Эпоха Брежнева: советский ответ на вызовы времени, 1964-1982

3.1. «Сближение с идеалом»: оценка советским руководством своих идейных исканий

Власти СССР констатировали успех новой концепции идеологии и считали, что она адекватно описывает текущее состояние страны — «реально существующее социалистическое общество». Последнее, в свою очередь, было признано соответствующим изначальной задумке творцов марксизма-ленинизма. В 1970 г. на совещании в ЦК КПСС сотрудник Отдела пропаганды и агитации Л.А. Вознесенский заявил, что СССР находится «на таком этапе, когда происходит реальный процесс сближения практики социализма с его идеалом». В 1975 г. Н.Н. Иноземцев и А.Г. Милейковский писали, что теперь капитализму «противостоят не только марксизм-ленинизм в качестве теории классовой борьбы, но и реально существующий социализм со своей экономической системой, обеспечивающей благосостояние народа и наиболее благоприятные условия для расцвета человеческой личности»[921].

По мнению властей, новая концепция идеологии подтвердила пригодность существующей советской модели для дальнейшего устойчивого развития страны[922]. М.А. Суслов в 1968 г. сделал вывод, что советские люди «теперь яснее представляют, по какому пути… идти к коммунизму» (этот путь был обозначен концепцией «развитого социализма», так как «совершенствование, повышение зрелости» и являлось «строительством коммунизма»). В 1981 г. В.В. Загладин отметил, что «социализм уверен в правильности избранного им маршрута, совпадающего с магистральным путем развития всего человечества — с путем безграничного социального прогресса»[923].

Идеологи считали, что разработкой концепции «развитого социализма» партия вдохнула новую жизнь в марксизм-ленинизм и продемонстрировала способность дать ответ на вызовы времени. В 1970 г. С.П. Трапезников сделал вывод об усилении «классовой направленности и политической идейности» общественно-научных исследований. Г.Л. Смирнов, выступая на совещании в ЦК КПСС в феврале 1971 г., отметил, что предыдущие годы были «периодом интенсивной идейно-теоретической деятельности партии», а Л.Н. Москвичев в том же году указал, что в итоге «маркистско-ленинская общественная наука… обогатилась новыми принципами, новыми положениями»[924].

Одним из важных достижений идеологической работы считалось преодоление раскола в советском обществе, вызванного разоблачением «культа личности» и другими идеологически значимыми моментами. На совещании у Л.И. Брежнева в январе 1971 г. П.Н. Демичев отметил, что «мероприятиями к 50-летию Советской власти, 100-летию со дня рождения Ленина был сделан переворот» в плане сглаживания «вредных колебаний» в советском обществе. Брежнев был уверен, что удалось найти «баланс» в «проблеме Сталина», в том числе в июне 1970 г. «хорошо прошла» акция по установке бюста этому руководителю у Кремлевской стены (бюст стал первым памятником И.В. Сталину, установленным в СССР после «десталинизации»). На совещании в декабре 1975 г. генсек напомнил о заслугах партии по преодолению «негативного» политико-идеологического наследия Н.С. Хрущева, когда после свержения этого лидера новое руководство КПСС приложило огромные «усилия и способности», и в итоге «разъединенную партию соединили»[925].

Оценка властями Советского Союза состояния массового сознания и общей ситуации в стране была положительной. До переработки идеологии основанием для таких выводов были, как заявил в ноябре 1966 г. на заседании Политбюро П.Н. Демичев, «успехи в промышленности, в сельском хозяйстве, в правильной политике ЦК партии и нашего правительства, во внешнеполитическом курсе и внутренней политике»[926].

После внедрения концепции «развитого социализма», которая, как считалось, открыла «широкие возможности всестороннего развития личности каждого трудящегося», руководители страны стали больше говорить про успешность именно идеологических мероприятий. В январе 1971 г. на совещании в преддверии XXIV съезда КПСС Л.И. Брежнев заявил, что «и партия, и все наше советское общество пришли к съезду как никогда идейными», а страна «выдержала немало испытаний» в международной «борьбе идеологических фронтов»[927].

Значительный упор в оценках был сделан на поддержке власти со стороны народа. На том же совещании Брежнев отметил, что партийцы умеют «работать с массами», и в итоге — «массы с ними», т. е. с партией. Он заявил, что «теперь народ наш убедился в правильности нашего учения, в правильности пути, по которому партия его ведет. Молодежь идет в комсомол, партия наша растет». Заведующий отделом культуры ЦК КПСС В.Ф. Шауро подчеркнул, что «никогда в нашей стране интеллигенция не была так близка к партии, как сейчас». П.Н. Демичев дополнил эти выводы высказыванием, что «весь народ поддержал» роль СССР в «чехословацких событиях» и «событиях с китайцами»[928](очевидно, имелось в виду вооруженное столкновение на о. Даманский в 1969 г.).

Советские идеологи отмечали «высокую степень социального единства советского общества». Было объявлено, что в нем «прочно утвердилась социалистическая идеология. Поведение советских людей определяется борьбой за реализацию пятилетних планов, программы социально-политического развития, принятой XXIV съездом КПСС»[929].

В поддержку таких установок в 1973 г. была начата кампания по пропаганде «советского» и «социалистического образа жизни»[930]. В отчетном докладе на XXV съезде КПСС Л.И. Брежнев характеризовал «советский образ жизни» следующим образом: «Атмосфера подлинного коллективизма и товарищества, сплоченность, дружба всех наций и народов страны, которые крепнут день ото дня, нравственное здоровье, которое делает нас сильными, стойкими». Основными чертами «социалистического образа жизни» были объявлены «научное мировоззрение и идейность, коллективизм, интернационализм, демократизм, коммунистическая нравственность, в том числе новое отношение к труду и социальная активность личности». Было объявлено, что такие установки «несовместимы с устоями буржуазного образа жизни, с такими его чертами, как безыдейность, индивидуализм, эгоизм, конформизм, национализм и расизм, потребительство, мещанство, цинизм и аморализм». Обе разновидности «образа жизни» дополняли друг друга, а «социалистический» — еще и сближал советских людей с гражданами других соцстран, будучи их общим достоянием[931].

Власти объявили советское общество уже практикующим «советский», «социалистический» образ жизни. Л.И. Брежнев заявил, что первый из них — это один из «главных итогов пройденного [страной] пути», это «великие завоевания социализма, вошедшие в Плоть и кровь нашей действительности». «Социалистический образ жизни», как провозгласили идеологи, «сложился», «стал ведущим» и «укреплялся» у подавляющего большинства граждан СССР, а также превратился в «один из решающих факторов соревнования двух противоположных общественно-политических систем» как инструмент «превосходства» советского социума над западным. Так, положение в этнополитической сфере было представлено в пропаганде в радужных цветах: «При социализме могут иметь место лишь те или иные проблемы в области национальных отношений», тогда как «капиталистическому строю, капиталистическим нациям присущ национальный вопрос, неразрешимый без классовой борьбы и ликвидации самого этого строя»[932].

Особо важное значение для укрепления надлежащего образа жизни в Советском Союзе, как писал Г.Е. Глезерман, приобрел этап «развитого социализма». Выступая на совещании вице-президентов по общественных наукам академий наук соцстран в январе 1975 г., П.Н. Федосеев отметил, что насущной задачей теперь стало воспитание «социалистического образа жизни» с целью «привить правильное восприятие успехов и трудностей социалистического и коммунистического строительства, прав и ответственности коллектива, национальных интересов и интернациональных задач и обязанностей, воспитать чувства братской солидарности трудящихся всех наций»[933]. (В. Заславский справедливо заметил, что концепция «советского образа жизни» обеспечила «взаимосвязь между доктриной и действующей идеологией советского марксизма»[934], т. е. концепцией «развитого социализма».)

В 1971 г. Л.И. Брежнев заявил, что переработка идеологии внесла существенный вклад и в экономические достижения СССР: «Народ выполнил очень напряженную пятилетку, в неимоверно сложных условиях прошлого года получили самый высокий урожай, все убрали. Так что, это лодыри сделали? Это все разболтанное государство могло сделать, или это сделал организованный рабочий класс и крестьянство?» По мнению советского лидера, тот, кто считал по-другому, не понимал, «что такое идеология и что такое ее успехи и… недостатки». В августе 1975 г. в журнале «Плановое хозяйство» было объявлено, что «непрерывный рост экономического потенциала Советского Союза и социалистических стран, высокие темпы увеличения масштабов производства убедительно демонстрируют преимущества социалистической системы хозяйства». В октябре 1976 г. в том же журнале с удовлетворением отметили, что успехи СССР признали американцы в своем докладе «Советская экономика в новой перспективе»[935].

Высокой была оценка, данная советским руководством благосостоянию граждан страны. Выступая в июне 1969 г. на Международном совещании коммунистических и рабочих партий, Л.И. Брежнев заявил, что «достигнутый уровень жизни трудящихся нужно расценивать как большую победу» советской власти. В 1971 г. на совещании в преддверии XXIV съезда КПСС он отметил как достижение, что за предыдущую пятилетку в стране было потрачено 10 млрд рублей на повышение заработной платы, пенсий и т. д., а также расширилось жилищное строительство. Руководитель СССР подчеркнул: «Мы выделили на здравоохранение огромную сумму. Это крупное мероприятие… Гарантированная оплата [за труд], пенсии, страхование… Очень много положительных вещей». Брежнев отверг обвинения со стороны некоторых экономистов, считавших, что с этими мерами власти страны «перехлестнули», так как он считал, что повышать уровень жизни необходимо любыми мерами. Генсеку вторил Г.А. Арбатов, отметив, что в СССР в четыре раза вырос жизненный уровень населения, а также что система здравоохранения — «это выигрышный вопрос» для советской власти. С.Г. Лапин сделал вывод, что потребление товаров длительного пользования в стране характеризуют «большие цифры»[936].

Такие заявления властей были подкреплены опубликованными результатами социологического опроса, проведенного в Ленинграде в 1976 г.: подавляющее большинство опрошенных (более 65 %) непосредственно ощутили успехи страны в науке и технике, промышленности и транспорте, причем наиболее высокие результаты были отмечены в жилищном строительстве, народном образовании и развитии культуры. Почти % опрошенных указали на рост реальных доходов населения, улучшение организации отдыха, 55 % опрошенных были удовлетворены своим личным (семейным) достатком, 35 % — отчасти довольны, отчасти нет, и только 10 % — не удовлетворены[937].

Внедрение в СССР концепции «развитого социализма», с точки зрения руководства страны, являлось показателем пригодности советской модели и идеологии и для других соцстран. В 1969 г. на Совещании представителей коммунистических и рабочих партий Л.И. Брежнев заявил, что 1960-е гг. заняли особое место в истории, так как «многие братские страны завершили создание основ социализма и перешли к строительству развитого социалистического общества». Он подчеркнул, что во всем «соцлагере» социалистический строй становится «более зрелым»[938] (что соответствовало советскому видению исторического процесса), и обозначил идеологическое доминирование СССР в процессе развития социализма[939] (несмотря на то, что изначально концепция «развитого социализма» была придумана в других соцстранах). В данной советскими идеологами в 1979 г. оценке уровня «развитости» соцстран было отмечено, что в СССР «развитой социализм» уже построен, тогда как в других странах этот процесс еще идет, и они «находятся на разных этапах строительства нового общества» (например, в Монголии «построение развитого социализма еще не ставится в порядок дня» вообще)[940]. Таким образом, Чехословакии и ГДР, которые еще в 1960-х гг. объявили о достижении стадии «развитого социализма», в признании этого было отказано.

Таким образом, по всем основным направлениям идеологических вызовов, ставших актуальными в рассматриваемый период, власти СССР объявили об успехе концепции «развитого социализма» и других идеологических новаций, реализованных в стране во второй половине 1960-х — 1970-х гг. Одной из главных установок, которая должна была обозначить успехи идеологии внутри страны, стало педалирование торжества «советского» и «социалистического образа жизни», которое связывали именно с этапом «развитого социализма». Здесь соединились и обращение к установкам «Морального кодекса строителя коммунизма», и ответ на вызов «материального» фактора.

3.2. Заложенная неэффективность концепции «развитого социализма»

Насколько позитивная оценка, данная советским руководством итогам внедрения концепции «развитого социализма» и других идеологических исканий, соответствовала действительности?

Во-первых, их потенциальная эффективность могла проявиться в восстановлении авторитета власти (хотя бы самим фактом, что КПСС оказалась способна разработать новую концепцию развития страны). По замыслу творцов новой концепции советской идеологии, принятый в ней уклон (опора на авторитет личности и теоретического наследия В.И. Ленина, который сохранял «сакральность», сдерживание «левацких» порывов в плане ускоренного строительства коммунизма, «научная» попытка объяснить и обосновать текущее состояние СССР и других соцстран, а также цели деятельности компартий в капстранах) давал адекватный ответ на внутри- и внешнеполитические вызовы, актуальные для того времени. Власти пытались вдохнуть новую жизнь в марксизм-ленинизм, модернизировать его, заново «заинтересовать» в нем народ — особенно интеллигенцию.

Во-вторых, эта концепция могла обеспечить уход от «утопии» в «реальность» в виде отказа от форсирования строительства коммунизма, явно недостижимого в ближайшие десятилетия. Определение стадиальности социализма «закрывало» сложный вопрос дальнейшей судьбы этой фазы коммунистической формации, так как было указано, что кроме социализма, который способен развиваться и достигать новых высот, никакой другой системы пока и не нужно. Коммунизм, в свою очередь, отошел на второй план, став почти «сказочной» целью далекого будущего.

В-третьих, педалирование концепций «общенародного государства» и «социалистической демократии» подчеркнуло мягкий отход от исчерпавших себя установок о «диктатуре пролетариата» и «классовой борьбе». Это должно было оказать «позитивное» воздействие на социум — в первую очередь, на интеллигенцию.

В-четвертых, опора на научно-техническую революцию потенциально приводила советскую идеологию в соответствие веяниям времени и прогресса. НТР подкрепляла декларировавшуюся «научную основу» идеологии, что должно было повысить авторитет власти и привлечь внимание интеллигенции к концепции «развитого социализма».

В-пятых, упор этой концепции на развитие экономики потенциально давал ответ и на проблемы в этой сфере, выявившиеся к 1960-м гг., и на вызов роста уровня жизни и перехода к «обществу потребления».

Однако на практике у концепции «развитого социализма» и других советских идеологических исканий проявились существенные недостатки, которые препятствовали их эффективности.

Эта концепция не смогла восстановить авторитет власти и идеологии. Ее содержание не было понято народом. Масштабная идеологическая кампания, развернутая партийными органами по внедрению этой концепции, не вызвала в обществе душевного отклика. Даже если люди ее «поддерживали и одобряли», то делали это механически[941]. В ходе социологического исследования, проведенного в России в 1994–1999 гг. (1,5 тыс. респондентов), почти % опрошенных сказали, что в советское время они не вникали в смысл термина «развитой социализм», который казался «им чем-то далеким от окружающей их реальности». Верили в то, что «развитой социализм» действительно был построен в стране, только 25 % респондентов[942]. Г.Х. Шахназаров в постсоветское время сделал вывод, что концепция «развитого социализма» распространялась «слишком декларативно и слишком мало обсуждалась на конкретных, связанных с жизнью примерах»[943], что и стало залогом ее слабого воздействия на общественное сознание.

Ученые из СССР и соцстран не достигли четкости, точности определения «развитого социализма» — возможно, потому что они сами не до конца «прониклись» этой концепцией. Сохранялись разные подходы к ее пониманию. Например, А.П. Бутенко давал «развитому социализму» определение просто через тавтологию: «Это… социалистическое общество, достигшее определенной ступени своей зрелости, а именно ставшее развитым». Болгарский ученый В. Добриянов считал, что «очень трудно дать краткую характеристику развитого социалистического общества»[944].

Даже в Высшей партийной школе при ЦК КПСС не было ясности в этом вопросе. В составленной ее руководством записке «О некоторых назревших актуальных проблемах истории, теории и политики КПСС» (январь 1971 г.) говорилось, что «крупнейшим теоретическим и политическим вопросом является вопрос о хронологических рамках и оценке сути ныне переживаемого периода нашего развития. Одни называют этот период завершения строительства социализма, другие — периодом перехода к развернутому строительству коммунизма, третьи — так называемым периодом зрелого социалистического общества. Столько толкований, столько разных понятий!.. Надо внести ясность и покончить с разноречием в оценке нынешнего периода коммунистического строительства»[945].

В докладной записке Института философии АН СССР «Основные итоги развития философской науки за 1971–1975 годы и задачи на новую пятилетку», изданной в марте 1976 г., были отмечены проблемы теоретической работы «в области научного коммунизма», в том числе ее «описательность, невнимание к анализу реальных противоречий и движущих сил социалистического общества». Кроме того, говорилось о «недостаточной обоснованности ряда исследований» — например, «нередко в одной кандидатской диссертации по научному коммунизму открывается до полдюжины новых законов социализма». В том же году В.И. Касьяненко в своей монографии, посвященной историографии и методологии «развитого социализма», выявил, что определение сущности и критериев этого исторического этапа «является одним из самых сложных и трудных аспектов», так как «существует немало разных взглядов и точек зрения». Автор монографии отмечал, что «качественные характеристики и признаки развитого социализма до сих пор зачастую определяются слишком общо, без выделения особенностей новой стадии зрелости социалистического общества»[946].

Разумеется, власти считали отсутствие четкости концепции «развитого социализма» недопустимым. Еще в 1971 г. П.Н. Демичев подчеркнул важность точности идеологии: «В математике ошибки легко поправить. Но если в идеологии произойдет смещение на один градус, то это вызовет огромные последствия». На симпозиуме ученых СССР и других соцстран в 1972 г. была отмечена необходимость «с научной точностью определять реальный уровень развития страны»[947]. Советское руководство побуждало ученых и идеологов продолжать искания, в том числе решить вопрос о путях, по которым «развитой социализм» перерастет в коммунизм[948].

В 1970-х гг. была проведена дальнейшая теоретическая проработка концепции «развитого социалистического общества»[949], в том числе с участием ученых из соцстран. В рамках организованных в первой половине этого десятилетия круглых столов и симпозиумов они, прежде всего, пытались дать более точное определение «развитого социалистического общества».

Е.П. Ситковский разбил это определение на две части, одной из которых была «внутренняя устойчивость системы» (он ссылался на слова члена Политбюро Болгарской компартии Т. Павлова, что «советские люди знают, что им никто ничего не сделает, что у них сложилась такая система социальных, политических, экономических и прочих отношений, которые содержат… внутренние силы для того, чтобы себя при всех обстоятельствах отстоять»). Вторая часть определения — что при «развитом социализме» «обеспечено и начинается движение вперед к построению высшей фазы — коммунизма, т. е. полного коммунизма»[950].

Заместитель ректора АОН Г.Е. Глезерман отмечал, что в «развитом социалистическом обществе» есть «соответствие между степенью развития различных сторон его жизни: материально-технической базы, экономики, духовной жизни, общественных отношений, политического строя»[951]. Тем самым еще раз подчеркивалась комплексность и гармоничность текущего этапа развития СССР.

Одно из самых длинных определений «развитому социализму» дал представитель Болгарской компартии Ж. Аройо: «Это этап… основанный на высоком развитии производительных сил, находящихся в полном соответствии с требованиями современной научно-технической революции; этап, на котором общество достигает полной зрелости социалистических производственных отношений и всемерного проявления экономических законов социализма; этап, на котором общественная система социализма развивается комплексно и гармонически; этап, на котором социализм полностью раскрывает свои преимущества перед капитализмом»[952].

Болгарский философ Н. Ирибаджаков считал, что «развитой социализм» «представляет собой наиболее высокий и последний этап в развитии социализма». Характерно, что он выдвигал идеи, в чем-то схожие с позицией советских историков «школы» академика М.Н. Покровского, в 1920-х и начале 1930-х гг. пропагандировавших «исторический нигилизм»: Ирибаджаков считал, что «развитой социализм» — это этап, когда «человечество окончательно прощается со всей своей предшествовавшей историей»[953].

Периодизация не только коммунизма, но и самого «развитого социализма» оставалась «трудным вопросом». Ученые из СССР и других соцстран пытались определить «этапы развития социалистического общества» — в том числе таким образом: «Переходный период от капитализма к социализму и построение основ социализма; создание развитого социалистического общества и постепенный переход к коммунизму». Своя периодизация была разработана в ГДР и Венгрии. При этом Румыния и Венгрия, в отличие от других стран, «никогда не формулировали тезис о фундаменте»[954] социализма как одной из стадий.

В 1974 г. Р.И. Косолапов разработал следующую периодизацию «первой фазы коммунизма» (она была опубликована также на английском языке в журнале «World Marxist Review»): «1. Период перехода от капитализма к социализму. 2. Начальная фаза социалистического развития. 3. Развитой социализм». Период «развитого социализма» он делил на две стадии: первая — когда две формы социалистической собственности сближаются и сливаются под влиянием строящейся материально-технической базы коммунизма, а также стираются классовые различия, которые, однако, остаются существенными. Вторая стадия — социалистическая собственность как собственность всего народа становится почти повсеместной и общество принимает бесклассовый характер, который, однако, еще не означает его финального перехода в социально однородное общество[955].

В следующем году П.Н. Федосеев заявил о наличии у социализма только двух этапов — «создание социализма в основном», и «зрелое, развитое социалистическое общество», которое характеризуется «всесторонним раскрытием преимуществ социализма, последовательным соединением достижений научно-технической революции с новыми общественными отношениями»[956].

Еще одним «трудным вопросом» было определение критериев «развитого социализма». Такие критерии, разработанные идеологами, в первую очередь были экономическими, включая «утверждение социалистических производственных отношений во всех отраслях народного хозяйства» и опору социализма «на собственную материально-техническую базу». П.Н. Федосеев особо подчеркивал отказ от «принципа выведения критериев зрелости социализма из показателей, достигнутых в сфере производства в высокоразвитых капиталистических странах», так как эти критерии должны соответствовать «социально-экономической сущности» и «требованиям социализма»[957] (с помощью такого подхода при желании также можно было завуалировать отставание социалистической экономики от капиталистической).

Социальные критерии включали «изменение положения рабочего класса, крестьянства и интеллигенции», «стирание существенных различий между физическим и умственным трудом», «высокий уровень социального единства советского общества при сохранении ведущей роли рабочего класса» и «социалистический принцип распределения по труду»[958] (почти все эти положения и были заложены в концепцию «развитого социализма» изначально).

В 1976 г. В.И. Касьяненко, основательно изучивший подходы идеологов к этой концепции, подытожил, что, хотя «по сравнению с другими странами… строительство развитого социализма в СССР отличается некоторыми особенностями… главные, существенные черты его носят всеобщий, принципиальный характер» во всех соцстранах. В их число он включил «достижение комплексной зрелости всего общественного организма», «возрастание ведущей роли рабочего класса и правящей марксистско-ленинской партии», «расцвет и сближение наций и народностей», «воспитание у всего народа марксистско-ленинского мировоззрения»[959].

Одновременно была еще раз подчеркнута «отдаленность» достижения коммунизма. Хотя звучали заявления, что построенное в СССР «развитое социалистическое общество» перерастает в «коммунистическое»[960], и «экономика развитого социализма создает необходимые условия для построения материальнотехнической базы коммунизма», В.И. Касьяненко отмечал, что «неправомерно… приписывать развитому социализму такие характеристики, при которых он становится почти неотличимым от коммунизма». Болгарский идеолог Н. Ирибаджаков писал, что «развитое социалистическое общество» «является именно социалистическим, а не коммунистическим», и «не может исчезнуть с исторической сцены до тех пор, пока не исчерпает все свои потенциальные возможности и не выполнит своего исторического призвания»[961].

В СССР констатировали успешность доработки концепции «развитого социализма». В составленной в марте 1976 г. докладной записке Института философии АН СССР было отмечено, что «значительно расширился круг исследований в области теории научного коммунизма», «в исследованиях развитого социализма показаны этапы и критерии зрелости социалистического общества»[962].

Американский политолог Т. Томпсон сделал вывод, что «развитой социализм» к концу 1970-х гг. «продолжал иметь определенное значение как политическая формула, отражающая внутриполитические стремления властей СССР»[963]. Однако эта концепция не просто «имела значение», а по-прежнему являлась основой советской идеологии и регулярно звучала в выступлениях представителей власти, материалах пропаганды, научных публикациях[964] и партийных документах.

На XXV съезде КПСС (февраль — март 1976 г.) было подтверждено, что в СССР «построено развитое социалистическое общество», и была сделана попытка дать ему более развернутую, чем раньше, характеристику: «Никогда еще наша страна не обладала таким могучим экономическим потенциалом. Никогда у нас не было такой огромной армии квалифицированных кадров. Никогда мы не опирались на столь богатый опыт хозяйственного строительства, творчески осмысленный и обобщенный партией»[965]. О «развитом социализме» говорилось в постановлении ЦК КПСС «О 60-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции», принятом в январе 1977 г.

Важнейшим этапом официального закрепления «развитого социализма» в идеологии стала Конституция СССР 1977 г., преамбула которой гласила, что «в СССР построено развитое социалистическое общество» как «закономерный этап на пути к коммунизму» (высшей целью Советского государства по-прежнему было «построение бесклассового коммунистического общества»). М.А. Суслов заявил, что учение о «развитом социализме» стало «выдающимся достижением теоретической мысли, раздвигающим горизонты революционной теории и практики», а введение его в текст Конституции — это «исторический акт закрепления достижений зрелого социализма, творческое обобщение практики коммунистического строительства»[966].

В эти же годы Л.И. Брежнев огласил новые определения «развитого социализма». В 1977 г. советский лидер заявил, что «развитой социализм» — это «такая ступень, такая стадия зрелости нового общества, когда завершается перестройка всей совокупности общественных отношений на внутренне присущих социализму коллективистских началах». В речи на XXVI съезде КПСС в 1981 г. Брежнев описал «этап развитого социалистического общества» как «необходимый, закономерный и исторически длительный период в становлении коммунистической формации». Генсек дал указание «в должной форме» отразить это положение в новой Программе КПСС[967].

Продвижение концепции «развитого социализма» продолжалось и на «внешнеполитическом фронте». На совещании руководителей научно-исследовательских учреждений ЦК коммунистических и рабочих партий, проведенном в Варшаве в сентябре 1978 г., директор НМЛ при ЦК КПСС А.Г. Егоров сообщил, что этот институт совместно с АОН при ЦК СЕПГ провел многостороннее исследование «Закономерности и характерные черты развитого социалистического общества», в рамках которого в СССР и ГДР проходили заседания многосторонней рабочей группы. Журнал «Проблемы мира и социализма» в конце 1970-х и начале 1980-х гг. публиковал материалы о «сущности и содержании этапа строительства зрелого социализма»[968].

Советская пропаганда утверждала, что «концепция зрелого социализма быстро обогащается, развивается», идет «нарастание потока выпускаемой литературы» на эту, а также что к концу 1970-х гг. «определились важнейшие компоненты, позволяющие констатировать наличие целостного учения о развитом социализме». В отчете Института философии за 1980 г. было указано, что одним из главных направлений научных исследований стали «закономерности развития социальной структуры духовной жизни, культуры, морали и эстетики развитого социализма»[969].

Однако на самом деле концепция «развитого социализма» так и не была доработана. Новая Программа КПСС, в которую должна была войти эта концепция, при Л.И. Брежневе принята не была.

После смерти Брежнева поиски выхода из «идеологического тупика» продолжались. Советские идеологи получили новые задачи. На методическом семинаре, проведенном в 1983 г. на отделении научного коммунизма философского факультета МГУ, заведующий этим отделением А.М. Ковалев обозначил, что новый руководитель страны Ю.В. Андропов нацелил ученых «на реалистический подход к характеру и особенностям развития советского общества на его нынешнем этапе»[970].

Стал чаще употребляться термин «полный социализм», который был попыткой обосновать «выделение второго этапа развитого социализма, особого переходного периода, высокоразвитого социализма как высшей и последней фазы социализма», которой СССР еще не достиг «как развитое социалистическое общество». Стремление обосновать несоответствие окружающей действительности принципам социализма выразилось в дискуссии о противоречиях в социалистическом обществе, которая состоялась в начале 1980-х гг. В итоге ученые сошлись во мнении, что противоречия при социализме имеют неопасный, «неантагонистический характер», так как «социализм развивается на собственной основе»[971].

В середине 1980-х гг. в СССР произошло угасание идеологических исканий, связанных с концепцией «развитого социализма». В период перестройки эта концепция, хотя и была введена в 1986 г. в новую Программу КПСС, окончательно потеряла свое значение. В 1987–1989 гг. термин «развитой социализм» был изъят из употребления, и речь стала идти о выходе на другой качественно новый уровень — «обновление» социализма[972].

Новации советской идеологии имели существенные негативные черты. Во-первых, «повышение руководящей роли Коммунистической партии» вплоть до введения в 1977 г. пресловутой «шестой статьи» в Конституцию СССР, которое, как предполагалось, должно было закрепить повышение авторитета КПСС и идеологии, на деле официально знаменовало крушение надежд на демократизацию политической жизни страны (интересно мнение А.Н. Медушевского, который считает «руководящую роль партии» единственной реально работавшей нормой советского номинального конституционализма[973]). Отношение Л.И. Брежнева к демократии иллюстрирует его восприятие системы президентских выборов в США: «Год он [президент США] ведет борьбу, год — осваивается, год — что-то собирается делать, а потом начинается новая предвыборная борьба»[974]. (Сам Брежнев правил 18 лет, став вторым после И.В. Сталина руководителем СССР по продолжительности пребывания у власти.)

Хотя в высших кругах руководства СССР обсуждалось введение альтернативных выборов в Советы, в итоге это сделано не было (вплоть до 1989 г.). Не была расширена и внутрипартийная демократия. Следует отметить, что даже существовавшую выборность не поддерживали многие местные руководители — они считали, что частая сменяемость выборных партийных руководителей отрицательно сказывается на организаторской и политико-воспитательной работе, из-за чего парторганизации «растеряли опытных руководителей». В связи с этим «предлагалось внести соответствующие изменения в Устав КПСС»[975], т. е. отменить вообще любую выборность на низовом уровне.

Власти СССР не смогли избавиться и от тяги к формированию «культа личности» лидера страны. В 1970-х гг. начал проявляться культ Л.И. Брежнева. Здесь и издание «Малой земли», и бесчисленные награждения, и славословия, характеризовавшие возвеличивание «лично Леонида Ильича»[976]. Все эти аспекты тоже отрицательно повлияли на эффективность новаций советской идеологии, которые были разработаны в годы правления Брежнева.

Во-вторых, откладывание строительства коммунизма на неопределенное время означало, что граждан СССР лишили надежды на «светлое будущее», о котором мечтали несколько поколений. На Западе советские идеологические новации иногда оценивали вообще как отказ от коммунизма. В изданном в июне 1968 г. специальном приложении к газете «Таймс» под названием «Советский Союз» было отмечено, что процессы перехода к коммунизму в СССР «или застопорились, или развиваются в обратном направлении». Граждане страны в 1970-х гг. задавали партийным пропагандистам вопросы, «соответствует ли действительности тезис Программы КПСС «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме»[977], а также недоуменно высказывались: «Как долго будет продолжаться строительство коммунизма, если для создания развитого социализма потребовалось 60 лет»[978].

Тем не менее и спустя десятилетие после начала внедрения концепции «развитого социализма» народу внушали мысль, что строительство коммунизма остается делом далекого будущего. В 1978 г. член редколлегии журнала «Коммунист» Г. Волков, отвечая на одно из писем от читателей, указал, что, «прежде чем можно будет сказать о «полной и окончательной победе коммунизма», «предстоит решить много сложных задач в разных областях развития общества»[979].

В период правления преемников Л.И. Брежнева концепция «развитого социализма» подверглась корректировке именно в сторону еще большего «отодвигания» строительства коммунизма. В постановлении ЦК КПСС от 31 марта 1983 г., докладе К.У. Черненко, статье Ю.В. Андропова, опубликованной в журнале «Коммунист», и его речи на Пленуме ЦК КПСС в июне 1983 г. был сделан вывод, что советское общество находится лишь в начале этапа «развитого социализма», длительность и конкретные формы которого советские лидеры теперь вообще не брались определить, заявляя, что это это «покажут лишь опыт, живая практика». Андропов заявил, что «понадобится определенное время, чтобы подтянуть отставшие тылы и двинуться дальше», и нельзя преувеличивать «степень приближения страны к высшей фазе коммунизма». Кроме того, генсек фактически признал, что создатели марксизма-ленинизма допустили ошибку в своих теориях, так как «конкретные исторические пути становления социализма пролегли не во всем так, как предполагали основоположники нашей революционной теории», в связи с чем и произошла задержка строительства коммунизма. Андропов поставил задачу на последние десятилетия XX в. таким образом: «Совершенствование развитого социализма, по мере чего и будет происходить постепенный переход к коммунизму»[980].

В-третьих, концепция «общенародного государства» не дала эффективный ответ на рост роли интеллигенции в советском социуме. Г.Х. Шахназаров в те годы писал, что в СССР нет «отрицания растущей роли специалистов»[981], однако это было не совсем так. Хотя в стране стали говорить об уважении к научной интеллигенции, но дальше торжественных заявлений, как правило, не шли[982]. По-прежнему считалось, что «абсолютизация роли интеллигенции в современном обществе служит умалению роли рабочего класса»[983], и поэтому повышение статуса первой на практике было неприемлемым.

От ленинско-сталинского подхода к интеллигенции так и не отказались, в чем еще раз проявился консерватизм концепции «развитого социализма». Идеологи заявляли, что интеллигенция может «по-настоящему проявить свои творческие возможности» только «в системе государственного руководства обществом со стороны рабочего класса и Коммунистической партии»[984]. Как писали Ю. Левада, Т. Ноткина и В. Шейнис, был взят такой курс: «Научную и прочую интеллигенцию… лелеять за казенный счет или по крайней мере терпеть только до тех пор, пока она будет знать отведенное ей место в обществе (заниматься своим делом у машин, приборов и пр.) и не вмешиваться в государственные дела»[985].

Другие идеи, связанные с проблемой интеллигенции, пресекались. В феврале 1965 г. в «Правде» была опубликована статья ее главного редактора А.М. Румянцева под названием «Партия и интеллигенция», в которой решительно осуждались и сталинский, и хрущевский подход к интеллигенции. Автор писал, что, «осуществляя руководство развитием науки, литературы и искусства, партия всегда считается с особенностями творческого труда советской интеллигенции» (точнее, он намекал, что так должно быть в идеале. — Ф.С.), и провозглашал необходимость поддержки творческого плюрализма[986]. Эта статья вызвала критику со стороны партийного руководства, что стало одной из причин ухода Румянцева из газеты[987].

Сохранение прежнего подхода давало возможность и дальше пропагандировать идеи «о ведущей роли рабочего класса, о ведомых им крестьянстве и интеллигенции»[988], и о том, что «в социалистическом обществе еще сохраняются различия между классами рабочих и крестьян, а также интеллигенцией»[989]. В ответ, как пишет А.В. Бузгалин, «представители интеллигенции… вольно или невольно стремились «отгородить» себя от «народа», обозначая тем самым свое различие от него как подлинной элиты в отличие от номенклатурных «верхов»[990]. Хотя острых противоречий между рабочими, колхозным крестьянством, интеллигенцией и слоем управленцев не было[991], конфликт между интеллигенцией и партийно-государственной номенклатурой нарастал[992]. Умаление роли интеллигенции способствовало усилению ее отхода от советской идеологии и склонения к «диссидентству», что особенно ярко и открыто проявилось в годы перестройки.

Одновременно принимала все более неоднозначный характер идеологема «ведущей роли рабочего класса». В «общенародном государстве» все социальные группы должны быть равны, и какой-либо «особой роли» не должно было быть ни у одной из них. Действительно, советские идеологи утверждали об усилении «однородности социальной структуры и социального равенства в обществе» — однако при одновременном «укреплении руководящей роли рабочего класса»[993], что противоречило концепции «общенародного государства». (В свою очередь, западные советологи отмечали значительный рост социальной стратификации в СССР[994], подразумевавший отсутствие декларируемой «однородности».) Наконец, в реальности рабочий класс «ведущей роли» в Советском Союзе уже явно не играл, и утверждения о такой роли уже звучали, можно сказать, как насмешка.

Кроме того, как отмечал Р. Митчелл, сама концепция «общенародного государства» входила в «противоречие с оригинальным марксизмом», ведь К. Маркс утверждал, что государство — это инструмент, представляющий классовые интересы[995], и поэтому «общенародным» («общеклассовым») оно быть не может.

Указание советских идеологов на формирование в СССР «советского народа» содержало значительное преувеличение. При наличии тенденций к сближению этносов, такая «общность» еще не сложилась. В. Заславский писал, что сама введенная в стране «паспортная система устанавливала жесткие границы между этническими группами» (пресловутая «пятая графа»). Не меньшие границы порождало наличие национально-территориальных образований и «привилегий, которыми пользовались коренные национальности», в том числе в сфере доступа к высшему образованию, профессиональной деятельности и должностям[996].

В СССР не был официально введен этноним «советская национальность» (в то время как, например, в Югославии был признан и поддерживался властями наднациональный этноним «югослав»). В принятом в августе 1974 г. «Положении о паспортной системе в СССР» национальность человеку «назначалась» по его выбору из национальности одного из родителей. Идеи вернуться к системе свободного выбора национальной принадлежности или вообще ликвидировать графу «национальность» в документах остались без ответа, так как руководство страны не захотело отказываться от столь действенного средства контроля и регулирования межнациональных отношений[997]. На практике власти упорно игнорировали реальные противоречия этих отношений[998], фактически отстранившись от работы в сложнейшем поле «национального вопроса».

Не помогла сплотить советское общество и поднять в нем «идеологический дух» концепция «советского», «социалистического образа жизни». Западные политологи обратили внимание на эту новацию, справедливо назвав ее «аморфной»[999], однако приписали ей весьма глубокие и даже «экстремальные» характеристики. Р. Митчелл назвал ее даже «советской версией «культурной революции»[1000] (осуществленной в Китае в 1966–1976 гг.), а В. Заславский считал, что эта концепция стала «попыткой подменить конечную идеологическую цель — построение коммунистического общества»[1001]. Однако на самом деле этого не было. Никаких «выдающихся» качеств концепция «советского», «социалистического образа жизни» не имела. Она осталась обычным пропагандистским штампом и не оказала значительного влияния на советский социум.

В-четвертых, опора «развитого социализма» на «экономику» и научно-техническую революцию привела к мягкой «деидеологизации» советской идеологии, происходившей, разумеется, помимо желания властей (характерно, что в СССР критиковали маоистов за то, что у них наоборот — «примат политики в ущерб экономике»[1002]). Западные политологи писали, что «научное руководство обществом» стало в Советском Союзе «заменителем политики»[1003], так как брежневское руководство сделало упор на неполитическую сферу улучшения производительности экономики и НТР, «свободной от [идеологических] ценностей»[1004].

П. Суизи причиной решения руководства СССР «положиться на дисциплину рынка и стимулирование прибыли» считал то, что «бюрократия не видит другого пути, чтобы сохранить свою власть и привилегии»[1005].

Идеология в целом занимала не самое важное место в политических интересах Л.И. Брежнева. Судя по повестке пленумов ЦК КПСС и съездов партии, гораздо важнее для советского руководства были экономика и международные отношения. Конечно, Брежнев пытался найти баланс между идеологией и экономикой, которая получала все большую значимость в условиях усиления противостояния на мировой арене и формирования «общества потребления». Однако «уклон в экономику» проявился до такой степени, что в январе 1971 г. С.Л. Трапезников был вынужден просить Брежнева «взять под защиту дело идеологии» и «сильно сказать» об этом на XXIV съезде КПСС (на что советский лидер несколько раздраженно ответил: «Просить меня защищать идеологию — нечего», и подчеркнул, что он и так понимает необходимость дать «недругам идеологии» «должный отпор»)[1006].

Таким образом, следует сделать вывод о «заложенной неэффективности» концепции «развитого социализма» и других советских идеологических исканий. Основные компоненты этих новаций, которые внешне выглядели как адекватный ответ на вызовы, в итоге обратились «в негатив», став залогом идеологических неудач СССР.

Американский политолог Р. Вессон считал, что причиной неэффективности переработки советской идеологии было отсутствие «новых захватывающих идей» и «попыток возвести унаследованную идеологию в степень новой реальности»[1007]. П. Суизи сделал вывод, что путь «тотальной кампании по пробуждению масс, чтобы поднять общий уровень политической сознательности, оживить социалистические идеи» в СССР был изначально невозможен[1008]. Однако это не так, ведь попытка дать новые идеи или «оживить» старые, адаптировать идеологию к запросам дня советским руководством все-таки была сделана.

Однако определения «развитого социализма», которые были разработаны идеологами, остались слишком расплывчатыми, а порой формулировались через тавтологию, что не дало народу возможность проникнуться этой концепцией. Ее доработка в 1970-х и 1980-х гг. не повлекла прорыва в определении терминологии, критериев и стадий «развитого социализма».

Причиной этих неудач, прежде всего, была догматическая скованность советской идеологии. Ее дальнейшая, более глубокая переработка могла привести к отходу от идей «основоположников» (недаром Ю.В. Андропов в 1983 г. почти прямо заявил, что они оказались не во всем правы). Во-вторых, в советской политике после чехословацких событий 1968 г. произошел «поворот вправо». Как писал К.Н. Брутенц, они «стали стимулом для попятного движения»[1009], проявившегося в том числе в торможении «Косыгинской реформы» и ужесточении политики в области идеологии, культуры и общественных наук[1010]. Принимая во внимание чехословацкое происхождение концепции «развитого социализма», все это повлекло ограничение возможностей ее более решительной доработки. В период перестройки от многих идеологических новаций брежневского времени было решено отказаться.

3.3. Кризис пропаганды и «политического образования»

Руководители СССР считали, что советская пропаганда и система «политического образования» весьма действенны. В январе 1971 г. Л.И. Брежнев в кругу приближенных заявил, что партийные работники умеют «работать с массами», и в итоге — «массы — с ними», т. е. что советский народ лоялен партии и идеологии. П.Н. Демичев выражал уверенность, что нет ничего «более авторитетного, более содержательного, чем наши газеты, наше телевидение». То же касалось оценок и устной пропаганды. Так, справка о работе пропагандистов Бауманского района Москвы на выставке «Фотография в США» в августе 1977 г. гласила, что в полемике с 240 советскими пропагандистами, направленными на выставку, американские гиды «ничего вразумительного… не могли ответить на вопросы о панической боязни американцев потерять работу, под разными предлогами прерывали дискуссию или вообще уходили» (был сделан вывод, что «американские гиды недостаточно подготовлены не только с профессиональной точки зрения, но и с идеологической»)[1011].

Идеологи подчеркивали общее превосходство советской пропаганды над западной. В 1969 г. Г.Л. Смирнов выдвинул концепцию, что вторая строится «по аналогии с торговой рекламой», и в ее основе лежит «ложь» (как и в рекламе), тогда как «марксистско-ленинское понимание назначения пропаганды состоит в развитии политического и нравственного сознания масс, в повышении уровня их знаний с целью осознания ими своего положения и своих революционных задач». В 1971 г. П.Н. Демичев дал такое описание программ западного телевидения: «На 90 процентов реклама, на 10 процентов — убийства» (тогда как в советских СМИ не было ни того ни другого). В 1980 г. в рамках обсуждения учебного пособия «Основы политической пропаганды» в Отделе пропаганды и агитации ЦК КПСС была еще раз отмечена правильность «двух концепций пропаганды» — марксистской (правдивой) и «манипулятивной»[1012], западной.

Причиной таких заявлений были своеобразные представления властей СССР об управлении массовым сознанием. Они полагали, что это несложная задача, так как пропаганда якобы имеет «прямой» эффект, подчиняющийся конструкции «побудитель» (информация, санкционированная властями) и прогнозируемый, однозначный ответ на него со стороны населения. Советские руководители разделяли миф, что «людей можно убедить, лишь дав им понять посыл партии»[1013]. Так, они считали, что «объективность партийной печати всегда найдет сочувствие у подавляющего большинства интеллигенции»[1014]. Как пишет С. Шаттенберг, Л.И. Брежнев «очевидно, полагал, что люди действительно интересовались партией, ее программными документами и пленумами ЦК». На партийных мероприятиях он просил узнать, как народ относится к последнему пленуму, и ожидал положительного ответа[1015].

Следует, тем не менее, отметить, что к концу 1970-х гг. идеологи начали понимать отсутствие гарантированной эффективности СМИ[1016]. Л.И. Брежнев осознал, что советские люди стали критичнее, и их больше нельзя убедить с помощью стандартного набора слов. В 1978 г. он сетовал, что силы убеждения и информации, распространяемой в средствах массовой информации, часто уже не хватает[1017]. Партийные теоретики уяснили, что деятельность СМИ — это не механистическая конструкция («побудитель — ответ»), и начали видеть деятельность масс-медиа как процесс, который должен отличаться быстротой реакции на события, и где потребитель информации находится в центре внимания[1018].

Следует отметить, что некоторые трезвомыслящие идеологи понимали, что одной пропаганды без подкрепления ее реалиями жизни — мало, так как «успехи в идеологической работе во многом зависят от наших практических успехов в коммунистическом строительстве, в налаживании нового быта, повышении производительности труда, улучшении организации производства». Они выдвигали предложения по радикальной перестройке пропаганды. Так, автор статьи, обнаруженной в архиве Г.Л. Смирнова и датированной 1967 г., указывая на скудность информации и «лакировку» реалий в советских СМИ, предлагал обеспечить «правдивость» пропаганды как «необходимое условие активности и сознательности масс, их способности мобилизовать усилия на преодоление трудностей»[1019]. Фактически это подразумевало прекращение цензуры новостной информации.

В статье предлагалось прекратить информационную «изоляцию» советского населения от Запада. В ней не было смысла, так как культурные, экономические и иные контакты с капстранами не обязательно причиняли ущерб советской идеологии, а вот «изоляционистская позиция» как раз вела «к задержке… технического и научного прогресса» СССР[1020] (действительно, страна остро нуждалась в экономическом и прочем сотрудничестве с Западом). Однако такие предложения не были реализованы, так как настолько глубинная перестройка пропаганды и идеологической работы властями не предполагалась.

Конечно, некоторые меры по улучшению системы пропаганды и «политического образования» были реализованы — так, в конце 1970-х гг. в советских СМИ была усилена дифференциация подачи информации для разных целевых групп[1021]. Однако этого было недостаточно для кардинального улучшения системы.

Введенные ранее новации имели низкую эффективность. Повышение информированности партийных пропагандистов в виде рассылки в парторганизации «закрытых» бюллетеней было недостаточным, так как пропагандисты и далее продолжали жаловаться на дефицит информации (не говоря уже про «обычных» партийцев). Доступ к этим бюллетеням имела только малая часть членов КПСС, а беспартийное большинство населения страны вообще оставалось «за бортом». Введенное моральное поощрение пропагандистов не было способно существенно подстегнуть их работу (без «материального» подкрепления). Вовлечение представителей интеллигенции в систему пропаганды имело высокие показатели «на бумаге», однако, принимая во внимание «показуху» и очковтирательство, свойственные этой системе, глубина и искренность участия всех этих людей вызывает большое сомнение. Воздействие западных публикаций, положительно оценивающих советскую систему, не было эффективным в условиях роста недоверия советской пропаганде и наличия альтернативной информации из-за рубежа, достигавшей население СССР через радио, «тамиздат» и пр. Опубликованные в советских СМИ статьи и репортажи зарубежных авторов могли рассматриваться людьми, скорее как часть не западной, а советской пропаганды.

Характерное для этого периода усиление «публичности» властей СССР (показ съездов партии, встреч с иностранными лидерами и пр.) сыграло и негативную роль. Граждане СССР начали регулярно наблюдать и оценивать руководство страны разных уровней, начиная с самого высшего, на экране телевизора[1022], что в условиях старения и явного нездоровья советских лидеров, включая в первую очередь самого Л.И. Брежнева, нанесло удар по авторитету власти.

Идеологи демонстрировали недостаточное понимание важности для людей актуальной и правдивой информации. В марте 1969 г. В.И. Степаков, выступая на совещании идеологических работников, на вопрос, почему «за рубежом информация быстрее дается, чем наша, у нас информация о событиях за рубежом опаздывает», ответил, что это происходит «по разным причинам. Иногда молчание бывает более полезным. И у нас есть друзья за рубежом, с которыми нам приходится советоваться» (имелись в виду компартии). Степаков отметил «неоперативность, неповоротливость» советских СМИ, однако заявил, что в некоторых случаях информацию и «нельзя давать в открытой форме»[1023], т. е. признал, что замалчивание было целенаправленной политикой властей СССР.

На совещании у Л.И. Брежнева в феврале 1971 г. Г.Л. Смирнов отметил, что у советских средств массовой информации есть недостатки в оперативности освещения «горячих» событий: «Если речь идет о разбившемся самолете или о стихийном бедствии, мы даем информацию в течение недели или двух». Однако он считал это лишь «недоработкой»[1024], а не системной проблемой. Понимание этой проблемы проявлял и Л.И. Брежнев, который в том же году восхищался тем, «как быстро действуют американское и английское радио, боннское радио на своего обывателя… Он только проснулся, а ему уже говорят, в Ленинграде арестовали евреев, антисионистскую[1025] кампанию нужно поднять. И сразу волна, все газеты подхватили». Советский лидер сетовал, что в СССР совсем не так: «Наши об этом говорят через 3 дня… Ничего живого, протокольные сведения»[1026]. Действительно, в капстранах средства массовой информации боролись за получение актуальной информации, чтобы опубликовать ее первыми и выиграть конкурентную борьбу с другими СМИ, тогда как их советские коллеги практиковали другой подход, не соответствовавший нуждам времени. Тем не менее Брежнев, понимая это, не сделал ничего для кардинального изменения ситуации.

Абсурдным обстоятельством является сочетание запаздывания и сокрытия актуальной информации в советских СМИ с общим огромным объемом информации, которая в них публиковалась: все эти объемы характеризовались, как отмечал Б.А. Грушин, «чрезвычайной содержательной неполнотой, чтобы не сказать поразительной ограниченностью, непомерной бедностью»[1027]. В ходе правления Л.И. Брежнева в содержании газет, журналов, радио- и телепередач стали еще более явными умалчивание о деформациях и противоречиях в жизни общества, некритичное отражение советской действительности, а также парадность (широко освещались различные юбилейные даты и подготовка к ним)[1028]. Происходила подмена реально необходимой людям информации другой — пустой и ненужной, причем в огромных объемах. Относительно событий за рубежом советская печать, транслировавшая официальную точку зрения, демонстрировала, как правило, осторожность и «идеологическую выдержанность» в трактовке и изложении событий[1029], в чем проявлялось и свойственное для брежневского руководства «балансирование» в острых вопросах, и замалчивание актуальной информации.

Госдепартамент США уже в 1969 г. отмечал «пропасть между реальностью и уверениями официальной пропаганды» в СССР[1030]. Советологи подметили и такой важный момент — «иногда сокрытие информации о проблемах представляло ситуацию хуже, чем она есть на самом деле», так как замалчивание порождало негативные, тревожащие народ слухи. Например, так произошло из-за молчания советских СМИ об аварии системы теплоснабжения в Москве зимой 1979 г., когда температура воздуха опустилась ниже — 40 градусов[1031]. Скрывая информацию от людей, власти вредили самим себе.

Не решалась проблема формализма, царившего в пропаганде. В докладной записке, составленной ЦК ВЛКСМ в марте 1967 г., звучали ценные идеи — авторы этого документа полагали необходимым снизить «чрезмерность» наглядной агитации, верно указывая, что «слово, фраза или истина, повторяемые слишком часто и без нужды, теряют смысл, не достигают цели». Они призывали дать «научно обоснованные рекомендации по содержанию и характеру… агитации», ввести «дифференцированный принцип ее применения», а также прекратить «громадный поток некачественной продукции… выпускаемой различными кустарными мастерскими». Однако за следующие семь лет почти ничего изменилось — в принятом в январе 1974 г. постановлении ЦК КПСС «О состоянии и мерах повышения роли наглядной агитации в коммунистическом воспитании трудящихся» содержалась та же критика состояния дел в этой сфере. Единственным реальным шагом по исправлению ситуации было решение «создать специализированное издательство по выпуску печатных средств наглядной агитации». В том же году было создано издательство «Плакат», однако кроме усиления централизации издания наглядной агитации кардинальных изменений в этой сфере не произошло. Пропагандистские акции, по мнению представителей молодежи, продолжали страдать «излишней традиционностью, несовершенством, примитивизмом и не несли в себе необходимых условий для полного раскрытия личности»[1032]. Применявшиеся в СМИ штампы («трудовые подарки», «внутренние резервы», «светлый праздник» и т. п.) по-прежнему вызывали у читателей отрицательные эмоции, не задерживали на себе их внимания[1033].

Конечно, власти видели эти проблемы, регулярно критикуя сохранение в пропаганде «серого, «казенного» стиля», формализма, дефицита информации, «лакировки», «показухи» и излишнего пафоса. Советские идеологи понимали необходимость сделать СМИ информативными и правдивыми[1034]. Однако ничего из этого достигнуто не было. Б.А. Грушин писал, что на критику неразумных «переборов» с объемом информации в СМИ, а также их деятельности вовсе вхолостую, от ЦК КПСС не было никакой реакции. Не волновал властей и подсчет выбрасываемых при этом на ветер материально-технических, финансовых, человеческих ресурсов[1035]. Кроме того, партийная идеологическая работа была крайне бюрократизирована. Процветали «бумажные» организации — разнообразные идеологические комиссии, советы и пр.[1036], эффективность деятельности которых стремилась к нулю.

В последние годы правления Л.И. Брежнева руководство страны сильнее озаботилось этими проблемами. В феврале 1978 г. было принято постановление ЦК КПСС «О состоянии и мерах улучшения лекционной пропаганды»[1037]. На пленуме ЦК в ноябре того же года Брежнев подверг жесткой критике состояние идеологической работы[1038]. В апреле 1979 г. вышло постановление «О дальнейшем улучшении идеологической, политико-воспитательной работы». Было объявлено, что от ее успехов «все больше зависит ход экономического, социально-политического и культурного развития страны»[1039]. В очередной раз прозвучала критика пропаганды за «сглаживание», «замалчивание», формализм, «склонность к словесной трескотне», были повторены призывы «усилить», «развить» и т. д. Это постановление обсуждалось на низовом партийном уровне, в Советах народных депутатов, творческих союзах, профсоюзных и комсомольских организациях[1040], после чего был реализован каскад «показушных» реорганизаций, что привело систему пропаганды к еще большей бюрократизации[1041].

Ход выполнения постановления был рассмотрен в октябре 1979 г. на Всесоюзном совещании идеологических работников, где с докладом «Дело всей партии» выступил М.А. Суслов, не сказав практически ничего о каких-либо реальных сдвигах в системе пропаганды. Его речь состояла из привычных призывов («усилить деловитость, конкретность и эффективность пропаганды и агитации, ее связь с жизнью, с решением хозяйственных и политических задач», «развивать боевой наступательный характер, партийную страстность пропаганды и агитации» и пр.). «Переливание из пустого в порожнее» по вопросу о пропаганде содержалось и в речи Л.И. Брежнева на XXVI съезде КПСС (февраль — март 1981 г.)[1042].

Повторялись разного рода указания в постановлении ЦК КПСС «Об очередных задачах по дальнейшему улучшению идейно-воспитательной и организационно-партийной работы в современных условиях», принятом в октябре 1981 г. Реализация этой работы была вновь раскритикована за «недостаточную связь с жизнью, с актуальными проблемами, волнующими людей, проявления формализма и словесной трескотни». Была поставлена задача «добиваться глубины, реалистичности и взвешенности партийной пропаганды», «активнее разоблачать идеологические диверсии империализма»[1043].

Однако улучшить пропаганду так и не удалось. Мало того, советские идеологи даже не выработали единого подхода к ее концепции, что выяснилось во время обсуждения учебного пособия «Основы политической пропаганды» в 1980 г., когда сотрудник Отдела пропаганды и агитации ЦК КПСС Н.Б. Биккенин выявил, что, в то время как «одни товарищи считают, что в пропаганде надо делать упор на рациональность, рационалистические аспекты», «другие товарищи… подчеркивают, что в пропаганде должен быть высокий эмоциональный накал»[1044].

Реакция властей на недостатки системы «политического образования» также была пустословной и, в основном, ограничивалась принятием разного рода постановлений и указаний[1045], исполнение которых «повисало в воздухе». В этой системе продолжали царить формализм и начетничество. Несмотря на призывы с мест предотвратить «непомерное расширение сети партийного просвещения»[1046], она, наоборот, еще больше расширилась — численность ее слушателей за время правления Л.И. Брежнева выросла почти в три раза. При этом их интерес к «политучебе» все более утрачивался[1047].

В 1978 г. ЦК КПСС издал постановления о мерах по совершенствованию подготовки партийных и советских кадров в высших партийных учебных заведениях, республиканских и межобластных высших партийных школах. В мае 1981 г. вышло постановление «О дальнейшем совершенствовании партийной учебы в свете решений XXVI съезда КПСС», в котором было указано, что «не до конца изжиты проявления формализма и начетничества», «на занятиях нередко отсутствуют живой обмен мнениями, творческие дискуссии», идет «механическое повторение известных положений» (в этом не было ничего удивительного, принимая во внимание низкий уровень образования значительной части слушателей). Кроме того, выяснилось, что 119 тыс. работавших в этой системе пропагандистов не имели высшего образования[1048].

Показательны критические выводы о системе «политического образования», сделанные «по горячим следам», в период перестройки. И.В. Ильина писала, что «жизнь выдвигала все новые проблемы, однако… политучеба продолжала топтаться на месте», и «нигде не было столько формализма, сколько» в этой системе. Как отмечали Ю.А. Левада, Т.А. Ноткина и В.Л. Шейнис, «главное, чем были озабочены идеологи и пропагандисты, — это подтвердить пошатнувшееся было представление о единственно правильном пути и благотворном характере его результатов… Эти слова произносились тем громче, чем меньше вкладывалось в них смысла»[1049].

Одновременно нарастал поток «альтернативной» информации, направленной на граждан СССР. Советские идеологи осознавали эту проблему, называя ее «информационным взрывом». Г.Л. Смирнов еще в 1969 г. в своей статье «Некоторые актуальные вопросы идейно-политического воспитания» писал о об этом «взрыве» так: «Современная техника делает возможным сообщать всему миру практически обо всех более или менее существенных событиях, фактах, явлениях, научных открытиях и т. п. Это гигантски увеличивает объем информации, находящейся в руках общества». Он отмечал, что в связи с этим нарастает «проблема отбора информации, определения критериев ее полезности». Интерес к «информационному взрыву» выражали и граждане страны[1050]. Однако власти справиться с этим «взрывом» не смогли.

Зарубежная пропаганда по-прежнему оказывала на советских людей сильное воздействие. В 1971 г. Отдел пропаганды и агитации ЦК КПСС сообщал, что к тому времени, когда начинает поступать информация о том или ином событии от властей СССР, «часть населения уже имеет сложившееся мнение, которое не просто изменить» — и мнение это было сформировано зарубежными СМИ. В том же году Л.И. Брежнев возмущался действенностью «альтернативной» информации (если «каждый день тебе будут шептать, в конце концов поверишь»). В постановлении ЦК КПСС «О дальнейшем улучшении идеологической, политико-воспитательной работы», принятом в апреле 1979 г., было объявлено, что «империалистическая пропаганда непрерывно ведет яростное наступление на умы советских людей». Участники обсуждения учебного пособия «Основы политической пропаганды», организованного в Отделе пропаганды и агитации ЦК партии в 1980 г., отмечали, что политическая «сфера является сегодня одной из самых доходчивых, одной из самых восприимчивых, и… голоса, направленные на нас, в значительно меньшей мере занимаются проблемами теоретическими, нежели проблемами ежедневного политического… подстрекательства и всякого рода политического безобразия»[1051], т. е. именно предоставлением актуальной информации, что и было нужно людям.

Попутно с сохранением проблем в системе пропаганды и «политического образования» все более эфемерным становился контакт между властью и народом. Функции средств массовой информации как канала выражения общественного мнения, вопреки изначальным намерениям руководства СССР, были ослаблены[1052]. В 1970-х гг., по сравнению с серединой предыдущего десятилетия, снизилось количество писем, поступавших от граждан в органы власти и СМИ, в которых содержалась постановка общественно значимых проблем[1053].

Приметой времени и второй натурой поколения 1970— 1980-х гг. была «самоцензура»[1054] (чего и добивались власти) — многие люди «автоматически» понимали, что «можно» и что «нельзя» писать или говорить. В стране распространялось «политическое двуязычие» — симуляция предписанного образа мысли с помощью клише и стереотипов «официального политического кода»[1055] (оно же было и проявлением «псевдолояльности»), либо царило молчание — советские социологи во время проведения опросов слышали такие высказывания: «За правду карают, поэтому говорить ничего не буду»[1056]. (Власти же уверяли, что это не так. В марте 1977 г. в письме в адрес ЦК Французской компартии руководство КПСС заявило, что критика в СССР «повсюду… осуществляется свободно, на всех уровнях. И партия это всемерно поддерживает и поощряет… Каждое из таких критических выступлений… обязательно рассматривается, по нему принимаются меры», и таким образом идет учет общественного мнения. В начале 1980-х гг. советский идеолог Р.А. Сафаров объявил, что критический характер общественного мнения присущ «зрелой политической культуре народа»[1057], каковая, по его мнению, имелась в наличии в СССР.)

Власть не смогла или не захотела воплотить на практике заявленную «открытость» к критике. Наоборот, происходило либо ее заглушение, либо она подменялась «обязательным», «аккуратным» указанием на «отдельные недостатки», в рамках чего реальные процессы в обществе примитивизировались[1058]. Еще в 1969 г. В.И. Степаков отмечал, что «в некоторых газетах хватает храбрости остро покритиковать буфетчицу, продавца, управдома, парикмахера, а если приходится затронуть кого-нибудь повыше, то критика становится весьма и весьма обтекаемой». Однако не только СМИ боялись публиковать критику — сама власть проявляла острое ее неприятие. В феврале 1975 г. первый секретарь Бауманского райкома КПСС В.Н. Макеев отнес «критиканство» к явлениям, несущим «социальный вред и разлагающее влияние»[1059].

Общественное мнение, особенно критическое, в СССР по-прежнему не играло практически никакой политической роли. Его изучение, поставленное под контроль государства, изначально имело манипулятивную направленность. Б.А. Грушин отмечал «неприкрытую незаинтересованность органов управления в производстве объективного социального знания» и их «более чем настороженное отношение к любой мало-мальски серьезной информации». По этой причине и была задавлена «неподконтрольная» деятельность ученых-социологов: «Разоблачавшая многочисленные мифы о коренных преимуществах социалистического общества и, сверх того… постоянно ставившая власть перед необходимостью совершения каких-то действий, принятия каких-то решений, такая социология была одновременно и опасна, и неудобна»[1060].

Советская пропаганда утверждала о практическом использовании данных об общественном мнении, в том числе «через представление для всенародного обсуждения проектов государственных планов социально-экономического развития, а также важнейших законодательных актов»[1061]. Однако, даже если это и происходило, использование мнений населения было ограниченным — многие люди опасались открыто высказывать критические идеи, и вносимые ими предложения в основном были «косметическими» (если и вообще шли «от души», а не «по разнарядке» — например, в рамках созываемых властями разнообразных «собраний трудовых коллективов»).

На самом деле власти стремились использовать данные о настроениях людей не для реальных и глубоких перемен в политике, а для контроля за ситуацией — чтобы, во-первых, проводить «профилактику» нежелательных настроений и, во-вторых, предотвращать выход нежелательной информации о состоянии советского общества наружу. По мнению Б.А. Грушина, в 1960-х — 1970-х гг. само употребление термина «массовое сознание» в СССР было затруднено, так как «признание… факта существования массового сознания как сознания эксгруппового (надклассового, внеклассового) уже само по себе ставило под сомнение, если вовсе не перечеркивало… фундаментальнейшие принципы марксизма»[1062]. Поэтому изучение общественного мнения, организованное властями, было не таким, каким оно должно быть. Эта деятельность была фактически провалена, что и признал Ю.В. Андропов в известной речи на пленуме ЦК КПСС в июне 1983 г.: «Мы еще до сих пор не изучили в должной мере общество, в котором живем и трудимся»[1063]. (Соответственно, не было и эффективной реакции на проблемы, которые волновали людей.)

Таким образом, власти СССР ожидали от пропаганды «автоматическую» эффективность. В этих условиях оставалось только довести ее материалы до «потребителя». Поэтому основной упор в СССР был сделан на техническое развитие системы пропаганды, ее расширение, охват ею как можно большего числа советских граждан (то же относилось и к системе «политического образования»). Очевидно, так пытались решить и проблему роста потока информации, который «обрушился» на население страны, — нужно было «загасить» этот поток, «задавить» его объемами информации, идущими от властей СССР.

Однако такой подход был изначально тупиковым, так как базировался на «показушном» увеличении, «раздувании» пропаганды по формальным критериям, а не на коренном изменении всей ее системы, которая перестала соответствовать запросам времени. Можно говорить об общем кризисе системы пропаганды и «политического образования», задавливании критики, отсутствии внимания властей к общественному мнению. Не говоря уже о том, сколько терялось бесценного времени из-за многочасовых заседаний, докладов, лекций на «политические темы» и других пропагандистских мероприятий.

В последние годы правления Л.И. Брежнева власти проявили повышенное беспокойство ситуацией в этой сфере. Но «воз» был «и ныне там». Реакция руководства СССР на проблемы эффективности пропаганды, которые к тому же постоянно усиливались из-за других важных факторов — торможения советской экономики, усиления товарного дефицита и старения руководства страны, — была слабой. Особенно это проявилось в формализме и «чрезмерности», отсутствии оперативности и правдивости в системе массовой информации и пропаганды, неинтересности и устарелости «политического образования». Создается впечатление, что власти были в определенной растерянности, не зная, какую информацию можно давать населению и каким образом это делать в условиях жесткого противостояния с информационным воздействием из-за рубежа (вести контрпропаганду зачастую намного сложнее, чем пропаганду).

3.4. «Видать, коммунизм не скоро построится…»: расширение несистемных тенденций в массовом сознании

Хотя снятие Н.С. Хрущева с должности генсека в 1964 г. внесло свой вклад в расшатывание «идеологической ситуации» в стране, смещение утратившего популярность лидера предоставило новому руководству СССР определенный «аванс общественного доверия»[1064] (по аналогии с «авансом», который получил сам Хрущев после XX съезда КПСС). Кроме того, представления о позитивном для советской системы состоянии массового сознания в стране породили у руководства страны соответствующие ожидания от настроений населения. Идеологи из СССР и соцстран утверждали о превалировании «социалистического образа жизни», идейного и морального единства общества, управляемости процессов социальной интеграции в стране[1065], прогнозировали единодушие, лояльность и приверженность народа власти и идеологии[1066]. Пропаганда создавала радужное представление о высокой сознательности и трудовой активности рабочего класса[1067].

Действительно, в массовом сознании в определенной степени сохранялись предыдущие позитивные для системы тенденции — ощущение «стабильности», «торжества социальной справедливости» и «социальной устойчивости»[1068]. Часть советского населения сохраняла верность коммунистическим идеалам[1069]. Не исчезла полностью мифологема «светлого будущего»[1070], были распространены пафицистские настроения[1071] (одна из основных доминант массового сознания — боязнь новой войны — была порождена, с одной стороны, памятью о Великой Отечественной, с другой — реалиями холодной войны, а также нагнеталась пропагандой[1072]).

Опора советских идеологических исканий на баланс в оценке прошлого, с одной стороны, подчеркнула отход от репрессивной политики. С другой — была до определенных пределов «восстановлена» роль И.В. Сталина в победе в Великой Отечественной войне и других достижениях страны в 1920-х — начале 1950-х гг.

Кроме того, было косвенно указано на обоснованность сталинской политики как «необходимой» для существовавшего тогда в СССР государства «диктатуры рабочего класса». Это в некоторой степени смогло «успокоить» советское общество. Как пишет В.А. Козлов, такой подход хотя и разочаровал интеллигенцию, «в то же время позволил «вывести из игры» гораздо более многочисленную группу недовольного режимом «простого народа»[1073]. Тем не менее была «успокоена» и часть интеллигенции, которая с пониманием восприняла поиск «баланса». Так, в 1966 г., реагируя на события XXIII съезда КПСС, поэт Е.А. Долматовский отметил, что доклад Л.И. Брежнева «послужил своеобразным «клапаном для выпуска пара», способствовал «нормализации той обстановки, которая сложилась под воздействием слухов в канун съезда о возможной реабилитации Сталина». По мнению писателя А. Васильева, «выступление Егорычева, которое оценивается очень положительно, сняло… нервозность». Кинорежиссер С.А. Герасимов высказался, что «известные опасения по поводу реабилитации культа не оправдываются»[1074].

Основная масса советских людей поддерживала внешнюю политику советского руководства, считая любые успехи мирного урегулирования, снижения международной напряженности заслугой лидеров СССР[1075]. В массовом сознании сохранялась система «Свои (соцстраны, страны «Третьего мира», «братские компартии») и чужие (США, НАТО)». Люди с большим сочувствием относились к событиям в Чили[1076], где в 1973 г. в результате переворота было свергнуто дружественное СССР правительство С. Альенде, а сам он погиб. У советской молодежи вызывал опасения один из главных оппонентов СССР — Китай, который, как считалось, «рано или поздно начнет войну». Люди интересовались, «есть ли в Конституции США статья, аналогичная нашей 29[-й]»[1077], признавая тем самым важность миролюбивой направленности советской политики, закрепленной в этой правовой норме[1078].

Однако при более пристальном рассмотрении ситуации, сложившейся в массовом сознании граждан СССР, возникают менее позитивные выводы. Лояльность населения продолжала терять свою глубину, становилась все более «внешней». Неисполнение властями данных ими обещаний, которое выразилось в торможении реального роста благосостояния[1079], а также нерешенный кризис идеологии привели к снижению эмоционально-психологического тонуса советского общества, нарастанию неуверенности в завтрашнем дне и даже безысходности[1080].

В массовом сознании расширялось беспокойство по поводу наличия в стране нерешенных вопросов, усиливались негативные оценки положения дел едва ли не во всех сферах жизни[1081]. Г.А. Арбатов сделал вывод, что у интеллигенции «преобладало плохое настроение в сочетании с цинизмом»[1082] (предпосылки к этому КГБ выявил уже в середине 1960-х гг., отмечая, что в среде интеллигенции и вузовской молодежи циркулируют антисоветская литература и магнитофонные записи, «проповедующие пессимизм, отчаяние, неверие в будущее»[1083]).

Часть граждан СССР разуверилась в возможности победы коммунизма[1084], чему невольно способствовала сама концепция «развитого социализма», «отодвинувшая» построение коммунистического общества в далекое будущее. В фильме «Премия», снятом в 1974 г. режиссером С.Г. Микаэляном, из уст одного из героев прозвучала фраза: «Видать, коммунизм не скоро построится…» Хотя так было сказано о моральных и производственных проблемах, сложившихся в конкретном рабочем коллективе, в этой фразе отразился сам дух эпохи.

Итогом стал рост апатии в советском обществе, которая проявилась в снижении социальной и политической активности людей, распространении имитации трудовой деятельности во многих отраслях производства и услуг[1085].

Усилению апатии способствовало серое, скучное бытие, которое было характерно для многих населенных пунктов СССР. Как пишет А.В. Бузгалин, «вырождение социализма… началось с того, что наши города и деревни стали некрасивыми, серыми, грязными, противными»[1086]. Проблемой оставалась низкая мобильность населения. В 1970-х гг. многие деревенские дети школьного возраста не бывали даже в ближайшем областном центре, не говоря уже о «столицах», и знали о том, что такое музей и театр, только «из телевизора»[1087].

В стране нарастала не только атомизация общества[1088], но и еще более опасное для советской системы расширение «глубинной трещины между населением и властью», противоречившее вездесущему лозунгу «Народ и партия едины»[1089]. Одной из причин этого явления было пренебрежение чиновниками нуждами людей. Привычной особенностью жизни стала «недоступность» власть имущих (пропускная система, охрана, вахтеры, «секретарши», особые приемные дни и часы, очереди на прием), а также грубость, хамство с их стороны, стремление поставить «простых людей» в положение униженно просящих помощи в решении любых бытовых, жилищных и иных проблем. В итоге на безразличие властей к конкретному человеку люди стали отвечать встречным безразличием и равнодушием, а иногда и сарказмом[1090].

Критичность в обществе усиливалась — особенно среди интеллигенции, у которой росла «аура оппозиционности»[1091]. Эта социальная страта, наряду со студенчеством, была наиболее склонна к таким настроениям — в Венгрии, Польше и Чехословакии оппозиционное движение начиналось именно со студентов и интеллигенции. В США, по данным 1968 г., 40 % молодежи было не удовлетворено ценностями американского общества, причем большинство «недовольных» составляли студенты гуманитарных и творческих специальностей[1092].

На расширение оппозиционных настроений в советском обществе повлияли чехословацкие события 1968 г. По данным Госдепартамента США, хотя народ в СССР принял данное властями обоснование интервенции, проявления скептицизма все же были распространены[1093]. Среди интеллигенции циркулировали идеи, что ввод войск в Чехословакию нанес «страшный удар прогрессивным силам во всем мире и в Советском Союзе», обозначил «окончательное завершение периода, начатого XX съездом [КПСС], и… возвращение к сталинизму». Считалось, что этой акцией были «развенчаны иллюзии», и дальше «предстоят тяжелые дни давления на реформу, любое демократическое устремление, творчество, свободу»[1094]. Разочарование в возможности социалистического обновления сверху способствовало радикализации взглядов части либерально настроенных представителей интеллигенции[1095].

В СССР изменился формат «фронды» и выражения «оппозиционных» настроений. Если до 1965 г. в этом поле превалировали, по терминологии КГБ, «идейно порочные художественные произведения» (не имевшие открытого политического подтекста. — Ф.С.), то к 1970 г. стали распространяться документы «программно-политического характера», пропагандировавшие теорию «демократического социализма» и идеи, связанные с «ограничением или ликвидацией монопольной власти КПСС, созданием в стране лояльной социализму оппозиции». За это пятилетие органы КГБ выявили свыше 400 имевших хождение в стране «самиздатовских» публикаций, посвященных экономическим, политическим и философским вопросам, «в которых с разных сторон критикуется исторический опыт социалистического строительства в Советском Союзе, ревизуется внешняя и внутренняя политика КПСС, выдвигаются различного рода программы оппозиционной деятельности»[1096]. Объемы самиздата росли — так, только в 1975 г. на Запад попало около 6 тыс. страниц таких изданий[1097]. Очевидно, еще больше их циркулировало внутри самого СССР.

Отход части интеллигенции от приверженности государственной идеологии проявился в распространении элитистских представлений, восходивших к дореволюционной традиции («народники», С.Н. Булгаков). Сторонники таких идей «предлагали» себя народу на собственных условиях, главным из которых являлось перевоспитание народа, смена его поведенческой модели[1098] (явно не по советскому образцу). Сохранялись и технократические убеждения, проявлявшиеся в подчеркивании важности технической интеллигенции — в частности, некоторые люди недоумевали, почему зарплата инженера «порою ниже зарплаты рабочего», ведь работа первого напрямую влияла на эффективность производства[1099].

Расширялись критические настроения и среди «простого народа» — в основном они не имели отношения к «политике», а были спровоцированы недовольством различными аспектами повседневной жизни. На совещании по вопросу подготовки отчетного доклада ЦК КПСС XXIV съезду партии в феврале 1971 г. М.В. Зимянин обобщил причины жалоб, поступавших со стороны народа: «Первая и основная группировка — это квартирный вопрос, вторая позиция — прокуратура, милиция, третья — несправедливость»[1100].

Практическим выражением таких настроений был отказ от участия в выборах либо голосование «против». Количество таких фактов было небольшим: так, на выборах в Верховный Совет 12 июня 1966 г. было подано 345 643 голоса против в Совет Союза, а также было выявлено 412 негодных бюллетеней (0,24 % голосовавших), 289 298 голосов против и 381 негодный бюллетень — в Совет национальностей (0,2 %). Некоторые люди отказывались голосовать без объяснений, другие — открыто говорили о причинах своего решения. Так, в Бауманском районе Москвы во время выборов 1966 г. в голосовании не приняли участие 8 избирателей: «Четверо из них отказались голосовать, ссылаясь на то, что им не была предоставлена новая жилая площадь. Двое просто отказались принять участие в голосовании… Один избиратель мотивировал свой отказ тем, что считает неправильным осуждение своего сына. Последний мотивировал свой отказ неправильным присуждением ему выплаты алиментов». На выборах в местные Советы в марте 1969 г. были отказы от голосования «по жилищным мотивам»[1101] (т. е. неудовлетворенность жилищными условиями).

Недовольство со стороны рабочего класса проявлялось в забастовках, которые власти СССР скромно именовали «фактами коллективного отказа от работы». В частности, в 1969 г. в таких акциях приняли участие свыше 1 тыс. чел., в том числе в Белоруссии было пять забастовок (460 человек), на Украине — 11 (350 человек), в Иркутской области — одна (140 человек), в Туркмении — одна (74 человека), в Сахалинской области — три (57 человек). Так, 7 и 8 июля 1969 г. на Минском радиозаводе отказались от работы 280 рабочих участка монтажа шасси телевизора «Горизонт». В Приозерном леспромхозе Архангельской области было 13 случаев невыхода на работу целыми бригадами.

Как выяснили власти, причинами забастовок были нарушения нормирования и оплаты труда, отсутствие нормальных производственных и бытовых условий, а также «перебои в торговле продуктами питания». Причиной невыхода на работу 22 рабочих механосборочного цеха Минского автозавода было «отсутствие в течение двух недель воды в душевой, где они отмывают стеклянную пыль, вредную для здоровья». Администрация Харьковского кожевенного завода № 7 удержала из заработка рабочих от 10 до 40 рублей в связи с перерасходом фонда зарплаты, в результате чего 35 человек отказались приступить к работе. 140 работников Черемховской чулочно-носочной фабрики (Иркутская обл.) не вышли на работу в связи с тем, что им на 7 дней была задержана выдача зарплаты[1102].

Забастовочная активность стала возрастать в 1979–1980 гг., одной из важнейших причин чего была отмена льготных пенсий, использовавшихся как фактор привлечения работников на производство. В 1980 г. это вызвало отказ от работы на Краснодарском заводе измерительных приборов и Шебекинском химзаводе. Среди других причин забастовок были требования повышения зарплаты, сохранения льготных отпусков, сокращенного рабочего дня, отмены пересмотра норм выработки[1103]. По данным В. Заславского, в конце 1970-х гг. были попытки создания рабочими независимых профсоюзов, однако они были быстро подавлены[1104].

Требования бастующих были консервативными и сводились к выполнению администрацией своих обещаний и сохранению прежних условий, которые привлекали работников на то или иное предприятие. Как правило, конфликты удавалось быстро прекращать путем переговоров между лидерами и работниками разветвленной социальной инфраструктуры предприятия (партком, профком и др.)[1105].

Постепенно критические настроения в обществе все более политизировались. Советологи считали, что процент инакомыслящих был значительно выше, чем тот, который проявлял себя во время выборов[1106]. (Действительно, некоторые люди опасались раскрывать свои убеждения даже в ходе анонимного голосования.) На основании социологических данных Б.А. Грушин сделал вывод, что в период правления Л.И. Брежнева критика народом властей приобрела системный характер — произошло ее углубление, обобщение и принципиальное расширение поля объектов[1107]. В высказываниях людей звучало разочарование политикой руководства страны[1108], неприятие существовавшей системы управления и давался скрытый намек на необходимость решительных изменений в данной области[1109].

Среди молодой части советского населения усилился отход от приверженности государственной идеологии, распространялись альтернативные направления культуры, реализованные в том числе в рамках рок-движения. В 1970-х гг. последнее приобрело единую прочную структуру, собственную этику, систему символов и мифов. Усиление влияния западной масс-культуры и ее быстрое проникновение в массы советской молодежи отразилось в появлении в СССР в конце 1970-х гг. — практически одновременно с ее возникновением за рубежом — новой «субкультуры» панков[1110], которая характеризуется особенно сильным выходом ее приверженцев за пределы «государственного поля» (в «гимне» панк-музыки — песне «God Save the Queen» группы «Sex Pistols», впервые прозвучавшей в 1977 г., — королевская власть в Великобритании открыто названа «фашистским режимом»).

Власти с тревогой отмечали рост влияния западной культуры. Выступая на собрании партийного актива в феврале 1975 г., первый секретарь Бауманского райкома КПСС В.Н. Макеев заявил, что «отдельные юноши и девушки копируют наиболее одиозные повадки и манеры своих сверстников на Западе, неопрятностью и цинизмом бросают вызов вкусам и общепринятым нормам социалистического поведения»[1111] (очевидно, говорилось как раз о расширении «субкультур»). В «Справке о недостатках в работе дискотек Оренбургской области», составленной в 1981 г., было отмечено, что руководитель дискотеки Домбаровского района О.Ю. Твердохлеб «увлекается зарубежной музыкой и заявляет, что советские композиторы не умеют писать музыку для молодежи, а из современных ансамблей можно слушать лишь «Машину времени»[1112].

В «западнизации», с одной стороны, сохранялась «материальная» составляющая — по мнению упомянутого выше партийного чиновника В.Н. Макеева, на некоторых представителей молодежи оказывала «магическое воздействие мишура буржуазного ширпотреба»[1113]. Американский политолог Р. Вессон считал, что «советская молодежь в своей приверженности еде, питью и сексу возможно более гедонистична, чем большинство молодежи на Западе»[1114]. По нашему мнению, это не так — как минимум, из-за отсутствия у большинства представителей молодежи материальных возможностей для «гедонистической» жизни.

С другой стороны, возникла новая, более опасная для властей тенденция — «западнизация» стала переходить из «материальной» и «культурно-развлекательной» в идеолого-политическую плоскость. В декабре 1976 г. начальник 5-го («идеологического») управления КГБ СССР Ф.Д. Бобков составил для ЦК КПСС аналитическую справку «О характере и причинах негативных проявлений среди учащейся и студенческой молодежи». В ней говорилось о распространении среди молодого поколения «политически вредной информации, полученной путем прослушивания зарубежных радиопередач». КГБ выявил, что под воздействием западной пропаганды в молодежной среде возник «комплекс отрицательных оценок отдельных сторон» советской действительности, а также «негативное отношение к советским средствам массовой информации». Был сделан вывод, что именно «непосредственное идеологическое воздействие из-за рубежа» провоцировало среди молодых людей «политически вредные проявления»[1115].

В середине 1970-х гг. власти били тревогу, что «аудитория зарубежного радио… расширяется, особенно среди научно-технической и творческой интеллигенции, молодежи». В Москве западные радиостанции слушали 80 % студентов и около 90 % учащихся ПТУ, техникумов и старших классов школ, в Омске — 39,7 % из числа анкетированных студентов. В Эстонии финское телевидение, которое с легкостью достигало территорию этой республики через море, чаще всего смотрели люди в возрасте до 30 лет[1116].

Проникновению западных веяний способствовало расширение туризма. В 1975–1984 гг. 37 млн советских граждан совершили поездки за границу[1117]. Так, в Ярославской обл. в 1970-х гг. количество выезжавших постоянно росло. Этому способствовала политика государства — недовыполнение планов по зарубежному туризму каралось, так как развитию этой сферы придавалось большое значение в деле укрепления и расширения дружественных связей с народами других стран, пропаганды достижений Советского Союза, ознакомлении с достижениями зарубежной науки и техники[1118].

Кроме того, зарубежное воздействие и встречный интерес со стороны советских людей проявлялись во время проходивших в СССР мероприятий с зарубежным участием. Так, на выставке «Фотография в США», которая была организована в Москве в августе 1977 г., около 90 % посетителей составляли молодые люди в возрасте до 25 лет, которые, как выявили власти, задавали американским гидам «вопросы, свидетельствующие о низком уровне потребностей и запросов, слабой идейной убежденности, преклонении перед американским образом жизни. Многие… сами вступали в контакт с гидами, вручали свои адреса и телефоны, договаривались о встречах с ними, сетовали на то, что в стране запрещена пропаганда секса». Характерно указание, что «среди этой части посетителей преобладали лица еврейской национальности», а также что «ежедневно на выставке бывают посетители из прибалтийских республик, в частности из Риги»[1119], т. е. «ненадежные» с точки зрения властей категории населения СССР.

Продолжались изменения в советском социуме, который терял монолитность в своем отношении к власти[1120]. По выводам Б.А. Грушина, ранее в социуме уже выделились три типа масс. Первые два — широко представленные адепты советского строя и составлявшие внушительное большинство законопослушные члены общества, так или иначе поддерживавшие этот строй («конформисты»), которые выражали (как минимум, внешне) доверие к общему курсу и текущей политике властей. Третья группа — меньшинство — находилась в явной или скрытой оппозиции к власти («нонконформисты»)[1121].

Теперь эти типы масс пришли в движение — стали размываться ранее лояльные группы населения и расширялись «псевдолояльные». Такие «псевдоадепты» если и поддерживали строй, то делали это чисто внешне, а на деле питали к нему полное безразличие. Из-за того, что открыто выражать свое мнение некоторым людям не позволял страх (или просто осторожность), у них воспитывалась привычка «думать одно, а говорить другое». Вследствие этого усилилось расхождение между вербальным и деятельностным поведением людей («думая одно, говорили другое, а делали третье»). Практически нормой стало наличие «двух мнений для одного человека — официального, высказываемого всюду, и личного, о котором знают немногие». Некоторые представители молодежи были уверены, что такое поведение чуть ли не обязательно для каждого члена партии[1122]. Как справедливо отмечает А.В. Бузгалин, «в результате возникла страна лжи», когда на партийных собраниях и официальных мероприятиях люди «клялись в верности партии и говорили, что мечтают о коммунизме, а друг другу рассказывали анекдоты о тупых руководителях КПСС и мечтали купить у спекулянта американские джинсы»[1123].

Отдельной разновидностью «псевдолояльных» групп населения были чиновники, занятые в партийном и государственном аппарате[1124], — А.В. Островский назвал их «пассивной оппозицией»[1125]. «Номенклатуру» широко затронула «деидеологизация» — как писал Р. Вессон, ее представители хотели сохранить советскую систему только потому, что они была им выгодна, а их «связь с рабочим классом и социальной революцией выглядела все более лицемерной»[1126].

По воспоминаниям К.Н. Брутенца, эрозия «марксистско-ленинской» идейности произошла у номенклатуры раньше, чем у других групп населения. Этот процесс упрощало то, что людям из руководства (а также их ближайшему окружению и фаворитам) практически разрешалось нарушать ими же установленные заповеди, прикрываясь идеологией как маской. Марксизм-ленинизм «стал бездуховной молитвой прагматиков, которые в жизни делают отнюдь не то, что предписано их священным писанием». Самыми «продвинутыми» в «деидеологизации» и одновременно самыми идеологически крикливыми были комсомольские вожаки, «соединявшие горластость, напористость и звучные декларации о «верности» партии с редким цинизмом и голым практицизмом, с безудержным карьеризмом и подхалимством»[1127]. А.В. Островский считал, что «деидеологизация» затронула высших по рангу сотрудников ЦК КПСС, а также и самого Л.И. Брежнева[1128].

«Безответственная лакировка, приукрашивание действительности» в публичных выступлениях и пропаганде, о которых с возмущением говорили партийные идеологи, были характерны именно для «псевдоадептов» из числа «номенклатуры». Это хорошо видно из докладов партийных органов в вышестоящие инстанции, которые содержали лживые уверения в единодушии, всеобщем «энтузиазме, трудовом и политическом подъеме», «полной поддержке и одобрении позиции» КПСС, «высокой политической сознательности» населения и т. п.[1129] Такой подход был сформирован, как отмечал Г. А. Арбатов, опасением дать слишком «нежелательные», «неприятные» для вышестоящего руководства оценки ситуации[1130]. Партийные чиновники и сами не желали видеть реалии, и боялись сообщать о каких-либо проблемах в обществе «наверх», чтобы не потерять свои места, за которые «номенклатура» цепко держалась (это проявилось, в частности, в отрицательном отношении многих руководителей к введению выборности, причем чем выше был их ранг, тем такое мнение было сильнее распространено[1131]).

Из-за поведения «номенклатуры» и других «псевдоадептов» у некоторых советских людей, особенно из числа молодежи, появилась уверенность, что принципиальность и честность вредят карьере, ради которой допустимо «пойти на уступки собственной совести». Некоторые молодые люди открыто называли партбилет «красным поплавком», при этом не собираясь прозябать в партии как «черная кость» и стремясь с самого начала обеспечить себе привилегированное положение[1132]. Так в СССР появлялось все больше беспринципных карьеристов.

В стране распространялась «отрицательная селекция». Наряду с многочисленными умными, порядочными и ответственными людьми на руководящие посты, как отмечал Г.А. Арбатов, все чаще выдвигались «люди посредственные, слабые, часто бесчестные». Уровень руководителей неуклонно снижался, и важные для страны решения принимались в узком кругу малоквалифицированных чиновников, нередко на основе непроверенной, неверной и неполной информации. С другой стороны, многие деятельные, активные, неравнодушные к проблемам страны люди были отправлены в жернова карательной системы[1133]. Показательно мнение известного философа А. А. Зиновьева, который сам в 1978 г. был выслан из СССР и лишен советского гражданства: «Для широких слоев населения становилось очевидным, что гораздо большего жизненного успеха добиваются не за счет героического труда и бескорыстного служения обществу, а за счет иных качеств — подхалимства, карьеризма, обмана, демагогии, жульничества, очковтирательства и прочих морально порицавшихся феноменов поведения. Была фальсифицирована сама система оценки качеств работников и вознаграждения лучших»[1134].

Сам Л.И. Брежнев еще в 1966 г. отмечал, что, хотя «в основном в партию идут достойные люди… не обошлось и без того, что в партии оказались люди случайные, подчас такие, которым нужен партбилет только из карьерных соображений». В связи с этим он отметил необходимость обмена партбилетов. Такой обмен был произведен в 1973 г. Почти 354 тыс. членов КПСС получили отказ в получении новых партбилетов — «те, кто допускал отклонения от норм партийной жизни, нарушал дисциплину, утратил связь с партийными организациями»[1135]. Однако эта акция, очевидно, имела мало эффекта для решения проблемы появления в партии «случайных людей». Так, с 1981 по 1985 г. из КПСС было вновь исключено 429,5 тыс., в 1986–1989 гг. — 498,4 тыс. чел.[1136]

Еще одной проблемой, сопряженной с усилением «деидеологизации» советской системы, было то, что к концу 1970-х гг. позиции партийного аппарата в СССР стали заметно ослабевать за счет усиления государственной и хозяйственной «номенклатуры». К.Н. Брутенц писал, что «сама партия по существу превратилась в аппаратную структуру», и именно как политическая сила «она была в значительной мере уже мертва»[1137].

Эта проблема шла рука об руку с ростом бюрократизации СССР. Выступая на заседании Политбюро в сентябре 1981 г., Л.И. Брежнев отметил, что в предыдущую пятилетку в стране «имел место неоправданный, по существу неуправляемый, рост численности работников аппарата управления», который составил 14,2 %, или 2,2 млн чел. (в то же время общая численность работающих в СССР увеличилась только на 9,8 %). Удельный вес управленческого персонала в стране вырос с 14,5 % в 1975 г. до 15 % в 1980 г. и достиг 17 млн чел. Расходы на содержание аппарата управления увеличились на 30 % и составили в 1980 г. более 32 млрд руб., или 7 % национального дохода. Брежнев подчеркнул, что «увеличение численности аппарата министерств и ведомств СССР сопровождается, как правило, ростом начальствующего состава»[1138] (а не «рядовых» сотрудников).

Высший эшелон «номенклатуры» в период правления Л.И. Брежнева окончательно выделился в особую касту (работники республиканского, областного и районного масштабов — в свои «малые» касты), в «нечто вроде дворянства». Ответственные посты стали в принципе пожизненными, а бюрократы — несменяемыми[1139]. Г.И. Ханин пишет о «поразительной стабильности» состава партийного аппарата и хозяйственного руководства в брежневский период: в течение 18 лет во главе партии оставался тот же самый генеральный секретарь ЦК, 15 лет руководил страной один и тот же председатель Совета министров, и еще дольше, вплоть до 1987 г., — председатель Госплана СССР. Примерно столько же лет были у руля многие члены Политбюро и секретари ЦК, министры, первые секретари ЦК компартий союзных республик, обкомов, главков, отделов министерств и ведомств, директора крупных предприятий[1140]. Мало того, чиновники пытались создать систему передачи власти или хотя бы привилегий по наследству[1141].

«Номенклатура» продолжала обрастать собственностью, льготами и другими благами. Г.А. Арбатов вспоминал, что «для целой группы людей, окружавших Брежнева, узаконивались роскошные дома приемов и «охотничьи домики», дорогие подарки и всевозможные услуги тех, кто ведал дефицитом; такая система стремительно распространялась вглубь и вширь — на республики и их руководителей, затем на области и города, в чем-то на районы, даже на предприятия и хозяйства. Границы между дозволенным своим и недозволенным чужим стирались. Ответственная должность превращалась нечестными людьми в кормушку. Все дурное, что проступало в Москве, тут же дублировалось в провинции — и спецлечение, и специальные жилые дома, и спецстоловые — все, вплоть до пресловутой «сотой секции» ГУМа, торговавшей импортным и отечественным дефицитом»[1142].

В СССР расширялись масштабы коррупции. К.Н. Брутенц связывал это явление, помимо всего прочего, с нараставшим в партии процессом «идейного обмеления»[1143], т. е. с утратой партийными чиновниками всех сдерживающих моральных факторов. Люди, еще сохранившие верность идеалам, сетовали, что «В.И. Ленин не для того завоевывал советскую власть, чтобы ею злоупотреблять»[1144]. Однако для многих представителей «номенклатуры» ни Ленин, ни партия, ни советская власть уже не имели большого значения.

У высокопоставленных руководителей накапливались уже не просто предметы потребления, а капиталы[1145]. Однако «правящей элите» и этого было мало — у нее нарастало недовольство своим положением, так как при всех благах и льготах «высшее сословие» в СССР жило скромнее, беднее и гораздо менее свободно[1146], чем люди аналогичного положения (или даже более «простые» люди) на Западе. К тому же по мере роста возможностей все острее становилась потребность «номенклатуры» в настоящей собственности на промышленные и сельскохозяйственные предприятия и землю[1147]. Как писал Г.Х. Шахназаров, во время перестройки и после нее «бывшие номенклатурщики быстро выкинули из головы светлые коммунистические идеи и превратились в промышленных магнатов, банкиров, парламентских ораторов»[1148].

Еще одной тенденцией изменений в советском социуме стало существенное расширение оппозиционно настроенной части населения. В 1960-х гг. склонность к оппозиционным действиям у основной массы советских граждан была невысокой[1149]. Большинство их не выражало сильных, эмоционально окрашенных реакций недовольства, гнева, не демонстрировало склонности к протестным акциям[1150]. Оппозиционные проявления, за исключением отдельных событий («митинг гласности» в декабре 1965 г., демонстрация протеста против ввода войск в Чехословакию на Красной площади в августе 1968 г.), были направлены «вовнутрь», ограничивались размышлениями, стихотворениями, дневниками, частными разговорами[1151]. Наиболее распространенным проявлением оппозиционности было чтение «самиздатовской» литературы, прослушивание магнитофонных записей, а также, по терминологии КГБ, «высказывание клеветнических, демагогических, ревизионистских и других политически вредных суждений»[1152].

Затем оппозиционная активность стала переходить в более активный, «диссидентский» формат. В декабре 1970 г. КГБ докладывал в ЦК КПСС, что у диссидентов «сформировалось политическое ядро», «происходит определенная консолидация… наглядно прослеживаются попытки создания подобия оппозиции». Так, московская группа во главе с П.И. Якиром выдвигала программу «демократизации страны путем выработки в людях демократических и научных убеждений, сопротивления сталинизму, самозащиты от репрессий, борьбы с экстремизмом любого толка». КГБ выявил около 300 участников оппозиции в разных городах страны. В июне 1971 г., по данным, имевшимся у ЦК КПСС, распространение «самиздата» происходило «среди некоторой части научных и творческих работников, а также учащейся молодежи в Москве, Ленинграде, Киеве, Харькове, Риге, Горьком, Новосибирске, Свердловске, Рязани и некоторых других городах». В 1973–1976 гг. в среде учащейся молодежи было зафиксировано 3324 «антисоветских проявления», в которых приняли участие 4406 чел.[1153] Интересно мнение Д.О. Чуракова, который отмечает, что «народный сталинизм», проявлявшийся в 1960-х — 1980-х гг., тоже был «выражением массовой оппозиционности по отношению к отдельным сторонам настоящего»[1154].

Хотя в итоге оппозиция в СССР не возродилась ни в легальных, ни даже в нелегальных формах (исключение составляли некоторые националистические подпольные организации на периферии и отчасти диссидентское движение)[1155], сознание советских людей менялось[1156]. Среди некоторой их части набирало силу движение к переменам (хотя этот «демократический прорыв» и опирался на зачастую наивные, бедные и противоречивые представления о демократии)[1157]. Деятельность государства по пресечению «диссидентских проявлений» вызывала все большее общественное противодействие[1158].

Внутри страны события, так или иначе связанные с оппозиционными явлениями, вызывали общественный интерес — как с положительным, так и отрицательным уклоном по отношению к диссидентам. Люди читали «самиздат»[1159], интересовались мотивами «антисоветской» литературной деятельности А.И. Солженицына, издавшего свои произведения на Западе, судьбой А.Т. Твардовского, снятого в 1971 г. с должности главного редактора журнала «Новый мир», судебным процессом над Ю.Ф. Орловым, состоявшимся в 1977 г. Московские партийные органы получали от людей вопросы такого рода: «Какие меры применяются к диссидентам, которые обращаются к западным политикам и журналистам с заявлениями антисоветской направленности, дают всякого рода клеветнические интервью?»; «Принимались ли какие-либо меры пресечения хулиганских и антисоветских выпадов Сахарова в период процессов над Гинзбургом и Щаранским?»[1160].

Оппозиционные проявления закономерно вызывали серьезный резонанс на Западе. Иностранцы, приезжавшие в Советский Союз, еще в 1966 г., до роста диссидентской деятельности, интересовались, «имеются ли в СССР люди или группы людей, которые придерживаются не марксистско-ленинских взглядов»[1161].

Важную роль сыграла идеологическая и правозащитная деятельность академика А.Д. Сахарова. В 1968 г. он написал большую статью «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» — как он сам выразился, с целью изложить «мысли о самых важных вопросах, стоящих перед человечеством, — о войне и мире, о диктатуре, о запретной теме сталинского террора и свободе мысли, о демографических проблемах и загрязнении среды обитания, о той роли, которую может сыграть наука и научно-технический прогресс». Эти мысли были «компиляцией либеральных, гуманистических и «наукократических» идей». В ответ Сахаров подвергся гонениям, был отстранен от работы на ядерном объекте «Арзамас-16».

Текст статьи был немедленно опубликован на Западе и переправлен назад в СССР, а имя А.Д. Сахарова стало пропагандироваться как символ борьбы за свободу. В июле 1968 г. «Нью-Йорк тайме» и нидерландская газета «Хет Пароол» опубликовали статьи под названием «Крик души русского ученого» и «Советский специалист требует интеллектуальной свободы». О Сахарове писали в изданиях Югославии и Чехословакии, в печатных органах ряда компартий капстран, в том числе Французской[1162].

Статья А.Д. Сахарова на Западе была названа «манифестом волеизъявления молодой, духовно несокрушимой», «освобождающейся России», и утверждалось, что его идеи разделяет значительная часть советской интеллигенции, и даже что в СССР поднялся «бунт ученых» (что было явным преувеличением. — Ф.С.). Статья широко цитировалась, и можно сказать, что идеи Сахарова были восприняты некоторыми людьми на Западе очень серьезно. В августе 1968 г. ему направил письмо редактор американского журнала «War and Peace Report» P. Хатсон, сообщивший, что он «разговаривал с пресс-атташе советского представительства в ООН» о поднятых Сахаровым вопросах. Хатсон надеялся, что статья советского ученого будет напечатана в газете «Правда» (весьма наивные ожидания — Ф.С.). В свою очередь, Хатсон опубликовал собственную статью «За всемирную политическую партию» в издаваемом им журнале и предложил Сахарову войти в состав группы из 6—10 человек, представляющих США, СССР и другие страны, для «подготовки проектов общих принципов и программы всемирной политической партии»[1163]. (В таких идеях видна реализация «теории конвергенции».)

В 1969 г. западная пропаганда назвала главными борцами за свободу в СССР А.И. Солженицына как представителя творческой интеллигенции и А.Д. Сахарова как «борца за интеллектуальную свободу»[1164].

В 1975 г. А.Д. Сахарову была присуждена Нобелевская премия мира, что ожидаемо вызвало резко негативную реакцию в СССР. В октябре того же года ученый дал интервью первой программе телевидения ФРГ, в рамках которого западногерманский журналист Ф. Альт сравнил реакцию официальных кругов СССР на вручение премии Сахарову с «реакцией национал-социалистов в 1935 г.» на присуждение Нобелевской премии мира германскому публицисту К. фон Осецкому, который был брошен гитлеровцами в концлагерь. Альт заявил, что «опасливые деятели режима, кажущегося сильным, боятся великих идей. Как в 1935 г., так и в 1975 г.»[1165]. Такие заявления были вызывающими, так как германский журналист открыто поставил на одну доску нацистский режим и СССР. За свою деятельность Сахаров в 1980 г. был лишен званий Героя Социалистического Труда, лауреата Сталинской и Ленинской премий, всех государственных наград и отправлен в ссылку в Горький, где находился до конца 1986 г.

Опасным для советской системы проявлением массового сознания в СССР было усиление националистических проявлений. Власти связывали это с «обострением идеологической борьбы» и выражали тревогу по поводу существования националистической оппозиции, которая имела большое интеллектуальное влияние на соответствующие этносы. В середине 1970-х гг. КГБ сообщал об усилении националистических настроений среди молодежи в «нерусских» регионах СССР (под лозунгом борьбы против «политики русификации»). В частности, активизировались украинские националисты, идеи которых распространялись не только в их «традиционном» ареале (на Западной Украине), но и в Киеве. Фиксировались проявления армянского национализма[1166] (на практике они воплотились в серии терактов в Москве в 1977 г.). Западные советологи сделали вывод о «неспокойствии среди нерусских народов»[1167]. С конца 1970-х гг. произошло расширение и русского национального движения[1168] (как писал К.Н. Брутенц, у части людей «прежний идеологический гипноз… уступил место державным привязанностям»[1169]).

В начале 1980-х гг. межэтнические противоречия кое-где начали переходить в «горячую» фазу. Так, в 1981 гг. произошли антимилицейские беспорядки с этноконфликтным оттенком в Орджоникидзе[1170], где обострялся осетино-ингушский конфликт, спровоцированный нерешенными вопросами, вызванным перекройкой региональных границ в 1940-х и 1950-х гг.

Национальный вопрос в СССР ожидаемо нашел свое отражение в западной пропаганде. Так, в 1978 гг., она сообщала о «демонстрациях в городах Грузии, Эстонии и Азербайджана… во время обсуждения конституций союзных республик (в связи с вопросами об обязательном изучении русского языка)»[1171]. Такие события действительно имели место в Грузии в апреле 1978 г., достигнув результата — формулировка в конституции ГССР была изменена в сторону снижения статуса русского языка.

Тем не менее в рассматриваемый период национальные противоречия в СССР еще не стали угрозой для стабильности государства. В. Заславский писал, что «подлинный национализм и сепаратизм поддерживают некоторые группы нового среднего класса, однако значительная часть нерусских специалистов принимает и поддерживает советскую систему. Националистическая идеология почти не пользуется поддержкой среди рабочих»[1172]. Тем не менее эксцессы на национальной почве поднимали вопрос — насколько действительно существовал в СССР «советский народ». П. Вайль и А. Генис считали, что «на этот вопрос ответить… было нечего»[1173]. События 1980-х и 1990-х гг. еще раз доказали, что до сближения и формирования единой «советской нации» было еще очень далеко. В стране произошел резкий всплеск межэтнических конфликтов и сепаратистских движений.

В религиозной сфере, с одной стороны, действительно, как утверждали советские идеологи, «в СССР были подорваны социальные корни религии», и «атеизм стал неотъемлемой частью духовного облика советских людей»[1174]. Значительная часть населения страны, особенно городского, оставалась нерелигиозной. Социальная база религии была основательно подорвана еще в 1920-х и 1930-х гг., когда началось безрелигиозное (впоследствии — антирелигиозное) воспитание молодого поколения. Затем ушло верующее поколение (те самые «старики и старухи», на которых как на последних носителей религиозного сознания указывал руководитель советских «воинствующих безбожников» Е. Ярославский), и атеистическое воспитание перешло также на уровень семьи.

С другой стороны, западные политологи сделали вывод, что с середины 1960-х гг. в СССР и большинстве восточноевропейских стран произошел подъем религиозности населения[1175]. Советские идеологи, в свою очередь, признавали, что «под влиянием религиозных организаций находится еще известное число людей». Было выявлено «значительное влияние религии на детей и юношество» и приспособление религиозных организаций «к изменившейся обстановке». Так, в середине 1970-х гг. партийные власти Москвы сообщали, что «значительное количество людей справляет религиозные обряды и праздники» — например, за 9 месяцев 1974 г. крестили детей 20 350 семей горожан[1176]. В Латвии было развернуто подпольное издание Библии (по западным оценкам, было выпущено 30 тыс. экз.)[1177]. В адрес властей поступали жалобы от верующих на усиленное налогообложение и закрытие церквей, которые сами по себе содержали несогласие с советской атеистической политикой и фактически имели характер протеста в адрес советской идеологической системы[1178]. Традиционно высокой все годы советской власти оставалась религиозность населения в Средней Азии, Прибалтике, на Кавказе и Западной Украине.

Советские граждане интересовались вопросами деятельности религиозных организаций. Так, в 1978 г. москвичи задавали властями вопросы: «Какие незарегистрированные секты действуют в Москве»; «Есть ли гарантии контроля государством «идеологической деятельности» церкви в условиях ее отделения в СССР от государства? Кроме того, интерес вызывали и отдельные аспекты религиозных учений — например, «есть ли в Библии предсказания реальных событий, имеющих место в наши дни»[1179].

В период перестройки в СССР произошло возрождение религии (его степень варьировалась в зависимости от региона). П. Вайль и А. Генис обратили внимание на поразительную стремительность того, как «советское общество, оставив Марс в покое, вернулось к религиозным темам»[1180] уже в конце 1980-х гг. Действительно, несмотря на многие десятилетия жесткой и даже временами жестокой борьбы с религией, она оставалась жить в сознании (или «подсознании») населения СССР. Властям не удалось тотально внедрить антирелигиозное, «научное мышление», которое было одной из характеристик «развитого социализма» и «социалистического образа жизни».

Таким образом, концепция «развитого социализма» и другие советские идеологические искания не смогли повлиять позитивным для власти образом на массовое сознание в СССР. Показатели массового сознания граждан страны демонстрируют, что «аванс доверия», полученный властью от народа в середине 1960-х гг., не был оправдан. В 1970-е гг. у населения нарастало разочарование ситуацией в стране, став явным в первой половине 1980-х гг.[1181], в связи с чем нарастали «несистемные» тенденции в социуме. Кроме того, представители власти занимались «лакировкой» ситуации. Контроль за массовым сознанием становится все менее эффективным[1182]. А.В. Чернявский сделал вывод, что в целом общественное мнение в СССР сохраняло контролируемый характер[1183]. На наш взгляд, так можно сказать только о «внешнем виде» советского социума. Позитивный настрой, если он еще и сохранялся в обществе, терял свою искренность и глубину.

Однако ситуацию «спасала» неготовность советского общества к остро необходимым для него общественно-политическим и социально-экономическим преобразованиям[1184]. А.В. Бузгалин сделал вывод о наличии «стремления граждан… к радикальному изменению политической системы»[1185]. На наш взгляд, в брежневский период общество было не готово к переменам, хотя смутно чувствовало дискомфорт от происходившего в стране. Стремление к переменам проявилось позднее, в годы перестройки, и было вызвано к жизни в основном инициативой «сверху» — именно власть, а не народ, взяла курс на осуществление кардинальных перемен в стране.

Причиной неготовности народа быть двигателем перемен, во-первых, была идеологическая индифферентность, на которую как на доминанту массового сознания в СССР указывает В. Смолкин[1186]. Хотя такая индифферентность существует в мире, пожалуй, повсеместно (есть мнение, что в любой стране «90 % общества составляет пассивное большинство»[1187]), в СССР она сочеталась еще и с социальной апатией. Р. Крумм полагает, что рост апатии в брежневский период был обусловлен «внешним благополучием» советского общества[1188]. На наш взгляд, этот рост в значительной степени был порожден усталостью социума от потрясений XX века, принесших стране многочисленные человеческие жертвы и другие беды (Первая мировая война, революция, Гражданская война, голод, раскулачивание, репрессии, Великая Отечественная война). Недаром многие советские люди искренне, как молитву, повторяли слова «Лишь бы не было войны» (ее боязнь была определена социологами как «тревожная доминанта» массового сознания в СССР[1189]). Стремление избежать новых потрясений осознанно или неосознанно вело к отказу людей от «раскачивания устоев». Кроме того, социальной апатии способствовало сохранение среди старших поколений «инерции страха»[1190], оставшегося со сталинских времен.

Одним из практических проявлений апатии и общего снижения тонуса общества был рост алкоголизации населения[1191]. Динамика потребления алкоголя на душу населения в пересчете на абсолютный спирт в СССР выглядела следующим образом: если принять за точку отсчета 1940 г. (1,9 л), то к 1960 г. потребление алкоголя возросло на 48,7 % (3,9 л), к 1970 г. — еще на 57,3 % (6,8 л), или в 3,6 раза по сравнению с довоенным (хотя СССР шел, что называется, в ногу с планетой — рост потребления спиртных напитков наблюдался во всем мире, особенно в Европе, однако там он был гораздо ниже — в среднем в 1,5–2 раза)[1192]. Так, в 1965 г. только в одном Октябрьском районе[1193] г. Москвы подверглись приводу в милицию за пьянство 18 тыс. чел., т. е. каждый пятый мужчина — житель этого района[1194]. В конце 1970-х гг. на учете в стране состояли 2 млн алкоголиков. В 1978 г. в органы милиции было доставлено около 9 млн пьяных, свыше 6 млн чел. попали в вытрезвитель[1195]. Способствовала этому и политика государства — с 1960 по 1970 г. выросло производство водки — на 76 %, виноградных вин — в 3,5 раза, плодово-ягодных вин — в 2,4 раза[1196]. К 1985 г. алкогольные напитки давали 10–15 % всех денежных поступлений в бюджет страны[1197]. По мнению советологов, рост алкоголизма был связан не только с апатией и скукой, но и являлся частью «антирабочей этики»[1198], т. е. играл роль завуалированного протеста человека против не нравящейся ему работы.

Непьющая часть народа с тревогой констатировала рост пьянства и алкоголизма. В 1966 г. на собраниях по поводу сообщения о переходе на пятидневную рабочую неделю и восьмичасовой рабочий день люди (видимо, в основном женщины) высказывались, что им «не нужен второй выходной день», потому что «у многих мужчин будет лишний повод к пьянству, вместо одного дня в неделю будут пить 2 дня. Гораздо лучше сохранить 7-часовой рабочий день при одном выходном в неделю». В 1969 г. в списке замечаний, которые были поданы коммунистами Бауманского района г. Москвы по отчету райкома КПСС, врач М.А. Мерман (очевидно, не понаслышке знавший о проблеме алкоголизма) дал в адрес Моссовета такие предложения: «Запретить продажу водки в продовольственных магазинах. Продавать только в специализированных магазинах с 11 до 20 часов»; «Продавать водку в мелкой расфасовке»; «Не засчитывать в товарооборот магазинов выручку за продажу водки»[1199]. Эти предложения могли бы стать краеугольным камнем «сухого закона», однако он был введен в СССР только в 1985 г.

Во-вторых, в стране было недостаточно «идейных» диссидентов. Г.Х. Шахназаров писал, что «при немалом числе недовольных, критически настроенных или просто сомневающихся людей все-таки не стала еще общей мысль «так дальше жить нельзя»[1200]. Людей, реально готовых идти «против системы» до конца, было еще меньше (социологи выяснили, что для инициирования перемен в обществе должно быть минимум 10 % «принципиальных», «идейных» людей[1201]). Это тоже было проявлением социальной апатии.

В-третьих, даже у немногочисленных «идейных» отсутствовало понимание того, что нужно делать для осуществления перемен. Г.А. Арбатов отмечал, что в СССР «множество людей было воспитано, запрограммировано всем прошлым на совершенно определенные формы поведения»[1202]. Последствием отсутствия реальной демократии и до революции, и после нее была нехватка опыта, умений, навыков участия граждан страны в практике управления. Нередким было тотальное отсутствие у советских людей понимания того, что и как можно было бы сделать для решения той или иной проблемы, а многие проблемы даже не были осознаны. По ряду важных вопросов в стране либо полностью отсутствовало какого-либо общественное мнение, либо оно было крайне незрелым (способствовала этому в том числе квазиинформированность, возникшая в массовом сознании из-за многолетнего воздействия сфальсифицированных сведений, полученных из советской пропаганды)[1203].

В-четвертых, осуществлению перемен «снизу» мешала атомизация советского общества. В. Заславский сделал вывод, что она была одной из причин отсутствия в СССР организованных акций рабочих[1204]. Отметим, что такие акции были, но они охватывали отдельные предприятия и не превратились во что-либо подобное движению «Солидарность» в Польше. Из-за атомизации не возникла тесная связь между интеллигенцией и студенчеством, с одной стороны, и рабочим классом — с другой, тогда как для эффективности любого общественного движения эта связь была необходима[1205]. Кроме того, мешала объединению меньшая распространенность среди рабочего класса «диссидентских настроений», чем это было у интеллигенции.

В итоге новые критические тенденции в массовом сознании не вылились в массовые практические акции. Критика властей обществом нарастала, но она не достигла высокого уровня политизированности, в основном касаясь деятельности социальных институтов исключительно местного масштаба. Критика в основном носила «точечный» характер, т. е. люди ограничивались информированием разного рода адресатов об отрицательных фактах действительности без попытки сделать из них какие-то выводы[1206]. Так проявлялись характерные для советского массового сознания патернализм, низкая способность к глубинному анализу обстановки, а также к самостоятельному решению общественных проблем и защите своих интересов[1207].

Как показывает анализ архивных документов, большинство вопросов, которые люди задавали партийным и другим чиновникам на разного рода собраниях, касалось внешней политики СССР и ситуации в мире, а не реальных внутренних проблем страны (здесь проявлялись и опасения высказать неугодное властям мнение). Критические замечания в отношении советской внешней политики у основной массы людей оставались в рамках лояльности системе[1208] и были обусловлены желанием защитить интересы страны и ее граждан.

Таким образом, «фронда» среди советского населения оставалась в основном «кухонной». В 1969–1977 гг. в СССР не было зафиксировано ни одного случая массовых беспорядков. В 1977 и 1981 гг. проявились первые ласточки изменения ситуации — хулиганские волнения в Новомосковске и беспорядки в Орджоникидзе[1209], однако это были исключительные, из ряда вон выходящие случаи.

Б.А. Грушин считал, что у части советской молодежи появились не только большие «острова» самостоятельного сознания, но также воля и готовность к серьезным переменам[1210]. Однако это не было реализовано на практике. Так, во второй половине 1960-х гг., по словам самих представителей молодежи, всплеск среди нее критических настроений по поводу процесса над А.Д. Синявским и Ю.М. Даниэлем «был только видимостью борьбы… Ни о какой организации или решительном протесте речи идти не может». Даже «идеологически осознающая себя часть» студенчества не знала, что делать, и среди нее «укрепилось настроение безвременья». Некоторые студенты хотели бы посвятить себя общественной деятельности, «однако в рамках официальных они не хотят действовать, а других путей (протестных. — Ф. С.) они не видят». В феврале 1971 г. П.Н. Решетов, выступая на совместном заседании АОН при ЦК КПСС и Института общественных наук (ИОН) при ЦК СЕПГ, заявил, что «бунт, мятеж… больше характеризуют поведение молодежи капиталистических»[1211], а не соцстран. Действительно, так и было в СССР, где, в отличие от стран Запада, в брежневский период не происходило никаких массовых молодежных, студенческих выступлений.

То же касалось и диссидентской деятельности, которая не приобрела «революционный» характер — ни в плане массовости, ни идеологически. Особенно хорошо это было видно с Запада. Как в 1972 г. писал американский политолог М. Харрингтон, диссидентские движения «в Восточной Германии, Польше, Венгрии, Чехословакии и среди интеллигенции в Советском Союзе сами по себе никогда не призывали к возврату к капитализму»[1212]. В том же году в газете «Нью-Йорк тайме» помощник редактора этой газеты Г. Солсбери писал, что предложения А.Д. Сахарова «делаются в рамках, а не вне рамок существующего советского государства… и преследуют цель усовершенствовать систему, избавить ее от аномалий и искажений, сделать так, чтобы она работала лучше, укрепить и вооружить систему и государство, с тем, чтобы они могли отвечать на вызовы, которые им бросают современный мир и развивающаяся технология»[1213]. (То есть Сахаров фактически действовал, исходя из лучших интересов СССР.) В опубликованной советологами книге «Советский Союз в 70-е и последующие годы» говорилось, что «смелость в проявлении оппозиции к советской тирании изнутри еще не превращает советского диссидента в западного либерала… Спектр диссидентства в СССР… включает в себя людей самых различных взглядов, начиная с тех, кого считают истинными ленинцами, и кончая теократами»[1214]. Таким образом, была очевидна еще и идеологическая разобщенность критиков системы. Это ярко проявилось в годы перестройки, когда у легализованных в стране политических сил проявился очень широкий спектр — от либеральных до «черносотенных».

3.5. Невозможность роста благосостояния

В 1970-х гг. у граждан СССР продолжался рост «материального интереса». На встречах с партийными чиновниками люди проявляли значительное внимание к деятельности государства в сфере обеспечения роста уровня жизни, в том числе ссылаясь на положения Программы КПСС о «повышении благосостояния трудящихся». Население активно интересовалось дальнейшим повышением зарплаты, возможностью отмены и снижения налогов, увеличения пенсии, реализации «замороженных» облигаций государственных займов, введения «материального стимулирования повышения рождаемости»[1215].

У части советских людей наблюдалась тяга к владению недвижимостью. Особенно это проявилось в «загородной сфере», где приобрести жилой дом зачастую было проще, чем «построить» кооперативную квартиру в городе. Так, в Московской обл. к началу 1970-х гг. под садоводство было отведено 14 тыс. га земли, на которых было создано 1200 садоводческих товариществ (200 тыс. семей). Проведенная в 1973 г. проверка 150 садоводческих коллективов показала, что «в целом ряде районов… области москвичи незаконно владеют жилыми домами и земельными участками. Так, только на территории одного Барвихинского сельсовета Одинцовского района[1216] 145 человек, имеющих постоянную московскую прописку, используют принадлежащие им дома под дачи. Под видом ремонта купленных старых домов на территории колхозов, совхозов, рабочих поселков возводятся капитальные особняки». Кроме того, в связи с изменением границ Москвы, когда в 1960 г. территория города была увеличена более чем в 2,3 раза, 37 садоводческих товариществ оказались расположенными в черте Москвы. Они занимали 270 гектаров, причем 45 га было занято самовольно, а «остальная площадь была выделена предприятиям под коллективные огороды и сады… без права застройки, однако из-за отсутствия контроля со стороны районных Советов депутатов трудящихся подавляющее большинство участков полностью застроено».

На территории Москвы также находились шесть дачно-строительных кооперативов, занимавших 95 га. Их членами были более 600 москвичей, и, как выявили власти, «75 % из них кроме капитальных дачных строений имели в Москве жилплощадь» (т. е. фактически получили еще одно жилье, что не разрешалось. — Ф. С.). Коме того, существовал и «самострой» — в пределах лесопаркового защитного пояса города под садовые участки использовалось почти 800 гектаров земли, из них 180 га — самовольно, и «имеющиеся повсеместно постройки также возведены незаконно». В августе 1978 г. москвичи интересовались у партийных представителей, «будут ли разрешать продажу домов в сельской местности городским жителям для использования их в качестве дач с приусадебным участком»[1217].

Важность «материального интереса» проявилась в реализации программы «лимита прописки», в рамках которой предприятия в крупных городах — прежде всего в Москве — принимали работников из «провинции» на жестких условиях. Человек обязывался работать только на данном предприятии (и часто только на определенном рабочем месте) и проживал в общежитии. Через некоторое время «лимитчик» получал постоянную прописку, что давало право право встать в заводскую очередь на получение жилья. Основанием для введения этой программы была нехватка рабочей силы, особенно на непрестижных и тяжелых работах[1218], а с другой стороны — интерес людей к переезду в крупный город, проживание в котором давало много возможностей, прежде всего материальных (лучше снабжение и пр.). Характерно, что не всем «коренным» жителям это нравилось — так, в 1978 г. они интересовалось у представителей московских властей, «какие предусматриваются меры для сокращения количества рабочих, привлекаемых на предприятия города Москвы по лимиту»[1219].

В таких настроениях тоже проявлялся «материальный фактор», так как «лимитчики» вторгались в очередь на жилье.

Проявлялся «материальный интерес» и в других сферах — иностранцы, посещавшие СССР, выяснили, что в Москве такси по ночам доступно только для тех, кто даст большую цену, а также что «прошли дни, когда гостиничный персонал держал социалистическое достоинство, отказываясь от чаевых»[1220].

Приобретали большую актуальность в этой сфере и «отрицательные» с точки зрения тогдашнего законодательства явления. Из-за дефицита расширялась «спекуляция» (по определению, данному в ст. 154 УК РСФСР, — «скупка и перепродажа товаров или иных предметов с целью наживы»), стали формироваться «потребительские группы» на основе обмена материальными ценностями и услугами, в которые вовлекалось все большее и большее число людей[1221]. В итоге люди часто имели возможность купить больше, чем им предлагала скудная государственная торговля[1222]. Гражданам СССР приходилось «выкручиваться», «доставать» необходимые товары и услуги через злоупотребление служебным положением, «блат», взятки, систему «ты мне — я тебе» и другими доступными способами. Пример можно привести также из сферы загородной недвижимости — в 1973 г. московские власти установили «многочисленные факты… использования служебного положения при приобретении стройматериалов и возведении личных дач», а также «случаи приема в садоводческие коллективы по принципу знакомства или родства»[1223].

С одной стороны, система «доставания» товаров народного потребления и продуктов питания путем «спекуляции», «по блату» и пр. позволяла некоторым людям обеспечить себе нормальное существование, однако, с другой стороны, многих граждан наличие таких явлений в советском обществе обескураживало.

Они с возмущением задавали партийным руководителям вопросы: «Почему не ведется активная борьба со спекуляцией?», «Почему на колхозных рынках не установлены «потолки» цен?»[1224].

Л.И. Макарова выявила, что «спекуляция возникает там, где имеет место несовершенство информации, ее асимметрия. И в этом случае появляется возможность «заработать» именно на несовершенстве информации». Это весьма верное наблюдение. В то же время нельзя полностью согласиться с ее выводом, что «в условиях централизованно планируемой социалистической экономики» «уровень неопределенности» был невысок[1225]. В отношении «товаров народного потребления» и продуктов питания в СССР как раз и была неопределенность — практически никто из потребителей (кроме немногочисленных людей, руководивших системой торговли), не знал, что, где и когда будет «выброшено» на прилавок. И даже руководители торговли, очевидно, не знали, сколько всего товаров произведено в стране или закуплено за границей и будет направлено в продажу.

Когда люди «доставали» что-то для себя или якобы «спекулировали», продавая на рынке или «по знакомству» принадлежавшую им одежду, обувь и другие вещи, — это еще полбеды. Намного серьезнее и убыточнее для государства была проблема «несунов», которые похищали материальные ценности с предприятий или учреждений, в которых они работали. Стремление «заработать» любым, в том числе нелегальным, способом проникло и в среду молодежи: «Многие юнцы, с грехом пополам закончившие школу, уже прикидывают, на чем бы сделать бизнес, что купить и перепродать», — писали читатели «Известий» в 1979 г.[1226]

Опасной проблемой для советской системы стал рост «теневой экономики» (или «второй экономики»), состоявшей в деятельности частных подпольных цехов и целых предприятий, организаторы которых использовали с целью получения прибыли государственное сырье (т. е. фактически похищали его) и производственные мощности, а также труд людей, являвшихся работниками государственных предприятий.

«Теневая экономика» значительно активизировалась еще в период правления Н.С. Хрущева — в начале 1960-х гг., в связи с либерализацией экономической политики внутри страны и ослаблением профессионального ядра службы БХСС[1227], вызванной ведомственными реорганизациями[1228]. Однако наиболее значительное ее развитие произошло в 1970-х и 1980-х гг. — если в 1960 г. «вторая экономика» давала 3,4 % ВНП страны, то в 1988 г. — до 20 %[1229].

С 1970-х гг., как пишет Г.И. Ханин, впервые после НЭП «теневая экономика» начала оказывать серьезное воздействие на экономическую жизнь СССР и стала ее крупным фактором. «Приписки», распространенные в ряде отраслей, и плохо обоснованные нормы расхода материальных ресурсов открывали возможности продажи «налево», например, автобензина и строительных материалов. Первоначально особо крупные размеры «теневая экономика» приобрела в республиках Закавказья, особенно в Грузии и Азербайджане. С конца 1960-х гг. стали расти масштабы обворовывания государства и населения в Москве, а в начале 1970-х гг. в городе уже функционировала система организованных хищений в торговле, сфере обслуживания и местной промышленности[1230].

В 1971 г. жители Москвы сообщали властям, что в овощных магазинах «качество продукции, поступающей с плодоовощной базы, хуже, чем… продукции, поступающей непосредственно из колхозов и совхозов»[1231]. Действительно, работавшая в городе «торговая мафия», получив в свои руки сеть городских плодоовощных баз, развернула активную деятельность по перепродаже части колхозной и совхозной продукции через рынки. Продукция низкого качества поступала в сеть государственных магазинов, а первосортная — на рынки, где продавалась по завышенным (в сравнении с государственными) ценам. Результаты этой нелегальной деятельности причудливо отразились в государственной статистике: по ее данным, плодоовощные совхозы практически ничего не производили, тогда как рыночные прилавки ломились от свежей зелени, фруктов и овощей, поступивших якобы от частных лиц. Статистики сделали на этом основании ложный вывод о фантастически высокой производительности приусадебных участков и крайне низкой урожайности и неимоверных потерях при уборке совхозной и колхозной продукции[1232].

В 1975 г. московские власти отмечали, что в городе «имеется немало фактов хищения социалистической собственности, спекуляций, поборов», которые составляли около 20 % общего числа ежегодно регистрируемых преступлений[1233]. На самом деле, как выяснилось позже, подлинные масштабы «спекуляции» были минимум в 200 раз выше официально заявленных[1234].

Еще более широкомасштабная система «теневой экономики» и коррупции сложилась в республиках Средней Азии, особенно в Узбекистане[1235]. Интересно, что в конце ноября 1982 г. Ю.В. Андропов объявил на пленуме ЦК КПСС, что в сельском хозяйстве «добились неплохих результатов», в том числе «выращен неплохой урожай хлопка»[1236], а буквально через несколько месяцев Прокуратура СССР начала расследование «хлопкового дела»: оказалось, что размеры приписок в Узбекистане достигли нескольких миллионов тонн хлопка, в результате чего государству был причинен ущерб, измеряемый миллиардами рублей[1237].

Масштабы «теневой экономики» начали выходить на свет только в начале 1980-х гг., когда в стране прошел ряд «коррупционных» процессов («рыбное», «сочинско-краснодарское», «хлопковое» и другие громкие дела). В «теневую экономику» были вовлечены десятки миллионов граждан СССР. Число «советских миллионеров», возможно, исчислялось десятками тысяч человек, а сосредоточенные у них денежные средства измерялись в середине 1980-х гг. многими десятками миллиардов рублей (в 1985 г. общая сумма вкладов в сберкассах СССР составляла 220,8 млрд руб.)[1238]. А.В. Островский видел проявление роста «теневой экономики» в росте продажи ювелирных изделий в советских магазинах. В 1960 г. их было продано на 84 млн, в 1965 г. — на 107 млн, а к 1970 г. — уже на 533 млн руб., т. е. в «Золотую пятилетку» прирост составил почти 100 % в год. В 1975 г. ювелирных изделий было продано уже на 1637 млн, в 1980 г. — на 4637 млн руб. — прирост, соответственно, в 3 и 2,8 раза. Всего за 15 лет (с 1965 по 1980 г.) продажа ювелирных изделий увеличилась в 45 раз[1239]. Характерно, что в 1978 г. в беседах с партийными руководителями некоторые люди предлагали в 3–5 раз поднять цены на золото[1240] (вместо того, чтобы повышать цены на продовольствие и другие более необходимые товары). Очевидно, стоимость ювелирных изделий была не очень высокой, и «теневики» с удовольствием вкладывали деньги в них.

На фоне роста «материального интереса», уже переходившего установленные законом границы, власти СССР продолжали декларировать курс на повышение уровня жизни населения. В феврале 1971 г. на совещании в преддверии XXIV съезда КПСС Л.И. Брежнев много внимания уделил обсуждению «новых шагов» в сфере «повышения жизненного уровня народа», подчеркивая, что «главная задача» — это «дальнейшее непрерывное повышение благосостояния». А.М. Александров считал правильным, что в экономическом разделе отчетного доклада ЦК КПСС съезду присутствовал «нарочито потребительский уклон», так как «это один из главных моментов политики партии». Он полагал, что требования к росту уровня жизни должны быть даже «завышенными». Директор ИМЭМО академик Н.П. Иноземцев поддерживал курс на то, «чтобы экономика была эффективной… в жизненном уровне населения». По мнению Брежнева, высказанному в марте 1973 г. при подготовке доклада на пленуме ЦК КПСС, «все страны поняли, что надо быстрее расти, что без экономического роста нельзя создать лучших материальных благ и условий для людей… Все хотят сделать больше, чем они могут»[1241]. Таким образом, советское руководство осознавало, что в мире идет соревнование за рост уровня жизни, ставшее одной из форм идеологической борьбы за умы и души людей.

Власти заметили рост важности «материального фактора». В 1969 г. на Совещании коммунистических и рабочих партий Л.И. Брежнев заявил, что растущие потребности людей предъявляют «все более высокие требования к нашей промышленности и сельскому хозяйству». Видели они и расширение спектра этих потребностей. В 1970 г. во время обсуждения «Материалов по вопросам идейно-воспитательной работы к XXIV съезду КПСС» руководитель группы консультантов Отдела пропаганды и агитации ЦК КПСС Б.Г. Владимиров отмечал «резкое возрастание объема и… структуры потребляемых благ… На протяжении сотен лет структура потребления человека состояла главным образом из предметов жилища, пищи и одежды. Теперь структура потребления революционно изменилась». На совещании в феврале 1971 г. Л.И. Брежнев назвал одной из причин «потребительской революции» изменения в советском социуме — а именно рост «образованности», в результате чего «во всех отношениях общество стало другим»[1242].

В связи с этим идеологи считали важным обеспечить достойный уровень потребления — они обращали внимание, например, на то, что «молодежь не будет мириться с перебоями в снабжении мясом». А.М. Александров в записке, направленной Л.И. Брежневу в декабре 1970 г., на основе анализа событий в Польше призывал генсека «не ослаблять заботы о постоянном (в разумных пределах) повышении материального благосостояния самых широких масс трудящихся». Брежнев соглашался с этим. На совещании в феврале 1971 г. он отметил, что власти «должны ответить» за то, «чтобы… [позитивный] настрой был морально-политический», для чего «должны знать, с каким настроем человек идет на работу, какое у него жилье, медицинское обслуживание». Он полагал, что удовлетворение потребностей граждан страны «относится и к психологическому настрою, и к моральному, и… создает условия в жизни»[1243]. Западные эксперты и вовсе видели в высоких показателях уровня жизни залог существования советской системы. Так, в 1973 г. МИД ФРГ прогнозировал, что если Брежнев не сможет удовлетворить пробужденные им ожидания более высокого жизненного уровня, ему угрожает «конкретная опасность»[1244]. Действительно, увеличение производства товаров и услуг становилось решающим фактором для поддержания политической стабильности в СССР[1245].

Советские руководители и идеологи продолжали констатировать достижения в сфере роста уровня жизни. В изданной в 1979 г. книге «Социальная политика коммунистических и рабочих партий в социалистическом обществе» было заявлено, что «во всех странах социалистического содружества быстрыми темпами повышается уровень народного благосостояния», «происходит систематическое повышение заработной платы рабочих и служащих и других трудовых доходов населения. Одновременно увеличиваются выплаты и льготы из общественных фондов потребления», в то время как в капстранах власть «сокращает и без того скудные расходы на социальные нужды». Было отмечено, что, например, в 1977 г. в странах — членах СЭВ реальные доходы на душу населения выросли на 4 %, были увеличены разного рода выплаты и льготы, тогда как в развитых капстранах, наоборот, возросла стоимость жизни (на 8,6 %)[1246].

На XXVI съезде КПСС, состоявшемся в феврале — марте 1981 г., Л.И. Брежнев подытожил советские достижения, объявив, что в 1970-х гг. производство товаров народного потребления увеличилось почти в два раза, число семей, где на человека приходилось свыше 100 руб. ежемесячного дохода, тоже выросло в два раза, а где меньше 50 руб. — сократилось примерно в той же мере. Среднемесячная зарплата в 1980 г. превысила 168 руб., увеличившись по сравнению с 1970 г. в 1,4 раза, почти в два раза увеличились выплаты и льготы из общественных фондов потребления, объем которых за 5 лет вырос на треть ив 1981 г. составил 121,5 млрд руб.[1247] По данным советских экономистов, денежные доходы населения с 1971 по 1985 г. выросли в 3,1 раза[1248].

Однако, несмотря на эти впечатляющие цифры, реальный рост уровня жизни в СССР оказался недостижим. Во-первых, несмотря на рост заработной платы, ее уровень оставался низким. Хотя с 1928 по 1965 г. он вырос более чем в 15 раз, в эти годы он никогда не превышал уровня минимальной материальной обеспеченности[1249]. По мнению А.Н. Медушевского, уровень жизни рабочих к 1967 г. вряд ли был лучше, чем в 1928 г. до начала индустриализации[1250], при этом уровень зарплаты тружеников села был на Уз ниже, чем в промышленности[1251].

В 1970-х гг. часть населения по-прежнему оставалась в самом низу социальной пирамиды[1252], получая очень низкую зарплату — иногда всего 60–65 рублей в месяц[1253]. Зарплата колхозников далеко уступала даже прожиточному минимуму[1254] (очевидно, власти считали, что они могут «прокормиться» со своих огородов). В 1980 г. зарплату в размере 150–250 руб. на члена семьи получали только 17,1 % советских семей, тогда как 75—150 руб. — 55,9 %, менее 75 руб. — 25,8 %[1255]. Оплату труда в СССР так и не удалось приблизить к уровню, достаточному для удовлетворения нужд эффективного работника и современного человека вообще. К 1990 г. она заметно отставала от зарплаты в других странах СЭВ, которая в эквиваленте приближалась к 300 руб. в месяц (Чехословакия, Венгрия) или даже превосходила эту сумму (ГДР)[1256]. Национальный доход на душу населения в Восточной Европе и СССР составлял около 2900 долл. США — почти в 2 раза выше, чем средний общемировой (1300 долл.), однако только % от «западного» (4100 долл.)[1257].

В Советском Союзе доходы от занятости не всегда обеспечивали и прожиточный минимум, если в семье были нетрудоспособные члены. Что касается социальных пособий, то их размер нередко был значительно ниже этого минимума[1258]. А.П. Бутенко писал, что в СССР «трудящиеся никогда не получали не то что по труду, но даже и по стоимости своей рабочей силы»[1259].

Разумеется, это было известно за границей. В июле 1975 г. на имя Г.Л. Смирнова поступило письмо от некоего адвоката из США Г. Николса, который утверждал, что «Россия жестоко проигрывает именно в материалистических вопросах. При всем несовершенстве нашего капиталистического общества, оно лучшее из двух систем с чисто материалистической точки зрения. Известно ли Вам, что в Миссури безработному выплачивают 85 долларов в неделю? А какова средняя заработная плата рабочего в России? Мелочь!»[1260].

Сокращение разницы между минимальной и средней зарплатой в СССР было неоднозначным достижением — с одной стороны, шло «подтягивание» наименее зарабатывающих вверх, с другой — получалось, что большинство людей получали не так много — всего в два раза выше минимальной зарплаты. В среднем и низовом сегментах занятости сохранялась «уравниловка». С 1965 г. сокращалась разница между оплатой сложного высококвалифицированного качественного труда и «труда малоквалифицированного, простого, подчас недобросовестного». Если в 1940 г. средняя зарплата специалистов в промышленности, строительстве и сельском хозяйстве превосходила заработки рабочих в 2,2–2,4 раза, то в 1960 г. — в 1,5–2,2 раза, затем эта дистанция еще более уменьшилась и к 1990 г. практически сошла на нет[1261]. Таким образом, власти занялись «подтягиванием» вверх низких заработков, но при этом «забыли» соответственно увеличивать заработки высококвалифицированных специалистов. Это отмечали сами работающие, выражая озабоченность, «будут ли увеличены ставки и оклады рабочим и служащим в связи с повышением минимума зарплаты до 60 руб…. ведь теперь заработок уборщицы равен оплате труда учителя, врача, техника»[1262]. «Уравниловка» стала не только тормозом развития экономики, но и привела к разворачиванию в советской прессе «дискуссии о том, морально или аморально иметь… абсолютно честно заработанный, но… высокий доход», а также к вырабатыванию социального стереотипа: «Честный — значит бедный»[1263]. Спорным является это достижение и с точки зрения концепции «развитого социализма» и установок «Косыгинской реформы», которые исключали «уравнительный подход» в оплате труда.

Обозначились проблемы и в советской системе материального стимулирования. В ее реализации, как и следовало ожидать, проявился отход от «коммунистических идеалов». У некоторых руководителей предприятий «укоренилось представление, что главное — обеспечить высокий уровень оплаты труда работников, и рубль сам сыграет свою воспитательную роль»[1264]. Таким образом, морально-идеологический аспект труда был практически отброшен. В 1971 г. А.М. Александров призывал руководителей страны обратить внимание на эту проблему: «Не получится ли так, что когда встанет вопрос о повышении производительности, то нам скажут: вы требуете повышения, а сначала обеспечьте то-то и то-то»[1265] (т. е. призывы к сознательности без их подкрепления материальными стимулами уже не сработают). Недаром американский марксист П. Суизи считал, что на «личное стимулирование» полагается именно «деполитизированное общество»[1266] (как в СССР).

Были выявлены факты злоупотребления материальным стимулированием. Характерное описание их дано в справке, составленной МГК КПСС в декабре 1975 г.: «Отдельные хозяйственные руководители в целях создания видимого благополучия с выполнением планов и незаконного в этой связи получения премий допускали грубые нарушения государственной дисциплины в ведении учета и отчетности… На некоторых предприятиях и в организациях имели место недостатки в использовании фондов материального поощрения… Из этих фондов производились выплаты за выполнение работ, не связанных с производственной деятельностью (благоустройство территории предприятия, высокие спортивные результаты в спартакиадах, образцовое исполнение заданий по уборке урожая в подшефных колхозах и совхозах и др.). В ряде случаев хозяйственные руководители…необоснованно добивались изменения утвержденных плановых заданий, создавая видимость производственных успехов, одновременно получали значительные суммы премий за перевыполнение заниженных планов» (такие факты были выявлены на заводах «Изолит», электромедицинской аппаратуры, им. Куйбышева, фабриках «Салют», спортивного трикотажа, мебельном комбинате № 5 и объединении «Женская мода»).

Руководитель киностудии «Центрнаучфильм» В. и его заместитель Н. «своими действиями способствовали незаконным выплатам денежных средств… На студии допускалось завышение сметной стоимости по многим заказанным фильмам». В тресте «Гидромонтаж» Минэнерго СССР было «выявлено завышение объемов и стоимости работ по капитальному ремонту жилых домов, за что было незаконно выплачено 10,4 тыс. рублей заработной платы и списано различных строительных материалов на сумму 10,8 тыс. рублей». На центральной базе Госкино СССР обнаружились «нарушения правил использования государственного автотранспорта и приписки времени работы автомобилей… Здесь неправильно оформлялись путевые листы, бухгалтерия не вела учета их выдачи. В результате отсутствия должного контроля за использованием транспорта в течение I полугодия 1975 года автобазе неправильно были перечислены средства за услуги в размере 305,6 тыс. рублей»[1267]. В Узбекистане злоупотребление материальным стимулированием выразилось в упомянутой выше практике массовых «приписок» в хлопковой промышленности.

Способствовало злоупотреблениям применение весьма легкого наказания за такого рода правонарушения — так, в Москве обычно практиковалось снятие с должности и «денежный начет» в размере 1–3 месячных окладов[1268], либо такие факты вообще не выявлялись или на них закрывали глаза. Широкомасштабная борьба с «приписками» и коррупцией была развернута только с началом правления Ю.В. Андропова.

Еще одним недостатком системы материального стимулирования было исключение рабочих из списков на премирование с целью увеличения зарплаты инженерно-техническим работникам и служащим[1269].

Кроме того, заработная плата в СССР постепенно превратилась в своего рода гарантированный источник дохода, по сути мало зависящий от реальных результатов деятельности человека. Стимулирующая функция оплаты труда атрофировалась. Распространение уравнительной тенденции в сочетании с ощущением общей недостаточности заработков вело к деформации трудовой морали. Напряженный, добросовестный и инициативный труд потерял значение нравственной нормы. Одновременно стало снижаться уважение к честно заработанному достатку[1270].

Тем не менее многие недостатки проблемы материального стимулирования были решаемы путем введения более проработанного и жесткого регламента применения этой системы. Со временем и с наработкой опыта этого можно было достигнуть. Гораздо серьезнее была другая проблема, сложившаяся в сфере обеспечения роста уровня жизни, — дефицит продуктов питания и товаров народного потребления, обусловленный проблемами советской экономики, которые продолжали усиливаться в 1970-е гг.[1271] Экономические показатели СССР не позволяли обеспечить достойный уровень благосостояния населения. Несмотря на повышение уровня жизни в Советском Союзе, он оставался ниже, чем в США, странах Западной Европы (как отмечает А.В. Шубин — ниже в несколько раз[1272]), некоторых странах Восточной Европы[1273] и был неспособен серьезно и быстро расти, так как спецификой потребительского рынка в СССР стала хроническая дефицитность «абсолютно всего»[1274].

Дефицит самых обычных продуктов питания и промтоваров, наличие очередей в магазинах граждане страны отмечали как минимум с начала 1960-х гг.[1275], в связи с чем задавали представителям партии «неудобные» вопросы. Так, в 1971 г. в Москве был отмечен дефицит часов, фотоаппаратов (по словам горожан, раньше бывших «в изобилии»), ватных одеял, банных полотенец, фаянсовой посуды[1276]. Во многих регионах страны периодически наблюдался острый недостаток продовольствия. Во второй половине 1970-х и начале 1980-х гг. круг дефицитных товаров еще более расширился[1277]. В 1978 г. москвичи жаловались партийным властям, что «изделия из хлопка стали дефицитными товарами», исчез из продажи репчатый лук. В «провинции» ситуация была намного хуже, что отмечали москвичи, узнававшие от гостей столицы о «продолжении перебоев с продуктами в отдельных районах страны»[1278]. В ноябре 1979 г. на пленуме ЦК КПСС Л.И. Брежнев возмущался тем, что множились жалобы населения на перебои в снабжении товарами, среди которых были простейшие медикаменты, мыло, стиральный порошок, зубные щетки и паста, иголки, нитки, детские пеленки, другие товары легкой промышленности[1279].

Характерное проявление проблемы дефицита дано в записке МГК КПСС, направленной в ЦК партии в июне 1980 г.: «Распространяются слухи о том, что торговые предприятия накапливают товары для обслуживания в дни Олимпиады москвичей и гостей столицы». В связи с этим московские власти считали нецелесообразным «распродажу в эти дни товаров, пользующихся повышенным спросом, в центральных, крупных магазинах города»[1280] — очевидно потому, что возникшие ажиотаж, очереди, давка выставили бы в негативном свете советскую действительность в глазах иностранных участников и гостей Олимпиады.

Со временем товарный дефицит в СССР усугублялся, стал постоянным спутником советской действительности[1281] и в итоге — «бедствием национального масштаба». Стояние в очередях было элементом повседневности, не только отнимая у людей большое количество времени[1282], но и, разумеется, вызывая недовольство, для снижения которого сами люди предлагали властям «своевременно информировать» население «о случающихся отклонениях в снабжении»[1283]. Звучали также идеи организовывать «торговлю дефицитными товарами (трикотажем, мебелью и т. д.)… в вечернее время, когда кончается рабочий день», так как «в дневное время работающим этим заниматься невозможно»[1284]. Для походов в магазин люди вынуждены были покидать рабочие места в дневное время (с чем впоследствии пытались бороться в период правления Ю.В. Андропова), а когда вводилась вечерняя торговля дефицитными товарами, это приводило к скапливанию больших очередей[1285].

Власти СССР признавали, что у них не получается обеспечить производство товаров народного потребления. В феврале 1971 г. Л.И. Брежнев на совещании по вопросу подготовки отчетного доклада ЦК КПСС XXIV съезду отметил, что по сравнению с капстранами «в таких количествах, в каких они производят [товары], мы не можем»[1286].

Руководство страны пыталось как-то изменить ситуацию. В 1968–1969 гг., впервые после 1946 г., уровень роста «группы Б» (товары народного потребления) был запланирован выше, чем «группы А» (производство орудий и средств производства)[1287]. В 1971 г. на XXIV съезде КПСС был подтвержден приоритет «группы Б»[1288]. На некоторое время облегчить проблему дефицита помогла «нефтяная игла». Период высоких мировых цен на нефть (до 60 долл, за баррель) совпал с освоением тюменских месторождений, что позволило Советскому Союзу закупать на долларовые поступления от продажи нефти и газа не только производственные технологии[1289], но и товары народного потребления. Как пишет М.К. Бункина, «старшее поколение больших городов до сих пор вспоминает об иностранных винах и сигаретах»[1290] из того времени.

Л.И. Брежнев боролся против попыток местных партийных руководителей самовольно снизить плановые показатели жилищного строительства и производства потребительских товаров. Когда в 1977 г. Госплан предложил для сокращения разрыва между предложением товаров и покупательной способностью населения, исчислявшейся в 12 млрд руб., отказаться от повышения зарплат, ликвидировать премии, повысить цены на вино, табак и проезд в такси, генсек и его ближайшие сотрудники отнеслись к этой идее негативно[1291].

На пленуме ЦК КПСС в октябре 1980 г. Л.И. Брежнев отметил, что «среди вопросов, от которых зависит уровень жизни советских людей, на первом месте стоит улучшение снабжения продовольствием»[1292], а на пленуме в ноябре следующего года подчеркнул, что «продовольственная проблема — ив хозяйственном, и в политическом плане — является центральной проблемой всей пятилетки»[1293]. В 1981 г. на XXVI съезде КПСС было объявлено, «что снабжение населения продовольственными товарами представляет проблему не только экономическую, но и политическую, социальную»[1294]. Через год в СССР была принята Продовольственная программа, которая к концу десятилетия планировала рост потребления по мясу и мясопродуктам — до 70 кг, маслу — до 13,2 кг, овощам и бахчевым культурам — до 126–135 кг, фруктам — до 66–70 кг на чел.[1295]

Тем не менее проблемы уровня жизни не решались — прежде всего потому, что их причина лежала в самой советской системе. В СССР сложилась «экономика дефицита» (по выражению известного экономиста Я. Корнай), которая характеризовалась противоречием между ростом спроса, увеличением доходов населения и недостаточным вниманием, уделяемым потребительскому сектору[1296]. Административно-командная система экономики, где жестко запланировано все сверху донизу и на пять лет вперед, не может предусмотреть все нюансы потребностей населения.

Особенно отставало в СССР производство непродовольственных предметов потребления. В 1965 г. из 100 семей только 24 имели телевизоры, 21 — стиральные машины, 11 — холодильники, 7 — пылесосы. Недопроизводство предметов длительного пользования вошло в противоречие с быстрым ростом жилищного строительства и получением значительной частью городского населения отдельных квартир[1297], где было больше возможностей, чем в «коммуналке», использовать холодильник, стиральную машину и другие крупногабаритные вещи. Развивавшееся дачное строительство делало желательным или даже необходимым наличие автомобиля, а уровень автомобилизации населения был очень низким (в период правления Н.С. Хрущева в этой сфере СССР отставал от Японии в 10 раз, от США — в 20 раз)[1298]. В октябре 1967 г. в статье, опубликованной в «Нью-Йорк тайме», американский журналист X. Солсбери писал, что «в 50-й год большевистской власти Советский Союз стоит на краю автомобильной эры, в которую США вошли в 1920-х гг.»[1299].

Сталинская модель экономики, основанная на экстенсивном росте, не могла способствовать формированию сложного и диверсифицированного «общества потребления», готового использовать возможности технологического развития[1300]. Польско-американский экономист С. Гомулка сделал вывод, что «советская система имела лишь крайне ограниченный потенциал роста» и в 1970-х гг. она «навсегда застыла в технологиях и потреблении на душу населения»[1301].

Проблемы уровня жизни во многом объяснялись политикой государства, направленной на первоочередное развитие «группы А» в ущербе «группе Б». Как писал Г. ван дер Вее, «приоритет, отведенный тяжелой промышленности, препятствовал появлению общества изобилия»[1302]. К тому же в 1960-х гг. Советский Союз был втянут в «гонку вооружений», которую в условиях нерыночной экономики ему выдерживать было гораздо сложнее, чем Соединенным Штатам, вследствие чего еще более усилился перекос в сторону продукции военно-промышленного комплекса.

Гражданские отрасли существенно отставали в своем развитии от советского ВПК и тем более от общемировых тенденций производства товаров народов потребления, причем это отставание постоянно нарастало[1303]. Несмотря на заявления властей о приоритете группы «Б», удельный вес «группы А» в общем объеме продукции СССР возрос с 61 % в годы правления И.В. Сталина до 75 % в середине 1980-х гг.[1304] Еще до XXV съезда КПСС принятому на предыдущем съезде решению о приоритете «группы Б» был дан обратный ход под давлением требований со стороны руководителей тяжелой и военной промышленности[1305]. Отказавшись переносить центр тяжести производства на «группу Б», руководство страны продолжало в качестве оправдания ссылаться на сталинский тезис о нормальности для социалистического общества опережения ростом потребностей людей фактического потребления[1306]. Это означало, что принципиально в решении проблемы товарного дефицита ничего не могло измениться.

Власти поощряли производство товаров народного потребления «по остаточному принципу», что даже не скрывалось. Согласно инструкции Министерства финансов СССР, изданной в 1964 г., предприятие получало 95 % прибыли при условии, если готовое изделие на 75 % состояло из отходов производства. Постановление президиума ВЦСПС, принятое в мае 1971 г., гласило, что для производства товаров народного потребления использование таких отходов являлось «серьезным подспорьем»[1307].

Выпуск таких товаров плохо планировался и согласовывался. В середине 1970-х гг. выяснилось, что после того, как многие предприятия тяжелой промышленности приступили к выпуску потребительских товаров (с целью ослабить проблему дефицита), «часто возникало ненужное дублирование в производстве одинаковых или почти одинаковых предметов»: 32 завода одиннадцати министерств производили 43 модели холодильников и 30 заводов десяти министерств выпускали 55 моделей стиральных машин. Руководители предприятий при этом «не знали толком перспективы производства своей продукции», и «это приводило к насыщению рынка одними товарами и дефициту других»[1308].

Качество советской продукции было низким, что признавали Л.И. Брежнев и А.Н. Косыгин[1309]. Из-за этого некоторые товары не удавалось продать даже в СССР[1310] в условиях дефицита. Властям постоянно поступали жалобы на плохое качество телевизоров, радиоприемников, холодильников[1311], а также колбасных изделий и сливочного масла. Граждане призывали руководство страны «прекратить производство неходовых товаров, товаров низкого качества», пытаясь помочь государству прекратить растрату ресурсов. На встречах с партийными руководителями звучали такие вопросы: «Зависит ли зарплата на предприятиях легкой промышленности от реализации продукции в торговле?»; «Значительное количество предприятий продолжает выпуск товаров довольно низкого качества и устаревших форм, что создало большое затоваривание товаров на складах… Что же будет с этими товарами? На них спроса и дальше не будет, следовательно, необходимо принять какие-то меры по их реализации, как, например, значительное снижение цен на такие товары или еще что-либо другое»[1312].

В связи с перечисленными выше проблемами фиксировавшийся в СССР рост уровня жизни мог произвести впечатление только в сравнении с тем, как люди жили раньше, когда в стране царила бедность. Несмотря на улучшение питания граждан страны, по состоянию на 1970 г. потребление продуктов питания на душу населения оставалось ниже даже «норм рационального потребления», официально установленных в СССР: фрукты и ягоды — 31 %, овощи и бахчевые — 56 %, мясо и сало — 59 %, молоко — 71 %, рыба — 85 % от нормы. В то же время потребление сахара, хлеба и картофеля превышало норму (106 %, 124 % и 134 %, соответственно)[1313]. К 1980 г. потребление (по официальным данным) несколько улучшилось, но оставалось ниже нормы: фрукты и ягоды — 34 %, овощи и бахчевые — 66 %, мясо и мясопродукты — 70 %, молоко и молокопродукты — 72 %, яйца — 81 %, рыба и рыбопродукты — 96 %. Выше нормы было потребление сахара (121 %) и растительного масла (120 %)[1314].

В рационе советских граждан так и осталась «хлебно-картофельная диета», усугубленная значительным потреблением сахара. На совещании у Л.И. Брежнева в апреле 1982 г. председатель Совета министров СССР Н.А. Тихонов заявил: «Наш народ по калорийности питается свыше нормы. 20 процентов населения страдают тучностью… Питание у нас недостаточно стабилизировано: мало овощей, молока, масла»[1315]. К 1985 г. хлеб и картофель составляли 46 % дневного рациона пищи советского человека, а мясо и рыба — всего 8 % (в США — 22 и 20 %, соответственно). Свежие скоропортящиеся овощи и фрукты были фактически недоступны для большинства населения СССР, за исключением короткого периода сбора урожая[1316].

Фактически можно говорить о наличии в Советском Союзе «скрытого голода». Эту проблему, достаточно распространенную в мире, эксперт ФАО в области безопасности пищевых продуктов Э. Дюпуи описывает таким образом: «Дефицит витаминов, микроэлементов, минеральных веществ, которого явно не видно». Это происходит, когда «на столе есть все продукты, но они неполноценные по биологической ценности… Это в основном злаковые… хлебобулочные изделия»[1317].

Низким оставался уровень обеспеченности населения «товарами длительного пользования», т. е. бытовой и электронной техникой. По официальным данным, в 1970 г. телевизорами владели 51 % семей, радиоприемниками и радиолами — 72 %, холодильниками — 32 %, стиральными машинами — 52 %, швейными машинами — 56 %, мотоциклами, мотороллерами, велосипедами, мотовелосипедами и мопедами — 57 % (видно, что эти данные содержали некую «хитрость» — вряд ли можно поставить на одну доску владение велосипедом и мотоциклом). В том же году потребление тканей составило 30,4 м² в год на человека, что было почти в два раза ниже установленных норм[1318]. Б.А. Грушин по отношению к данным о благосостоянии советских граждан на начало 1970-х гг. высказал мнение о «бескрайней бедности», «бесконечной цепи мытарств» — при этом у сельского населения положение почти по всем пунктам было хуже, чем у горожан[1319].

В дальнейшем происходило небольшое улучшение. Так, к 1975 г. телевизорами владели 74 % семей, радиоприемниками и радиолами — 79 %, холодильниками — 61 %, стиральными машинами — 65 %, мотоциклами, мотороллерами, велосипедами, мотовелосипедами и мопедами — 62 %, швейными машинами— 61 %[1320].

По состоянию на 1971 г., согласно данным советских социологов, наблюдалось почти полное отсутствие у граждан СССР в собственности всех видов недвижимости — только 1 % населения имел кооперативное жилье, 1 % — дачи, 3,5 % — садовоогородные участки. Жилищные условия советских людей, которые характеризовались теснотой и нехваткой жилой площади, Б.А. Грушин описывал как «совершенно архаические, не совместимые с современной цивилизацией»[1321]. В середине 1970-х гг., при официальной норме 19 м², в Чите на одного человека приходилось 6,6 м², в Иркутской обл. — 7,7 м². В Костроме в отдельных квартирах проживали только 15,5 % рабочих и 25,2 % служащих[1322].

Жилье в стране строилось (площадь сданных в эксплуатацию квартир и число лиц, улучшивших жилищные условия, в 1966–1970 гг. составляли 518,5 млн м² и 54,9 млн чел., в 1971–1975 гг. — 544,8 млн м² и 56,1 млн чел., соответственно[1323]), однако темпы строительства замедлились[1324]. Доля кооперативного жилья в общем объеме жилищного строительства к 1988 г. составляла всего 7 %[1325]. Теснота и нехватка жилой площади сохранялись. Поставленная правительством цель «отдельная квартира — каждой семье» осталась несбыточной мечтой.

Сохранялось отставание в сфере «автомобилизации» населения. В 1967 г. американский журналист X. Солсбери отметил, что несмотря на советские планы производить в начале 1970-х гг. 1,5 млн автомобилей в год (в 5 раз больше, чем в 1967 г.), «это будет недостаточно… чтобы снять общественное недовольство»[1326]. Действительно, согласно данным 1971 г., Б.А. Грушин отмечал «удручающе низкий уровень обеспеченности транспортными средствами»: по данным опросов, мотоциклы имелись у менее 11 %, автомобили — у 2,3 % советских граждан[1327]. В дальнейшем в этой сфере произошли позитивные изменения — в 1972 г. СССР впервые произвел больше легковых автомобилей, чем грузовых[1328]. Обеспеченность автомобилями повысилась с двух на 100 семей в 1970 г. до десяти в 1980 г. (в 1990 г. — 18)[1329]. Однако в конце 1970-х гг. в США и ФРГ был один автомобиль на 2 чел., в ГДР — на 5 чел.[1330]

Качество бесплатных услуг, предоставлявшихся населению СССР (образование, здравоохранение, социальное обслуживание и пр.), Г.М. Иванова оценила как низкое[1331]. Так, с 1972 г. практически все показатели заболеваемости и смертности в стране непрерывно ухудшались[1332].

В годы перестройки советские экономисты провели сравнение с ситуацией в стране в предыдущие эпохи. В 1985 г. жители городов потребляли мяса (с учетом его качества) почти на 50 % меньше, чем в 1913 и 1927 гг. При этом для покупки 1 кг мяса они должны были отработать по времени в 1,5 раза больше. На питание рабочая семья расходовала в 1927 г. 43,8 % бюджета, в 1985 г. — свыше 60 %. В стране в среднем приходилось 9 м²жилья на одного человека, т. е. приблизительно столько же, сколько в Санкт-Петербурге в 1913 г.[1333]

Сделано было и сравнение с США. Объем душевого потребления в СССР в начале 1980-х гг. составлял 34,4 % от уровня Соединенных Штатов. Особенно большим был разрыв по товарам длительного пользования и услугам — 20 % уровня США. Советскому работнику приходилось трудиться намного больше, чем среднему американцу, чтобы купить единицу продукта: мясо — в 10–12, молоко — в 3, апельсины и бананы — в 18–25, хлеб — в 2–8 раз. В сфере жилья СССР отставал от США в 6–7 раз, а с учетом качества жилищно-коммунальных услуг — ориентировочно более чем в 10 раз. Владение товарами длительного пользования составляло 14 % от уровня США, автомобилями — 5 %, домашними телефонами — 10 %. Число торговых точек в СССР было в два раза меньше, чем в Штатах. Потребление медицинских услуг составляло 33 % от американского уровня[1334].

Современные ученые оценивают ситуацию примерно так же. А.Н. Кашпур сделал вывод, что системы просвещения, здравоохранения, жилищного хозяйства в начале 1980-х гг. в СССР соответствовали уровню США в 1947–1948 гг.[1335] Ю.Л. Дьяков отмечает, что средняя продолжительность жизни в СССР была меньше на 5 лет, сильно хуже была ситуация с материнской и младенческой смертностью, заболеваемостью многими наиболее распространенными инфекционными болезнями, численностью врачей, больничных коек на душу населения и пр.[1336]

Во-вторых, из-за дефицита промтоваров и продовольствия значительная часть наличных денег, которые выплачивались людям в виде заработной платы, оставалась неизрасходованной. Люди, даже получая хорошую зарплату, часто не могли потратить ее на приобретение необходимых товаров и услуг. Рост личного потребления затормозился — если во второй половине 1960-х гг. он составил 5,1 %, то во второй половине следующего десятилетия — только 2,2 %[1337]. Хотя советские идеологи утверждали, что «возможности трудящихся употребить растущий достаток на удовлетворение потребностей, в том числе материальных, продолжают увеличиваться»[1338], это было не так. В дальнейшем потребление постоянно сокращалось[1339].

Все это вело к снижению эффективности системы материального стимулирования. Отсутствие возможности купить на заработанные трудом деньги необходимые товары снижало заинтересованность работать лучше. В декабре 1972 г. Л.И. Брежнев отмечал, что «трудности с реализацией растущих доходов населения ослабляют материальные стимулы к труду, порождают спекуляцию, создают плохое настроение у людей»[1340]. Известно, что в сельском хозяйстве рост зарплат часто не приводил к росту производительности труда[1341], в чем явно была связь с проблемой дефицита — часто в сельской местности купить нужные товары было еще сложнее, чем в городе. Уже в 1964 г. в некоторых сельских магазинах отмечалось отсутствие обыкновенной одежды и обуви[1342].

Кроме того, из-за низкой производительности труда, а также политики «нулевой безработицы» работники многих производств получали от государства фактически не заработанную (не по их вине. — Ф.С.) зарплату[1343], которая, соответственно, не была обеспечена товарами и услугами.

Разница между реальной (обеспеченной товарами и услугами) и фактической заработной платой граждан СССР отразилась в солидной сумме их денежных сбережений[1344]. Резкое увеличение поступления денег на вклады в сберегательных кассах стало отмечаться со второй половины 1960-х гг. (как раз когда началось повышение доходов населения вследствие введения системы материального стимулирования). Если в 1961–1965 гг. прирост остатка вкладов составил 7,8 млрд руб., то в 1966–1970 гг. — уже 27,9 млрд руб. К 1981 г. этот остаток достиг 156,5 млрд руб.[1345] Статистические данные показывают, что в 1964–1982 гг. практически постоянно возрастал и остаток наличных денег на руках у населения, повысившись за этот период с 1,03 до 3,81 млрд руб.[1346]

В итоге массе денег, находившихся в руках населения и по идее предназначенных для приобретения потребительских товаров, противостояла недостаточная масса таких товаров. В 1971–1986 гг. производство предметов потребления в СССР выросло в 2,1 раза, а количество денег в обращении — в 3,1 раза[1347].

Получился своеобразный «заколдованный круг» — людям дали деньги, но не дали товары, на которые эти деньги можно было бы потратить. Однако именно такой подход фактически был признан руководством страны оптимальным. В 1971 г. Л.И. Брежнев на совещании в ЦК КПСС задал риторический вопрос относительно реализованного в стране повышения уровня зарплаты населения: «Что же лучше — то, что мы сделали, или дать товар, а он (гражданин СССР. — Ф.С.) купить не мог?» — на что прозвучала реплика одного из участников совещания: «Да это как раз польский вариант»[1348] (в Польше была противоположная ситуация, что привело к массовым протестам населения).

В чем состояла причина неспособности руководства СССР решить проблемы роста уровня жизни, ликвидировать товарный дефицит в стране? Очевидно, не только в особенностях самой экономической системы, но и в том, что власти, хотя и ощущали проблемы, не до конца понимали их причины и суть. Например, в марте 1973 г. на совещании в ЦК КПСС Л.И. Брежнев удивлялся тому, почему вдруг в стране «завалилась легкая промышленность»[1349].

Как писал Г.А. Арбатов, «подлинной картины экономики не видели, не знали до конца не только общественность, но и руководство», так как «сама статистика, схема собираемых ею данных, отбор показателей, не говоря уже об анализе, были подстроены под тогдашнюю систему, всю тогдашнюю модель хозяйствования…В руководстве многие об этом знали или, во всяком случае, догадывались. Но настойчивости, чтобы докопаться до правды, не проявляли… И потому ощущения драматизма, нараставшей остроты ситуации у руководства не было»[1350].

Проявилась здесь и ставшая в СССР традиционной практика самообмана, «лакировки» ситуации. Западные эксперты сделали верный вывод, что, «как в любой системе экономики, есть мотивы, которые в Советском Союзе заставляют людей и учреждения неверно давать экономические данные»[1351]. По воспоминаниям директора ЦЭМИ академика Н.П. Федоренко, в 1966 г. в этом институте был сделан прогноз развития советского народного хозяйства. Вместо «светлого будущего», которое должно было наступить в 1981 г., ученые прогнозировали дальнейшее замедление темпов развития и зарождение к началу 1980-х гг. экономического кризиса. Ознакомившись с запиской, председатель Госплана Н.К. Байбаков заявил, что она находится в противоречии с программой партии и если будет представлена в ЦК КПСС, санкции ждут не только ее составителей, но и весь ЦЭМИ. Посоветовавшись с президентом АН СССР М.В. Келдышем, Н.П. Федоренко забрал записку из Госплана и уничтожил ее[1352].

Примером непонимания сути проблем экономики было такое заявление Л.И. Брежнева, сделанное на совещании по вопросу подготовки отчетного доклада ЦК КПСС XXIV съезду в феврале 1971 г.: «Хозяйственных провалов… нет. В таком большом хозяйстве всегда будет где-то недовыполнено на 10 миллионов, зато на 20 миллионов в другой отрасли перевыполнено. А по валу хорошо»[1353]. Однако это же и есть недопустимый перекос в экономике — перепроизводство одного товара и дефицит другого.

На совещании в декабре 1975 г. помощник Л.И. Брежнева К.В. Русаков оправдывал снижение темпов роста экономики тем, что на Западе такое снижение «воспринимается как здоровый реализм». Брежнев поддержал его, отметив неправоту тех, кто рассуждал, что «снижение темпов — значит снижение жизненного уровня народа, значит политика не туда идет». Советские идеологи пытались оправдать и низкий уровень производительности труда — тем, что «диалектика развития материально-технической базы развитого социализма в СССР сейчас такова, что развитой социализм уже есть, а высшего по отношению к самым развитым капиталистическим странам уровня производительности труда еще нет»[1354] (хотя и непонятно, почему это так). Как писал в своих воспоминаниях Г.Х. Шахназаров, даже видный хозяйственник, председатель Совета министров СССР А.Н. Косыгин в ответ на информацию о признаках инфляции в советском денежном обращении дал гневную отповедь: «Глупости, в плановом хозяйстве нет и не может быть никакой инфляции!»[1355].

Таким образом, можно говорить лишь об относительном росте уровня жизни в СССР, который не удовлетворял потребности людей и не соответствовал условиям времени, в том числе уровню, достигнутому в капстранах и ряде стран Восточной Европы. Хотя, как отмечает М. Сэндл, концепция «развитого социализма», сделав акцент «на применении науки и технологий в процессе производства и планирования, предложила реальное средство преодоления дефицита и дала основу для материального изобилия при коммунизме»[1356], на практике этого достигнуть не удалось. Одновременно введенная в стране система материального стимулирования внесла свой вклад в рост значимости «материального фактора» (П. Суизи считал, что эта система даже проявила себя как «путь назад к капиталистическому обществу»[1357]).

В условиях роста значимости «материального фактора» в социуме низкий уровень жизни и особенно товарный дефицит стали серьезной идеологической проблемой, нанеся ударом по авторитету марксизма-ленинизма, так как созданная на его основе советская экономическая система не смогла обеспечить граждан страны всем необходимым. Неисполнение данных народу обещаний ослабило авторитет власти, негативно влияло на морально-психологический настрой общества. Как пишет А.В. Шубин, огромные жертвы, которые потребовались коммунистам, чтобы вывести страну на достигнутый ею уровень развития, казались народу оправданными только при условии, что СССР и в действительности идет «впереди планеты всей»[1358], однако все заметнее становилось, что это не так.

Широкая информированность населения о том, что уровень жизни в СССР существенно ниже по сравнению с западным и что разрыв в уровне потребления с капстранами возрастает, привела к деморализации общества и падению трудовой дисциплины[1359]. Спровоцированное проблемой товарного дефицита формирование в СССР системы «спекуляции», «блата» и тем более «теневой экономики» способствовало разложению советской системы изнутри, вносило диссонанс в массовое сознание, подрывало и так уже расшатанные «идеологические основы».

Относительно проблемы благосостояния граждан СССР Б.А. Грушин высказал мнение об «исторической привычке к бедности»[1360]. Как выявила Г.М. Иванова, многие иностранцы, побывавшие в Советском Союзе в 1930-е и 1950-е гг., отмечали, что советский человек «привык жить плохо». Она сделала вывод, что «советское руководство явно злоупотребляло терпением народа и его неприхотливостью», что «проявлялось прежде всего в низком качестве социального обслуживания и в небольших размерах социальной помощи»[1361]. Действительно, в народной среде бытовала такая присказка: «Не жили хорошо, нечего и начинать». Однако, на наш взгляд, причиной таких настроений была не привычка жить плохо, а невозможность жить лучше.

Б.А. Грушин в доказательство «заниженной планки запросов людей, их неприхотливости, готовности довольствоваться малым» приводил факт, что 40 % опрошенных социологами в те времена советских граждан не планировали никаких покупок из предложенного при опросе списка «товаров длительного пользования»[1362]. Однако, во-первых, большинство опрошенных людей (60 %) все-таки планировали купить такие товары. Во многих городах и регионах существовали очереди на приобретение холодильников, телевизоров, стиральных машин, не говоря уже об автомобилях. Например, население Пензенской обл. в 1970-е гг. выражало огромное желание приобрести набор «жизненных благ», для чего в условиях дефицита они участвовали в распределении товаров по жребию, талонам или записи[1363]. Во-вторых, причина отказа от покупок состояла не в мнимой «привычке к бедности», а в товарном дефиците («все равно ничего нельзя купить») и в недостаточном размере в сравнении с весьма высокими ценами на товары длительного пользования. Это доказывает совсем иной подход граждан к потреблению, сложившийся в постсоветское время.

С другой стороны, советского человека 1970-х гг. иногда обвиняют, наоборот, в «мелкособственнических представлениях о жизни» и «потребительстве» (например, что люди покупали вещи, «подчас не имевшие ни утилитарного, ни эстетического назначения»)[1364]. Однако такое обвинение сомнительно и несправедливо. Очевидно, внешне «потребительское» поведение людей далеко не всегда являлось проявлением «вещизма», а было обусловлено дефицитом товаров. Люди иногда покупали товары, которые государство «выбрасывало» на прилавок, в независимости от действительной потребности в этих товарах, для того, чтобы в дальнейшем их продать, обменять на что-то нужное или подарить родным и близким, которым такие товары могли пригодиться.