Ельцин. Кремль. История болезни

Глава третья ИЗГНАНИЕ С ОЛИМПА

Октябрьский пленум взбудоражил, взволновал всю страну. Слухи – один фантастичнее другого – поползли по городам и весям.

Если раньше Ельцин был широко известен лишь в Москве и Свердловске, то теперь о нем узнали даже в самых отдаленных закоулках Союза.

Из уст в уста передавалась история о каком-то уральском мужике , который наконец-то вывел зажравшихся коммуняк на чистую воду.

Текста его выступления никто не читал – в газетах по понятным причинам он не печатался – поэтому молва приписывала Ельцину самые невероятные заявления. Например, то, что он публично пропесочил уже порядком надоевшую всем Раису Максимовну. Обвинил Политбюро в невиданных привилегиях. Потребовал создать оппозиционную партию и установить свободу слова.[5]

Сначала по Москве, а потом и по Союзу в самиздате начал расходиться ельцинский доклад, причем сразу в нескольких вариантах. Ничего общего с реальной стенограммой он не имел, это был скорее образчик народного творчества, своеобразного эпоса, наподобие старорусских былин. (По одной из версий, впрочем, текст доклада был сфальсифицирован редактором «Московской правды» Михаилом Полтораниным и в таком виде запущен в заграничную прессу.)

Но людям хотелось верить в сказку о народном заступнике, и они вкладывали в ельцинские уста свои собственные мысли и помыслы. Как верх массовой любви – предприимчивые дельцы мгновенно наладили выпуск календариков с ликом опального секретаря: прежде подобных почестей удостаивался, пожалуй, один лишь Высоцкий.

Сам Ельцин легенды эти не только не опровергал, а, напротив, всячески культивировал. Своим соратникам и знакомым он рассказывал потом бог знает что, в стиле рыбацких баек, выдумывая совсем уж фантастические подробности. Особым успехом пользовался миф об обличении Раисы Максимовны, который он излагал всякий раз с новыми деталями.

(«Известно ли Горбачеву, что народ осуждает выпячивание его жены?» – спрашивают у Ельцина осенью 1989 года на встрече с избирателями. И тот, не моргнув и глазом, выдает: «Горбачеву лично я об этом говорил в то время, когда был в составе Политбюро».)

О Ельцине заговорили на Западе. Советский посол в Великобритании Загладин свидетельствовал, что даже «железная» Маргарет Тэтчер заинтересовалась таинственным русским бунтарем и изъявила желание с ним познакомиться. «Ельцина не следует игнорировать», – будто бы сказала она приближенным.

Впрочем, сам Борис Николаевич всего этого поначалу не оценил. Он искренне считал, что карьера его загублена, жизнь кончилась и ничего хорошего впереди уже не будет.

Откуда ему было знать пастернаковские строки:

Человеку не дано предугадать, что ждет его за поворотом. То, что кажется нам незыблемым и вечным, в одночасье может измениться с точностью до наоборот. Если стадо верблюдов поворачивает на Запад, последний верблюд становится первым – гласит восточная мудрость.

Когда в 1990 году первый секретарь украинского ЦК Владимир Ивашко был приглашен Горбачевым на пост заместителя генерального секретаря, он не помнил себя от радости. Эта новая, только что введенная должность сулила неограниченную власть и невероятные возможности.

А через год КПСС развалилась, об Ивашке забыли, и он скончался в тихой безвестности. Тогда как сменщик его Леонид Кравчук, занимавший до отъезда Ивашки скромный пост одного из секретарей ЦК КПУ, подобно большинству республиканских лидеров, благополучно стал первым самостийным президентом.

Вот тебе и птица удачи. Знать бы, где найдешь, где потеряешь…

В какой дыре мог оказаться Ельцин, не вылези он тогда на трибуну пленума? В тьмутараканьском провинциальном обкоме? В далеком, тридесятом посольстве? В бесполезном министерстве заборостроения?

Ну да ладно: моделировать несбывшееся будущее – дело бесперспективное. История, как известно, не терпит сослагательного наклонения.

Поговорим лучше о том, что произошло в действительности. Тем более что эта самая действительность оказалась фантастичнее любых прогнозов и предсказаний.

В это трудно поверить, но 3 ноября, уже после всех скандалов, Ельцин ни с того ни с сего отправляет вдруг Горбачеву письмо с просьбой оставить его в прежней должности.

Нормально, да? То есть сначала человек письменно просит его снять; затем устраивает кипеж на всю планету. А потом, как ни в чем не бывало, говорит: не обращайте внимания, я пошутил.

«Воспринять логику его поведения было просто невозможно, – подтверждает Горбачев. – Отменить решение пленума никто не имел права… В таких условиях попытка решить вопрос, что называется, “фуксом” была, по меньшей мере, странной».

Странной, еще как странной. Ведь, как выяснилось позднее, сразу после пленума Ельцин попросил секретарей МГК собраться без него, и бюро горкома порекомендовало забрать заявление об отставке.

Такого своеволия Горбачев спустить точно не мог. Оставить Ельцина – означало расписаться в собственной беспомощности. Этак каждый будет теперь творить все, что вздумается, устраивать бунты и мятежи, а потом, как нашкодивший школьник, смиренно просить прощения.

Не знаю уж, что заставило Ельцина вступать в переписку с генсеком. Он не мог не понимать, что назад хода нет.

На ум приходит лишь один вариант: Борис Николаевич рассчитывал выказать Горбачеву покорность и деятельное раскаяние. Чем черт не шутит: может, зачтется это, подкинут ему какую-нибудь приличную должность. Все одно – лучше, чем возвращаться на стройку.

Так оно, собственно, и случилось. Из кандидатов в члены Политбюро Ельцина убрали лишь в феврале – через три месяца. И работенку непыльную тоже нашли: союзного министра. Ответственности – ноль, зато почета и респекта – с избытком.

Впрочем, о столь благоприятном для себя исходе Борис Николаевич тогда еще не ведал. Напротив, он всячески терзался и мучался горбачевским молчанием, ведь на письмо его генсек никак не ответил.

Ельцин воспринял это как недобрый знак. Его охватила тяжелейшая депрессия. (И это, кстати, лишний раз доказывает, что знаменитое октябрьское выступление с Горбачевым согласовано не было.)

Правда, у него была возможность поговорить с генсеком напрямую – 7 ноября он, еще не изгнанный из Политбюро, вместе со всем ареопагом поднимался на трибуну Мавзолея, приветствовал колонны трудящихся – но вновь, как и в истории с октябрьским пленумом, Ельцин почему-то избегает прямых диалогов.

А 9 ноября он пытается… покончить жизнь самоубийством. Или – не покончить. Подать, например, сигнал бедствия, заставить обратить на себя внимание, ибо жалость на Руси способна творить чудеса…

Обстоятельства того странного суицида мы подробно осветим чуть позже; тут есть, о чем поговорить и поразмыслить…

Пока же ограничусь лишь упоминанием, что был он госпитализирован, помещен в ЦКБ, и врачи констатировали, что опасности для жизни никакой нет. После чего прямо из больничной палаты, по настоянию Горбачева, его привезли на пленум МГК, где состоялся очередной акт политической трагикомедии. Было это 11 ноября…

От октябрьского пленума столичное мероприятие отличалось разве что масштабами.

Та же вереница ораторов, те же пылкие осуждения под пристальными взорами Горбачева и Лигачева (они специально пожаловали на пленум: насладиться триумфом).

Московских аппаратчиков особо не пришлось настраивать против бывшего вожака. За два года правления Ельцин нажил слишком много врагов и недоброжелателей. Еще вчера все они были вынуждены таиться, безмолвно сносить унижения и обиды. Но едва раздался повелительный окрик – «Ату!» – как радостное чиновничество тут же ринулось топтать недавнего повелителя. Даже Горбачев вынужден был потом признавать: «В ряде выступлений явно сквозили мотивы мстительности и злорадства».

(Впрочем, если б к Ельцину относились иначе, исход все равно был бы тем же. Испокон веку нет на Руси занятия увлекательнее, чем сбрасывать в реки вчерашних идолов.)

Вот лишь несколько образчиков тех гневных эскапад , брошенных с трибуны горкомовского пленума:

Первый секретарь Ворошиловского райкома А. Земсков: «Единоличность решений, изоляция от партийного актива, от членов городского комитета партии, от секретарей райкомов – вот призма, через которую нужно рассматривать его деятельность».

Первый секретарь Кировского райкома И. Головков: «…пренебрежение принципами преемственности, неумение дорожить людьми, отсутствие должного такта и уважения к кадрам, недостаточное терпение и терпимость».

Первый секретарь Бауманского райкома А. Николаев: «Очень быстро товарищ Ельцин обрел тот самый начальственный синдром, против которого он гневно выступал на съезде партии. Вот разрыв между словами и реальными делами. Быстро уверовал в свою непогрешимость, отгородил себя от партийного актива».

Зам. председателя исполкома Моссовета В. Жаров: «Кадровые замены превратились в спортивные соревнования, о которых нам докладывали: на одном активе сменили 30 процентов первых секретарей, на другом – уже 50, на третьем – уже до 80 доехали».

Член горкома Ф. Козырев-Даль: «На вооружение брались только разрушительные действия. Товарищ Ельцин уверовал в свою безнаказанность, поставил себя в исключительное положение, когда, распоряжаясь единолично судьбами людей, он не нес никакой ответственности ни перед ними, ни перед ЦК КПСС».

Как и на пленуме ЦК, ни один из выступавших, даже те, кто были вознесены им к власти, в защиту Ельцина не сказали ни слова. Это было для него гигантским потрясением.

«Он думал, что будут просить, поднимется вся Москва, все первые секретари, которых он поставил, – вспоминает редактор “Московской правды” Михаил Полторанин. – Но этого не случилось, стал получать “по ушам” от людей, от которых этого не ожидал, поднимал глаза и ошарашенно смотрел на вчерашнего своего приближенного, который сегодня нес его по кочкам».

Последний 1-й секретарь МГК Юрий Прокофьев пишет, что «это единодушие стало неожиданностью и для самого Ельцина. Он, ошеломленный, весь почернел и уже не мог ничего говорить».

(Сам Прокофьев выступал еще пламеннее прочих, жалуясь, как несправедливо с ним обошлись. Эти стенания произвели на Горбачева с Лигачевым благоприятное впечатление. Через 2 года Прокофьев займет просторный ельцинский кабинет.)

Прокофьев, разумеется, лукавит. «Почернел» Борис Николаевич вовсе не от «единодушия», или, точнее, не столько от него, сколько от баралгина, которым щедро обкололи его врачи. Обычно препарат этот действует, как болеутоляющее, но в больших масштабах он вызывает торможение мозга.

«Доктор влил в Ельцина почти смертельную дозу баралгина, – вспоминал позднее Александр Коржаков, находившийся в палате рядом с шефом все дни. – Борис Николаевич перестал реагировать на окружающих и напоминал загипнотизированного лунатика. В таком состоянии он и выступил. Кратко и без бумажки. Когда же прочитал в газетах произнесенную на московском пленуме речь, испытал шок. Отказывался верить, что всю эту галиматью произнес с трибуны лично, без подсказок со стороны».

Я уже упоминал прежде, что Коржакова трудно упрекнуть в пристрастности к бывшему начальнику: скорее, наоборот. Тем не менее пассаж этот – про «загипнотизированного лунатика» – вызывает самые серьезные сомнения.

И не то чтобы Коржаков выгораживал патрона. Просто он мог попасться на ту же ельцинскую удочку, на каковую попались все остальные его сподвижники и поклонники. Коржаков ведь не присутствовал на самом пленуме, а, значит, детали его знает исключительно со слов своего патрона. Как, впрочем, и мы с вами.[6]

Это очень удобная отговорка: публичное покаяние, мол (второе, кстати, по счету), произошло не по причине его слабости и лицемерия, а из-за козней врачей-вредителей. Обкололи бедолагу. Затормозили сознание. Превратили в этакого биоробота. Типичные убийцы в белых халатах!

Вот, что пишет сам больной :

«Если бы я не был под таким наркозом, конечно, начал бы сражаться, опровергать ложь, доказывать подлость выступающих – именно подлость! С одной стороны, я винил врачей, что они разрешили вытащить меня сюда, с другой стороны, они накачали меня лекарствами так, что я практически ничего не воспринимал…»

Итак, запомним: Ельцин, точно унтер-офицерская вдова, принародно выпорол сам себя, потому как ничего не «воспринимал» и был зомбирован. Доклад при этом, если верить Коржакову, произнес он без бумажки.

А теперь – внимание – вот он, этот самый злополучный доклад. Я специально прочитал его вслух, засекая время. Получилось – четыре минуты с хвостиком.

То есть четыре с лишним минуты обколотый лунатик без шпаргалки, с ходу, произносил осмысленную, связную речь, да еще со ссылками на предыдущих ораторов. Причем речь – весьма грамотную, с необходимым самобичеванием, извинениями и славословицами в адрес дорогого Михаила Сергеевича, «авторитет которого так высок в нашей организации, в нашей стране и во всем мире».

Вы в это можете поверить? Я, например, нет.

Когда люди находятся в прострации, они не то что доклада – двух слов не могут связать. Попробуйте поставить на трибуну какого-нибудь пьяного или обдолбанного гражданина, и посмотрите, чего он вам наговорит.

А здесь? Любо-дорого смотреть!

Полагаю, имеет смысл привести этот уникальный документ целиком и вам тогда станет все окончательно ясно.

Я сознательно выделил многочисленные примеры ельцинского самоуничижения. Такое чувство, что это не доклад народного трибуна, а последнее слово подсудимого, молящего о пощаде. И уж точно – он никак не смахивает на беспомощное бормотание зомби-лунатика. Слишком складно и грамотно для человека, пребывающего в прострации.

В чем же дело? Да все очень просто. С покаянной речью выступал один Ельцин, которого народ практически не знает. Это Ельцин – функционер, расчетливый и циничный аппаратчик, выпрашивающий себе подачку в виде какой-нибудь должности.

А слухи о врачах-вредителях распускал уже совсем другой Ельцин: герой и фрондер, бесстрашный оппозиционер. Ему ведь надо было как-то объяснить собственное поведение, совершенно не вписывающееся в рамке вылепленного им образа. Ради этого уместно абсолютно все, любые, даже самые бредовые версии.

Подобное совершенно в стиле Бориса Николаевича. Одним махом он любит убивать сразу двух (или трех: сколько получится) зайцев. И промашку свою оправдать. И популярности прибавить, ибо история с врачами-отравителями – лежит прямо-таки в русле его личного PR. Наряду с таинственными злодеями, скинувшими Ельцина с моста, хулиганами в штатском, чуть не зарезавшими его на улице и телевизионными вредителями, пустившими выступление нашего героя в Америке с другой скоростью, отчего выглядел он пьяным идиотиком. (Окружение Ельцина называло это «эффектом Буратино».)

И неважно, что истина рано или поздно вылезет наружу и вскроется тогда, что никто не сбрасывал его с моста, и не резал ножами, а под камеру угодил он, действительно, в невменяемом состоянии. Когда это еще будет! В политике же – главное не завтрашний день, а сегодняшний…

О чем-то подобном – другими, понятно, словами – упоминал и его многолетний помощник, покойный ныне Лев Суханов:

«В нем как будто еще жили два Ельцина: один – партийный руководитель, привыкший к власти и почестям и теряющийся, когда все это отнимают. И второй Ельцин – бунтарь, отвергающий, вернее, только начинающий отвергать правила игры, навязанные системой».

Прямо – доктор Джекил и мистер Хайд…

Уже через год, в ноябре 1988 года, отвечая на вопросы слушателей Высшей комсомольской школы, Ельцин так примется объяснять свое поведение.

«Врачи накачали меня лекарствами. Что в меня вливали? Разве я допустил бы ложь и клевету? Меня бы никто не сдержал! Я ринулся бы в драку, но такого бы наговорил! Говорю врачам: “Вы нарушили клятву Гиппократа!” А они мне: “У нас свой Гиппократ!”».

И впечатлительные комсомольцы только что не плачут от жалости к жертве врачебного террора.

«Не слишком ли тяжело было потрясение?» – проникновенно вопрошают они. А Ельцин с обычной скромностью им в ответ:

«Нет. А как же декабристы, революционеры?.. Я считал, что должно быть самопожертвование, тогда перестройка получит толчок».

Ни дать ни взять – Джордано Бруно…

Ясно, что никаким самопожертвованием в действиях Ельцина и не пахло. Обычная политиканская уловка.

Но своим покаянным выступлением Ельцин добился главного. Он смягчил сердце Горбачева. И хотя в своем ответном докладе тот все равно прошелся слегка по личности обвиняемого , попенял в амбициях и карьеризме, это все равно принципиально отличалось от гневной отповеди на пленуме ЦК, когда генсек не оставил от него и камня на камне.

«Наш путь нелегкий, но мы шли в гору и сейчас опираемся не на плывуны, а на твердь и поэтому выстоим! – на высокой идейно-политической ноте закончил генсек свою тронную речь. – Уверен, что москвичи внесут этот вклад, на который рассчитывает страна, ЦК и правительство, а мы будем вас поддерживать».

Внести-то внесут, но уже без Ельцина. Новым секретарем МГК в тот же день был утвержден секретарь ЦК Лев Зайков. А униженный и оскорбленный Борис Николаевич окончательно занемог и воротился в больницу.

Коржаков вспоминает, что был он страшно подавлен, все время лежал в постели, а если кто-то навещал его, то пожимал протянутую руку двумя холодными пальцами.

На самом деле, особого повода для депрессии у Ельцина не имелось. В своих мемуарах он благоразумно умалчивает, что еще до приснопамятного горкомовского пленума, у них состоялся телефонный разговор с Горбачевым, в котором Ельцин выторговал себе министерский портфель. Точнее, о самой телефонной беседе он упоминает, но исключительно как о примере бессердечности и жестокости. Еле живого человека стащили, дескать, с постели и привезли на Голгофу.

«Не помню в своей трудовой деятельности, чтобы кого бы то ни было – рабочего, руководителя – увезти больного из больницы, чтобы снять с работы. Это невозможно… Как бы плохо Горбачев ни относился ко мне, но поступить так – бесчеловечно, безнравственно…»

Безнравственный Горбачев, однако, воспроизводит события иначе:

«Ельцин старался выиграть время, лихорадочно искал какие-то запасные варианты поведения. Потом, когда мы стали обсуждать возможность его работы в Госстрое в ранге министра, беседа приняла деловой характер.

– Это уход с политической арены? – прозвучал полувопрос, полуутверждение.

– Сейчас вернуть тебя в сферу большой политики нельзя, – ответил я. – Но министр является членом правительства. Ты остаешься в составе ЦК КПСС. А дальше посмотрим, что и как. Жизнь продолжается».

Примерно то же рассказывает и Коржаков.

«Я сам тогда принес телефонный аппарат в постель к шефу и вышел. Из-за двери слышал, как Ельцин поддерживал разговор совершенно убитым голосом. Горбачев предложил ему должность заместителя председателя Госстроя в ранге министра СССР. Борис Николаевич без долгих раздумий согласился».

Согласие это свидетельствует о многом. Получается, что, выходя на трибуну, Ельцин знал уже о грядущем назначении. Не бог весть, какая морковка , но все же лучше, чем ничего.

Может быть, потому-то столь рьяно и бросился он признаваться в бесчисленных грехах, петь осанны ЦК и генсеку.

Борис Николаевич понимал, ради чего страдает.

Ельцин приходил в себя долго: вплоть до начала 1988 года. Унижения и позор давались ему тяжело.

Но Горбачев сдержал свое обещание. 14 января Ельцин был назначен первым зампредом Госстроя СССР в ранге союзного министра. Должности такой прежде не существовало, ее придумали специально под него.

В принципе, пост этот абсурден уже сам по себе. Зампред – то есть замминистра – и он же одновременно министр. При этом Ельцин оставался еще и кандидатом в члены Политбюро, в отличие от председателя Госстроя. То есть он числился у него в заместителях, но не только не подчинялся, а, напротив, был еще и выше по положению. Натуральная загогулина .

Сохранилось воспоминание о первом появлении Ельцина на новом месте. Лев Суханов, сразу же и на долгие годы ставший его помощником, так описывает это эпохальное событие:

«Представьте себе такую ситуацию: на улице Пушкина (на ней находится Госстрой) и примыкающей к ней улице Москвина в одно мгновение прерывается все движение. Дается “зеленый свет” для правительственного кортежа. Все ближайшие подъезды и переулки взяты под контроль охраны… Машины подъехали к правительственному подъезду Госстроя, из ЗИЛа вышел Борис Николаевич и в сопровождении охраны поднялся на четвертый этаж. В приемную сначала вошли телохранители, за ними – Ельцин».[7]

Интересно, а на совещания к председателю Госстроя он тоже ходил в кольце охраны? И мог ли этот самый председатель без предварительного доклада являться в кабинет к своему заму?

Госстроем руководил тогда нефтяник Юрий Баталин, человек в отрасли известный. О нем говорили, как об экспериментаторе, умудрявшемся платить своим рабочим невиданные зарплаты – чуть ли не до 3 тысяч. (Это в то время, когда инженер получал 120!)

Баталин тоже был свердловчанином, и в Госстрое многие считали, что земляки обязательно найдут общий язык. Но этого не случилось.

Тот же Суханов утверждает, будто Баталин по приказу сверху начал вскоре собирать на Ельцина компромат.

«Это было несложно “расшифровать”: в глаза бросалась резкая перемена отдельных руководителей и в первую очередь – замов Баталина… “Ледниковый период” отчуждения складывался из невидимых штрихов, тонких психологических нюансов и лишь изредка прорывался откровенной враждебностью».

Вообще, насколько мне представляется, когда кому-то приказывают собирать компромат, этот кто-то обычно не подает вида и уж тем более не удаляется от объекта . Напротив, он всячески идет на контакт , пытается задружиться и сблизиться.

Если Баталин так исполнял данное ему поручение, значит, он попросту его саботировал. Тем более кончилось для него все довольно печально. В июле 1989 года Баталина сняли с должности и вскоре вывели из состава ЦК. Обвиняли его – негласно, конечно, – в том, что он помог Ельцину избраться народным депутатом. Правда, Борис Николаевич и его окружение о нем никогда больше не вспоминали.

Не знаю как насчет упомянутого выше «ледникового периода», но никаких препонов на новом месте Ельцину точно никто не чинил.

Он сидел в роскошном кабинете, оборудованном «тревожной кнопкой» для экстренного вызова врача. Получал специально для него приготовленное особое кремлевское питание. Да и работой его шибко не загружали.

Формально Ельцин курировал лишь три управления – научно-техническое, проектирования и нормирования. Всеми основными текущими вопросами ведал другой, настоящий первый зам. по фамилии Бибин.

Но даже этими, весьма необременительными заботами Борис Николаевич занимался спустя рукава.

(Когда осенью 1988 года спросили его – удовлетворен ли он своей работой в Госстрое – Ельцин резко ответил: «Нет! Желаю динамичной, интересной работы с людьми. Сейчас же на 80% работаю с бумагами».)

О каких-то значительных итогах его деятельности в Госстрое доподлинных сведений не сохранилось.

Известно, в частности, что он согласовал строительство моста через Иртыш в Семипалатинске, который местная власть пыталась пробить много лет. Правда, строить его начали только через десятилетие, уже в независимом Казахстане.

Еще Ельцин успел зарубить прокладку новой столичной трассы – Краснопресненского проспекта, который должен был влиться в только что сданное Ново-Рижское шоссе. (К трассе этой московское правительство приступило лишь недавно.)

Вообще, насчетзарубить проблем у Бориса Николаевича никогда не было.

«Пройти “через Ельцина” какому-нибудь захудалому проекту было так же трудно, как вспять повернуть эти северные реки, – восторгается его помощник Суханов. – А между прочим, этот сумасшедший проект уже обсуждался в Госстрое, как и строительство промышленных предприятий на Байкале или проблемы на просадочных грунтах Атоммаша. Ельцин был категорически против этих проектов, писал докладные, звонил знакомым министрам…»

Так ли это – сказать трудно. Вполне возможно, что роль Ельцина в очередной раз преувеличивается. Борис Николаевич и его окружение частенько страдают мюнгхаузеновским синдромом.

Журналист иркутской «молодежки», бравший в 1988 году одно из первых интервью у Ельцина, вспоминает, как тот ляпнул , что это именно он, Борис свет Николаевич, остановил промышленные стоки в Байкал, перекрыв трубу.

«Но мы-то знали, что заслуга была не совсем его», – до сих пор удивляется иркутский (сиречь тамошний, байкальский) корреспондент.

А когда, с другой стороны, мог Ельцин заниматься текучкой, если погружен был в совсем другие проблемы.

Работавший тогда зам. начальника одного из главков Госстроя Иван Сухомлин рассказывал журналистам:

«Госстроевские дела Бориса Николаевича совершенно не интересовали. И если он что-то и делал, то – формально, не вникая в суть… На совещаниях он просто зачитывал подготовленную ему справку, давал поручения тому или другому работнику и больше не возвращался к этому вопросу… Его неделями не было в Госстрое: то болел, то ездил куда-то, то неизвестно чем занимался».

То же самое, почти слово в слово, говорит и Михаил Полторанин:

«В Госстрое он вообще не работал! Я к нему приезжал, он так радовался, что живой человек зашел».

…18 февраля 1988 года на пленуме ЦК Ельцина вывели из состава Политбюро.

«Когда утром он пришел на работу, на нем не было лица, – свидетельствует Лев Суханов. – И тем не менее нашел в себе силы и отработал целый день».

Правда, он еще остается членом ЦК и министром. Но охрану у него мгновенно отбирают, а с ЗИЛа пересаживают – о, ужас! – на какую-то паршивую «Чайку».

Это изгнание как бы окончательно перерезало пуповину , еще соединявшую Ельцина с прежними иллюзиями. Если раньше он тешил себя разными мыслями, мог на что-то рассчитывать, надеяться, то отныне любые сомнения были отброшены вконец.

Горбачев списал его со счетов – теперь это было отчетливо ясно.

«Часто в ночные бессонные часы я вспоминаю эти тяжелые, быть может, самые тяжелые дни в моей жизни, – читаем мы на страницах “Исповеди”. – Горбачев не задвинул меня в медвежий угол, не услал в дальние страны, как это было принято при его предшественниках. Вроде бы благородно – пощадил, пожалел. Но немногие знают, какая это пытка – сидеть в мертвой тишине кабинета, в полном вакууме, сидеть и подсознательно чего-то ждать… Например, того, что этот телефон с гербом зазвонит. Или не зазвонит».

Вообще-то, Ельцину не пристало гневить Бога. Очутись он сам на месте Горбачева, пощады не было б никому. (Как не будет ее потом, в 1990 годы; своих политических противников Борис Николаевич не только повсеместно давил , но даже расстреливал из танков.)

Не в традициях Софьи Власьевны было щадить противников и призывать милость к падшим. Все советские вожди – от Сталина до Андропова – с оппонентами разбирались неизменно сурово.

Когда на июльском пленуме ЦК 1957 года – за тридцать лет до пленума нашего – Маленков, Молотов, Каганович и примкнувший к ним Шепилов попытались вякнуть что-то против Хрущева, их мгновенно вывели из ЦК и демонстративно, в назидание прочим , сослали подальше из Москвы на постыдно-низкие должности. Премьер Маленков уехал директором ГЭС в Усть-Каменогорск. Молотов – послом в Монголию. Каганович – управляющим трестом «Союзасбест» в Свердловск.

А миролюбивейший Леонид Ильич? Он и симптомов никаких дожидаться не стал. Едва только укрепился в должности, мгновенно скинул с Олимпа всех, кто хотя бы гипотетически мог угрожать его владычеству. Секретарь ЦК Шелепин – «железный Шурик» – отправился командовать профсоюзами, а потом и вовсе был задвинут в зампреды госкомитета по профтехобразованию. Председатель КГБ Семичастный до самой пенсии прозябал на должности зампредсовмина Украины. Секретарь МГК Егорычев – стал послом в Финляндии.

О методах политической борьбы товарища Сталина я – из приличия – даже не упоминаю.

Вот это – да. Это, действительно, пытки.

А Ельцин? В чем заключались его страдания ? В замене ЗИЛа на «Чайку»? В снятии персональной охраны? В том, что «телефон с гербом» не звонит?

Говорить о каком-то уничтожении опального трибуна – просто смешно. Пожелай система его раздавить, он непременно был бы изничтожен, ибо Горбачев вовсе не был таким уж беспомощным болтуном-либералом. Когда припирало его, он умел становиться беспощадным, бить наотмашь. Стоило, например, отставному генералу КГБ Олегу Калугину выступить с критикой в адрес бывшей своей конторы , генсек мгновенно разжаловал его, отобрав все заслуженные за долгие годы награды. А ведь времена стояли тогда уже куда более либеральные.

У Ельцина же не отобрали ни-че-го. Кроме реальной, а не мнимой, оставленной ему власти. Ну, так это – вполне логично.

Надо быть полным мазохистом, чтобы после всего случившегося сохранить безбашенного, непредсказуемого смутьяна подле рычагов влияния.

Но одно дело – опала , и совсем другое – расправа .

Четырьмя годами позже Ельцин обойдется с Горбачевым в сто крат безжалостней. И дня не пройдет с момента добровольно-принудительной отставки, как бывшего президента СССР не пустят даже в собственный кабинет. Там уже обоснуется новый хозяин, и Михаилу Сергеевичу униженно придется подписывать последний в своей жизни указ, прикорнув в комнатушке помощника.

И из помещения спешно созданного им Горбачев-фонда его тоже демонстративно выгонят – чуть ли не с милицией. Внешне это будет напоминать сцену из известного фильма: «А теперь – Горбатый!»…

Унижения, которым подвергнется Горбачев, не идут ни в какое сравнение с санкциями против Ельцина. Небо и земля! Знай, конечно, генсек об этом наперед, сумей заглянуть он в будущее, вся история пошла бы совсем по другому пути.

В лучшем случае Ельцин уехал бы послом в какое-нибудь Буркина-Фасо и о том, что творится в Союзе, узнавал исключительно из МИДовских шифровок и сообщений ТАСС. И из ЦК вылетел бы в одно мгновение, с межгалактической скоростью.

А вместо этого сделали его министром, никакой работы демонстративно не спрашивали. Этакий свободный художник, но при должности и погонах. Делай, мол, чего пожелаешь, твори, выдумывай и пробуй. Хотя, по всем неписаным канонам, должны были, наоборот, загрузить его текучкой с головы до ног, надавать заведомо невыполнимых, провальных поручений.

Даже в рамках Госстроя сделать это было совсем нетрудно. Закрепить, например, за программой «Жилье-2000», по которой каждой советской семье к 2000 году обещано было по отдельной квартире. И все – не стало бы трибуна, сломался бы под гнетом несбыточных задач, ибо тогда уже всем было понятно, что программа эта сродни утопии. А раз завалил он важнейшее государственное дело – с легким сердцем можно уже окончательно низвергать его в тартарары.

Но вместо этого Борис Николаевич целыми днями был посвящен самому себе. Масса свободного времени позволяла ему продолжать активную общественную деятельность.

Точно Ленин, он принимает каких-то ходоков и калик-перехожих. Чтобы попасть к нему на аудиенцию, достаточно просто позвонить в приемную и попросить его помощника Льва Суханова о встрече.

«Общение с людьми, – признается Суханов, – имело для него буквально терапевтический эффект».

Я уже писал, что Ельцину постоянно требовалась эмоциональная подпитка. Он должен был чувствовать людское признание, массовую любовь. Без этого был он мертв и недвижим.

В дни, когда Ельцин не заряжался энергией народного почитания, смотреть на него без слез было невозможно.

Ельцинская секретарша Татьяна Пушкина вспоминает: «Иногда во время разговора, хватался вдруг за сердце, просил вызвать медсестру, которая делала ему внутримышечные уколы, чтобы снять боль. Лекарства, которые он всегда держал наготове в столе и носил с собой в кармане, уже не помогали…

Зайдешь, бывало, а он весь согнутый сидит – значит, судьба по нему еще раз стукнула. Потом голову поднимет – взгляд тяжелый, как будто головная боль мучает. Может что швырнуть в таком состоянии. В такой момент лучше на глаза не показываться. Но даже и через двойную дверь было слышно, как бушует один в кабинете, – бьет кулачищем по столу, по стене; стены дрожали – такой грохот стоял».

«Меня все время мучили головные боли, – вынужден был признавать и сам больной , – почти каждую ночь. Часто приезжала “скорая помощь”, мне делали укол, на какой-то срок все успокаивалось, а потом опять».

Куда уж в таком состоянии строить каждой семье по отдельной квартире?

Вот и получается, что, пока Горбачев с компанией – плохо ли, хорошо, – но работали , с утра до ночи пытались чего-то добиться, поменять, выстроить, Ельцин в то же самое время заливался соловьем перед случайными посетителями или в бешенстве крушил казенную мебель. Очень удобная позиция. Критиковать других всегда проще, чем делать чего-то самому. Хотя в Госстрое СССР – без сомнения – забот имелось предостаточно.

В архиве покойного Льва Суханова сохранился один занятнейший документ: набросок ельцинского письма к предсовмина Рыжкову. (Письмо это так и не было отправлено, потому нигде и никогда не всплывало.)

На пяти листах, исписанных крупным размашистым почерком, Ельцин доказывает, что «Госстрой – это ненужная, бюрократическая надстройка», которую следует упразднить, а вместо него создать некое Бюро Совмина по строительству, разбросав добрую половину функций по другим ведомствам.

Ельцин – по-прежнему верен себе. У него всегда найдется объяснение собственной пассивности и безделья. Зачем, скажите, гореть на работе, коли «Госстрой при наличии министерств не нужен». Вот, если сократите его, внемлете моим рекомендациям – это другое дело; тогда и поговорим.

И ладно бы, не щадил он себя, пахал сутками напролет. В таком случае его очередную революционную идею еще можно было бы объяснить тем, что Ельцин болел за дело, переживал. Так нет же.

Уже цитировавшийся ельцинский сослуживец Иван Сухомлин вспоминает, что сотрудники ведомства не могли даже пробиться к нему в кабинет по служебным вопросам. У его приемной всегда толпилась масса пришлых людей.

«Дежурный милиционер уже не в силах был остановить поток желающих попасть к Ельцину. Они в вестибюле проводили митинги, требовали, чтобы их пропустили, кричали, что у нас полицейское государство и прочее. Кончилось тем, что Баталин разрешил создать на первом этаже штаб Ельцина. Выделили огромную комнату, посадили туда человека, чтобы записывал вопросы, с какими приходили к нему».

Вот так травля ! Вот так ледниковый период !

Сохранилась масса воспоминаний журналистов о встречах с Ельциным в это время. Борис Николаевич не отказывал во взаимности никому.

Решил, например, корреспондент иркутской «молодежки» сделать интервью с «народным героем».

«Тупо беру справочник, ищу приемную Госстроя, звоню. Попадаю на его помощника Льва Суханова. Тот говорит: позвони завтра в 14.00. Завтра в 14.00 я оказался в переходе на Пушкинской, кручу диск телефона-автомата. Суханов: “Минуточку”. И вдруг на другом конце провода: “Шта-а”. Мама дорогая, Сам!?»

А вот рассказ, поведанный журналистом Виталием Москаленко, работавшим тогда в черниговской газете «Деснянская правда»:

«Написал я ему элементарное письмо, и однажды в служебный кабинет ко мне междугородний звонок – звонит помощник Ельцина Лев Евгеньевич Суханов: “Ельцин согласен дать интервью”».

Такое чувство, обратись к нему из школьной стенгазеты, даже и это не встретило бы отказа. Суханов еще бы и в учительскую перезвонил: как найти вашего редактора из 7-го «б»?

Борису Николаевичу было абсолютно все равно, перед кем выступать. Главное – процесс. Ну, и текущей работы поменьше.

Ему, точно профессиональному спортсмену, требовались постоянные тренировки для поддержания формы. Известный олимпийский принцип: не результат, а участие.

Правда, сколько бы часов не откровенничал он с журналистами, ни слова из этого в печати так и не появлялось. Уж такую роскошь Кремль мог себе еще позволить.

Уже подготовленное к публикации интервью его в «Огоньке» в последний момент было снято по команде ЦК. Не пропустили материал в «Московских новостях».

Лишь в августе 1988 года латвийская курортная газета «Юрмала» отважилась напечатать ельцинское интервью, взятое у него на отдыхе.

«Мы с вами прорвали зону молчания!» – радостно воскликнул после этого Ельцин, тряся руку журналисту Александру Ольбику.

В кратчайшие сроки интервью это разошлось по всему миру. Только в Союзе его перепечатало 140 (!) изданий. В некоторых регионах тиражи взрывоопасных газет отправлялись под нож. В ГДР, приказом Хонеккера, ввоз журнала «Спутник», его опубликовавшего, был строжайше запрещен, хотя текст являлся довольно безобидным: экспортный вариант по указке ЦК был безжалостно купирован.

Последний факт, кстати, вновь заставляет нас вернуться к теме ельцинской травли и жестоких репрессий.

Что же это за репрессии такие, если несчастной жертве дозволяется открыто пропагандировать свои идеи и мысли?

«Прорвавший блокаду» репортер Ольбик утверждает, что в «Спутнике» – международном советском пропагандистском журнале – сенсационное интервью было напечатано по команде ЦК КПСС.

«Готовился визит Горбачева в Штаты и наверху было решено: опубликовать в “Спутнике”, так как вопросы о демократизации в партии и об отношениях Горбачев – Ельцин были одними из самых тяжелых для советского руководителя».

Странно? Еще как!

«Не будь того интервью, – заверяет Ольбик, – не будь того резонанса, не перепечатай его сотни газет, возможно, вернулся бы Ельцин в Госстрой, поработал бы тихонько годик-другой, а потом, глядишь, и пенсия, огород в шесть соток – и все. Спичка – она маленькая, но если разлито море бензина, то такой может быть пожар!»

Иными словами, Горбачев сам себе накидывал петлю на шею. Еще и табуретку из-под ног лично пытался вышибить – чтоб никого понапрасну не беспокоить.

Чего стоит только интервью, которое Ельцин дал сразу трем американским телекомпаниям – Би-би-си, Си-би-эс, Эй-би-си – где, по обыкновению, поливал он Лигачева и власть, на чем свет стоит.

Откровения эти сделаны были с ведома и дозволения Гостелерадио СССР. Больше того, именно полководцы идеологического фронта определили список телекомпаний (желающих было куда больше) и отправили корреспондентов в госстроевский кабинет.

Потом, правда, Ельцина вызывал главный партийный инквизитор Соломенцев, сношал, требуя объяснений, но никаких оргвыводов сделано все равно не было…

Впору подумать о каком-то многоходовом, заумном кремлевском сценарии, по которому Ельцину отводилась роль детонатора, а Горбачеву – кукловода. Хотя смысл такой комбинации совершенно не ясен. Что получал с нее генсек? Разве что международные дифирамбы за свои либерализм и вольтерьянство. Глядите, его, мол, по кочкам несут, а он лишь покрякивает в ответ: давай, не боись, смелее наяривай!

Ельцина демонстрировали мировому сообществу, словно саблезубого тигра на привязи: так хозяева зоопарка предъявляют комиссии из «Гринписа» штатных хищников. И вольер – просторный, и мясо – пять раз в день. Точь-в-точь, как в естественных условиях обитания.

И все же не верится мне в такие сложные конструкции. По-моему, генсек просто недооценивал ситуацию до конца. Власть казалась ему незыблемой, вечной, и он играл с Ельциным, точно кошка с мышкой: ловил, отпускал, потом снова ловил. Вот и доигрался!

Одной из ключевых ошибок Горбачева стало избрание Ельцина делегатом ХIХ Всесоюзной партконференции. Вне всякого сомнения, произошло это с ведома Кремля. Генсек даже закрыл глаза на грубейшие нарушения процедуры.

На партийном учете Ельцин стоял в Москве. Однако столичные коммунисты отказались доверять ему делегатский мандат.

Не прошла и попытка выдвинуть его от родного Свердловска, хотя кандидатуру бывшего вожака активно поддержали крупнейшие уральские предприятия – Уралмаш, Верх-Исетский и Электромеханический заводы.

«Систему придумали такую, – возмущенно пишет Ельцин, – партийные организации выдвигают множество кандидатур, затем этот список попадает в райком партии, там его просеивают; затем в горком партии – там просеивают еще раз, наконец, в обком или ЦК компартии республики. В узком кругу оставляли лишь тех, кто, в представлении аппарата, не подведет на конференции, будет выступать и голосовать так, как надо. Эта система действовала идеально, и фамилия Ельцин пропадала еще на подступах к главным верхам».

Возможно, так оно и было. Но тогда тем более не понятно, как ЦК пропустил его в делегаты от… Карелии, ведь даже чисто формально это было нарушением всех правил. К Карелии он имел отношение не больше, чем к островам Зеленого Мыса.

В изложении Льва Суханова, это якобы был такой дьявольский план, который придумали «манипуляторы от аппарата». Игнорировать Ельцина, как члена ЦК, они не могли, вот и включили его в карельскую делегацию, потому как ее «планировали “поднять” на балкон – своего рода Камчатку, прорваться с которой к трибуне, минуя многочисленные кордоны КГБ, было почти нереальным делом».

Не хочется в очередной (и далеко не последний) раз уличать ельцинистов в исторических подтасовках, но выхода нет. Потому как вся последующая череда событий прямо противоречит выкладкам Суханова.

Надо сказать, что XIX партконференция должна была стать знаковым, переломным событием. Своего рода этапом.

Ее планировали транслировать в прямом эфире на всю страну. А значит, любое острое выступление автоматически стало бы достоянием гласности.

Я сам, помню, с замиранием следил за драматичными партийными перипетиями. Всей семьей, вместе с соседями, внимали мы делегатам, боясь пропустить хоть слово, ибо интрига понятна была заранее.

К тому моменту страна уже знала, что Ельцин входит в число делегатов. От него ждали новых подвигов. Это было очевидно всем, кроме Генерального секретаря – вот уж, прости господи, дурак дураком.

К конференции Ельцин готовился серьезно. Свою будущую речь,как уверяет Суханов, он переписывал пятнадцать (!) раз, неизменно обкатывая каждый новый вариант на благодарных слушателях – родных и помощниках. Пять или шесть ночей он и вовсе не спал: волновался.

28 июля Кремлевский дворец съездов был переполнен. Ельцина, не стесняясь, разглядывали – кто в упор, кто со стороны – как заморскую, диковинную зверушку. Со времен пленума Московского горкома – уже почти полгода – на люди он не выходил.

Вместе с карельскими товарищами посадили его на галерку. Впрочем, это была единственная деталь, которая совпадает с заговорщицкой версией Суханова. Все остальное – уже от лукавого.

По регламенту, выступление Ельцина запланировано не было. Да и с какого перепуга должно оно было там появиться; обычного рядового делегата – одного из тысяч? Доклады делали далеко не все, даже члены Политбюро.

Но Ельцину очень нужно прорваться на трибуну. Это его последний, быть может, шанс вернуться в большую политику. И он пишет в президиум записку за запиской: дайте слово.

Реакция на них – нулевая. И тогда в заключительный день конференции, 1 июля, Борис Николаевич решается на откровенный демарш. Зажав в руке делегатский мандат – точно знамя над рейхстагом – он спускается вниз, прямиком к трибуне. Сотни вспышек фотокамер сопровождают его триумфальный марш-бросок.

Но где же те самые «многочисленные кордоны КГБ», о которых беспокоился Суханов? Ау?

Да в том-то и штука, что никаких «кордонов» не было. Точнее, охрана, конечно, по углам стояла, но распространялась исключительно на журналистов и обслугу. Чисто технически было невозможно спеленать делегата на глазах у многотысячного зала, под стрекот видеокамер и щелканье фотоаппаратов.

Негнущейся походкой Ельцин приближается к Горбачеву. («Трибуну брал как Зимний», – не без юмора скажет он потом.) Зал замирает. Вещающий что-то оратор – секретарь Ростовского обкома Володин – прерывается на полуслове. И в этой мгновенно образовавшейся тишине раздается сиплый ельцинский голос: «Я требую дать слово для выступления. Или ставьте вопрос на голосование всей конференции».

И генсек – странное дело! – согласно кивает.

«Пригласи Бориса Николаевича в комнату президиума, – велит Горбачев своему помощнику Болдину, – и скажи, что я дам ему слово, но пусть он присядет, а не стоит перед трибуной».

Однако Ельцин в заднюю комнату идти отказывается. Он бесцеремонно усаживается в первый ряд и принимается терпеливо ждать. Вскоре его приглашают на сцену .

Ну, и где здесь зловещий заговор? Куда улетучились хитроумные интриги «манипуляторов от аппарата»?

Можно подумать, Горбачев не понимал, чем закончится выдвижение Ельцина делегатом конференции. Разумеется, понимал. Ждать от Бориса Николаевича послушания и непротивления – было бы форменной глупостью.

Зачем же тогда пустили его в зал? Зачем предоставили слово?

А как не предоставить – возражают в ответ оппоненты. Иначе, мол, неминуемо возник бы публичный скандал.

Полноте. Во-первых, скандала можно было избежать изначально. Не включать его в список делегатов, вывести из состава ЦК – и дело с концом.

А во-вторых, такой опытный аппаратчик, как Горбачев, даже в этих условиях вполне способен был обвести Ельцина вокруг пальца.

Пообещали бы ему слово в самом конце. А потом – не дали бы. Забыли. Проморгали. Для наглядности какого-нибудь клерка еще б и уволили – за нанесенную члену ЦК непоправимую обиду, но после. Когда страсти уже б улеглись.

Или же, идя навстречу его пожеланиям, вынесли бы вопрос о предоставлении трибуны на всеобщее голосование. Результат можно было предсказать заранее.

Более того. Еще заранее Горбачев отлично знал, что Ельцин полезет на трибуну.

Уже потом, после августовского путча, выяснится, что Ельцин неустанно находился под колпаком КГБ. За ним велась негласная слежка, его телефоны прослушивались, а госстроевский кабинет был напичкан «жучками».

(«Многое из того, что мы обсуждали в его кабинете, – пишет помощник Суханов, – тут же становилось достоянием “гласности”. У нас не было сомнений, что находимся в пределах досягаемости “большого уха”».)

Если учесть, что свой доклад Ельцин обкатывал на помощниках в кабинете пятнадцать раз – после каждой последующей правки – даже текст готовящегося выступления должен был быть известен наверху .

Секретарь московского горкома Юрий Прокофьев утверждает, что вечером, накануне последнего заседания ему позвонил домой второй секретарь МГК Юрий Беляков и сказал, что предполагается выступление Ельцина, и он, Беляков, «просит меня выступить против него».

То есть никакого «штурма Зимнего» и в помине не было. Напротив, Политбюро заведомо было готово к этому марш-броску.

Но вместо этого Бориса Николаевича любезно зовут к микрофону, и даже ставят перед ним чай в подстаканнике.

Первым делом Ельцин решает расставить акценты и отыграть назад прежние ошибки. Повод для этого представился отменный. Как раз накануне один из делегатов, начальник отделения аэрогидродинамического института Загайнов довольно резко прошелся по его персоне, возмутившись, почему это Ельцин дает интервью западным журналистам, а не советской печати? Еще Загайнов коснулся истории с МГК, сказав, что «невразумительное покаяние на пленуме Московского горкома не прояснило его позиции».

«Нам хотелось бы услышать его объяснения на конференции», – от имени рядовых коммунистов объявил он. Вот уж верно – не буди лиха, пока оно тихо.

Ельцин с радостью эти объяснения дает. Он громогласно объявляет, что его интервью в советских изданиях не пропускает цензура, вот и приходится общаться с иностранными корреспондентами.

Что же касается «нечленораздельного» выступления на расстрельном пленуме горкома, то был он «тяжело болен, прикован к кровати», врачи «накачали лекарствами», «и на этом пленуме я сидел, но что-то ощущать не мог, а говорить практически тем более».

Покончив со вступлением, Борис Николаевич переходит, собственно, к основной части доклада – той, что писана-переписана 15 раз.

Он вновь в своем привычном обличительно-прокурорском амплуа. Зал цепенеет, слушая его эскапады , время от времени взрываясь аплодисментами.

Ельцин говорит, что аппарат ЦК не перестроился, партия отстает от народа. Выборы руководителей, в том числе секретарей ЦК и генсека, должны быть всеобщими, прямыми и тайными, с четким ограничением возраста – до 65 лет – причем с уходом генерального, должно меняться и все Политбюро.

Под гул аплодисментов он предлагает незамедлительно избавиться от старого балласта, «доголосовавшегося до пятой звезды и кризиса общества», в разы сократить аппарат, ликвидировав, в частности, отраслевые отделы ЦК. Партия обязана стать открытой, с прозрачным бюджетом и свободой мнений.

Особый ажиотаж вызвали его обвинения в тотальной коррупции и чрезмерности привилегий большевистской верхушки – «если чего-то не хватает у нас, в социалистическом обществе, то нехватку должен ощущать в равной степени каждый без исключения».

«За 70 лет мы не решили главных вопросов, – бросает Ельцин, – накормить и одеть народ, обеспечить сферу услуг, решить социальные вопросы».

В эти минуты к экранам телевизоров, к динамикам радиоприемников прильнули миллионы людей. Ельцин говорил ровно то, о чем думал практически каждый, только публично не решался признать.

Это был истинный его звездный час, и он сам, почувствовав это, решил напоследок поставить эффектную точку.

«ЕЛЬЦИН: Товарищи делегаты! Щепетильный вопрос. Я хотел обратиться только по вопросу политической реабилитации меня лично после октябрьского пленума ЦК».

В зале поднимается шум, и Борис Николаевич, как профессиональный оратор, делает изысканный ход.

«Если вы считаете, что время уже не позволяет, тогда все», – разводит он руками и собирается как бы сойти с трибуны, но в дело вмешивается Горбачев.

«ГОРБАЧЕВ: Борис Николаевич, говори, просят. (Аплодисменты.) Я думаю, давайте мы с дела Ельцина снимем тайну. Пусть все, что считает Борис Николаевич сказать, скажет. А если что у нас с вами появится, тоже можно сказать. Пожалуйста, Борис Николаевич».

Генсек мало чем рисковал. Опыт октябрьского пленума и горкомовского аутодафе показывал, что по первому же мановению его руки сотни политически чутких партийцев рванут на трибуну и вновь начнут втаптывать ослушника в грязь. Каждое сказанное Ельциным слово легко может быть использовано против него. И Михаил Сергеевич, в добродушной манере, делает широкий, радушный жест.

В своей короткой, эмоциональной речи Ельцин просит отменить решение октябрьского пленума, в котором выступление его признавалось ошибочным.

Куда девалась прежняя его покаянная робость. Теперь он заявляет, что все сказанное им в октябре подтверждается самой жизнью. Единственной своей ошибкой Ельцин называет лишь момент выступления – канун 70-летия Октября. То есть претензии могут быть исключительно к форме, но никак не к содержанию.

«Это будет в духе перестройки, – восклицает Ельцин, – это будет демократично и, как мне кажется, поможет ей, добавив уверенности людям».

Эвон как! Получается, речь идет не о частном случае, не о конкретном выступлении и отдельно взятом партийце: о судьбе перестройки в целом. Перефразируя Людовика ХIV, Борис Николаевич вполне мог бы добавить: «Перестройка – это я».

С трибуны Ельцина провожали аплодисментами. В перерыве многие подходили к нему, жали руки, выражали поддержку.

Но едва только вернулись делегаты в зал, как маховик начал закручиваться точно в обратную сторону. Повторялась история восьмимесячной давности: Ельцина ждала публичная, показательная выволочка.

Один за другим, выступавшие вновь клеймили его позором, требуя призвать к ответу зарвавшегося волюнтариста.

Приводить все эти гневные отповеди смысла, полагаю, нет, тем более ничего нового мы в них все равно не найдем. Разве что – упреки в самоубийствах московских секретарей, доведенных якобы до отчаяния.

(«Пусть товарищ Ельцин носит эту смерть у себя на сердце», – громогласно воскликнул директор завода им. Орджоникидзе Николай Чикирев, напомнив о выбросившемся из окна секретаре Киевского райкома Коровицыне: «честнейшем человеке … который не был Щелоковым, не был Рашидовым, а был преданным коммунистом».)

Самую яркую речь произнес, несомненно, злейший враг его – Егор Кузьмич Лигачев. Фраза, брошенная им тогда, навсегда осталась в истории, превратилась в идиому – «Борис, ты не прав!».

Именно так – Борис – не по имени-отчеству или по фамилии, обращался Лигачев к своему визави. В принципе, возраст это ему позволял – он был старше Ельцина на одиннадцать лет – но подобное колхозное панибратство сразу же вызвало у людей отторжение.

Между прочим, в официальной стенограмме знаменитой фразы этой не значится. Но многие свидетели уверяют, что выступление Лигачева было настолько эмоциональным, что стенограмму пришлось тщательно корректировать.

Конечно, по-хорошему, Лигачеву выступать не следовало. Его даже пытались удержать, переубедить. Но Егор Кузьмич был непреклонен.

«Никакими уговорами со стороны членов Политбюро и генсека, всех нас не удалось удержать его от выхода на трибуну, – пишет член Политбюро Вадим Медведев. – Выступление было выдержано в свойственном Лигачеву наступательно-петушином духе, в стиле сложившихся “безотбойных” стереотипов и содержало в себе ряд некорректных замечаний, набившие оскомину ссылки на блестящий томский опыт. В общем, это выступление лишь прибавило очков Ельцину».

Откровенно говоря, ничего нового Лигачев не открыл. Он лишь перечислил, подытожил весь негатив, сказанный о Ельцине за последнее время.

Для наглядности – приведу пару цитат.

«…ты, Борис, работал 9 лет секретарем обкома и прочно посадил область на талоны. Вот что значит политическая фраза и реальность. Вот что означает расхождение между словом и делом…

…плохо, когда коммунист, член ЦК, не получив поддержку партии, апеллирует к буржуазной прессе. Как из песни слов не выбросишь, так и этот факт сейчас не вычеркнешь. По-видимому, хотелось товарищу Ельцину напомнить о себе, понравиться. О таких людях говорят: никак не могут пройти мимо трибуны. Любишь же ты, Борис, чтоб все флаги к тебе ехали! Слушайте, если без конца заниматься интервью, на другое дело времени и сил не остается.

…находясь в составе Политбюро, присутствуя на его заседаниях, а заседания длятся по 8–9 и 10 часов, почти не принимал никакого участия в обсуждении жизненно важных проблем страны и в принятии решений, которых ждал весь народ. Молчал и выжидал. Чудовищно, но это факт. Разве это означает партийное товарищество, Борис?»

Оттоптавшись вволю на Ельцине, сановный докладчик перекинулся в другую крайность – начал славословить генсека и возносить перестройку, чем окончательно проиграл этот бой. Да и всю войну в целом. Отныне имя Егора Кузьмича неразрывно и прочно ассоциировалось с реакционным коммунистическим крылом. Он превратился в фигуру нарицательную, отчасти карикатурную. Престарелый большевик-догматик а-ля Суслов: разве что без калош.

«Он сам себе нанес такой сокрушительный удар, что оправиться от него уже не сможет никогда», – замечал Ельцин.

Как ни странно, из всего состава Политбюро Егор Кузьмич оказался едва ли не единственным политическим долгожителем. Он даже пережил эпоху Ельцина, ибо в 1999 году был избран в Госдуму по списку КПРФ (его включили явно с одной только целью: насолить президенту), и на правах старейшины открывал первое пленарное заседание, сидя в президиуме рядом с Ельциным, отчего оба они удовольствия точно не испытывали…

И все же партконференция отличалась уже от октябрьского пленума. За прошедшие восемь месяцев настроения в обществе разительно поменялись, и многие сидящие в зале явно поддерживали ельцинское выступление. Один из таких сочувствующих – секретарь парткома Свердловского машиностроительного завода им. Калинина Волков даже вышел на трибуну и публично защитил бывшего вожака от нападок. Волков сказал, что Ельцин очень много сделал для Свердловской области, авторитет его в регионе и по сей день высок, а с продуктами – сегодня намного хуже, чем было при нем.

Волкова, конечно, осудили, но сути это изменить уже не могло.

А самое главное, не в пример октябрьскому пленуму, когда ельцинская речь была скрыта от общества, нынешний его марш-бросок стал уже достоянием миллионов. И Горбачев с этим ничего поделать теперь не мог.

В своих мемуарах Ельцин утверждает, что покидал партконференцию с тяжелым сердцем. Он будто бы боялся, что люди поверят в ушат вылитой на него грязи.

«Не спал две ночи подряд, переживал, думал – в чем дело, кто прав, кто не прав… Мне казалось, все кончено. Оправдываться мне негде, да я бы и не стал… Отмыться от грязи, которой меня облили, мне не удастся. Я чувствовал: они довольны, они избили меня, они победили. В тот момент у меня наступило какое-то состояние апатии. Не хотелось ни борьбы, ни объяснений, ничего, только бы все забыть, лишь бы меня оставили в покое».

Полагаю, впрочем, что мы имеем дело с очередным примером ельцинского кокетства. Переживать-то он, конечно, переживал, и ночей наверняка не спал. Но эмоции неизменно шли у него рука об руку с холодным расчетом.

Ельцин отлично понимал, что симпатии большинства будут на его стороне. Он впервые – публично, на всю страну – озвучил мысли миллионов. Что же до устроенной порки, так это еще даже лучше – обиженных у нас любят.

Очень скоро в Госстрой пошли тысячи писем и телеграмм. Ежедневно в приемную Ельцина приносили новые мешки с корреспонденцией. Люди из самых разных уголков Союза выражали ему свое сочувствие и поддержку, слали варенье и лечебные травы.

Если политической реабилитации Ельцина и не произошло, то состоялась совсем другая, куда более, быть может, важная – народная реабилитация.

Отныне все взоры страны прикованы были не к Горбачеву, а к Ельцину, именно он становился властителем дум, выразителем народного недовольства. Борис Николаевич уверенно вырывался на передний план политической борьбы…

Увлекшись экспансией Ельцина, мы ни слова не сказали о том, что обсуждалось во Дворце съездов в принципе. А ведь на партконференции звучали важнейшие вещи.

Впервые с начала перестройки был поставлен вопрос о реформе системы власти.

К этому моменту Горбачев уже понимал абсурдность существования Советов. Депутаты не имели практически никаких полномочий. Вся реальная власть находилась в руках КПСС, а они выполняли лишь роль статистов, бросая реплики, наподобие «Кушать подано!».

И генсек предлагает затеять новую перестройку . Уйти от безальтернативных выборов, когда 99,9% граждан голосуют за «нерушимый блок коммунистов и беспартийных», и установить выборы альтернативные.

Конечно, инициированная Горбачевым схема была еще весьма далека от выборности в нашем сегодняшнем понимании. Его вариант отличался громоздкостью и невнятностью.

Было предложено выбирать отныне два высших органа власти – Съезд народных депутатов и Верховный Совет СССР.

То есть граждане сперва избирают депутатов, а те уже, из своего числа, образуют постоянно действующий двухпалатный Верховный Совет – некое подобие профессионального парламента, которого не имелось в стране с 1917 года. (Прежние депутаты работали на не освобожденной основе, и лишь изредка съезжались в Москву на сессию, подобно студентам-заочникам.)

Правда, выдвигать кандидатов в депутаты получали право лишь трудовые коллективы и общественные организации, и прежде, чем допустить их до выборов требовалось пройти через многоуровневое сито окружных собраний, где «неугодных» без труда можно было отсеивать. Принятый второпях закон процедуру эту четко не оговаривал.

Всего депутатов должно было быть 2250 гавриков . Треть из них – никто не выбирал: их фактически назначали от лица псевдообщественных организаций (партия, комсомол, профсоюзы). Еще две трети – избиралась по национально-территориальным округам, отражая как бы представительство регионов, и округам национальным (как сегодня сказали бы, одномандатным). Чтобы получить заветный мандат, кандидат обязан был набрать не менее половины голосов избирателей.

И все же – это были первые за семьдесят лет более-менее демократические выборы. Такой шанс упускать было верхом безумства, и Ельцин решает принять участие в гонке.

Он мог баллотироваться во многих местах: его выдвигали чуть ли не в двухстах округах. Проще всего, конечно, было избираться ему в родной Свердловской области, но это оказалась бы слишком легкая победа.

Ельцин не хотел возвращаться в политику с черного входа, точно по блату. Он жаждал триумфального похода, чтобы ни одна сволочь не могла потом попрекнуть его былыми заслугами.

И он решает замахнуться на максимально неприступную высоту – на Москву.

Московский национально-территориальный округ № 1 был самым большим в стране – более шести миллионов избирателей. Отправляясь его покорять, Ельцин здорово рисковал. Он боялся, что его снимут с дистанции, отсеют на полдороге, поэтому, на всякий пожарный, подстраховался: его выдвинули еще по нескольким территориальным округам – в Москве и Свердловске.

Всю свою жизнь Борис Николаевич строил в точном соответствии с гимном родного Уральского «политеха»:

Да и слишком глубоко засел в памяти «милого УПИ выпускника» брошенный на октябрьском пленуме упрек – «Не полюбил ты, Борис Николаевич, Москву».

И вновь возвращаемся мы к вопросу, который разбирали уже не раз: а что же Кремль? Как допустил он, чтобы человека, закусившего уже удила, выбрали депутатом, да еще от главного округа Союза?

Нельзя сказать, что победа досталась Ельцину совсем без боя. Только ухищрения все, предпринятые властью, выглядят довольно смехотворными.

Ну, попытались на мартовском пленуме ЦК 1989 года уличить его в двуличности и антипартийности; даже дело персональное состряпали, пленум специально продлили еще на один день… Ну, взялись провалить его кандидатуру на собрании по выдвижению московских кандидатов.

И что?

Комиссия, собранная с явной подачи Лигачева, к работе так и не приступила: только популярности Ельцину добавила.

А на окружном собрании, где требовалось отсеять всех аутсайдеров, оставив лишь двоих кандидатов, космонавт Георгий Гречко, на которого делалась основная ставка, демонстративно взял самоотвод в пользу Ельцина.

(В «Исповеди…» Борис Николаевич называет этот космонавтский фортель «сюрпризом», уверяя, что тот подошел к нему лишь перед началом собрания, сказав, что «сражаться со мной… не хочет». Однако Лев Демидов, один из девяти ельцинских доверенных лиц на тех выборах, утверждает обратное: с Гречко обо всем договорились заранее.)

«Растерявшаяся партия и ее боевой отряд КГБ дали откровенную промашку, – с победительной снисходительностью сообщает Лев Суханов, – и будь они понаглее, и будь у них тогда настоящие лидеры, не надо было бы, спустя три года, творить государственный переворот».

Ой ли? У власти оставалось еще достаточно рычагов, чтобы смести с дороги всякого. Вопрос лишь в том, насколько она этого действительно хотела.

Судя по происходящим событиям, борьба против Ельцина носила характер чисто инерционный. Чиновники работали откровенно халатно, спустя рукава, для галочки. И никто их за это не одергивал.

Тот же Лев Демидов рассказывал мне, например, что в горкоме создали специальную подрывную группу, которая неотступно следовала за опальным кандидатом и пыталась срывать его встречи с населением. Но людей включали в эту группу по разнарядке – каждый райком должен был делегировать энное число партийцев – и уже хотя бы потому никакого рвения они не испытывали. Некоторые даже подходили к Демидову и виновато каялись: вы уж на нас не обижайтесь; не корысти ради…

Неужели в девятимиллионной Москве невозможно было найти хотя бы одного всенародно признанного авторитета, способного составить Ельцину конкуренцию? Никогда не поверю.

Но его попросту не искали. Вот и получилось, что на финишную прямую из 32 потенциальных кандидатов вышли Ельцин и директор ЗИЛа Евгений Браков.

Для любого политтехнолога исход битвы понятен заранее. Без малого девяносто процентов избирателей – 5 миллионов 117 тысяч 745 человек–отдали свое предпочтение опальному борцу. Было это 26 марта 1989 года.

Такой сокрушительной победы не ожидал никто, в том числе и сам радостный победитель.

Через день после выборов Политбюро собралось на экстренное заседание. «Настроение у большинства было угнетенное, – свидетельствует Горбачев, – в воздухе висело – провал».

Не один только Ельцин поперек воле Кремля прорвался наверх. В десятках регионов секретари обкомов и крайкомов, крупные чиновники, генералы потерпели унизительное поражение.

Провалились все 14 командующих войсками округов, 30 секретарей обкомов и горкомов. В Ленинграде из семи партийных вождей не прошел ни один. Против московских кандидатур единодушно проголосовала Прибалтика.

Власть хотела провалить своих оппонентов, но вместо этого с позором провалилась сама. И винить за это было некого.

«В Москве не из-за дефицита мяса Ельцину отдали 90 процентов голосов, – вынужден был признавать на Политбюро его давний недруг Рыжков, – мясо в столице есть. Мы… сами допустили ошибки».

Поразительнее всего, что ошибки на этом почему-то не закончились. Со стороны казалось, что Горбачев делал все возможное, дабы поднять, возвысить Ельцина; он будто постоянно отдавал ему пасы, не забить которые было невозможно по определению.

Как понимать, например, тот удивительный факт, что Ельцину никто не помешал пройти в Верховный Совет – сиречь в орган постоянно действующий, хотя вполне можно было его забаллотировать и оставить рядовым депутатом. (Большинство голосов было ведь у Горбачева.)

Причем избрание это, как и в истории с выдвижением на партконференцию, происходило в нарушение всех формальностей.

От РСФСР в Совет Национальностей могло попасть только 11 депутатов. Ельцин оказался двенадцатым. И тогда свой мандат уступает ему один из одиннадцати счастливчиков – омский доцент Алексей Казанник, будущий российский генпрокурор.

Никаких проблем опротестовать схему эту – не было. Мандат – все-таки не пол-литра, его кому попало не передают. Но Горбачев почему-то опять смолчал.

Обратимся к официальному документу – стенограмме пятого заседания Съезда (29 мая 1989 года). Председательствует – Горбачев.

«Я не очень большой юрист», – скромно замечает Горбачев. Хотя, полагаю, даже объема знаний, полученных им три десятка лет назад на юрфаке МГУ, вполне достаточно, чтобы сломать этот, задуманный ельцинистами сценарий.

Генсек контролировал не менее двух третей депутатского корпуса. То есть, начни он голосование заново, Ельцин остался бы далеко на обочине.

Но Горбачев на это не идет. Он, вообще, ведет себя странно. Там, где не нужно, проявляет бессмысленную жесткость, создавая Ельцину ореол мученика. А там, где твердость как раз требуется, растекается, точно кисель на тарелке.

Сначала – позволяет Ельцину войти в Совет Национальностей. Потом – избраться председателем Комитета по строительству и архитектуре, что автоматически вводило его в президиум Верховного Совета.

Если это называется политическим противостоянием, тогда я вообще ничего не понимаю в политике.

Но у Бориса Николаевича, как всегда, наготове своя, оригинальная версия. Оказывается, Горбачев специально поставил его на Комитет, дабы «утопить… в ворохе бумаг, запросов».

«Ведь у комитета нет ни штатов, ни средств, он голенький, как новорожденный ребенок, – плачется Ельцин в интервью, увидевшем свет зимой 1989 года. – Наверху как раз на это и рассчитывали. В жуткой текучке, в коловращении проблем, когда уж Ельцину заниматься политикой».

И дальше:

«Я просил Горбачева не назначать меня председателем этого комитета, то есть не рекомендовать. Однако он явочным порядком вынес этот вопрос на обсуждение ВС».

Вы подумайте, какая бессердечность! У генсека – ни стыда, ни совести…

А ведь Ельцин уже показывает зубы. Если прежде личности генсека он демонстративно не касался, а к 7 ноября даже прислал Горбачеву поздравительную телеграмму с пожеланием «полного осуществления в нашей стране того, о чем думал и мечтал Ленин», то теперь картина резко меняется.

Кандидатуру Ельцина выдвигают даже на должность председателя Верховного Совета – это делает свердловский депутат Геннадий Бурбулис (вскоре он станет госсекретарем России). Правда, Борис Николаевич берет самоотвод – он ввязывается только в те битвы, из которых заведомо выходит победителем, – но это все равно симптом .

Да, он еще остерегается делать резкие выпады в сторону генерального. («Посмотрите, какие успехи во внешней политике – во многом благодаря его личным усилиям», – льстиво роняет Ельцин на встрече со слушателями Высшей комсомольской школы осенью 1988 года: он прекрасно знает, что запись его беседы попадет к Горбачеву на стол.) Но та безудержная, сумасшедшая жажда власти, о которой предупреждали и Рябов, и Рыжков – словом, все, кто знает его давно, – рано или поздновырвется наружу. Непременно вырвется.

Вот и сразу после избрания в Верховный Совет, он выступает с громкой обличительной речью. Ельцин говорит о процветающей коррупции, росте бедности и расслоении общества. Предлагает революционные по тем временам меры – изъять из оборота лишние деньги; предоставить союзный суверенитет союзным республикам; принять законы о бедности и пенсиях.

Но самое взрывоопасное его предложение следующее – он призывает ежегодно проводить референдум о доверии Председателю Верховного Совета СССР. Сиречь Горбачеву.

Оно, конечно, не проходит. («Первые же голосования показали, как успешно Михаил Сергеевич дирижирует съездом», – констатирует Ельцин.) Но лиха беда начало…

«Фактически эти люди заранее давали понять, что примириться с волей большинства они не намерены и будут продолжать беспощадную борьбу за власть», – пишет в мемуарах Горбачев. Но, как обычно, ничего в противовес не делает.

Поначалу на съезде Ельцин не сильно заметен. Вся страна, точно мыльный сериал, ежедневно смотрит прямую трансляцию депутатских бдений. В первые ряды вырываются здесь профессиональные ораторы-краснобаи, профессора, адвокаты. Блистают красноречием ленинградец Собчак, историк Афанасьев, экономист Попов. На их фоне Ельцин здорово проигрывает. Он похож на деревенского модника, тракториста в лакированных прохорях , попавшего в город и обнаружившего, что такие прохоря с заправленными брюками не носят уже лет двадцать.

Борис Николаевич намного косноязычнее, посконней. Но он и не рвется к депутатскому микрофону. Его сила в другом – в последовательности, внутренней мощи, аппаратном опыте.

Летом 1989 года демократически настроенные парламентарии создают межрегиональную депутатскую группу (МДГ). В ее состав вошло 270 человек.

Дабы избежать извечной интеллигентской беды – толкания локтями, – группа решает избрать сразу пятерых сопредседателей. Ими становятся Юрий Афанасьев, Гавриил Попов, эстонский профессор Виктор Пальм, возвращенный из горьковской ссылки академик Сахаров. И Ельцин. Четыре профессора и один строитель. Компания – прямо скажем, разношерстная.

Любви промеж ними не было изначально. Это был, скорее, брак по расчету, где каждая из сторон получала недостающее.

Вдова академика Сахарова Елена Боннэр вспоминает, как муж ее тяготился сотрудничеством с Ельциным. Услышав однажды по радио, что в МДГ грядут перемены и вместо пяти сопредседателей к власти приходит один – Ельцин – он даже вздохнул с облегчением: «Вот и хорошо, мне можно уйти. Я в этой компании под руководством секретаря обкома не работаю».

Но не все разделяли подобный идеалистический подход. Однажды горбачевский помощник Георгий Шахназаров подошел во время заседания к Гавриилу Попову. «Что вы нашли в Ельцине? – откровенно поинтересовался он. – Вы же совсем разные люди».

«Народу нравится, – цинично ухмыльнулся Гавриил Харитонович. – Смел, круче всех рубит систему».

«А если он, что называется, решит пойти своим путем?»

«Мы его в таком случае просто сбросим, и все тут».

Демократы явно недооценивали Бориса Николаевича, считая его неотесанным простаком; партократом из плотников.

Из всех театров Ельцин предпочитал оперетту режиссера Курочкина. Классическую музыку – не слушал. В литературе понимал не больше, чем в высшей математике. У него, как у гоголевского Манилова, «всегда лежала какая-то книжка, заложенная закладкою на 14 странице, которую он постоянно читал уже два года»; в данном случае – роман литературного генерала Бондарева, что для либеральной интеллигенции уже само по себе вызывало пренебрежительное отторжение.[8]

Есть такой термин в карточной игре – держать за болвана. Так вот, за этого самого болвана держали они Ельцина. Но кто из них был истинным болваном, показало время.

Умные, интеллигентные, начитанные, привыкшие к накрахмаленным манишкам и консоме из фарфоровой супницы: против дра-чуна и выпивохи Ельцина эти профессора оказались пустым местом.

Большинство из них вскоре сойдет с дистанции. Из четырех сопредседателей МДГ – скоропостижно умерший Сахаров, понятно, не в счет – в большой политике не останется ни один. Афанасьев удовлетворится местом ректора Историко-архивного института (ныне РГГУ), Попов и двух лет не просидит мэром Москвы, эстонец Пальм вернется к себе в Тарту.

И только Ельцин – барачная шпана, с перебитой оглоблей носом и сиплым испитым голосом – на долгие годы сумеет удержаться на этом чертовом колесе, именуемом властью…

1 Про пленум он сам рассказывал, что всех раскритиковал, разнес в пух и прах. Я, мол, Райку вывел на чистую воду… «Я их там!!! Горбачева чуть инфаркт не хватил!»

И мы ему, действительно, верили. Доклада-то его нигде не печатали. Я его прочитал только сейчас, в рукописи. И вправду: ничего особенного здесь нет!

2 На пленуме МГК я, действительно, не присутствовал. Обо всем знал со слов Ельцина. Он утверждал, что его обкололи, ничего не соображал. А тут, оказывается, все так гладко и благопристойно! Одно слово – сказочник.

3 Не знаю, почему Лева Суханов считал нас во множественном числе – «в сопровождении охраны», «вошли телохранители». Ельцина всегда сопровождал только один прикрепленный. Всего нас было трое, работали посменно. Плюс – водитель с оружием, но он обязательно оставался в машине.

4 Я никогда не видел, чтобы он читал какие-нибудь серьезные книжки. Только детективы типа Чейза, да и то – на отдыхе.

Хотя дома у него была хорошая библиотека. В основном собрания сочинений. Но он получал их по выписке. Это было тогда модно и престижно.

Сомневаюсь, чтобы хоть одну из этих книг он читал…

Единственная книга, которая на моей памяти ему очень понравилась, была подарена Хазановым: томик произведений какого-то классика. Открываешь, а внутри – спрятана бутылка водки…