станем, шашками всех порубаем.

Атаман принял упрек Сарафанова на свой счет, насупился, набряк тяжелой кровью. И это отметил Сарафанов, продолжая тонко воздействовать на неповоротливое сознание богатыря, осторожно двигая его в нужную сторону.

— Каждый день промедления, пока мы ждем от кого-то приказа, нас, русских, становится на три тысячи меньше. За день выбивается полк, как на полномасштабной войне. В эти минуты, когда мы с тобой разговариваем, кого-то насилуют, спаивают, сажают на иглу, заражают туберкулезом, толкают в петлю, убивают в драке, простреливают пулей, разрывают пластидом, сажают в акушерское кресло, вырезая из чрева окровавленный плод, пропуская его сквозь мясорубку. Были у России защитники — витязи, воины, герои, богатыри. Были святые и мученики. Кто сегодня, во дни либерального ига, заступится за русский народ?

— Мы, казаки, немало делаем, — сурово, мрачнея все больше, сказал Вуков. — Мы сиротам помогаем. Молодежь берем к себе, подбираем буквально на улице, не даем спиться. Ты же знаешь, как мы кавказских наркоманов отдрючили, в наш район не суются. Мы церковь построили. Собираем силы, занимаемся боевой подготовкой. Наше охранное подразделение получило право на ношение оружия. А это дело не малое.

— Твое охранное подразделение — дело великое. Меткие стрелки. Но охраняют они банкира или магната, которые сосут русскую нефть, на вырученные деньги скупают виллы в Ницце, а русские офицеры ютятся в бараках и гнилых сараях. Твои казаки охраняют банк «Вита», связанный с банками Кипра. Банк отмывает деньги наркомафии и вкладывает их в медикаменты, от которых умирают тысячи русских. Вот кого ты охраняешь.

— Я деньги зарабатываю, Алексей Сергеевич, — еще темнея ликом, ответил Вуков. — Я с этими деньгами не в ресторан иду, а увеличиваю численность подразделения. Покупаю кое-что на черном рынке, о чем говорить нельзя. У кого еще деньги, кроме банкиров и магнатов? Сейчас мы доллары зарабатываем, а скоро силой возьмем.

— Грузин Сталин отомстил еврею Троцкому за лютое кровопускание, а мы, русские, терпим новых Троцких. Ни один волосок не упал с головы тех, кто разорил оборонные заводы России, сжег космическую станцию «Мир» и челнок «Буран», похитил несметные, накопленные народом богатства, ворует из Эрмитажа картины, а из Гохрана — алмазы. Кто называет русских рабами и воровским народом. Кто хулит Православие и мажет грязью Пушкина и Шолохова. Кто вывозит из России нефть, никель, древесину, чернозем, оставляя голый пустырь, на котором ты будешь стоить церковь и молить Господа спасти Россию. Зачем молить Господа? Ты и есть спаситель России!

Вуков гонял на скулах белые желваки. В нем бродило бешенство, подступая к кадыку, который дико гулял на жилистой шее. Это бешенство достигало предела, за которым из Вукова начинал рваться косматый тотемный зверь, готовый терзать и крушить, и в слепом негодовании ему было не отличить врага от друга, благодетеля от злого хулителя. Сарафанов, как опытный дрессировщик, чувствовал эту опасную черту, к которой он подводил звериную, обитавшую в Вукове сущность, не позволяя ей обнаружиться.

Мы готовы биться, готовы за Россию кровь проливать. В девяносто третьем году я пронес под землей в Белый дом гранатометы. Говорил Руцкому: «Приказывай, сожжем ихние танки к едреной фене!» Он приказ не отдал. Я гранатометы опять под землей выносил. Дал бы Руцкой приказ, грачевские танки как пакля бы горели! Мы бы из Белого дома вышли и двинули на Кремль!

— И чего бы достиг? Бейтаровцы, которые в американском посольстве укрылись, только бы лапки свои потирали: русские убивают русских. Опять гражданская война, как в восемнадцатом. Опять русский брат другому брату в живот штык втыкает, а русское золото и бриллианты текут в швейцарские банки. Это Бог тебя сохранил: не дал стрелять по русским танкистам. Отвел от тебя каинов грех.

Вуков тяжело дышал, водя могучей грудью. Его выпуклые глаза заволокла розовая пленка, как у зверя, ослепленного страстью. Эта свирепая страсть была направлена на Сарафанова, ставшего вдруг источником его страдания, дразнившего запахом крови, прижигавшего раскаленным шкворнем, от которого распространялся запах паленой шерсти и горелого мяса. И, чувствуя последний предел, к которому он подвел атамана, балансируя на смертельно опасной черте, Сарафанов искусно отвел от себя угрозу.

— Ты — настоящий русский богатырь! Герой! Пример русского мужества и отваги. С тебя надо писать картину былинного витязя. Ты — Микула Селянинович и Илья Муромец. Ты — Ермак Тимофеевич и Степан Разин. Все спрашивают: «Где нынешний Минин? Где князь Пожарский?» А ты и есть нынешний Минин и нынешний князь Пожарский. За тобой народ пойдет. Все сословия, все русские люди. И «красные», и «белые», и православные, и коммунисты. Одни понесут за тобой хоругвь с Богородицей, другие красное знамя с портретом Иосифа Сталина.

Вуков прикрыл мохнатой бровью один раскаленный глаз. Другим исподлобья недоверчиво взирал на Сарафанова, стараясь понять, чего хочет от него гость: вначале обидел, доведя до помрачения, а теперь награждает льстивыми, ласкающими слух похвалами.

— Ты знаешь лучше меня, в каком состоянии находится российская армия. Ее разложение достигло предела. Ее солдаты бегут из гарнизонов. Ее генералы воруют и строят роскошные дачи. Ее офицеры забыли о воинской чести. Но на смену этой падшей армии придет молодое русское воинство. Придут новые Семеновские и Преображенские полки. Ты возглавишь их. Я смотрел на твоих парней. Это истинные сыны Отечества. Из этих «потешных полков» ты создашь новую русскую армию, которая совершит свои первые подвиги, может быть, в той же Нарве, которую мы вернем снова в состав России. Или в Крыму, который ждет возвращения в состав Государства Российского. Россия — страна героев. В каждом русском солдате живет дух Александра Матросова. В каждом офицере — дух Суворова и Кутузова. Ты своей доброй энергией расколдовал сонных русских парней. Открыл им очи, влил в их сердца мечту о геройском подвиге. Этим ты и велик.

Вуков распрямился, убрал с колен набрякшие кулаки. Еще с недоверием, но уже с острым вниманием взирал на Сарафанова. Его хмурые глаза просветлели. С них сошла дурная поволока. Засияла синева с золотистой искрой радости. Богатырь был обескуражен этой высокой похвалой. Вкушал сладость услышанных слов.

— Между счастьем и несчастьем — один удар сердца. Между светом и тьмой — один быстролетный луч. Мы угнетены и подавлены. Живем под игом «золотого миллиарда», околдованы злыми чарами. Но лишь слабое усилие, легкий вздох, чистый поцелуй, и спящая царевна проснется. Россия воспрянет, сбросит с себя темный морок, стряхнет злые чары. Крохотный толчок — и возникнет вихрь. Начнет расширяться, раскручиваться, захватывать в себя все новые пространства, новые горизонты, превращая мертвое царство в цветущий сад. Ты и есть — этот вихрь! Осознай свое предназначение!

Вуков жадно внимал. Его крупное лицо, окаймленное золотистой бородкой, порозовело. Он дышал полной грудью. Слова Сарафанова делали его красавцем, светоносным рыцарем, заступником сирых и малых. Он слушал эту песнь о себе, воплощался в былинный образ, в который облекал его Сарафанов.

— Так приходит на Русь весна. Еще хмуро, мрачно. Все сковано льдом. Мертвы леса и поля. Зимняя тоска на душе. И вдруг в низких тучах открылось голубое окошечко, полетел лоскуток голубого неба, блеснул луч солнца. Его блеск коснулся полей. Стал жечь снега. Потекли ручьи, засверкали алмазные струи, разлетелись во все стороны брызги света. Хлынули светоносные волны, поля покрылись изумрудной травой. Полетели птицы, загудели леса. И вся Россия покрылась золотыми одуванчиками — дивным цветком русского пробуждения. Каждый цветок превратился в прозрачный нимб. Ветер выхватывает из этого нимба лучистые семена, разносит по земле Благую Весть!

— Какую Благую Весть? — зачарованно вопрошал Вуков. Его мужественное лицо обрело наивное, детское выражение, словно он слушал сказку, ждал от Сарафанова спасительное, благодатное слово.

— Благую Весть о «Пятой Империи»! О рождении нового Государства Российского, ради которого мы совершим свой подвиг!

— Мы, казаки, всегда за Империю. Всегда сражались за Веру, Царя и Отечество.

Сарафанов торжествовал. Его тонкие психические воздействия преобразили атамана. Из сурового упрямца и недоверчивого тугодума он превратился в наивного, верящего ученика.

Сарафанов слушал таинственный, звучащий в душе камертон. Настраивал душу на вышние звучания, на бессловесные песнопения неба. Словно там, в заоблачных весях, пел хор златоглавых праведников, и душа, попав в резонанс с этой вселенской музыкой, внимала небесным напевам.

— Кажется, кончается беспросветность русской жизни. Среди длящихся кошмаров и разорений, грязи и глупости, вопреки «игу хазарскому», начинает брезжить надежда. из-под асфальта, в который нас закатали, разламывая черную корку, начинает выбиваться свежий росток новой русской государственности. Слабый намек на чудо, на «Пятую Империю», в которой силятся срастись переломы русских пространств, вывихи русского миросознания. Пробьется ли росток? Завяжется ли бутон? Раскроется ли цветок Государства Российского? Или вновь на живой упрямый стебель враги рода человеческого вывалят раскаленную гору гудрона, пройдутся тяжким катком?..

Он мысленно подносил к Вукову голубой бриллиант, тот, что взрастал в его сокровенной молельне. Прижимал к его губам, и губы начинали молитвенно шептать. Прикладывал к ушам, и в них вливались звуки горнего царства. Приближал к синим восхищенным глазам, и в них расцветали образы Русского Рая. Его проповедь была колдовством, которым он сотворял из «ветхого» Вукова нового, преображенного человека. Вовлекал в свою судьбу. Делал соучастником великого замысла. Членом «Имперского Ордена», куда войдут лучшие из лучших, готовые спасать Россию, строить «Пятое Царство», и если придется — ценой своей жизни.

— Мы призваны вырвать народную душу из этой «пыточной камеры». Открыть пути, связывающие народ с Божеством. Собрать в священный «Орден» всех тех, кто станет строить «Пятую Империю». Нас ждет изнурительный, даже кромешный труд. Твое «Казачье Братство», собравшее самых совестливых, трудолюбивых, отважных. Еще остались на Руси святые места, «священные точки», к которым прикоснулся Перст Божий. Поля великих сражений, надгробья святых, заповедные рощи, где можно надышаться небесным озоном. Перед великим подвигом мы посетим эти места, где в хрустальном воздухе небо сочеталось с землей, где Бог целует Россию. Брат, ты готов порадеть за Россию?

— Я готов! — вырвался из груди Вукова страстный возглас. — Говори, что надо делать?

Сарафанов умолк, давая отлететь и угаснуть звукам вдохновенной проповеди. Успокоился волшебный камертон. Исчезли златоглавые праведники. Скрылось от глаз поднебесное пространство. Теперь было время приступить к делам земным. Сухо и сдержанно он обратился к Вукову:

— Вот что, атаман, у тебя есть лихие ребята. Они должны слегка колыхнуть Москву. Пощекотать соломинкой жирного моллюска, который присосался к Москве. Чтобы тот чуть сжался и сморщился. Пусть легкий толчок сотрясет город, где правят развратные деньги, глумится либеральное телевидение, лютует антирусская власть. Ничего особенного — всего несколько легких толчков. Дискотека, игорный дом, распутный ночной клуб, супермаркет, где молятся «золотому тельцу», вернисаж художника-сатаниста, где оскверняют православные иконы. Вот список объектов и их адреса. Пусть твои парни наведут кутерьму, посеют легкую панику. А чтобы им было веселее работать, возьми вот это. — Сарафанов растворил кейс и вывалил на стол ворох зеленых пачек, от которых распространился странный запах плесени и образовалось едва заметное серое облако. Словно лопнул тлетворный гриб и рассеял в воздухе дурманные споры. — Распорядись деньгами, как знаешь. Могу на тебя рассчитывать?

— Можешь, Алексей Сергеевич! — жарко ответил Вуков. — Тряхнем «сатанистов»! Дернем их маленько за хвосты!

Они обнялись, расцеловались троекратно. Вуков провожал Сарафанова до ворот. В вечернем зеленом небе горел закат. Рубленая часовня казалась сложенной из золотых бревен. Перед часовней стоял строй казаков без шапок. Священник, выйдя на мороз, колыхал кадило. За его спиной, в глубине часовни, сочно краснела лампада. Сарафанов и Вуков перекрестились, поклонились золотому кресту. Через минуту «мерседес» мчал Сарафанова в Москву.

Глава четырнадцатая

Сарафанов отправился на один из «объектов», что значился в списке, который получил от него атаман Вуков. Так снаряжаются в опасную и увлекательную экспедицию, сулящую великие открытия или безвестную гибель. Так уходит в горы спецназ, чтобы устроить засаду и в беспощадной схватке разгромить неприятеля или погибнуть. Он шел, чтобы убедиться в эффективности своего замысла, имя которому — «дестабилизация». «Объектом» являлась известная в Москве гостиница, принадлежавшая группе чеченских воротил. Здесь располагался известный салон игральных автоматов, злачный и роскошный игорный дом.

— Поставь машину поодаль, — приказал он шоферу. — Пусть твой номер никто не увидит. — Запахнул дорогую шубу, вышел в синий морозный воздух, в котором высоко, окруженное багровым туманом, светилось название гостиницы.

Отель — высокий, стеклянно-бетонный брусок, построенный в респектабельном районе столицы, — вначале принадлежал комсомолу. В его названии присутствовал отзвук комсомольской героики времен Гражданской войны. Напоминание о молодом «красном мученике», увлекающем в свой подвиг множество юных героев. Во времена комсомольских съездов в простых и удобных номерах размещались ударники строек, молодые ученые, изобретатели и поэты.

— Вы у нас прежде бывали? — спросил его служитель за стойкой, предупредительный и чуткий, бегло оглядывая Сарафанова, осуществляя «фейс-контроль». — Если нет, то входной взнос пятьдесят долларов. Поменяйте деньги на фишки и можете расплачиваться ими в баре и казино.

Сарафанов смел в ладонь круглые, приятные на ощупь, фишки и ступил в гостиничный холл, пройдя сквозь рамку металлоискателя, позволив охраннику огладить свою спину и живот попискивающим детектором.

От былого, чопорно-респектабельного советского стиля, в котором возводились обкомы партии, академии общественных наук, номенклатурные санатории, не осталось следа. Весь огромный холл был переосмыслен, перевоплощен в экзотическое многомерное пространство, по мотивам античного эпоса, гомеровских поэм.

Сине-зеленые волны на стенах. Каменные остатки Трои. Боевая колесница Ахиллеса. Воинский доспех Агамемнона. Греческие амфоры с письменами и меандрами. И огромный, под парусами, корабль, на котором Одиссей возвращался с победой домой, совершая волшебное странствие. Все напоминало декорации к дорогому мюзиклу — аляповатая красота и дорогостоящая безвкусица.

В стене открывались заманчивые темные гроты, выложенные мерцающими лампадами. У входа Сарафанова окликали улыбающиеся, с перламутровыми губами, амазонки, нежные вакханки в прозрачных, не скрывающих женственность одеяниях:

— Мы ждем, мы вам рады!

Но главное диво этих обширных апартаментов, разноцветное и сияющее, словно ночные радуги Севера, пленительное и ласкающее глаз, как подводный мир Красного моря, чарующее и завораживающее, будто цветомузыка Лас-Вегаса, являли собой игральные автоматы. Они были расставлены в сумраке рядами, группами, мощными батареями. Окруженные бриллиантовым сверканием, наполненные, как колбы, разноцветными растворами, они переливались, подобно магическим призмам. Перед каждым аппаратом помещалось кресло, и в кресле восседал очарованный седок с околдованным лицом, по которому блуждали сполохи страстей, светотени сомнений, вспышки восторга и затмения ужаса. Подобно ядовитому и чудесному цветку болот, что питается легковерными насекомыми, летящими на бриллиантовые ядовитые капельки сока, игральный автомат манил к себе посетителя. Гипнотизировал, не отпускал, мягко усаживал в кресло. И тот прилипал, окруженный разноцветными щупальцами, которые впивались в него, высасывая не просто деньги, но потаенные энергии жизни, оставляя от человека чахлый пустой хитин.

Как верующий отправляется в храм на вечернюю молитву, так одурманенный страстью игрок тянется в игорный дом, к драгоценно-мерцающему автомату. Замирает перед волшебным ящиком, как перед языческим идолом. Пьянеет от его неслышной сладостной музыки, его магических переливов и сверканий. Игрок приступает к игре, не нуждаясь в партнерах и свидетелях, — один на один с лучезарной бездной. Отдается тайной страсти, неутолимой, как рукоблудие, глубинной, как исповедь грешника, преступной, как самоубийство.

Игральные автоматы, словно бесовские часовни, были расставлены повсюду. В дорогих гостиницах и культурных центрах и музеях. В детских садах и тюремных изоляторах. Они стояли на кладбищах и в крематориях, в зданиях Государственной Думы и правительства. Когда самолет взлетает над ночной Москвой, сверху город предстает огромным, сияющим, словно павлинье перо, игральным автоматом, усыпанным бриллиантовой пылью. Обнаженной, танцующей в стриптиз-баре ночной красавицей, обвитой тончайшими нитками жемчуга.

Так думал Сарафанов, блуждая в бархатном мраке среди всплесков огня и музыки.

Он выбрал автомат с обитателями морских глубин, — розовые осьминоги и изумрудные черепахи, рыбы коралловых рифов и голубой, с острым клювом дельфин. Среди морских существ и водорослей выделялся затонувший, окованный железом сундук, который, в случае выигрыша, раскрывался, обнаруживая золотые сокровища, нити жемчуга и груды монет.

— Один из самых счастливых автоматов, — поощрил его выбор служитель, неслышно возникнув.

— По гороскопу я — Рыба, — ответил Сарафанов. — Будьте любезны, стакан сухого вина.

Ему принесли вино. Он сделал глоток, поставил бокал на пустое соседнее кресло. Извлек из портмоне сторублевую купюру. Вложил в тонкую щель. Автомат жадно сглотнул и зажегся всеми цветными лампами, замерцал яркими кнопками, словно переваривал пищу, истекая огненным желудочным соком.

Сарафанов неторопливо играл, прокручивая музыкальную шкатулку, подкармливая автомат небольшими купюрами. Ждал появления отряда «летучих мстителей».

Весь зал с разноцветными пультами, с игроками и мигавшими кнопками напоминал звездолет, летящий сквозь черную преисподнюю. Во мраке иллюминаторов вспыхивали сатанинские образы, являлись чародейки, существа потустороннего мира, и командир корабля, весь в черном, грозно и мрачно вел корабль к Черной Звезде.

Сарафанов с тревогой поглядывал на часы. Молодцы Вукова не появлялись. Быть может, их не пропустила охрана, углядев в молодых русских лицах угрозу наркотическому заведению. Или рама металлоискателя обнаружила под одеждой орудия, которыми вооружил бойцов атаман. Первый акт «дестабилизации» был под угрозой срыва. Сарафанов себя успокаивал, пил вино, слушал рулады голубого дельфина. Исследовал окружавший его мир глазами аналитика.

Нельзя было переиграть автомат. Механик, его сконструировавший, обеспечивал автомату победу над человеком. Редкие выигрыши, перепадавшие отдельному игроку, не перекрывали общего проигрыша всех, сидящих перед искусительными машинами клиентов. Автомат был создан как опытный карманник, вытряхивающий из кошельков азартных безумцев все содержимое. В состязании с автоматом была бессильна логика шахматиста, виртуозность шулера, колдовство чародея и мага. В автомат была заложена матрица, гарантирующая игроку поражение. Суеверные завсегдатаи искали среди автоматов «счастливые». Стремились угадать те из них, что уже утомились от многочасового обкрадывания. Верили: в игре обязательно должен был наступить «момент истины», но эта истина заключалось в том, что кошелек легковерного всегда оказывался пуст, семейный бюджет — обезвожен, душа — испепелена.

Прозорливцы, обладавшие интуицией, стремились угадать среди ритмов проигрышей и выигрышей тайную, ускользающую закономерность, математический закон, «синусоиду удачи». Оседлать ее, как наездник в виндсерфинге садится верхом на волну, мчится на ее стремительном гребне. Но это напоминало гадание на кромке облаков, когда в случайных, вечно изменчивых контурах пытаются нащупать судьбу.

Сарафанов очнулся, ощутив слабый толчок, едва уловимое смещение осей, крохотный вихрь, народившийся за пределами зала. Вихрь приближался, раскручивался. Там, где возникло турбулентное возбуждение пространства, появилась зыбкая цепочка людей. Легконогие, в одинаковых черных тужурках и напяленных на головы черных чулках с глазастыми прорезями, они бежали змейкой, огибая игральные автоматы, стойку бара, операторов, официанток с подносами. На бегу извлекали из-под курток длинные тяжелые шланги, похожие на милицейские дубины. Начинали молотить по игральным машинам, Каждый удар сопровождался взрывом. Разлеталось цветное стекло, сыпались искры, осколки. Из машины с хлопком выстреливал прозрачный шар света, словно раскупоривалась бутылка и вырывался запертый в ней дух. С каждым ударом в зале становилось светлее, будто свет, вылетавший на свободу из плена, разгонял таинственный сумрак. Мимо Сарафанова пробежал легконогий призрак, с размаха саданул дубиной в морские чудища, раковины, водоросли. Осколки посыпались на Сарафанова. Внутри автомата зашипел, заискрился бенгальский огонь. Сквозь прорези в черном чулке Сарафанов разглядел счастливые, безумные, молодые глаза, синие, как прожекторы.

Молниеносная атака прокатилась по залу, оставляя за собой руины. Горел полный свет. Убегал последний разрушитель, легко и изящно, как танцор, почти не касаясь земли. Начинался визг и стенание. Рыдала уронившая поднос официантка. Причитал оператор, получивший удар резиновым шлангом. Кричал охранник, прижимая к губам рацию. А у Сарафанова — восторг, победное ликование. Разрушено царство колдовства. Сокрушена обитель тьмы. Расколдованные силы света прянули на свободу. В воздухе пахнуло озоном, словно невидимое крыло принесло аромат горнего мира.

Глава пятнадцатая

Сарафанов просматривал газеты. В двух или трех упоминался случившийся накануне разгром «развлекательного центра». Сообщалось о вандалах, ворвавшихся в зал игральных автоматов и учинивших побоище. Высказывалось предположение, что это «разборки» внутри игорного бизнеса, конфликт внутри «игральной мафии». Сарафанов испытывал удовлетворение. Происшествие не потрясло умы, не взбудоражило город, однако было замечено. Так стоящий на столе стакан с водой реагирует на едва заметный толчок земли: чуть колыхнулась вода, сместился на секунду спектральный луч света. «Дестабилизация» способствовала расщеплению заколдованной «социальной материи», выделению свободного кванта энергии. Этот квант следовало подхватить и направить на «активацию» сонных, зачарованных душ. Такой душой, подлежащей «активации», был генерал Вадим Викторович Буталин, герой обеих чеченских войн, депутат Государственной Думы, чья оппозиционность серьезно беспокоила власть, внушала ей страх пред возможным военным переворотом, перед «диктатурой генерала Буталина». Сарафанов созвонился с генералом, попросил о встрече и был приглашен на генеральскую дачу, куда и выехал, прихватив кейс с деньгами.

Красивая дача на Киевском шоссе была окружена голубыми сугробами, чудесным еловым лесом. Выходя из теплой машины на душистый, солнечный мороз, Сарафанов залюбовался красными гроздьями шишек, усыпавших еловые вершины. Заметил стоявшую поодаль черную «Волгу» с армейскими номерами и шофера-военного.

Его встретил в прихожей помощник Буталина Сергей, красивый, темноволосый молодой человек с внимательными глазами. Любезно сообщил, что у генерала посетитель, и тот просит уважаемого гостя подождать в гостиной, куда спустится через короткое время. Принял у Сарафанова шубу, ввел в гостиную, где навстречу поднялась жена генерала Нина, в синем домашнем платье, милая, приветливая. Волосы ее были увязаны в простой небрежный пук. В гостиной горел уютный камин, была расставлена красивая мебель. Нина выглядела радушной хозяйкой, ничем не напоминала истерическую, капризную женщину, которая на недавнем торжестве генерала устроила сцену, кричала и плакала.

— Как я рада вам, Алексей Сергеевич. Садитесь. Вадим сейчас придет. У него опять какой-то военный. Какой-то комдив и, конечно, в штатском. Вечная у них конспирация. Может, и правда военный переворот замышляют? — она протянула Сарафанову руку для поцелуя. Усадила в удобное кресло лицом к камину. Помощник Сергей, услышав ее фразу о «военном перевороте», чуть нахмурил брови, осмотрел обоих внимательными темно-синими глазами.

— Ну, рассказывайте, что интересного в мире? Что прекрасного и что нового? — она спрашивала так, словно жила в заточении, и Сарафанов явился из иной, вольной и свободной жизни, в которой случается масса увлекательных и важных событий, недоступных затворнице. — Я так люблю интересных людей — писателей, художников, музыкантов. Я всю жизнь промоталась по гарнизонам и теперь, оказавшись в Москве, хочу посвятить мое время театрам, выставкам, музеям. Хочу ходить в гости. Хочу принимать у себя гостей. А Вадиму все это не нужно. Только Дума, политика, какие-то заскорузлые, угрюмые люди, какие-то скучные разговоры. Он не понимает меня. Спасибо Сергею. — Она кивнула на дверь, за которой скрылся генеральский помощник, а потом опасливо посмотрела на другую дверь, за которой слышались неразборчивые мужские голоса — генерал Буталин принимал гостя. — Они что-то замышляют, — зашептала она со страхом. — Неужели и впрямь переворот? Это значит опять срыв, несчастье, потеря всего. Куда-то ехать, бежать, скрываться. Опять ночные страхи, когда он уезжал на войну, в Афганистан или в Приднестровье, или в Чечню. Господи, неужели мне не дано спокойной жизни, уюта, благополучия, женского счастья? Какой-нибудь клочочек голубого неба, который пронесется надо мной среди серых туч?

Дверь в прихожую отворилась. В комнату вошел помощник Сергей, будто слышавший весь разговор. Ввел с собой мальчика лет девяти, худого, бледного, с большими недвижными глазами, вялым ртом. Мальчик встал и замер, не замечая ни матери, ни гостя, недвижно глядя в удаленную точку.

— Олежек, мальчик мой! — Нина вскочила, приблизилась к сыну, страстно его обняла. Тот не откликался на материнскую ласку, продолжал отрешенно смотреть. А мать его целовала, гладила, пока помощник умело и властно не увел обоих из комнаты.

Через несколько минут дверь в генеральский кабинет отворилась. Вышел Буталин, пропуская вперед крепкого высокого мужчину с седым бобриком. Гость молча поклонился Сарафанову. Обратился на прощанье к хозяину:

— Я вам позвоню, товарищ командующий, как только узнаю. — Одевшись, вышел на мороз, где его поджидала «Волга» с армейскими номерами.

Проводив гостя, Буталин вернулся к Сарафанову. Они перешли в кабинет, куда Сарафанов захватил кейс с деньгами. В кабинете стояли высокие книжные полки, на которых Сарафанов стал искать и быстро нашел темно-коричневый томик Пушкина. На одной стене висела полевая карта Чечни, вся исчерченная синими и красными стрелами, маршрутами, укрепрайона-ми, — оттиск последней войны, с которой генерал вернулся национальным героем. Его утомленное, в морщинах лицо странно повторяло орнамент карты: свидетельство потерь и побед, изнурительных маршей и тяжелых решений. Другая стена была увешана оружием: афганское, старомодное, в серебряных украшениях ружье, кавказские кинжалы и сабли, восточные, с витиеватыми курками пистолеты, — трофеи азиатских и кавказских походов, в которые отправляла Буталина изнуренная «красная империя», а потом — ее немощное, утратившее волю и смысл подобие.

Сидели в креслах и разговаривали. Буталин, озабоченный и рассеянный, сетовал на бессмысленность думской работы.

— Представляете, второй год пытаюсь вынести на рассмотрение законопроект о статусе военного пенсионера. В Комитете все шероховатости сняли. В Министерстве обороны поддержка. А эти чинуши под всякими предлогами откладывают рассмотрение. Гребут себе в карманы миллиарды нефтяных денег, а для воинов, которые их же ворованные деньги защищали, для них копейку зажимают. Терпения моего нет. Ненавижу грабителей и скотов. Буду проситься на прием к президенту. Я его в Грозном на аэродроме встречал, когда он на истребителе прилетел. Принимал у меня парад на летном поле. В соседних горах дым до неба, нефтяные факелы горят, а мы под красным знаменем прошли строевым шагом, он аж загляделся. Когда мне в Кремле Звезду Героя вручал, сказал: «Если будут какие проблемы — прямо ко мне!» Вот они теперь и появились, проблемы. Хочу попасть к нему на прием. Глядя прямо в глаза, спросить, куда он ведет Россию. Какие обстоятельства мешают ему избавиться от воров и предателей.

— Так вам и скажет! Как всегда, обольстит, очарует. Вы покинете кремлевский кабинет в полной уверенности, что провели время в обществе самого искреннего, чуткого, душевного человека. И только выезжая из ворот Троицкой башни, поймете, что вас опять обманули. Вот если бы вы вывели на московские улицы преданную вам дивизию, тогда бы и состоялся ваш настоящий разговор с президентом. — Сарафанов знал: не он один побуждает Буталина к решительным действиям. Генералу льстило, что люди видят в нем непреклонного оппозиционера, долгожданную «сильную руку», последнюю надежду гибнущей страны. Власти с тревогой следили за тем, как прославленный генерал, на которого они возлагали политические надежды, из послушного депутата становится «неуправляемым патриотом», едва ли не мятежником, чей авторитет в ропщущей армии был необычайно высок. Все это знал Сарафанов, чувствуя в генерале клокочущий родничок возмущения. — Думаю, что стоит вам обратиться к войскам, и они отворят двери своих гарнизонов. Армия выйдет вам навстречу.

— Я давал Присягу президенту, обещал ему полную поддержку. Мы несколько раз говорили, и он объяснял мне свое положение. Изначально, получив власть, он был несвободен. И постепенно увеличивал поле свободы. Посмотрите, он разгромил несколько самых алчных еврейских олигархов. Приструнил губернаторов, которые обирали регионы. Набросил намордник на разнузданные еврейские телеканалы, которые во время «Первой Чеченской» стреляли нам в спину из своих электронных пушек. Он увеличивает оборонный заказ. Опять начинаем строить подводные лодки, запускаем серии боевых самолетов. Он делает очень много, чтобы укрепить государство. Надо дать ему возможность не сорвать процесс.

— А вы не думаете, что укреплять государство ему поручает Америка? Она не хочет распада России, который привел бы к захвату обезумевшими повстанцами ракетных шахт и ядерных станций. Она хочет сохранить потенциал русской армии на неопасном для нее уровне и направить Россию на войну с Китаем и исламским миром. Государство, которое выстроил президент, обеспечивает идеальную работу жуткой помпы, выкачивающей из России все ресурсы, все силы, все животворные энергии. В таком государстве русские обречены на исчезновение, а территория — на неминуемый распад.

— Следует еще подождать. Надо не мешать президенту. Не срывать его тонкую дипломатию. — Буталин был крепок и тверд.

— Дорогой Виталий Викторович, мы заседаем в Думе, соперничая в красноречии с представителями других фракций. Радуемся, отстояв крохотную строчку в бюджете. Участвуем в торжественных заседаниях по случаю государственных праздников. Выбираем себе новый автомобиль и отстраиваем новую роскошную дачу. Но в это же время в штабах и военно-стратегических центрах других государств, в столицах соседних держав, на стол кладутся карты России, из которой вырезают громадные ломти территорий, закрашивая их в желтые, зеленые, голубые цвета. Россию уже делят, членят. Планируют введение войск, переброску громадных масс населения из других регионов мира. Там считают, что распад России предрешен. Уже делят обессиленные, беспризорные территории.

Сарафанов чувствовал, как замирает его сердце, словно в нем зародился крохотный жаркий вихрь. Это было сродни вдохновению, когда душу вдруг трогает невидимый перст, над головой проносится неслышное дыхание. Ты оказываешься во власти неведомых сил, соединяешься с загадочной субстанцией, из которой в тебя изливаются животворные вселенские силы, управляют твоей мыслью и речью, наделяют пророческим знанием.

— Китай, Иран, Саудовская Аравия, Турция уже вторглись в Россию. Присутствуют здесь своими спецслужбами, тайным финансированием, осуществляют геополитические проекты. Миллионы азербайджанцев направляются Ираном в русские города и поселки, создают торговую сеть, под прикрытием которой действуют политические структуры, захватываются узловые позиции в российском бизнесе, администрации, органах правопорядка. Во всех русских губерниях существуют плотные, хорошо организованные азербайджанские общины, усиливающие свое влияние, действующие под управлением иранской разведки. В любой момент готовы перехватить власть, оттеснить из управления продажных российских чиновников. Турки свили гнезда в Татарстане и Башкирии. Саудиты сеют семена ваххабизма на Кавказе. Весь юг России, все Поволжье и Тюменский нефтеносный район становятся зоной чужого влияния.

Буталин угрюмо молчал. Его мучали кошмарные образы двух чеченских кампаний: пылающие города, ревущие «Ураганы», пикирующие бомбардировщики, после которых тлел бетон и горело железо. И являлась бредовая мысль — он ведет бои за Казань, смотрит в бинокль, как в туманном пожаре рушатся минареты мечетей, складываются от вакуумных взрывов «этажерки» высотных домов и по Волге, потеряв управление, плывет пылающий танкер, сливая в воду горящий мазут.

— Но самое страшное, что может скоро случиться, — это проект «Ханаан-2», названный так на еврейский манер. Хотя творцы этого плана уже давно растворились в новом сверхчеловечестве, в новой расе «сверхлюдей», не имеющих национальности. Они научились управлять историей, создали особую культуру, способную убыстрять или замедлять развитие мира, перекодировать его на свой лад. В очередной раз они задумали радикальную трансформацию. Занимая ключевые позиции в мировой политике, экономике и культуре, они хотят столкнуть мир с его основ. Сбросить перегрузки, в которых живет цивилизация. Не решая мировых проблем, они хотят уничтожить саму среду, в которой множатся и существуют проблемы. Они хотят «перебросить» в Россию все противоречия мира и тем самым «разгрузить» мир. Сделать Россию «свалкой противоречий». Складировать в ней «ядерные отходы истории». Демографический взрыв человечества — и они направляют в Россию миллиардные орды новых кочевников. Экологическая катастрофа — и они захватывают русскую пресную воду, девственные русские леса, невозделанные земли. Истощение ресурсов — и они завладевают русской нефтью и газом, неиссякаемыми кладовыми никеля, золота, меди. На территории бывшей России возникнет новая общность — новый центр управления историей. Но уже не будет русских, не будет России. Все переварит гигантский моллюск, который уже сегодня навис над Москвой. Все рассосет в своей студенистой утробе голубоватая медуза, которая уже колеблется в московском небе, как громадный ядовитый пузырь.

— Но ведь этот проект, если ему суждено состояться, породит мировой хаос, — с воспаленным, затравленно мерцающим взором перебил Буталин. Его наморщенный лоб, страдальческие седые брови отталкивали апокалипсические видения, начертанные Сарафановым. — Он будет пострашнее атомной войны.

Сарафанов торжествовал. Его усилиями окаменелая оболочка, куда была замурована душа генерала, распалась, и из нее вырвался возмущенный дух, готовый сопротивляться, сражаться.

— «Управляемый хаос» — есть нечто, отличное от всеобщего, вселенского хаоса. Этот хаос поражает народы, цивилизации, оставляя «золотой миллиард» нетронутым. Это «управляемый хаос», подобный тому, что вел евреев сквозь расступившиеся моря и усыпанные «небесной манной» пески, привел в землю Ханаанскую, где молочные реки смешались с реками пролитой невинной крови. «Еврейский хаос». Но «сверхлюди» не всесильны. Их «управляемому хаосу» мы противопоставим наш «Русский хаос». Русский вихрь, который сдвинет с основ омертвелый, околдованный новыми магами мир. Разорвет наброшенные на Россию путы. Сломает жесткую арматуру гигантской тюрьмы, куда поместили русский народ. Я призываю вас, генерал, дерзайте! Выводите дивизии! Русский бог дает вам великий шанс! Услышьте голос русского бога! — Сарафанов жарко дышал, чувствуя что в его дыхании присутствует светоносный пророческий дух, звучит не его, а иной, нисходящий свыше голос. Он, Сарафанов, был раструбом, сквозь который гудел и рокотал голос русского бога. Вдувал в разъятую грудь генерала богооткровенное слово. Наполнял его светлым восторгом.

— Не могу, — все еще слабо возражал Буталин. — Я дал слово президенту, что буду ему служить до конца. Не могу нарушить присягу. Не могу переступить через слово, данное Верховному Главнокомандующему.

— Вы повторяете горький путь маршала Жукова. После Великой Победы, когда он стал истинным вождем народа, его увели из армии, закупорили в глухом захолустье. Вы повторяете судьбу генерала Лебедя, в котором народ видел своего избавителя и которого вероломная власть кинула на высоковольтные провода. Придумала ему электрический стул, где он сгорел, как техасский преступник. Вам угрожает беда. Вас могут убить. К вам подошлют убийцу. Быть может, он уже внедрен в ваше ближайшее окружение. Решайтесь. Время на исходе. Русские боги взывают. Подымайте дивизии, и вы станете императором «Пятой Империи»! Вот кейс, полный долларов, — Сарафанов кивнул на саквояж с деньгами. — Этой суммы хватит комдивам и командирам полков, экипажам танков и «бэтээров»!

— Что значит — императором «Пятой Империи»? — Буталин жадно слушал. Пытался понять, что хочет от него явившийся в его дом человек, который льстит, вдохновляет, пугает. Обладает опьяняющей лексикой, даром внушения, гипнотическим взглядом и голосом. — Как это — «Империя»?

Сарафанов сидел в удобном кожаном кресле, но ему казалось, он стоит на амвоне.

— Молодой Александр, сын македонского царя Филиппа, собрал генералов в крохотной комнате, среди греческих гор, где негде было яблоку упасть, и возвестил о начале похода. В тот же момент в этой тесной комнате возникла великая, на полмира Империя. Молодой Бонапарт вышел к батареям и дал приказ расстрелять Тулон из картечи. Глядел, как дуют из орудий свистящие вихри, и из этих огненных смерчей родилась Империя. Сталин, в тулупе, окутанный инеем, смотрел, как в мерзлых цветах желтеет лицо вождя и туманный, стоцветный, раскручивается волчок Василия Блаженного. Из этого сталинского взгляда, раскрутившего стоцветный вихрь, возникла Империя… Во время Второй Чеченской в Аргунском ущелье один генерал послал Шестую воздушно-десантную роту навстречу многочисленной группировке чеченцев, заходящей в тыл изнуренной, обескровленной армии. Рота заняла высоту и билась в снегах, сдерживая могучий вал наступления, в то время как генерал выводил из-под удара основной костяк армии. Он слушал по рации звуки боя, команды ротного, донесения о потерях. Понимал, что рота гибнет в снегопаде, под низкими тучами, сквозь которые нельзя было послать вертолеты поддержки. Последнее, что он услышал сквозь бульканье рации, были обращенные к нему слова командира роты: «Генерал, я ранен!.. Солдат не осталось!.. Вызываю огонь на себя!.. Прощай, генерал! Спасай Святую Россию!..» Армия была спасена, а генерал получил священный завет сберечь Родину…

Душа Буталина трепетала от невыносимого напряжения, побуждаемая сделать роковой выбор. К ней подносили магический черный кристалл, в котором клубилась вся мировая тьма. Высасывала из души последние капли жизни, зачаровывала, мертвила, утягивала в глубину смертоносного камня. Но к душе подносили драгоценный бриллиант, преисполненный голубого сиянья. Чудодейственный камень возвращал душе силы, наполнял волшебной красотой и любовью. Так Сарафанов сражался с Надличностным Разумом, отвоевывал у него генерала:

— Жизнь человека была исполнена лишений. Он терял друзей, пережил опалу, словно Господь испытывал его веру и преданность. Он стал несчастным отцом. Его красавица жена истосковалась среди войн и лишений. Эти беды измучили генерала, и он вопрошал Господа: «За что?.. Чего от меня желаешь?.. Что должен я совершить?..»

Сарафанов чувствовал, что усилия его не напрасны. В Буталине созревает решение. Он был близок к выбору.

Сарафанов умолк в изнеможении, словно потерял все жизненные силы. Беспомощно откинулся в кресле, закрыл глаза. Он сделал все, что мог. На большее был не способен. В кабинете воцарилось молчание. Затем раздался сдавленный голос Буталина:

— Я обращусь к командирам дивизий. Они приведут в Москву войска. Нужно, чтобы меня поддержали политики, поддержала церковь.

Сарафанов раскрыл глаза. Восторженно смотрел на Буталина. Имперский бриллиант победил. Зеркала прозрачного льда сфокусировали в душе генерала лучи Победы. Еще один рыцарь влился в «Имперский Орден». Зарождался великий Русский Вихрь. Начинался чудодейственный Русский Хаос.

Глава шестнадцатая

Следующим объектом в списке атамана Вукова значилась ночная дискотека, где собиралась «золотая молодежь».

Сквозь плотные шпалеры охраны в черных униформах с рациями Сарафанов миновал рамку металлоискателя. Позволил огладить себя мягко поскрипывающим детектором. Прошел в сумеречный гардероб, слыша, как глухо, подземно ударяет музыка, словно забивают глубинные сваи и сотрясается под ногами земля. Отдал пальто и направился к таинственному, красно озаренному проему, в котором колыхалось адское пламя. Черные охранники, чуткие рожки раций, багровый вход в пещеру предвещали встречу с инфернальным, на что и рассчитывал Сарафанов, устремляясь в этот «чертог сатаны».

Он оказался в зале, напоминавшем громадное яйцо. Стенки яйца расширялись амфитеатром, уходили вверх, в полутьму, смыкаясь высоким, едва различимым куполом. Все пространство яйца шевелилось, колыхалось, содрогалось от грохота. Переливалось магическими цветами, было наполнено кишащими жизнями. Музыка била, как кузнечный молот, загоняя в сознание гигантские железные гвозди. Отовсюду летели узкие яростные лучи. Крутились, меняли направление, рассекали пространство, разламывали его на множество ломтей и сегментов.

На дне яйца извивались танцующие, воздевали руки, возносили безумные наркотические глаза. Ступенчатые возвышения были сплошь заполнены людьми, которые колебались, как водоросли.

Он вглядывался в танцующую толпу, по которой пробегали лучи, скользила световая рябь. Люди казались рыбами, попавшими в невод. Просвечивали сквозь ячею, вяло колыхались, терлись друг о друга. Среди танцующих Сарафанов узнал известного телеведущего, кумира ток-шоу, прославленного плейбоя. Длинноволосый, с легкой бородкой, в изящном костюме, он воздел лицо, его глаза были отрешенно-счастливые, будто он переместился в иной мир, блаженно улыбался, что-то шептал. Был телеведущим иной гигантской программы, где собрались существа иных измерений, зрители потустороннего мира, и он царил среди них. Тут же покачивался известный стилист в шелковом банте, в черной шляпе, в белой рубахе с пышным, как пена, жабо. Его руки были подняты, глаза закатились, голубые белки казались бельмами. Он вяло колебался, как утопленник. Поодаль раскачивался жгучий чернокудрый красавец в распахнутой рубахе, с открытой курчавой грудью. К этой груди приникла головой белокурая светская львица, не исчезавшая со страниц гламурных журналов. Оба обнимались, но не замечали друг друга. Они утратили свою человеческую сущность, были тенями иного мира.

Зал, в котором он находился, обладал всеми атрибутами храма. Был наполнен верующими, творящими обряд поклонения. Полиэкраны на стенах заменяли иконы, изображая не святых и подвижников, а кумиров и инфернальных чудовищ, на ком держалась эта подземная религия. Светомузыка была аналогом песнопений и лампад, а изрыгающие дым сосуды были подобием кадильных курений, в которых трепетали разноцветные отсветы. Голоногие женщины, неутомимо вращающие бедрами, плещущие длинными космами, были жрицы, находящиеся в услужении у колдовских духов: напускали чары на паству, опьяняли наркотиками, окуривали зельями.

Удары музыки участились, словно в зал через гигантские усилители транслировалось биение сердца. Вспышки лучей метались в дыму, будто из купола падали сонмища духов с огнями во лбу. Золоченые ведьмы свивались в узел, распрямлялись, взлетали вверх, на огненных каруселях катились под куполом, как обезумевшие гимнастки. Энергия трущихся тел превращалась в ядовитое тепло и летела в купол, где ее страстно сглатывало незримое чудище. Чьи-то жадные огромные ноздри поглощали ее. Мгла, наполнявшая купол, шевелилась, бугрилась. Бафомет возник в высоком куполе храма, как желанное божество, явившееся к своим рабам. Откликнулся на их молитвенный зов.

Сарафанов чувствовал, что теряет сознание. Наркотический дым порождал галлюцинации. Безвольный разум стремился навстречу повелителю мира, царю преисподней, к его ужасающему и прельстительному лику, к россыпям самоцветов на рогатом челе.

Кто-то наклонился к нему. Сквозь несусветный грохот Сарафанов услышал:

— Алексей Сергеевич, вот возьмите… Это респиратор с прокладкой… Подвигайтесь ближе к выходу… Почувствуете жжение в носу, надевайте маску и уходите…

Чья-то рука вложила в его ладонь небольшой сверток. Сарафанов попытался разглядеть человека. Но от него удалялась черная спина охранника, прижимавшего к уху усатую рацию.

Он стал пробираться к выходу, протискиваясь сквозь клубки и сгустки тел. За него цеплялись, стараясь сдернуть пиджак. Вешались ему на шею, прижимаясь голой, с пирсингом, грудью. Какая-то обезумевшая дева попыталась впиться ему в рот губами. Он уклонялся, выдирался из липкого месива, видя, как носятся на огненных колесах ведьмы и в куполе улыбаются алые уста Бафомета.

Почувствовал жжение в ноздрях, будто брызнули лимонной долькой. Глаза вдруг стали слезиться, словно к ним поднесли разрезанную луковицу. Жжение усилилось, он закашлялся, стал протирать слезящиеся глаза. Сквозь слезы видел, как пышно вылетают из аппаратов клубы тумана, падают на толпу космы дыма. Толпа вдруг распалась, выпала из музыкального ритма. Ее охватили беспорядочные конвульсии и аритмичные судороги. Иные еще продолжали танцевать, сомнамбулически воздевая руки. Другие закрывали лица ладонями, кашляли, хрипели. Все пространство храма наполнялось удушающим газом, который вдыхали танцоры и тут же начинали кашлять, кричать. Истошно визжали, захлебывались слезами.

Сарафанов развернул пакет, в котором оказался очкастый респиратор. Быстро нацепил, закрепив на затылке резинки. Сквозь очки видел, как кругом корчатся люди. У полуобнаженной женщины шла изо рта пена. Обезумевший кавалер рвал на себе рубаху. Модный стилист сбросил шляпу, содрал рыжий парик и заходился свирепым кашлем. Светская львица таращила глаза, из которых катились черные слезы. Сверху, словно сбитые птицы, падали крылатые ведьмы. Изображение козлорогого чудища пропало. Сарафанов подумал: видимо, так же, обезумев, погибали в душегубках жертвы холокоста. Заторопился к выходу.

Вновь оказался в красной трубе циклотрона, которая подхватила его, как элементарную частицу, разогнула и вышвырнула из антимира в морозную свежую ночь.

Шел по хрустящему снегу, среди чудесных ночных огней, сияющих витрин, проносящихся автомобилей. Ему казалось, что черное яйцо сатанинского мира раскололось. Из колдовского плена вырвалась на свободу великолепная крылатая машина. Мчится над лазурью моря, раскрыв громадные сияющие пластины, в брызгах и радугах. Конструктор, расколдованный, восхищенный, смотрит деревенскими голубыми глазами на свое воскрешенное детище.

Глава семнадцатая

Утренние газеты сообщили о неприятном инциденте в элитной дискотеке. Неизвестный хулиган вскрыл баллон со слезоточивым газом «Черемуха», коим внутренние войска разгоняют дебоширов и демонстрантов. Из посетителей никто серьезно не пострадал. Прибывшая на место «скорая помощь» оказала содействие молодым людям, среди которых был сын генерала ФСБ, дочь известного олигарха и несколько знаменитостей шоу-бизнеса. По случаю «газовой атаки» возбуждено уголовное дело. Одна из газет, сообщая о неприятности в дискотеке, припомнила недавний случай в зале «игровых автоматов». Высказала предположение о действующих в Москве проказниках, решивших покуражиться над любителями развлекательных заведений.

Сарафанов с удовлетворением закрыл газету. План «Дестабилизация» находил отражение в прессе, начинал воздействовать на общественное сознание. Отобранная у моллюска энергия не поступала в шестиконечные отражатели, не достигала высотной башни, не умчалась в край синагог и кибуцев. Рассеялась над морозной Москвой, и, быть может, в спальных районах города, в жилищах бедняков у кого-то выздоровел младенец, излечился от наркомании сын, досрочно вышел из тюрьмы кормилец семьи.

Сарафанов продолжал кропотливо собирать кавалеров «Имперского Ордена». Уповал в этой работе на свою пассионарность, неутомимую деятельность, на «магические технологии», преображавшие унылые души в огненный вихрь. Лидер коммунистов Кулымов был следующим претендентом на роль кавалера. К нему, в штаб-квартиру на Цветном бульваре, отправился Сарафанов, прихватив очередной кейс с деньгами.

Здание Центрального Комитета партии являло собой скромный двухэтажный домик, своей неброской чистотой напоминавший поликлинику.

Кулымов принял Сарафанова в небольшом кабинете, украшенном геральдикой КПРФ, алебастровым бюстом Ленина, мозаичным портретом Сталина, выложенным из вишневых косточек. Сарафанова и лидера коммунистов связывали давние отношения. Сарафанов тайно помогал коммунистам деньгами, способствовал печатанью их малотиражных провинциальных газет, спонсировал коммунистические митинги и демонстрации. Кулымов был рад гостю, усадил за стол, велел подать чай с конфетами.

— У меня сегодня хорошее настроение, можете поздравить. Ездил в подмосковное хозяйство, принял в пионеры двадцать школьников. Сам галстуки повязывал. Они салютовали, как в добрые советские времена. Сердце радовалось. — Кулымов делился с Сарафановым радостью, создавая атмосферу благополучия и радушия. — Хорошо меня народ принимал, полтора часа отвечал на вопросы. Все-таки народ просыпается, мозги у людей светлеют.

— Вас народ любит, всегда полны залы. Вы прекрасный оратор. — Сарафанов тонко льстил Кулымову, зная, что тот в этом нуждается.

— На прошлой неделе я был у президента. Прямо ему сказал: «Вы губите Россию. Пора менять экономический курс. Пора избавиться от тайных русофобов в правительстве, которых народ воспринимает как агентов Америки. — Кулымов сделал решительное лицо, изображая непримиримость своих отношений с президентом, неколебимую оппозиционность, с которой вынуждено считаться первое лицо государства. Хотя Сарафанову было известно, как неуверенно ведет себя Кулымов во время редких аудиенций, которыми удостаивает его президент, как робко выторговывает крохи политических благ, позволяющих партии сохранять присутствие в парламенте.

— Я уверен, президент уважает силу. Ему претят холуи из правящей партии, лизоблюды из числа либерал-демократов. Ему импонирует принципиальная позиция, даже если она противоречит его убеждениям. — Сарафанов по-прежнему потакал Кулымову.

— Недавно ко мне позвонил Александр Шилов. Просил позировать. Хочет написать мой портрет. Говорит, у него есть замысел создать образы людей, оставивших след в современной русской истории. Как вы думаете, согласиться? Ведь это требует времени, а его-то у меня и нет. Десятки командировок за год, встречи одна за другой. Ночью домой возвращаюсь. — Ему хотелось услышать от Сарафанова слова, в которых прозвучит восхищение. Признание его роли, когда столь известный художник, чьи полотна напоминали придворные портреты вельмож и августейших особ, ищет с ним встречи. — Как вы считаете, дать согласие Шилову?

— Я бы подумал, прежде чем позировать Шилову. Он-тонкий физиономист и искушенный психолог. Он угадает и отобразит на холсте глубины вашего подсознания. Все ваши внутренние сомнения, потаенные комплексы.

— Что вы имеете в виду? — Лицо Кулымова еще розовело от удовольствия, но в нем уже возникало темное недовольство.

— Он разгадает в вас умелого конформиста. Вы повязываете пионерские галстучки, бросаетесь на митингах революционными фразами, угрожаете олигархам народной революцией. Но вы знаете, что компартия слабеет, перерождается. Ее покинули пассионарные энергии. В ней остаются утомленные старики, живущие воспоминанием о былом величии. Вас ценит власть, потому что вы сумели удержать партию в пределах резервации, которую вам отгородил Кремль. В этой резервации поют «Варшавянку» и «Артиллеристы, Сталин дал приказ…», бранят троцкизм и горбачевизм, но оттуда не вырывается ни одна живая идея, ни один яркий и отважный поступок.

Кулымов свирепо водил глазами, сдерживая гнев. Не знал, прогнать ли незваного обличителя, или перевести все в шутку, сгладить бестактность гостя. Его склонная к умиротворению и компромиссу натура предпочитала уладить конфликт. Не превращать Сарафанова в очередного врага. Окружить его своей вязкой обходительностью.

— Ну это уж вы очень сгустили краски. Все не так плохо, — похохатывал Кулымов, не давая волю уязвленному самолюбию.

— Все еще хуже, уверяю вас. — Сарафанов видел, как распространяются по лицу Кулымова багровые пятна, как набухает он яростью, свирепым негодованием, готовый взорваться.

— Вы думаете, мне легко? Вся партия — почти одни старики!.. Вымирают целыми парторганизациями!.. Меня персонально травят, как только ни называют!.. Вся мощь телевидения, все газеты, все каналы — против меня и партии!.. Не дают эфира, душат безденежьем!.. Устраивают расколы, засылают в партию «кротов»!.. Все эти годы я удерживал партию на плаву!.. Не давал исчезнуть, как это случилось в республиках бывшего Союза!.. Если вы все так хотите, я уйду!.. Занимайте мое место!.. Мне надоело горбатиться и получать одни пинки и шишки!.. — воскликнул Кулымов.

Сарафанов с удовлетворением наблюдал его трясущиеся руки, побледневшие дрожащие губы. Видел перед собой растерянного человека, которого предстояло воссоздать. Сотворить ему новую плоть, вложить разум и волю, направить в грозное, задуманное Сарафановым дело.

— Хотите убежать? Хотите кинуть свой пост? Теперь, когда приближается решающая схватка? Хотите предать поверивших в вас людей? Отправить их на заклание? Не выйдет! — жестоко, со свистящим выдохом произнес Сарафанов.

— Никто меня не заставит остаться! — прокричал Кулымов.

— Вас заставят остаться обстоятельства! Теперь настает момент, когда вы обязаны делом подтвердить свои убеждения. Обязаны мобилизовать народ на отпор. Осуществить реванш «левой идеи». Восстановление мощной народной партии. Возвращение в Россию Красного Духа. И как итог, восстановление великой страны — «Пятой Империи».

Кулымов со страхом и недоверием взирал на Сарафанова, будто ожидал от него еще одного удара. Но одновременно старался найти в его словах хоть слабое для себя утешение.

— Как объединить людей на борьбу? Чем вдохновить утративших веру? Как мне самому обрести угасшую веру? Разве возможно среди всеобщей гнили и тлена воссоздать государство?

Сарафанов молчал, мысленно очищая пространство от ядовитых энергий, кислотных газов, разящих лучей, создавая сияющую животворную сферу, в которую помещал Кулымова. В герметическую барокамеру, где тот будет подвергнут воздействию целительных сил. Заново воссоздан с измененным генетическим кодом, одухотворенной плотью, просветленным творящим разумом.

— Только вам, лидеру Коммунистической партии, под силу такое. Народ не забыл грандиозный советский опыт. Победу в войне. Освоение целины. Создание «нефтяной цивилизации». Космический порыв. Соперничество с США. Рывок в будущее. «Пятая Империя», возникнув среди катастрофы, пройдя первичную стадию вихря, постепенно овладеет сознанием. Перейдет в неизбежную фазу «проектов», которыми был силен Советский Союз. Общее дело, материальное и духовное, — лишь оно одно «свинтит» сегодняшнюю разрозненную Россию в развивающееся государство. Спасет беззащитную «русскую цивилизацию». В этом ваша историческая миссия, ваш мессианский подвиг…

Сарафанов прикасался магическим бриллиантом к морщинам кулымовского лба, и кожа на лбу разглаживалась, исчезали мучительные складки неверия, чело сияло крепкой разумной силой. Касался драгоценным кристаллом глаз, и в них пропадала настороженность, затравлены ость, мнительность, и синие, чуть навыкат глаза светились умом и знанием. Прижимал бриллиант к кулымовским бледным губам, и они наливались молодой розовой свежестью, были готовы изречь идущее из сердца слово.

— Этим «общим делом» будет само осознание «Пятой Империи» — государства Добра и Света. «Общим делом» станет осознание угроз — военных, политических, нравственных, — всего того, что чутко задевает народное сознание. Этим делом будут названы экономические и промышленные проекты, спасающие банковскую систему России от внешнего поглощения, сберегающие отечественную промышленность от разрушительных внешних воздействий. И, конечно же, «общим делом» станут десятки великих общенациональных строек: могучие электростанции, возрождение русской авиации, реставрация Севморпути с флотилиями атомных ледоколов и «полярной цивилизацией» России. Вам, вождю коммунистов, предстоит напомнить народу о великих деяниях…

Сарафанов испытывал наслаждение, сотворяя из растерзанной материи одухотворенную личность.

— Что надо делать? — завороженно спросил Кулымов. — В чем сущность вашего плана?

— «Еврейский заговор» предполагает хаос. Тектонический толчок, который повергнет мир в катастрофу. Мы создадим встречный вихрь, направленный русский хаос. На несколько дней в Москве воцарится безумие, перестанут действовать законы, распадутся институты власти. Верные генералу Буталину войска войдут в город. Вы призовете народ на площадь, доставите своих сторонников из других городов России. Под защитой танков миллионная толпа подойдет к Кремлю, и Спасские ворота раскроются. Это и будет первый день творения «Пятой Империи».

— Я согласен… — сомнамбулически произнес Кулымов. — Нужно встретиться с генералом… Подтянуть других патриотов… Нужны представители церкви… Представители журналистских кругов… Нужна координация…

— Координация будет. — Сарафанов поднялся. — Я был уверен, что найду у вас понимание.

«Имперский Орден» обрел еще одного кавалера.

Глава восемнадцатая

Сарафанов планомерно осуществлял проект «Дестабилизация».

Среди людного тротуара на Садовом кольце, автомобильных парковок, рекламных щитов и вывесок он увидел козырек над таинственным входом, неоновую английскую надпись «Найт-клаб» и русскую надпись «Григорий». Тут же изображение чернобородого мужика в красной, навыпуск, рубахе. Темное углубление в стене было наполнено неясным мерцанием. Если сделать шаг в сторону от сверкающей, дымно-стальной Садовой, то окажешься в теплом бархатном сумраке, среди тропических ароматов, шелестов океана, фосфорных точек перелетающих светляков.

Если ты богат и твоя плоть полна греховных желаний, если ты утомлен обыденностью жизни и деловыми интерьерами офиса, коммерческими переговорами и факсами из Тель-Авива и Лондона, если тебе обрыдла неискусная в любви секретарша, пробки по дороге в коттедж, когда твой роскошный «джип» залипает в месиве слипшихся автомобилей, если тебе не хочется в свой трехэтажный особняк, где ждет скучающая, ленивая жена, томящаяся над кипой гламурных журналов, и где пылает огромный «панасоник» с пятьюстами мировых телевизионных каналов, если все это наскучило, ты придешь сюда, в «ночной клуб», где каждую клеточку твоего грешного тела ждет наслаждение, где исполнят любую прихоть твоего изощренного, ищущего услад воображения. Остров любовных утех, затерянный в океане огромного города, пустит тебя в свои кущи и заросли. «Дом на Садомном кольце».

Когда на Москву опустилась фиолетовая ночь и в синем воздухе загорелись лимонно-желтые и оранжев о-апельсиновые фонари, окруженные морозным сиянием, и по стальным синусоидам Крымского моста побежали прозрачные спектры, и над крышами Садовой, парящая, словно ее нес дирижабль, засветилась огромная надпись «Самсунг», — в этот час ранней ночи Сарафанов явился в развлекательное заведение. Чернобородый мужик-краснорубашечник пылал над входом, бросая на снег багровый отсвет.

Вслед за честной компанией Сарафанов проследовал в темный туннель, соединяющий утомленный, тяжело рокочущий город с потусторонним экзотическим царством. Мускулистый, в серебристом трико привратник, похожий на циркового гимнаста, вешал в гардероб морозные шубы, принимал меховые шапки. Любезно сгибался перед мужчинами, напрягая литые бицепсы. Осторожно, невзначай, касался дамских плеч, мимолетно прижимаясь набухшими мощными чреслами. Сарафанов отстранился, избежав похотливого прикосновения. Налетели, словно ночные колибри, щебечущие, в прозрачных пелеринах девушки. Пленительно улыбались, манили гостей в глубь бархатного теплого сумрака. В ресторане, куда вслед за компанией прошел Сарафанов, белели скатерти, горели на столах ночники, похожие на китайские фонарики.

Сарафанов уселся один за соседний столик, принимая из рук русалки меню в кожаной оболочке, тяжелой и пятнистой, как черепаший панцирь.

В сумраке сиял лучистый подиум, на котором длинноногая женщина вращала круглыми, как две луны, ягодицами с едва заметной ниточкой бус, уходящих в темную глубину полушарий. Сброшенный лифчик чуть краснел на полу. Она колыхала большими, сливочно-белыми грудями, сжимая ими хромированную стальную вертикаль.

Служанки совали в руки гостей затейливые складные книжицы со страницами в виде сердца, с красной надписью: «Крези-меню», словно кто-то расписался губной помадой. Все углубились в чтение, не зная, на чем остановить свой выбор.

— «Посидеть напротив девушки с раздвинутыми ногами». Однако!.. — хмыкнул профессор богословия за соседним столиком.

— «Выпивая алкогольный напиток, вы можете «занюхать» сладким местом очаровательной девушки», — хохотнул юрист.

— «Измазать гостя сливками и облизать», — задумчиво прочитал ювелирный торговец.

— «Танцевать с девушкой, придерживая ее обнаженную грудь», — цокнул языком кремлевский аналитик.

— «Свальный грех», — покачал головой известный политик.

— Ну что ж, давайте отдадимся соблазнам, — произнесла черноголовая телегадалка. — Грех — пережиток умирающих религий. Галактики и созвездия, цветы и драгоценные камни не ведают греха. Пусть каждый выберет себе «блюдо» по вкусу. Разойдемся, чтобы насладиться, а потом соберемся и поделимся впечатлениями.

Они покинули застолье, разбрелись по волшебному острову, по его закоулкам, укромным полянкам и заповедным тропинкам, сопровождаемые легкими девами в прозрачных слюдяных облачениях. Сарафанов остался на месте, воображая аттракционы, которые вовлекали в себя гостей, возбужденных вином и яствами.

Платным аттракционом с модным названием «За стеклом» решил воспользоваться университетский профессор с факультета журналистики. Обнаженная женщина, ослепительно улыбаясь, уселась в широкое стеклянное кресло, озаренная лучами прожектора. Мягко прилипла к нему расставленными ногами и сильными ягодицами. Старик по-собачьи залез под прозрачное седалище. Завертел головой, подымал подслеповатые глаза вверх. И вдруг стал лизать лиловым языком стекло, к которому, как к стенке аквариума, прилепилась сочная розовая улитка. Впился в нее безумным поцелуем, засучил вялыми ногами и бессильно сник на полу.

Сарафанов почувствовал, как что-то больно впилось в бок, набухло под рубахой, словно в тело вцепился клещами рак. Это был грех, который он совершил, мыслью своей воссоздав мерзопакостный аттракцион. Место, где он оказался, было вместилищем грехов, которые витали в таинственном сумраке, реяли среди аметистовых лучей. И один из них вонзился в его плоть раковой клешней.

Пышная пожилая модельерша, похожая на императрицу Екатерину Вторую, милостиво улыбалась молодому слуге, который совлекал с нее нарядный туалет, осторожно отстегивал алмазную брошь, освобождал от тесного лифа тяжелую голубоватую грудь с темными запекшимися сосками. Пожилая дама позволяла молодому пажу касаться своих сутулых мягких плеч, опавшего складчатого живота. Поощряла движения опытных проворных рук, которые настойчиво и нежно вели ее к пышной кровати, опускали в душистую прохладную глубину.

Американский политолог, наблюдавший за свободой слова в России, голый, тощий, в ржавых волосиках на голове, груди и паху, склонился над обнаженной русской красавицей, которая, словно спящая царевна, закрыв глаза, лежала на узком ложе. Тут же стоял серебряный поднос со множеством флаконов, бутылок и тюбиков. Американец хватал тюб. Выдавливал его над красавицей, покрывая ее сладкими разноцветными кремами, тягучими вареньями, оплывающими языками меда. Сажал ей на соски смуглые изюминки. Накрывал пупок янтарным ломтем ананаса. Клал на лобок фиолетовую гроздь винограда. Склонялся над ней и, высунув длинный, как у муравьеда, язык, слизывал сладкие вензеля. Обсасывал виноградины. Осторожно надкусывал изюминки. А потом упал ржавой бородкой на ее дышащий живот, покрытый сливками и сладким желе. Стал жадно чавкать, глотать, семенить ногами. Повалился на ковер, корчась, разбрасывая вокруг желто-розовые сладкие хлопья. А красавица поставила ему на затылок свою узкую, с красным педикюром, стопу.

Ведущий телепрограммы «Час свиньи», объевшийся, с изжогой в желудке, оказавшись в маленькой тесной комнатке, снимал с себя мятую, неопрятную одежду. Обнажал свое рыхлое бабье тело, круглый, отвислый таз, жирную безволосую грудь. Комната была в черных обоях, с черным бархатным покрывалом на просторной кровати, с огромным, льдисто-сверкающим зеркалом, в котором отражалась его согнутая, с опущенной головой фигура. Он не сразу заметил, что во мраке комнаты находится огромный, бритоголовый негр в набедренной повязке, похожий на зулусского племенного вождя. И лишь когда жадно засверкали его белки, огромные, как фарфоровые изоляторы, сочно сверкнул в открытых губах красный мокрый язык, только тогда телекомментатор понял, что он не один в комнате, и сладострастно, по-женски подманивая самца, повел жирными оплывшими плечами.

Гадалка распустила по спине смоляные волосы. Сбросила свой темный, расшитый серебряными звездами покров, оставшись в остроносых туфлях. Встала на четвереньки, отражаясь в трюмо гибкой звериной спиной. Одна из служительниц возложила ей на темя маленький венок красных роз. Другая пахучим вазелином стала растирать ей круглые ягодицы и бедра. Заиграла музыка, марш из оперы Верди «Аида». В комнату сквозь портьеру ввели серого в яблоках осла, чья нервная голова с темной челкой и мохнатые уши были украшены венком алых роз. Осел жадно вдохнул воздух, выворачивая влажные ноздри. Глаза его выкатились и стали сиреневые от страсти. Он натянул ремни ошейника и устремился к стоящей на четвереньках женщине, издавая глухой страстный храп.

Сарафанов ужасался, видя, как распухло под одеждой тело. Повсюду — на груди, животе, спине — повисли шевелящиеся раки, словно он был утопленником, утонул в омуте грехов, разлагался, как труп, и его мертвой плотью питались обитатели мутной тины. Он пытался защититься от кишащих пороков, отодрать впившиеся клешни. Старался читать охранительные молитвы, строки любимых светоносных стихов. Вдруг подумал о жене и сыне: их чудесные любимые лица возникли над ним, и он почувствовал освобождение. Чудища отпали, грудь вольно вздохнула. Любимые лики исчезли. И после смерти хранили его, одаривали светом.

Теперь он видел ангела мщенья, летевшего над ночной Москвой, похожей на огромную светящуюся водоросль. Мерцали несметные огненные брызги. Тянулись гибкие, наполненные ртутью щупальца. Как драгоценные раковины, льдисто светились подсвеченные высотные здания, древние монастыри и дворцы. Ангел летел, осматривая неправедный город, когда-то святой, благодатный, хранивший заповеди великих учений, сберегавший мощи великих пророков и страстотерпцев. Теперь город был осквернен святотатством, был полон клятвопреступников, лжецов, извращенцев. В богатых церквах облаченные в золотые ризы служители освящали греховно нажитые богатства, учили паству повиноваться злу и насилию. Во дворцах, утопая в роскоши, жили злодеи, обокравшие вдов и сирот, отнявшие у народа хлеб и воду… В министерствах сидели мздоимцы, забывшие о благоденствии граждан, ставшие казнокрадами, расхитителями последнего достояния некогда цветущей и богатой страны. В библиотеках и художественных студиях сидели лжеучителя и псевдопророки, занятые производством лживых книг и фальшивых картин, прославлявших за деньги богоборцев и узурпаторов.

Ангел летел над Садовым кольцом, где только что произошла ночная перестрелка, и на асфальте у колес разбитого «джипа» валялся окровавленный труп и брошенный, с опустелой обоймой, пистолет. Он миновал толпу молодых людей, передававших из рук в руки шприцы с наркотиками, и в их исколотые вялые вены вместе с брызгами сладкого яда вливалась смертоносная неизлечимая зараза. Он миновал сквер, где похожие на лесных зверьков и полевых землероек бомжи и нищие делили дневное подаяние, пили водку и таскали друг друга за волосы. Ангел пролетал над входом в ночной клуб, над которым царил черногривый, темнобородый мужик в красной рубахе палача, с бычьими глазами развратника. Рядом пульсировала неоновая стеклянная женщина, прикрывавшая пах радужным павлиньим пером.

В ночном клубе, в душном и жарком сумраке, шла оргия. Танцевали в бриллиантовых лучах обнаженные танцовщицы. Мужья менялись женами, уводили их в спальни. Голые, трущиеся друг о друга тела, мужские и женские, напоминали лежбища тюленей, и среди потных, глазированных тел выделялся огромный, натертый до блеска негр, подымавший за ноги златокудрую кричащую женщину. Кого-то истязали, и тот, кого мучили, кричал и просил о продолжении мучений. Бессильный слюнявый старик с мутными, наполненными слизью глазами смотрел, как у его ног сплелись две юные, похожие на русалок красавицы. Мальчик, напоминавший амура, сидел верхом на старухе, бил ее по жирной спине, и старуха трясла огромными желтыми мешками грудей, ползла и смеялась.

Ангел прилетел в ночную Москву, чтобы исполнить волю гневного Бога и испепелить погрязший в пороках и злодеяниях город. Он направил на площади и проспекты, на золоченые купола и озаренные шпили свои длинные узкие пальцы, с которых готовы были сорваться ослепительные режущие лучи. Огненными лезвиями рассечь на части обреченный град. Превратить в пожары его жилища. Окутать взрывами его небоскребы и храмы. Обрушить в раскаленные ядовитые кратеры его дворцы и притоны.

Указующий перст ангела стал удлиняться, словно луч синего ночного прожектора. Скользнул по ночному окну, за которым, в бедной квартире, босая, в ночной рубахе, стояла на коленях молодая женщина и молилась иконе Богородицы. Это была вдова моряка-подводника, утонувшего в океане вместе с огромной атомной лодкой. Рядом в колыбели спал ее малолетний сын. Молодая женщина молила Богородицу, чтобы та сберегла ей сына, чтобы страшная доля его отца, погибшего среди огня и черной воды, миновала ее любимое чадо. Еще она молила, чтобы муж услышал ее и свершилось чудо, и они вместе оказались на летнем лугу, среди колокольчиков и ромашек, и она снова сплела ему бело-желтый, душистый венок. Еще она молилась о Родине, верно служа которой погиб ее муж. О России, о которой он написал ей стих в своем последнем письме, перед уходом в опасное плавание.

Ангел услышал ее молитву. Прочитал на ее губах бессловесный стих. Жестокий, синий лазерный луч, вспыхнувший на острие пальца, погас. Москва была спасена. В ней оставались праведники. На их хрупких плечах, тихих молитвах, невидимых миру слезах держался огромный, утопавший в пороках и преступлениях город.

Сарафанов сидел окруженный незримой защитой, сквозь которую не пробивались греховные помыслы. Ударялись о незримую стену, падали испепеленные, как налетевшие на лампу насекомые. Ждал, когда явятся мстители и ударят в ворохи греха огненной метлой.

К столу подошел рослый официант, которого прежде не было. Нес на подносе высокий графин с алым соком.

— Позволю предложить господам наш фирменный напиток. Снимает усталость. Бодрит. Вливает в кровь молодые свежие силы. Не угодно ли?

Веселая компания по соседству согласилась. Официант разливал по бокалам гранатовый напиток.

— Налейте и мне, — позвал Сарафанов, подманивая официанта и подставляя бокал.

— Вам это не следует пить, Алексей Сергеевич, — тихо произнес официант. — Это пойло для скотов, — и бесшумно отошел, растворившись в сумраке.

На подиуме вспыхнул яркий свет. В освещенном конусе возник человек, облаченный в красную косоворотку, чернобородый, стриженный под горшок, с пробором посреди намасленной головы. Радостно и свирепо сверкнул белками, простучал по помосту черными начищенными сапогами, и все узнали в нем Григория Распутина, царского любимца, прорицателя и любодея. Он стучал каблуками, бил в тугой звенящий бубен. Постепенно превращался в огромного босоногого мужика, державшего в мускулистых руках блестящий топор, с напяленным на голову балахоном, сквозь который в прорезях сверкали жестокие глаза палача. Палач играл топором, напрягал мускулы, шлепал по доскам босой толстопалой стопой. И вдруг обратился в хрупкого Арлекина с набеленным лицом, печальными, опущенными книзу губами, в белом шелковистом трико, с костяным расписанным веером. Мучительно изгибался в лучах. Преобразился в гимнаста, стройного, прекрасного, с мускулистым голым торсом, вьющимися смоляными кудрями, того, что стоял при входе, принимал у гостей пальто и шляпы. На его плече красовалась таинственная звезда, окруженная волшебными письменами. Красные свежие губы жарко дышали. Он вскинул напряженные руки, из которых посыпалось золото. Его чресла взбухали. На лбу, прорывая кожу, вырастал бриллиантовый рог. Гости за соседним столом, восхищенные представлением, вставали с мест, тянулись к помосту, ожидая для себя новых сладострастных забав. И по мере того, как приближались к атлету, превращались в свиней. Мохнатое, хрюкающее, клыкастое стадо металось среди столиков, опрокидывало стулья, толкало мокрыми рылами испуганных визжащих прислужниц.

Хозяин заведения гнал их железным жезлом к выходу, изгонял из заведения на Садовое кольцо.

Стадо, тесно сбившись, с ревом и хрюканьем, вздыбив волосяные загривки, пробежало по Садовой до метро «Парк культуры». Пронеслось мимо Крымского моста к Фрунзенской набережной. Прокатилось зловонным комом вдоль гранитного заснеженного парапета. Свиньи, одна за другой, крупными прыжками, поджав передние ноги, кидались в реку, пробивали лед, тонули в полынье, оставляя на текущей воде крути отражений. Рулевой на ночном буксире, пробиравшемся среди льдин, испуганно протер глаза, глядя на черных, падающих в реку животных.

Глава девятнадцатая

Несколько «желтых» газет и одна московская телепрограмма сообщили о невероятном происшествии в районе Крымского моста. О групповом самоубийстве посетителей ночного клуба «Григорий». Десяток мужчин и женщин, сбросив одежды, облачились в звериные шкуры, добежали до набережной, с диким ревом и хрюканьем бросились в реку и утопились. Их тела извлекали со дна водолазы. Теперь все они находятся в морге. Начато уголовное расследование. Случившееся не поддавалось разумному объяснению и, как полагали эксперты, связано с подобными же загадками, бытующими в мире животных. Подобное же массовое самоубийство совершают киты, выбрасываясь из океана на берег. Или птицы, обитающие вблизи вулканов, кидаясь в дымный кратер и там сгорая. Высказывалось предположение, что упомянутые самоубийцы принадлежали к загадочной тоталитарной секте и таким образом отреагировали на скорый Конец Света. Известный психиатр объяснял неприятный казус массовым психозом, когда страсть к суициду овладевает одновременно целой социальной группой, является родом эпидемии, распространяющейся среди близких по образу жизни и психологическим признакам людей.

Сарафанов внимательно изучал опубликованные отклики. Вспоминал любезного рослого официанта, наливавшего гостям рубиновый напиток, в котором таилась причина случившегося — «эликсир безумия», настоянный на волшебных травах. Таким эликсиром пользуются алтайские шаманы, преображаясь в диких животных. План «Дестабилизация» реализовался в самых неожиданных формах. Порождал брожение в умах, складывался в систему странных происшествий, вызывал отклики прессы, внимание властей. Наводнял общественное сознание страхами и подозрениями.

Свой следующий визит Сарафанов адресовал отцу Петру, известному священнику, в чьих проповедях звучали обличение мирских пороков, осуждение светских властей, потворствующих бесовским нравам, укоризна церковным иерархам, мало помышляющим о спасении гибнущего православия. Приход отца Петра был многолюден. На проповеди приезжали верующие из дальних городов. Он подвергался нареканиям Патриархии за невоздержанность и возжигание в народе «неуместных страстей». Его непререкаемый авторитет в православных кругах хотел использовать Сарафанов в своих дальнейших действиях.

Красноречие Сарафанова подействовало и на отца Петра.

— Что надо делать? Как спасется Россия?

— Грядет близкий хаос. Трясение земли. Москва погрузится в беспорядки, которые нам готовят левиты. На площади высыпет обезумевший народ. На улицах появится потерявшая терпение армия. Вы, отец Петр, пламенный ревнитель, богооткровенный пастырь, должны воззвать к народу. С армией и церковью, всем русским миром пойдем в Кремль требовать от президента, чтобы тот стал защитником русских. Сбросил «либеральное иго» и спас Россию. Вы согласны, отче? Готовы воззвать с амвона?

— Готов, — произнес священник, осеняя себя крестным знамением.

— Благослови, отец. — Сарафанов поднялся, желая припасть к руке священника. Но тот не позволил. Перекрестил Сарафанова. Трижды, по-братски расцеловались. «Имперский Орден» получил еще одного рыцаря.

Следующим объектом для удара Сарафанов выбрал московский рынок — гнездовье азербайджанской мафии. «Черные деньги», наркотики, детская проституция, коррупция чиновников, ползущая по Москве экспансия неутомимых, неисчислимых кавказцев, которые захватили Москву, словно нашествие варваров, превращая святой русский город в тлетворный Вавилон.

Среди заснеженных бульваров и автомобильных пробок, окруженный тяжелыми фурами и истошным воем «мигалок» — рынок, накрытый бетонным куполом. Пар, туман, запахи овощей, маслянистые блески. Кажется, под крышкой, в кастрюле кипит и взбухает варево, брызгает пеной, источает ароматы, выбрасывает струи кипятка, хлюпает и булькает пузырями. Летучий пар колеблет над рынком высокое солнце, вонзившее в зимний город раскаленный добела электрод.

Сарафанов, ожесточенный, исполненный коварства, приблизился к рынку, словно это был гарнизон врага, обреченный на истребление.

Вот мясные ряды. Блеск ножей, стук топоров, хруст рассекаемых хрящей. Пятерня мясника в розовой сукрови. Пальцы в клейком жиру. В подставленную кошелку валят мраморное слоистое сало. Бережно окунают сочный кус телятины. Бойко суют поросячью ногу копытом наружу, в котором еще сохранилась печеная черная кровь. Отрубленная свинячья башка топорщила розовые уши. Наставила бронзовое строгое рыло. Смотрит надменно голубыми глазами в белых человечьих ресницах. Напоминает надменную голову античного императора. Тут же навалены желтые свиные туши, меченные чернильным штемпелем, как почтовые марки. Висит на цепи телячий зад с ободранным остроконечным хвостом. Огромное, во весь прилавок, повалено тулово копченого быка, с распахнутым чревом, где в сумерках, как шпангоуты, светятся бело-розовые ребра.

Мясо в рядах было отборным, всех сортов, на любой вкус, для любого, самого экзотического блюда. Доставлялось на прилавки теплым, с московской бойни, с подмосковных мясокомбинатов, где в красном дыму качаются на блестящих цепях дергающиеся коровьи туши. В их рогатых, пронзенных током головах меркнет разум. Рабочий, поспевая за конвейером, делает полуживой корове длинный надрез на брюхе. Другой, сменяя первого, с треском сдирает теплую пятнистую шкуру.

Сарафанов знал, что скот в России был вырезан наполовину. В суп старика кусочек мяса попадал раз в три недели. Охота бедняков за обглоданными костями напоминала что-то собачье. Но Москва, несметно богатая, плотоядная, ненасытная, тонула в дыму шипящих жаровен. Забывалась в праздниках и пирах. Капала себе на грудь коровьей кровью. Облизывала с толстых пальцев сладкий бараний жир.

Сарафанов рассматривал лица кавказских пришельцев, которые еще недавно были его земляками, жителями великой Империи, его братьями и согражданами. Теперь же приложившие руку к разрушению империи продолжали тянуться к имперскому центру, влекомые его гравитацией.

Молодые мужчины призывного возраста попивали в сторонке чай, бережно поднося к губам дымные пиалки. Толковали о ненавистных армянах, отнявших священный Карабах. Однако у себя в Гяндже не пожелали взять в руки оружие и с криком «Аллах акбар» штурмовать Степанакерт. Вместо этого предпочли опасным ручным гранатам вполне безопасные ржаво-красные, набитые сладкими гроздьями, огромные гранатовые плоды. Впрочем, и вольнолюбивый Карабах, перессоривший все народы Советского Союза, перекочевал в Москву. Чинит автомобили, жарит шашлыки, торгует в лавках, забыв, как генерал Макашов арестовал мятежный комитет «Крунк», вызвав тем самым истерику у всех армян Вселенной.

Азербайджанцы, в Советской Империи ставшие народом ученых, поэтов, нефтяников, открывшие сибирский Самотлор, построившие фантастические города на воде, превратились в народ торговцев, денежных менял и кочевников, чьи бивачные костры видны у обочин русских дорог, где высятся арбузные пирамиды, словно черепа на картине Верещагина. Работают без устали днем и ночью, вдали от жен и детей. Экономят на воде и хлебе, боясь прикоснуться к алой помидорине или золотой виноградине. Накапливают деньги и отсылают их с оказией в свои многодетные семьи. Кто поудачливее — доллар к доллару сколачивают в Москве состояния. Из безропотных торговцев становятся держателями прилавков, хозяевами лавок. по-восточному ловкие и сметливые, умножают капитал, приобретают магазины и пекарни, заводики и мастерские. Самые удачливые становятся богачами, завладевают ресторанами, супермаркетами, подмосковными агрофермами. Дружно, держась один другого, посыпая перед собой скользкую дорогу золотым песочком, проникают во власть. Становятся супрефектами, прокурорами, руководителями компаний. Селятся в богатых квартирах, в особняках. Покупают детям места в университетах. И вот уже молодые азербайджанцы управляют банками, возглавляют кафедры экономики, занимаются русской филологией. Так происходит замена народа.

Мелкий азербайджанский торговец, оторванный от домашнего очага, обзаводится в Москве русской подругой, которую ставит за прилавок, гоняет за едой, заставляет стирать белье. Уезжает на свою каспийскую родину, оставляя в Москве мать-одиночку с чернявым миловидным ребеночком. Другой сознательно женится на русской женщине, заводит русский дом, русский быт, записывает ребенка русским, крестит его, давая начало яркому, темпераментному роду, которому нет переводу. Москва, как омут, затягивает в себя народы, языки, верования, рождая загадочное народонаселение, похожее на обитателей Вавилона. «Два Вавилона пали, Москва — третий, а четвертому не бывать».

Покупатели двигались приливами и отливами, повинуясь странным закономерностям и влечениям. Торговались, пробовали плод на зубок, отходили и опять возвращались. Являлась «братва», в золотых цепях, скупая центнерами мясо для воскресных шашлыков. Казалось, что одно мясо покупает другое. Приходили кавказцы из аристократов, набирая в сумки баранину и деликатес — семенники, для дорогого гостя. Являлись повара из богатых домов, беря осетров, поросят, фазанов, чтобы потом, на званом обеде, увенчанные бумажными плюмажами, звери и птицы украсили необъятный стол. Обветшалый московский интеллигентик забредал купить цветочек для юбилея. Потоптавшись среди огромных черно-алых роз, доставленных самолетом из Амстердама, покупал синенькую скромную астру. Бабуся в долгополой юбке, долго прицениваясь, покупала для внука один-единственный персик. Рынок кормил Москву, одних обильно, других не очень, но даже бомжи к вечеру погружали свои обросшие звериные мордочки в прелую мякоть раскисших арбузов, выбирали из груды мусора раздавленный, с кулак, помидор. Наряд милиции озирал ряды, обходя дозором рынок, присматриваясь к сумкам, к оставленным у мусорных куч пакетам: не запрятана ли взрывчатка, не взведена ли «адская машина», подобно тем, что взрывались на рынках Махачкалы, в подземном переходе на Пушкинской, в троллейбусах русских городов, присылая жуткий привет с фронтов Чеченской войны.

Вкрадчивые молодые люди с неброской чиновничьей внешностью неторопливо обходят ряды. Торговцы безропотно, почти охотно, передают им деньги. Похоже, налоговая инспекция и санэпидемнадзор посетили свою вотчину и собирают оброк.

К вечеру, когда закрытый рынок остывает, как сковорода, под которой погасили огонь, из дирекции выносят аккуратный кейс и везут куда-то, то ли в управу, то ли в префектуру или мэрию.

От подножья к вершине, с рынков, магазинов, автомобильных стоянок, рекламных щитов, бензоколонок, винных и табачных фабрик, от сутенеров и миловидных, зараженных СПИДом проституток из ночных клубов и казино — отовсюду бегут неистощимые золотые ручьи, вверх, к небу, к ослепительной вершине, где, иногда укутываясь в тучи, иногда ослепительно сияя, стоит Золотой Телец. Верховное божество великолепного буржуазного мира, перед которым склоняют головы политики и генералы, священники и поэты, мыслители и журналисты. Золотой вавилонский бык, победивший «красного тореадора», поднял рога выше золотого Храма Христа Спасителя, главенствует над Москвой. И кажется, достигнута наконец высшая гармония, вселенский порядок, осмысленная иерархия ценностей, охраняемая ракетами, спецслужбами, тюрьмами, телеканалами.

Сарафанов утомленно и понуро брел по рынку, чувствуя бессилие человечества, возмечтавшего о Рае Земном. Несокрушимо царство Быка. Непоколебим треножник, на котором человек, с золотым яйцом вместо головы, возжигает жертвенный огонь Вавилонскому Зверю.

Он услышал отдаленный шум, свист. Из туманного потревоженного пространства, как сверхплотный сжатый вихрь, стиснутая в напряжении спираль, выносилась неистовая материя. Раскручивалась, приближалась, наполняя рынок блеском, хрустом, разящей страстью. Обретала вид несущихся вдоль рядов подростков. Кожаные куртки, бритые головы, яркие злые глаза, визжащие рты, бьющие кулаки. Одинаковые, неистовые, как популяция свирепых зверьков. Мчались, сметая с прилавков арбузы и дыни, опрокидывая пирамиды яблок и груш, ударяя кулаками и палками в смуглые лица торговцев. Пробежали и канули, растворились в толпе, в заснеженных московских дворах и улицах. Как наваждение. Как жестокий знак. Как надпись на стене во время Валтасарова пира. Как посланцы неведомого жестокого мира, который из туманного будущего насылает возмездие.

Сарафанов, пораженный, смотрел. Расколотый, с красной требухой арбуз. Плачущий, собирающий раздавленные груши торговец. Пьяный бомж, волосатый, как спаниель, смеется маленькими, глядящими из шерстки глазками.

Глава двадцатая

План «Дестабилизация» постепенно превращался в реальность. Газеты писали о «нашествии вандалов», об атаках разъяренных молодчиков, жертвами которых стали невинные кавказские торговцы, легкомысленная «золотая молодежь» в элитной дискотеке, завсегдатаи «игорных домов» и «ночных клубов». Телевидение показывало разгромленный рынок, окровавленные лица азербайджанцев, страстные показания очевидцев. В Москве ежедневно происходили десятки пожаров, крупных аварий, уличных происшествий, но среди неурядиц большого города упомянутые бесчинства выделялись своей направленной жестокостью, плодили слухи о тайной организации, наносившей удары по заранее выбранным целям. Высказывались версии о националистической подоплеке погромов. О тайных вождях-ксенофобах, управлявших погромщиками. Все это становилось содержанием телепередач и дискуссий. Побуждало к выступлениям правозащитников и членов Общественной палаты. Сарафанов следил за высказываниями прессы. Чувствовал, как по студенистому телу огромного, накрывшего Москву моллюска пробегают судороги. То одна, то другая присоска отрывалась от жертвы, и некоторая, пусть малая толика энергии улетучивалась. Не доставалась мерзкому чудищу. Питала обессиленный, обморочный город.

Сарафанов наметил визит в ужасное место, о котором ходила глухая молва, но не хватало решимости поверить в сотворяемое злодеяние. Отправился в спальный район Москвы, где на деньги Америки был построен абортарий. Фабрика по закланию русских младенцев, из которых конвейерным способом добывались стволовые клети и отправлялись на фармацевтические рынки «обетованной земли». Подобные абортарии были возведены в других районах, по всей периферии Москвы. В местах наибольшего скопления жителей с малым достатком, еще велика была вероятность того, что беременные женщины, не в силах обеспечить ребенку будущее, добровольно лягут под нож. Сарафанов заручился рекомендациями Фонда Карнеги и отправился в клинику, якобы с целью убедиться в рациональном использовании подаренного оборудования, в квалификации привлеченного персонала.

Клиника располагалась среди монотонных многоэтажных строений, напоминавших рыжие клетчатые каньоны. Небольшая, изящная, из драгоценного стекла и стали, напоминала космический корабль, опустившийся из сияющего Космоса на угрюмую, с первобытной жизнью планету.

Его облачили в белый халат и накрахмаленную стерильную шапочку. Ноги облекли в бахилы. Заместитель главного врача, немолодая, ухоженная, с промытыми морщинами женщина представилась Сарой Лазаревной. Пожала Сарафанову руку холодной, усыпанной перстнями рукой.

Осмотрев лаборатории и поликлинику, они перешли на второй этаж, где размещались операционные. Вдоль стены на стульях сидели записанные на операцию женщины, чем-то похожие на птиц, терпеливо усевшихся на насест.

— Здесь могут работать сразу четыре хирурга, но сегодня занят только один, Виталий Акимович Стрельчук, — с этими словами Сара Лазаревна пропустила Сарафанова в операционную.

Сарафанов зажмурился от сияющей белизны, какая бывает среди блестящих снегов, отражающих январское солнце. Кафель. Почти бесцветные в своей белизне операционные столы. Хирург в белом облачении, с белым, как мел, лицом, мыл под краном руки, словно смывал с них остатки цвета, чтобы стать невидимкой, растаять среди кафеля, хромированного блеска, мерцания стекол. Операционная казалась магической лабораторией, в которой материя превращалась в бестелесную субстанцию, вещество преобразовывалось в бесцветную пустоту, навсегда пропадая и улетучиваясь.

— Виталий Акимович, это господин Сарафанов, по рекомендации наших друзей из Карнеги. Он бы хотел посмотреть операцию, чтобы сделать сообщение на фармакологическом конгрессе.

Сара Лазаревна произнесла эти слова с легчайшим придыханием и благоговением, словно обращалась к жрецу, обладавшему волшебной властью. Жрец, владеющий магическими приемами, готовясь к жертвоприношению, обернулся длинным бесцветным лицом, на котором, словно из пустоты, смотрели черные пронзительные глаза. Молча кивнул. Прикрыл веки, и глаза пропали, и весь он исчез, превратился в белизну, в бесцветный дух, неуловимый, бесплотный.

Сарафанов испытал испуг, словно соприкоснулся с таинственным миром, где царили неведомые законы, властвовали загадочные божества, которым готовилась жертва. Операционные столы были жертвенниками. Пинцеты, скальпели, заостренные лопатки и иглы были магическим инструментарием. Булькающий в хромированных тубусах кипяток согревался на священном огне. Расставленные на высоких штативах ультрафиолетовые излучатели казались ритуальными светильниками. Женщины, смиренно сидящие за пределами операционной, были агнцами, которых скоро поместят на жертвенный престол. В каждом животе была плаха, на которую они положили свое крохотное, дрожащее чадо.

Крохотные комочки жизни прилепились к материнским утробам, трепетали, нежно пили материнские соки. Вместе с этими соками от матерей в них вливались убивающие энергии, обрекая на истребление. Для этих нерожденных младенцев была уготована белизна операционной, хромированная сталь инструментов, бурлящий кипяток, отточенные лезвия и крючья. Материнское чрево являлось плахой, где должна была состояться казнь. Через это чрево проходила ось мироздания. В него переместилось средоточие мира. Вокруг вращались галактики, летели звезды, мчались кометы. Протекала история мира с империями, вероучениями, великими пророчествами и откровениями. В те же мгновения, пока женщины сидели в коридоре клиники, президент, исполненный государственного рвения, бодро входил в малахитовый кремлевский кабинет. Благолепный патриарх среди сияющего иконостаса совершал утреннее богослужение. Трудолюбивый хлебопек вытаскивал противень с румяной выпечкой. Именитый писатель, претендующий на знание мира, затевал увлекательный роман. Москва миллионами глаз, красочными рекламами, жилыми кварталами окружала операционную. Заглядывала в окна и равнодушно отворачивалась, не ведая о предстоящих закланиях.

Соседняя с операционной дверь отворилась. Из нее показалась мясистая, толстогубая санитарка. Грозно, жадно оглядела женщин. В этом взгляде было что-то львиное, нетерпеливое, плотоядное, предвкушавшее мясное кормление:

— Первая, на стол! — хрипловато, с горловым клекотом приказала санитарка.

Молодая полная женщина на крайнем стуле колыхнулась, послушно встала, безропотно и безвольно пошла на властный оклик. Сарафанов устремился за ней, словно хотел удержать ее на последней черте, заслонить собой, отдать себя в руки мучителей, чтобы те отвлеклись от выбранной жертвы. Сара Лазаревна словно угадала его состояние, тонко улыбнулась, вошла вслед за ним.

Комната, соединенная с операционной, была столь же бела и стерильна. У стен стояли белоснежные шкафы. Посредине, высоко поднятая, возвышалась каталка на колесиках. Две санитарки, плотные, одинаковые, с суровыми лицами и темными, сдвинутыми бровями, застыли у каталки, как две лошади, впряженные в колесницу.

— Раздевайтесь, милая, — произнесла Сара Лазаревна, по-матерински касаясь плеча роженицы.

Та механически, слепо стала расстегивать кофту, распускала на юбке молнию, стягивала с плеч лифчик, обнажала полные ноги. Не замечала Сарафанова, не стыдилась в присутствии мужчины оказаться голой. Была заколдована, в гипнотическом сне. Так движутся в преддверии плахи обреченные, парализованные неотвратимостью казни.

— Одевай, — одна из санитарок протянула женщине зеленые бахилы.

Присев, та стала облекать ноги в матерчатые чехлы. Ее полные груди свесились и тяжело колыхались. На округлом животе образовались розоватые пухлые складки. Она затягивала на бахилах шнурки, и это болезненно напоминало Сарафанову мешок, куда палачи прячут обреченную на повешенье жертву.

— Сюда ложитесь, — санитарка указала на каталку.

Женщина послушно присела, сминая пышные ягодицы. Медленно, одну за другой, перенесла ноги. Вытянулась на белом ложе, большая, млечно-розовая, как с картины Ренуара, окруженная едва заметным сиянием. Ее живот казался выпуклым, жемчужное свечение вокруг живота было излучением притаившейся в чреве жизни.

Санитарки впряглись в каталку, сильно и плавно двинули, протолкнули в дверь операционной, и женщина на лафете оказалась среди холодного блеска, окруженная кафелем, сталью, стеклом.

Из белизны, выделяясь голубоватой тенью, возник хирург. Как дух, витал над женщиной, не касаясь земли. Облетал ее недвижное тело, живот, расплывшиеся, с набухающими железами груди. Чернильные глаза хирурга зорко мерцали, рассматривая женщину из пустоты. Та пугалась парящих над ней нечеловеческих глаз. Дышала сильнее. Приподняв руку, поправляла светлые, аккуратно уложенные волосы. Сжимала ноги, обутые в зеленые бахилы.

— Перекладывайте, — командовал хирург.

Сарафанов оцепенел, словно и его коснулись колдовские чары. Парализовалась воля, окаменело тело. Только жадно и страдальчески смотрели глаза и беспомощный мозг хранил одну незамороженную, неомертвелую мысль: «Смотри!.. Ты должен на это смотреть!..»

Медицинская сестра с мучнистым лицом, седыми, из-под белого колпака, волосами священнодействовала над хромированным сосудом, в котором булькал кипяток. Позванивала инструментами, словно повариха, затевала таинственное варево. «Суп из младенцев», — мелькнула у Сарафанова жуткая мысль.

— Перекладывайте! — повторил команду хирург, продевая пальцы в бесцветные резиновые перчатки.

Санитарки в четыре руки приподняли женщину и грубо, как куль, перевалили на стол. Приподняли ей ноги. Уложили на подставки. Вдели ступни в стальные стремена. Она лежала, раздвинув колени, воздев к потолку зачехленные в бахилы ступни. Большой живот с глубоким пупком взволнованно дышал. Испуганная, беззащитная, готовая рыдать, умолять, водила по сторонам выпуклыми глазами.

— Двойную дозу! — приказал хирург. Сестра оранжевым жгутом перетянула женщине руку, так что на сгибе стала пульсировать темно-синяя вена. Ловким уколом впрыснула снотворное. Мягко давила на шприц. Выдернула тонкую, блеснувшую под лампой иглу.

Сарафанов смотрел, как меркнет в ней сознание.

Снотворное омывало ее сумеречным беспамятством. Погружало в текущие воды темных сновидений. Веки опускались. Под ними стекленела влажная, неприкрытая полоска глаз, повернутых прочь от слепящего света хирургической люстры в глубинный колодец уснувшей памяти, где колебался безымянный животный мрак.

Женский живот дышал. Колебался легкий волосяной лобок. Смугло-коричневое лоно было слеплено, склеено, как морской моллюск. В нем, упрятанный в материнскую плоть, уже забытый матерью, преданный ею, отданный на заклание, притаился плод. Крохотный красный клубень, в котором набух прозрачный пузырек головы, вздулись водянистые горошины глаз, выступили скрюченные, едва намеченные лапки с пупырышками пальцев. Колбочка, в которой, как в капельнице, пульсировали соки, сочилась теплая влага.

Каждая секунда прибавляла эмбриону щепотку народившихся клеток, увеличивала растущую почку, нацеленную вовне, из материнского лона во внешний мир. И этот мир приготовил ему снаружи отточенную сталь и иглу, крюк и скребок. Подстерегал у врат, готовил смерть.

Женщина, лежащая на одре, была какой-нибудь почтовой служащей или уборщицей, незамужней, с ничтожной зарплатой. Ребенок был ей в бремя — не прокормить, не вырастить. Не решаясь стать матерью-одиночкой, решилась на аборт, уже шестой, принимая из рук благодетелей мзду за убиваемое, нерожденное чадо.

Хирург на секунду задумался. Словно кто-то положил ему на сердце камень. Надгробие без имени, где отсутствовала дата рождения, а одна только дата смерти. Еще один камень, в дополнение к бесчисленным, из которых сложена огромная башня его смертного греха. Он продлевал жизнь эмбриону — комочку из красных пленок, сеточке кровеносных сосудов, капельке живого раствора, из которых мог бы взрасти Сергий Радонежский, или Петр Первый, или Семен Дежнев, или Сергей Есенин, или Юрий Гагарин. Или просто раб Божий, русский человек, сын доброго, жертвенного, бесстрашного народа, который населил огромный материк между трех океанов, утвердил могучее государство, прожил великую историю, сотворил иконы и книги, дворцы и храмы, реакторы и самолеты, а теперь исчезает с земли, как весенний пар на лесных опушках, оставляя беспризорной огромную пустеющую страну.

— Начали! — хирург очнулся. Протянул руку к орудиям, удобно разложенным на столике.

Зеркало из хромированной полированной стали, в виде желоба, похожее на сапожный рожок, отразило голубую молнию лампы. Ушло в промежность, в черный зев, направляя внутрь яркую вспышку света. Осветило темно-красную нишу, священный кокон, где зрела потаенная жизнь. Стальные расширители растворили трепещущее лоно, не давали ему сжаться, расталкивали нежную ранимую плоть. Скребок-кюретка, с отточенными кромками, был насажен на пластиковый шланг насоса, который ниспадал, погружаясь в граненый контейнер, в сияющий, сверхплотный кристалл. Орудие убийства, металлический стержень, сжатый резиновой перчаткой хирурга, медленно уходил в лоно, в распахнутую глубину, передавая чутким пальцам прикосновения к нежным стенкам, к мускулистой наполненной матке, к прилепившейся сочной личинке. Рывок скребка. Красный флакон зародыша лопнул. Брызнула жижа. Насос с тихим чмоканьем, хлюпом погнал красную, как варенье, жижу сквозь прозрачную трубку. Малиновая трубка дергалась, сосала перетертого в слизь и сукровь крохотного человека. Всасывала не успевшую развиться галактику. Сглатывала раздавленную у истоков судьбу. Хватала казненную безгрешную душу, чей неслышный вопль, заглушаемый чмокающим звуком насоса, подхватывали рыдающие ангелы. Прижимали к груди убиенное дитя, похожее на нераспустившийся красный бутон. Влекли в райский сад. Но под сводом операционной заработал воздухозаборник — серебристый раструб с черным зевом. Мощно вдохнул, отнимая у ангелов невесомую душу. Утянул в бесконечную тьму, где душа вернулась в слепую безбрежность, откуда ей не было выхода и воплощения.

Хирург действовал ловко и точно. Двигался взад-вперед скребок. Хлюпал насос. По сияющему желобу зеркала лилась алая кровь. Женщина на столе вяло колыхалась, как выхваченная из моря, брошенная на палубу рыбина. В ней двигалась острая сталь. Ее свежевали, расчленяли, отделяли от мироздания. От смысла бытия, которому ее учили в школе, о котором проповедовали в церкви. От старости, когда, утомленная, поседевшая, смотрит из окна, любуясь, как удаляется ее взрослый прекрасный сын, оглядывается на нее, машет в окно, а в него из невидимой бойницы стреляет снайпер, разбивает вдребезги череп, и этот снайпер — она сама, поместившая сына в перекрестье прицельной оптики.

Женщина постанывала в забытьи. Не от боли, а от непрерывного ужасного сна. От кошмара, который ей было не дано запомнить. Будто ей в лоно забрался огромный слепой крот. Роет, протачивает ход, прорывается сквозь живот, сердце, горло, в самый мозг и там сдыхает. Тухлый, разбухший, лежит в мозгу, раздвинув костяные лапы, отекая трупным ядом.

Сарафанов, потрясенный, не в силах шевельнуться, взирал на казнь. Он пребывал в самом средоточии зла, о котором не писали газеты, молчали телепрограммы, не говорили велеречивые политики и витии. И только на церковных папертях, в темных углах шептались богомольные старухи. О «жидах, убивающих русских младенцев». Пьющих детскую кровь. Приносящих жертву кровавому жестокому богу. Низводящих с земли русский род.

По всей России, в абортариях, клиниках, в частных операционных работали жрецы в белых халатах, творя заклинания, возжигая светильники, окружая дымящимися благовониями жертвенники, на которых возлежали обреченные русские женщины. В них вонзалась блестящая сталь, иссекалась жизнь, прерывалось течение рода, рвались бесконечные цепи жизни, выводящие на свет новые поколения русских людей. Народ исчезал, пресекался. Мелели города и селения, пустели земли, зарастали бурьяном поля, закрывались заводы и школы. Русский народ уходил в небеса, оставляя чужим племенам Енисей и Байкал, Валдай и Волгу. Больше не строил флот, не собирался в полки и дивизии, не запускал космические корабли, не писал богооткровенные книги, не проникал в тайны материи и духа. По всем городам и весям шло избиение младенцев. Стальные пики, отточенные острия вонзались в женские лона. Вырывали с корнем русское будущее. Гасили русскую историю. Губили нерасцветшую русскую жизнь. Осуществлялся страшный заговор, подслушанный Сарафановым в бизнес-клубе «Фиджи», в тайном собрании магов, приговоривших к смерти русский народ. Русские повторяли судьбу ханаанских народов, вырезанных Иисусом Навином при вторжении в обетованную землю. Россию очищали от русских, готовили территорию для «Ханаан-2».

Хирург длинным, как клюв журавля, пинцетом схватил пропитанный йодом тампон. Сунул женщине в чрево. Сильно и резко протирал рану, вытащил стальной окровавленный клюв. Сбросил в ванночку мокрую, черно-коричневую вату.

— Готово! — устало вздохнул.

Санитарки проворно завезли пустую каталку. Умело перевалили со стола спящую женщину. Ее груди безжизненно, жирно свисали. Живот бугрился уродливыми складками. Пустая, с вырезанной сердцевиной, как крупная рыбина на плавбазе, у которой высекли живое нутро, она удалялась на катафалке.

— Следующую! — громко, с фальцетом, крикнул хирург.

Снова вкатилась колесница с двумя «боевыми конями». На ней — неподвижная, мраморно-белая, с легким голубоватым отливом античной статуи молодая женщина. Чудесно сложена, с небольшими, округлыми грудями, длинной шеей, строгим точеным лицом. Живот чуть заметно дышит. Нежное солнышко лобка. Глаза зеленоватые, под тонкими золотистыми бровями. В ушах сережки с крохотными зелеными камушками. Для полного сходства с богиней не хватает золотого венка на красивой гордой голове.

К аборту ее, учительницу младших классов, побудили квартирные условия. С мужем и сыном теснятся в двух маленьких комнатках. Очередь на новую квартиру не двигается десять лет. Денег на новое жилье им с мужем, тоже педагогом, никогда не скопить. Она беременна девочкой, о которой мечтала. И этот аборт — тяжелейшее для нее несчастье.

Ее переложили на операционный стол, как музейную статую. Она недвижна, отрешена, позволяет умелым санитаркам распоряжаться своим телом. Укол, который ее усыпляет, ничего не меняет в позе, дыхании, выражении лица. Она омертвела задолго до того, как явилась сюда. В тот момент, когда решилась на заклание дочери.

— Поехали! — по-гагарински хмыкнул хирург, начиная очередной космический старт с целью погасить неродившееся светило.

Снова изогнутое, как сверкающий бумеранг, зеркало. Жестокие, раздирающие лоно расширители. Кюретки, отточенные, как стамески. Жуткая чмокающая трубка насоса, по которой в сияющий контейнер бежит малиновая жижа. Алый язык крови в металлическом желобе. Хирург старался, тяжело дышал. Неутомимо вгонял в нее железо. Вбивал костыль в разъятую матку. Чтобы там, на кровавом пустыре, больше никогда и ничего не рождалось-только груда ржавых гвоздей и обрывок колючей проволоки.

Сарафанов ужасался, с отвращением и ненавистью думал о еврейских адвокатах и ревнителях «европейских ценностей», что требуют запрета на смертную казнь, в то время как их соплеменники в белых халатах, от Смоленска до Владивостока, неутомимо, без суда и следствия, с яростью царя Ирода, избивают русских младенцев. Под трехцветным флагом и двуглавым орлом, под словеса о «великой России» работали гильотины, на которых изрезались миллионы не родившихся чад.

Женщину, белую, мертвенную, увозят на катафалке. Она красива и недвижна, как статуя. Ее поставят на могиле убитой дочки.

Третья женщина — вылитая кустодиевская красавица. Нежно — розовая, светящаяся, с необъятными бедрами, с млечными пышными грудями, на которых набухли лиловые, словно сочные сливы, соски. Лицо округлое, румяное, доброе, с синими теплыми глазами, с пунцовыми губами и милыми смешливыми ямочками. Волосы густые, соломенной копной, перевязаны шелковой ленточкой, спадают тяжелыми литыми прядями на широкое, чудесное плечо. Поставь рядом с ней блюдо с плодами земными, посади на перину с пестрыми подушками, принеси фарфоровый чайник с нарядным золотым петухом, окружи все это дорогой золоченой рамой — и выставляй как чудесный образец русского искусства незабвенных двадцатых годов.

Однако живот ее был непомерно велик. От крупного припухшего пупка до светлого, нежного лобка пролегла смуглая полоса материнского пигмента, какой проступает на теле роженицы на последних месяцах беременности. Само появление ее было необычно. Вместе с ней, слегка придерживая каталку, входил человек в белом халате, лысый, остроносый, с зоркими въедливыми глазами под двойными окулярами. Походил на остроклювую внимательную птицу с набухшем зобом. В руках его находился блестящий цилиндр. Посетитель и хирург обменялись доверительными взглядами. Произнесли несколько слов на непонятном наречии. Женщина на каталке вздохнула, волооко посмотрела на хирурга:

— Больно будет? — спросила она.

— Не почувствуешь, милая. Будешь как спящая царевна.

Она уже лежала на операционном столе. Голова хирурга оказалась между ее приподнятых, обутых в бахилы ступней. Резиновая перчатка осторожно ощупывала живот. Словно гладила невидимый, перезрелый плод: нежно по головке, за ушками, щекотала подбородок, делала смешную «козу». Губы хирурга сложились в трубочку, будто он ласково сюсюкал: «Ах ты мой масенький и холесенький!»

Зеркало, как турецкий ятаган, мощно погрузилось в лоно. Стальные расширители пружинно раздвинули мягкую беззащитную плоть. Хирург заглядывает в лоно, поворачивает зеркало. Остроносый в очках визитер нервничает, двигает зобом, словно пеликан.

В руках у хирурга — инструмент, напоминающий черпак, каким черпают мороженое, выкладывая в вазочки шарики пломбира. Ложка на длинной рукояти погружается в женскую утробу. Рука хирурга осторожна, нежна. Что-то мягко нащупывает, к чему-то прилаживается. Вдруг напрягается, с чем-то борется. Дергает, словно выдирает гвоздь. Движется назад, вытягивая ложку из женщины.

Кажется, что в ложке лежит огромная сочная клубничина, липкая, красная, мокрая. Когда хирург выносит ее под ослепительную люстру, видно, что это крохотный человек с выпуклой лобастой головкой, курносый, с закрытыми веками, темными дырочками ноздрей. Скрестил на груди ручки, поджал короткие ножки, весь прозрачный, дрожащий, трепещущий, словно глазированное изделие стеклодува, оторванное от длинной трубки, сквозь которую наполняло его творящее, созидающее дыхание.

Хирург приподнимает добычу, протягивает ее на показ остроносому визитеру, который отвинчивает крышку цилиндра, подставляет хирургу. Тот стряхивает туда эмбрион, как стряхивают в банку пойманного сачком тритона. Остроносый заглядывает внутрь, словно смотрит, как плещет в глубине сосуда живое существо. Завинчивает крышку и, что-то бормоча, уносит цилиндр из комнаты.

Женщина лежит на одре, подурневшая, поблекшая. Из нее толчками хлещет кровь — на пол, на инструменты, на хирурга, на медсестру, на Третьяковскую галерею, на Ивана Великого, на Москву, на Волгу, на Куликово поле, на Полярную звезду, на дорогу в Рай, по которой чинно и благостно ступают непорочные праведники.

Женщина, которую оперировали, выращивала в себе шестимесячный плод. А потом продала его израильской фирме для нужд медицины, на фарш из стволовых клеток. Гормональные препараты из русских младенцев идут на лечение самых избранных, незаменимых для человечества персон в Америке, Европе, Израиле. Продлевают их век, возвращают здоровье и молодость, исцеляют от недугов и немощей.

Сарафанов видел, как извлеченный плод, помещенный в цилиндрический холодильник, вынесли из клиники, где у ворот поджидала черная иномарка с лиловой мигалкой. Включила сирену, понеслась по Москве туда, где волшебную вакцину ждал изнемогающий вельможный старик. Как наркоман в ломке, мучался, умолял, чтобы ему влили целительный эликсир.

Он лежал голый на мраморном постаменте, в готическом зале, среди склоненных красных знамен, взятых демократами в качестве трофея после разгрома СССР. Над ним склонился прилетевший из Америки величайший врач всех времен и народов. Тут же была жена вельможного старика, похожая на восковую фигуру. С ней рядом, в подвенечном убранстве, с белой фатой и флёрдоранжем стояла его дочка, вышедшая в десятый раз замуж. Толпились медицинские светила, командующие армиями, архиепископы, послы иностранных государств. Все напряженно наблюдали, как страдает старик, разрушивший «красную империю» Сталина. В нем отмирали функции мозга. Из лопнувшего сердца начинал сочиться гной. Он лежал, разбухший, синий, словно вытащенный их реки утопленник, и клочок волос над истлевшими гениталиями напоминал пучок зеленой тины. Фиолетовые губы шевелились, из них тихо текла темная пена, и в ней шевелились личинки жуков-плавунцов. Только жена могла понять из его несвязных бормотаний, что он молит бога израилева вернуть ему силу и молодость.

Вакцину доставили тотчас. Она была изготовлена из перетертого эмбриона. Ее вколол самый великий в мире генетик, введя иглу в глазное яблоко старца. Глаз страшно вздулся, приобрел панорамное зрение, так что старцу стали видны все, кто пришел к одру, надеясь получить укол чудодейственной вакцины.

Здесь был всемогущий магнат Ефимчик, щуплый, с песьей головкой, получивший во владение от старца русские нефтяные поля. Правозащитник Калачик, лысоватый, румяный, с бойкими лягушачьими лапками. Телеведущий «Зазеркалья» Гогитидзе с зубатым беличьим рыльцем. Депутат Государственной Думы Лумпянский, утонченный, похожий на нежную девушку. Эстрадный певец Исаков с ужимками гея. Банкир Аязетов, финансирующий размещение в России радиоактивных отходов. Красавица Дина Франк с крепким торсом и полуобнаженным бюстом. Президентский советник Ипатов, холеный русский красавец. Все они были обязаны влиянием и властью больному старику, смерть которого каждый раз отдалялась чудодейственным препаратом, изготовленным из крови очередного русского младенца.

Укол великого генетика подействовал немедленно. Синий цвет стариковского тела сменился нежно-розовым, молодым. Мозг с притоком целебной крови стал насыщаться кислородом, и старик вспомнил, как зовут его дочь и жену. Сердце заработало, как у юноши. Гениталии сочно набухли, восстали. Старик легко соскочил с мраморного одра и, как был босиком, зашлепал в соседнюю комнату с правительственной связью продолжить прерванный разговор с папой римским. Собравшиеся аплодировали и одновременно приспускали брюки, обнажали ягодицы, подставляя их под чудодейственный укол великого медика из крови русских младенцев.

Сарафанову казалось, что он бредит. Хирург держал на весу растопыренные, в резиновых перчатках, пальцы, и с них капала кровь. На белом столе кровенела лужа. Стальные инструменты отливали розовым. Серебряный раструб под потолком колыхался, улавливал в черный зев душу младенца. Душа трепетала хрупкими крыльцами, не хотела лететь, но черный зев всосал ее и унес в беспредельность. Переполненный кровью контейнер страшно сиял, и от его непомерной тяжести прогибался пол. Сарафанов понимал, что, стоя здесь, созерцая убийства, он становится им сопричастен. Совершает неотмолимый грех.

В Перуджии, в монастыре францисканцев, на стене старинной базилики, была нарисована фреска, изображавшая Рай, где убитые во чреве младенцы сидели на зеленой осоке посреди райских вод, нежные, белые, словно бабочки. Там же, в монастыре, были найдены неопубликованные страницы Дантова «Ада». Там говорится об абортах. Матери, совершившие убийство во чреве, были обречены в аду лежать на длинном одре, и по ним непрерывной чередой ползли маленькие липкие эмбрионы, словно красные лягушата. Карабкались, цеплялись хрупкими лапками. Раскрывали крохотные мокрые рты, пищали: «Мама… Мама…»

Отцы, чьих детей вырезали из оплодотворенного лона, были обречены на адскую муку, как если бы в их семенниках поселились тарантулы, скорпионы, сколопендры. Вцепились мохнатыми ногами и щупальцами. Жалили, язвили. Грешные отцы вопили, так что крики их были слышны на земле.

Врачи-святотатцы, убивающие невинных младенцев, были обречены в аду на то, что их пальцы непрерывно перебивали кувалдами. Людоеды, насыщавшие свою кровь убиенными до срока, были наказаны тем, что их гниющие тела непрерывно лопались, и из мокрых трещин выползали прожорливые сороконожки. Начинали жадно пожирать кричащих каннибалов.

Грешник же, подобный ему, Сарафанову, дерзнувший стоять в операционной и смотреть на казнь, был обречен в аду вечно созерцать невыносимое зрелище. Ему больше никогда не видать весеннюю лазурь в мартовских белых березах.

— Следующую! — громко позвал хирург.

Сарафанов очнулся. «Боже! — воззвал он. — Убей его!» Поднял глаза к потолку, но там, словно на ампирном плафоне, летали окровавленные херувимы, а их заглатывал жадный раструб. «Убей его, Боже!» — молил Сарафанов, отыскивая икону. Но в лицо его била беспощадная хирургическая люстра, и блестела розоватая сталь. «Убей его, умоляю!» — он перевел глаза на окно, наполовину закрашенное непрозрачной белой краской. Лишь наверху тонко голубела полоска неба. Желтело высокое соседнее здание: уходящие вверх этажи, крыша, едва заметное слуховое окно. В этом темном овальном окне мелькнула слабая вспышка. Звонко цокнуло стекло, на котором возник кружочек, охваченный хрупкими трещинами. Хирург держал на весу руки в перчатках. Во лбу его темнело отверстие, из которого начинала выталкиваться черная кровь. Рухнул, ткнувшись головой в операционный стол. Сарафанов уходил не оглядываясь. Молитва его была услышана.

Глава двадцать первая

Либеральную прессу охватила истерика. Доктор Стрельчук, светило медицины, известнейший гинеколог, сохранивший жизни множеству страждущих женщин, был убит из снайперской винтовки во время операции, когда спасал женщину, гибнущую от внематочной беременности. Убийца застрелил его в момент, когда операция счастливо завершилась, спасенную пациентку увезли, а доктор Стрельчук умер на рабочем месте, где только что совершил свой подвиг. Он был бескорыстным гуманистом. Его убийство не могло быть следствием коммерческих распрей. По всей вероятности, оно стало очередным проявлением «русского фашизма». Известные адвокаты, члены Общественной палаты, журналисты, деятели искусств требовали найти преступников. Правозащитник Калачик, знавший лично знаменитого хирурга, прямо указывал на националистические организации и газеты, откуда мог проистекать «фашистский заказ». Советник президента Ипатов обещал воздействовать на главу государства, чтобы тот взял расследование под личный контроль. Магнат Ефимчик, почитавший покойного Стрельчука своим другом, назначил премию в миллион долларов тому, кто отыщет убийцу и его покровителей. О совершенном теракте шумели газеты, не умолкало телевидение. Сарафанов ощущал, как бурно сокращается и пульсирует гигантский, накрывший Москву моллюск, теряя в конвульсиях потоки упущенных энергий. Вся гигантская помпа, сосущая из города живительную прану, захлебывалась, давала сбои. План «Дестабилизация», который он разработал, оправдывал себя. Вносил дисгармонию и хаос в таинственный Сверхразум, управлявший проектом «Ханаан-2».

Он нанес визит своему давнишнему знакомцу, полковнику Колокольцеву, мастеру спецопераций, отставнику Генштаба, откуда ветерана «афганских» и «чеченских» войн уволили за неблагонадежность. Полковник принял Сарафанова в небольшой московской квартире, небрежно и небогато обставленной, словно жилище было временным, необжитым, куда хозяин возвращался между очередными походами, войнами, спецоперациями, рассматривая свой дом как случайное пристанище, откуда его сорвут, переместят в другие земли и веси — в казармы, палатки, военные модули. Они сидели на кухне, пили коньяк. Колокольцев на деревянной дощечке десантным ножом нарезал копченую колбасу, и этот нехитрый стол вполне соответствовал бивачной обстановке, в которой протекал разговор.

С Колокольцевым было проще, чем с Буковым, Буталиным, Культовым, отцом Петром. Он сам набросился на Сарафанова с вопросами, которые вертелись у того на языке.

— Чего же мы ждем? Пока все превратимся в трупы? Когда Россия превратится в труп? Я давал присягу защищать Родину, уничтожать ее врагов. От присяги не отрекался. — Губы Колокольцева дрожали. Его тело тряслось, будто его поместили на вибростенд. Он испытывал невыносимые перегрузки, от которых развалилась держава, рассыпалась на осколки армия, превратились в труху оборонные заводы и теперь дробились на части его позвонки и суставы, рвались сухожилья и вены. — Видно, не один я помню присягу. Кое-кто винтовку из рук не выронил. Этого палача-гинеколога, который русских женщин увечил, русских младенцев крючками на части рвал, кто-то его гробанул капитально. Небось, один из наших. Партизанская война начинается. Русский Емеля с печи слезает.

— Говорят, какая-то группа, прошедшая Чечню. Какой-то «Отряд имени Иоанна Кронштадтского». — Сарафанов чувствовал вибрацию мира, которая распространялась вокруг ненавидящего Колокольцева. Будто в нем продолжала грохотать трясущаяся броня «бэтээров», содрогались днища десантных вертолетов, бился колотун обмороженных тел, дрожали обрубки ампутированных рук, выплескивались застарелые контузии и раны. — Думаю, вы правы. Партизаны выходят из леса.

— Я офицер. Всю жизнь убивал врагов государства. Давал присягу убивать врагов государства. Ефимчик — враг государства. Враг русского народа. Враг России. Они оккупировали мою Родину, губят народ, сводят русских с земли. Русский снайпер срезал одного из врагов. Очередь за другим и за третьим. Одно спасенье — национально-освободительная война русского народа против вражьего ига. Я умел подстерегать пакистанские караваны с оружием. Умел ликвидировать долбаных полевых командиров. Умел ставить фугасы на пути следования бандформирований. Смогу убить и Ефимчика. Отомщу за Россию.

— Акт одиночного возмездия недостаточен. — Сарафанов осторожно воздействовал на Колокольцева, стараясь унять его лихорадочные всплески и судороги. — Теория национально-освободительной борьбы учит, как политическая компонента дополняется военной. Победа в такой войне переключает энергию сопротивления в энергию национального строительства. Так было в Индии во времена Ганди. На Кубе в правление Кастро. В Китае после победы Мао Цзэдуна… Мы не должны забывать, что «Четвертая Империя», СССР, была разрушена не атомными взрывами, не вторжением миллионных группировок, а «организационным оружием». Особой «культурой», созданной западными концептуалистами, которая разлагает противника. Насаждает в нем «агентов влияния», трансформирует «смыслы», внедряет ложные ценности. В конце концов общество повергается в хаос, среди которого торжествует победитель. «Теория управления хаосом». «Культура управления катастрофой». Овладеть этой культурой, противодействовать «организационному оружию» противника смогут не генералы в лампасах, не отважные танкисты и пилоты, а командиры «концептуальных войск», интеллектуалы со знанием антропологии, социальной психологии, богословия и культуры. Мы поставим на службу «Пятой Империи» русский хаос.

— В чем «теория управления хаосом»? — Колокольцев смотрел на Сарафанова испытующим взглядом военного интеллектуала. Теоретик «спецназа», мастер тайных операций, бесстрашный исполнитель террористических актов, он был воплощением ума и отваги. Шрам на лбу придавал грозное, несокрушимое выражение. — В чем «культура управления катастрофой»?

— Вы помните дни ГКЧП? План неприятеля состоял в том, чтобы на несколько дней погрузить Москву в хаос. Создать правовой вакуум и, пользуясь хаосом, перебросить «провода управления» от одной «клеммы» к другой. В неразберихе передать полномочия Горбачева Ельцину. Это было первым, блестящим применением «теории управляемой катастрофы». Впоследствии опыт «оранжевых революций», хаотизирующих на короткий срок социум, был использован в Сербии, на Украине, в Грузии, Киргизии. Мы должны воспользоваться этим опытом.

— Каким образом? — Колокольцев сосредоточенно слушал.

— Необходимо создать в Москве хаос. Дестабилизировать обстановку. Нарушить энергетические и информационные связи, с помощью которых «волшебный моллюск» контролирует город. Отсечь его на краткое время от города. Вы, знаток диверсионного дела, проникнете на одну из подстанций Москвы и взорвете понижающий трансформатор, которой подключает крупный сегмент города к энергоснабжению. Лишенный электричества город мгновенно погрузится в хаос. Транспорт, связь, энергопитание, компьютеры, множество установок выйдут из строя. Случится коллапс. Генерал Буталин введет в город верную ему дивизию. Коммунист Кулымов выведет на улицы стотысячную демонстрацию. Отец Петр и его сподвижники призовут с амвонов поддержать народ. В этой обстановке «волшебный моллюск» попытается погасить хаос, вернуть себе управление. И тогда вы убьете Ефимчика, идеолога «Ханаан-2». Состоится второй этап «дестабилизации». Хаос усилится. Власть перейдет к Буталину. Тогда мы отправимся на подстанцию и заменим взорванный трансформатор новым. С этого момента ток станет питать «Пятую Империю». Вам понятна идея, полковник?

— Так точно, — спокойно ответил Колокольцев, — нужно уточнить некоторые детали.

— Чуть позднее мы проработаем все детали, — Сарафанов поднялся. Пожал Колокольцеву руку. Указал на стоящий поодаль кейс. — Здесь средства, необходимые для проведения операции.

Глава двадцать вторая

Сарафанов с удовлетворением читал статьи, отмечая, как в Москве сеятся страхи, растет напряженность, усиливается «дестабилизация», приближаясь к чувствительному порогу. В отличном расположении духа он отправился к своему знакомцу, «солдату удачи» Змееву, продолжить неутомимую проповедь.

Змеев был худ, жилист, с нервными желваками на заостренном лице, с черно-синей порошинкой на впалой щеке, куда угодил микроскопический осколок американской крылатой ракеты во время бомбардировок Белграда. Его тесная холостяцкая комнатка отличалась пуританской бедностью и чистотой. по-солдатски застеленная кровать. Тумбочка, какие бывают в казарме, с фотографией, на которой Змеев, в камуфляже, с автоматом, стоит на фоне дымящегося Сараева. Двухпудовая гиря с белесой, стертой от бесчисленных прикосновений рукоятью. Они пили крепчайший, черно-коричневый чай из граненых стаканов, откусывая кусочки рафинада.

— Мне нужна протекция, — говорил Змеев, играя желваками. — Хочу пробраться в Ирак или в Палестину. Можно в Афганистан, по второму кругу. Дайте мне контакты.

— Ты же воевал. Может быть, хватит? Может, пора семью завести, детей народить? Нельзя же воевать всю жизнь. — Сарафанов исподволь наблюдал за своим нервным собеседником. Чувствовал неостывающую страсть, природа которой таилась в генетической памяти, откуда впрыскивались в Змеева веселящие отравы далеких войн и походов.

— Ничего другого не умею. Я солдат, доброволец. Смотрю, где полыхнет, туда и еду. Сейчас полыхает в Ираке. Думаю, как добраться до Басры и замочить американский конвой.

— Ты, Змеев, настоящий солдат. Таких, как ты, в России мало осталось. Никто воевать не хочет. — Сарафанов тонко льстил, побуждая Змеева к откровенности.

— Россия всегда была солдатской страной. Теперь солдат не осталось. Одни торговцы. Русские, как узбеки, хотят торговать. Воевать не хочет никто, — Змеев по-волчьи улыбнулся, презирая своих современников, погрязших в стяжательстве, утративших доблесть русских воинов.

— Арабы хотят воевать. Исповедуют «огненный ислам». К ним вернулся боевой дух. А русских — боевой дух оставил. — Сарафанов умело питал его раздражение. — Русские покорились Америке.

— Арабы воюют с Америкой.

— Ты, Змеев, великий солдат. Всю жизнь воевал с Америкой. Пока в России есть хоть один солдат, Россия остается свободной. — Сарафанов искусно управлял эмоциями Змеева. Вливал в него горючие субстанции, которые воспламенялись, не создавая взрыва. Толкали Змеева в нужную Сарафанову сторону. — Ты истинный враг Америки.

Змеев повел глазами, будто раздвигал стены тесной московской комнаты, открывая для себя необъятный мир, в котором испокон веков совершались войны, пылили боевые колонны, гремели строевые песни и оружие искало врага.

— В Афганистане под Гератом наша рота попала в засаду. Переколотили наших капитально. Мне плечо прострелили. С жизнью прощался, чеку с гранаты сорвал. Прилетели наши «вертушки», «НУРСами» перебили «духов». Десантура нас вытащила. Среди трупов нашли американца в чалме. Тряпку с башки сорвали, а она рыжая. В руках М-16, документы на английском — советник. В Афганистане мой АКС воевал с американской М-16. Ненавижу Америку!..

Он боднул головой воздух, бешеный, с адреналином в крови, заставлявшим его срываться с места и искать на земле территории, где жизнь не отвердела, не окостенела, а была мягкой и трепетной, как «родничок» на голове ребенка. Где бурлили «фонтанчики» военных конфликтов, мерцали маячки «горячих точек», сзывая к себе со всех концов света неукротимых воинов.

— В Абхазии взяли штурмом Ишеры. Там раньше спортбаза была олимпийская, классная. Ее грузины в опорный пункт превратили. Мы ее долбали из артиллерии, пока одни крошки не остались. Вошли — кирпичи и трупы. Один живой, контуженый, полоумный. «Я — американец!» — кричит по-грузински. Обыскали, нашли документ. Фамилия грузинская, а родился в Америке. Мы его отвели на берег моря и шлепнули. Отправили морем в Америку…

Ему было хорошо от воспоминаний.

— Когда бомбили Белград, я на мосту над Дунаем стоял вместе с сербами, «живым щитом». Пасха, вишни цветут. Весь Белград, как невеста, белый. В церквях пасхальные службы. А американцы крылатые ракеты пускают. Среди цветущих садов — черные взрывы. Я стою на мосту, кулак им показываю. «Сдохните, суки! Славян на колени не поставить!». Одна ракета меня услыхала, легла на берег. Мне стальную иголку в щеку воткнула. Я ее языком каждую минуту чувствую — привет из Америки…

Он показал пальцем на впалую щеку, где синела порошинка — «поцелуй войны». Он был солдат, вечный странник, опьяненный безумец, искавший свою смерть среди горящих континентов. А она каждый раз от него ускользала, оставляя на израненном теле очередной поцелуй.

— Они думают, Россия смирилась… Ни хрена!.. Россия никогда не смирится!.. Змеев никогда не смирится!.. Я — огненный змей!.. Я их везде найду!.. В Басре, в Багдаде!.. Найду американских сук!.. Я их в Вашингтоне найду, замочу в Белом доме!..

Сарафанов им любовался. «Возлюби врага своего» — чудились Сарафанову евангельские слова. Он слушал знакомую «музыку сфер», которая начинала звучать, как только он обращал к небесам свой вопрошающий слух, свой взывающий разум.

— Ты солдат, и знаешь, как никто другой — враг всегда есть. Ты еще ребенок, но он терпеливо ждет, когда ты подрастешь. Когда зацветешь. Когда достигнешь «молочно-восковой спелости». Тогда он срежет тебя косой под корень. Если ты не станешь вихрем. Не станешь тенью. Не станешь алмазом. Всем тем, что не подвластно косе…

Сарафанов испытывал странное, повторявшееся ощущение. Будто на голове у него выстригли волосы. Как у ксендза, на темени выбрили тонзуру. Оголенный череп чувствует легкую, веющую прохладу. Этой оголенной от волос лысинкой он прикасается к чему-то живому, дышащему, струящемуся, что витает над ним, окружает голову, проникает под костяной свод. Мягко и нежно втекает в полушария мозга, пропитывает их чудесной прохладой, светоносной силой. Его отдельный разум становится частью необъятного мира, в котором содержатся знания о Вселенной с момента ее сотворения. Это делает его всеведущим, счастливым, бессмертным. Из океана знаний начинает сочиться, драгоценно мерцать отдельный крохотный ручеек, превращаясь в человеческую речь, в людскую молвь, в проповедь.

— У «Пятой Империи» в период ее младенчества, в ее первые хрупкие дни врагом остается Америка. Разгромив Советский Союз с помощью «организационного оружия», она разместила на разгромленных территориях свои оккупационные силы и никуда не ушла. Все так же могущественны ее «агенты влияния», занимая ключевые позиции в бизнесе и политике, информации и культуре. «Информационные пушки» подавляют стремление русских осуществить свое национальное возрождение, отождествляя его с «русским фашизмом». По-прежнему ресурсы России — ископаемые, финансы, знания — работают на Америку, и любая попытка воссоздания исконных пространств расценивается как «имперскость» и подавляется. Россия нужна Америке как источник дешевого сырья — сейчас нефти, а завтра пресной воды. Как ресурс идей и открытий, на которые неисчерпаем русский интеллект. Как «пушечное мясо» в войне цивилизаций, — так называют американцы столкновение Исламского мира и Запада. И как послушный Вашингтону жандарм, контролирующий самый неудобный участок земного шара, населенный народом, склонным к «инакомыслию», к вере в «инобытие».

Сарафанов, прикрепленный невидимой пуповиной к необъятному разуму, вкушал божественную «прану», переполнявшую его разум неизреченным знанием, невыразимым промыслом, бессловесным прозрением. Как дождь по водостоку, оно стекало в темя, обращенное в небеса. Омывало пульсирующий мозг. Скапливалось в дышащем, восторженном сердце. Оттуда узким лучом, направленной волной, превращаясь в проповедь, устремлялось к Змееву. Передавалось ему в виде речений, имевших рациональное звучание, на деле же обладавших таинственной природой, добытых из таинственных хранилищ Космоса.

— Как одолеть врага, не имея «сталинского потенциала» — мощной централистской структуры, мобилизованного общества, пламенной идеологии, громадной армии и молодой, авангардной индустрии? Только созданием «контроружия», способного нейтрализовать и вытеснить из России «организационное оружие» Америки, что не подразумевает боевых столкновений, «армий вторжения» или воздушных боев над Москвой. Постепенно сдвигать «либералов» на периферию политики, экономики и культуры, выращивая среди них талантливых «заместителей», — кадровую элиту «Пятой Империи», превращая либерализм в «заповедник имени Андрея Сахарова и Елены Боннер». Взять под контроль ведущие электронные СМИ, не меняя их руководство, обладающее огромными навыками «информационных войн». Использовать эти навыки для формирования патриотического сознания на примерах отечественной истории. Главным требованием к СМИ является предложение немедленно прекратить сталкивание лбами различных исторических эпох. Соединить разорванную русскую историю в непрерывный поток, в лучистую энергию исторического творчества, направив его на взращивание хрупкого кристалла «Пятой Империи». Образ, который будет создан в «идеологических лабораториях» радио и телевидения и транслирован в общество, — это «Сын Отечества». Военный, конструктор, священник, художник, рабочий, крестьянин. Причем «люди труда и ратного служения» должны вновь вернуться в центр общественного поклонения, вытеснив оттуда сутенера, дурашливого депутата, еврейского маклера, диск-жокея или гламурную деву. Такие, как ты, Змеев, станут кавалерами «Имперского Ордена». Мы поставим памятник новым атлантам Империи, как это сделала Мухина своей скульптурой «Рабочий и колхозница», созданной из нержавеющей стали…

Луч, исходящий из сердца Сарафанова, касался Змеева, скользил по его лбу, губам, груди. Горячая волна охватывала худое напряженное тело. Так совершается термообработка, превращая усталый металл в сверхпрочный сияющий сплав. Так утренний свет проникает в ночную темную гору, окрашивая ее в цвет зари. Проповедь Сарафанова преображала Змеева. Его истерика уступала место самообладанию. Хаотические мысли выстраивались в упорядоченную картину мира. Готовность к безумному поступку сменялась героическим стоицизмом и выдержкой. Он превращался в воина, способного совершить героическое действие. Именно этого добивался Сарафанов, подвергая Змеева магическим воздействиям.

— «Внешний враг», проникший в Россию в виде еврейского банкира и «либерального агента» Америки, имеет мощный слой поддержки в виде аморального, аполитичного, насквозь коррумпированного чиновничества, изъедающего, как тля, бутон «Пятой Империи». В борьбе с тлей не обойтись без токсинов. В борьбе с коррупцией не обойтись без «опричников», которые во времена Ивана Грозного, привязав к седлу метлу и собачью голову, скакали по Руси, искореняя крамолу. «Разбить собачьи головы коррупционеров» — значит сохранить гигантские ресурсы для взращивания Имперского Древа.

Через Сарафанова действовало небо — обрушивало на землю необъятные потоки света. Сарафанов был линзой, пропускавшей сквозь себя свет небесный. Помещал Змеева в светоносный фокус, и тот сверкал, переливался в луче. Змеев, благодаря Сарафанову, был сопричастен высшему разуму.

— Врагов нельзя ненавидеть, их нужно любить. Благодарить за преподнесенные уроки. За испытанную горечь поражения. Любить врагов нужно по-пушкински, по-петровски. После полтавской победы Петр собрал в шатре пленных шведов, разгромивших его под Нарвой, и поил шампанским. «И за учителей своих заздравный кубок подымает». Вслед за ракетой «Булава», которую уже запустили оборонщики «Пятой Империи», мы подготовим к испытанию еще один комплекс под названием «Кубок гнева». Обрушим его на голову Америки. И это сделаешь ты!

— Что я должен сделать? — Змеев смотрел на Сарафанова верящими глазами. — В чем задача?

— Не стану тебе объяснять всего замысла. Ты — солдат и не должен знать деталей стратегической операции. Тебе поручается отдельный, ответственный фрагмент. Добудешь гранатомет и обстреляешь американское посольство. Не обязательно попадать в окно. Не обязательно разорвать кумулятивным зарядом какого-нибудь атташе или советника. Важно показать американцам, что мы не смирились с их оккупацией. В России есть партизаны, готовые отомстить за Советский Союз, за Боснию, за Косово, за Ирак, за Афганистан, за гибель миллионов русских, которых выкашивает Америка без пушек и воздушных армий. Ты — мститель! Ты — воин! Ты — солдат «Пятой Империи». Согласен?

— Согласен, — твердо ответил Змеев.

— Вот деньги, — Сарафанов указал на кейс. — Купишь у бандитов гранатомет. Можешь РПГ. Или «Муху». Сам разработаешь план атаки. Верю, ты справишься.

— Справлюсь, — ответил Змеев. Он был тверд и ясен. Создан из легированных сплавов. Из тех же, из которых была отлита скульптура Мухиной — сияющий монумент великой Империи.

Глава двадцать третья

Следующий удар был направлен на отвратительного фигляра, мерзкого клоуна, глумливого шута, находящегося в центре непрерывного, десятилетие длящегося скандала. Известный политик и блестящий актер Верейко использовал чувства униженных русских, распалял фантазии патриотов галлюциногенными бредами, профанировал «русскую идею», неутомимо, как канатоходец, балансировал между полюсами общественных настроений. Заполнял телеэкраны своими яркими выходками, грассирующей речью, вульгарными ужимками. Превращал в труху и пепел робкие усилия русских выбрать себе вождя, сплотиться вокруг «национальной идеи», сформулировать «русскую доктрину». Верейко, мастер театральных представлений, собирал на свои политические представления бесчисленных журналистов и телерепортеров, создавал информационные поводы, «кормил» своими непристойностями прессу. Оставался самой яркой звездой на политическом небе, откуда то и дело срывались и гасли недолговечные светила партий и общественные кумиры-однодневки.

На этот раз Верейко замышлял балаганное действо на подмосковной свалке отходов с участием ютящихся там бомжей. Действо было приурочено к пятнадцатилетнему юбилею его политической деятельности. Широко рекламировалось. Значилось в пригласительных картах как «Трэш-парад», на который приглашались журналисты, политики, члены дипкорпуса. На этот «Трэш-парад» Сарафанов нацелил атамана Вукова, поручив ему сорвать глумливый спектакль. План операции Сарафанову был неизвестен, целиком принадлежал атаману. Сам же Сарафанов раздобыл пригласительную карту, на которой золотом и яркими красками был изображен веселый бомж среди свалки, в обносках, босой, с приклеенной к подбородку мочалкой, похожий на Льва Толстого, с надписью: «Не могу молчать!» Сарафанов во всем положился на Вукова и стал ждать урочного часа.

Эти слова Вукова Сарафанов услышал в перламутровой ракушке своего мобильного телефона.

— Алексей Сергеевич, пора… Верейко вышел из Госдумы…

«Мерседес» мчался по трассе, прочь от Москвы, среди предместий, коттеджных поселков, пустынных полей, серо-коричневых голых лесов. Чем дальше от города, тем меньше было респектабельных автомобилей, тем чаще «мерседес» обгонял однотипные мусоровозы, переполненные, тяжко жужжащие. Ревущими вереницами они стремились на «полигон». В кабинах за мутными окнами просматривались мутные лица. Молдаване, азербайджанцы, узбеки приехали в Москву на заработки из разоренных окраин разоренной империи. Были частью исторического мусора. Изможденные, работающие на износ, торопились совершить как можно больше ездок, гнали свои зловонные экипажи, считая часы, перевезенные тонны, заработанные деньги.

Машина Сарафанова остановилась перед шлагбаумом, пропуская вперед несколько скопившихся мусоровозов. Стражи «полигона» проверяли у водителей накладные, дабы не было несанкционированного груза. Процеживали содержимое контейнеров радиометрами, чтобы, не дай Бог, в мусоре не затерялся изотопный источник или железяка с наведенной радиацией. Пропускали грузовики на «полигон», где их ожидали строгие служители. Разгрузка мусора велась в присутствии наблюдателя, чтобы не укрылся в отходах безымянный труп или использованный при убийстве ствол. Под тем же наблюдением находился конфискованный таможенниками контрабандный товар. Сигареты, консервы, куриные окорочка, как правило, недоброкачественные и отравленные, фальшивая водка уничтожались по акту. Закатывались тяжеловесным катком банки с сельдью, брызгающие рыжей сероводородной струей. Воздух над «полигоном» туманился смрадом разложения, сыростью распада. В нем витали бесчисленные стаи птиц — чаек, ворон, воробьев, кормящихся у «синильного моря» свалки.

— Вам чего? — в «мерседес» заглянуло нелюбезное лицо охранника. Сарафанов протянул пригласительный билет с изображением бомжа. Охранник невесело ухмыльнулся: — Видно, депутатам на золоте жрать надоело, хотят в дерьме поваляться… Проезжайте…

Машина проскользнула в ворота и оказалась на гигантском, рыхлом пустыре, пестром, парник, по которому в удалении, на разных расстояниях двигались бульдозеры, катили мусоровозы и в туманном солнечном воздухе, словно призраки, носились вялые птицы.

Выйдя из машины, Сарафанов издалека разглядел сооруженный деревянный помост, группы операторов, расставлявших свои телекамеры, стекавшихся на представление гостей. Верейко еще не прибыл, зрители не торопясь собирались. Сарафанов двинулся по пустырю, вдыхая морозный воздух с кисло-сладкими примесями испарений.

Бульдозер с блестящими гусеницами прессовал груду мусора, двигал ковшом, хрустел бесформенной массой. С горящими фарами, запаленный, потный, подкатил горбатый мусоровоз. Водитель в кабине, черный, щербатый, в грубом комбинезоне, нажал рычаги. В хвосте грузовика медленно растворилась заслонка, и оттуда выдавился огромный, спрессованный брикет мусора. Упал на землю, распался, окутался паром. Следом подъехала вторая машина, третья. Мусорные кубы выпадали из железного парного лона, словно машины в муках рожали. Но младенцы тут же разрушались на рыхлые комья тряпья и объедков. Оранжевый тяжелый бульдозер ровнял груды, давил катками, прессуя чавкающий зловонный пласт.

Свалка кормила птиц, собак, лесных лисиц, землероек, а летом — муравьев, червяков. Она кормила также странных человекоподобных существ, без пола, без возраста, покрытых шерстью, с намотанным на тело тряпьем. Существа бродили, словно призраки, в тумане свалки, среди колеблемых птичьих стай. Это были бомжи, с участием которых Верейко собирался провести «Трэш-парад». Они являлись на свалку с матерчатыми сумками, куда тщательно складывали обретенные на свалке предметы, сортируя их по загадочному признаку. Этим людям было запрещено появляться на «полигоне». Они могли быть разносчиками инфекции, или случайно попасть под каток уплотнителя, или украсть консервные банки с испорченным содержимым, чтобы сбыть их по дешевке в торговлю. Но охранники «полигона» смотрели на бродяг сквозь пальцы, боясь их обозлить и обидеть. Ибо рассерженное, оскорбленное существо могло мстительно затаиться в кустах и поджечь свалку. И тогда пластмассовый мусор загорится зловонным пламенем, и пожарные машины с воем примчатся и станут тушить ядовитое возгорание.

Сарафанов знал, что подобные «полигоны», управляемые государственными чиновниками, на деле контролируются бандитами. Если вы инспектор или пытливый журналист, такой «контролер» примет вас в комфортном офисе, тут же, у ворот свалки. Нальет рюмочку коньяка. На обнаженной волосатой груди-толстенная золотая цепь. На бритой круглой голове подозрительно и жестоко мерцают стальные глазки. Под дверями караулят здоровенные битюги, похожие на палачей и надсмотрщиков. На эти «полигоны» попасть весьма затруднительно, ибо на них есть что скрывать. Под кучей пищевых отходов, без всякого досмотра, могут провезти контейнер со ртутью. Отсюда на колбасные заводы или магазинные прилавки могут отправить синеватую, облепленную мухами тушу коровы или слипшиеся, испорченные куриные окорочка. Катки вместе с мусором могут закатать обезображенный безымянный труп или важную криминальную улику. К тому же на таких «полигонах» за колючей проволокой трудятся десятки бомжей, нанятых за грошовую плату, перебирающие мусор, извлекающие из него цветные металлы.

Это маленький очаг рабовладельческого общества, где историк может наглядно изучить методы работорговли, способы наказания провинившегося раба, рационы питания из непроваренной каши, нехитрые забавы невольников в виде попоек под музыку старенького кассетника, а также показательные казни, когда строптивый раб забивается насмерть железной трубой, кладется под медленный оранжевый каток с шипами и многотонными валиками. Если искать в России самых несчастных, обездоленных людей, то это не матери-одиночки, не вдовы погибших десантников, не беженцы и погорельцы, а эти отверженные, потерявшие имена люди, выловленные умелыми ловцами в джунглях современной русской жизни, привезенные на коммерческий «полигон» для выполнения рабской работы. Роясь в отходах, они сами являются отходами «демократических реформ», которые превратили некогда могучую и цветущую страну в страшный мусорный «полигон».

Так думал Сарафанов, набредая на кучки бомжей, перебиравших мусор, участвующих, подобно червям или бактериям, в процессах гниения. Некоторое время спустя он услышал завывание автомобильной сирены. Далеко по «полигону» мчалась кавалькада, брызгали фиолетовые вспышки, сверкали лакированные машины. Колыхался в рыхлой колее тяжелый фургон. Кавалькада подлетела к помосту. На мороз высыпала возбужденная толпа, окружая шубами, модными долгополыми пальто, добротными дубленками поднявшегося из машины Верейко. Облаченный в енотовую шубу, с фиолетовым пышным шарфом, в меховом бобровом картузе, он выделялся из прочих своей экстравагантностью, подвижностью, властно-вальяжным видом. Все телекамеры устремились к нему. Журналисты прихлынули, протягивая диктофоны, как нищие протягивают за подаянием кружки. Косматые микрофоны, похожие на артиллерийские банники, разом взметнулись. Зрители, в предвкушении веселого скандала и необычного развлечения, надвинулись стеной, так что охрана, сцепившись руками, была вынуждена их оттеснять.

— Видите, мы приехали. Отказались присутствовать на правительственном приеме в Кремле. Не пошли на банкет в «Метрополь». Не явились на премьеру в Большой театр. Приехали на свалку, где в ужасающем положении живут граждане России, беззащитные и униженные русские люди. Наша партия — с ними. Наша партия — с теми русскими, кому отказано в людской жизни. Ведите сюда этих несчастных людей! Приглашайте русских бомжей! — он картинно размахивал меховыми рукавами. На его сытом, розовом лице шевелились маленькие плотоядные губы, похожие на двух гусениц. Во время пузырящейся речи брызгала слюна. — Ну где же вы, русские бомжи?

Гости расступились. Подгоняемые служителями в форме, приближалась группа бомжей, похожих на двуногих косматых животных, — так выглядели их лохмотья, нестриженные космы, нечесаные усы и бороды. Прижатые к груди, скрюченные руки казались обмороженными лапами.

— Вот вы где, люди русские! Вот он, великий русский народ! — Верейко полез в глубину шубы. Стал вытаскивать пачки денег, разбрасывал. Бомжи кинулись ловить. Хватали на лету купюры, ползали по земле, вырывали друг у друга, грызлись, верещали, как собаки, не поделившие кость. Телекамеры снимали. Гости смеялись. Курчавые банники, похожие на терьеров, сновали среди бомжей, еще больше усиливая впечатление звериной стаи.

— Когда мы придем к власти, мы объединим все помойки России, — вещал Верейко. — Соберем всех бомжей и устроим прием в Кремле. Подадим к столу лучшие блюда — черную и красную икру, балыки, фрукты, самые дорогие коньяки, «Хеннесси», «Наполеон». Выдадим каждому бомжу чистое белье, дорогой костюм. Подарим красивую женщину. Предоставим отдельную квартиру. А всех олигархов, всех, кто превратил нашу матушку Россию в помойку, мы отправим сюда, на свалку. Заставим разгребать отходы, выискивать объедки, чтобы они почувствовали вину перед народом.

Верейко говорил и сорил деньгами. Возвышался в своей дорогой, отливающей стеклянным мехом шубе над ползающими бомжами. Когда грязный нечесаный бомж, похожий на бородатого лесного колдуна, слишком близко подполз к блестящей туфле Верейко, тот пнул его. Бомж, легкий, состоящий из костей, волос и лохмотьев, отлетел в сторону. Камеры снимали, гости аплодировали.

— Не станем медлить, — обратился Верейко к гостям и репортерам, — начнем «Трэш-парад», который, я думаю, ничем не уступит «параду сорок первого года» или знаменитому «параду Победы». Мы хотим в аллегорической форме изобразить различные эпохи нашей великой Русской истории, которая хоть и распадается на отдельные части, но является в существе своем нераздельной. Вы увидите «Первую Империю» — Киевскую Русь. «Вторую Империю» времен Московского царства. «Третью Империю» Петра и Екатерины Великих. «Четвертую Империю» Сталина. И, наконец, рождающуюся у нас на глазах «Пятую Империю».

Сарафанова поразили слова Верейко. Неизвестно, как и откуда он узнал о симфонии «Пятой Империи», угадал ее содержание. Глумился над ней. Превращал в карикатуру и фарс. Извращал великую философию. Осквернял мистическую теорию. Верейко явился на свалку, чтобы превратить в мусор драгоценные тексты. Опорочить богооткровенные псалмы. Забросать очистками и объедками лучезарный кристалл.

Услышанное ожесточило Сарафанова. Его дух превратился в шаровую молнию. Воля заострилась, словно гарпун. Энергетическая, скрытая в груди установка готова была дунуть испепеляющим огнем, в котором воспламенится мерзкая тварь, задымится енотовая шуба, затлеет бобровый картуз, и два розовых, извергающих хулу червяка набухнут от жара и лопнут, расплескивая темную жижу.

Верейко взошел на помост, допустив к себе только избранных, тех, кто неизменно окружал его во время пресс-конференций, думских дебатов и ярких скандалов. Прочие гости, репортеры, охранники, окружили трибуну, на которой величественно, в пышном еноте, с фиолетовым шарфом, возвышался повелитель. Сарафанов остался в стороне, помещая Верейко в поле своей неприязни, как снайпер помещает цель в голубоватое стекло оптического прицела.

— Начинаем! — с вороньим клекотом воскликнул в микрофон Верейко, махнув рукой в сторону брезентового, стоящего поодаль фургона. — «Первая Империя» русских!

Брезентовый полог распахнулся, и на землю спрыгнули странные существа, в чем-то ярком, пестром, развевающемся. Потоптались неловко, а затем решительно двинулись к помосту. Сарафанов смотрел с изумлением.

Впереди шествовал бомж, рыжебородый, с плешивой головой, к которой был приклеен пучок мочалки. Полуголое тело покрывала хламида, слепленная из старых газет, оберточной бумаги и рваной дерюги. В руках он сжимал подобие меча из кровельной жести, на который была насажена гнилая тыква. Маршировал, зверски вращая глазами, рычал, показывая гнилые зубы. Раскрывал хламиду, обнажая срамное, грязное тело.

— Видите, вот князь Святослав!.. — комментировал Верейко. — Насадил на меч голову хазарина!.. С этого начиналась «Первая Империя» русских!.. С антисемитских выходок!..

Все аплодировали, смеялись. Телерепортеры снимали.

— А следом, видите, князь Владимир Красное Солнышко и два его неудачника-сына, Борис и Глеб! — Верейко хлопал в ладоши, приветствуя живописную группу. Ее возглавлял худой, страшно изможденный бомж с провалившимися затравленными глазами. На его плечах болтался плащ из мокрого, истоптанного половика. На голове красовалась рыжая коробка из-под торта, изображавшая нимб. В посиневших от холода руках был крест, сделанный из двух арбузных корок. Следом, верхом на палках, как на конях, подскакивали два бомжа, бородатые, в женских платьях, белом и красном, с рыжими, изображавшими нимбы коробками. То была кощунственная пародия на икону, где князья-мученики скакали вдоль днепровских круч на алом и белом конях. — Вот она, русская святость!.. Режут друг друга, а потом причисляют к лику святых!..

Сарафанова лизнул язык ненависти. Будто тонкая игла впрыснула в кровь раскаленную струйку.

— А теперь — герои «Второй Империи», которую также именуют Московская Русь!.. Где же вы, добры молодцы!.. — трескуче взывал Верейко.

Из фургона возникла другая группа, столь же пестрая и несусветная. Первым выступал хромой, опиравшийся на палку бомж с царапинами и ссадинами на лице. Он был увешан пустыми пластмассовыми бутылками, консервными банками, пакетами из-под сока и молока. Голову накрывала дырявая миска, а за плечами развевался полиэтиленовый плащ. За ним, верхом на бамбуковых палках с набалдашниками из пивных бутылок, гарцевали два молодца с багровыми от экземы, пропитыми физиономиями, держа в руках пластмассовые стаканчики с водкой и бумажные тарелки с тухлыми шпротами. Проходя мимо трибуны, выпили разом водку, закусывая гнилью.

— Это славный князь Дмитрий Донской и его богатыри Пересвет и Ослябя!.. Выпили фронтовые сто грамм перед Куликовской битвой… С тех пор не просыхают!.. — Верейко указывал тонким пальцем, на котором был виден длинный лакированный ноготь. — Следом идут великий князь Иван Третий и сам Иван Васильевич Грозный!.. Поприветствуем Государей Московских!..

Камеры жадно следили. Мохнатые микрофоны впитывали грассирующий, каркающий звук. Фотоаппараты мерцали вспышками, слепя двух идущих бомжей. Один, видимо, Иван Третий, нес на голове разодранный абажур, держал в руке мертвого, подмороженного голубя, которому была пришита вторая голова — герб Московского царства. Следом шел сгорбленный, чахоточного вида человек с козлиной бородкой, в разодранном полосатом халате, держа в руках заржавленный топор.

— Исполать тебе, Грозный Царь, доколе головы русские рубить будешь? Аль в Бога не веруешь? — Верейко гримасничал, прижимал к груди руки, картинно возносил их к небу, кланялся на все четыре стороны.

Сарафанов предпринял атаку. Мысленно нацелил в ненавистного фигляра огненное жало. Устремился, словно был на коне, сжимая древко тяжеловесного копья, вкладывая в удар всю свою разящую мощь, всю испепеляющую ненависть. Однако удар пришелся в невидимый щит. Копье сломалось. Встречный могучий толчок оглушил Сарафанова, едва не опрокинул. Фиолетовые пятна плыли в глазах, медленно собираясь в лиловый шарф, пышно цветущий на груди отвратительного святотатца. Верейко мельком посмотрел на Сарафанова, давая понять, что ответ был осуществлен с его ведома. Сверхразум угадывал намерения Сарафанова, наносил упреждающие удары.

— А теперь будет представлена «Третья Империя» Романовых! — Верейко изображал демиурга, создателя империй, господина исторического времени, выпускающего на сцену персонажей Государства Российского. Из фургона показалась очередная группа бомжей. Трясущийся, с облупленным лицом и кошачьими усами бомж изображал Петра Первого. Одна нога в резиновом сапоге, другая в валенке. На голове прокисшая фетровая шляпа, в руках древко с измызганной тканью. За ним топотали гвардейцы-преображенцы с мушкетами в виде обрезков пластмассовых труб. Екатерина Великая была представлена жирной, обрюзгшей женщиной с оплывшим, свекольного цвета лицом и хмельными блестящими глазками. Ее окружали вельможи, полководцы, придворные литераторы — все в разноцветном тряпье, иные с лентами из разодранных тряпок, с позументами из фольги, с орденами из консервной жести.

— Вот она, русская царица! — сокрушался Верейко.

Сарафанов ненавидел Верейко. Мерзкий клоун с помощью Сверхразума предугадал его появление на свалке. Сарафанову была адресована гнусная комедия. Его ослепительные откровения, касавшиеся русской истории, подвергались осмеянию. Ему наносилась смертельная травма, вонзался в сердце черный язвящий луч.

— А теперь, господа, внимание!.. Явление «Четвертой Империи» Сталина!.. Победа мировой революции на отдельно взятой помойке!.. — Верейко хохотал на помосте, и его хохот был над поверженным, опрокинутым Сара-фановым, над его кровавыми слезами, над его человеческой немощью, бессильной перед могуществом злого Сверхразума.

Появилась вереница бомжей. Впереди выступал Генералиссимус, с усами из металлической терки, в изношенном, в дырах и латках, военном кителе. Лампасы на замызганных брюках были нарисованы ядовитым томатным соком. На плечах вместо погон красовались фантики от конфет. У горла блестело бутылочное донце, символизируя Орден Победы. Вождь хромал, кривлялся, делал непристойные жесты. За ним толпились соратники — военные, ученые, писатели, балерины, спортсмены, все ярко и карикатурно одетые, несли символы своей профессии, найденные на свалке. Ученый тащил какую-то стеклянную флягу с металлическим змеевиком. Военный волок за собой жестяное корыто с надписью: «За Родину! За Сталина!». Колхозник был увешан гнилыми кабачками, прелой морковью, его голову украшал вялый капустный лист. Балерина с голыми венозными ногами то и дело становилась на носки, обмахиваясь веером из конфетной обертки. Процессию замыкал Юрий Гагарин, обмотанный серебристой изоляционной тканью, в шлеме из дырявого ведра с надписью «СССР», с картонными крыльями, делавшими его похожим на уродливого ангела.

— Вот они, коммунисты, погубившие Россию!.. Вышли из нечистот и туда же уйдут!.. — ликовал Верейко.

Весь сонм репортеров преследовал процессию, выхватывал крупным планом изъеденное оспой, с вислыми усами, лицо вождя, толстые, в черных венах, ноги балерины, грязный коленчатый вал в руках энтузиаста-изобретателя.

В этом последнем Сарафанов почему-то узрел себя. Высмеивались его страсть к технологиям, увлечение научными новшествами, вера в фантастическую мощь человеческих знаний, способных преобразить бренного человека в космического мечтателя, устремленного в бессмертие. Он испытал такую ненависть к черному магу, кривлявшемуся на помосте, к его грассирующему голосу, колдовскому фиолетовому шарфу, мерзким, хохочущим губам, что собрался с остатками сил, мысленно обвязался гранатами, прижал к груди противотанковую мину и, подобно одному из двадцати восьми гвардейцев-панфиловцев, ринулся на чудовище, в надежде его подорвать. Взрыв произошел на дальних подступах к врагу. Рванули гранаты, сдетонировала мина. Вся плоть Сарафанова была растерзана, разлеталась в разные стороны окровавленными костями, комьями внутренностей, расплющенным сердцем. На несколько секунд он расстался с жизнью, висел в морозном воздухе облаком кровавой росы. Медленно возвращал себе тело, разум, оглушенный, поверженный дух…

— И в заключение «Трэш-парада» представляю вам явление «Пятой Империи», симфонию которой сочинил один забавный фантазер, не помню его имя. Он хочет созвать всех русских бомжей на всероссийскую помойку и предложить им «общее дело», — строительство ковчега новой «русской цивилизации». Его будут строить из очисток картофеля, использованных презервативов, пищевых отходов, консервных банок, подшивок газеты «Утро», заштопанных кальсон и абортированных младенцев, тех, что не пошли на стволовые клетки… Прошу приветствовать «Пятую Империю» русских!..

Верейко всплеснул руками, словно сотворял диво. И этим дивом был мальчик, бездомный сирота, замызганный и забитый, с чахоточным личиком, в нахлобученной драной ушанке, в большущих бутсах, в которых тонули тонкие ноги. Видимо, он только что получил тумака, выскочил из толпы и мучительно озирался, ожидая новых побоев. Крутом улюлюкали, мерцали вспышками, давили со всех сторон телекамерами. Он семенил, торопился пробежать, держа в грязном кулачке бумажную иконку Божьей Матери.

Сарафанов был близок к обмороку. Не находил сил бороться. Был изувечен, повержен. Ему не было места в мире, где властвовал темный Сверхразум, где глумились над святынями, мучили детей, превращали его драгоценное детище — «Пятую Империю» — в груду мерзких отбросов. Готовясь умереть и исчезнуть, в предсмертном уповании, не надеясь на себя, а лишь на невозможное чудо, стал молиться: «Господи, убей его!.. Боже Правый, убей палача!..»

Мальчик-сирота удалялся. Его щипали, толкали. Он жалобно пищал. Сарафанов, глядя на скачущую енотовую шубу, плещущий фиолетовый шарф, молил: «Убей его, Господи!..»

И молитва была услышана. Деревянный помост покачнулся. Верейко испуганно ухватился за поручни. Земля дрогнула. Под помостом стала разверзаться яма. Верейко взвыл, попытался спрыгнуть на землю. Но огромная яма раскрывалась, и помост вместе с Верейко стал проваливаться. Исчезал, рушился в преисподнюю, захватывал с собой пласты мусора, обертки, очистки, гнилое тряпье, пластмассовые бутылки. Воспаленно светя огнями, с ревом, выбрасывая синий дым, надвигался бульдозер. Сияющий нож толкал впереди груду нечистот. Приблизился, сдвинул в шахту, наполняя ее скрежетом и звоном стекла. Отъехал. Уронил зеркальный нож. Срезал пласт мусора. Двинул вперед, заваливая черную ямину, погребая Верейко.

Крутом визжали, мчались врассыпную, роняя телекамеры. Сарафанов стянул с головы шапку. Крестился на туманное солнце, занавешенное зыбким пологом веющих птиц.

Глава двадцать четвертая

Гибель Верейко потрясла политическую элиту. Не все любили виртуозного фигляра. Не все почитали разнузданного скандалиста. Но все, даже его противники коммунисты, сознавали, что удар нанесен по всей политической системе, по институту парламентаризма, в котором, как в теплой вате, свили себе гнезда недоношенные партии. Это был, несомненно, террористический акт, носивший ритуальный характер. Этого было достаточно, чтобы в прессе поднялась истерика, искавшая во всех бесчинствах последнего времени единый корень — законспирированную националистическую организацию, жертвами которой становились либералы. «Русский фашизм» вышел на улицы. Выбирал себе жертвы, среди которых первым был доктор Стрельчук, светило гинекологии, и вот теперь — виднейший российский политик Верейко.

Сарафанов вожделенно наблюдал, как зарождается вихрь, затягивая в себя черные энергии, сталкивает их и сжигает. Своими действиями он создал энергетическую ловушку, куда вовлекались турбулентные силы тьмы и там испепелялись, освобождая из плена русскую жизнь.

Он находился в своем рабочем кабинете, в круглой стеклянной башне, откуда открывалась розово-голубая Москва, когда его посетил давний знакомый Молодых, удачливый делец, строитель, основатель ассоциации патриотических предпринимателей «Русский хозяин». Они сидели, попивая кофе, глядя, как мерцает, драгоценно переливается дивный город. Молодых, щекастый здоровяк, с непокорными вихрами, земской бородкой, был олицетворением русского купца и всячески подчеркивал это сходство — старомодным костюмом-«тройкой», широким, небрежно повязанным галстуком, бриллиантовой в нем булавкой. Пришел к Сарафанову за поддержкой, уповая на его связи в правительстве и в бизнесе.

— Алексей Сергеевич, голубчик, вот если бы мне получить этот госзаказ, мы бы столько русских мужиков поддержали. Я эти якутские поселки, которые смыло водой, краше прежнего отстрою — залюбуетесь. Дома — по новейшим технологиям, не жилье, а жемчужинка. Автономные котельные, самые экономные в мире. Местная канализация — не надо за километры трубы тянуть. Переработка домашних отходов — экологически чистое жилье. Панели из новейших материалов, — теплоизоляция, влагостойкость. В полтора раза дешевле, чем проект, предлагаемый Гробманом. Помогите найти выход на вице-премьера. Ведь это и есть «доступное жилье», а не то что жулики втридорога навязывают — старье, халтура, через год развалятся. — Молодых горячился, был исполнен того азарта, с которым у прежних купцов совершались сделки, с крестоцелованием, хлопаньем «по рукам». Сарафанов им любовался.

— Найти-то мы выход найдем, а вот кредит в банке получите? У них, у гробманов, круговая порука. Узнает банк, что вы у «их человека» заказ перехватываете, и откажет в кредите. Пустит информацию по всей банковской цепочке, и везде вам «от ворот поворот».

— Это второе дело, покруче первого. Банки задушили процентами. Я говорю партнерам — давайте создавать русский банк. Сколько можно платить ростовщикам-мироедам. В том-то и беда, что в России нет русского капитала, — только еврейский и мусульманский. Пока не будет русского капитала, не быть русскому предпринимателю. Пора создавать русский банк.

— Помогу, чем могу, — кивал Сарафанов. — Все думаю о вас. Замечательный вы человек. Истинный русский хозяин. Вы, кажется, из сибирских старообрядцев? Видно по вашей закваске. Хватка и совесть, коммерция и честность. Небось перед каждой сделкой благословение у батюшки испрашиваете? Когда возьмем власть в России, ваше место — в Министерстве экономики и развития. Вы — готовый министр.

— Куда мне до министерства, помилуйте. Мне бы мое дело не уронить, русский банк создать. Для министерского кресла другой найдется. Теоретик.

— Мы и есть другие. Мы — другие, потому что мы «други». Мы — русские купцы, предприниматели и промышленники. Мы — хозяева своей страны, ее ресурсов и ее технологий. Сбросим иго, вернем себе нефтяные поля, алюминиевые заводы, животноводческие фермы-тогда мир узнает, что такое «русское чудо». Нам нужна русская власть, а русские технологии уже подготовлены.

Сарафанов имел на Молодых особые виды. Присматривался к нему, как к будущему организатору русского бизнеса, ревнителю русской экономики, лидеру русской «купеческой гильдии». Молодых был самородок, бесконечно талантлив, восприимчив к техническим новшествам. Недостаток теории мог быть легко возмещен ускоренным обучением. Сарафанов был готов начать это обучение немедленно. Перевел взгляд на мистическую картину Дубоссарского, на фантастический город, где красные и зеленые люди двигались среди фиолетовых и желтых домов. За этой картиной скрывалось хранилище. Банк драгоценных технологий. Спасенное от погибели «русское чудо», ожидавшее появления Русского Хозяина.

— Мы — проигравшая страна, рухнувшая цивилизация. Враг торжествует, видя наши разгромленные заводы, утонувшие лодки, упавшие самолеты. Ликует, рассматривая из Космоса наши заросшие сорняками поля, обезлюдевшие деревни, погасшие, без огней, поселки. Но его торжество преждевременно. Мы сумеем обратить наше поражение в победу. Нашу униженность — в торжество. Наше увядание — в бурный рост и цветение…

Люди на картине Дубоссарского, секунду назад плоские и недвижные, стали объемными и живыми. Красные, зеленые, синие, задвигались среди фиолетовых и желтых домов. Скрывались в подъездах, выглядывали в окна, заворачивали за углы зданий, группами и по одиночке появлялись на тротуарах.

— Враг разрушил нашу материальную оболочку, сломал станки, увез драгоценные материалы. Увел в плен ученых и инженеров, оставив России разоренные пространства. Но он не сумел унести с собой наши идеи и замыслы, учения и теории, которые составляли дух «русской цивилизации» и были превращены в тысячи чудесных технологий и уникальных проектов. Эти технологии и проекты спасены.

Разноцветные люди на картине Дубоссарского садились в разноцветные автомобили, катили среди разноцветных домов. Били алые и золотые фонтаны, распускались голубые и сиреневые деревья, светили оранжевые и зеленые фонари. Город казался цветком с волшебными лепестками.

— Когда мы победим и в Кремле окажется русский правитель, мы учредим русское правительство из самых достойных, просвещенных, благородных людей, тех, кто сберег волшебные технологии, сохранил среди бед и пожаров «русское чудо». Начнем возрождать Россию. Вам, мой друг, будет поручено создавать корпорации, учреждать промышленные союзы и банки, открывать технические школы и центры, в которых найдут свое воплощение сбереженные чудодейственные технологии, сохраненные русские знания…

Красные и зеленые люди садились в синие самолеты и золотые ракеты, взмывали в фиолетовое небо, мчались среди малиновых туч и стоцветных радуг. Уносились в разноцветный Космос, где дышали голубые и пурпурные зори, сияли жемчужные галактики, вращались перламутровые планеты и луны.

Молодых с недоверием слушал, не понимая, что означают эти фантазии. Усматривал в них издевку над собой. Интеллектуальную забаву умудренного, с загадочным прошлым человека, к которому он обратился за помощью, и тот отказывал в этой просьбе столь изощренным, витиеватым образом.

— Какие волшебные технологии? — Молодых обиженно насупился, наклонил лобастую голову. Вихры сердито торчали, щеки налились бурым цветом. Он напоминал бодливого, раздраженного бычка. — Какое еще волшебство?

Сарафанов испытывал искушение подойти к стене, отодвинуть картину Дубоссарского. Открыть стальной сейф и ошеломить гостя своими сокровищами, кладезем мудрых познаний и великих открытий, спасенных от погибели. Преодолел искушение, тайно наслаждаясь своим могуществом, предвидя скорое будущее, когда чертежи и патенты, описания великих открытий и необычайных машин превратятся в грандиозную техносферу воскрешенной России.

— Советскими физиками и инженерами найдены неисчерпаемые источники энергии, которые сменят свирепую, каннибальскую энергетику нефти и газа. Мы буквально сжигаем планету, подпаливаем ее со всех концов, как сбесившиеся пироманы. Дырявим земную кору, оскверняя священную мать Природу. Наносим гигантские рваные раны трубопроводов, ставим повсюду безобразные нефтеперегонные заводы, воюем из-за нефти, отравляем выхлопными ядами священный воздух земли. Превращаем человечество в ошалелого, кашляющего, с раковыми легкими больного, который вцепился в руль автомобиля и с проклятиями несется в пропасть. У нас готова к запуску «энергетика будущего», пьющая прану из бескрайнего, неисчерпаемого Космоса…

Сарафанов взирал на волшебную стену, сквозь которую просачивались неслышные звучания, струились незримые лучи, рождая восхитительную «музыку будущего». Превращал эту музыку в сказочное повествование, в научно-фантастический роман, в футурологический проект, в инженерный план завтрашнего дня. Рассказывал Молодых об удивительных открытиях, позволяющих добывать энергию из реющих в мироздании электромагнитных волн. Из потоков «солнечного ветра». Из гравитационных полей Земли. Из гигантского земного магнита. Из пульсирующих вихрей, воздушных завихрений и тектонических сжатий. Из каменных гор, в которых скопились океаны первозданных энергий…

— А теперь я расскажу вам о транспорте. — Сарафанов смотрел на гостя, который напряженно внимал, не веря ни единому слову. Ошалело водил глазами, выискивая подвох. — Транспорт «Пятой Империи» — это отказ от бензина и дизельного топлива, от железнодорожных путей и тяжеловесных космических ракет. Это двигатели, сжигающие воду и не оставляющие ядовитых выбросов. Это струнные дороги на редких опорах, с громадной скоростью переносящие капсулы с пассажирами и контейнеры с грузами от северных льдов до южных пустынь, от Тихого океана до Балтики…

Сарафанов смотрел на картину, охранявшую вход в заповедную обитель, в волшебное хранилище чудодейственных технологий. Бесплотные идеи и замыслы, божественные прозрения и открытия были явлены русским гениям из бесконечных миров, где обитали не сформулированные теории, не явленные законы, не начертанные теоремы. Были русской мечтой, образом «русской цивилизации», спасенными от истребления. Дремали в хрустальном гробу, в золотом саркофаге, ожидая пробуждения. Их тихое дыхание чуть слышно проникало сквозь стену, оживляло краски картины, и картина казалась экраном, на котором являлись цветные волшебные сны.

Всё пространство над Сибирью были опутано тончайшими струнами, увешено невесомыми нитями, которые переливались, как радужная паутина в лесу. Красные дирижабли опускали в синие тундры ажурные золотые опоры. Голубые вертолеты тянули серебряные струны. Мерцали бессчетные капсулы скоростных пассажирских составов.

Сарафанов подставлял дышащую грудь волшебной картине, чувствуя, как из нее излетают лучи, вонзаются с легким жжением, будто покрывают тело татуировкой, ритуальной расцветкой. Он становился хранителем великих тайн, жрецом волшебных мистерий, провозвестником грядущего чуда.

Молодых уже не казался упрямым маловером, недоверчивым, мнительным скептиком. Глаза его расширялись, наполняясь радостной синевой, а потом вдруг плотно захлопывались, словно становилось невмоготу от слепящего света. Тянулся к Сарафанову, будто стремился прикоснуться к его одеждам, удостовериться в его материальной природе, а потом отстранялся, словно боялся проснуться, утратить чудесный сон.

— А теперь я вам расскажу о достижениях русской медицины. О тайнах исцеления и продления жизни, — Сарафанов преображался в народного лекаря, в деревенского врачевателя, в доброго колдуна. Управлял энергией жизни, творил заговор, воздействовал молитвой и верой на изнуряющую хворь, на тлетворное увядание, на изъедающую старость и смерть. — Русская медицина исследует не плоть, не материю, а дух, волновые поля, пульсирующую энергию в окружении каждой молекулы, каждой клеточки, каждого живого органа. Если нарушаются ритмы, ослабевают поля, то возникает дисгармония, организм ослабевает, отключается от мирового поля, от вселенского океана энергии и угасает. Русские врачи разработали медицинские практики, исключающие кровавую хирургию и ядовитую фармакологию. Они обходятся без скальпеля и отравляющих препаратов. Волновые генераторы и микрополя, едва уловимые ритмы, направленные на организм в его самых чувствительных зонах, восстанавливают гармонию, соединяют человека с мировыми энергиями, освобождают скопившуюся в теле животворящую прану, и человек выздоравливает, омолаживается, обретает утраченные, непочатые силы…

Он рассказывал Молодых о чудесных приборах, превращающих безжизненную воду в целительный эликсир, несущий в себе таинственный код вечной молодости. О крохотных волновых генераторах, побеждающих раковые клетки и одолевающих СПИД. Поведал о лаборатории, где установлены барокамеры, в которых воспроизводится природа «намоленных» мест, таких как Изборск на берегу Словенского озера, где медовый божественный воздух, Фаворский сиреневый свет, мистические одухотворенные камни и святые волшебные воды. Рассказывая о лаборатории, он подумал, что отвезет в эту чудодейственную клинику свою старую мать, и та, окруженная целительными полями, орошенная «живой водой», возродит истаявшие силы, продлит свою жизнь.

На картине, в белесом пространстве, возникла прозрачная капсула, слабо светящийся кокон. Люди в белых одеждах внесли в саркофаг недвижную серую мумию, старушечье увядшее тело. Сморщенная кожа, облыселая голова, костлявые руки и ноги. Красный человек приблизился к капсуле и нажал незримую кнопку. Камера наполнилась нежным сиреневым воздухом. Старуха ожила и вздохнула, и кожа ее побелела. Зеленый человек приблизился к капсуле и запустил невидимый прибор. Саркофаг наполнили легчайшие радуги, волшебные переливы росы. Старушечья плоть обрела упругую силу, телесную свежесть и гибкость. Синий человек нажал потаенную клавишу. Золотые лучи охватили лежащую женщину, касались глаз и бровей, скользили по животу и коленям. Ее голова оделась золотыми кудрями. Глаза изумленно раскрылись, напоенные дивной лазурью. К капсуле приближались желтые и голубые фигуры, раздвигали серебристые оболочки. И там, где недавно лежала сморщенная неживая мумия, теперь поднималась дивная дева. Млечно-розовый цвет, золотые волнистые волосы, ослепительная нагота, от которой исходило сияние. Воскрешенная женщина босая шла по траве, и в ее руке золотился цветок — одуванчик.

Молодых был восхищен. Его глаза доверчиво сияли. Он мечтательно улыбался, словно только что прочитал сказочную книжку с рисунками Билибина. Или посмотрел мультфильм про спящую царевну и ковер-самолет. Его вихры радостно топорщились, щеки пылали румянцем:

— Всё это существует?.. Где хранится?..

— В заповедном месте за семью печатями и семью замками, — Сарафанов торжествовал, видя преображение Молодых.

— Всё это может увидеть свет?

— Ждет своего часа.

— Я готов помогать, чем могу. Моя фирма, мой капитал, мои возможности — это тоже часть нашего общего дела.

— Необходимо запустить еще одну технологию, — «технологию русской Победы». Чтобы она одолела «технологию поражения». Когда победим, все сокровища будут явлены миру. Мы должны превозмочь темную, нас придавившую силу. Это не потребует революции и кровавой гражданской войны. Мы направим на противника слабый сигнал. Воздействуя на нервные центры, он взорвет врага изнутри. Мы направим на изможденную Родину легчайшую волну, едва ощутимое целительное поле, и Россия воскреснет, разбудив свои дремлющие силы. Это и есть «технология русской Победы».

— Где и когда?.. Что я должен делать?..

— Я сообщу, когда настанет пора действовать. От вас не много потребуется. Просто в указанный день и час, в указанное место, на одну из московских площадей, куда собирается народ, вы должны подвести продовольствие. Несколько микроавтобусов. Бутерброды, горячий кофе, сладости. Чтобы люди подкрепились, чувствовали себя веселей. Думаю, вам это под силу?

— Конечно! — Молодых хорохорился, потирал ладони. Был похож на удачливого купца, заполучившего доходное дело.

Глава двадцать пятая

Очередным объектом удара Сарафанов выбрал телевизионное ток-шоу «К вашему сведению», на котором блистал телеведущий Захар Кумранник. Блестяще обставленное, собиравшее громадную аудиторию, это зрелище проповедовало разврат, нравственные преступления, рассказывая о русских как о народе вырожденце, демонстрируя примеры уродливых, патологических отношений. Сарафанов поручил атаману Вукову сорвать представление, протекавшее в прямом эфире. Не зная, в чем состоит замысел атамана, сам он внедрился в толпу соглядатаев, приглашаемых в студию для участия в ток-шоу.

Студия своими блеском и яркостью напоминала казино. Повсюду блистали огромные зеркала, отражавшие молнии света. На просторных экранах метались разноцветные иероглифы. Звучала зажигательная музыка. Ряды кресел амфитеатром подымались наверх, заполненные взволнованными зрителями, почитавшими за счастье участвовать в представлении блистательного Захара Кумранника. Внизу, на открытом пространстве, находились два удобных седалища, куда обычно усаживались герои представления. Поодаль, похожее на трон, возвышалось кресло эксперта, которое обычно занимала известная гуманитарная персона, способная оценить предлагаемые коллизии. Повсюду на штативах были расставлены телекамеры, некоторые плыли под сводами, другие выглядывали из потаенных люков в стене.

Сарафанов затерялся среди публики, окруженный восторженными женщинами, обожающими мужчинами, экзальтированными девицами и благообразными старичками, представлявшими все срезы современного общества, отраженного в зеркалах магической лаборатории. Захар Кумранник уже находился в студии, используя последние минуты перед началом эфира, раздавая указания режиссерам и операторам. Высокий, статный, с черно-синими власами до плеч, в изящном костюме и банте, кумир журнала «Плейбой», герой светских хроник, ловелас и сердцеед, он был красив той резкой восточной красотой, какая была присуща актерам-сердцеедам немого кино. Множество женщин было готово красть предметы его туалета, вдыхать запах его одеколона, целовать его руки, а потом рассказывать подругам восхитительные сказки о своей близости с обольстительным красавцем. Трон эксперта занимал преподаватель Гуманитарного университета Генрих Борода, в кремовом пиджаке и фиолетовом галстуке, с голым блестящим черепом, складками на толстом затылке. Над черными крашеными усами изгибался крупный, как у пеликана, нос, украшенный пенсне. Эксперт вертел головой, мерцал пенсне, разминал губы, готовясь к многозначительным сочным речениям.

— Внимание, минута до эфира! — возгласил мембранный голос. Установилась тишина. Лучи и молнии перестали метаться. Захар Кумранник, стройный, как тореадор, был готов ступить на арену, где ему предстоял непредсказуемый и опасный поединок. Сотни глаз смотрели на него с обожанием, желали победы в смертельной схватке.

Рухнула с небес громогласная, ослепительная, проливная музыка. Вспыхнули зеркала, словно сияющие доспехи. Прожектора поместили ведущего в пылающий шар. Шар покатился, и в нем, как в небесной сфере, переступал Захар Кумранник, переливаясь шелками, блестками, — сошедший с небес мессия, принесший на землю священный завет. Зал аплодировал. Эксперт Генрих Борода блестел голым черепом, раздувал чернильные усы, предвкушал тронные речи.

— Сегодня мы собрались, чтобы узнать потрясающую историю семьи, в которой отразились судьбы страны и народа, образуя клубок страданий и радостей, подвигов и грехов. Постараемся вместе распутать этот клубок. Понять, кто мы, откуда и куда идем…

Кумранник отбросил назад пышные пряди, проникновенно сложил ладони, подымая глаза к экрану. На просторной плоскости возникла миловидная, юная женщина с прической, какую носили в послевоенные годы, похожая на Любовь Орлову, в платье с плечиками, с застенчивой доброй улыбкой.

— Перед нами простая москвичка Алла Спиридонова, работавшая в сороковые годы билетершей в Большом театре. Приятная работа, великолепные спектакли, элитная публика. Именно здесь, в театре, она познакомилась с блестящим офицером Антоном Лукашиным, героем разведки, рыцарем НКВД, орденоносцем СМЕРШа…

На экране рядом с женщиной появился красавец офицер со щегольскими усиками, лихим прищуренным взглядом, в погонах, с боевыми наградами. Увеличенные фотографии мужчины и женщины уносили воображение в далекую романтическую эпоху послевоенной, победной Москвы.

— Нет ничего удивительного, что они поженились, — продолжал Кумранник. — Вскоре у них родился сын Ростислав…

Появилась фотография маленького курчавого мальчика, потеснившая два первых снимка. Все трое смотрели в зал доверчиво и спокойно. Казалось, их души витают среди новых народившихся поколений, пробуждая в людях нежную печаль и сочувствие. Зал аплодировал. Зрители умилялись. Лазерный лучи разбегались по залу, и казалось, под потолком снуют золотые ласточки. Невидимый оркестр играл жизнерадостную советскую песню: «Утро красит нежным цветом…»

Кумранник выдерживал паузу, позволяя участникам шоу выразить эмоции.

— Но счастье оказалось непрочным. Антон Лукашин бросил молодую жену с ребенком и, говоря языком разведчиков, «залег на дно» на всю остальную жизнь, оставив жену и дочь без средств существования, без поддержки… Господин Борода, что вы думаете по этому поводу?

Эксперт энергично зашевелил губами, будто пробовал на вкус слова, прежде чем выпустить их из-под черных усов.

— История весьма характерная. После войны ощущался недостаток мужчин и переизбыток женщин, что предоставляло мужчинам широкий сексуальный выбор. Наш герой, морально изуродованный войной, нравственно искалеченный работой в СМЕРШе, где ему наверняка приходилось пытать и расстреливать, легко нарушил узы брака и без всякого угрызения совести отправился в новые любовные странствия, забыв о жене и малолетнем сыне. Такова жестокая правда жизни, опровергающая мифы советской эпохи! — Он победно оглядел зал, нацеливая на присутствующих твердый нос, словно собирался клюнуть. Череп его сиял, глаза самодовольно блестели, в то время как слушатели дружно награждали его аплодисментами.

Сарафанов обратил внимание на соседку, увядающую, с исчезающей красотой, в бедной, опрятной одежде, чьи руки, большие и сильные, без драгоценностей, лишенные маникюра, не аплодировали, а устало лежали на коленях. Ее милое, без грима и макияжа лицо выражало сочувствие и сострадание, как если бы история Аллы Спиридоновой каким-то образом повторяла ее собственную. Сарафанов подумал, что она могла быть учительницей младших классов или мелкой служащей, потерявшей работу, что вынудило ее за малые деньги играть роль статистки на модном ток-шоу.

Телеведущий Захар Кумранник передвигался по арене, сопровождаемый прожекторами.

— Огорченная мать, продолжая обожать своего вероломного мужа, все свои силы, всю неутоленную женскую любовь отдала сыну Славе. Тот вырастал вместе с ней, в поле ее женственности и любви, и вступил с ней в отношения, называемые инцестом. То есть между ними возникла сексуальная близость, они стали жить, как муж и жена…

На экране появилась фотография героини Аллы Спиридоновой, уже не столь юной, с прической на прямой пробор, сжатые страстно губы, тревожный взгляд, упрямый лоб. Рядом — фотография юноши, болезненного и худого, с тонкой переносицей и большими, остановившимися, изумленными глазами.

Зал сначала возроптал, шокированный столь необычным развитием истории, но потом, повинуясь бравурной музыке и световым эффектам, зааплодировал. Оркестр играл советский марш «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…» Лазеры ударяли в стены и потолки, рассыпаясь на соцветия праздничного салюта. Женщина и юноша на экране были окружены букетами, звездами, серебристой пылью, словно жених и невеста, играющие свадьбу.

— Господин Борода, что вы об этом скажете? — Кумранник обратился к эксперту, который стал быстро и сочно говорить:

— Видите ли, инцест, то есть сожительство матери и сына, — не такое уж редкое явление. Существует неполная статистика, но и она указывает на весьма частые рецидивы этого доисторического явления. Оно возвращает нас к первобытной пещере, к племенной жизни, когда на одной шкуре спала прародительница рода и ее многочисленные дети. Некоторые чада, в случае потери кормильца, то есть племенного вождя, заступали на его место — не только во главе отряда воинов и охотников, но и на брачном ложе, застеленном шкурой убитого мамонта. Советская эпоха — это период озверения, одичания. Поэтому дикие, неандертальские рецидивы участились в советское время, — Генрих Борода, знаток, профессор, беспристрастный и неутомимый исследователь, сиял голым, могучим черепом.

Гремела ликующая музыка, взлетал победный салют. Сарафанов видел, как соседка кусала губы, стискивала пальцы. Ей было нехорошо. Ее мучила окружающая обстановка праздничного ликования, которым сопровождалось чудовищное, запредельное извращение. Сарафанов, наблюдая за ней, понимал, как воздействуют на человеческую психику запущенные в этом зале технологии. Эмоции радости раскрывали в сознании коридоры, куда затем вливались черные яды распада.

Захар Кумранник свободно перемещался по студии. Приближался к рядам, вызывая у обожательниц томление и восторг, искушая женщин своими кудрями, вдохновенным лицом, кружевами рубашки и благоухающим шелковым бантом. Некоторые начинали тянуть к нему руки, стремясь коснуться своего кумира.

— В результате сожительства сына и матери родились близнецы, дочь и сын, Катя и Коля. Их отец был для них одновременно братом. А мать странным образом являлась и бабушкой. Так причудливым образом пересеклись и перепутались их наследственные цепочки, предопределяя трагическую путаницу их дальнейшей судьбы…

На экране возникла фотография близнецов — щекастые, упитанные, с круглыми глазами, в одинаковых костюмчиках, неуловимо воспроизводящие черты фамильного сходства. Фотография потеснилась, и рядом возник снимок Аллы Спиридоновой и ее сына-мужа Ростислава, обнимавшего свою мать-супругу. Странная семья, выглядевшая вполне счастливой.

Это ощущение поддерживалось музыкой Дунаевского «Капитан, капитан, улыбнитесь…» и прозрачным звездопадом. Казалось, в студии горели бенгальские огни, и множество лучистых звездочек падало на аплодирующие ряды, восхищенные лица.

— Господин Борода, мы ждем от вас комментарий!..

Мудрец и книжник, звездочет и хранитель знаний среди метеорного дождя и космической пыли с готовностью расшифровывал предлагаемую ему криптограмму:

— Видите ли, подобные опыты в рамках фашистской генетики и нацистской евгеники проводились в германских концлагерях и вошли в обвинительные документы Нюренбергского процесса. Подобные же эксперименты осуществлялись в сталинское время известным генетиком-сталинистом Трофимом Лысенко. Но так как советское общество все целиком было подобно концлагерю, то подобное случалось в нем само собой, вне лабораторий, в обычных коммунальных квартирах или рабочих бараках. Кровосмешение было распространено не только среди обычных советских граждан, но и среди высшего партийного и советского руководства. И нам еще долго, поверьте, придется распутывать эти генетические цепочки, блуждать в лабиринтах инфернальных судеб…

Зрители, до конца не понимая суждений эксперта, аплодировали, отдавая дань его эрудиции. Черные усы Генриха Бороды внушительно топорщились, губы шевелились, словно он жевал сочную вкусную котлету. Музыка создавала ощущение лучезарной бодрости и энергии.

Соседка Сарафанова сидела недвижно, бледная и несчастная. Казалось, она боялась шевельнуться, страшась режущих лучей. Страдала, подвергалась пытке.

— Шли годы, — продолжал Кумранник. — Близнецы Катя и Коля взрастали, причем взрастали в одной двуспальной люльке. И мало-помалу из брата с сестрой превратились в мужа с женой, что вполне объяснялось генетикой, которую они унаследовали от своей бабушки-мамы и отца-брата. Давайте же посмотрим на этих счастливых голубков. — На экране появились похожие друг на друга юноша и девушка. Их головы склонялись одна к другой, руки сплелись, на лицах застыла блаженная улыбка, словно они слушали чудесную музыку. Зал аплодировал, умилялся, поощрял, вслед за Кумранником, эти искренние, нежные чувства. — Но вот беда, у них родился сыночек по имени Оскар. Видимо, в третьем поколении стал сказываться кровосмесительный эффект, который, на самом деле, был дефектом. Ребенок родился уродом, с укороченными ручками и кривыми ножками…

На экране появился мальчик, голенький, изъятый из распашонки, круглолицый, с блестящими радостными глазами, как у всех младенцев. Но его скрюченные руки и поджатые деформированные ноги делали его похожим на эмбриона. Какой-то сломанный ген или ослабленный гормон не позволили развиться конечностям. И возникала странная мысль, что именно так селекционеры выводят новые породы собак — коротконогих такс или укороченных пекинесов.

Музыка, между тем, ликовала. Это был пионерский марш «Взвейтесь кострами, синие ночи…». В сумерках студии полыхало алым и золотым. Сыпались пучки огненных искр, будто и впрямь на поляне был сложен смоляной костер, шумело пламя, и участники ток-шоу с озаренными лицами блаженно взирали на восхитительное зрелище.

— Господин Борода, могли бы мы услышать от вас мнение просвещенного эксперта?

— Этого следовало ожидать, — с готовностью эрудита откликнулся черноусый эксперт, напрягая затылок, где набухли толстые складки, принимавшие участие в мыслительном процессе. — Этот уродец иллюстрирует процессы всего советского общества. Изолированное от цивилизованного мира, замкнутое само на себя, оно воспроизводило свои ущербные качества, превращаясь в общество-урода, безногое и безрукое, что и привело, в конце концов, к его неизбежному краху…

Зрители аплодировали. Генрих Борода, польщенный, чуть поклонился. Музыка продолжала ликовать. В синем сумраке метались отблески костра. Сарафанов смотрел на соседку, которая едва сдерживала рыдания. Глаза ее были полны слез, плечи вздрагивали.

— Время текло, маленький Оскар возрастал. — Захар Кумранник легко перемещался по студии. — Он был смышленым мальчиком. Подвергаясь угнетению в классе, мучительно переживая свою неполноценность, он искал ответ, что сделало его уродом. Один из учителей, чуть ли не биолог, знающий фамильную тайну маленького Оскара, доходчиво объяснил мальчику, что он является жертвой кровосмесительных браков в двух поколениях. Оскар пережил шок. Он понял, что виновница всех его несчастий — его бабка, она же прабабка, Алла Спиридонова. Явился к ней. И хоть руки его были недоразвиты и дистрофичны, ему хватило сил, чтобы крепко сжать молоток и несколькими ударами в голову зашибить старую женщину до смерти…

На экране возник труп старухи, на полу, в луже крови — свидетельство судебно-медицинской экспертизы. Оркестр играл известную советскую песню «Летят перелетные птицы…», написанную в период борьбы с космополитами.

— Слово нашему многоуважаемому эксперту!

— Демократическое общество любые, самые острые конфликты решает путем согласования, приходя к компромиссу. Тоталитарное общество загоняет проблемы внутрь, что порождает насилие. Убийство старой женщины, совершенное то ли ее внуком, то ли правнуком, — это запоздалый ответ изуродованного организма на первопричину уродства. Это проявление генных мутаций советского строя, обрекающего всех его членов и общество в целом на неуправляемое насилие…

Сарафанов ощущал накаленные, витавшие в зале энергии. Они извергались из ядовитых глубин земли, где танцевали разноцветные бесы, мучили грешную, отпавшую от Бога плоть, варили ее в кипятке, рвали раскаленным железом, выпаривали на адском огне, подвергая бесчисленным пыткам. Добытая в преисподней среди изуверских пыток энергия попадала в нарядную студию. Облекалась в убедительные слова Кумранника и Генриха Бороды. Преобразовывалась в электронный сигнал. Вливалась в могучие каналы Останкинской телебашни. Впрыскивалась в небо и оттуда смертоносной росой окропляла Россию. Везде, куда падали кислотные капли, расползалось пятно смерти. Расцветали ядовитые мхи растления. Расползались разноцветные лишайники гибели. Огромный народ корчился и стенал, брался за нож, лез в петлю, несметными толпами влачился на кладбища.

— История, которую мы вам рассказываем, достойна пера Шекспира, — говорил Кумранник. — Только гигантский талант Шекспира мог бы вскрыть глубины современной русской трагедии. Муж Аллы Спиридоновой, он же ее родной сын, Ростислав, не мог пережить убийство любимой жены, которая одновременно была ему матерью. Решил наказать своего внука и одновременно правнука Оскара. Явился к нему, когда родителей Оскара не было дома. Связал слабосильного мальчика. Заткнул ему кляпом рот. Вывесил на балконе на веревке в лютый ночной мороз. Мальчик очень скоро замерз. Когда подоспели родители, Екатерина и Николай, Оскар уже превратился в окоченелый, насквозь промерзший труп…

На экране возникло еще одно свидетельство судебно-медицинской экспертизы…

Зазвучала песня Пахмутовой «Надежда». Проекторы посылали в зал мягкие голубые огни, похожие на плавных птиц. Участники ток-шоу аплодировали.

— Господин Борода, ваш комментарий!..

— Видите ли, все приведенные вами примеры едва ли вполне описываются наукой генетикой. Не до конца объясняются ущербной социальной природой людей, которых исковеркал советский строй. Здесь коренится какая-то иная, глубинная, антропологическая причина, связанная, как я подозреваю, со всей русской историей. В ней кроется глубинный дефект, который во все века порождал исторические уродства, невиданные зверства, непревзойденные извращения. В период исторических смут и русских революций этот дефект обнаруживается, как бесконечная бойня и садистское истребление. В периоды более спокойные тот же дефект раскрывает себя в бытовых извращениях, в которых, как в капле воды, видны извращения всей русской истории…

Эксперт делился с залом своими раздумьями, которым посвятил не один час и которые являлись содержанием его научной деятельности. Сарафанов видел, как сладостно расширяются ноздри Генриха Бороды, словно он нюхал незримый сладостный цветок. Его черно-фиолетовые усы шевелились, будто их щекотали тычинки цветка.

Женщина, что сидела на соседнем кресле, не снесла пытки. Во время мучений ее психика отключилась, и она впала в забытье.

— Наша печальная история никак не закончится, как не может закончиться, если верить теории нашего уважаемого эксперта, сама печальная русская история. — Кумранник перемещался по залу. Прожектора помещали его в разноцветные пятна — аметистовое, изумрудное, вишневое, нежно-золотое, пурпурно-красное. Казалось, он перепрыгивает из одного волшебного озера в другое. — Найдя мертвого замороженного Оскара, Екатерина и Николай сразу догадались, кто убийца их ненаглядного чада. Отправились на квартиру к своему отцу Ростиславу — он же по странной генеалогии являлся им братом. Нашли отца в состоянии глубокого опьянения. Налили в ванну воды и утопили убийцу несчастного калеки.

— Осуществив возмездие, отцеубийцы, или, уже не знаю, братоубийцы, тут же отправились на ближайшую станцию метро и, взявшись за руки, кинулись под поезд, желая таким образом раз и навсегда оборвать кармическое колесо уродливых превращений, кидая под поезд тот генетический узел, который невозможно распутать, а только разрубить. Его и разрубили отточенные колеса подземной электрички… Что вы на это скажете, господин Борода?

— Этот пример суицида, вызванного генетической аномалией, можно рассматривать расширительно, как свидетельство суицидальных инстинктов русского народа в целом. Столь трагически он реагирует на глубинный дефект отечественной истории. Можно сколько угодно объяснять эпидемию самоубийств неблагополучной социальной средой, отсутствием работы или повальным пьянством. Но для антрополога отгадка сего лежит в глубинной дефективности русской истории, которая преодолевает себя в общенародном суициде. Как ни печален вывод, мы присутствуем при конце русской истории, при исчезновении русского народа, удел которого — разделить участь других, некогда великих народов, бесследно исчезнувших…

Борода рокотал властным голосом судии, объявляющего смертный приговор. Кумранник с распущенными кудрями, в кружевах, с великолепным бантом, носился по залу, словно дух, оставляя за собой мерцающий след. То был след пролетавших метеоров, туманных комет, млечных галактик. Кумранник был вестником всесильного Бога. Совершал таинственный ритуал, вовлекая в него присутствующих. Те своими блаженными лицами, восхищенными воздыханиями принимали слетевшую на них весть. Подчинялись ниспосланной воле. Русский народ, который они представляли, сдался на волю победителей. Смирился со своей судьбой, с неизбежной кончиной, уступал место в истории другому, всесильному, избранному Богом народу.

— Казалось бы, под колесами электрички могла окончиться история несчастного рода, — продолжал Кумранник. — Но судьбе было угодно другое. Николай погиб, зарезанный поездом. Но его сестра, она же супруга, была изувечена. Ей отрезало руки и ноги, но она выжила… Будьте любезны, картинку!..

На экране возникло странное существо, похожее на скифскую бабу. С окаменелым, рубчатым лицом и заплывшими глазами, толстым грудастым туловищем, без рук и без ног. Ее поставили на табуретку, как чурбан, над которым поработал скульптор-подмастерье. Едва наметил лицо и фигуру, не сумев выточить конечности.

Сарафанов смотрел на соседку. Она казалась мертвой. Откинулась назад. Грудь ее не дышала. Щеки ввалились. Глаза прикрылись тяжелыми веками. Так выглядят люди, пораженные болевым шоком. Она испытала муку, какую вместе с нею испытывал весь остальной народ, оцепеневший в деревнях и селеньях, в тюрьмах и психушках, на гиблых дорогах и в гнилых гарнизонах. Сарафанов не мог ей помочь. Он и сам умирал под воздействием смертоносных энергий, которые вторгались в его родовую память, ломали хрупкие миры, испепеляли священные чувства. Стирались из памяти все его предки — бабки, прабабки, ямщики и крестьяне, земские врачи и офицеры. Его отец и любимая мать. Погибшие сын и жена. Все русские, хранимые в сердце Боги испепелялись, сжигаемые адским огнем преисподней.

Оркестр исполнял песню космонавтов «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы…»

— А теперь приготовьтесь увидеть невероятное. — Кумранник, окруженный лучами и светоносными сферами, казался триумфатором на золотой колеснице, одержавшим великую победу. — Несчастная Катерина, изведав весь ужас судьбы, только у Бога могла искать ответа, за что ей выпала такая судьба, кто повинен в ее несчастьях. Бог не посылал ей ответа. Зато ответ явился совсем с другой стороны. Вдруг объявился тот, кто стоял у истоков ее трагедии. Отыскался Антон Лукашин, тот самый бравый офицер, герой СМЕРШа, обольстивший театральную билетершу Аллу Спиридонову. Если бы он не покинул ее тогда вероломно, если бы вместе с ней воспитывал сына Ростислава, конечно же, не случилась бы эта родовая трагедия. И вот теперь в нашей студии встречаются Антон Лукашин и его несчастная внучка Катерина. Встречаем их аплодисментами!..

Кумранник воздел руки, как кудесник, являющий чудо. Музыка смолкла. Бешеные огни остановились. В ровном спокойном свете из разных концов зала служители стали вкатывать в студию две инвалидных коляски. В одной, среди хромированных спиц и колес, поместилась женщина в розовом платье, с тяжким отечным лицом, без рук и без ног. В другой, среди рычагов и упоров, скрючился жалкий полуживой старичок, трясущийся, склеротичный, являя собой вид безобразной, неопрятной старости. Две коляски медленно сближались. Встали рядом. Два существа, искалеченные, пропущенные сквозь камнедробилку судьбы, уставились друг на друга.

Царила полная тишина. Недвижно сиял в зеркалах тусклый отсвет. Зал затаил дыхание. И вдруг среди тишины раздался истошный вопль. Это очнулась и закричала соседка Сарафанова. Ее рот разрывался от дикого вопля. Глаза страшно округлились, и в них сверкала нечеловеческая мука. Она драла пальцами лоб, словно хотела сорвать сдавливающий колючий обруч, пробраться в глубь мозга и выдрать оттуда страшную опухоль. Ее крик подхватили другие. Зал истошно кричал, бушевал, охваченный истерикой. Некоторые валились в проходы и бились в эпилептическом припадке.

Среди вселенского ужаса вдруг стал обваливаться потолок над местом, где находились эксперт Борода и телеведущий Кумранник. Отваливались потолочные панели. Сыпались пластмассовые плоскости. Вываливались электрическая проводка, из которой летели искры замыкания. В открывшийся пролом из потолка потекла клейкая прозрачная жидкость, прямо на Бороду и Кумранника. Обволакивала их вязкой стеклянной гущей, застывала, как клей «Момент». Оба пытались выбраться, отступить, освободиться от липкого клея. Но руки и ноги тянули за собой длинные липучие волокна, клейкие желтоватые слюни. Оба беспомощно дергались, а их продолжало заливать, словно они были мушками или комариками, попавшими в язык стекловидной смолы. Так канифоль в своей толще сохраняет насекомых каменноугольного периода.

Телекамеры в прямом эфире продолжали транслировать на страну ужасное и необъяснимое зрелище — две инвалидные коляски с неподвижными, жалкими фигурами, истерику зала, двух знаменитых телевизионных магов, в нелепых позах застывших среди стекловидного вещества.

Сарафанов, потрясенный, продирался сквозь толпу, видя, как продолжают сочиться с потолка медовые тягучие капли.

Глава двадцать шестая

Страна обомлела, увидев воочию гибель двух известнейших телемагов, которых запаяли в стекловидную массу, словно это были жуки-скарабеи, что в виде сувениров продаются на прилавках. Это поразило нацию. Правозащитные организации выступили с душераздирающим заявлением, намекая на возрождение государственного антисемитизма. Последовало письмо ста деятелей либеральной культуры, где в сильных выражениях говорилось о наступлении эры «русского фашизма». «Демократы» из разных стран передали послание президенту России с требованием не допустить повторения холокоста. Отдельное письмо направили сенаторы и конгрессмены демократической партии США. Представитель Госдепартамента в специальном заявлении намекнул на возможность экономических санкций против режимов, культивирующих нацизм. Представители мирового бизнеса дали понять, что готовы приступить к экономическому воздействию на последователей фашизма. Курс акций российских нефтяных и алюминиевых компаний резко упал. Министр культуры Франции, готовый приехать в Россию, отменил визит. Виднейшая правозащитница, давно предупреждавшая о возрождении в России фашизма, выбросилась из окна. Газеты связали гибель Бороды и Кумранника с недавними смертями доктора Стрельчука и культового политика Верейко, объявив о развязывании террора. Общественное сознание помутилось. Истерика в прессе нарастала. Говорили о возможных арестах. Усилилась эмиграция евреев из России.

Все это несказанно радовало Сарафанова. План «Дестабилизация» удался. Энергетические каналы, питавшие моллюска, были поколеблены, а местами разорваны. В разрывы утекала драгоценная, отнятая у России энергия, возвращаясь обратно, к поверженному, обескровленному народу. Шестиконечные звезды и эллипсы на вершинах рождественских елок тревожно мерцали, испытывая нехватку лучей. С перебоями перебрасывали вспышки на вершину Останкинской башни, которая только что, на всю изумленную страну, транслировала таинственную и ужасную казнь.

Сарафанов завершал создание «Имперского Ордена», включая в него первую волну исповедников «Пятой Империи».

Наступало время перейти к основной части плана. Ворваться в хаотизированный мир и, управляя хаосом, осуществить захват власти. Установить в России долгожданный «имперский порядок». Все было готово. Надлежало созвать совет, пригласить на заседание кавалеров «Имперского Ордена», участников патриотической коалиции. Сарафанов назначил встречу в своем офисе. Решил провести ее не в рабочем кабинете, а в тайной лаборатории, в сокровенной молельне, где в магических лучах, в переливах тонких полей созревал драгоценный кристалл — бриллиант «Пятой Империи». Одновременно с этим он отдал распоряжение атаману Вукову уничтожить последние элементы зловещей энергосистемы — антенны, замаскированные под рождественские елки, с излучателями в виде шестиконечных звезд, ромбов и эллипсов.

В урочный вечерний час все собрались в секретной комнате. Подслушивающие и подглядывающие системы врага были бессильны проникнуть сквозь изощренные эшелоны защиты. В комнату был внесен овальный стол, накрытый темно-зеленым сукном, каким покрывают ломберные столы в казино, — мягкий, успокаивающий фон, на котором ослепительно сверкают магические карты, суля либо сокрушительное поражение, либо головокружительный выигрыш. Члены «Ордена» расселись вокруг стола, озаренные шатром лучей, падающих из-под темного абажура. Их лица с резкими тенями и озаренными выступами казались высеченными из мрамора. Главенствующее место занимал генерал Буталин, которому Сарафанов отвел роль председателя. По одну сторону от генерала восседал лидер коммунистов Кулымов, по другую — отец Петр. Тут же находились казачий атаман Вуков, боевой офицер Колокольцев, «солдат удачи» Змеев и «русский купец» Молодых. Сарафанов колебался, пригласить ли на совещание своего верного помощника Агаева, но в последний момент передумал, оставив его за пределами совещания.

Стол под зеленым сукном был не единственным местом в сумрачной комнате, где находился источник света. На другой половине сумрак расступался и возникало голубоватое сияние. Там находился постамент, накрытый прозрачной сферой. Под колпаком, среди слабых переливов, едва заметных мерцаний, окруженный прозрачными лучами, прихотливой геометрией лазеров сиял бриллиант, как фантастический дышащий бутон. Слабо пульсировал нераскрытыми лепестками, питался невидимой влагой, живыми соками, скрывая волшебные формы еще не распустившегося цветка. За минувшие дни кристалл увеличился в размерах. Шире и блистательней стали его грани. Сочнее играли спектры. Он пил энергию прямо из пустоты, захватывал летучие молекулы, невесомые лучи, пульсацию полей. Бриллиант был искусственным, создаваемым в лаборатории светилом — крохотный аналог Полярной звезды. Окруженный нимбом, напоминал божество, помещенное на алтарь. Придавал тайной встрече мистическое подобие вечери, на которую собрались монахи священного Ордена.

Слово взял генерал Буталин. Его лицо, в последние месяцы казавшееся утомленным, с тяжкими, сумрачными морщинами глубоко разочарованного человека, выглядело помолодевшим и резким, исполненным командирской воли и точности.

— Проведены многочисленные консультации и выработан план мероприятий. Я уполномочен доложить вам некоторые детали, которые вы уже знаете из наших предварительных встреч. Остается выстроить общую линию, чтобы каждый, имея свои полномочия и задачи, в нее вписался и обеспечил успех операции. — Генерал выложил на сукно сильные, узловатые руки, и они в лучах света сверкали, как руки беломраморной скульптуры. — Завершена первая фаза плана под кодовым названием «Дестабилизация». В результате созданы психологические предпосылки для следующей фазы, под кодовым названием «Хаотизация». Психологическая паника, вызванная нашими точечными воздействиями, должна перейти в социальную панику, которая достигается столь же незначительными, точечными ударами. Что я имею в виду? — Генерал грозно и весело оглядел окружающих, словно проводил оперативное совещание перед началом сражения. — Полковник Колокольцев, при поддержке казаков атамана Вукова, должен совершить подрыв одной из трансформаторных подстанций вблизи Москвы. Отключение электроэнергии приведет к сбою функционирования нескольких московских районов. Парализует работу учреждений, уличное движение, средства связи. Возникнет транспортный, коммуникационный хаос, который распространится на другие районы Москвы. В результате город охватит паника и резкое недовольство, которое будет направлено на властные структуры. Возникнет социальный и управленческий беспорядок, благоприятный для наших последующих действий. Я понятно излагаю?

Буталин посмотрел на полковника Колокольцева, на которого возлагался взрыв трансформатора. Полковник, обычно бледный, нервический, с волчьими затравленными глазами, бодро выпрямился за столом. Казался радостным, посвежевшим. Вновь обрел смысл жизни. Мог продемонстрировать навыки взрывника, диверсанта, боевого офицера спецназа. Шрам на его лбу светился, словно ритуальный надрез.

— Разрешите, товарищ генерал? — он встал и вытянулся по стойке «смирно». — Рекогносцировка в районе подстанции проведена. Определены пути проникновения на территорию и пути отхода. Я говорил с атаманом Буковым. Он выразил готовность лично участвовать в операции.

— Так точно, — атаман, громадный, с округлыми плечами тяжелоатлета, кивнул лобастой головой. Был наполнен литой, сокрушающей силой, которая дремала в его мускулах, готовая моментально превратиться в яростный взрыв.

Сарафанов любовался соратниками, которые выглядели преображенными. Словно их коснулся перст Божий. Влил в одряхлевшие тела живую энергию, осенил светоносной силой, открыл впереди лучезарную цель, ради которой они были готовы совершить праведный подвиг.

За пределами тайной комнаты вечерний город драгоценно блестел. В морозном воздухе сочно белели фонари. Струился глазированный поток автомобилей. Как наполненные ртутью графины, вспыхивали фары. Витрины переливались, открывая то восхитительные меха, то хромированные радиаторы дорогих иномарок, то россыпи ювелирных изделий. Похожие на раскаленные павлиньи перья, трепетали вывески казино. Рекламы пылали в черном небе огнедышащими буквами. По тротуарам валила толпа. Сиреневый бензиновый воздух, запах дамских духов, дуновения сигаретного дыма. Город-баловень готовился к ночной жизни, к ломберным столам и рулеткам, к «секс-шоу» и дорогим дискотекам. Был великолепен, напоминая бриллиантовое колье на смуглом теле экзотической куртизанки.

На площади, окруженная каруселью автомобилей, на просторной заснеженной клумбе красовалась елка. Стройная, великолепная, в голубом облаченье, вся усыпанная васильковыми шарами, с блестящими молниями, взлетавшими от подножья к вершине. Казалась танцовщицей кабаре, готовой вытянуть сильную ногу, откинуть кружевной подол, обнажить прельстительную белизну. На ее вершине, словно крохотная корона, переливалась лучистая звезда.

С тротуара на проезжую часть, лавируя среди автомобилей, соскользнул молодой человек, легкий, гибкий, в темной куртке и вязаной шапочке. За плечами у него был небольшой рюкзачок. Виляя среди медленно текущих машин, отталкиваясь ладонью от наезжавших капотов и радиаторов, он достиг заснеженной клумбы. Оставляя на снегу строчку следов, приблизился к елке. Стал снимать рюкзачок, стоя перед островерхой красавицей, озаренный голубыми огнями, проносящимися золотыми стрелами. Извлек из рюкзака пластмассовые бутылки. Откупорил. Стал обегать елку, брызгая на нее содержимым бутылок. Были видны голубые и золотые капли, летящие из горлышка. Отшвырнул бутылки. Достал зажигалку. Чиркнул и поднес фитилек к еловой ветке с качающимся синим шаром. Мгновенно полыхнуло. Ярко охватило подножие елки. Огонь жадно побежал вверх, запрыгал по синтетическим ветвям, пластиковым снежинкам, синим шарам и хлопушкам. Казалось, танцовщица совлекает с себя платье, задирает пенистый, пламенный подол. Молодой человек, уклоняясь от огня, перебежал клумбу. Пересек проезжую часть. Исчез на другой половине площади, скрывшись в толпе.

Елка горела, пламя бежало к вершине. Сыпались искры коротких замыканий, синие огни и золотые молнии гасли, исчезая в пламени. Люди на тротуарах зачарованно смотрели. Машины в огненных отсветах продолжали кружить вокруг громадного факела. Синтетика елки сгорела почти моментально. Вместо чудесной танцовщицы в шелковых кружевах торчала голая железная штанга с боковыми уродливыми штырями, как если бы вместо очаровательной красавицы обнаружился страшный скелет. Среди слипшейся пластмассы, дымящихся лохмотьев на вершине поникла и свесилась шестиконечная звезда, утратив волшебный блеск. И уже раздавался вдали истошный вой. Мигали вспышки, расчищая дорогу пожарным машинам.

…Генерал Буталин властно, строго, приподняв бровь над зорким орлиным оком, продолжал совещание. Сарафанов видел случившиеся в нем перемены. Он вновь был боевым генералом, из того недавнего времени, когда батальоны вклинивались в оборону мятежного Грозного, летели, дырявя воздух, ревущие смерчи «Ураганов», пикировали штурмовики, подымая над городом черные башни дыма, танки прямой наводкой разносили фасады, и морская пехота, раскрыв андреевский флаг, атаковала президентский дворец. Кончилось унылое прозябание в Думе, бессмысленное обсуждение законопроектов, разглагольствование о «гражданском обществе». Забылись ссоры и неурядицы в доме, где страдала, не находила места жена Нина. Он снова был командующий, обладал непререкаемой властью, менял своей волей ход истории. Был властелин, «Император Полярной звезды», лидер восставшего народа.

— Разрушив трансформатор подстанции, мы создадим в столице социальный хаос и парализуем управление города, а значит, и всей страны. Однако сегодняшней Россией управляют не из правительства, Генерального штаба или Кремля, а из американского посольства. Так было в девяносто третьем, когда Кремль находился в параличе, и центр подавления восстания переместился в посольство. Мы должны подавить этот центр, посеять в нем страх и панику. Для этого Змеев обстреляет здание посольства из гранатомета «Муха». — Буталин кивнул в сторону стоявшего навытяжку Змеева. — В оставшиеся дни окончательно определишь огневой рубеж и пути отхода. Группу прикрытия наберешь из людей Вукова. Там же возьмешь боеприпасы. Понял?

— Так точно, товарищ командующий! — бодро, страстно отозвался Змеев, и вся его худая пластичная фигура выражала радостное нетерпение, укрощенное волей.

Сарафанов чувствовал одухотворенность происходящего. Это было не просто совещание, где отдавались распоряжения и приказы. Это было священнодействие, где присягали на верность, свидетельствовали перед алтарем, на котором внимало им дивное божество. Сарафанов молился магическому кристаллу. Голубой бриллиант беззвучно оторвался от пьедестала, медленно воспарил. Поплыл в сумраке, оставляя едва различимый свет. Встал над головой генерала, словно лучистое полярное светило. Звезда грядущей Победы.

Еще одна елка среди гранитных фасадов, респектабельных зданий и помпезных порталов блистала позолотой. Нежно сияла, окруженная серебристой пыльцой и дышащим инеем. Островерхая, как шатровая колокольня, казалась изделием северных мастеров. Своим коническим очертанием повторяла деревянные храмы, что стоят в борах Заонежья и Каргополя. Легкая, чистая, из золотых, свежеструганых бревен, в янтарных пятнах, со слюдяными оконцами, в которые падает голубой зимний луч, с алыми лампадами и золотыми иконами, такая церковь благоухает медовым ладаном, синим кадильным дымом, намоленная, с деревенскими рушниками и лентами. Именно такой казалась елка, иллюминированная золотыми шарами, в проблесках серебра, с крохотной мерцающей звездочкой, парящей у вершины. Толпа на улице огибала ель. Глаза отдыхали и радовались, отвлекаясь от тяжких фасадов, холодных стекол и министерских подъездов, перед которыми на стоянках замерли надменные «мерседесы» чиновников и неприступные джипы охраны.

Девушка в нарядной шубке и милой пушистой шапочке пробегала мимо елки. Поскользнулась и упала, уронив спортивную сумку. Огорченно подбирала выпавшие из сумки флакончики, сигаретные пачки, мобильный телефон. Охая, собирая рассыпанное добро, незаметно отвинчивала у флаконов крышки, спрыскивала нижние еловые ветки аэрозолем. Поднялась, отряхивая шубку. Закурила сигаретку. Вдохнула, распаляя жаркий уголек. Скрываясь в толпе, кинула сигарету на елку.

Шумно и пышно вспыхнуло. Огонь счастливо и весело помчался вверх по ветвям, окружая елку спиралями и жаркими кольцами. Жар дохнул на толпу. Люди отпрянули, обомлело окружая пожар. Огромное пламя, ликуя, струилось вверх, достигая верхних этажей, отражаясь в окнах. Быстро опало, пролилось на землю липкими язычками, огненными дымными лужицами. Там, где только что стояла чудная церковь, теперь обнаружился железный накренившийся стержень со спиралеобразной арматурой. Среди горячей проволоки и дымных охвостий жалобно качалась шестиконечная закопченная звездочка с обрывками проводов. Испуганные пожаром «мерседесы» и джипы истошно гудели, покидали стоянку. На одном из них, на черном зеркальном кузове, белым спреем было начертано нечто антисемитское.

…Между тем собрание кавалеров «Имперского Ордена» продолжалось. Генерал Буталин развертывал перед соратниками план операции, которая в лучах бриллианта выглядела как мистерия.

— Еще один точечный удар будет нанесен в самое чувствительное место, из которого исходят управляющие импульсы. Необходимо уничтожить Романа Ефимчика, известного банкира и нефтяного магната. Вам не нужно рассказывать, что Ефимчик является «личным кошельком» президента, идеологом правительства, главным надсмотрщиком, поставленным Америкой надзирать за покоренной Россией. От Ефимчика расходятся коммуникации в сторону финансовой мировой олигархии, управляющей человечеством. Ликвидация Ефимчика немедленно оборвет эти связи, резко ослабит оккупационный режим. Ликвидация поручена полковнику Колокольцеву, имеющему незаменимый опыт подобных операций в Афганистане и Чечне, — Буталин взглянул на Колокольцева. Тот снова встал, молча, по-офицерски, склонил голову, давая понять, что готов исполнить приказ. И его ритуальный надрез на лбу сверкнул, как лезвие перламутровой раковины. Полярная звезда, волшебное голубое светило стояло над головой Колокольцева, окруженное прозрачным сиянием.

Перед зданием банка с хрустальными окнами гордым лощеным фасадом возвышалась ель в золоченых ризах, в блеске драгоценных камней, усыпанная рубинами и изумрудами.

Мимо елки проходил Санта-Клаус в красной, подбитой искусственным мехом шубе, в таком же колпаке, с заплечным мешком, с ватной накладной бородой. Остановил проходившего мимо мальчика и вручил ему кулек конфет. Церемонно расшаркался перед очаровательной девушкой и подарил ей букетик живых фиалок. Приблизился к стоящему перед банком охраннику и протянул ему флакончик виски. Охранник, полагая, что Санта-Клаус придуман руководством банка для большей привлекательности этого чопорного места, усмехнулся, принял подарок, добродушно хлопнул старика по плечу. Дед Мороз, лишь по виду старик, легко и весело закружился, пританцовывая и припрыгивая, приблизился к елке и повесил на нее длинную хлопушку в блестящем целлофане. Так же пританцовывая, двинулся дальше и скрылся за утлом. Зайдя в ближайшую подворотню, скинул с себя красный зипун, отодрал накладную бороду. Оказался смуглым, тонколицым молодым человеком в кожаной куртке и шапочке. Вернулся на угол, с которого открывалась улица с автомобильным потоком, фасад банка и елка в золоченых ризах. Достал из кармана маленький пульт с антенной. Нажал на кнопку. Хлопушка на елке гулко лопнула. Направленный взрыв малой мощности разрушил опору. Золоченая пирамида, мерцая огнями, рухнула на проезжую часть, и в нее стали врезаться автомобили. Вламывались, сталкивались, образуя затор, и охранник, выронив на асфальт бутылочку виски, истошно кричал в рацию.

Генерал Буталин сообщил, что утром, в день ликвидации Ефимчика, верная ему подмосковная дивизия войдет в столицу и установит посты у правительственных учреждений, возле Думы и Совета Федерации, у Генерального штаба и Лубянки, останкинского телевидения и радиокомитета. А также вокруг Кремля, создавая зоны стабильности среди разрастающегося хаоса. В то же время коммунисту Кулымову следует собрать демонстрантов на Октябрьской площади у памятника Ленину в количестве не менее тридцати тысяч и двинуть их на Красную площадь с требованием досрочных президентских выборов. В эти же утренние часы отец Петр со своими единомышленниками будет молиться в московских церквях об избавлении России от «ига иноземного», призывая православный народ идти на Красную площадь и влиться в ряды демонстрантов. Предприниматель Молодых должен обеспечить доставку питания к месту скопления народа, чтобы начавшийся на Красной площади митинг мог продолжаться бессрочно. Все это, вместе взятое, приведет к отставке правительства и президента, власть окажется в руках Комитета национального спасения во главе с Буталиным.

Всё это говорилось спокойно и властно. Каждый, к кому обращался генерал, вставал с места и заверял Буталина, что озвученная миссия будет выполнена.

В то же время по всей Москве пылали и рушились елки. Они горели у Большого театра и на Пушкинской площади, на Поклонной горе и у Триумфальной арки. Огненные вихри взлетали у Манежа и на площади Трех вокзалов. Перебитые короткими взрывами, охваченные искрами, рушились елки на Воробьевых горах, вдоль Ленинского и Кутузовского проспектов. Выходили из строя ориентированные на Останкинскую башню ретрансляторы. Освобожденная энергия вырывалась из волноводов, бушевала над улицами, поглощалась волшебным бриллиантом, который беззвучно наливался светом при каждом новом пожаре или взрыве. Его грани наполнялись дополнительными светом и красотой. Раскрепощенная энергия питала и взращивала кристалл «Пятой Империи».

— Теперь, когда я довел до всех план операции, — генерал Буталин торжественно оглядел соратников, останавливая взгляд на Сарафанове, — я хотел бы предоставить слово нашему идеологу и стратегу Алексею Сергеевичу Сарафанову, без которого был бы невозможен ни сам план, ни его успешное осуществление.

Все смотрели на Сарафанова, признавая за ним моральное лидерство. Он дорожил этим признанием. Оно далось ему не легко. На каждого из присутствующих он потратил свои животворные силы, способствуя их преображению. Употребил свои волшебные технологии, превращающие унылых пораженцев в непобедимых героев. Но не он был чародеем. Не его духовным могуществом было совершено преображение. Он был лишь проводником небесных энергий. Носителем божественных смыслов. Пастырем, кому верховное Божество вручило судьбу паствы.

— Соратники и друзья, в эти благословенные минуты, когда мы совершили наш выбор и поклялись до последнего вздоха служить нашей ненаглядной России, хочу говорить о религии «Русской Победы»…

Он смотрел на бриллиант. В гранях трепетали крохотные спектры, как в росинке, когда в детстве он выходил на крыльцо, и глаза ликовали от обилия влажного блеска.

— Никто не станет оспаривать, что Победа сорок пятого года — это мобилизационные возможности партии и государства, превратившие СССР в военный лагерь, превозмогший хваленый германский «орднунг». Это величие русского духа, где языческо-крестьянское, мистическо-православное и огненно-советское сплавились перед смертельной угрозой полного испепеления народа. Это таланты советских полководцев, умения беззаветных офицеров, непревзойденный героизм солдат, сломивших немецкий Генеральный штаб и лучшего солдата Европы — немца. Это нечеловеческая воля Генералиссимуса Сталина, победившего в духовном и метафизическом поединке Гитлера, который согнул Европу, как кочергу. Сталин же выпрямил эту кочергу, а потом согнул в нужную ему сторону…

— Победа, как волшебное откровение, как Богоявление, осуществила великий синтез советского общества, которое до войны было расколото, наполнено противоречиями, неустойчиво. В огненный фокус слились объединенные в Союз народы, ощутившие СССР своей Родиной, сражавшиеся не просто за родную деревню, хутор, кишлак, но за всю страну в целом, смотревшие на эту войну, как на судьбоносное общее дело, что вызвало к жизни океан пассионарной энергии. Народ, роптавший под гнетом жестокой и своевольной власти, понесший от этой власти великие ущемления и траты, соединился с самой этой властью, ставшей наконец в ходе войны истинной «национальной элитой». Народ признал большевистскую власть как единственную, что была способна выиграть войну. Соединились утекшее за границу, после поражения в Гражданской войне, «белое воинство» и кровоточащая Красная Армия, когда Деникин предлагал Сталину направить «белых» добровольцев на фронт, чем прекращалась распря двух исторических эпох, совершалось «примирение на крови» двух периодов русской истории. Узники ГУЛАГа, просившиеся на фронт, соединились с конвоирами, писавшими рапорты о своем желании воевать с фашистами, — стиралась грань между узником и охранником, жертвой и палачом, что возможно только в самые высшие и смертельно опасные для народа мгновения. Победа — это русский бриллиант XX века…

Сарафанов говорил как во сне. Как в вещем сне возносился в голубом волноводе к необъятному свету, одушевленному, населенному множеством жизней. Они принимали его, обступали, радовались его появлению. Он видел среди них свою бабушку, ее милое, обожающее, с дивной улыбкой лицо. Отца, которого знал по фотографиям в фамильном альбоме, — молодой лейтенант с кубиками на гимнастерке, с внимательным и печальным взглядом уходящего на фронт добровольца. Там были его прадеды, — их величавые бороды и усы, старомодные сюртуки и камзолы, суровые взоры крестьян, ямщиков и купцов. Его прабабки, молодые и строгие, в молоканских юбках и кофтах, в пестрых, на высоких прическах, платках. Все окружали его, о чем-то выспрашивали, что-то силились рассказать. Он не слышал их слов, любил их светло и нежно. Видел — и они его любят.

— Победа сорок пятого года была Победой русской цивилизации. После трех сокрушительных поражений, после распада трех предшествующих империй, она восторжествовала в четвертый раз. «Русская Победа» — загадочное свойство русской истории. Чудо, каждый раз подымающее народ из праха. Она есть тайна нашего пребывания в мире. Икона, к которой мы припадаем, одухотворенные на великие, непосильные иным народам свершения. Является вероучением нашей борьбы. «Религией Русской Победы»…

Сарафанов возвращался из эмпиреев в земную реальность. В тайную комнату, где за зеленым сукном сидели единомышленники и друзья, которых он подвизал на великое служение.

К ним накануне смертельно опасных деяний он обращал свою речь. Эта речь была частью магических технологий, которыми одолеваются уныние, неверие, праздность, страх смерти.

— Сегодня мы живем на пепелище сталинской «Четвертой Империи». Русскому народу, России сулят исчезновение. Политологи-маловеры «поют отходную». Но нам вновь предстоит совершить невероятное — заложить на верфях ковчег новой русской государственности. Поразить воображение человечества своим богоносным порывом. Страна, которую мы собираемся строить, Империя, которую начнем возводить, станет ответом угасающему, погрязшему в преступлениях и безумствах миру, где человечество выстраивается в жестокую иерархию, у подножья которой толпятся угнетенные, ослепшие от несчастья миллиарды, а на вершине царствует горстка всесильных гномов. Мир, который мы будем творить, станет альтернативой существующему. В нем будут торжествовать справедливость, творчество и познание, устремляющие человечество от «бренной земли к горнему свету».

Они расходились, чтобы встретиться через несколько дней на улицах и площадях Москвы. Бриллиант путеводно светил над ними.

Глава двадцать седьмая

Покинув башню, Сарафанов не удержался и поехал в одно из тех мест в Москве, где был повержен энергетический ретранслятор, замаскированный под рождественскую елку. Одетый в гранит и стекло, надменно и чопорно возвышался банк. Выйдя из автомобиля, Сарафанов с удовлетворением наблюдал, как рабочие убирают с проезжей части рухнувшую, усыпанную украшениями елку, как эвакуаторы грузят на платформы несколько разбитых машин, а место, где торчала подорванная опора елки, окружено полосатой лентой, там расхаживают милиционеры и люди в штатском. Кругом трепетали фиолетовыми огнями патрульные машины. Охранник, окруженный милицейскими чинами, огорченный, оправдывался, видно, не в первый раз давал показания:

— Да он, этот сучий Дед Мороз, вот тут проходил. Как я буду его проверять, останавливать? Он подарочки всем раздавал. Кто мог знать, что у него за хлопушка!

У фасада банка трудились служители с ведрами и щетками.

— Боже мой, господин Сарафанов, вы что тут делаете? — услышал он женский голос. Перед ним стояла Дина Франк, с которой он познакомился в достопамятный вечер в бизнес-клубе. Она смотрела на него насмешливыми яркими глазами, высокая, в великолепной шубе, на которой ветер раздувал голубоватый мех. — Это не вы совершили злодеяние? Говорят, преступников влечет на место преступления.

— Ну, конечно же, я. Руки не успел отмыть. Видите, на них следы спрея, — он показал ей свои ладони, и она внимательно их оглядела.

— Но, может быть, вы это сделали не своими руками? Впрочем, бессмысленно заниматься расследованием. Органы правопорядка на стороне хулиганов и фашистов. Вот мы сейчас с вами разговариваем, а где-то рядом, из толпы, за нами наблюдают переодетые «штурмовики» и думают, где бы лучше нас подстеречь и оглоушить кастетом.

— Вы рискуете, расхаживая в одиночку по столь опасным местам.

— Я живу здесь рядом, в двух шагах. Если вам позволяет время, проводите меня.

— Сочту за честь.

Они шли по тротуару среди блеска огней. Там, где черным стеклом блестела накатанная скользкая полоса, он брал ее под руку, чувствуя сквозь шубу сильный локоть, упругую гибкую стать. Несколько раз, боясь поскользнуться, она легонько к нему прижималась. Они вошли в переулок, где у тротуаров высились горы снега и черные деревья тянулись вдоль старинных фасадов. Остановились у подъезда под затейливым козырьком, который опирался на кованый железный кронштейн в виде болотных стеблей и речных лилий.

— Вот мой дом, — она стягивала с руки перчатку, чтобы нажать кнопки кода.

— Ну, слава Богу, теперь вы в безопасности.

— С моей стороны было бы верхом неблагодарности оставлять вас здесь, — она смотрела на него ласково и насмешливо. — Хотите зайти?

— Почему бы и нет? — легкомысленно ответил Сарафанов, глядя, как ее ловкие, белые в сумерках пальцы нажимают на электронные кнопки замка.

Подымаясь в лифте, глядя на близкое, красивое лицо Дины Франк, Сарафанов вдруг подумал, что с момента их уличной встречи он оказался во власти соблазнов, которые окружили его и повлекли. Та черно-стеклянная наледь, по которой ему вдруг захотелось скользнуть, как в молодости. Дрожащий, голубоватый мех ее шубки, к которому вдруг захотелось прижаться лицом. Черные деревья переулка, таинственно вьющиеся вдоль фасада с кариатидами, рыцарями и каменными львами. И этот мелодичный, постукивающий лифт с теплыми запахами большого усталого дома. Они вышли на лестничной площадке, она извлекла из сумочки связку ключей. Звякала, хрустела ими в многочисленных замочных скважинах. Впустила его в прихожую и зажгла свет.

Пахнуло теплом, уютным жилищем, женщиной. Эти запахи невесомо окружили Сарафанова, обезоружили, мягко повлекли внутрь дома. Из прихожей он видел уютную кухню с фаянсовыми тарелками на стене, край кабинета с книжными полками и глубокими креслами и таинственное свечение розового, нежного из приоткрытой, ведущей в спальню двери. Смущаясь, опуская и вновь подымая глаза, он всматривался в этот пленительный розовый сумрак. Дина Франк самостоятельно, не требуя помощи, сняла шубу и повесила на вешалку. И эта самостоятельность тайно обрадовала Сарафанова, дала ему знать, что хозяйка живет в этом доме одна, без мужчины, и это было ему отрадно. Опираясь на стену, она сбросила сапожки и сунула стопы в легкие, шитые бисером тапочки. Зорким мужским взглядом он успел разглядеть ее гибкие, вонзившиеся в тапочки пальцы, просвечивающий сквозь прозрачную ткань педикюр.

— Возьмите эти домашние шлепанцы, — она поставила перед ним просторные домашние туфли. — Пусть ноги отдохнут.

Эта мимолетная заботливость, милый знак внимания тронули его. Он освободился от холодных, тяжелых туфель, вставил ноги в мягкую обувь. Оказавшись в ней, ощутил подобие плена, сладостной несвободы, подчиняясь обиходу незнакомого жилища, закону пленительного уклада.

— Проходите, я сейчас, — зажгла в кабинете свет, пропуская его в смугло-золотистое пространство с книгами, рабочим столом, удобными диваном и креслами. Исчезла в глубине квартиры.

Он рассматривал окружавшие его предметы, стараясь обнаружить среди них те, что внушили бы опасение и враждебность. Восстановили недавнюю неприязнь к этой сильной, экспансивной еврейской активистке, которая в статьях и публичных выступлениях тревожила еврейское воображение угрозами «русского фашизма». Не находил этих раздражающих знаков.

На одной книжной полке разглядел имена Достоевского и Бунина, корешки стихотворных собраний Есенина и Гумилева. На другой — философские сборники Бердяева и Николая Федорова. На рабочем столе красовалось изящное алебастровое запястье, тонкопалое и прелестное — ампирный слепок из чьей-то антикварной коллекции. На плоском закрытом компьютере лежала нитка речного жемчуга, того, что украшает поморские кокошники. На стене, над диваном, в строгой рамке висела фотография седовласого офицера в кителе и погонах, увешанного орденскими колодками, — военный сталинской армии, в мужественном и спокойном лице которого угадывалось фамильное сходство с хозяйкой дома. Все это было знакомо, проверено, внушало доверие и приятие.

Дина Франк появилась на пороге в домашнем вольном халате, перетянутая небрежно завязанным поясом. Грудь была приоткрыта, на смуглой выпуклости блестела капля воды. Иссиня-черные волосы еще хранили прикосновения влажного гребня. Лицо было свежее, радостное, с большими, яркими, смеющимися глазами. От нее исходил вкусный запах душистого мыла, водяной свежести, и Сарафанов быстро, жадно оглядел ее всю, от голых ног, обутых в нарядные тапочки, до черной, красиво лежащей пряди волос, из-под которой виднелась розовая мочка с зеленой яшмой.

— Вот так я и живу, замкнуто и смиренно, в размышлениях о высоком и прекрасном, — произнесла она. Приблизилась и положила ему руки на плечи. Он замер, чувствуя, как мягко и завораживающе она ощупывает его плечи. Легкое трепещущее электричество исходило от ее пальцев, производило сладостное, цепенящее действие. Он не мог шевельнуться, испытывая парализующее, но не больное и пугающее, а восхитительное и желанное чувство. — В кои веки мое одиночество нарушил случайный гость… — Она ухватила ворот его пиджака и стала медленно совлекать, глядя прямо в глаза. В этих глазах были гипнотизирующие блестящие точки. Она совлекла с него пиджак и кинула на пол, на мягкий ковер. — Гость незваный, но желанный, гость вечерний… — Она развязала узел его шелкового лилового галстука, потянула, и он чувствовал, как змейка течет вокруг его шеи, оставляя колдовской след, от которого замирало дыхание и останавливалось сердце. — Гость прекрасный, роковой… — Она расстегивала пуговицы его рубахи, раскрыла грудь, приблизила лицо и стала слабо прикасаться губами, оставляя ощущение сладких ожогов, которые погружались вглубь, достигали каких-то неведомых глубин и останавливались там, словно на глубинные участки тела накладывалась печать. И весь он цепенел, замирал, околдованный ее властью. — Гость-царевич, гость-королевич…

Она целовала его подбородок, слабо дышащую шею, плечо и ключицу, место на груди, где стучало сердце. Каждый поцелуй находил на теле живую, пульсирующую точку и останавливал ее. Он превращался в недвижную статую, в послушное изваяние, и только в сонном сознании слабо и обморочно возникали видения. Маша, шевелившая беззвучно губами. Покойная жена, выносящая из ванной перламутрового сына. Окно в солнечный дачный сад. Висящая на крыше мартовская голубая сосулька. Он был околдован, находился под воздействием чар. Блестящие точки в близких глазах. Рисунок бабочки на розовых губах. Горящие на теле следы поцелуев, создавшие колдовской орнамент.

Она взяла его руку, потянула за собой. Ввела в спальню, где горел ночник, освещая открытую постель с розовым бельем, розовые подушки, высокое трюмо, в котором застыли недвижные спектры. Ловко и сильно раздела его и толкнула в постель. Он мягко упал, погрузившись в душистую прохладу.

Через некоторое время Сарафанов очнулся… Он лежал, плоский, обезвоженный, состоящий из одной кожи, как высохшая шкурка бесплотного существа. Она сидела рядом на постели, скрестив по-турецки ноги, голая, свежая. Подняв локти, расчесывала гребнем черные волосы. В свете ночника красиво отбрасывали тень ее овальные груди с утолщенными сочными сосками. Блестели зеленоватые искры в ее сережках.

… — Поэтому мы и станем расследовать все совершенные русскими фашистами преступления, — она продолжала фразу, начало которой он не слышал, находясь в сладостном обмороке. — Разведка Израиля отыскивала нацистов на всех континентах, где бы они ни скрывались, и те получали возмездие. Русские фашисты не укроются ни в подвалах, ни в тундрах, ни в глухой тайге. Мы их повсюду отыщем и в наручниках приведем в зал суда, где их будут судить по нюрнбергскому законодательству. Мы найдем того стрелка, который убил светоча медицины доктора Стрельчука. Не отсидится в лесах убийца талантливого и бескорыстного общественного деятеля Верейко. Среди миллионов мы отыщем тех, кто погубил звезду шоу-бизнеса Захара Кумранника и замечательного ученого Генриха Бороду. — Она произносила все это сладострастно, предвкушала сладость возмездия, была преисполнена неодолимой веры и неколебимой религиозной жестокости.

Сарафанов слушал чувственные рокоты ее сильного голоса, улавливал жар, исходящий от близкого голого тела. Оживал, приходил в себя. Вновь обретал плоть, объем, способность мыслить и чувствовать. Но, различая в себе удары сердца, вздохи и выдохи, он чувствовал невосполнимую утрату. Будто, находясь под наркозом, под скальпелем хирурга, был лишен какого-то органа. Он лежал, боясь тронуть грудь, чтобы не обнаружить на ней грубый морщинистый шов.

— Мы должны понимать, что «русский фашизм» — это последнее, больное проявление пассионарности, которая навсегда оставляет русский народ, неспособный поддерживать собственное государство, сохранять территории, вносить вклад в мировую культуру. — Дина Франк отложила гребень и смотрела на Сарафанова мерцающим черным взором. — Есть в России зоны «энергетической активности», центры космических сил, вокруг которых русские создавали свои духовные опорные пункты. Ставили крепости, храмы, возводили монастыри, города. Теперь эти центры остались бесхозными. Лишь малые группы русских допивают воду из священных ручьев и колодцев, и эта «живая вода» делает их фашистами. Мы должны уберечь себя от этих остаточных проявлений. Архитектор Франсуа Беталь показывал мне проект громадного храма, который мы возведем под Псковом, в районе Изборска. Там уже почти не осталось людей. Все в запустенье. Мы построим на этих священных местах наш храм, подведем к нему дороги, построим вокруг города и селенья. Это место станет центром притяжения для всех переселенцев, со всех концов света, что начнут стекаться на эти бесхозные земли, реализуя великий проект «Ханаан-2».

До Сарафанова доходил ужасный смысл произносимых слов. Но они не вызывали в нем гнева, мгновенного отпора, молниеносного отторжения. Тот орган, который должен был вырабатывать отторжение, был ампутирован. Он был скопцом, бесплодным евнухом, из которого иссекли источник воли и сопротивления.

— Но главным для нас остается задача обнаружить штаб «русских фашистов», секретный бункер, в котором скрывается «фюрер». И мы отыщем вход в эту «имперскую канцелярию», будь этот вход замаскирован под «царские врата» или медвежью берлогу. — Дина Франк проникновенно смотрела на Сарафанова, и ему казалось, что она читает его мысли. Не те, что вяло колебались в опустошенном сознании, а те, что она всосала вместе с его огненной плотью, считывала с раскаленной плазмы, которая растекалась по ее крови, делая ее обольстительной и прелестной.

— Мне пора, — сказал Сарафанов, с трудом подымаясь и направляясь в ванную. Долго стоял под душем, среди хрома и кафеля, глядя на множество разноцветных шампуней, сознавая, что над ним совершили жестокий опыт.

Дина Франк провожала его до дверей, босая, в небрежно накинутом халате, соблазнительная, торжествующая.

— Еще увидимся, — сказала она. Бросая на нее прощальный взгляд, он вдруг изумился ее сходству с Юдифью. Сильная и прекрасная, исполнившая долг перед богоизбранным народом, она выносила из шатра золоченое блюдо с отрубленной головой Олоферна. Его, Сарафанова, головой.

Глава двадцать восьмая

Все эти бурлящие недели, состоявшие из зрелищ и встреч, он почти не бывал дома. Покидал загородный коттедж ранним утром, возвращаясь к полуночи. И все это время, среди острых переживаний и жестоких столкновений, поглощенный своим стратегическим замыслом, исполненный мессианства, он чувствовал, как рядом присутствует его ненаглядная мать. Перед тем как покинуть дом, заглядывал в ее комнатку с брезжущим ночником, всматриваясь в ее маленькое, лежащее под одеялом тело, желая убедиться, что колышется от ее дыхания ткань. Не умея различить среди подушек и шалей ее голову, молил Бога, чтобы это дыхание длилось как можно дольше, чтобы этот ночник не угасал в ее комнатке еще много ночей. После кромешного дня, измотанный, взорванный впечатлениями, он возвращался домой. Мать ждала его, протягивала навстречу руки, когда он появлялся. Он ловил ее пальцы, слабо, нежно сжимал.

— Алеша, я ждала!.. Как хорошо, что ты вернулся!..

Он старался ей что-то рассказать из того, что случалось за день. Она не слышала, переспрашивала. Он брал изготовленный сиделкой Лидией Николаевной слуховой прибор — картонную трубу с рупором, сделанным из пластиковой бутылки. Приставлял к материнскому уху и рассказывал какие-нибудь милые пустяки о прошедшем дне, умалчивая о грозных, наполнявших его жизнь деяниях. Мать удовлетворенно слушала, кивала, не понимая смысла многих произносимых слов. Радовалась звучанию сыновнего голоса, дорожа этими краткими минутами их общения.

Она стремительно слабела и таяла. Все время спала и дремала. Отказалась от упражнений, которые еще недавно добросовестно выполняла, хватаясь за специально сооруженные рукоятки в стене, подтягиваясь и садясь. Лежала целыми днями. Казалось, уменьшалась, догорала, светилась последним гаснущим светом. Когда хотела что-нибудь сказать, не находила самых обычных слов. Эти слова исчезали из ее памяти, словно кто-то их вычеркивал всё в большем и большем количестве. Ее память была нескончаемой рукописью с вычеркнутыми словами и фразами, целыми абзацами и страницами. Скоро вся эта рукопись превратится в сплошной зачеркнутый текст с несколькими сохраненными фразами: «Как я устала… Мой Алеша… Люблю…»

Он любил ее страстно и слезно. Страшился того неизбежного близкого дня, когда ее не станет и он окажется один на земле. Молился о продлении ее дней. Просил у Господа взять дни его собственной жизни и передать матери, чтобы она задержалась на земле, не оставляла его беззащитным и одиноким.

Она протягивала ему руки. Он брал их, слабо сжимал. Руки были горячие, легкие, сухие, в темных венах, со сморщенной кожей. Они ничего не говорили друг другу, просто сидели. Их руки были вместе, их жизни были вместе. Он чувствовал, как кто-то невидимый и бесшумный их разлучает. Уводит от него мать.

— Мама, я хочу отвезти тебя в клинику. К моим знакомым врачам. Это настоящие кудесники, — он прижимал пластмассовый раструб к ее старушечьему платку, из-под которого торчали редкие седые прядки. — Они специалисты по омолаживанию организма. Достигли поразительных результатов.

— Я стану девой? — в ее потухших глазах блеснула слабая искорка иронии, столь хорошо ему знакомой. Он обрадовался, восхитился этому живому огоньку, пробившемуся сквозь холодный пепел.

— Нет, ты послушай, мама. Это особые медики, которые занимаются подготовкой космонавтов, проводят с ними курс лечения после их возвращения из полета.

— Я скоро улечу в Космос. Для этого не надо лечиться.

— Мама, это прекрасная клиника. Отдельная палата. Отличный уход. Буду каждый день тебя навещать. Соглашайся, мама.

— Алеша, я хочу креститься. Ты можешь пригласить ко мне священника?

— Что? — он изумился. — Как ты сказала?

— Хочу креститься. Мне не нужны врачи. Я устала жить. Ты отпусти меня. А перед этим найди мне священника.

— Ты хочешь креститься? — он был поражен, не понимая огромного, загадочного, пугающего смысла ее просьбы. — Ты всегда была атеисткой. Красная косынка в двадцатых годах. Первые пятилетки, и марш энтузиастов. Война и сталинская идеология. Ты иронизировала надо мной, когда я крестился. А теперь ты зовешь священника?

— Весь наш народ испокон веков был крещеным. Я хочу быть с моим народом. Думаю, вдруг, если не крещусь, я не попаду к моим близким. К маме, бабушке, мужу, дедам. Вдруг после смерти я, некрещеная, окажусь в каком-нибудь другом мире, где их не будет. Хочу быть там, куда и ты когда-нибудь придешь, чтобы мы с тобой не разлучались.

Он был потрясен. Она собралась уходить из этого мира. Собралась расстаться с ним. И ее последним желанием, последним страхом, последней, к нему обращенной любовью было желание встретиться с ним по другую сторону жизни. Там, где, невидимый, толпится весь огромный, необъятный, ушедший с земли народ, ожидая ее появления. «Приложиться к народу своему», — повторял он слова Писания, чувствуя их подлинный смысл. Держал в своих руках материнские руки, стараясь перелить в них тепло своего большого, сильного тела.

— Хорошо, мама. Приведу к тебе священника, отца Петра. Он покрестит тебя. Но все-таки, прошу, не отказывайся от клиники. Пусть одно сопровождает другое.

Она не ответила. Устало закрыла глаза, погружаясь в обычную дрему. Он понял, что она согласилась.

Сарафанов поехал в закрытую клинику, где работали медики, использующие особые технологии, еще неизвестные обычным врачам. Когда-то, в страшные годы разгрома, когда клиника осталась без финансирования и ее собирались приватизировать ловкие дельцы из Израиля, Сарафанов использовал свои связи и финансовые возможности, помог персоналу клиники, и уникальное учреждение сохранилось. Теперь оно обслуживало космонавтов, прошедших космические перегрузки, летчиков-испытателей, переживших разрушительные стрессы, машинистов тепловозов, работающих на износ на бесконечных трассах Сибири.

Сарафанов беседовал с врачом Зуевым, стоя в палате «волновой терапии». Спокойный, зеленоглазый, аскетического вида Зуев, облаченный в белый халат, хранил в себе неисчезающий облик офицера. Его деятельность была не связана с управлением войсками, с ситуацией на поле боя. Он обладал знаниями, преображающими человека. Превращал слабого в сильного. Испуганного в бесстрашного. Усталого в неутомимого. Тугодума в гения. Его технологии были связаны с загадочными полями, окружавшими человека — каждый человеческий орган, каждую клетку, каждую генетическую цепочку и каждый ген. Улавливая эти поля, воздействуя на них едва ощутимыми излучениями, у него появлялась возможность «раскрепощать» человека, «распечатывать» хранилища его витальных энергий, усиливать слабеющую жизнедеятельность, «расширять» его разум.

Теперь они стояли перед белоснежной барокамерой, напоминавшей батискаф с застекленным иллюминатором. Внутри горели лампы. Белело ложе, на котором недвижно лежал пациент. Виднелись приборы, капельницы, излучатели. К барокамере подходили трубки с манометрами, жгуты проводов с амперметрами. Ее окружали мониторы с экранами, на которых бежали и танцевали разноцветные импульсы и синусоиды.

— Ты ведь знаешь, Алексей Сергеевич, наша терапия безвредна, и твоей матушке не будет нанесен ущерб. Все те же, известные тебе методики. Вода, прошедшая обработку волновым излучателем, сменившая свою структуру, ставшая «живой водой», — такой, как в Словенских ключах под Изборском. Волновые поля, под стать тем, что именуются «светом Фаворским», — такое свечение наблюдается над башнями Изборской крепости. Капельницы с растворами микроэлементов, содержащихся в гранитных камнях, что на склонах Мальской долины, там, где, по преданию, врачевал Пантелеймон Целитель. Особый воздух, прошедший «озонирование», как ветер, дующий над Труворовым городищем. Музыка, состоящая из специального подбора гармоник, подобных тем, что присутствуют в колоколах звонницы Печерского монастыря. В этой барокамере мы воспроизводим условия, какие присутствуют в священных местах России. В Аркаиме, или на озере Светлояр, или под Псковом.

Зуев, офицер медицинской службы, был древним колдуном и целителем, волхвом, излечивающим хворь посредством заговора и наложения рук. Его методики вобрали в себя практику колдунов и шаманов, тибетских волшебников и алтайских пантеистов. Он совершил множество странствий, посетив зоны особой активности, где земля соединяется с Космосом, пульсируют не-затверделые «роднички», нисходят с небес на землю потоки таинственных сил, питающих народ волшебными эликсирами жизни.

— Кто у тебя в барокамере? — Сарафанов кивнул на пациента, накрытого белой плащаницей, над которой виднелся худой смуглый профиль, нос с горбинкой, чуть приоткрытые, сонно дышащие губы.

— Летчик-испытатель. Испытывал новый палубный штурмовик. Заклинило рули, и он до последнего пытался спасти самолет. Катапультировался с опозданием. Парашют раскрылся наполовину, и он испытал сильный удар о воду. К тому же вода в Баренцевом море была плюс два градуса. Пока его искали и вылавливали, переохладился. Словом, месяц находился в коме. Мы его осторожно «вытаскивали». Сейчас говорит, к нему вернулись все функции. Начал понемногу ходить. Мы его восстановим и вернем к работе.

Летчик в барокамере походил на эмбриона, созревающего в матке. В него вливали соки, растворы, окружали полями, слабо подсвечивали, окружали вибрациями, колебаниями звука, пульсациями света. Казалось, его синтезируют из невесомых прозрачных материй, и он в сладкой дремоте созревает для второго рождения.

— Ты знаешь, — сказал Сарафанов, — матушка, перед тем как лечь к тебе в клинику, пожелала креститься.

— И прекрасно, — ответил Зуев. — Ты сможешь за нее молиться, заказывать заздравные службы. Я не могу это объяснить, но молитва, несомненно, имеет энергетический смысл. Создается волновод между Космосом, молящимся и тем, за кого молят. Возникают «полевые» связи, в результате которых на человека направляется излучатель витальных энергий, окружает его защитным коконом. Вот как эта барокамера, в которой концентрируются энергии жизни. В этом смысле, наша барокамера — воплощенная в технических приборах молитва. Пусть твоя матушка покрестится, и привози ее к нам. Молись за нее. Молитва сына за мать или матери за сына, в силу единородности их полей, производит особенно благотворное действие.

— Спасибо. Буду тебе обязан.

— Мы обязаны тебе, Алексей Сергеевич. Наш коллектив помнит твое добро.

Мать готовилась к обряду крещения. Сиделка Лидия Николаевна прибралась в ее светелке. Вынесла прочь накопившиеся подушки, покрывала, тряпицы. Убрала бессчетные флаконы и лекарственные баночки. Облачила мать в светлую, из давнишних времен, шелковую блузку, нарядную шерстяную кофту. Расчесала, приподняла высоко на подушках. Мать, взволнованная, с пульсирующей жилкой на горле, выложила темные руки на пестрое покрывало, дожидалась священника. Январское утро белело за окном волнистыми снегами. Среди сугроба пушистая, дымчатая зеленела сосна, любимое дерево матери, к которому летом Сарафанов подвозил ее на коляске, и мать слабо трогала пушистые иглы, словно о чем-то уговаривалась с деревом, брала у сосны тайное обещание.

Отец Петр явился с мороза, большой, мощный, в плотной рясе и золотой епитрахили, с красивым сильным лицом и русой промытой, надушенной бородой. Благословил Сарафанова и сиделку. Заглянул в светелку, наполнив ее своим здоровым телом, запахом мороза, духов, кустистой бородой. Мать казалась маленькой, немощной, беззащитной, передавая себя во власть сильного, деятельного человека, собиравшегося совершить над ней таинственный и путающий обряд.

— Тазик какой-нибудь чистый с водой… Полотенчико… Ты, Алексей Сергеевич, останешься мне помогать… А ты, раба Божья Анна, косыночку сними… — распоряжался отец Петр, выкладывая из баульчика на столик потрепанный требник, кадило, церковные свечи, маленькие ножнички, пузырьки с маслянистой жидкостью. Большой серебряный крест сиял на его черной рясе, отражая заснеженное голубое окно.

Лидия Николаевна принесла алюминиевый таз, поставила на стул. Отец Петр запалил тонкую свечу, прилепил на край таза. Свеча тихо горела, отражаясь в воде. Сиделка вышла из комнаты и притворила дверь. Отец Петр раскрыл требник, собираясь читать.

— Нет, погодите… — взволнованно произнесла мать, останавливая священника слабым мановением руки. — Сначала я должна исповедоваться… должна признаться… Страшный грех… Всю жизнь меня тяготит… Потому и захотела креститься…

Отец Петр согласно кивнул, навис над ней пышной бородой, приготовился слушать.

— Перед войной, Алеша, я забеременела… — мать обращалась к Сарафанову, исповедовалась пред ним. — Отец твой ушел на войну… Я была малодушной… Думала, вдруг он не вернется… И я одна не смогу родить, воспитать… Страшный грех… Сделала аборт… Был мальчик, был бы твой брат, Алеша… Накликала две смерти… Одну на сына, отдала его на закланье… Другую на твоего отца, не верила, что вернется с войны… Вторую смерть кто-то отмолил… Твой отец весь в ранах вернулся, дал тебе жизнь… Ты бы, Алеша, мог прожить свою жизнь вместе с братом… — она говорила бурно, словно в горле ее клокотал бурун, и темная жила грозно дрожала, готовая разорваться. Высказалась, обессиленно откинулась на подушки, закрыла глаза. Казалось, стала еще меньше, бесплотней. Огромное, тяготевшее над ней целую жизнь, излетело, освободило ее, и от этого ее связь с миром стала еще бесплотней.

Сарафанов с горящей свечкой стоял, ошеломленный. Ему вдруг открылась огромная семейная тайна, о которой не догадывался. Всегда ощущал себя единственным продолжателем рода, баловнем, над которым бились две женщины, мама и бабушка, выхватывая его из болезней и напастей. Но оказывается, всю его жизнь где-то рядом, безымянный, невоплощенный, существовал его брат. Присутствовала его бесплотная тень. Сопровождала его в течение жизни, в житейских делах, в любовях, успехах и горестях. Когда мать, перестав говорить, сомкнула губы и утонула в подушках, эта тень мучительно метнулась по комнате, колыхнув пламя свечи. Вылетела в окно, где желтело январское солнце и на волнистых снегах лежали синие тени. Растворилась в беспредельном сиянии, сочетавшись с сонмом других.

— Начинаем обряд крещения, — возгласил отец Петр и раскрыл потрепанную книжицу. — О имени Твоем, Господи Боже, истины, и единороднаго Твоего Сына, святаго Твоего Духа, возлагаю руку мою на рабу Твою Анну, сподобящуюся прибегнут ко святому имени Твоему, и под кровом крил Твоих сохранится… — священник протянул большую, с сильными белыми пальцами руку и накрыл ею седенькую, беззащитную голову матери. Она покорно и устало сомкнула глаза, во всем полагаясь на волю окружавших ее людей, сотворяющих с нею неясный, пугающий обряд, в котором она уступала себя во власть огромных, безымянных сил, тех, что уводили ее из жизни земной, провожали в иную жизнь, неземную. От этой материнской обреченности, беззащитности, от ее покорности и смирения у Сарафанова заболела грудь и глаза затуманились голубоватой влагой. — Отстави от нея ветхую оную прелесть, и исполни ея еже в Тя веры, и надежды, и любве…

Сарафанов слушал, слабо покачиваясь, глядя, как отражается в алюминиевом тазу свеча. Бородатый псалмопевец, окружавший мать прихотливой вязью старозаветных слов, прилепивший к алюминиевой купели худую свечку, крестил мать и одновременно отпевал огромную эпоху, отпускал с миром громадное завершенное время, к которому принадлежала мать. Красная конница врывалась в городки и селенья. Красные косынки пламенели на головах комсомолок. Красные транспаранты пузырились на корпусах громадных заводов. Красные ромбы кровенели на лейтенантской гимнастерке мужа. Красное зарево колыхалось над горящим Смоленском. Огромный мир, в котором протекла материнская жизнь, этот бунтующий мир, вырванный из канвы времен, завершался с крещением матери, смирялся с неизбежным своим завершением, успокаивался в лоне истории. Свечка, горящая над зеркальцем воды, стояла у изголовья усопшего века. Этот «красный век» слился с «белым веком», и оба они стали единой рекой. Крещение матери знаменовало примирение «красных» и «белых», открывало путь рождению «Пятой Империи». Крестины матери возвещали рождение нового царства, и она, уходя, благословляла его. Так думал Сарафанов, не умея сдержать прозрачных слез.

Отец Петр деловито и добросовестно читал молитву над обессиленной матерью, а потом наклонился к ней и твердо, наставительно, приблизив губы к ее уху, произнес:

— Раба Божья Анна, будешь слушать мои вопросы и повторять за мной, что скажу. Понятно?

Мать слабо кивнула.

— Отрицавши ли сатаны и всех дел его, и всех ангелов его, и всего служения его, и вся гордыни его… Отвечай: «Отрицаюся».

Мать испуганно возвела на него глаза и чуть слышно повторила:

— Отрицаюся…

Священник продолжал вопрошать, настойчиво извлекая из матери ответы, и та вторила ему: «Отрицаюся», отрекаясь от своей огромной прожитой жизни, передавая ее во владение кому-то огромному, властному, что забирал у нее обратно дар, который когда-то вручил.

Отец Петр взял со столика кадило, запалил от свечки таящийся в нем уголек. Ловко перебирая цепочки, закачал, замотал резным металлическим коконом, раздувая малиновую сердцевину, из которой потянулись, воскурились сладкие голубые дымки. Священник раскачивал кадило, развешивая по комнате душистые нетающие завитки. Мать со своих подушек смотрела, как наполняется ее комнатка таинственным дымом, в котором растворялись все предметы, исчезали пузырьки и флаконы на столике, акварель на деревянной стене, и все растворялось в сладостном забвении.

Сарафанов испытывал головокружение. Вдыхал сладкий дым, в котором светилось материнское лицо, ее белый платочек, ее морщины. Сквозь эти морщины проступало ее давнишнее, молодое лицо, словно она омолодилась перед тем, как исчезнуть. Чтобы Тот, кто ее поджидал, мог увидеть ее молодой. Все, что происходило в этой маленькой комнатке — сладкие дымы, желтый огонек над водой, рокочущее молитвословие, — было проводами, прощальным обрядом, последним напутствием, которым мать провожали в далекое странствие, откуда нет возврата. Он, ее сын, снаряжал ее в это странствие. Был участником проводов. Погруженные в сладкие, утоляющие боль дымы, они прощались.

Он посмотрел на ее усталые, в морщинах и складках пальцы, на ее бледные, аккуратно подстриженные ногти. Его всегда поражало, что форма его собственных ногтей повторяла материнскую форму. Тайная энергия катилась из рода в род, перебрасывая из поколения в поколение черты фамильного сходства.

— О еже осветитися воде сей, силою и действом, и наитием Святаго Духа, Господу помолимся… — отец Петр качал кадилом над алюминиевым тазиком, и огонек свечи трепетал, и его отражение размыто желтело сквозь тающие волокна дыма.

Сарафанов старался ощутить мистическую тайну обряда, через которую мать сочеталась с необъятным Божественным миром, с бессмертной стихией, с лучезарными сферами, где отсутствует смерть, расточаются земные печали, сотворяется искупление всех земных напастей и бед, всех горьких потерь и лишений. Но ощущал только боль, щемящее сострадание и невыносимую вину перед матерью за то, что не мог ей помочь. Не мог ее удержать, не мог воспрепятствовать ее исчезновению.

— И даждь ей благодать избавления, благословение иорданово… — отец Петр совлек с груди большой сияющий крест и трижды перекрестил воду в тазу. От его сильных движений водяной крут тонко задрожал, затрепетал рябью, в которой растворились отраженье креста и отсвет свечи. Священник окунул в воду сжатые пальцы и продолжал читать: — Да сокрушатся под знамением образа Креста Твоего вся сопротивные силы…

Когда пальцы его оставили воду и колебания воды прекратились, круглое водяное зеркало продолжало светиться. Сарафанов видел тонкое золотое свечение, возникшее в воде. Воздух над тазом светился, подымался прозрачным, едва заметным столбом к потолку, к деревянным доскам, в которых темнели сучки. Пронизывал потолок и уходил куда-то ввысь, сквозь дом и заснеженную кровлю, в морозные небеса, в бесконечность.

Это было чудо. Земная материя соприкоснулась с таинственным духом, который слетел на воду. Материальные частицы, молекулы воздуха и воды приобрели таинственное мерцание. Преобразились в волшебный волновод между небом и землей, по которому изливались на землю светоносные энергии. Мать оказалась в потоке этих энергий. Так в полях возникает радуга. Сквозь ее невесомый спектр видны далекие леса и стога, вьющиеся дороги и колокольни. Весь видимый мир преображен возникшим сиянием, одухотворен несказанным чудом.

— Ты даровал еси нам свыше паки рождение водою и духом. Явися, Господи, на водей сей, и даждь претворится в ней крещаемому…

Отец Петр окунул пригоршню в таз, зачерпнул воды и пронес отекающую каплями руку к матери. Полил ей на голову. Она вздрогнула, вода потекла по ее лбу, морщинам, упала на блузку, и казалось, мать плачет. Но не слезами горести, а слезами умиления, будто узрела нечто родное, чудное, полное любви. Сарафанов поразился случившемуся вокруг преображению. Светящийся воздух, как из прожектора, поднимался из алюминиевого таза. Уходил ввысь и там раскрывался необъятным шатром, захватывая в себя Мироздание, в котором реяли планеты и звезды, вращались галактики и зажигались бессчетные солнца, обитали могущественные творящие духи. Казалось, сквозь золотистый световод сюда, в материнскую светелку, заглянул Бог. Утешал их всех. Приобщал к бесконечному благодатному миру, где нету смерти, а есть переход из одной жизни в другую.

Священник раскрыл один из своих маслянистых флакончиков. Макнул малой кисточкой. Стал бережно, как иконописец, прикасаться кистью к материнскому лбу, приговаривая:

— Помазуется раба Божия Анна елеем радования, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа…

Сарафанов испытывал благоговение. Его коснулись волшебные силы. Не было недавних злых помышлений. Он удалился и отпал от своих сокрушительных грозных намерений. Его оставили страхи предстоящей разлуки. Он верил в нерасторжимость их с матерью связей и чувств. Был помещен в прозрачное золотое сечение, в котором материя становилась духом, менялась симметрия мира. Он, сын, присутствовал при крещении матери, словно был ее крестный отец. А она, его мать, помолодевшая, с блеском воды на лице, с маслянистой каплей на лбу, была ему крестной дочерью. И все они были приняты в небесном чертоге, были чадами Божьими.

На другой день Сарафанов отвез мать в клинику. Передал в руки врачу-кудеснику Зуеву.

— Алешенька, навещай меня, — устало произнесла мать, озирая белоснежную палату с капельницами и экранами, по которым нескончаемо тянулись разноцветные волнистые линии.

Глава двадцать девятая

Сарафанову принесли письмо, на котором острым, скачущим почерком было выведено имя отправителя — его друга, писателя Николая Заборщикова. Сарафанов вскрыл конверт и читал.

«Любезный сударь Алексей Сергеевич, сердечный друг Алеша, с опозданием благодарю тебя за твои щедрые благодеяния, за бескорыстную помощь, которая так меня поддержала. На твои дарения я утеплил терраску, превратил ее в уютный кабинетик, где теперь могу безмятежно работать над книгой, грея ноги в валенках, а спину о печь-голландку. В избе же работать невозможно, ибо дым коромыслом от детей, на которых покрикивает моя благоверная Татьяна, да еще берем в дом с мороза кота и гончую собаку.

Дорогой Алеша, кинь ты хоть ненадолго свой московский Вавилон и приезжай ко мне в гости. Как бы нам было хорошо повидаться в деревне. Погуляем по белым лесным дорогам, наговоримся досыта вечерами у горящей печи. Попарю тебя в бане, а Татьяна испечет нам пироги с грибами, картошкой и луком.

Очень меня вдохновили твои слова о «Пятой Империи» русских. Все думаю, как бы нам, русским людям, соединиться и стряхнуть с себя поганое иго. Вновь во всей красе и величии возвести нашу ненаглядную Россию. Хотел бы продолжить наши разговоры, высказать мои взгляды на эти и многие другие проблемы. Может, соберешься и нагрянешь?

Жду тебя с нетерпеньем. Твой друг, запечный философ Николай Заборщиков».

Письмо тронуло и взволновало Сарафанова. Захотелось кинуть все и помчаться к другу в рязанское захолустье. Оказаться среди белых снегов и красных морозных сосняков. Полюбоваться на синее вечернее небо, в котором драгоценно мерцает первая звезда. Увидеть любимое, бородатое лицо друга. Услышать его глубокомысленные речи, навеянные природой и деревенским житием. Дал себе слово при первой возможности навестить друга. Хотя возможность эта и не казалась столь близкой.

И вот он опять находился у Маши, в ее милом доме, напоминавшем часовню, где мягко, в цветных лампадах, колыхались огни, висели на стене разноцветные холсты, пахло тонкими духами и нежными материями. Ее каштановые волосы с вишневым отливом ниспадали на голое плечо. Глаза, остановившиеся, восхищенные, смотрели на него неотрывно. Он только что пережил наваждение, когда под веками распахнулось иное пространство, в котором рушился ослепительный жаркий дождь, наполняя мир блеском, счастьем, ускользающим прозреньем. Теперь он лежал без движенья, словно в этом слепящем дожде у него обгорели крылья, и он упал на мягкие подушки, на бархатистую ткань дивана. Любимая женщина возвращала жизнь его бездыханному телу, окружала его волшебными светильниками, запахами благовоний и эликсиров.

— Как будто облетел Вселенную, — говорил он, слабо касаясь ее руки. — Заглянул по другую сторону Мирозданья. Что-то увидел, а что, не помню. Только блеск ослепительный и потеря зрения.

— Может, ангел с тобой повстречался?

— Кто-то огромный и ослепительный. Лица не запомнил, только счастье. А потом возвращение на землю. Хотел бы тебе рассказать, что увидел. Но что, не помню.

— Значит, ты побывал в иных мирах, где не существуют земные образы, а только спектры и радуги. Значит, ты побывал в раю.

— Вот мой рай, — он оглядел ее комнату с лампадами и холстами. — Ты мой ангел небесный.

Это были чудесные минуты беспамятства, когда сознание оставалось пустым и чистым, словно снежная, залитая солнцем поляна. На нее медленно надвигались синие тени, лишь усиливая драгоценное свечение снега, на котором виднелась тонкая цепочка следов, темный сухой цветок, дрожащий кристаллик льда. И такая благодарность кому-то, такое ощущение покоя.

— Чем ты был занят эти недели? Даже не мог заглянуть. По телефону твой голос такой тревожный, глухой. Какие у тебя заботы? Кругом так неспокойно. Какие-то убийства, пожары. Не могу смотреть телевизор. Что-то надвигается, темное и ужасное. Тебе ничего не грозит? Чем ты все время занят?

— Мне ничего не грозит. — Поляна затягивалась густыми тенями, фиолетовым сумраком, и только в цепочке лисьих следов, в отпечатке звериной ноги краснел ледяной огонек. — К этим разрушениям и пожарам я не имею отношения. Это рушится старый мир, и пусть себе рушится. На обломках этого ветхого мира я строю мир новый, мир творческий, мир созидательный. Я строю царство света и творчества.

— Как ты его строишь, если все крутом разрушается?

Она тревожилась, вслушивалась. Пыталась угадать в его словах свои опасения и догадки. Интуиция ее не обманывала. Она связывала с ним плодящиеся страхи и слухи, истерику телеведущих, панику газет и журналов. Он являлся к ней из грозного, полного невзгод мира, занося в ее часовню отголоски угроз и опасностей.

— Есть магические технологии. Есть волшебство созидания. Есть творящие силы природы. Еще зима и мороз, все сковано льдом, все мертво. Но вдруг неизданный удар света, луч, ударяющий в лед. И все воскресает. Повсюду мчатся потоки света, тают снега, обнажаются поля и опушки. В блеске ручьев, в потоках небесных стихий бурно зеленеет трава, набухают бутоны, и вся земля в одночасье покрывается золотыми цветами — одуванчиками русской весны. Так и в народе. Мрак, унынье, беспросветное горькое пьянство. Но вдруг прозвучало слово, появился священный текст, возник в народе праведник, вождь и воитель. И началось воскрешенье. Русь очнулась, задышала, задвигалась. И вот воздвигаются чудесные города, строятся невиданные машины, сочиняются восхитительные стихи и симфонии. Воскресшая Россия облачается в свой новый наряд… Я собираю имперскую рать. Строю «Имперский Орден». Созываю пассионариев и творцов, которые станут возводить новое Государство Российское.

— А я? Какое место ты мне уготовил? Я могу войти в твой «Имперский Орден»?

— Ты — весталка имперского культа. Прихожу к тебе, наполняюсь волшебными силами, уношу от твоих лампад благодатный огонь. Возжигаю светочи по всей необъятной России.

— Расскажи, чем занят твой «Орден»?

Она приготовилась слушать, ждала его исповеди. Ее дом был часовней, был исповедальней, куда он являлся, чтобы открыться в своих сокровенных мечтаниях. Она была зеркалом, в котором он отражался, и это возвращенное ему отражение было светлей и чище, чем он, стоящий перед волшебным стеклом.

— Я собрал в мой «Орден» избранных кавалеров, первозванных апостолов. Поведал им мое учение. Возжег в них веру. С этой верой они отправятся по России, разнося благую имперскую весть. Я открою им мои бесценные клады, где все эти годы сберегал волшебные технологии и тайные знания. Эти знания воплощают все мифические мечтания, все сказочные упования. Там присутствуют ковер-самолет и скатерть-самобранка. Философский камень, превращающий свинец в золото. Вещее заклинание, обращающее воду в вино и камень в хлеб…

— Так и вижу, как мы летим с тобой на серебряном дирижабле, под нами голубые озера и реки…

Она вторила ему. Его утопия переносила их в волшебный мир, где не было угроз и тревог, не было устрашающих наваждений, которые им сулили разлуку. Серебряный дирижабль плыл над первозданной землей, отражаясь в зеркальных озерах.

— Мы овладеем тайными практиками, духовным искусством афонских старцев, молитвенным деланием заонежских скрытников, вещими знаниями тибетских монахов, мистическими откровениями гностиков. Цель этих практик — расширить человеческий дух, «распечатать» наложенные на разум печати, распахнуть человеку великий объем Мирозданья, куда он устремится навстречу высшим иерархиям и лучезарным смыслам. «Распечатанный» человек, ставший подобием ангела, соединит «горнее» с «дольним», земное с небесным, божественное с человеческим. Преодолеет смерть.

— Ты веришь в чудо? — она заглядывала ему в глаза.

— А ты не веришь? В тебе нет предчувствия чуда?

— Во мне есть предчувствие чуда. Я беременна. У нас будет ребенок.

Он испытал бесшумный удар света, словно комната, где они находились, вдруг расширилась и горящие в ней лампады стали ярче и пламенней, краски на холстах сверкнули сочно и первозданно, и она, наклонившаяся над ним, стала прекрасной и дивной.

— Как?.. Когда?.. Когда это случилось?..

— Под Псковом, на старой Печерской дороге, среди сосняков, у лесной реки.

— Мы не были с тобой во Пскове. Не шли по старой Печерской дороге.

— Шли. Я тебе напомню. Сначала мы шли в сосняках, которые были фиолетовыми у корней и красными у вершин. Земля была покрыта вереском и черничником, мы собирали ягоды, и губы у тебя были в синем ягодном соке. Вышли к речке с темной ленивой водой. Над осокой летали синие стрекозы, в воде скользили бесшумные рыбы. Ты захотел купаться. Разделся, вошел в воду. Там, где ты стоял, качался на воде бутон белой лилии. Я отошла от реки, двинулась под соснами, нагибаясь, собирая в ладонь чернику. Ты шумно плавал, вода над твоей головой брызгала и блестела. Я смотрела на тебя из-под сосен, и ты почувствовал мой взгляд. Встал в реке, блестящий на солнце. Вдруг что-то случилось. Мне показалось, что твое отражение оторвалось от тебя, прилетело ко мне и прильнуло. Я оказалась в твоих объятьях. Что-то восхитительное, страстное, жаркое проникло в меня, словно огонь. Я была переполнена этим огнем. Сердцем почувствовала, что зачала.

— Не было этого, — говорил он задумчиво. — Мы не гуляли по Печерской дороге. Я не купался в реке. — Он говорил, но видел перелетающих над осокой синих стрекоз, бутон белой лилии, который вдруг раскрылся, белоснежный и влажный, с золотой сердцевиной. Он стоял в воде, глядя, как она из-под сосен смотрит на него с обожанием. — Значит, это все-таки было. Мы шли по Печерской дороге. Я купался в реке. Там и случилось твое непорочное зачатие.

— Я была вчера у врача. Он подтвердил, я беременна.

— Боже мой!.. Ты должна беречь себя как зеницу ока. Окружить себя только прекрасным и добрым. Слушать дивную музыку — русские песни. Смотреть на прекрасные картины и фрески — Рублев, Дионисий… Созерцать дивную природу — нетронутые снега, незамутненные реки, нетоптаные цветы. Чтобы твои переживания переливались в него, как чистейшая прана.

— Вот видишь, я говорила тебе: у тебя будет наследник.

Он вдруг разволновался:

— Мы должны с тобой обвенчаться. Вчера отец Петр покрестил мою мать. Пусть теперь нас обвенчает. Устроим свадьбу, яркую, пышную, чтобы пир на весь мир, чтобы гостей полон двор. Приглашу весь «Имперский Орден». Снимем ресторан — самые лучшие вина и яства.

— Да зачем же так шумно! — она счастливо смеялась. — Мне и надеть-то нечего.

— Поедем сейчас покупать.

— Куда? Уже поздно. Может быть, завтра?

— Нет, немедленно. В самые дорогие магазины!

Они поехали на Манежную площадь, в подземные торговые ряды, где размещались самые дорогие бутики. Стеклянный мир, где они оказались, напоминал драгоценный музей, в котором можно было выбирать восхитительные экспонаты и уносить с собой. Две кредитные карточки — золотая и платиновая — позволяли Сарафанову, не прибегая к помощи портмоне, одаривать свою милую всем великолепием туалетов. Среди витрин, бесстрастных манекенов, суровых охранников с рациями и любезных служителей они с Машей переходили из бутика в бутик, совершая священнодействие.

Она выбрала себе много-много нарядов.

— Я разоряю тебя, мой милый. Ты потратишь на меня целое состояние.

— На кого же мне тратить, любовь моя.

В ювелирном отделе Маша выбрала себе подвеску из зеленоватого крупного сапфира, оправленного в золото. Приложила к открытой шее переливающийся голубой камень.

Глядя, как дрожит и плещет лучами голубая звезда, он вдруг понял, что желал бы ей подарить в день их венчания рукотворный бриллиант, что сотворялся в его потаенной лаборатории. Мистическую драгоценность, что таила в себе волшебную, благодатную силу. Не сказал ей об этом. Пусть будет для нее сюрпризом.

Они покинули магазин и вернулись к машине, где услужливый шофер принял у них покупки.

Был морозный московский вечер с оранжевыми и голубыми фонарями, каждый из которых был окружен размытыми спектрами. Манежная площадь, заснеженная, с чугунными оградками и балюстрадами, была полна праздного, окутанного паром народа. По Охотному ряду, удаляясь к Лубянке, текло рубиновое месиво хвостовых огней. С Тверской скользили пышные лучистые фары, словно флаконы водянистого света. Сарафанов оглядывал кирпичное здание Исторического музея, конную статую Жукова, туманный, полный снега и сумрака Александровский сад. Невидимая, близкая Красная площадь тревожила его воображение. Давала о себе знать таинственной гравитацией, словно там, за Историческим музеем и прилепившейся к нему Иверской часовней находился могучий магнит. Воздействовал, притягивал, пронизывал легкомысленную толпу незримыми силовыми линиями.

Сарафанову остро, неодолимо захотелось побывать на площади, на которой он не был с незапамятных времен.

— Ты не хочешь немного прогуляться? Выйти на Красную площадь? — он приобнял Машу за плечо, заслоняя от ветра. — Не замерзнешь?

— Буду рада. Я тоже давно не была, — она благодарно прижалась к нему, и так, обнявшись, они пробирались сквозь многолюдье.

Вышли к Иверской, которая казалась нарочитой и мнимой, возведенной городскими властями с единственной целью — закупорить въезд на Красную площадь, по которому в дни военных парадов двигались дымящие танки, катили гигантские цилиндры ракет, шествовали полки. Это желание не пустить на площадь могучие силы истории, отсечь великую русскую площадь от животворящих исторических сил, обескровить ее, лишить мистической роли ожесточало Сарафанова. Вызывало враждебность к часовне. Делало ее мелкой, фальшивой, ненужной.

Толпа кипела и здесь, мигали лампочками торговые киоски, мерцали лампадки в дверях часовни, в проигрывателях звучала душераздирающая, с азиатскими повизгиваниями, музыка. Люди что-то покупали, ели, хватали завернутое в тесто мясо, хохотали, выдували на губах пузыри от жвачки. И этот балаган перед входом на священную площадь больно отозвался в душе Сарафанова. Он уже жалел, что отправился в экспедицию, которая не принесет ничего, кроме боли и разочарования.

На подходе к площади, почти у самого постамента, на котором возвышался Жуков, собралась экзотическая группа. Долговязый, с виду пьяный, малый в поношенной шубе дергал за веревку обезьяну. Облаченная в телогрейку, в теплых валенках, обезьяна скалилась, раздражалась, запрокидывала голову, вливая в пасть бутылку пива. Парень мешал ей пить, больно дергал, а обезьяна злобно повизгивала, не отпуская бутылку. Тут же стоял старый стул, и на его спинке нахохлился усталый, тяжелый, с замызганными перьями орел. Он был прикован за ногу тонкой цепочкой. Вокруг топталась растрепанная, нетрезвая девка с одутловатым лицом, щелкала перед клювом орла грязными пальцами, но угрюмая птица обреченно закрывала глаза желтой пленкой, вяло шевелила истрепанными перьями. В этой же группе оживленный, с багровыми щечками, с комочком бороды, в кепке и пальто, на котором красовался алый бант, расхаживал двойник Ленина.

Щурился, чмокал, засовывал пятерню под жилетку, выкрикивал, грассируя:

— Товаищи, социалистическая еволюция совейшилась!.

Тут же на треноге возвышался старомодный фотоаппарат, согревался бутылочкой с коньяком фотограф, скопился кружок любопытных, которых веселил вид обезьяны-пьяницы, юрода-двойника, полузамерзшей огромной птицы.

— Есть такая пайтия!.. — выкрикивал румяный пародист. Наклонял по-ленински голову, прикладывал руку к кепке. Горстка иностранцев, замотанных в шерстяные шарфы, постояла, поглазела, кинула на брусчатку горсть монеток.

Сарафанову было отвратительно это зрелище. То было знамение распада. Гниль, оставшаяся от истребленной эпохи. Перхоть, которой была посыпана священная земля. Он поторопился провести Машу по загаженной территории, заслоняя ее от тлетворных дуновений.

Прошли под аркой часовни и вышли на площадь. Она поразила Сарафанова своей огромностью, пустотой и жестокой отрешенностью. Освещенная стальным серым светом, казалась вымощенной метеоритами. Каждый камень источал железное сияние, был отшлифован беспощадным, дующим сквозняком. Площадь напоминала планету, потерявшую атмосферу. С нее ушла жизнь, на ней было невозможно дышать. Горло саднило от ледяной окалины. Сквозь подошвы проникал смертельный холод. На площади, при всей ее огромности, не было людей. Отсутствовал перед мавзолеем караул. Не развевался над дворцом красный флаг. Она напоминала икону, с которой содрали оклад, выковыряли каменья, погасили лампады. Но и оскверненная, она поражала величием, необъятной космичностью, запечатленным временем. Собор Василия Блаженного напоминал приготовленный к старту корабль, которому так и не суждено было взлететь.

— Богооставленность, — произнес Сарафанов, чувствуя, как железо пронимает его до костей.

— Красные духи улетели, а новые не поселились, — сказала Маша, прячась за Сарафанова от ветра.

Он испугался, что сквозняк пронзит ее, проникнет в чрево, достанет крохотный зародившийся плод.

— Пойдем отсюда, — заторопился он.

Ему показалось, что среди ледяных дуновений пахнула слабая теплая струйка. Среди ржавой окалины донеслось едва уловимое благоухание. На угрюмо-красной стене с черными елями, среди неразличимых зубцов что-то забрезжило. Будто Кто-то появился на стене, неся в руках фонарь. Сквозь зубцы проникали лопасти света, переливались, шевелились, напоминая оперенье. И вдруг брызнули пышно, наполнились голубой небесной росой.

Это был дух, прилетевший на площадь. Пернатое существо, явившееся из иных миров. Первый крылатый разведчик, посланный невидимой, летящей далеко стаей.

Площадь была живой, одухотворенной. Это был дух новой истории. Ангел «Пятой Империи».

Сарафанов, обнимая Машу, испытывал благоговение.