Эпоха Брежнева: советский ответ на вызовы времени, 1964-1982

2.1. Разработка концепции «развитого социализма»

Американский экономист П. Суизи считал, что у нового руководства СССР, пришедшего к власти в октябре 1964 г., было два пути решения проблем, вставших перед страной: первый — это «культурная революция», т. е. «тотальная кампания по пробуждению масс, чтобы поднять общий уровень политической сознательности, оживить социалистические идеи», и второй — «положиться на дисциплину рынка и стимулирование прибыли». Суизи сделал вывод, что был выбран только второй путь[606].

На самом деле власти СССР выбрали оба пути. Сначала Л.И. Брежнев и его соратники занялись проблемами экономики. В 1965 г. был дан старт экономической реформе, которая получила название «Косыгинской»[607]. Одновременно руководство страны фиксировало недостатки, сложившиеся в идеологической сфере.

В апреле 1965 г. главный редактор журнала «Политическое самообразование» А.С. Вишняков известил ЦК КПСС, что в стране «намного возросли и усложнились задачи идейно-воспитательной работы»[608]. На заседании Политбюро в ноябре 1966 г. Л.И. Брежнев отметил, что в идеологической сфере «недостатки, а кое-где и серьезные…ошибки начинают все больше и больше чувствоваться» и «не могут не вызывать серьезной тревоги». Он указал, что идеологи «не дают должного отпора» возникшим в стране и мире вызовам, не выдвигают «конкретных предложений». Одной из главных проблем лидер страны назвал отсутствие нового, «настоящего марксистского учебника по истории нашей партии», которым можно было бы заменить явно устаревший «Краткий курс», изданный еще в 1930-х гг.[609] Брежнев считал, что именно «отсутствие такого учебника и дает повод разного рода «критикам» перетряхивать нашу историю». Аналогичное мнение о состоянии идеологии на том же совещании высказали М.А. Суслов, П.Н. Демичев и Ю.В. Андропов. Последний отметил отсутствие у партийных идеологов «единства взглядов» и наличие «путаницы по целому ряду вопросов», в том числе «в освещении вопросов о Сталине, об Отечественной войне, о перспективах развития нашей страны и партии»[610], т. е. практически по всем основным проблемам, возникшим в «идеологической сфере».

В январе 1966 г. на заседании ученого совета АОН при ЦК КПСС было объявлено, что «предмет научного коммунизма до тонкостей, до точности не определен»[611] (характерно, что в том же году американский советолог С. Блэк сделал вывод, что «общество, предусмотренное коммунистической теорией как конечная цель, описано только в смутных, общих и часто противоречивых терминах»[612]). Проблемы возникли и с формулированием характеристик текущей стадии развития — социализма. В 1965 г. руководство Итальянской компартии отмечало, что «общая стратегия перехода к социализму и связанные с этим теоретические проблемы остаются… недостаточно разработаны»[613].

Советское руководство осознавало, что «идеологические провалы» ухудшали и внешнеполитическое положение СССР. На заседании Политбюро в ноябре 1966 г. Ю.В. Андропов заявил, что критику этих провалов «повторяют в социалистических странах, и не только повторяют — наши враги используют это против нас»[614].

У властей и идеологов сложилось понимание, что на идеологические вызовы нужно дать ответ. Г.П. Францов в мае 1965 г. сообщил в ЦК КПСС, что «обстановка, сложившаяся в мировом коммунистическом движении, требует решительного усиления пропаганды внутренней и внешней политики нашей партии»[615]. По мнению Г.А. Арбатова, трудности в мировом коммунистическом движении и резкое обострение отношений с Китаем заставили советское руководство понять, что «необходима куда более тщательная отработка позиций и аргументов»[616], т. е. идеологической платформы СССР. Запрос исходил и от советских граждан, которые призывали ЦК КПСС усилить идеологическую работу в стране, устранить «ее недооценку»[617].

Таким образом, насущной задачей для советского руководства стал поиск нового варианта идеологии, который бы обобщил итоги развития страны, подвел теоретическое обоснование под ее текущее положение и одновременно дал ответ на актуальные внутри- и внешнеполитические вызовы. Решимости начать «переработку» идеологии способствовало то, что Л.И. Брежнев был открыт для обсуждения проблем. По воспоминаниям Г.А. Арбатова, советский лидер «в первые годы власти… еще не разучился слушать людей» и «даже публично признавать, что многих вещей не знает», «можно было тогда еще с ним спорить, даже в присутствии других людей… Это еще было время, когда он пытался увидеть проблемы, которые ставила жизнь, и найти их решения»[618]. Г.Х. Шахназаров отмечал, что в те годы Брежневу «еще было интересно узнать мнение окружающих»[619].

Состоявшиеся в марте и апреле 1966 г. пленум ЦК и XXIII съезд КПСС ориентировали советских ученых на переосмысление процессов, протекавших в обществе, «творческое развитие марксистско-ленинской теории», разработку на ее основе «новых проблем, выдвигаемых ходом мировых событий». В июле того же года Л.И. Брежнев писал в Политбюро, что необходим «подъем теоретической работы», «напряженная творческая работа в области марксистской теории». В постановлении ЦК КПСС, принятом 17 февраля 1967 г., говорилось о недостатках в развитии марксистско-ленинской теории в СССР, а в постановлении от 14 августа 1967 г. — что события в стране и мире «требуют постоянного всестороннего анализа и теоретического обобщения с позиций марксизма-ленинизма», в связи с чем «возрастает значение марксистско-ленинской теории, повышается роль общественных наук». От советских ученых еще раз потребовали проявить «принципиальность и твердость в борьбе против империалистической идеологии, против буржуазных и реформистских фальсификаторов марксизма-ленинизма», «усиление творческой работы в области теории», «более глубокий анализ социального развития». Эта деятельность должна была быть увязана «с конкретными задачами коммунистического строительства»[620].

Таким образом, советское руководство дало старт «переработке» идеологии, которая стала осуществляться силами ведущих советских ученых-обществоведов (среди них были А.П. Бутенко, Г.Е. Глезерман, Р.И. Косолапов, П.Н. Федосеев, Г.Х. Шахназаров), а также партийно-идеологических учреждений в целом — в первую очередь, Академии общественных наук и Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. Партия пыталась подстегнуть идеологическую деятельность, подвергнув работу гуманитарных научных учреждений критике за «недостаточный теоретический уровень и эффективность научных исследований»[621].

Кроме того, в разработке и продвижении новой концепции идеологии свою роль сыграл член Политбюро ЦК КПСС, «главный идеолог партии» М.А. Суслов[622]. Его подход состоял в том, что «политика партии должна всегда опираться на реальную почву, учитывать реальную ступень, достигнутую в развитии нашего общества»[623].

Такой ступенью стал «развитой социализм»[624]: за основу «переработки» советской идеологии была взята одноименная концепция, разработанная в европейских соцстранах[625]. Их теоретический опыт на тот момент был явно более прогрессивным, чем изыскания, имевшиеся в наличии в СССР. Советские идеологи увидели в концепции «развитого социализма» свежую струю, которая могла дать возможность выйти из «идеологического тупика».

Л.Г. Истягин считал, что в СССР не использовали восточноевропейский опыт[626]. Однако относительно сферы идеологии — это не так. Профессор АОН при ЦК КПСС Е.П. Ситковский отмечал, что о «развитом социалистическом обществе» он впервые услышал, когда работал в 1958–1962 гг. в Праге в журнале «Проблемы мира и социализма». Он подчеркивал, что раньше всего эта концепция появилась «в документах Чехословакии», затем в ГДР, и только потом в СССР. П.Н. Федосеев в 1975 г. заявил, что советские идеологи «внимательно учитывали и широко использовали достижения теоретической мысли братских партий, международного коммунистического движения и результаты исследований ученых социалистических стран». Использование опыта соцстран вскользь признавало и советское руководство в лице М.А. Суслова[627].

Термин «развитой социализм» начал фигурировать в мировой коммунистической мысли как минимум с 1960 г., когда в заявлении Совещания представителей коммунистических и рабочих партий было указано, что одни «страны народной демократии успешно закладывают основы социализма», а другие — «вступили в период строительства развитого социалистического общества»[628]. В СССР о построении «развитого социализма» впервые было сказано в четвертом издании учебника «Политическая экономия» под редакцией академика К.В. Островитянова, вышедшем в 1962 г.[629] В этой книге текущая ситуация в «соцлагере» была описана так: «Строительство коммунизма в СССР, завершение строительства социализма, создание развитого социалистического общества в странах народной демократии». Этапами строительства социализма было обозначено «создание фундамента (основ) социалистической экономики, построение в основном социалистического способа производства, завершение строительства развитого социалистического общества с постепенным переходом к развернутому строительству коммунизма»[630].

Направленность советской идеологической мысли в сторону концепции «развитого социализма» была задана документами XXIII съезда КПСС, в которых относительно уровня развития страны, достигнутого к середине 1960-х гг., фигурировали термины «зрелый социализм» и «полное построение социализма»[631]. Таким образом, власти основывались на заявлении Н.С. Хрущева о «полной и окончательной победе социализма в СССР»[632]. Однако, в отличие от хрущевского утверждения о необходимости перехода к коммунизму, теперь был сделан вывод, что эта победа определила «объективную закономерность вступления СССР в этап развитого социализма»[633].

Одной из первых советских публикаций, в которой прозвучало описание концепции «развитого социализма», стала статья Ф.М. Бурлацкого «О строительстве развитого социалистического общества», опубликованная 21 декабря 1966 г. в «Правде», в которой автор анализировал идеологические веяния в странах Восточной Европы. От появления этой статьи принято отсчитывать старт разработки и внедрения в СССР новой концепции идеологии с аналогичным названием.

Этот процесс не был плавным и беспроблемным. Одним из наиболее острых вопросов была преемственность «развитого социализма» с идеями классиков марксизма-ленинизма. Проблема соответствия этих идей реалиям середины XX в. была поднята еще в период правления Н.С. Хрущева, который на одном из совещаний в мае 1963 г. заявил, что в положениях К. Маркса, Ф. Энгельса и В.И. Ленина были «даны общие довольно четкие разработки, но… конкретности там, конечно, быть не могло»[634].

Во второй половине 1960-х гг. проблемой актуальности идей «основоположников» занялись советские обществоведы. Г.Е. Глезерман считал, что нужен «исторический подход к степени зрелости социализма». Он имел в виду, что этот подход должен опираться именно на текущие условия, а не те, которые были во времена Маркса, Энгельса и Ленина, ведь тогда бытовали другие представления о материально-технической базе и уровне культурного развития общества. А.П. Бутенко и вовсе утверждал об изменении самого содержания социализма в ходе XX в.[635]

Однако у такого подхода и у самой концепции «развитого социализма» в СССР были оппоненты. Некоторые «ортодоксы» считали, «что введение этого понятия является чуть ли не отступлением от принципиальных позиций марксизма-ленинизма»[636]. Полагал так и помощник Л.И. Брежнева В.А. Голиков — в своей докладной записке, направленной генсеку, он отмечал, «что утверждение, согласно которому развитой социализм достигнут, не соответствует марксистскому учению», и в целом «это выдуманная и ненаучная формула». Он поддерживал мнение, что «у коммунизма [всего] две ступени: социализм и коммунизм, ничего другого не существует. В Советском Союзе с построением социализма достигнута первая фаза, его определение не нуждается в каких бы то ни было дополнениях вроде слова «развитой»[637]. (Действительно, изначально в теории К. Маркса коммунистическая формация имела только две фазы — «социализм» и «полный коммунизм».)

Кроме того, некоторые люди выражали сомнение, что в СССР вообще полностью победил социализм («развитой социализм», по мысли идеологов, подразумевал «полное построение социализма»[638]). В 1969 г. в ЦК КПСС поступило письмо коммуниста А.А. Полетаева, который писал, что «горе-академики-гуманитарии… утверждают, что Ленин создал теорию о возможности полной победы социализма в одной стране». Автор письма считал, что «это бред несусветный. Но, к сожалению, он вошел в партийные документы… Разве построение полного социалистического общества в СССР — это полная победа социализма? Нет. Во всех указаниях Ленина… полная и окончательная победа социализма — одно и то же. Одно понятие», а «Н. Хрущев и М. Суслов произвольно разделили одно ленинское понятие на два — соответственно, на две победы социализма — полную и окончательную!»

Полетаев утверждал, что, согласно идеям В.И. Ленина, «полная, окончательная победа социализма будет тогда, когда пролетариат победит в нескольких главнейших странах капитализма. Но разве так обстоит дело сейчас? Албания, Куба, Болгария, хромающий Китай, хромающая Югославия — разве это те страны, которые «нужны» для полной, окончательной победы социализма? Нет, конечно». Он считал, что «тот, кто кричит о полной, окончательной победе социализма в СССР, убаюкивает народ и невольно ревизует Ленина». (Такие утверждения получили отповедь со стороны заместителя директора Института марксизма-ленинизма Д.М. Кукина: «В решениях нашей партии и в документах международного коммунистического движения отмечено выдающееся значение образования мировой системы социализма и происшедшего в этой связи коренного изменения в соотношении сил на мировой арене». Кукин отмечал, что нет никаких сомнений, что мировая система социализма сможет «эффективно противостоять империалистической агрессии»[639]).

Критика концепции «развитого социализма» не повлияла на решимость советских теоретиков внедрить эту новую идеологему. Среди советских обществоведов развернулась дискуссия об определении стадий социализма[640]. В итоге прямого отхода от догм марксизма-ленинизма удалось избежать — ученые из СССР и соцстран сошлись во мнении, что уже в трактовке «классиков» социализм представал как общество, «постоянно меняющееся и прогрессирующее», и коммунизм был не «монолитным» этапом, а имел отдельные «ступени экономической зрелости»[641]. Идеологи выявили, что «в работах Ленина обнаруживаются некоторые указания на «развитое общество» как ступень на пути к коммунизму»[642]. Впоследствии Л.И. Брежнев прямо заявил, что во времена «классиков» марксизма-ленинизма, «какими конкретно будут ступени» перехода от капитализма к коммунизму — «знать наперед было нельзя», однако «уже на заре Советской власти Ленин говорил о «готовом», «полном», «развитом» социализме как о перспективе, о цели начатого социалистического строительства»[643].

Действительно, понятие «развитое социалистическое общество» впервые было введено в марксистскую теорию В.И. Лениным в 1918 г. для обозначения наивысшего этапа в развитии социализма, хотя тогда советский вождь не дал развернутую характеристику этого понятия. После смерти Ленина оно не только не было развито, но и почти на 40 лет, т. е. до рубежа 1950-х и 1960-х гг., исчезло из марксистской литературы[644]. Теперь, кроме признания концепции «развитого социализма» соответствующей марксистско-ленинской идеологии, это означало, что данную концепцию придется разрабатывать «по факту» — когда этот уровень развития в СССР, как считалось, уже был достигнут.

Официальное определение «развитого социализма», разработанное в СССР, главный упор делало на «экономику». Л.И. Брежнев в своем выступлении по случаю 50-летия Октябрьской революции в ноябре 1967 г. дал такую формулировку: «Развитое социалистическое общество, построенное в нашей стране, — это общество, где господствует принцип «От каждого — по способностям, каждому — по труду». Далее он указал, что в рамках этого этапа «социалистические производственные отношения обеспечивают планомерное, устойчивое развитие всего народного хозяйства на современном техническом уровне».

Основанием для вывода о достижении стадии «развитого социализма» было признано наличие определенного уровня развития экономики. «Развитой социализм», по мнению творцов этой концепции, характеризовался «неизмеримо более высоким уровнем народного хозяйства», отвечающим «требованиям научно-технической революции» и обеспечивающим «производительность труда более высокую, чем при капитализме». Методы строительства «развитого социализма», в свою очередь, «существенно отличались от методов, которые были присущи переходному периоду от капитализма к социализму»[645]. Так как социализм был уже построен, то его «развитое» состояние достигалось на собственной материально-технической базе, а не на капиталистической.

Акцент в дальнейшем развитии социализма также был сделан на «решении экономических, хозяйственных задач». Этот тезис был конкретизирован: по утверждениям идеологов, социализм был реален «только на основе машинной индустрии», и, следовательно, в СССР «первостепенное значение» имело развитие «центрального нерва экономики — машиностроения»[646].

Так проявился принятый в СССР упор на производство продукции группы «А».

Тезисы ЦК КПСС к 100-летаю со дня рождения В.И. Ленина (1969 г.) прямо обозначили приоритет «материально-технической базы» и для строительства коммунизма. Сформулированное советскими идеологами отличие «развитого социализма» от коммунизма базировалось на разнице в степени развития экономики. На этапе «развитого социализма» должны были создаваться «принципиально новые производительные силы, адекватные коммунизму», а обе формы социалистической собственности[647] — двигаться «в направлении к единой общенародной»[648].

Хотя в те годы среди советских экономистов бытовало мнение, что книга И.В. Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР», изданная в 1952 г., была «одной из самых неудачных и оторванных от жизни его работ»[649], концепция «развитого социализма» во многом соответствовала сталинской теории строительства коммунизма, сформулированной в этой книге: «Прочно обеспечить… непрерывный рост всего общественного производства с преимущественным ростом производства средств производства… Поднять колхозную собственность до уровня общенародной собственности»[650].

Была также повторена задача «догнать и перегнать Америку», а вместе с ней — весь «капиталистический мир». «Резкое усиление экономического и научно-технического соревнования двух мировых систем» стало одним из аспектов концепции «развитого социализма». Идеологи выражали уверенность, что «развитый социализм, опирающийся на самую современную производственную базу и использующий подлинно научные методы управления, сможет куда более успешно соревноваться с развитым капитализмом», чем это было ранее. (Отметим употребление термина «развитый капитализм» как антипода «развитого социализма»). Методом соревнования с капитализмом была названа «планомерная реализация преимуществ социализма в использовании новейшей техники», «создание более высокой производительности труда». Ожидалось, что в итоге «развитой социализм» превзойдет капитализм «самого высокого уровня», показав свое «превосходство… во всех областях общественной жизни»[651].

Характерно, что принятие в СССР концепции «развитого социализма» практически соответствовало положениям экономической теории У. Ростоу о стадиях экономического роста, разработанной в конце 1950-х гг.[652] Одной из таких стадий, согласно Ростоу, является «развитие» («движение к зрелости») — период, когда общество прилагает спектр современных технологий к основной массе своих ресурсов. Для СССР автор этой теории обозначил символической датой технологической зрелости 1950 год[653]. Таким образом, можно сказать, что в использовании терминов «развитость», «зрелость» советская идеология шла в русле западных теорий того времени — тем более что степень «развитости» социализма оценивалась именно через уровень экономики (тем не менее теория У. Ростоу была жестко раскритикована и отвергнута в СССР как «негодная»). Д. Белл отмечал, что на Западе «экономическое развитие» стало новой идеологией, которая стирает старые разочарования»[654]. Очевидно, в каком-то смысле так было и в СССР.

Следует отметить, что изначально к определению стадии «развитого социализма» имелись и другие подходы, базировавшиеся на «духовных», а не «материальных» (экономических) аспектах. Так, советский обществовед М.Т. Иовчук считал, что нужно делать упор на стадиях развития не экономики, а «социалистического сознания». В опубликованной в 1965 г. статье он сделал вывод, что после XX съезда КПСС начался четвертый этап формирования этого сознания, обусловленный «завершением строительства социализма в СССР, а затем и переходом к развернутому строительству коммунизма»[655]. Однако такой подход был отвергнут — очевидно, власти понимали, что до формирования «социалистического сознания» («сознательности») у основной массы населения СССР еще далеко, а также что уровень развития сознания практически невозможно измерить, в отличие от уровня экономики.

Тем не менее, хотя приоритет в «развитом социализме» был дан «экономике», «духовная составляющая», а именно проблема формирования нового, «сознательного», человека не была снята с повестки дня. Предпосылкой для достижения «полного коммунизма» (т. е. последней стадии коммунистической формации) была обозначена в том числе выработка такой психологии социалистического общества, которая «соответствует в некоторой степени, хотя и отдаленно, тому, что мы требуем от человека коммунистического общества». В такую психологию включалось в том числе «превращение дисциплины труда в самодисциплину»[656], т. е. именно выработка «сознательности».

В социальной сфере «развитой социализм» должен был отличаться «более высоким уровнем развития социалистических общественных отношений», внедрением их «во все сферы общественной жизни». Прежде всего, сюда относился «принцип всеобщности труда»[657]. Это считалось необходимым, так как при «развитом социализме» распределение материальных благ, по официальной версии, производилось именно «по труду».

В итоге концепция «развитого социализма» была одобрена и утверждена советским руководством. В ноябре 1967 г. в докладе по случаю 50-летней годовщины Октябрьской революции Л.И. Брежнев объявил о построении в СССР «развитого социалистического общества». В материалах XXIV съезда КПСС (март — апрель 1971 г.) новая идеология была закреплена официально. Началась подготовка новой Программы партии, в которой должно быть описано «развитое социалистическое общество»[658].

Одной из главных практических целей концепции «развитого социализма» был отход от курса на форсированное строительство коммунизма. В ноябре 1936 г. И.В. Сталин по политическим соображениям объявил, что в СССР «в основном» построен социализм, т. е. «первая, или низшая, фаза коммунизма». Однако затем, в 1952 г., он скорректировал свой вывод, отметив, что «дело с переходом от социализма к коммунизму обстоит не так просто», и «для того, чтобы подготовить действительный, а не декларативный переход к коммунизму», Советскому Союзу необходимо достигнуть значительно больших высот развития[659]. Тем не менее в период правления Н.С. Хрущева в СССР был взят курс на ускоренное строительство коммунизма, причиной чего были в том числе успехи СССР в экономике. Кроме того, дали о себе знать историческое нетерпение, волюнтаризм, неумение адекватно оценить события[660].

После прихода к власти Л.И. Брежнева в этом вопросе сначала сохранялась инерция. В статье, опубликованной в «Бюллетене Заочной высшей партийной школы при ЦК КПСС» в начале 1965 г., было указано, что «в результате мощного подъема экономики социалистических государств в ближайшее двадцатилетие будут ускоренными темпами создаваться реальные предпосылки для их более или менее одновременного перехода к коммунизму» (т. е. почти как раз к обозначенной Н.С. Хрущевым цели — 1980 г.). Г.П. Францев тогда же предлагал «изложить нашу точку зрения на возможность строительства коммунизма в одной стране» в журнале «Проблемы мира и социализма». Однако граждане СССР ощущали, что с курсом на построение коммунизма возникли проблемы, и стали интересоваться, будет ли выполнено положение Программы партии о том, что «нынешнее поколение людей будет жить при коммунизме». В свою очередь, партийные пропагандисты не знали, как «правильно отвечать» на этот вопрос[661].

Действительно, после отстранения от власти Н.С. Хрущева в октябре 1964 г. многие начинания этого лидера были отвергнуты, в том числе была поставлена под вопрос и программа строительства коммунизма. Однако здесь ситуация оказалась сложной — никакой концепции, альтернативной строительству коммунизма, не было и быть не могло, так как в марксистско-ленинском учении коммунизм безоговорочно рассматривался как высшая точка развития человеческого общества. Отказ от строительства коммунизма был невозможен, и в то же время было понятно, что достижение его в близком будущем (к 1980 г.) нереально. Принятие концепции «развитого социализма» решило этот вопрос (власти фактически вернулись к концепции И.В. Сталина, выдвинутой в 1952 г.).

На XXIII съезде КПСС в 1966 г. было объявлено только лишь о «продвижении по пути к коммунизму». Еще до того П.Н. Федосеев определил, что этот путь — «поступательное движение от… первой ступени к высшим ступеням». Одной из таких ступеней и был обозначен «развитой социализм», считавшийся только «началом… движения к коммунизму», достаточно длительным этапом, обусловленным сложностью «перехода от низших форм… к высшим» и «внедрения социалистических отношений во все сферы общественной жизни». Советские идеологи подчеркивали, что «предстоит решить много сложных задач в разных областях развития общества, прежде чем можно будет сказать о «полной и окончательной победе коммунизма»[662].

При этом оговаривалось, что «развитой социализм», как и социализм вообще, — это не самостоятельная общественная формация, а «ступень непосредственной подготовки коммунизма»[663]. Все это означало возможность наличия и других ступеней. Таким образом, после хрущевского идеологического «прорыва» к строительству коммунизма концепция «развитого социализма» обозначила отдаление этой перспективы. С другой стороны, еще раз была дана отповедь на заявления западных социал-демократов о том, что социализм и коммунизм — это альтернативные, исключающие друг друга пути развития.

Несмотря на перенос завершения строительства коммунизма в неопределенное будущее, концепция «развитого социализма» не противоречила положениям Программы КПСС (1961 г.)[664], так как достижение коммунизма по-прежнему оставалось целью советского общества, хотя и «постепенно, эволюционным путем… по мере вызревания материальных и духовных предпосылок»[665].

Общность черт «развитого социализма» и коммунизма (в целом как формации), по мнению советских идеологов, состояла в достижении превалирования общественной собственности, плановом ведении хозяйства, увеличении общественных фондов потребления, участии масс в управлении, углублении демократии. Считалось, что «за этими общекоммунистическими чертами — будущее»[666].

В то же время, как подчеркивал Г.Е. Глезерман, «различия между социализмом и коммунизмом весьма значительны». Они включали в себя распределение «по труду» (а не «по потребностям»), наличие «общенародного государства», существенные различия между городом и деревней, физическим и умственным трудом[667], недостаточную «социально-экономическую зрелость» (по меркам коммунизма), «наличие собственной материальнотехнической базы и социалистической формы собственности, которая в отличие от коммунистической состоит из государственной и кооперативной»[668], сохранение производства, «в котором масса непосредственного рабочего времени, количество затраченного живого труда выступает как решающий фактор создания общественного богатства»[669].

Кроме того, Г.Л. Смирнов отмечал и еще одно отличие «развитого социализма» и коммунизма — присутствие отрицательных, с точки зрения идеологии, «явлений, которые перешли из капитализма» — «родимых пятен» социалистического общества, которые и создавали его «незрелость… по сравнению с коммунистическим»[670].

Ф.И. Бурлацкий подчеркивал, что «ускорение темпов перехода к коммунистическому обществу» нельзя форсировать: «Пытаться строить коммунизм, прежде чем утвердится, упрочится и разовьется социализм, — это так же бессмысленно, как возводить крышу здания, не имеющего фундамента и стен». В СССР отмечали ошибочность самовольного введения «коммунистических мер» на некоторых предприятиях в рамках соревнования за звание «коллектива коммунистического труда», когда по приказу руководства вводились различного вида бесплатные услуги для работников — отмена платы за питание, квартиру, отопление, транспорт и т. д., а также устанавливалась практика распределения зарплаты поровну[671].

Предпосылками «полного коммунизма» были обозначены весьма значительные достижения, которых в СССР еще не было: повсеместное распространив НТР, в том числе автоматизация и интеллектуализация труда, «ликвидация противоположности между городом и деревней», «устранение классовых различий», выработка у советских людей сознательности[672]. При отсутствии всех этих достижений говорить о построении коммунизма считалось преждевременным.

Таким образом, в середине 1960-х гг. в СССР со стороны и властей, и общества возник запрос на переработку идеологии. Отечественные экономисты высказывают мнение, что причиной этой переработки было осознание советским руководством во второй половине 1960-х гг. невозможности выйти на намеченные XXIII съездом КПСС рубежи в экономике[673]. Однако задача переработки идеологии была поставлена раньше, в том числе и на самом XXIII съезде, а ее предпосылкой была не экономика как таковая, а совокупность многих аспектов жизни советского общества. Тем не менее новая концепция идеологии действительно базировалась на «материальных» (экономических), а не «духовных» основах.

Перенос завершения строительства коммунизма на неопределенное будущее и разработка стадиальности социализма, обосновывающей такой перенос, были решением проблемы устранения хрущевского наследия в идеологии и одновременно возвращением последней от утопии к реалиям. В. Заславский назвал этот процесс «переходом советского марксизма-ленинизма от фазы революционной идеологии к фазе консолидирующей идеологии»[674]. С другой стороны, сохранение этой цели в принципе и объявление «развитого социализма» важной ступенью на пути к коммунизму стало отповедью на заявления западных социал-демократов о том, что социализм и коммунизм — это альтернативные, исключающие друг друга пути развития.

Разработка новой концепции идеологии преследовала несколько краткосрочных и перспективных целей: снять ответственность с нового руководства страны за провалившуюся хрущевскую программу форсированного построения коммунизма, дать советским людям приемлемый образ будущего, а также объяснить неравномерность развития социализма в разных соцстранах.

2.2. «Ленина никому не дадим в обиду»

Концепция «развитого социализма» в период правления Л.И. Брежнева стала идеологической базой советского общества. В рамках этой концепции и других исканий власти пытались дать ответ на конкретные вызовы времени. В ноябре 1966 г. на заседании Политбюро Ю.В. Андропов отметил, что необходима «единая точка зрения на базе марксистско-ленинского учения по основным вопросам внешней и внутренней политики нашей партии», в том числе «в освещении вопросов о Сталине, об Отечественной войне, о перспективах развития нашей страны и партии и т. д.». Он заявил, что это «не только наше внутреннее дело, этого просят и ждут от нас наши друзья в социалистических странах, да и все коммунистическое движение мира»[675].

Действительно, «идеологический вакуум» привел к тому, что по многим «острым» проблемам не было ясности ни в СССР, ни в «мировой системе социализма». По словам писателя А.Н. Васильева, перед XXIII съездом КПСС (1966 г.) «излишнюю нервозность… вызвали слухи о возможной реабилитации Сталина»[676]. Аналогичная ситуация сложилась в ГДР, где в конце 1965 г. интеллигенцию «пугали» тем же — причем делали это, как ни странно, работники Идеологического отдела ЦК СЕПГ[677], т. е. априори наиболее идейные коммунисты.

Ответом руководства СССР на вызов десакрализации власти и идеологии было «восстановление ленинских основ» в том и другом. Л.И. Брежнев заявил, что курс его политики — это «ленинизм», и с его приходом к власти «партия непоколебимо встала на защиту ленинизма»[678]. С. Шаттенберг пишет, что Брежнев, «как и все партийные руководители… использовал Ленина для легитимации собственной позиции, для подтверждения новых тезисов и мер и для того, чтобы позиционировать себя в качестве его наследника»[679]. Это так, но очевидно, что Брежнев стал делать на «ленинизме» акцент сильнее, чем прежние руководители страны. Такой подход был обусловлен тем, что ко второй половине 1960-х гг. В.И. Ленин остался единственным советским руководителем, у которого сохранился некоторый авторитет среди населения СССР и других соцстран.

Новая концепция советской идеологии была напрямую увязана с именем В.И. Ленина. Кроме того, что было объявлено о ленинском авторстве самого термина «развитое социалистическое общество», власти СССР стремились сделать имя и идеи Ленина снова «актуальными», соответствующими духу второй половины XX в. На заседании Политбюро в ноябре 1966 г. Л.И. Брежнев заявил, что «нужно… соединить… эпоху между Лениным и нашими днями», собрав воедино «все лучшие идеи наших современников, всё, что сделали наш народ и наша партия за это время». П.Н. Федосеев считал необходимым принести в массы идею, что «Ленин предвидел многое из того, что развивается сейчас… при социализме и капитализме»[680]. А.Н. Косыгин подчеркивал преемственность выдвигаемых им экономических реформ с идеями Ленина, в том числе указывая на «ленинские идеи хозрасчета»[681].

Л.И. Брежнев призвал защитить образ В.И. Ленина (для поддержки «сакральности» основателя Советского государства). В ноябре 1966 г. он заявил, что «мы Ленина никому не дадим в обиду»[682]. В 1973 г. при обмене партийных билетов на внутреннюю сторону обложки партбилета нового образца были помещены стилизованный портрет Ленина, его высказывание «Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи» и факсимиле. Партбилет № 1 по традиции был выдан на имя Ленина, а № 2 — на имя Брежнева, что подчеркивало «преемственность» этих вождей (а также работало на формирование культа личности самого Брежнева). Прилагательное «ленинский» стало постоянно использоваться по отношению к разного рода акциям и мероприятиям[683]. Восстановлению «сакральности» власти и идеологии, по замыслу Брежнева, должен был служить также новый учебник истории КПСС, предназначенный быть «настоящей настольной книгой каждого коммуниста, которая бы в марксистском плане излагала и фиксировала не только то, что уже завоевано нами, но и открывала бы перспективы нашего движения вперед»[684]. Этот учебник был выпущен под редакцией Б.Н. Пономарева и многократно переиздавался.

Другим аспектом восстановления авторитета партии и идеологии была попытка решения проблемы «десакрализации» И.В. Сталина, которая была признана властями СССР весьма опасной — заведующий Отделом науки и учебных заведений ЦК КПСС С.П. Трапезников отмечал, что из-за XX съезда партия пережила «смутное время». Власти решили несколько исправить, «сбалансировать» оценку правления Сталина, показать отсутствие серьезного искажения марксизма-ленинизма в ходе истории СССР[685], несмотря на наличие в ней «проблемных» моментов.

Однако в советском руководстве наблюдалось отсутствие единодушия и определенный «дискомфорт» в этом вопросе[686]. В 1965 г., при подготовке доклада по случаю 20-летия Победы, по воспоминаниям Ф.М. Бурлацкого, подавляющее большинство членов советского руководства, в том числе М.А. Суслов, В.П. Мжаванадзе и А.Н. Шелепин, высказывалось за то, чтобы усилить позитивную характеристику Сталина. В то же время Ю.В. Андропов предложил полностью обойти вопрос о Сталине — попросту не упоминать его в докладе, учитывая разноголосицу мнений и сложившееся соотношение сил среди руководства. В итоге Л.И. Брежнев остановился на варианте, близком к тому, что предлагал Андропов. В докладе к 20-летию Победы Сталин был упомянут только один раз[687].

Однако «баланс» в этом вопросе найти было трудно. Даже однократное упоминание И.В. Сталина активизировало «догматиков» и в то же время вызвало недовольство советской интеллигенции, а также руководителей Польши и Венгрии (В. Гомулка и Я. Кадар в свое время сами пострадали от репрессий) и некоторых западноевропейских компартий[688].

Серьезной проблемой стала 90-летняя годовщина со дня рождения И.В. Сталина. На совещании в ЦК КПСС 12 декабря 1969 г. (за 9 дней до юбилея) А.М. Александров отметил, что «известная часть» советского населения в связи с юбилеем «будет ждать… [оценки] периода работы Сталина». Л.И. Брежнев ответил, что «этот вопрос заслуживает больших раздумий: нужно ли шевелить, не нужно ли». Александров предложил «в спокойной форме поставить окончательно точку», на что Брежнев несколько недовольно сказал: «Вот уже сколько лет мы ставим точку»[689].

Советское руководство пришло к выводу о нежелательности обострения противоречий в обществе по «сталинскому вопросу», что было бы неизбежно в случае серьезного изменения оценки деятельности И.В. Сталина в позитивную сторону. В «Правде» была опубликована «компромиссная» статья, посвященная 90-летию Сталина — она была написана в позитивном ключе, но не отменяла предшествующей критики[690]. Эта акция вновь показала сложность «проблемы Сталина» и раскол в обществе относительно нее. На следующий день после опубликования статьи, 22 декабря 1969 г., московские партийные власти выявили в народе полярные мнения: «Одни считают, что статья недостаточно критично оценивает роль и деятельность И.В. Сталина», тогда как «в других откликах говорится, что несмотря на большие ошибки И.В. Сталина, его заслуги общеизвестны в самые сложные периоды нашей страны, а поэтому [он] заслуживает и другие почести»[691], кроме опубликования статьи.

В итоге официальная «реабилитация» И.В. Сталина не была реализована. Еще в марте 1969 г. В.И. Степаков на совещании идеологических работников заявил, что «никакой реабилитации нет», а разговоры о ней могли быть «навеяны вышедшими книгами военачальников», которые представляют собой лишь «мемуары, личные воспоминания»[692], а не официальную позицию руководства страны. Очевидно, неверен вывод В. Заславского, что «для советских граждан возрождение культа Сталина являлось фактом жизни»[693]. Л.Г. Истягин писал, что «попытки выйти на некую частичную реабилитацию И.В. Сталина оказались… карикатурными, встретили прямую обструкцию общественности и были оставлены без развития»[694]. Отметим, однако, что не всей общественности, а ее части, и это была не «реабилитация», а попытка сгладить «десакрализацию Сталина», опасную для всей советской системы.

Тем не менее накал критики И.В. Сталина все равно существенно снизился. В проекте записки, направленной в Политбюро в июле 1966 г., Л.И. Брежнев отметил, что Сталин был «опытным деятелем», и также «в своем последнем выступлении (на XIX съезде) был прав» в определенных вопросах. Граждане СССР стали замечать, что советская печать, «публикуя некрологи в память выдающихся деятелей нашей партии и государства — жертв культа и периода беззакония — перестала указывать», что эти люди пострадали от сталинских репрессий[695]. В новых учебниках по истории КПСС XX съезду партии — в отличие от почти всех остальных — было отказано в признании «историческим»[696], т. е. наиболее значимым.

Интересным моментом был вариант ответа на проблему «десакрализации» И.В. Сталина, предложенный в ноябре 1966 г. на заседании Политбюро председателем Президиума Верховного Совета СССР Н.В. Подгорным: он заявил, что в сталинский период всё в стране делали не только вожди, но также партия и народ[697]. Таким образом, глава советского парламента считал, что в падении авторитета власти виноват весь советский народ, и он должен нести за это свою долю ответственности (как говорится, «лучшая защита — это нападение»). В этом проявилась, как писал В. Заславский, потребность властей «усилить гегемонию… аппарата, которая пошатнулась при Хрущеве». Он справедливо отмечал, что в поисках причин снижения накала критики Сталина «не следует скатываться в сентиментальность и говорить о личной преданности некоторых руководителей памяти Сталина»[698].

Колебания властей СССР относительно оценки правления И.В. Сталина были видны из-за границы. В 1966 г. иностранцы спрашивали советских граждан, «правда ли, что на XXIII съезде КПСС намечалась реабилитация Сталина, но под давлением общественности от этого отказались». В октябре 1967 г. югославская газета «Борба» писала, что, хотя в СССР подвергли жесткой критике книгу А.М. Некрича «1941. 22 июня», «эту критику… нельзя рассматривать как официальное мнение» относительно «ошибок Сталина в… войне с гитлеровской Германией». На совещании в январе 1971 г. Л.И. Брежнев отметил, что за границей ходят разговоры, «что Брежнев принадлежит… к числу тех, кто пытается реабилитировать Сталина»[699].

Власти продолжали поиски «баланса» в этом вопросе. На том же совещании Л.И. Брежнев отметил, что в 1970 г. «пришлось долго поломать голову и выбрать время для того, чтобы поставить бюст Сталину» на его могиле на Красной площади. В итоге, по его оценке, это мероприятие «хорошо… прошло», т. е. не вызвало существенных «колебаний» в советском обществе и протестов из-за рубежа. Советский лидер поставил задачу провести XXIV съезд КПСС так, «чтобы это не было похоже на XX съезд, и вместе с тем, чтобы не выглядело так, что мы хотим опрокинуть XX съезд»[700], что, очевидно, было весьма сложно сделать.

В итоге руководство страны постаралось вообще уйти от этой темы, решив не акцентировать внимание на ошибках И.В. Сталина, а также и Н.С. Хрущева, и вообще на этих исторических периодах. Советские идеологи отмечали, что «культ личности нанес серьезный ущерб делу Коммунистической партии, советскому обществу… Но было бы грубой ошибкой из того факта, что был культ личности, делать вывод о каких-то изменениях в общественном строе в СССР или искать источник этого культа в самой природе социалистического строя. То же самое можно сказать и по поводу волюнтаризма»[701].

В рамках празднования 50-летия Октябрьской революции в 1967 г. был сделан упор на позитивное освещение советского прошлого[702]. В 1971 г. Л.И. Брежнев на совещании в преддверии XXIV съезда КПСС отметил, что «партия 53 года неизменно идет ленинским курсом»[703]. В докладе на самом съезде Брежнев заявил, что оценка деятельности Сталина больше не является актуальной, так как эти вопросы «бесповоротно отодвинуты в прошлое в результате работы, проделанной партией по преодолению последствий культа личности»[704]. Таким образом, была «поставлена точка», о необходимости которой и говорили раньше.

Несмотря на поставленную «точку», было ясно, что «проблема Сталина» не решена. Советских граждан продолжала интересовать эта тема. В 1970-х гг. они задавали партийным пропагандистам такие вопросы: «Почему очень мало пишется произведений о ближайших соратниках В.И. Ленина?» (возможно, с намеком и на И.В. Сталина, и на жертв репрессий); «Жива ли дочь И.В. Сталина и что она делает теперь?»[705] (эмиграция С.И. Аллилуевой в 1967 г. и последующая публикация на Западе книги ее воспоминаний наделали много шума).

Поэтому власти пытались искать «баланс» и дальше. На заседании Политбюро в сентябре 1979 г. Л.И. Брежнев заявил, что к грядущему 100-летию со дня рождения И.В. Сталина «проявляется широкий интерес за рубежом как со стороны наших противников, так и в коммунистическом движении. Определенный интерес заметен и внутри страны». Он предложил «разработать такие мероприятия, которые объективно оценивают как положительные, так и отрицательные стороны деятельности Сталина. Это — ленинский подход, отвечающий исторической истине». В свою очередь, М.А. Суслов отметил, что «грузинские товарищи согласились с тем, что проводить какие-либо мероприятия в республике нецелесообразно»[706]. Таким образом, в целом к «проблеме Сталина» был сохранен прежний, «балансирующий» подход.

Ответом на вызовы, связанные с процессами в советском социуме, в том числе с изменением роли интеллигенции и рабочего класса, было подтверждение, что в СССР сложилось «общенародное государство»[707]. Как известно, после 1917 г. было провозглашено, что Советский Союз — это «государство диктатуры рабочего класса». Однако в дальнейшем власти постепенно отходили от этой формулы. Поворотным пунктом стали отказ от идеи «Мировой революции» и принятие тезиса о возможности построения социализма в одной стране в середине 1920-х гг. Затем отход от концепции «диктатуры пролетариата» наметился в Конституции СССР 1936 г., был более явно артикулирован на XXI съезде КПСС в 1959 г. и закреплен в 1961 г. в новой программе партии[708], которая гласила, что, «обеспечив полную и окончательную победу социализма — первой фазы коммунизма — и переход общества к развернутому строительству коммунизма, диктатура пролетариата выполнила свою историческую миссию и с точки зрения задач внутреннего развития перестала быть необходимой в СССР». Таким образом, хотя в период правления Н.С. Хрущева «руководящая роль» рабочего класса еще формально оставалась постулатом советской идеологии, ее институционализация в качестве «диктатуры» была ликвидирована. КПСС — ранее «партия рабочего класса» — получила новый статус «партии всего советского народа»[709].

В середине 1960-х гг. провозглашенное в СССР «общенародное государство», в отличие от «государства диктатуры пролетариата», было признано «органом выражения интересов и воли всего народа», «классового единства»[710]. Однако при этом в «развитом социалистическом обществе» по-прежнему декларировалось сохранение «ведущей роли» рабочего класса[711], проявлявшееся, по мнению советских идеологов, в том, что крестьянство и интеллигенция «стали на позиции рабочего класса, восприняли идеологию рабочего класса, как свою». В дальнейшем в «развитом социалистическом обществе» должна была усиливаться «однородность социальной структуры и социального равенства» при одновременном «укреплении руководящей роли рабочего класса»[712]. Уйти даже от формальной констатации «ведущей роли» рабочего класса, которая на практике явно уже не была таковой, власти СССР не решались.

В 1969 г. на совещании идеологических работников, реагируя на реплику, что в США «авангардная роль рабочего класса часто… заменяется учеными, инженерами, техниками» (с намеком, что в СССР — аналогичная ситуация), В.И. Степаков заявил: «Все равно они не обходятся без рабочих, и вряд ли можно себе представить такое положение, что появление машин, появление большого числа инженеров и техников… сводит на нет рабочий класс… Безусловно, научно-технические знания… приносят изменения в структуре общества, но не такие и не настолько, чтобы рабочему классу не оставаться ведущим». В 1971 г. Л.И. Брежнев отметил, что в СССР «и близко нет» систематического уменьшения удельного веса и роли рабочего класса (в отличие от США). Он полагал, что вместо этого наблюдается «сближение между людьми физического и умственного труда в производстве» (очевидно, это и предлагалось как решение проблемы отношений рабочего класса и интеллигенции). Советская пропаганда продолжала утверждать о росте «ведущей роли рабочего класса» с упрочением его положения «как основного производителя материальных благ»[713]. Категорически отвергалось предположение о дифференциации рабочего класса, а вывод некоторых ученых об его эрозии был признан «еретическим»[714].

Концепция «общенародного государства» была ответом и на стремление части советской интеллигенции к «демократическим ценностям», так как такое государство, по замыслу идеологов, основывает «всю свою деятельность на демократических принципах воспитания, убеждения». Ф.И. Бурлацкий в те годы писал, что в Советском Союзе «принуждение хотя еще и сохраняется, но оно не применяется к каким-либо классам или слоям населения»[715]. Таким образом, был обозначен отход от репрессивной политики, и в то же время, косвенно указывалось на обоснованность сталинской политики как «необходимой» для существовавшего тогда в СССР государства «диктатуры рабочего класса». В этом вновь проявилась попытка сохранить «баланс», не допустив крена ни в сторону реабилитации сталинизма, ни в сторону дальнейшей «десакрализации» И.В. Сталина и советской власти в целом.

«Развитое социалистическое общество» было объявлено последним шагом к отмиранию государства, в ходе которого оно постепенно передаст свои управленческие функции «коммунистическому самоуправлению»[716]. В СССР еще в период правления Н.С. Хрущева были сделаны практические шаги в сторону передачи части государственных полномочий общественности. Так, функции Министерства культуры по лекционной пропаганде перешли к Обществу по распространению политических и научных знаний[717], руководство физкультурой и спортом — к Союзу спортивных обществ и организаций СССР[718]. Были утверждены более демократичные нормы взаимоотношений между разными структурами государства[719].

В стране было расширено производственное и местное самоуправление. При Советах создавались постоянные общественные комиссии, имевшие право выносить обязывающие решения в адрес хозяйственных и культурно-просветительных организаций. Происходила замена штатных отделов исполнительных комитетов внештатными, общественными. Создавались общественные советы. Некоторые исполкомы на рубеже 1950-х и 1960-х гг. целиком перешли на «общественные начала». В системе образования появились общественные инспекторы и методисты. В 1966 г., по оценкам советских экспертов, численность активистов в различных самодеятельных организациях, работающих под руководством советов, составляла несколько десятков миллионов человек. Расширилось участие граждан в решении социальных проблем предприятий через профсоюзы[720].

В 1972 г. был принят закон о статусе народных депутатов, который определил для них достаточно широкие полномочия.

Заметным было усиление участия граждан в правоохранительной деятельности. В судах работали народные заседатели. При исполкомах местных Советов создавались административные комиссии, комиссии по делам несовершеннолетних, наблюдательные комиссии, заведовавшие исправлением и перевоспитанием осужденных. У милиции появились внештатные сотрудники и общественные помощники. С середины 1960-х гг. в СССР создавались добровольные народные дружины по охране общественного порядка (затем их деятельность была регламентирована постановлением ЦК КПСС и Совета министров СССР от 20 мая 1974 г.). В дальнейшем участие общественности в делах государства расширялось. В ноябре 1979 г. были принят закон «О народном контроле в СССР». В стране работали свыше 1,3 млн групп и постов «народного контроля»[721]. Однако все эти новшества не касались реальной политики. Кроме того, часть общественников действительно с энтузиазмом участвовала в делах государства, но определенная (может быть, подавляющая) часть заявленной общественной работы была, как это водилось в СССР, фиктивной, «для галочки».

С другой стороны, теперь учение об «общенародном государстве» стало частью легитимации отказа от форсированного построения коммунизма, так как оно было последним этапом перед «отмиранием государства», которое в ближайшем будущем теперь не планировалось. Было объявлено, что на этапе «развитого социализма» государство все еще «безусловно необходимо» — как минимум для того, «чтобы руководить», «осуществлять контроль за мерой труда и потребления, охранять права и свободы советских граждан, социалистический правопорядок и социалистическую собственность»[722].

Кроме того, провозглашение «общенародного государства» признавало интеллигенцию «равной» «главным» классам советского общества — рабочим и крестьянам (хотя в некоторых публикациях, по крайней мере в середине 1960-х гг., продолжали говорить о сохранении различий между этими компонентами социума[723]).

Власти пытались предоставить более достойное место интеллигенции, повысить ее официальный статус. Было объявлено, что в СССР интеллигенция стала «народной, социалистической». Были сделаны попытки вовлечь интеллигенцию в «идеологическую работу». В постановлении ЦК КПСС, принятом в декабре 1971 г., было указано на необходимость повышения роли руководящих и инженерно-технических работников «в идейно-политическом воспитании» рабочего класса[724].

Тем не менее в итоге от сталинского подхода к роли интеллигенции в СССР так и не отказались, так как только он давал возможность поддерживать краеугольную для советской идеологии догму «о ведущей роли рабочего класса, о ведомых им крестьянстве и интеллигенции»[725]. Считалось, что «абсолютизация роли интеллигенции в современном обществе» приведет к «умалению роли рабочего класса»[726].

В то же время новая концепция идеологии давала ответ на «технократический вызов». Г.Х. Шахназаров считал, что «технократия… не угрожает социалистическому обществу», так как в СССР она и не может существовать. В то же время он заявил, что отрицание технократии «нисколько не означает отрицания растущей роли специалистов», так как «они могут по-настоящему проявить свои творческие возможности в системе государственного руководства обществом со стороны рабочего класса и Коммунистической партии»[727]. Здесь опять звучала и отсылка к «ведущей роли» рабочего класса.

В свою очередь, западные «технократические концепции», в рамках которых «затушевывается классовая природа власти, обосновывается «ненужность» социальной революции», подверглись жесткой критике. Советский журналист, завотделом редакции журнала «Проблемы мира и социализма» О.Р. Лацис отмечал, что «воспетая Гэлбрейтом власть технократов по сути своей глубоко антидемократична», и «ученые-марксисты уже показали неверность его утверждения, будто к технократам перешла реальная власть, принадлежавшая буржуазии»[728].

Концепция «развитого социализма» пыталась дать ответ на вызов «научно-технической революции». В отличие от «технократии», концепция НТР была положительно воспринята и в СССР, и в других европейских соцстранах[729], как явление, сопутствующее и способствующее социализму. Она обсуждалась, в частности, на симпозиуме ученых соцстран на тему «Соединение достижений научно-технической революции с преимуществами социализма», проведенном в Восточном Берлине в июне 1972 г.

На этом мероприятии Г.Х. Шахназаров подчеркнул, что НТР — это «неотъемлемая составная часть глубокого революционного переустройства человечества, которое завершится повсеместным переходом от капитализма к коммунизму». Было объявлено, что социализм — это «и есть ответ на вызов научнотехнической революции», а сама она «непосредственным и самым активным образом способствует развитию социалистической демократии»[730].

Этап «развитого социализма» напрямую связывался с НТР — в том числе ожидалось, что именно на этом этапе появится «принципиально новая техника, превосходящая все существующие типы мировой техники». Важным считалось «совпадение» научно-технической революции «по времени с эпохой перехода человечества от капитализма к социализму», что рассматривалось как залог «победы социализма» во всемирном масштабе. Соответственно, это «предполагало и победу в соревновании за лучшее овладение достижениями НТР», которой была предписана основополагающая роль в борьбе с капитализмом[731].

Тем самым новая концепция советской идеологии, по мнению теоретиков, была приведена в соответствие веяниям времени и прогресса. Опора на НТР должна была и подстегнуть внедрение достижений науки и техники в советскую экономику, и повысить авторитет власти и идеологии среди интеллигенции[732].

Причиной положительного восприятия концепции НТР в Советском Союзе было то, что, во-первых, она соответствовала положению о «научном» характере советской идеологии и государственной системы (недаром основная идеологическая дисциплина имела название «научный коммунизм»). В 1965 г. П.Н. Федосеев объявил, что в СССР руководство осуществляется на «научной основе», а социализм — это «первая в истории общественно-экономическая формация, которая [также] строится сознательно, планомерно, на научной основе». В 1972 г. на упомянутом симпозиуме было отмечено, что «коммунистическая партия и социалистическое государство призваны с научной точностью определять реальный уровень развития страны». М.А. Суслов в 1979 г. заявил, что «главной особенностью, источником действенности, жизненной силы и эффективности всей нашей идеологической работы является ее научность». Кроме того, идеологи отмечали, что «использование достижений научно-технической революции во всех областях жизни общества вызвано потребностями современного этапа развития и само по себе не является враждебным человеку»[733].

Во-вторых, НТР стала реальностью во всем мире, включая СССР, и отрицать или отвергать ее было невозможно. В стране предпринимались попытки ускорить научно-техническое развитие, в том числе разрабатывался проект создания «Общегосударственной автоматизированной системы обработки и учета информации» (ОГАС), о чем было сообщено в печати в начале 1971 г., накануне XXIV съезда КПСС[734]. На самом съезде Л.И. Брежнев представил программу развития страны, опиравшуюся на НТР.

В-третьих, научно-техническая революция соответствовала принятому упору на развитие экономики как основе концепции «развитого социализма». В ноябре 1967 г. Л.И. Брежнев в обращении, посвященном 50-летию Октябрьской революции, подчеркнул важность «развития всего народного хозяйства на современном техническом уровне».

Учение о научно-технической революции получило статус «идеологической» дисциплины. В системе политического образования были введены курсы «Основные направления научнотехнического прогресса» и «Научные основы управленческого труда»[735], а в постановлении ЦК КПСС о Высшей партийной школе, принятом в 1972 г., было «признано целесообразным ввести… курс «Основы научного управления социалистической экономикой», усилить внимание к изучению… научных основ партийной пропаганды»[736].

НТР рассматривалась как инструмент идеологической борьбы на мировой арене. В плане научно-исследовательских работ Института философии АН СССР на 1971–1975 гг. было указано на приоритет исследовательской работы в сфере «философских проблем научно-технической революции»[737].

С другой стороны, в концепции НТР был проблемный момент — ученые стран «соцлагеря» сознавали, что аполитичная по своей сущности научно-техническая революция может «подмять» под себя идеологию. Однако эта опасность была признана малореальной, так как, по мнению идеологов, НТР не противоречила социальной революции, а, наоборот, способствовала ей, «толкая общественное развитие… в направлении к социализму», а социальная революция, в свою очередь, «ставила прогресс науки и техники на службу общественному прогрессу». Считалось, что НТР полностью подчинена идеологии[738].

Ответ новой концепции идеологии на «негативные», с точки зрения властей, проявления в социуме состоял в провозглашении итогом этапа «развитого социализма» формирования «нового человека», который будет иметь более высокий уровень «сознательности», необходимой каждому члену коммунистического общества. Ожидалось «утверждение духа коллективизма, подлинного товарищества и социалистической морали в отношениях между людьми», а также повышение «дисциплины и организованности всех советских людей». Эта цель считалась достижимой — в своей книге, опубликованной в 1972 г., Г.Л. Смирнов утверждал, что «доказана возможность формирования характера человека с коллективистскими мотивами, который избирает в качестве цели своей жизни служение общественным интересам, общему благу людей»[739].

Разумеется, любые идеологические колебания в советском обществе считались неприемлемыми, даже под лозунгами гражданственности и демократии, и тем более аполитичности. На совещании по вопросу подготовки отчетного доклада ЦК КПСС XXIV съезду партии в феврале 1971 г. председатель Госкомитета по телевидению и радиовещанию С.Г. Лапин отметил, что народу надо объявить, «что гражданственность… мы понимаем, как партийность», и лучше всего сделать это словами В.И. Ленина, который сказал, что «идеология может быть либо социалистическая, либо буржуазная»[740].

Национальная политика в СССР получила новое идеологическое наполнение. Концепция «советского народа» была отражена в выступлениях Л.И. Брежнева на XXIV и XXV съездах КПСС. Конституция СССР 1977 г. провозгласила юридическое и фактическое равенство всех наций и народностей, а также то, что в стране «сложилась новая историческая общность людей — советский народ». Это было признанием реальности формирования в СССР политической нации, что должно было сгладить межэтнические противоречия.

Г.Е. Глезерман писал, что «в развитии СССР переплетаются процессы сближения социальных групп и сближения наций. Совокупным результатом этих процессов является формирование советского народа как новой исторической общности людей. Это новый тип исторической общности, которого не знала прошлая история», «общность, предполагающая государственное единство, но отнюдь не сводящаяся к нему, а одновременно и межклассовая, и межнациональная». При этом в рамках советского народа не происходило «поглощения», ассимиляции отдельных этносов[741].

В трудах идеологов было разъяснено, что советский народ — это «более широкая, чем нация, новая общность людей, охватывающая все народы СССР». Действительно, в стране были проявления принадлежности к единому «советскому народу» — и ментальные, и «фактические». Этнически смешанные семьи в 1970 г. составляли 13,5 %, в 1979 г. — 14,9 % всех семей в СССР. В 1979 г. 13 млн «нерусских» граждан страны признали русский язык своим родным языком[742].

В 1974 г. в рамках подготовки к реформе паспортной системы МГК КПСС выдвинул предложение об отмене сковывающих этническое самоопределение человека законодательных установок. Руководство Москвы сообщило в ЦК КПСС, что порядок определения национальной принадлежности по родителям «фактически не учитывает и не закрепляет реально существующих объективных и прогрессивных изменений в национальных отношениях, происходящих в советском обществе. Развитие социалистического интернационализма в межнациональных отношениях в нашем обществе уже на современном этапе привело к тому, что значительное число советских граждан, формируясь как личность в иной национальной среде, чем их родители, полностью ассимилировались с населением той республики (области), в которой они проживают. Эти люди не знают языка и часто культуры национальности своих родителей, считают родным языком русский или язык другой национальности, входящей в состав Советского Союза, воспитаны в обычаях данного народа и его культуры». (Очевидно, это было особенно характерно для Москвы, где как в «плавильном котле» происходила ассимиляция представителей многих национальностей СССР. — Ф.С.)

МГК предлагал дать возможность гражданам, достигшим 16-летнего возраста, «по своему желанию, в соответствии с условиями общественного воспитания, независимо от национальности родителей, избирать себе национальность того народа СССР, частью которого они себя считают, а также о предоставлении права лицам при регистрации брака или супругам разной национальности, так же как и одной национальности, утратившим связь с нею и ставшими коренными жителями данной республики (области), по своему желанию избирать себе национальность коренного населения»[743]. В советском обществе также циркулировали идеи о возврате к старой системе свободного выбора национальной принадлежности, либо вообще о ликвидации графы «национальность» в советских документах[744].

Власти провозглашали необходимость мониторинга «национального вопроса» и решения возникающих проблем. Так, в июле 1966 г. в проекте записки Л.И. Брежнева в Политбюро говорилось о необходимости «организовать разработку конкретных мероприятий, направленных на преодоление имеющихся кое-где националистических тенденций, подготовить крупные политические решения по национальному вопросу, направленные на дальнейшее развитие и сближение наций». Советские идеологи считали, что «строгий учет национальных особенностей должен повсюду сочетаться с активной пропагандой идей социалистического интернационализма, правильного отношения к русскому языку»[745].

Кроме того, на этапе «развитого социализма» была поставлена задача «обеспечить условия для повсеместного утверждения научного мировоззрения, марксизма-ленинизма в сознании трудящихся», что подразумевало окончательную победу над религиозными и другими «неприемлемыми» воззрениями. Тем не менее идеологи отмечали, что религия имеет «психологические корни», «религиозные традиции живучи, и их нельзя ликвидировать административным актом»[746].

Таким образом, в рамках внедренной в СССР концепции «развитого социализма» и сопутствующих идеологических исканий была сделана попытка дать ответ на «внутренние» вызовы, вставшие перед советской системой.

Во-первых, была осуществлена попытка восстановления «сакральности» власти и идеологии, в том числе путем пропаганды их «ленинских основ» и отсутствия значимого отклонения от них в предыдущие периоды истории СССР. Во-вторых, была повышена официальная оценка роли интеллигенции, а в рамках концепции «общенародного государства» был сделан упор на расширение демократии в стране, что соответствовало тенденциям советского социума. В-третьих, в советской идеологии получила достойное место научно-техническая революция, была подчеркнута «научная основа» советской системы, что демонстрировало ее соответствие требованиям времени.

2.3. Развитие системы пропаганды

До 1965 г. в СССР системой пропаганды заведовали, в первую очередь, Идеологическая комиссия при ЦК КПСС и Отдел пропаганды и агитации ЦК КПСС по союзным республикам. Затем эти органы были упразднены, и в структуре ЦК КПСС был создан общепартийный Отдел пропаганды и агитации. В 1965–1970 гг. его возглавлял В.И. Степаков, в 1970–1973 гг. — А.Н. Яковлев (и.о.), в 1973–1977 гг. — Г.Л. Смирнов (и.о.), в 1977–1982 гг. — Е.М. Тяжельников. Кроме того, до апреля 1966 г. работал Отдел пропаганды и агитации ЦК КПСС по РСФСР.

Ликвидация Идеологической комиссии при ЦК КПСС вызвала у партийных пропагандистов недоумение, однако их опасения были напрасными — новые пропагандистские структуры стали исполнять те же функции. Л.И. Брежнев указывал, что Отдел пропаганды и агитации ЦК «руководит в целом, дает направление, следит за идеологическими учреждениями, за школами, за вузами, техникумами, за профессиональным образованием, за деятельностью Академии наук, за Академией общественных наук [при ЦК КПСС], организовывает всякие курсы, следит за работой радио и телевидения, за печатью, партийным просвещением». Идеологические комиссии сохранились на низовом уровне — например, в Минске они работали на местных предприятиях[747].

В период правления Л.И. Брежнева цели советской пропаганды были сохранены в «традиционном» виде — в их числе было решение «неотложных задач коммунистического воспитания советских людей», включение их «в активную общественную деятельность», приобщение детей и молодежи «к высоким идеалам»[748]. Однако направления пропагандистской деятельности подверглись корректировке.

Руководство страны решило улучшить информирование граждан СССР по политическим вопросам. В постановлении ЦК КПСС, принятом в феврале 1969 г., было указано, что «политическая информация играет большую роль в коммунистическом воспитании народа, в формировании общественного мнения, правильной ориентации советских людей в вопросах внутренней и внешней политики партии и государства, в борьбе против враждебной идеологии»[749].

Советские идеологи осознавали проблему расширения объема информации, которая начала активно поступать к гражданам СССР из всех концов земного шара, и воздействия на них этой информации, в том числе «антисоветского» характера. Руководитель группы консультантов отдела пропаганды ЦК КПСС Б.Г. Владимиров в 1970 г. отмечал, что «на голову рядового человека обрушивается такой поток информации, что индивидуальное восприятие этой информации может идти в любом направлении», и поэтому на первый план выдвигается «проблема руководства восприятием информации». С другой стороны, присутствовало понимание недостатков советской системы пропаганды[750].

Во-первых, по замыслу властей, требовалось расширить информирование граждан страны о важнейших проблемах истории советского общества, что должно было стать ответом на «колебания», усилившиеся после XX съезда партии и свержения Н.С. Хрущева. Для этого было признано «наиболее целесообразным… не столько акцентировать внимание на оценках Сталина, сколько освещать с фактической стороны период [19]30— [19]40-х гг.»[751], т. е. осуществить в пропаганде подход «позитивного освещения» советской истории, принятый брежневским руководством.

Во-вторых, необходимо было сделать акцент на руководящей роли КПСС, «разбив иллюзию, будто демократия тождественна многопартийности», что означало наличие первой и в условиях однопартийной системы в СССР. Пропаганда была призвана раскрывать «эффективность единого коммунистического руководства страной, которое и только которое обеспечивает целеустремленность нашего развития, последовательность в осуществлении экономических и социальных преобразований в интересах народа»[752]. Так она должна была дать ответ на «десакрализацию» идеологии и власти, а также на «фрондистские» идеи, в том числе привнесенные с Запада.

В-третьих, от пропаганды требовалось показывать преимущества социализма перед капитализмом, действенность социалистической демократии (в противовес «демократическому социализму» Запада — Ф.С.), в том числе путем введения «в газетах…специальных рубрик «Советская демократия в действии», которые раскрывали бы диапазон и глубину социалистического демократизма, соответствующего интересам трудящихся»[753]. Так должно было осуществляться противодействие западной пропаганде, деидеологизации и «западнизации» советского населения.

В-четвертых, была поставлена задача распространять информацию об «укреплении коммунистического движения», противодействии «ревизионизму и национализму» (реакция на идеологические вызовы, исходившие из стран «соцлагеря» и компартий капиталистических стран). Пропагандистам были даны указания «вести непримиримую борьбу» с этими течениями. Кроме того, было дано указание «разъяснять положение, сложившееся в Китайской коммунистической партии и… КНР в результате антимарксистского, антисоциалистического курса китайского руководства», разоблачать «авантюристскую политику… китайских руководителей»[754].

В-пятых, советская пропаганда должна была дать ответ на вызовы «общества потребления». Была поставлена задача «показывать тщетность надежд буржуазных идеологов на перерождение социализма в потребительское общество, убедительно подчеркивать, что высокий уровень потребления материальных благ не является конечной целью общественного и индивидуального развития, а лишь средством гармоничного, духовного и физического расцвета личности советского человека, условием его общественной, социальной активности». Кроме того, более широко стали затрагиваться экономические вопросы, осуществлялась информационная поддержка «Косыгинской реформы»[755].

Власти подчеркивали необходимость поддерживать активную позицию пропаганды, которая часто не успевала за событиями, что было опасным ввиду обострения идеологической борьбы в мировом масштабе. В феврале 1971 г. на совещании по вопросам подготовки отчетного доклада ЦК КПСС для XXIV съезда партии главный редактор газеты «Правда» М.В. Зимянин заявил, что в проекте доклада «недостаточно решительно сказано о наступательном характере идеологической пропаганды в теоретическом плане. Надо, чтобы не создалось впечатление, что она носит оборонительный характер». Этого же касалось и предложение дать пропаганде направленность на «достижения будущего», которое внес в 1970 г. на совещании в ЦК КПСС сотрудник Отдела пропаганды и агитации Л.А. Вознесенский (Г.Л. Смирнов поддержал его: «Если эту мысль тонко и умно подать — это заманчивая вещь»)[756].

Важным направлением советской идеологической деятельности была контрпропаганда. Еще в начале 1960-х гг. в СМИ были созданы занимавшиеся ей подразделения[757]. В феврале 1968 г. на совещании руководителей основных центральных газет и журналов, ТАСС, Агентства печати «Новости», Комитета по радиовещанию и телевидению, Отдела печати МИД СССР, проведенном в Отделе пропаганды и агитации ЦК КПСС, был обсужден вопрос о более полном и систематическом использовании в советских СМИ материалов зарубежной прессы, в которых «объективно оценивалась и одобрялась» внутренняя и внешняя политика Советского Союза[758]. Тем самым создавался противовес пропаганде, шедшей из-за рубежа, путем представления «доказательств», что за рубежом тоже «хорошо пишут» об СССР — не зря «объективно оценивается» здесь стояло в одном ряду с «одобряется» (подразумевалось, что это — одно и то же).

Проводились контрпропагандистские акции и по конкретным фактам. Так, в мае 1978 г. Секретариат ЦК КПСС принял решение о публикации в газете «Правда» «критической заметки по поводу выступления 3. Бжезинского», который выступил по американскому телевидению «с ответами на вопросы, в которых содержалось грубое искажение внешней политики Советского Союза, в первую очередь, в отношении стран Африки»[759].

В «техническом» аспекте советская система пропаганды в период правления Л.И. Брежнева достигла пика своего развития. В 1970 г. разовый тираж газет составил 139,7 млн экз. (в 1,16 раза больше, чем в 1967 г.), в 1977 г. в СССР издавалось 7985 газет разовым тиражом почти в 170 млн экз., в 1981 г. — 380 млн экз. газет и журналов. Тенденцией стало усиление роли всесоюзных газет — если в 1955 г. их годовой тираж составлял около трети общего тиража газетных изданий, то в 1972 г. — более половины[760]. В этом проявилось стремление усилить контроль над сферой пропаганды, чтобы как можно больше информации исходило из «центра».

Новации в сфере СМИ включали создание пресс-бюро (структур, которые занимались распространением новостной информации) при ТАСС, Агентстве печати «Новости», газетах «Правда», «Красная звезда» и «Комсомольская правда». Кроме того, использовались новые технологии — в 1977 г. центральные газеты передавались по фототелеграфу в 25 городов страны из 44, где они печатались (считалось, что фототелеграфная сеть СССР — «самая разветвленная в мире»). Кроме того, был начат эксперимент по передаче газетных полос с помощью спутника связи[761].

Наиболее сильный рост еще с периода правления Н.С. Хрущева происходил в сфере вещательных СМИ, что соответствовало общемировым тенденциям. Если в 1955 г. в СССР работало 9 телевизионных студий, то в 1965 г. — уже 121, в 1970 г. — 126, в 1975 г. — 131 студия. Темпы роста телевидения были выше, чем радиовещания: с 1955 по 1973 г. среднесуточный объем вещания радио по стране вырос с 492 до 1050 часов, а телевидение за эти годы увеличило объем своего вещания с 15 до 1889 часов. Важность этой сферы была так велика, что в 1968 г. Секретариат ЦК КПСС выдвигал предложение о создании союзного министерства телевидения и радиовещания[762].

В стране были построены многочисленные ретрансляционные станции: в 1955 г. была одна такая станция, в 1961 г. — 19, в 1965 г. — 55, в 1970 г. — 1000 станций[763]. В 1967 г. были введены в строй первая очередь телецентра «Останкино» и Останкинская телебашня (высотой 540 м, на тот момент — самое высокое сооружение в мире). Кроме того, в 1967–1974 гг. были введены в строй телевизионные спутники связи «Молния», в 1967 г. — система приемно-распределительных станций «Орбита», затем были запущены работавшие на геоцстационарной орбите спутники «Радуга», «Горизонт», «Экспресс», а в 1976 г. была создана спутниковая система «Экран», которая впервые в мире могла передавать сигнал из космоса сразу на приемное устройство телевизора.

В 1967 г. программы Центрального телевидения (ЦТ) передавались в 161 город СССР. Общий среднесуточный объем центрального вещания составлял 24,5 часа, и оно шло по четырем программам. В 1973 г. объем вещания ЦТ составлял уже 45 часов (по 6 программам). В 84 городах вещание шло по двум программам, в 12 — по трем, в трех — по четырем[764].

Процент времени, который отводился для «идеологической» информации, на ЦТ составлял около 25 % эфирного времени[765], т. е. весомую часть[766].

Подавляющее большинство населения СССР было постоянным потребителем печатных и вещательных СМИ[767]. Так, согласно опросу, проведенному в Таганроге в 1968–1970 гг., более 80 % информации люди получали из газет, радио и телевидения. Многие граждане пользовались всеми основными видами СМИ — в 1977 г. редакция газеты «Правда» путем опроса своих читателей выяснила, что 75 % их читали две — четыре газеты, 92 % — смотрели телевизор, 87 % — слушали радио[768].

В 1975 г. в Ленинграде ежедневно читали газеты 74,9 % опрошенных. Газету «Правда» выписывали 36,9 %, покупали — 15,7 %, «Ленинградскую правду» — 29,4 % и 20,6 % опрошенных, соответственно. В 1977 г. на каждую семью в СССР приходилось более четырех периодических изданий[769].

В 1967 г. у населения страны было 25,5 млн телевизоров, а аудитория телевидения составляла 70 млн чел. В 1970 г. телевизоров было уже 37,3 млн. В середине 1970-х гг. телевидение было доступно на 70 % территории СССР, и, как отмечали советские эксперты, являлось «одним из главных средств информации у подавляющей части… населения». В больших городах около 70 % жителей смотрели телевизор почти каждый день. Так, в 1974 г. 93,3 % ленинградцев имели телевизоры, а время, затраченное ими на просмотр телепрограмм, составляло 10,4 ч в неделю[770].

В 1967 г. граждане СССР имели 39 млн радиоприемников и 47,6 млн радиотрансляционных точек. К 1973 г. число радиоприемников увеличилось до 50 млн. В Ленинграде в 1975 г. 79,1 % жителей имели радиоприемники, 92,1 % — радиорепродукторы, 83,2 % — слушали радио в будни[771].

В первые же годы правления Л.И. Брежнева были приняты меры по улучшению системы «политического образования». Во-первых, оптимизировано количество учреждений. Этой проблемой Брежнев занимался уже в 1965 г., указав в своих рабочих записях вопрос «о партшколах — сколько их, и нужно ли столько». В результате в том же году, как рапортовал ЦК КПСС, в стране было ликвидировано «обилие различных кружков и политшкол»[772].

Во-вторых, усиливалось обеспечение системы «политического образования» литературой и техническими средствами. В 1965 г. были изданы учебные пособия и другая политическая литература общим тиражом в 12 млн экз., общий тираж журналов «Коммунист», «Политическое самообразование», «Партийная жизнь», «Вопросы истории КПСС», «Вопросы философии» и «Мировая экономика и международные отношения» по подписке на 1966 г. значительно увеличился и составил 3,12 млн экз. В дома и кабинеты политического просвещения были направлены технические средства пропаганды на сумму 500 тыс. руб. Обучение производилось не только в формате лекций и семинарских занятий, но и с использованием кинофильмов — например, кинокурса «Обществоведение» (10 фильмов) и цикла «Лениниана» (14 фильмов)[773].

В-третьих, были приняты меры по решению проблемы «принудиловки» к учебе. В декабре 1965 г. В.И. Степаков сообщал в ЦК КПСС, что комплектование школ и семинаров в системе «политического образования» «в этом году прошло более демократично, с учетом пожеланий коммунистов, без каких-либо давлений на беспартийных товарищей»[774].

В-четвертых, власти пытались повысить образовательный уровень сотрудников системы пропаганды и «политпросвещения». В.И. Степаков особо отметил в вышеуказанном сообщении, что на Украине количество пропагандистов, имеющих высшее образование, увеличилось на 8 %. В 1981 г. из 954 тыс. активистов системы партийной учебы 835 тыс. (88 %) имели высшее образование. Более 120 тыс. чел. прошли двухнедельную теоретическую и методическую переподготовку[775].

В качестве реакции на недостаточную информированность партийных пропагандистов в 1965 г. по решению ЦК КПСС был создан «закрытый информационный сборник по проблемам борьбы за укрепление единства мирового коммунистического движения». На региональном уровне практиковалась рассылка в редакции газет «закрытых» обзоров печати «по важнейшим вопросам внутренней и международной жизни». В марте 1969 г. В.И. Степаков объявил о начале рассылки «в закрытом порядке для партии информационного бюллетеня, в котором будут даваться те материалы для ориентировки, которые нецелесообразно опубликовывать в открытой печати». Он считал, что «это будет серьезным подспорьем для того, чтобы быть в курсе многих событий, которые по тем или иным причинам не становятся иногда достоянием даже партийного актива»[776].

Новой тенденцией системы пропаганды стало признание важности участия в ней интеллигенции, что было актуальным в условиях роста ее роли в советском социуме, а также низкого уровня образования значительной части членов КПСС. Это должно было и повысить уровень пропаганды, и сделать интеллигенцию частью политического актива[777] (как писал В. Заславский, власть пыталась «переманить на свою сторону… группы высококвалифицированных рабочих, специалистов и учащейся молодежи»[778]). В 1977 г. парторганизации, которые слишком мало делали в этом отношении, подверглись критике[779]. Та же задача в 1979 г. была поставлена относительно вовлечения в пропаганду наиболее мобильной и энергичной страты общества — молодежи. В итоге вовлечение представителей интеллигенции и социальной элиты в систему пропаганды, по официальным данным, достигло больших результатов — в 1981 г. 96 % политинформаторов и 75 % агитаторов были инженерно-техническими работниками, специалистами сельского хозяйства, мастерами и «передовиками производства»[780].

Поощрение пропагандистов, о необходимости усиления которого говорили многие партийцы, было реализовано в виде награждения «Почетной Ленинской грамотой» и «настольной медалью», а также проведения «Дня пропагандиста»[781].

Численные показатели системы «политического образования», согласно отчетам властей, были высокими с тенденцией к постоянному росту. В 1965–1966 учебном году в различных звеньях этой системы занималось 8,5 млн чел., в 1977 г. — 20 млн чел., в 1981 г. — 23 млн чел. За этот период выросла доля беспартийных слушателей — с 34 % до 43 %[782].

Структура системы «политического образования» в ходе брежневского периода стала более тематически проработанной. В 1965 г. у нее было три звена: начальное — начальная политическая школа с двухгодичным сроком обучения («учатся коммунисты, не овладевшие еще прочными навыками самостоятельной работы над политической литературой»), среднее — школа основ марксизма-ленинизма (4 года), и высшее, построенное на индивидуальном самообразовании («наиболее подготовленные коммунисты, которые имеют навыки самостоятельной работы над политической литературой, произведениями классиков марксизма-ленинизма»). В 1981 г. структура выглядела таким образом: школы молодых коммунистов, школы основ марксизма-ленинизма, школы научного коммунизма, школы партийно-хозяйственного актива, теоретические и методологические семинары, университеты марксизма-ленинизма[783].

Как отмечал проректор Академии общественных наук при ЦК КПСС Н.Н. Маслов, к началу 1980-х гг. в стране сложилась «новая система подготовки и повышения квалификации руководящих партийных, советских и идеологических кадров партии», которая включала в себя эту академию и 15 республиканских и межобластных высших партийных школ. В структуре самой АОН работал Институт повышения квалификации руководящих партийных и советских кадров. Ежегодный контингент слушателей этой системы составлял около 80 тыс. чел. В ней работали 1047 преподавателей, около половины которых имели опыт деятельности в партийных и советских органах, редакциях газет, радио и телевидения[784].

Заочная высшая партийная школа при ЦК КПСС открыла отделения и учебно-консультационные пункты при обкомах, крайкомах, ЦК партий республик. При горкомах КПСС были созданы «Вечерние университеты марксизма-ленинизма» — в 1969 г. их было 326 с 240 тыс. слушателей. Они имели также заочные отделения (например, в Краснодарском крае)[785].

Расширялась система политического просвещения, главную роль в которой играли «дома» и «кабинеты», находившиеся в ведении местных партийных структур. В 1969 г. в стране работали 170 «домов политпросвещения» с числом сотрудников 900 чел., в 1981 г. — 203 «дома» и 8168 «кабинетов политпросвещения». На их базе проводились семинары и политинформации. По состоянию на 1969 г. при «домах политпросвещения» работали 820 методических советов, где на «общественных началах» трудились более 6 тыс. научных работников и преподавателей вузов. При Министерстве просвещения СССР был создан Совет по марксистско-ленинскому образованию, а при Президиуме Академии наук СССР — Центральный совет методологических семинаров[786].

Для слушателей, которые владели основами марксизма-ленинизма и умели «самостоятельно работать над книгой», была предусмотрена возможность «политического самообразования», в том числе в коллективных формах (семинары и конференции)[787]. Для индивидуально обучавшихся с 1957 г. издавался журнал «Политическое самообразование».

В стране усиливалась система устной пропаганды. В 1969 г. аппарат профессиональных пропагандистов в КПСС составлял 1,1 млн чел. (однако их число было неравномерным по регионам — например, в Таджикистане работали 8,5 тыс. пропагандистов[788], что составляло 0,77 % от всех пропагандистов по стране, тогда как население республики составляло 1,2 % населения СССР. Это закономерно, так как Таджикистан был одной из наименее советизированных республик). К середине 1980-х гг. в СССР было 2,2 млн пропагандистов, 3,7 млн агитаторов, 1,8 млн политинформаторов, 0,3 млн докладчиков, 3 млн лекторов общества «Знание»[789] (всего — 11 млн чел., т. е. 4,2 % населения страны). Для пропагандистов проводились слеты — мероприятия по обучению и обмену опытом[790].

Развивалась система дополнительного образования. В 1969 г. в СССР работали 15 788 «народных университетов» по более чем 30 основным профилям. Хотя в конце 1960-х гг. в целом по стране количество таких «университетов» несколько сократилось за счет их объединения и укрупнения, число слушателей, наоборот, возросло на 226,3 тыс. чел. и составило 3,217 млн чел. (при этом, например, в Казахстане и количество «народных университетов» к концу 1960-х гг. значительно выросло — в 1960 г. их было 131, а в 1968–1969 гг. — уже 1494)[791]. Согласно данным «Большой советской энциклопедии», в 1973 г. работало около 29 тыс. «народных университетов», в которых обучались 7 млн. чел.

В 1969 г. в таких «университетах» работали 245 тыс. лекторов и преподавателей, из них докторами наук были 3272, кандидатами наук — 12 900 чел. Лекции читали учителя, врачи, инженерно-технические работники, преподаватели вузов, агрономы, зоотехники, работники литературы и искусства. Власти отмечали, что среди них «немало подлинных энтузиастов своего дела»[792].

«Народные университеты» имели разные образовательные профили. В 1970 г. работали 1380 «университетов правовых знаний», а также 106 аналогичных «факультетов» и «филиалов» с почти 250 тыс. слушателей. Развивался также экономический профиль[793].

Кроме того, «народные университеты» работали на телевидении и радио и, как отмечали власти, имели «многомиллионную аудиторию». С 1964 г. на Всесоюзном радио работал «Ленинский университет миллионов». В 1969–1970 учебном году в его рамках было прочитано 19 циклов лекций (всего около 300 лекций и бесед). «Ленинский телевизионный университет», созданный в Алма-Ате в 1964 г., пропагандировал по телевидению марксистско-ленинскую теорию. В 1969 г. на Центральном телевидении был запущен телевизионный «народный университет» с двумя факультетами — науки и техники, литературы и искусства[794].

В преддверии 100-летнего юбилея В.И. Ленина (отмечался в 1970 г.) в СССР были созданы «Ленинские народные университеты» и «Ленинские народные школы», где изучалась жизнь и деятельность вождя, его идейно-теоретическое наследие и «проблемы торжества идей ленинизма». Так, в Днепропетровской обл. в 1968 г. функционировали 2,5 тыс. таких школ, где обучались 70 тыс. чел. Обучение было рассчитано на два учебных года и проводилось два раза в месяц по два часа[795].

Общее методическое руководство и координацию осуществлял Центральный совет народных университетов. Проводились мероприятия по повышению квалификации и обмену опытом. В марте 1969 г. в Москве был созван «Всесоюзный актив народных университетов», в котором приняли участие 800 чел. Проводились областные семинары ректоров. При 25 союзных министерствах и центральных ведомствах были созданы советы содействия «народным университетам», а в регионах — общественные советы. Общественный актив таких «университетов», по оценкам властей, составлял в 1969 г. около 110 тыс. чел.[796]

Партийные власти высоко оценивали деятельность «народных университетов», отмечая, «что они играют большую роль в пропаганде научных знаний, формировании марксистско-ленинского мировоззрения трудящихся, в повышении культуры и образованности, квалификации кадров различных отраслей народного хозяйства», и что их роль все «более возрастает»[797].

Таким образом, наряду с идейно-теоретическими изысканиями, высокую важность для властей СССР имело расширение трансляции идеологии «в массы», осуществлявшееся посредством СМИ и системы «политического образования». Советская пропаганда и контрпропаганда получила обновленные установки, которые с точки зрения властей отражали основные «проблемы дня». Количественные показатели расширения систем пропаганды и «политического образования» были весьма значительными, что должно было гарантировать успех трансляции идеологических установок.

2.4. Новые тенденции контроля массового сознания

В «идеологической» части сферы социального контроля, помимо развития традиционных инструментов — пропаганды и «политического образования», в период правления Л.И. Брежнева проявились новые тенденции.

Во-первых, произошло развитие «пассивных» методов контроля за массовым сознанием, обусловленное декларированной властями открытости к критике со стороны населения[798]. Это было признано необходимым, исходя прежде всего из интересов государства, так как при отсутствии внимания к мнению народа создавшийся «вакуум сразу же будет заполнен антисоветской пропагандой». В мае 1967 г. Г.Л. Смирнов в выступлении на одной из конференций отметил, что отношение людей к политике и мероприятиям властей «имеет… огромное значение… для нашей практической деятельности». Он заявил, что конструктивной критики бояться не следует, т. е. она не является чем-то «крамольным», «антисоветским». Было признано нормальным, что в советском обществе есть недостатки, которые нужно видеть и исправлять. В декабре 1970 г. А.М. Александров-Агентов предложил Л.И. Брежневу вынести уроки из событий в Польше, которые показали, «как жизненно необходимо… сохранять постоянный, живой и непрерывно углубляющийся контакт с рабочим классом… в смысле все более активного его привлечения… к обсуждению и решению важнейших вопросов политического и экономического развития страны»[799].

Средствам массовой информации СССР было указано на недопустимость ухода от публикации критических материалов. В июле 1966 г. Отдел пропаганды и агитации ЦК КПСС проявил беспокойство тем, что местные власти слабо реагируют на критику. Так, 31 критический материал, опубликованный оренбургской газетой «Южный Урал» в 1965 г., остался без ответа, а среди присланных чиновниками ответов было немало отписок. Если ответы на критику и давали, то делали это в основном «хозяйственники», и только за редким исключением — партийные органы. В октябре 1967 г. Отдел пропаганды и агитации сделал подобное замечание уже в адрес самих газет — за то, что некоторые из них «резко ослабили внимание к критическим материалам, уходят от постановки нерешенных вопросов»: например, со страниц грузинской республиканской газеты «Заря Востока» «исчезли критические статьи и корреспонденции, сигналы читателей»[800].

Партийная печать сообщала о наказании чиновников за зажим критики. Так, в 1979 г. в Комитет партийного контроля при ЦК КПСС обратился С.М. Атоян, главный технолог треста «Лендорстрой», которого подвергли гонениям за критическое выступление в газете «Ленинградская правда». В итоге это дело рассмотрел Ленинградский обком КПСС, вынес зажимщику критики «строгий выговор с занесением в учетную карточку» (сначала его хотели даже исключить из партии) и освободил его от занимаемой должности. Атоян был восстановлен на прежней работе. На XXVI съезде КПСС (1981 г.) Л.И. Брежнев объявил, что в стране не должно быть «никакого попустительства в отношении зажимщиков критики» (однако и сама критика должна быть «правдивой, деловой» и открытой)[801].

Запрос на открытость властей, разумеется, исходил и от народа. Многие люди полагали, что критика в стране зажимается, «мнения и потребности населения учитываются слабо». Они полагали, что «изучение мнений… имеет большое значение, так как от такой осведомленности во многом будет зависеть успех работы городских и районных органов власти», и что «выявление и учет в управлении страной общественного мнения населения — это один из вернейших путей сделать жизнь наших людей более счастливой, благополучной». Люди выражали свое критическое отношение к властям на практике, когда «прокатывали» некоторых чиновников на выборах в парторганизациях. Так, в сентябре 1965 г. на отчетно-выборном партсобрании директор московской проектной организации «Гипротрансмост» К. был «забаллотирован коммунистами за неправильный стиль в руководстве, грубость с подчиненными»[802].

В итоге в стране действительно произошло расширение критики. Основным ее инструментом были средства массовой информации (власти придавали большое значение «обратной связи» с народом именно через них)[803]. В советских СМИ развернулось достаточно острое обсуждение разного рода неполитических вопросов, в том числе экономических проблем и недостатков в сфере обслуживания. Появились первые «ток-шоу» — например, «Пресс-клуб» на киевском телевидении, где люди задавали вопросы представителям власти, которые, что характерно, не всегда были способны на них ответить. В СМИ поступало большое количество писем с разнообразными вопросами и предложениями читателей — каждая центральная газета получала более 500 тыс. писем ежегодно. «Литературная газета» только в 1974–1977 гг. получила 17 тыс. предложений в письмах от 8 тыс. чел.[804]

Кроме того, люди имели возможность по политически незначительным, но жизненно важным вопросам воздействовать на власть через другие каналы «обратной связи», в том числе обращаясь в партийные инстанции[805], «народный контроль», профсоюзы[806], к депутатам советов разного уровня, а также службы приема замечаний и предложений по телефону. В 1971 г. в ЦК КПСС приходило в среднем 1 тыс. писем в день, в 1981 г. — примерно 1,5 тыс. Для их обработки был создан специальный отдел. Характерно, что «анонимки» не допускались — выступая на XXVI съезде КПСС, Л.И. Брежнев заявил, что «тем, кто выступает с правдивой, деловой критикой, незачем скрывать свое лицо»[807]. В этом видна демонстрация отхода от порочных практик периода «культа личности».

Критика давала результаты. Следует согласиться с выводом А.В. Бузгалина, что исправить некоторые локальные недостатки на низовом уровне было возможно[808]. «Сигналы трудящихся» рассматривались партийными инстанциями. Так, в феврале 1979 г. по результатам работы Пролетарского райкома КПСС с письмами населения был снят с должности главный инженер СУ № 255 Московского объединения жилищного строительства Т. и был объявлен выговор директору Велозаводского рынка Г.[809]

Вторым аспектом новых тенденций в системе контроля над массовым сознанием было внедрение «активных» методов в виде исследования общественного мнения. Эта сфера деятельности в СССР ранее развивалась слабо, и социологическая деятельность в стране была начата лишь в конце 1950-х гг. для целей улучшения планирования[810]. В 1958 г. была создана Советская социологическая ассоциация. Характерно, что такие же тенденции наблюдались в других соцстранах. В 1960-х гг. в Варшаве и Будапеште начали действовать Центры опросов общественного мнения при радио и телевидении[811]. В 1970 г. при Бухарестском муниципальном комитете Румынской компартии был создан на хозрасчетной основе Центр социологических исследований, а к 1976 г. аналогичные центры работали в 24 уездах страны, а также при ЦК Союза коммунистической молодежи[812]. В соцстранах, как и во всем мире, была осознана важность обладания информацией об общественном мнении.

Однако власти СССР вначале не поддерживали расширение социологической деятельности. Как вспоминал Б.А. Грушин, позиция М.А. Суслова на этот счет была однозначной и категоричной: «Не нужное нам это дело! Пусть они там, у себя [на Западе] занимаются этим»[813]. В этих условиях советские социологи самостоятельно, без плотного контроля партии, стали проводить публичные дискуссии и анкетирование населения. Такая работа велась в Москве, Ленинграде, Свердловске и Новосибирске (в этом городе работала группа социологических исследований Сибирского отделения АН СССР — в том числе по проблемам, связанным с молодежью)[814].

Общественное мнение советские социологи фактически приравнивали к массовому сознанию. В те годы Б.А. Грушин определил, что последнее «может быть отождествлено с набором высказываний различных групп населения», а его характеристики выявляются через уровень информированности людей в отношении тех или иных сторон действительности. Таким образом, считалось, что, владея информацией об общественном мнении, можно контролировать массовое сознание, понимать «глубинные» настроения народа. Р.А. Сафаров привязывал изучение общественного мнения также и к НТР, так как первое «содержит в себе научную информацию», необходимую властям для планирования и реализации политики[815], которая, как известно, считалась в СССР построенной полностью на научной основе.

Первой из партийно-государственных структур важность исследований общественного мнения осознали в комсомоле. В 1960 г. при газете «Комсомольская правда» под руководством Б.А. Грушина начал работу «Институт общественного мнения» (ИОМ КП) — первый в истории страны исследовательский центр, поставивший своей задачей проведение массовых опросов населения. В 1964 г. при ЦК ВЛКСМ была организована группа социологических исследований под руководством В.Г. Васильева[816].

Пик деятельности ИОМ КП пришелся на 1966–1967 гг., когда он работал в тандеме с Сектором изучения общественного мнения и эффективности идеологической работы Института философии АН СССР. Б.А. Грушин пытался создать аналогичную структуру и при редакции газеты «Правда», однако безуспешно — несмотря на все усилия горячо поддерживавшего эту идею главного редактора газеты А.М. Румянцева (известного своим либеральным настроем), как вспоминал Грушин, «пробиться… не удалось ни через редколлегию «Правды», ни, тем более, через лидеров партийной идеологии в ЦК КПСС»[817].

ИОМ КП провел в общей сложности 27 опросов общественного мнения. Эти исследования имели весьма острый, социально значимый характер. Большинство их содержало критический анализ обнаружившихся в стране недостатков общественного развития. Кроме того, как писал Б. А. Грушин, в этой деятельности был и «отчетливо выраженный гражданский интерес, связанный с намерением Института «приучать» общество к изучению общественного мнения как к определенной — политической и информационной — норме публичной жизни страны»[818].

Постепенно проблема общественного мнения начала интересовать и партию. В мае 1965 г. на совещании по вопросу о социологических исследованиях проблем воспитания молодежи было объявлено, что ЦК КПСС тоже изучает этот вопрос[819]. В ноябре того же года на заседании Идеологической комиссии при ЦК партии вице-президент АН СССР П.Н. Федосеев отметил положительное значение исследований общественного мнения. В том же году при Президиуме Академии наук был создан Научный совет по проблемам конкретных социологических исследований, и затем был проведен ряд научно-практических мероприятий — симпозиум в Ленинграде в феврале 1966 г., всесоюзный теоретический семинар в АОН при ЦК КПСС в июне 1966 г., совещание в Сухуми в апреле 1967 г.[820] Понимание важности общественного мнения на уровне высшего руководства СССР было видно из таких высказываний, звучавших на «закрытых» совещаниях: «Мы провозгласили, что… быстро придем к коммунизму, а через год повысили цены и знаем, какой это имело резонанс»[821] (имелись в виду события начала 1960-х гг., в первую очередь — демонстрация и расстрел в Новочеркасске в 1962 г.).

Одновременно руководство КПСС осознало, что советские социологи подошли к началу систематического получения социальной и идеологической информации стратегического характера. Кроме того, большая часть добытых ИОМ КП сведений выявила не столько успехи советского общества, сколько его неудачи и хронические болезни, а также предлагала такие решения проблем, которые несли в себе прямую угрозу советской идеологии[822].

Неподконтрольность социологической деятельности была признана недопустимой. В мае 1967 г. Г.Л. Смирнов, намекая на Б. А. Грушина и других социологов, заявил, что изучение общественного мнения в СССР отдано «на откуп людям, которые не просто стоят в стороне от партийной работы, а… находятся в состоянии какой-то оппозиции, хотя бы чисто профессиональной». Он указал, что в основе проводимых социологами опросов «лежит… ложная идея», так как нельзя при изучении общественного мнения «ставить вопрос не иначе как отношение к советской власти»[823], т. е. «политизировать» социологическую деятельность. В конце 1967 г. ИОМ КП подвергся разгрому и был закрыт.

Власти перевели исследование общественного мнения под свой контроль. В стране были созданы руководимые партией социологические учреждения, главным из которых был основанный в 1968 г. Институт конкретных социальных исследований АН СССР (ИКСИ). С самого начала он считался «партийным» учреждением, и его исследования проводились, как правило, по заказам разных структур КПСС. Деятельность Института имела несколько направлений, включая вопросы социальной структуры и социального планирования, мотивации труда и внутригрупповых отношений, моделирования социальных процессов. В этот период ситуация для советской социологической науки еще не стала плачевной. Директором ИКСИ был назначен либерально настроенный А.М. Румянцев, ушедший в 1965 г. с должности главного редактора «Правды». При нем, по выражению журналиста и социолога Б.С. Орлова, работавшего в ИКСИ, институт был «островом свободомыслия в застойном болоте», пристанищем многих прогрессивных ученых[824].

Официальное признание важности исследований общественного мнения и контроля над ними было закреплено в постановлении ЦК КПСС «О состоянии и мерах улучшения партийнополитической информации», принятом в феврале 1969 г. Власти констатировали, что «увеличивается приток информации в партийные органы снизу», и предписали «более широко использовать [эту] информацию для анализа и оценки работы» государственных и партийных органов, «при разработке решений по различным… вопросам, а также для осуществления систематического контроля за их выполнением»[825].

Практическая деятельность в сфере изучения общественного мнения была расширена. До 1974 г. ИКСИ осуществлял начатый Институтом философии АН СССР в 1967 г. генеральный проект «Общественное мнение». Заказы на социологические исследования поступали в ИКСИ также от Исполкома Моссовета, МВД СССР и даже Секретариата ЦК КПСС[826]. В 1975 г. при ЦК ВЛКСМ и Академии педагогических наук СССР был создан Совет по координации научных исследований проблем коммунистического воспитания молодежи[827]. Опросы общественного мнения проводили партийные комитеты разных уровней[828].

Одним из важнейших был «Таганрогский проект», который осуществлялся под руководством Б.А. Грушина в 1967–1974 гг. по заказу Отдела пропаганды и агитации ЦК КПСС[829]. В рамках проекта было проведено 72 исследования, взято более 10 тыс. интервью у жителей Таганрога по разным проблемам социально-экономической жизни.

Тем не менее давление на независимо мыслящих социологов продолжалось. Изданный ИКСИ в 1969 г. тираж лекций Ю.А. Левады, прочитанных им в МГУ, был уничтожен по требованию партийных органов. Выпущенная в том же году брошюра Я.С. Капелюша «Общественное мнение о выборности на производстве» была публично осуждена как «идейно и теоретически ошибочная», в результате чего ее тираж был сначала на длительный срок задержан к распространению, а затем уничтожен по прямому указанию секретаря МГК КПСС по пропаганде В.Н. Ягодкина[830].

В 1972 г. А.М. Румянцев был снят с должности директора ИКСИ. Как отмечал Б.А. Грушин, с назначением П.Н. Федосеева вице-президентом АН СССР и М.Н. Руткевича директором ИКСИ[831] ситуация для социологов изменилась в худшую сторону[832]. Академик А.Д. Александров в июле 1972 г. в статье с говорящим названием «В защиту социологии» подверг Грушина уничтожающей критике, указав, что тот «просто не понимает, что такое наука и каковы ее элементарные требования». Александров отметил, что «нельзя допустить, чтобы в советской социологии насаждался стиль, соединяющий крайнюю претенциозность с пренебрежением элементарной научностью… Перед нашей социологией стоят большие задачи, научные ее традиции развиваются, и искажение их особенно опасно»[833]. В научной литературе события 1970–1972 гг. рассматриваются как коренной перелом в развитии советской социологии, связанный с прекращением ряда прежних исследований и выдавливанием видных специалистов, в числе которых — Б.А. Грушин, Л.В. Карпинский, И.С. Кон, Н.Ф. Наумова, Ю.А. Левада[834].

Внимание к общественному мнению со стороны властей стало настолько высоким, что в Конституцию СССР 1977 г. было внесено положение о «постоянном учете общественного мнения» для «дальнейшего развертывания социалистической демократии» (ст. 9 Конституции). В конце 1970-х — начале 1980-х гг. о значимости мнения народа говорилось практически во всех постановлениях ЦК КПСС. Уделено место ему было и в Отчетном докладе ЦК XXVI съезду партии (1981 г.)[835]. Советские идеологи отмечали важность отражения вопросов массового сознания в СМИ — в частности, они отмечали «поворот молодежных газет от чисто производственной тематики к широкому показу сферы социальных отношений», включая проблемы «морали, быта, героико-патриотического воспитания». Такие материалы, по мнению идеологов, стали занимать «доминирующее положение в массиве информации»[836].

Советская пропаганда утверждала о повысившейся в эпоху «развитого социализма» важности общественного мнения, которое, как считалось, после упоминания в Конституции было «интегрировано» в политическую систему СССР, повысились его «действенность» и «социальный престиж. По мнению идеологов, теперь с ним было «нельзя не считаться, а в случаях, предусмотренных законом, — не подчиняться», что означало «подчинение государства интересам общества». Общественное мнение было признано одной из форм, «через которые реализуются ведущая, руководящая роль рабочего класса, его воздействие на социальные процессы, участие в управлении страной»[837].

В те годы Б.А. Грушин писал, что общественное мнение («совет или директива общественности») нужно государству, чтобы «определять результативность своей работы в массах, измерять степень ее эффективности и — как следствие — оперативно вносить в свою политику необходимые коррективы», «совершенствовать механизм социального управления». Кроме того, социологи говорили о влиянии общественного мнения на само население — «на развертывание [его] инициативы, производственной и политической активности»[838].

Власти призывали к практическому применению социологии, социальной психологии и педагогики в партийной и комсомольской работе, и, как минимум, формально это воплощалось на практике[839]. Во многих ведомствах были разработаны внутренние документы и инструкции, которые предусматривали использование результатов исследования общественного мнения при подготовке хозяйственных и политических решений[840]. Совет министров СССР использовал в своей работе опубликованные в виде бюллетеня материалы писем читателей, полученных «Литературной газетой». В 1977 г., после двухлетнего обсуждения в «Литературной газете» проблемы подготовки управленцев, КПСС решила принять меры по улучшению этой сферы. Редакции советских газет изучали мнение читателей и использовали его для улучшения содержания публикаций[841]. В 1981 г. в трети дипломных работ слушателей Новосибирской высшей партийной школы содержались «элементы социологических исследований»[842].

Изучение общественного мнения применялось для оценки работы милиции. Такие исследования проводили штаб МВД УССР и Киевская научно-исследовательская лаборатория ВНИИ МВД СССР в ряде областей Украины, УВД Томского облисполкома — в пяти районах области (было опрошено около 1500 чел.). По итогам этих исследований были разработаны рекомендации по улучшению отбора кадров в милицию, повышению культурного уровня ее сотрудников, укреплению дисциплины и соблюдению законности, упрочению связи с общественностью, усилению охраны порядка[843].

На предприятиях работали производственные и рабочие совещания, в рамках которых работники выдвигали предложения об улучшении производства и условий труда. В декабре 1970 г. помощник Л.И. Брежнева А.М. Александров писал генсеку, что необходимо «увеличить действительную роль и активность рабочих собраний… больше спрашивать мнение рабочих коллективов по вопросам жизни и развития предприятий и показать на деле, что с таким мнением (когда оно справедливо) считаются, учитывают его, претворяют в жизнь». К концу 1970-х гг., по отчетам властей, в постоянно действующих производственных совещаниях принимали участие более 5,5 млн чел., из них 3,7 млн — рабочие. Только в 1975 г. было внедрено в практику свыше 1 млн предложений об улучшении производства и условий труда, выработанных совещаниями. Рабочие собрания были признаны «важной формой участия трудящихся в управлении производством»[844].

Таким образом, в середине 1960-х гг. власти СССР проявили склонность к большей открытости критике, к обратной связи с народом. Затем, под влиянием результатов самостоятельной работы советских социологов, была признана важной и «активная» деятельность по изучению общественного мнения в стране. Важность настроений населения показали события «Оттепели», когда накопившиеся в период «культа личности» под спудом эмоции граждан СССР вышли наружу. Выяснилось, что люди — не «винтики» государственной машины, не «объекты», а «субъекты», важные участники жизни страны, мнение которых формирует и направляет многие процессы. Это означало, что общество нужно знать, и с ним нужно считаться, особенно в условиях выхода страны из информационной изоляции. Изучение общественного мнения в Советском Союзе было поставлено под контроль государства.

2.5. «Социализм не против потребления»

Ответ на формирование в СССР «общества потребления» был сформулирован в «позитивном» ключе. Во-первых, власти признали, что «материальный интерес» человека не противоречит советской идеологии. Было объявлено, что социализм «отнюдь не против потребления», и его идеал — «не аскетизм и бедность, а наиболее полное удовлетворение материальных и культурных потребностей людей». То же относили и к коммунизму, утверждая, что «уравниловка и ограничение потребностей — скучные каноны» не настоящего, а «казарменного коммунизма». Р.И. Косолапов писал, что «Ленин считал естественным и нормальным, если после революции трудящиеся хотят и начинают жить все лучше и лучше»[845].

Желание человека заработать больше денег было обозначено советской пропагандой как «важное» и «естественное стремление». В нем не было найдено «ничего предосудительного», и поэтому такое желание было «нельзя принижать» или «рассматривать… как стремление к личному обогащению». Г.Л. Смирнов в своем выступлении на конференции «Основные факторы и особенности развития социалистического сознания на современном этапе» в мае 1967 г. привел пример: «На колхозном рынке крестьянин за свою редиску запрашивает втридорога в условиях конъюнктуры данного рынка. Вы можете его ругать как угодно, вы можете возмущаться, покупать или не покупать, но это… не пережиток по отношению к нашей конкретной экономике. У нас существует личное подсобное хозяйство, у нас существует рынок и существуют определенные законы рынка. И если бы колхозник стал продавать редиску по цене в два раза дешевле, чем все остальные, вы сами понимаете, создалась бы довольно комичная ситуация»[846]. (Характерна отсылка к «законам рынка», что не вполне соответствовало канонам советской системы.)

Повышение важности «материального фактора» связывали с весьма положительным явлением — ростом уровня образования советских людей. Л.И. Брежнев на совещании в феврале 1971 г. отметил, что по этой причине «во всех отношениях общество стало другим», в связи с чем его «потребности растут»[847].

Кроме того, было объявлено, что в СССР человек не только обладает «широкими возможностями для удовлетворения личных интересов», но партия и государство обязаны уважать эти интересы. Советская пропаганда критиковала наличие в Китае совсем другого, «неправильного» подхода, так как маоизм игнорирует «насущные потребности трудящихся», проводя «насаждение грубо уравнительного социализма, равного распределения бедности», причиной чего была объявлена боязнь маоистов «улучшения экономических и культурных условий жизни народа»[848].

Во-вторых, в СССР были допущены некоторые «послабления» относительно личной собственности. О.Ю. Гурова пишет, что «свидетельством легитимации вещей» стала речь Л.И. Брежнева на XXV съезде КПСС в 1976 г.[849] Это так, однако сама легитимация произошла намного раньше. Как минимум, уже в середине 1960-х гг. советские идеологи подтвердили, что собственность разного рода вполне допустима, в том числе «индивидуальные дома и дачи, автомашины, стиральные машины, холодильники, телевизоры и т. п.»[850]. Мало того, строительство частного жилья в городах и сельской местности поощрялось властями (оно рассматривалось как способ решения жилищной проблемы в стране)[851]. Советская пропаганда провозглашала, что «жилищная кооперация пользуется широкой популярностью у трудящихся», идет «бурный рост» такого строительства. К концу 1971 г. в стране было уже почти 20 тыс. ЖСК с 1729 тыс. членов. Кроме того, появилось большое количество дачно- и гаражностроительных кооперативов[852].

Владение автомобилями теперь рассматривалось как «польза, а не проклятие»[853] (таким образом, произошел отход от плана, разработанного во время правления Н.С. Хрущева, по развитию системы аренды автомобилей вместо продажи их в частные руки[854]). В июле 1966 г. было принято постановление ЦК КПСС и Совета министров СССР «О строительстве завода по производству легковых автомобилей». Во исполнение его в Тольятти при помощи итальянской компании «ФИАТ» был построен Волжский автозавод, после чего каждый гражданин СССР увидел реальную перспективу — купить когда-нибудь личный автомобиль[855], ставший «важной целью и имиджевым признаком успешного советского человека»[856].

В-третьих, советские идеологи декларировали относительную «нормальность» неравномерности благосостояния в СССР. «Остатки экономического неравенства» были объявлены «составным элементом социалистического общества»[857].

В-четвертых, была обозначена относительная «допустимость» сохранения «частнособственнической психологии» как одного из «пережитков» массового сознания (об этом прямо говорилось в Программе КПСС 1961 г.). Советские идеологи отмечали, что избавиться от этих «пережитков» непросто, так как, во-первых, «представления о богатстве и благосостоянии как о владении вещами и деньгами» укоренились в сознании людей в течение столетий и бороться с этим очень трудно, и, во-вторых, мешает рост уровня жизни, который происходит быстрее, чем «духовный рост» человека. Спокойному отношению к таким «пережиткам» способствовала констатация, что их проявления на практике — это отдельные, редкие случаи[858].

В СССР не скрывали, что благоденствие людей необходимо для «государственных» целей, так как оно влияет на развитие экономики, производительность труда и продолжительность трудоспособного периода жизни человека. Как писала Н.Я. Бромлей, рост уровня жизни становился «в руках Советского государства дополнительным рычагом управления темпами технико-экономического и культурного прогресса страны»[859].

Власти пытались осуществить эту задачу на практике, взяв курс на обеспечение высоких показателей роста «народного благосостояния»[860], что было объявлено одной из задач этапа «развитого социализма»[861] и основой социальной политики СССР. Уровень жизни советских граждан должен был превзойти аналогичные достижения «любой страны капитализма»[862].

На XXIII съезде КПСС (1966 г.) были приняты решения о повышении материального благосостояния населения страны. В начале 1971 г. на совещаниях, посвященных обсуждению предстоящего XXIV съезда, Л.И. Брежнев заявил, что «главная задача… — дальнейшее непрерывное повышение благосостояния», и заявил, что власти СССР «должны считаться с тем, что… объявили социализм», т. е. тем самым взяли на себя высокие обязательства. Советский лидер подчеркнул важность того, «с каким настроем человек идет на работу, какое у него жилье, медицинское обслуживание. Все это относится и к психологическому настрою, и к моральному, и к удовлетворению, создает условия в жизни». В связи с этим Брежнев отметил необходимость улучшить работу системы торговли и услуг, которую он назвал «сферой удовлетворения [потребительских нужд] нашего общества»[863].

Г.А. Арбатов поддерживал генсека, отметив, что «повышение благосостояния трудящихся зависит не только от капитальных вложений, но и от психологических моментов». Он напомнил, что «американцы называют здравоохранение человеческим ресурсом. Условия жизни человека зависят очень во многом от здравоохранения». А.М. Александров-Агентов подчеркнул, что «нарочито потребительский уклон» — «это правильно, это один из главных моментов политики партии»[864]. Характерно, что одной из целей «Таганрогского проекта», реализованного советскими социологами в 1967–1974 гг., было изучение материального положения людей.

Основным инструментом повышения уровня жизни в СССР была заработная плата, размер которой, по идее, являлся оценкой значимости и качества труда человека (в этом состояло отличие «развитого социализма» от коммунизма, где распределение материальных благ предполагалось не «по труду», а «по потребностям»). Было провозглашено, что по мере развития экономики в СССР появляется все больше возможностей «увеличивать ту долю общественного богатства, которая распределяется непосредственно между трудящимися по их труду». С 1950 по 1966 г. средняя зарплата рабочих и служащих выросла более чем в 1,5 раза[865].

Важной вехой стало принятое 26 сентября 1967 г. постановление ЦК КПСС и Совета министров СССР «О мероприятиях по дальнейшему повышению благосостояния советского народа». Согласно ему, был увеличен минимальный размер заработной платы рабочих и служащих до 60 руб. в месяц (отдельным категориям работников — до 70 руб.). Таким образом, в 1968 г. размер минимальной заработной платы фактически достиг уровня средней зарплаты в 1950 г. (63 руб. 90 коп.). Среднемесячная и среднегодовая зарплата с 1955 по 1970 г. в промышленности увеличилась в 1,6 раза, в строительстве — в 2,1 раза, на государственных сельхозпредприятиях — в 2,2 раза, у колхозников — более чем в 3 раза. Экономисты заявляли, что к 1968 г. реальная зарплата в стране благодаря советской власти возросла по сравнению с 1914 г. более чем в 4 раза (при индексе цен, равном 128,4 %) без учета сокращения рабочего дня. В 1940–1970 гг. реальные доходы людей увеличились в 2,9 раза (у колхозников — в 4,7 раза). Фонд оплаты труда в 1966–1970 гг. составлял 44,4 % национального дохода СССР, в 1970 г. — 51,6 %[866].

В 1972 г. минимальная зарплата была повышена до 70 руб. В середине 1970-х гг. доходы населения были почти в 2 раза выше, чем в 1960 г. За первую половину 1970-х гг. была повышена зарплата более 75 млн работающих. В 1976 г. средняя ежемесячная зарплата рабочих и служащих составляла 146 руб., а среднегодовая — была более чем на 650 руб. выше, чем в 1965 г. К началу 1980-х гг. доходы на душу населения повысились еще в среднем на 17 %[867].

Кроме того, советские экономисты считали достижением сокращение разницы между минимальной и средней зарплатой: если в 1951–1955 гг. соотношение между ними составляло 3,6 раза, в 1956–1960 гг. — 2,3–3 раза, то в 1966–1970 гг. — 2 раза[868].

Во-вторых, в СССР осуществлялись сокращение и отмена налогов, повышение размеров пенсий и других видов социального обеспечения, увеличение различных выплат и льгот населению. Согласно постановлению ЦК КПСС и Совета министров СССР, принятому в сентябре 1967 г., были расширены льготы для людей, работающих в регионах Крайнего Севера и в приравненных к ним местностях, увеличена длительность отпуска, повышены размеры пособий и пенсий для некоторых категорий населения. Власти считали, что повышение благосостояния людей происходит также через регулярное снижение розничных цен на товары народного потребления[869].

В-третьих, государство предоставляло гражданам пользование общественными фондами потребления (ОФП), обеспечивая бесплатное жилье[870], образование, здравоохранение, низкую стоимость некоторых товаров и услуг[871]. Эти фонды в условиях директивно-плановой экономики были весьма существенной по масштабам и социальной значимости формой распределения части национального дохода. ОФП можно назвать «несущей конструкцией» советской модели социальной политики. Пользование ими стало частью «социалистического образа жизни» и оказало заметное влияние на формирование советской идентичности[872].

Размеры выплат и льгот, полученных населением из ОФП, увеличились с 1961 по 1970 г. в 2,3 раза, что значительно превышало темпы роста национального дохода, используемого на накопление и потребление. За пятилетку 1966–1970 гг. в Советском Союзе было построено 11 млн 350 тыс. квартир. В 1971–1972 гг. в новые квартиры въехали около 23 млн чел.[873]

Советская пропаганда не обходила эти достижения стороной. В утвержденную в мае 1968 г. Отделом пропаганды и агитации ЦК КПСС тематику статей для центральных газет и журналов была включена тема «Общественные фонды потребления и их социально-политическое значение». На совещании коммунистических и рабочих партий в июне 1969 г. Л.И. Брежнев заявил, что ежедневно в СССР получают новые квартиры или улучшают жилищные условия около 8 тыс. чел., «да еще при сохранении самой низкой в мире квартирной платы». На встрече идеологов СССР и ГДР в феврале 1971 г. было объявлено, что «социалистическое общество впервые в истории добилось стабильной социальной обеспеченности для всех трудящихся», тем самым доказав «свое преимущество по сравнению с империалистическим обществом»[874] в этом аспекте. Действительно, бесплатное предоставление жилья (хотя и не в собственность), образование, здравоохранение и другие социальные услуги были несомненным достижением СССР. Масштабы и важность советских общественных фондов потребления признавали и западные экономисты, отмечая, что «эти услуги предоставляются бесплатно или по цене, намного ниже той, и гораздо шире, чем в наиболее богатых странах Запада»[875].

Советское государство декларировало свою обязанность удовлетворять потребности населения, обеспечивая его товарами и услугами. В сентябре 1965 г. руководство страны, давая установки по «Косыгинской реформе», поставило Госплану задачу «всесторонне рассмотреть вопросы роста покупательной способности населения, повышения темпов производства товаров… имея в виду обеспечить более планомерное удовлетворение спроса на все товары»[876].

В СССР действительно был отмечен рост уровня жизни[877], обусловленный в первую очередь политикой государства в социально-экономической сфере. В стране была поставлена цель «развития материальных условий для создания изобилия». Советские идеологи заявили, что изобилие будет достигнуто именно в «развитом социалистическом обществе», и это якобы признавали даже идеологические противники СССР (в частности, Дж. Гэлбрейт). На совещании в апреле 1973 г. Л.И. Брежнев подчеркнул, что во всем мире взят аналогичный курс[878].

Расцвет советского «государства благосостояния» пришелся на вторую половину 1960-х — начало 1970-х годов[879]. Так, в 1965–1975 гг. обеспеченность телевизорами выросла с 24 до 74 шт. на 100 семей, холодильниками — с 11 до 61 шт., стиральными машинами — с 21 до 65 шт., соответственно[880].

Усиление в советском обществе значимости «материального интереса» и формирование «общества потребления» власти СССР решили использовать для пользы государства путем расширения материального стимулирования, которое должно было мотивировать людей лучше работать, чтобы получить за выполненную работу больше денег.

Эта практика применялась в стране и ранее, но недостаточно широко. Как отмечал И.Н. Буздалов, в стране господствовала концепция, что «товарно-денежные отношения при социализме — это рудименты капитализма в социалистической экономике, а посему подлежат всемерному ущемлению», вследствие чего «существенно была подорвана материальная заинтересованность работников… В конечном итоге это привело к замедлению темпов развития общественного производства, снижению его экономической эффективности». Например, «установление экономически необоснованных [низких] цен на продукцию колхозов и совхозов повлекло за собой резкое снижение рентабельности сельскохозяйственного производства»[881]. Людям стало невыгодно не просто хорошо работать в колхозе или совхозе, но и работать там вообще.

Систему материальной заинтересованности пробовали расширить еще в период правления Н.С. Хрущева, и тогда была доказана ее действенность. Так, до 1958 г. производство сахарной свеклы поощрялось повышенными ценами, и это способствовало значительному росту урожайности и общего объема производства этой продукции. Затем средняя цена реализации свеклы была снижена, и это немедленно отразилось на уровне производства в худшую сторону. Советские экономисты приводили в пример и опыт других соцстран, например, Польши, где полностью подтвердилось «важное значение принципа материальной заинтересованности в развитии народного хозяйства»[882].

В 1963 г. академик В.С. Немчинов опубликовал брошюру под названием «О дальнейшем совершенствовании планирования и управления народным хозяйством», в которой указал на необходимость расширения системы материального стимулирования. Он писал, что «в условиях социализма осуществляется закон равной оплаты за равный труд. Однако понятие «равный труд» не может быть ограничено только равной квалификацией, равной затратой рабочего времени и равной интенсивностью труда. Понятие «равный труд» включает в себя также и равную производительность труда… равные результаты труда (при равных условиях приложения труда)». Поэтому, как указывал Немчинов, «более производительный труд при прочих равных условиях должен иметь более высокую оплату» за счет системы материального поощрения, которая должна включать и зарплату, и «соответствующее улучшение коммунальных и бытовых условий жизни трудящихся». Он полагал, что «в ряде отраслей, например на предприятиях по бытовому обслуживанию населения, фонд зарплаты должен создаваться из комиссионных отчислений от стоимости реализованных товаров или оказанных услуг, оцененных по твердым ставкам и расценкам», и также «все большая часть труда колхозников должна оплачиваться в денежной форме»[883]. Инициативы поступали и с мест — так, в республиках Средней Азии вносились предложения об усилении материального поощрения производства хлопка — как за его сверхплановую сдачу государству, так и за превышение плановой урожайности на гектаре[884].

В итоге во второй половине 1960-х гг. в СССР была широко внедрена система материального стимулирования — оплаты труда в зависимости от его результатов. В сентябре 1965 г. Политбюро ЦК КПСС указало, что «заработная плата должна быть поставлена в прямую зависимость от роста производительности труда и увеличения производства необходимых видов продукции»[885]. В рамках «Косыгинской реформы» вместо существовавшего ранее мизерного фонда предприятия создавались фонды материального поощрения (на премирование и оказание единовременной помощи) и социально-культурных мероприятий (на улучшение жилищных условий, строительство и содержание детских учреждений, домов отдыха, санаториев и на другие социальные нужды)[886], т. е. фактически было сделано то, что предлагал академик В.С. Немчинов. В 1967 г. наряду с гарантированной оплатой за объем выполненных работ колхозам было рекомендовано производить дополнительное материальное поощрение в зависимости от конечных результатов труда[887].

Число предприятий, перешедших на систему хозрасчета, уже к 1968 г. было значительным — 27 тыс. (56 % всех предприятий, 72 % объема производства, 74 % работников, 80 % прибыли в СССР). К 1975 г. на полный хозрасчет были переведены все совхозы, шире вводился хозрасчет в колхозах. Кроме того, сокращение работников, осуществленное на некоторых предприятиях, позволило увеличить фонд оплаты труда для оставшихся[888].

Целью введения материального стимулирования была обозначена необходимость «в полной мере использовать личный интерес, составляющий основу развития инициативы, предприимчивости». Материальная заинтересованность человека в результатах своего труда была названа «движущей силой социально-экономического прогресса», важной для интересов государства. Было объявлено, что эта заинтересованность «внутренне присуща социалистическому способу производства» и, кроме того, не мешает духовной жизни человека и не противопоставлена ей. В пример приводились соцстраны Восточной Европы, где реформы, связанные со строительством «развитого социализма», опирались на принцип материальной заинтересованности[889].

Идеологические обоснования введения такой системы включали утверждение, что она «полностью основана на ленинских принципах», «решение проблемы материальной заинтересованности идет по-ленински», так как «у Ленина очень ясно поставлен вопрос:…надо своим самоотверженным трудом создавать… [материальные] блага». Р.И. Косолапов напоминал, что В.И. Ленин в 1921 г. согласился со словами одного инженера: «Люди не могут годами пребывать в состоянии экстатического подъема, и заставить их работать может только экономическая необходимость»[890]. Апелляция к авторитету Ленина должна была придать идеологический вес политике материального стимулирования, сгладить возможное непонимание этих мер «идеалистами», а также предотвратить обратный уклон — чрезмерное увлечение «материальным» в ущерб идеологии.

Советские эксперты иногда приводили аргументы, которые звучали почти как «оправдание» новых мер. В 1969 г. А.И. Сибирев в брошюре «Ленинские идеи хозрасчета и претворение их в жизнь», писал, что в системе материального стимулирования «нет никакого отступления от принципов социализма», что она «не только не противоречит задачам коммунистического строительства, а является обязательной предпосылкой создания материальной базы, необходимой для перерастания социализма в коммунизм». Была дана отсылка и к «негативному» опыту Китая в этой сфере, где лозунг «каждому по его труду» был признан «буржуазным», а «любое требование об экономическом стимулировании труда, о поощрении лучших работников квалифицируется как «эгоизм», «своекорыстие», «контрреволюционный экономизм». Китайцев обвиняли, что «вся их практика ориентирована на голодный энтузиазм»[891], т. е. что в этой стране не произойдет рост благосостояния людей, как бы хорошо они ни трудились.

Тем не менее было очевидно, что поощрение «материального интереса» не вполне соответствует «коммунистическим идеалам», и поэтому советские идеологи одновременно представляли практику материального стимулирования как «меньшее зло», временно допустимое явление. Было объявлено, что такая практика обусловлена недостатками общества, так как «в сознании людей, в их отношении к труду сохраняются еще пережитки капитализма». Считалось, что без материального стимула, «одними призывами, одними мерами воспитания нельзя» добиться того, чтобы «все без исключения работали высокопроизводительно, чтобы никто не относился безразлично к тому, как трудятся другие, какие результаты имеет тот или иной производственный коллектив»[892].

Было объявлено, что при коммунизме эти «пережитки» исчезнут, и тогда принцип материальной заинтересованности «потеряет свою силу и значение». Останется только «общественная заинтересованность», а личная и коллективная — полностью сольются с ней, и таким образом в качестве стимула к труду останутся только энтузиазм и «сознательность». К тому же идеологи отмечали, что при «развитом социализме» с «пережитками» уже идет борьба: «В хорошем социалистическом производственном коллективе проявления индивидуализма, эгоизма… рассматриваются коллективом как пережитки индивидуалистической, мелкобуржуазной или просто буржуазной морали»[893].

Важным аспектом системы материального стимулирования было недопущение «уравнительного подхода», который «убивает личный материальный стимул работника». Было объявлено, что «уравниловка» «несовместима с интересами социалистического и коммунистического строительства», так как ведет «к несправедливому распределению: и плохой, и хороший работник получали бы одинаковую долю». Наоборот, распределение материальных благ должно было идти не уравнительно, а согласно степени полезности человека для «технико-экономического и культурного прогресса социалистического общества» (т. е. для государства). «Уравниловка» была названа «мелкобуржуазной», «реакционной» противоположностью «равенству при социализме», а также «псевдокоммунистическим» явлением. Идеологи отмечали ошибочность введения на некоторых предприятиях практики распределения зарплаты поровну и приводили другие плохие примеры «уравниловки» — например, что к началу «Косыгинской реформы» зарплата инженерно-технических работников была выше зарплаты рабочих только на 40 %, а служащих — даже на 17 % ниже, чем у рабочих[894].

Необходимость борьбы с «уравниловкой» объяснялась опять-таки недостатками человеческого общества — тем, что «при социализме еще имеются проявления фактического неравенства», а «полное равенство в потреблении будет достигнуто на второй фазе коммунизма, когда наступит изобилие материальных и духовных благ»[895]. Неравенство граждан СССР в материальном плане было еще одним «меньшим злом», в отношении которого идеология шла на уступки.

Практика материального стимулирования имела разные формы. Во-первых, применялась премиальная система. Премия играла значительную стимулирующую роль, выражая непосредственную зависимость между трудом и полученными за него деньгами. Практика образования поощрительных фондов предприятий за счет полученной ими прибыли была не нова, однако теперь доля прибыли, расходуемая на эти цели, заметно увеличилась: если в 1959–1965 гг. она составляла 3,3–6,8 %, то в 1966–1968 гг. — 10–11 %. Фонды поощрения создавались на всех заводах и фабриках. Даже в случае невыполнения предприятием производственного плана создавался такой фонд в размере не менее 40 % от запланированного. К 1969 г. доля премии в зарплате всех категорий работников на некоторых предприятиях возросла у рабочих до 27 %, у инженеров и техников — до 53,3 %, у служащих — до 45,6 %[896].

Согласно решениям пленумов ЦК КПСС, в 1968 г. была расширена практика выплаты 50-процентной премии за перевыполнение плана, в 1970 г. был резко увеличен размер премии для квалифицированных и наиболее продуктивных работников, особенно в сельском хозяйстве. Кроме того, применялись специальные премии для тех, кто имел длительной стаж на одном месте работы[897] (так власти еще и боролись с «летунами»). Во второй половине 1970-х гг. были введены доплаты рабочим в размере от 30 до 50 % тарифной ставки[898].

Премирование применялось и для решения конкретных проблем, в частности, с целью обеспечения роста заработной платы инженерно-технических работников и служащих по отношению к зарплате рабочих, и наоборот — за разного рода прегрешения, например, проявление бесхозяйственности, практиковалось лишение или снижение премий[899].

Во-вторых, материальное стимулирование осуществлялось через управление тарифными ставками. Так, в судостроительной промышленности перевод на новые условия оплаты труда, в результате которого возросла доля «тарифа» в основной зарплате, был завершен к концу 1975 г.[900] Установление таких ставок было инструментом оценки производительности труда человека и спроса на продукцию, которую он производил. Так, оплата за написание «политической» книги была в 1,5–2 раза ниже, чем за приключенческую или научно-фантастическую книгу[901], которые пользовались гораздо большим спросом у читателей.

В-третьих, был шире распространен сдельный тип заработной платы. К началу 1980-х гг. ее удельный вес в народном хозяйстве страны составил около 60 %[902].

Кроме того, считалось, что государство осуществляет материальное стимулирование еще и косвенным образом, увеличивая доступность товаров[903] и услуг для населения — в частности, снижая их стоимость. Однако в условиях дефицита важна была также «физическая» доступность товара для покупателя. Интересное предложение о расширении продажи автомобилей содержится в записке Е.М. Самотейкина (референта Л.И. Брежнева), направленной на имя генсека в феврале 1969 г. Он предлагал «отойти от чисто экономического, «торгашеского» подхода» в вопросе торговли автомобилями[904] «и рассмотреть этот вопрос в общем контексте политики партии, направленной на упрочение связей с трудящимися, на повышение материального и культурного благосостояния широких масс». Для этого он считал целесообразным «изучить возможность продажи автомашин вне очереди и в рассрочку рабочим и колхозникам, выделяя для этого ежегодно, скажем, 10–15 процентов продукции автомобильной промышленности». Самотейкин был уверен, что такая система не только «наглядно показала бы заботу партии о широких слоях трудящихся… дала бы рядовым рабочим и колхозникам реальную возможность обзавестись автомашиной», но и стала бы «стимулом в производственной деятельности, в укреплении трудовой дисциплины и способствовала бы уменьшению текучести кадров»[905].

В ответ на расширение системы материального стимулирования власти ожидали, что труд людей будет соответствовать уровню этого стимулирования[906], тем более, что все данные показывали и «большой экономический эффект» этой системы, и ее положительное восприятие людьми. Так, от работников партактива были слышны высказывания, что хорошо платить нужно только достойным: «Пушкин интересовался, как успешно продаются его книги. От этого зависел его заработок. Не пора ли нам оплачивать авторов в зависимости от распродажи его книг на рынке?»[907] (Заметим, что такой подход в СССР уже практиковался.)

Действенность материального стимулирования была видна через результаты «Косыгинской реформы»: объем прибыли в советской промышленности в 1966–1970 гг. увеличился в 2,5 раза, среднегодовые темпы роста составили 20 % против 10 % за предыдущее пятилетие[908]. В 1968 г. переведенные на хозрасчет предприятия увеличили по сравнению с 1967 г. производительность труда на 5,6 % и прибыль — на 15,8 %, в то время как непереведенные предприятия — на 3,8 % и 12,8 %, соответственно[909]. Хорошим примером был один из наиболее известных экономических экспериментов того периода, осуществленный на Щекинском химкомбинате (Тульская обл.), где была введена система существенного материального стимулирования. За три года эксперимента (1967–1970) на комбинате в 2 раза вырос объем выпускаемой продукции и в 2,3 раза — производительность труда[910].

Упор на материальное стимулирование имел ту же «проблематичную» сторону, что и акцент политики государства на росте уровня жизни — его сопряжение с игравшими в советской идеологии важную роль моральными факторами («сознательность» и приверженность, в первую очередь, не личным, а общественным интересам). Введенный в 1961 г. в текст Программы и Устава КПСС «Моральный кодекс строителя коммунизма» (свод принципов коммунистической морали) включал такие положения: «Простота и скромность в общественной и личной жизни», «Забота каждого о сохранении и умножении общественного достояния», «Высокое сознание общественного долга». Реализация курса на стимулирование материальной заинтересованности потенциально входила в конфликт с установками «Морального кодекса» и с «интересами общества в целом», ведь главный упор в развитии приверженности качественному труду на благо общества был сделан на деньгах, а не «сознательности». Недаром некоторые американские советологи восприняли расширение хозрасчета в Советском Союзе как несомненный признак «движения на пути к разложению социализма и реставрации капитализма»[911]. Даже марксистские издания (например, «Monthly Review») писали, что кроме СССР, «возможно, больше нет в мире такой капиталистической страны… за исключением Японии, в которой классические буржуазные механизмы действовали бы так эффективно для обеспечения… движения экономики вперед»[911][912].

Закономерно, что в народе и даже у некоторых идеологов бытовало непонимание политики материального поощрения. В марте 1966 г. на собраниях люди задавали партработникам вопрос: «Почему мы идем по пути повышения зарплаты и по пути снижения цен, а не только по пути снижения цен?» В трудах ряда теоретиков материальные стимулы прямо или косвенно рассматривались «в качестве «родимых пятен» капитализма»[913].

Отвечая на такие сомнения, руководство страны, во-первых, декларировало «строжайший контроль… за мерой труда и мерой потребления», т. е. за тем, чтобы уровень благосостояния каждого человека не превышал его вклад в общественное благо. Было объявлено, что выплачиваемые людям в качестве материального стимулирования деньги идут «на увеличение трудовых доходов, поэтому никаких элементов «размывания социализма» здесь нет и быть не может»[914].

Во-вторых, наряду с материальным, в СССР продолжало использоваться моральное стимулирование труда (ордена, медали, грамоты, «переходящие красные знамена» и пр.). В период утверждения «Косыгинской реформы» в сентябре 1965 г. Л.И. Брежнев размышлял о необходимости применения «моральных факторов». Поступали и предложения с мест — так, в Азербайджане просили о восстановлении существовавшего ранее порядка награждения орденами и медалями за высокие достижения в сельском хозяйстве[915].

До широкого внедрения материального стимулирования в умах советских людей присутствовало некоторое смешение, неотделение морального и материального стимулирования — очевидно потому, что второе использовалось слабо и шло «довеском» к первому. В мае 1965 г. в Ленинграде представители рабочей молодежи предлагали «решить на моральных стимулах» вопрос поощрения тех, кто хорошо работал и добился звания «коммунистической бригады», в виде прибавки к дней отпуску (эти дни следовало «снять с прогульщика»)[916]. Однако отпуск на самом деле — это скорее материальное поощрение. Действительно, отделить «материальное» и «моральное» в этом аспекте трудно. Американский марксист П. Суизи считал, что спор об этом вообще неправомерен, «так как в обоих случаях предусмотрены материальные блага»[917]. Действительно, при награждении орденами, медалями и др. (вроде бы «чисто моральное» стимулирование) человек мог получать определенные материальные льготы (надбавку к пенсии и пр.).

Власти СССР видели лучшим решением сочетание материального и морального стимулирования, которые, как считалось, «взаимно усиливают действие друг друга». Для этого требовалось «удачно выбирать формы» стимулирования «соответственно конкретным условиям»[918], т. е. искать между ними баланс. Однако с конца 1966 г. моральное стимулирование практически было «забыто» в пользу максимизации материального[919]. Власти понимали, что в условиях формирования «общества потребления» и курса на рост уровня жизни приоритет должен быть дан материальному поощрению как наиболее эффективной системе стимулирования труда.

Для компенсации противоречия между «идеалами» и материальным стимулированием труда советские идеологи пытались доказать, что материальное и моральное поощрение даже при превалировании одного из них идут рука об руку, что это «две стороны одного и того же явления». Было объявлено, что «материальные и моральные стимулы в труде отождествлять нельзя, но нельзя их [и] противопоставлять»[920].

Таким образом, ответ властей СССР на вызов «материального фактора» относился к «идеологической сфере», так как вопросы благосостояния, уровня жизни были признаны имеющими важное идейно-политическое значение. Этот ответ стал также и элементом контроля за массовым сознанием, связанным с направлением поведения граждан страны в экономической сфере. Формулирование ответа на вызов «материального фактора» в «позитивном» ключе было закономерным ввиду базирования принятой в Советском Союзе концепции «развитого социализма» на «экономической», а не «духовной» основе.