Эпоха Плантагенетов и Валуа. Борьба за власть (1328-1498)

Глава I Французское королевство и владения Плантагенетов

Во вторник, 1 февраля 1328 г., последний французский король из династии Капетингов, Карл IV, скоропостижно скончался в своем Венсенском замке недалеко от Парижа после болезни, приковавшей его к постели на минувшее Рождество. Детей у Карла IV не было, но супруга его была беременна. Спустя несколько дней после смерти короля ассамблея принцев, пэров и баронов при участии ряда докторов канонического и гражданского права назначила королевского кузена Филиппа Валуа регентом королевства, возможно, тем самым просто придав законную силу последней воле самого Карла, так как во время болезни короля Филипп, по-видимому, уже действовал в данной роли. Вместе с тем было решено, что, если королева произведет на свет сына, Филипп останется регентом вплоть до совершеннолетия наследника, но если ребенок, ожидаемый королевой, окажется девочкой, Филипп взойдет на трон. Так, в третий раз за последние двенадцать лет, после того как в течение трех столетий французская корона без перерыва переходила от отца к сыну, еще одна женщина из рода Капетингов была отстранена от трона (ср. генеалогическую таблицу).

Были веские причины для того, чтобы ассамблея действовала быстро и решительно, ибо у ситуации, возникшей в связи со смертью Карла, имелся поучительный прецедент. В 1316 г. по смерти Людовика X осталась семилетняя дочь Жанна от первой жены, чье происхождение, однако, подвергалось сомнению[1], тогда как вторая супруга короля была беременна. После того, как в течение более чем пяти недель страной управлял совет знати, брат Людовика Филипп добился, чтобы его назначили регентом; ассамблея, формально поддержавшая регентство Филиппа, оставила нерешенным вопрос о судьбе престолонаследия в случае, если ребенок, родившийся после смерти Людовика, окажется девочкой. Когда сын, которого произвела на свет королева, несколько дней спустя скончался, Филипп (хотя и не без сопротивления со стороны оппозиции) завладел троном, поправ права своей племянницы Жанны и своей старшей сестры Изабеллы. В 1322 г. после смерти Филиппа его брат Карл точно так же отстранил от престола дочерей самого Филиппа. Таким образом, между 1316 и 1328 гг. престолонаследие осуществлялось не в соответствии с каким-либо заранее принятым законом, но как «faits accomplis» (свершившимся фактом). Вместе с тем после смерти Карла IV оставался в живых еще один ребенок Филиппа IV — Изабелла, мать Эдуарда III, короля Англии.

Изабелла, печально известная своей супружеской неверностью, отчасти простительной по причине слабостей ее мужа Эдуарда II, была женщиной дурного нрава, известной интриганкой и отнюдь не тем человеком, который легко смирится с потерей своих прав. В 1325 г., направившись к брату Карлу IV с поручением от Эдуарда II обсудить последние события и достичь соглашения по извечной проблеме Гаскони, Изабелла сблизилась с лордом Уэльской марки Роджером Мортимером. Вместе они подняли восстание, два года спустя завершившееся низложением и последовавшим за ним убийством супруга Изабеллы и переходом престола к ее сыну Эдуарду III, который вплоть до свержения Мортимера в 1330 г. находился под опекой матери и ее любовника. Уже после смерти сына Людовика X, родившегося после кончины своего отца, Эдуард II, по меньшей мере, задумывался о возможном разделе королевства — как видно, допуская, что дочь Людовика не сможет занять трон. В 1328 г. неправомочность наследников женского пола была молчаливо признана Изабеллой, поскольку в противном случае ее племянницы, несомненно, обладали бы большими правами, чем она. Однако на большой ассамблее, в феврале назначившей Филиппа Валуа регентом, представители Эдуарда III потребовали для него французскую корону на том основании, что мать английского короля могла передать свои права на престол сыну и вследствие этого он является ближайшим к Карлу IV наследником мужского пола — что было неоспоримым фактом, поскольку Эдуард приходился последнему королю Франции племянником, а Филипп Валуа — всего лишь кузеном. Столь веский аргумент вполне мог склонить на сторону Эдуарда некоторых докторов права, однако по ряду серьезных причин ассамблея его проигнорировала. Хотя по своему происхождению Эдуард был таким же французом, как и Филипп, говорил на французском языке, был герцогом Аквитанским, графом Понтье и пэром Франции, во время описываемых событий ему исполнилось всего лишь пятнадцать лет и он, без сомнения, еще не обрел самостоятельность, тогда как Филиппу уже было тридцать пять. Перспектива правления во Франции Изабеллы и Мортимера едва ли прельщала ассамблею, равно как и усиление могущества короля, который мог бы добавить к владениям Капетингов домен английской короны и французские лены Плантагенетов. Более того, принять 21 довод, гласивший, что женщина может передать свои права сыну, значило спровоцировать проблемы в будущем. Ведь если бы одна из кузин Эдуарда произвела на свет сына, он был бы внуком последнего короля из династии Капетингов, тогда как Эдуард приходился только племянником. Таким образом, признание аргумента, выдвинутого Эдуардом, было чревато реальной опасностью, что отчасти и подтвердили последующие события. В 1332 г. дочь Людовика X произвела на свет Карла Наваррского, который впоследствии имел основания утверждать, что не только Филипп Валуа, но и Эдуард III уступает ему в степени родства с Капетингами. Претензии Эдуарда III были отвергнуты даже до рождения посмертной дочери Карла IV, потому что Филипп Валуа находился в центре событий, был в фаворе и держал ситуацию под контролем; и хотя Эдуард активно протестовал против вступления Филиппа на престол, в тот момент все же был совершенно бессилен что-либо изменить.

Королевство, во владение которым вступил Филипп, было самым богатым и самым населенным в Европе. На севере и на западе оно простиралось до Ла-Манша и побережья Атлантики, восточная граница проходила приблизительно по руслу Шельды от устья до юга Камбре, достигала Мааса в северо-восточной части Ретеля, далее шла по верхнему течению реки и, наконец, вдоль Соны и Роны до впадения последней в Средиземное море. На юге королевство подступало к Пиренеям; исключение составлял юго-западный участок границы, где предгорья входили в Наваррское королевство, и юго-восточный участок, граничивший с Руссильоном, который был суверенным владением Арагонского дома (см. карту II). Французское королевство, по численности населения (21 млн), в пять раз превосходившее Англию (4,5 млн) и в полтора раза — Германию (14 млн), обладавшее королевским доменом, расширенным поколениями жестоких и предприимчивых королей и охватившим добрую половину страны, столицей, восьмисоттысячное население которой более, чем в два раза, превосходило население Лондона, разветвленным административным аппаратом, казалось, непременно должно было удержать гегемонию в Западной Европе, которой оно добилось в XIII веке, в частности, в правление Людовика Святого (1226–1270 гг.). Западные провинции были вырваны из рук Плантагенетов; Филипп IV (1285–1314 гг.) в ходе конфликта с папой ясно продемонстрировал, кто должен быть владыкой французской церкви; граф Фландрский был приведен к покорности; и повсюду, на севере и на востоке, установилась французская гегемония. Столетием раньше все было совершенно иначе.

Задача, стоявшая тогда перед французскими королями, была не из легких. Вплоть до конца XI века королевский домен (те графства, которые являлись неотчуждаемой собственностью короля, где королю принадлежали земельные угодья, суд, мельницы, церкви и т. д.) был ничтожно мал и беззащитен, его границы проходили недалеко от Парижа и Орлеана. Задача Людовика VI (1108–1137 гг.) и Людовика VII (1137–1180 гг.) заключалась в том, чтобы, насколько было в их силах, расширить владения французских королей и водворить на принадлежавших им землях порядок, установив контроль за шателенами[2] и местными чиновниками. Увеличение ресурсов, находившихся в руках французских монархов, и последовавшее укрепление власти над вассалами принесло свои плоды во время правления Филиппа II Августа (1180–1223 гг.), когда внутренние раздоры в Анжуйской империи открыли перед французскими королями новые горизонты.

Эти значительные земельные владения, собранные вместе путем наследования, завоеваний и брачных союзов, принадлежали одному из королевских вассалов — Генриху Плантагенету, получившему в 1154 г. английский престол. Помимо того, что он властвовал над землями к северу от Ла-Манша, Генрих II был герцогом Нормандии, правителем Бретани, графом Анжу (к которому были присоединены Мэн и Турень); также по браку с Алиенорой Аквитанской, разведенной супругой короля Франции Людовика VII, Генрих являлся герцогом Аквитании (включавшей Гасконь и Пуату). В общей сложности эти владения составляли две пятых территории Франции и тянулись сплошной полосой, охватывая всю западную часть страны. К счастью для французских королей, из-за огромных размеров этих владений и значительного числа могущественных вассалов (особенно в Аквитании, где герцогская власть была слабой) правление Плантагенетов осложнялось множеством неразрешимых проблем, из которых Филипп и его наследники умели извлекать выгоду. Между 1202 и 1204 гг. Нормандия, Анжу, Бретань и часть Пуату перешли во власть Филиппа Августа, и в течение последующих пятидесяти лет французские короли захватили большую часть остального наследства Генриха II. Утрата английскими королями почти всех этих территорий была закреплена в Парижском договоре 1259 г., по которому Генриху III и его наследникам оставили лишь сильно урезанное герцогство Аквитанское. Однако этим достижения Франции в XIII столетии не ограничиваются. Постепенно, посредством ряда политических браков, к владениям короны было присоединено графство Шампань, и в результате своевременного вмешательства Капетингов в крестовый поход против альбигойцев в состав королевского домена вошло обширное графство Тулузское. Так королевская власть воцарилась в самом сердце Лангедока, что ознаменовало первый и весьма значительный шаг по направлению к закономерному объединению севера и юга. Успех монархии в деле расширения домена и превращения королевского суда в высшую апелляционную инстанцию способствовал быстрому росту машины управления. До Филиппа Августа королевская администрация играла довольно скромную роль. Основная задача короля состояла в том, чтобы извлекать из домена выгоду и управлять им. Эти функции король осуществлял при помощи своих прево и шателенов, чьи должности были наследственными, и чья деятельность была тесно связана с доменом. В правление Филиппа стали назначаться местные чиновники, известные как бальи или сенешали (бальи мы встречаем, в основном, на севере, сенешалей — на юге). Первоначально они должны были объезжать округа и осуществлять надзор — предполагалось, что они будут следить за тем, как исполняют свои обязанности королевские чиновники и сеньоры, наделенные судебной или иной властью. Впоследствии бальи и сенешали оседают на местах и принимают активное участие в управлении — тем самым они в значительной степени присваивают себе власть королевских прево и местных сеньоров. В некоторых случаях, когда бальи и сенешали не справлялись со своей задачей, для надзора за ними направлялись ревизоры — типичный пример средневековой стратификации; и сверх того, для управления наиболее отдаленными областями королевства, несколько сенешальств могли временно сливаться в единый округ, находящийся в ведении наместника, обладающего вице-королевскими полномочиями.

В центре старая королевская курия (curia regis), неразвитая и собиравшаяся нерегулярно, была разделена на отдельные ведомства, и в значительной мере преобразовано профессиональное учреждение для того, чтобы справляться с объемом работы, увеличившимся по мере расширения домена и соответствующего роста судопроизводства. На протяжении XIII века постепенно оформляются очертания палаты Счетов и палаты Казны, ведавших королевскими доходами. В то же время, ввиду возросшего объема судопроизводства, были установлены регулярные сессии курии, которые, как и в Англии, назывались «парламентами»; начался процесс профессионализации, приведший к формированию на базе судебной деятельности курии особого учреждения. За этим верховным судом во Франции закрепилось название «парламент», поскольку судопроизводство в нем затмило собой всю остальную работу, тогда как в Англии, где уже существовали другие центральные судебные инстанции для решения обычных юридических вопросов, а главной заботой короля было получение субсидий, термин «парламент» остался за учреждением, функции которого вовсе не ограничивались судебными. Наследником прежней курии, занимавшимся вопросами, которые не являлись ни сугубо юридическими, ни сугубо финансовыми, стал так называемый Большой совет. В XIV веке все три ведомства время от время объединялись, воссоздавая прежнюю курию, однако таких случаев становилось все меньше, и король начал управлять страной совместно с немногочисленной группой советников — тайным советом (conseil etroit, prive, secret), функционирующим более или менее постоянно и отличающимся четко определенным составом участников.

Во Франции не было никакой организации, соответствовавшей средневековому английскому парламенту. Как и их английские современники, французские короли в конце XIII и в начале XIV века считали необходимым пополнять свои доходы за счет налогов (aides), на которые, в соответствии с повсеместно распространенным феодальным обычаем, им формально требовалось получить разрешение от подданных. С этой целью, а изредка и по другим поводам, короли созывали собрание, известное как Штаты. Однако Штаты крайне редко, даже в общих чертах, представляли все королевство в целом; часто они имели сугубо местный характер. Для короля даже удобнее было иметь дело непосредственно с отдельной группой нотаблей: местной знатью, духовенством или муниципальными властями, — для тех, подобный подход, по видимому, был оптимальным. Собрания провинциальных Штатов обычно проводились только в качестве предварительного этапа к локальным переговорам между королевскими чиновниками и городами или феодалами. Их главная задача состояла в предоставлении сведений о местных ресурсах. Большие собрания созывались нерегулярно, и их состав не был постоянным. С самого начала они едва ли обещали развиться в некий институт, который мог бы стать основанием для формирования конституционной монархии.

Король правил страной, опираясь на свой совет, а в провинциях — на бальи и сенешалей, действовавших в соответствии с распоряжениями, полученными из центра, а также, как это всегда было на юге, под управлением наместника, обычно королевской крови, при котором местные чиновники действовали как совет. За пределами королевского домена, в тех областях Франции, что входили в состав крупных ленов, полномочия были оставлены за королевскими вассалами, формировавшими администрацию по своему усмотрению в соответствии с нуждами управления. В Париже были созданы правительственные ведомства, занимавшиеся обычными доходами, поступавшими с домена (палата Казны) и экстраординарными доходами или налогами, получаемыми в результате переговоров с локальными корпорациями или Штатами (палата Счетов). Сверх того, парижский парламент, высшая судебная инстанция королевства, распространил свое влияние на всю территорию страны. Это был апелляционный суд не только для решений, принятых судами, состоявшими из королевских чиновников и действовавших на территории домена короны, не только для сеньориального судопроизводства, но и для судебных решений всех королевских вассалов и их чиновников, включая суды крупных ленных владений.

Франция была обширной и неоднородной страной, в которой короли того времени, не привыкшие мыслить о королевстве как о территории с четкими линиями границ, едва ли могли разглядеть некое территориальное единство. К тому же в те времена еще не было хороших карт, способных дать ясное представление о том, что представляет собой совокупность земель, из которой состояло королевство, и до XV века не было описаний различных земель, входивших в его состав. Вместе с тем разнообразие контрастных ландшафтов должно было производить разительное впечатление, равно как и отличия в образе жизни местного населения. Богатые земледельческие районы северной Франции с их регулярными не огороженными полями, большой плотностью населения и деревнями заметно контрастировали с более бедными и малонаселенными территориями центральных областей, с огороженными полями Мэна, с редкими поселениями Центрального массива и с виноградниками и нерегулярными не огороженными полями Борделе. В каждом из этих регионов существовал контраст между плоскогорьем и равниной, разительно отличавшимися по характеру поселений, уровню благосостояния и роду занятий местного населения. На плоскогорьях Бургундии и Пуату земля также давала богатый урожай, но заболоченные земли на западе, в южной Бретани и Вандее, несмотря на все дренажные работы, проводившиеся в XIII веке, вели к иному образу жизни, в особенности в районе Геранды, которая со временем становится центром процветающего соледобывающего региона и базой для огромного северного флота, доставлявшего грузы в Англию и поддерживавшего связь с сельдевым рыболовецким промыслом в южной Швеции. На протяжении всей долины Луары, в Анжу, Орлеане и Бургундии, как и на юго-западе, вокруг Бордо и в районе Антр-Де-Мер, сельский ландшафт был покрыт виноградниками.

Самым поразительным должен был казаться контраст между севером и югом, между Лангедойлем и Лангедоком, контраст в климате, языке, обычаях, традициях — контраст двух жизненных укладов. Несмотря на то, что древняя цивилизация юга исчезла, ее влияние было заметно и взгляду, и слуху. Достаточно образованный англичанин не испытывал бы трудностей в общении к северу от долины Луары, как бы странно ни звучала его речь для слуха парижанина, однако южнее Луары речь большинства людей казалась бы ему, как и любому уроженцу северной Франции, совершенно непонятной. Даже постройки на юго-востоке отличались поразительным образом. В Лангедоке и дальше по течению Роны до самого Лиона дома были, в основном, каменные и строились в несколько этажей. Они гораздо больше напоминали типичную итальянскую застройку, чем сложенные из дерева и хвороста жилища северян.

«В дальних и чужих землях, — говорит хронист Жан Фруассар, — поражаешься благородному французскому королевству, сколь много там городов и замков, как в отдаленных марках, так и в сердце королевства». Богатство страны произвело на Фруассара заметное впечатление, однако речь, несомненно, идет по преимуществу о сельской местности, а не о городах. Французское королевство, как рассказывает нам Фруассар, «изобиловало большими деревнями, превосходными угодьями, приятными реками, добрыми прудами, прекрасными лугами, выдержанными и крепкими винами, а также приятным умеренным климатом». За исключением Парижа, во Франции не было городов, сопоставимых по величине с крупными итальянскими городами, однако население нескольких городов составляло порядка 30 000 жителей: к ним относятся Руан, Бордо, Тулуза и крупные фламандские города сукноделов: Рент, Ипр и Брюгге, наводненные мастеровыми и наполненные гулом ткацких станков центры огромной международной торговли. По английским меркам они были поистине метрополиями. «И этот город больше, чем любой город в Англии, кроме Лондона», — пишет в 1346 г. о Кане Михаил Норбургский, и он же делает еще несколько сравнений: Барфлер больше, чем Сандвич, Карентан больше, чем Лестер, и Сен-Ло, который был крупнее Линкольна. Однако французские города, вне всякого сомнения, казались большими и многолюдными только по сравнению с городами английскими; по нашим меркам, это были всего лишь разросшиеся деревни. Большая часть населения жила в сельской местности, работая в поместье или выплачивая ренту знатным землевладельцам, жившим в замках и манорах, и поныне возвышающихся по всей стране.

Знать выделялась среди прочих жителей страны своими земельными владениями, наследственными правами как на землю, так и на отправление правосудия, которые знатный род передавал из поколения в поколению и надеялся в дальнейшем еще более преумножить.

Однако благородное сословие не было ни достаточно многочисленным, ни однородным общественным слоем, сильно отличаясь меж собой в богатстве и положении. Его можно с полным основанием разделить на две категории: высшую знать и мелкую знать (petite noblesse). Представители первой категории — около шестидесяти родов, число их менялось с течением времени в зависимости от создания новых семейств и увядания старых (браки, отсутствие наследников и т. п.); они носили титулы герцогов, графов или, как на юге, виконтов. Некоторые из них были очень могущественны, поскольку, в отличие от своих английских современников, они действительно владели земельными угодьями, территориально совпадавшими с теми герцогствами, графствами и виконтствами, чье название фигурировало в их титуле. К мелкой знати принадлежали посвященные в рыцари (около 2000), их именовали мессирами (messire), сеньорами (seigneur) или господами (dominus), в зависимости от числа замков, находившихся в их владениях (один или более), обладания сеньоральными правами и правом вершить суд или и тем, и другим одновременно; к этой же категории относились оруженосцы (около 15000; (ecuyer), (damoiseau), (domicellus), — так обычно именовали сыновей рыцарей, еще не прошедших посвящение, но также и всех тех, кто не добивался рыцарского звания). Слова «рыцарь» и «оруженосец» употреблялись по всей стране, однако в некоторых областях их могли называть просто noble (благородный) или noble homme (благородный человек).

Из числа высшей знати наибольшим весом обладали четыре крупных вассала: герцоги Бретонский, Бургундский и Гиенский, а также граф Фландрский — все они являлись пэрами Франции. Эти сеньоры управляли столь обширными территориями и обладали такой полнотой власти, что, скорее всего, о них следует говорить как о князьях, а об их вотчинах — как о княжествах. Уже к началу XIV столетия каждый из них в той или иной степени сформировал в своем княжестве управленческий аппарат; в ряде случаев административная система была передовой для своего времени, но все они создавались по образцу королевской. В каждом княжестве существовала своя курия с более или менее выделившимися советом, парламентом и палатой Счетов (названия этих ведомств могли быть различными), и в каждом существовала организованная система местного управления.

Такому развитию событий способствовал ряд обстоятельств. Основу Фландрского графства составляло германское население, а ядро герцогства Бретонского было кельтским. Первое было районом бурного экономического развития, тогда как последнее занимало жизненно важную стратегическую позицию благодаря выходу к морю. Все четыре княжества находились на границе королевства и имели собственные интересы за его пределами: в состав Фландрии и Бургундии входили территории, относившиеся к Империи, в состав Бретани — английские территории. Герцог Гиенский одновременно являлся королем Англии, и его владения были объединены экономическими интересами, связанными с винной торговлей, а графство Фландрское зависело от поставок английской шерсти, необходимой для снабжения сырьем суконных мануфактур в крупных городах. Другие представители знати, такие как графы Фореза и Божоле или виконт Беарна, тоже имели свои управленческие аппараты, при посредстве которых осуществляли управление подвластными территориями; однако, как правило, подобные структуры были гораздо более просты и менее развиты, чем административные институты крупных вотчин. Ко дню вступления на престол Филиппа Валуа из числа апанажей (земельных владений, пожалованных членам королевской семьи на правах относительной независимости) оставалось только пять и притом очень небольших по размеру, так как по воле судьбы большая часть апанажей, созданных королями в XIII столетии, вернулась в состав королевского домена, либо потому, что их владельцы унаследовали корону, либо потому, что они умерли, не оставив потомства. Владельцы сохранившихся апанажей находились на одном уровне с небольшими графскими династиями, такими как Блуа, Ретель, Бар и Невер, и не представляли для монархии особой опасности. Мелкая знать была довольно разношерстной: к этой категории относились как отпрыски старинных родов, так и выскочки, достигшие своего положения либо на королевской или на графской службе, либо за счет приобретения сельского поместья, феодальной вотчины или брачного союза с представителями благородного сословия. Как и высшая знать, они не составляли однородного класса, ибо разница в благосостоянии и общественном положении были очень велика.

Процветающие представители этой группы, владевшие несколькими замками и поместьями, были ближе к наименее состоятельным графским родам, чем к гораздо более бедным по сравнению с ними рыцарям и оруженосцам, составлявшим большую часть мелкой знати, многие из которых вели жизнь, едва ли отличавшуюся от жизни их держателей, за исключением того, что сами не обрабатывали принадлежавшую им землю. Мы пока не располагаем возможностями для подробного изучения этой социальной группы на всей территории Франции. Однако исследование графства Форез показывает, что его граф располагал доходом 2400 ливров. Из числа оставшихся в графстве 215 знатных фамилий два или три крупных барона (владевших несколькими замками и довольно обширными земельными угодьями) имели доход от 200 до 400 ливров, а годовой доход владельцев единственного замка (таких в графстве было около 20) составлял от 20 до 100 ливров. Огромное число прочих знатных семейств довольствовались годовым доходом в 5 ливров, получаемым с небольших имений, не превосходивших размерами крупные крестьянские наделы, и немногочисленными рентами и десятинами, выплачиваемыми окрестными держателями. Войти в круг местной знати не составляло особого труда. Формально все сыновья знатных семейств сами являлись носителями знатного титула, и этот статус мог быть пожалован кому-либо только королем или принцем крови; однако так обстояли дела лишь с точки зрения закона. В Форезе знатные семейства вырождались, либо из-за отсутствия наследников, либо по причине крайней бедности, и за сто лет их число могло сократиться вдвое. Их место занимали выходцы из самых разных слоев общества — легче достигали этого графские вассалы и чиновники, с большим трудом — купцы или горожане; в значительной мере местная знать пополнялась за счет юристов и, прежде всего, за счет разбогатевших крестьян. Для того, чтобы эти люди могли именоваться «domicelli», не требовалось никакого формального акта или документа, подтверждающего их принадлежность к благородному сословию: достаточно было признания со стороны местной знати.

И все же, несмотря на явные различия в размерах состояния и занимаемом положении, знатные семейства были связаны взаимными обязательствами, рядом привилегий, отличавших их от других социальных категорий, и определенным образом жизни. Прежде всего, их объединяла благородная воинская служба, присущее рыцарю мастерство ведения конного боя в тяжелых доспехах с копьем и мечом, а также доход, необходимый для приобретения соответствующего снаряжения. Рыцарский образ жизни также предполагал особый род благородного поведения, обязанность соблюдать признанное в ту эпоху «право оружия» как на поле битвы, так и на турнирном ристалище. Хронисты этого периода — Фруассар, Монстреле, Ваврен, если упомянуть лишь некоторых, — неоднократно повествуют о войнах, в которых принимали участие феодалы, сопровождая их описание бесценными для нас комментариями, проливающими свет на интересы и предрассудки знати. Самосознание благородного сословия — самосознание привилегированного класса — нашло отражение в их гербах, о нем с пафосом говорили эмблемы, изображаемые на щитах и печатях. Мы можем видеть дошедшие до наших дней «свитки гербов» — манускрипты, в которых перечисляются рыцари, принимавшие участие в каком-либо турнире или военном предприятии, с цветными изображениями геральдических фигур, украшавших оружие, которым те сражались.

Между различными слоями общества не было четко определенных границ. Даже положение крестьянства не было статичным и повсеместно одинаковым. В отличие от Англии, где этот процесс еще не был завершен, во Франции к началу XIV века большинство землевладельцев отказались от непосредственной обработки принадлежавших им обширных угодий и вместо этого стали собирать ренту с держателей. Трудовая повинность, заключавшаяся в работе в маноре в качестве платы за пользование крестьянским наделом, повсеместно была заменена оплачиваемой работой в сочетании с рентой. Серваж почти исчез в северных областях Франции, но в других районах он еще сохранял свое значение, и в некоторых местах — как, например, в окрестностях Парижа и в Борделе — наблюдались резкие контрасты. Судьбы крестьянства были столь же многообразны, как и судьбы знати.

Одни семьи сохранили личную независимость, другие — нет. Некоторые крепостные добивались определенного успеха, арендуя часть хозяйских земель, и с пользой вкладывали свой труд. Положение многих крестьян, формально считавшихся независимыми, было гораздо худшим. Между преуспевающим лично свободным арендатором, собирающим ренту и сделавшим уже первый шаг на пути к благородному титулу, и зависимым крестьянином, отрабатывающим трудовую повинность в маноре своего господина и имеющим всего-навсего крошечный собственный надел, пролегала гигантская пропасть. Однако это только два полюса жизни непривилегированного класса, между которыми — огромное пространство, открытое для многочисленных вариаций.

В сердце королевства, по крайней мере, с точки зрения географии, находился Париж, и Иль-де-Франс, подобно магниту, притягивал к себе как близлежащие, так и некоторые весьма отдаленные провинции. Политический и культурный центр, притом едва ли являвшийся крупным промышленным или коммерческим городом, Париж был тем не менее ядром региона, снабжавшего его всем необходимым для удовлетворения нужд растущего двора и бюрократии, и также огромной и разношерстной толпы студентов Университета. Для удовлетворения запросов этих слоев городского населения появилось множество мастерских, производивших самые разнообразные товары: от простейших предметов обихода до цветного стекла, музыкальных инструментов и иллюстрированных манускриптов. На фоне других французских городов Париж, как и весь Иль-де-Франс, казался густо населенным. Плотность населения в этом регионе в четыре раза превосходила среднюю плотность населения в королевстве, и даже если не считать Парижа, она все равно была в два раза выше, чем в других областях Франции. Как и в случае крупных городов в Италии — например Генуи — это не было исключительным явлением: ведь крепостные стены большинства городов Северной Европы, в том числе и Парижа, охватывали значительную часть прилегающей сельской местности. На островах заросшей ивняком Сены располагались сады и огороды, и долго оставалась не застроенной пустошь Пре-о-Клер, где часто устраивали турниры. Южнее простирались угодья Сен-Жермен и узкие улочки Сен-Сюльпис, терявшиеся в виноградниках. Виноградарство было важной отраслью во всем Иль-де-Франсе, этот же район обеспечивал город хлебом и другими сельскохозяйственными продуктами; более отдаленные области тоже принимали участие в снабжении Парижа: Пикардия (зерном), Бон (вином), Перш (скотом) и, в трудные годы, Нормандия (сеном, яблоками, зерном) — продукты доставлялись на вьючных мулах или по рекам на лодках. Король и королевский двор в Иль-де-Франс могли найти все, что они только могли пожелать, и не в последнюю очередь, лучшую на всю страну охоту, служившую им главным развлечением. В течение долгого времени этот процветающий регион притягивал переселенцев из более скудных районов Франции, но вместе с тем единство Иль-де-Франса было обусловлено существованием Парижа, местной столицы, ставшей столицей королевства. Капетинги создали Париж, и Париж, в свою очередь, создал французскую монархию.

В начале XIV века Плантагенеты правили гораздо меньшим королевством, чем их французские современники, поскольку под их властью находилась далеко не вся территория Британских островов и попытки английских королей расширить границы подвластных им земель принесли весьма незначительные результаты. Хотя Уэльс был покорен (1276–1295 гг.) при Эдуарде I и в дальнейшем не доставлял серьезных проблем, успех англичан в десятилетней шотландской войне (1296–1307 гг.) был недолгим, и вслед за драматичным поражением войска Эдуарда II при Баннокберне в 1314 г. шотландцы заявили о своей независимости. Даже в Ирландии, теоретически завоеванной при Генрихе II, власть англичан почти не чувствовалась за пределами округи Дублина (Пэля) и окрестностей Корка и Уотерфорда на самом юге. На остальной территории вожди кельтских кланов, добившихся особого могущества в Коннахте и Ольстере, а также старинные англо-ирландские семьи, прочно осевшие на этих землях, фактически не считались с наместниками английского короля.

Способность короля эффективно управлять в этих весьма ограниченных пространствах в значительной степени зависела от его отношений с крупными феодалами королевства. Формирование политического сознания баронства в Англии произошло достаточно рано, одновременно с формированием королевской администрации, создание которой в какой-то мере спровоцировало этот процесс, но которая тем не менее служила средством его регуляции. Первое обрекало короля на унижения и позор, второе давало ему преимущество, и атмосфера правления во многом определялась личными качествами монарха и его умением ладить с магнатами. Правление Иоанна (1199–1216 гг.) и последние годы правления Генриха III были годиной мятежей и мести, и за насильственным лишением престола Эдуарда II последовала целая череда свержений с трона, пополнившая богатую историю смут. Некоторым монархам удавалось поддерживать закон и порядок в стране, управляя сурово, но мудро, как Генриху II (1154–1189 гг.) и Эдуарду I (1272–1307 гг.), либо благодаря военным успехам, обеспечивавшим им поддержку народа, как Эдуарду III (1327–1377 гг.) и Генриху V (1413–1422 гг.). Однако благополучные времена перемежались периодами кровавых смут. «У них в Англии принято, — писал в 1444 г. Жан Жювенель дез Юрсен, — не долго думая менять королей, когда это находят подобающим, убивать их или злонамеренно ускорять их смерть». «Чего добрый и верный французский народ никогда не делал», — добавляет от себя Жан де Рюильи сорок лет спустя. Эти строки навеяны еще свежими в их памяти примерами свержения английских королей, однако насилие, царившее в правящих кругах Англии и стоявшее за теми случаями, о которых упоминают французские авторы, уходит корнями в раннюю историю острова.

В начале XIV века Англия была не просто меньше Французского королевства, она была более бедной и малонаселенной; это была страна фермеров, рыбаков и овцеводов, поставлявшая сырье и ввозившая готовую продукцию. Четыре с половиной миллиона жителей Англии, населявших примерно 8600 неравных по численности приходов (во Франции насчитывалось около 32 000 приходов), были неравномерно распределены по территории страны, так как древнее различие между возвышенными и равнинными районами по-прежнему сохранялось. На севере и на западе от линии, проведенной приблизительно от Йорка до Эксетера, не было ни одного, даже небольшого, города, деревни встречались крайне редко, немногочисленное население было рассеяно по обширной территории. Помимо Уэльса с его четырьмя епископствами (bishoprics), в архиепископство (province) Йоркское входило всего три викарных епархии, в отличие от четырнадцати епархий архиепископства Кентерберийского. Самой высокой плотность населения была на юго-востоке равнинной зоны, в Восточной Англии, на юге Линкольншира и в Мидленде между Шервудом и Оксфордом (в основных районах производства пшеницы), однако и этот регион нельзя назвать густонаселенным. Суррей, Суссекс и Гэмпшир, графства Вилда и Нью-Фореста, с другой стороны, могли быть несколько менее населенными, чем Шропшир и Херефордшир. За Исключением Лондона, с его 35000 населением, и Йорка, с примерно 11 600 жителей, в Англии, по-видимому, не было городов, где число обитателей превышало бы 10000 человек. В действительности, подсчитано, что к 1377 г. население Лондона, хотя и было малочисленным по сравнению с населением Парижа, тем не менее превосходило по численности население четырех крупнейших городов (Йорка, Бристоля, Плимута и Ковентри), взятых вместе, и среди остальных английских городов не было ни одного с населением более 6000 человек. Англия была во всех отношениях скудно населенной страной. Лондон во многом опережал свое время. Хотя он по-прежнему оставался городом, расположенным на левом берегу Темзы, как тому предстояло быть еще в течение столетий, начавшийся рост Вестминстерского бурга (borough) (где находилось большинство правительственных учреждений) и строительство вдоль Стрэнда прекрасных дворцов знати стремительно превращали его в подлинную столицу. Лондон вел коммерческие дела со многими регионами континента и все больше прибирал к рукам торговлю сукном. При Эдуарде III и Ричарде II Лондон стал центром не только политической и экономической, но также общественной и литературной жизни королевства. Во время судебных сессий и заседаний парламента и соборов город наводняли студенты, слуги, клерки и юристы, а также светские и церковные магнаты, которые все чаще обзаводились там постоянными домами. Как и Париж, Лондон был многолюдным городом, однако в его жизни еще сохранялись провинциальные черты. Колокола Bow Church (Сент-Мэри Ару) отзванивали вечерний сигнал гашения огней и для тех, кого ночь застигала в поле, и для городских рабочих, и только близость сельской местности спасала скученное лондонское население от смертельных болезней. Помои сливались в открытые канавы, тянувшиеся вдоль улиц, и стекали по ним в реки и каналы, свиньи рылись в мусоре, мясники резали скот на Флит-Стрит. И тем не менее население Лондона постоянно пополнялось за счет переселенцев, стекавшихся в столицу со всех уголков страны; страх перед эпидемиями не останавливал крестьян и горожан, художников и ремесленников, солдат и авантюристов, готовых пополнить ряды лондонцев.

За пределами Лондона мы видим существенные различия в природных условиях и типах хозяйствования, в условиях владения землей и в статусе крестьян, который зависел от характера земли. В XIII столетии, ставшем классической эпохой интенсивного земледелия, вследствие демографического роста и экономического подъема были расчищены под пашню и заселены очень многие земли. К 1300 г. значительную часть обрабатываемых земель составляли территории, отвоеванные у лесов. Частично были огорожены и осушены болота Линкольншира. На поросших вереском торфяниках Корнуолла и Девона возникли небольшие пастушеские фермы, в большинстве случаев основанные крестьянами. На севере были распаханы склоны некоторых холмов. И все же, несмотря на огромный труд по освоению английской земли, жизнь богатых земледельческих районов центральной и восточной Англии по-прежнему заметно отличалась от жизни торфянистых местностей, вересковых пустошей и лесов. Повсюду дикий лесной мир вплотную подступал к полям и крестьянским усадьбам. «Если посмотреть на Англию с высоты, она покажется одним огромным лесом, непрерывным морем древесных крон, на фоне которого то здесь, то там, на большом расстоянии друг от друга виднеются голубоватые спирали дыма» — почти так же выглядит современная Скандинавия. Обширные королевские леса (такие как Нью-Форест, Сэйвернейк, Арден и Шервуд), Ланкастерские леса (в Ланкашире, Йоркшире и Дербишире) и бесчисленное множество меньших по размеру частных охотничьих угодий и густых лесов занимали значительную часть впоследствии распаханных земель. В большинстве случаев возделываемые земли не огораживались, обрабатывавшие их крестьяне, как правило, жили в деревнях, то есть в одном из домов, сосредоточенных вокруг церкви, мельницы и, возможно, усадьбы землевладельца. Принадлежавшие деревне поля были разделены на множество не огороженных полос, каждому арендатору, лорду манора и священнику принадлежало несколько таких участков, зачастую находившихся на различных полях далеко друг от друга. Подобные «нуклеарные» поселения были типичны для Мидленда, где половина деревень совпадала с единым крупным манером размером примерно от 500 до 750 акров. На холмистых землях Пеннин и Озерного округа, Корнуолла и Уэльской марки, в силу географических особенностей этих областей, «нуклеарные поселения» были редки, население было в большей степени рассеяно по небольшим хуторам (hamlets), чем сконцентрировано в деревнях (villages), хотя и на этих территориях встречались неогороженные деревни. Они были нетипичны также для большей территории Восточной Англии и Кента. Все это вело к серьезным различиям в положении крестьянства. Мы видим, что почти повсеместно, в более или менее выраженной форме, существовало принципиальное разделение на свободных и зависимых крестьян и была введена барщина. Однако на востоке Англии, на равнинных землях Йоркшира и на территории древнего Мерсийского Денло[3] владения сеньоров были очень протяженными, поэтому только наиболее доступные «внутренние» наделы (tenements) подлежали непосредственной эксплуатации, тогда как более отдаленные «внешние» земли сдавались в аренду. В Восточной Англии была велика доля свободных земледельцев, владевших обширными угодьями и почти не связанных с манерами, но вместе с тем было немало крупных маноров, в которых крепостные крестьяне несли тяжелую барщину. Для графств Мидленда были характерны маноры среднего размера с незначительной земельной площадью, используемые феодалом для собственных посевов, и необременительной трудовой повинностью. В Кенте число крепостных было незначительно. Однако самой примечательной чертой в облике Англии той эпохи было широкое распространение овцеводства, снабжавшего страну единственным товаром для экспорта — шерстью, которую отправляли морем во Фландрию и даже в Италию, и которая стала источником благосостояния для многих фермеров и приносила выгоду короне.

Большинство англичан, как и большинство французов, проводили свою жизнь в труде, работая в поместьях и выплачивая ренту в пользу немногочисленного сословия благородных землевладельцев; во многих существенных чертах повседневная жизнь господина и крестьянина в Англии не отличалась от жизни их современников во Франции. Английскую знать можно разделить на те же две общие категории: высшую знать, представленную двенадцатью или пятнадцатью графами (earls) и двадцатью-тридцатью баронами, и мелкую знать, к которой в начале XIV века принадлежало около 1500 рыцарей и гораздо большее число эсквайров (оруженосцев), из которых примерно 1500 обладали состоянием и положением, позволявшим претендовать на рыцарское звание. Попасть в число мелкой знати, безусловно, было не сложнее, чем во Франции, и, возможно, для горожан этот путь был даже более открытым. Представители высшей знати точно так же имели собственных чиновников и управляли своими поместьями, опираясь на более или менее развитую административную систему. Вместе с тем занятия английской знати не исчерпывались делами в их имениях, и она повсеместно стремилась поддерживать образ жизни благородного сословия, отдавая должное рыцарским облачениям, геральдике и романам. Однако несмотря на множество общих черт, между знатью Англии и Франции существовали и серьезные отличия.

Прежде всего, в Англии носить титул графа не значило в действительности владеть территорией одноименного графства. Тридцать девять широв (графств) неравной величины, на которые делилась страна, были единицами административного деления, а не феодальными владениями. Начиная с эпохи нормандского завоевания Англии, лены, маноры и владения (honores) высшей знати были разбросаны по всей стране и никогда не образовывали обширных имений в одном месте. Во всей Англии оставалось только два палатината, недоступных для королевских чиновников: Честер, тем не менее вновь вошедший в состав королевского домена, и Дарем, подчинявшийся власти епископа. В 1351 г. графство Ланкастерское было превращено в палатинат, пожалованный одному из самых надежных и опытных королевских наместников — Генриху Гросмонту, получившему титул герцога, а после его смерти перешло к Джону Гонту, второму сыну короля. Однако даже герцоги Ланкастерские уступали крупным вассалам французского короля, поскольку палатинаты едва ли могли служить оплотом подобного могущества: как и все прочие графства королевства, включая владения маркграфов, они не были регионами, обладавшими внутренним единством, только им свойственными чертами или долгой историей провинциального сепаратизма.

Важные отличия имели место и в среде мелкой знати двух стран. В Англии рыцари широв как местные землевладельцы, обладавшие если не состоянием, то положением в обществе, были активно задействованы в работе органов местного самоуправления и королевской администрации; некоторые из них, представляя ширы в парламенте, играли важную роль и на более высоком государственном уровне. В силу того, что обязанности такого рода зачастую считались обременительными, поддержание воинского статуса требовало значительных расходов и, безусловно, в силу того, что многие землевладельцы уделяли все большее внимание управлению своими имениями, численность рыцарского сословия заметно уменьшалась, несмотря на существование мощной прослойки эсквайров и «потенциальных» рыцарей. Эдуард I и его преемники упорно, но безуспешно пытались обязать эту категорию землевладельцев (лиц, имеющих доход определенных размеров) независимо от их происхождения вступать в ряды рыцарства. Во Франции не было ничего подобного. Даже законодательные постановления о праве «мертвой руки» преследовали иные цели и имели иные результаты. Изданный Эдуардом I статут 1279 г. служил одной цели — остановить безудержный рост церковной собственности, который вел к уменьшению доходов феодальных землевладельцев и уменьшал их способность нести воинскую повинность. В то же время во Франции ордонансы 1274 и 1290 гг., во многом преследовавшие ту же цель, помимо прочего, облагали высоким налогом монастыри и лиц незнатного происхождения, приобретавших лены, что позволяло компенсировать ущерб, причиняемый феодалам, на том основании, что духовные лица и представители неблагородного сословия были неспособны нести военную службу за свои земли. Возможно, подобное несходство было в большей степени обусловлено различиями в обязанностях феодальной знати двух стран, а не расхождением в юридических терминах, применяемых к знатному сословию; однако на протяжении XIV века разница становится все более заметной. К 1400 г. французская знать, как следствие возложенной на нее обязанности нести воинскую службу, в большинстве случаев освобождалась от чрезвычайных налогов, тогда как в Англии, где воинская повинность утратила прежнее значение, к знати формально принадлежали только светские бароны, получавшие от имени короля вызов на заседание парламента в палату лордов (в 1436 г. их было 51).

Еще одно существенное отличие заключалось в том, что в Англии быстрее получили распространение нефеодальные договоры, посредством которых крупные лорды могли обзаводиться огромным числом слуг, чиновников, клиентов и зависимых лиц разного рода, получавших от лорда плату, содержавшихся за его счет или получавших от него пропитание и одежду. Каждый крупный магнат должен был содержать штат прислуги, соответствовавший его положению в обществе, чиновников, управлявших его имениями, и свиту, охранявшую его особу и подчеркивавшую его достоинство. В течение почти всего XIII столетия лорды могли пользоваться этим, вознаграждая своих людей земельными наделами в зависимости от исполняемой ими службы, но поскольку статут 1295 г. (Quia emptores) положил конец субинфеодации[4], появилась необходимость в договорах, основанных на денежных отношениях. Решением проблемы стали контракты с наемными слугами и пожалование ежегодной ренты, в обоих случаях соглашение могло заключаться на несколько лет или пожизненно. Принять от лорда вознаграждение или содержание значило связать себя с ним. Таким путем человек мог обеспечить себе защиту и покровительство могущественного лорда, а лорд, в свою очередь, мог нанять на службу и завербовать в ряды своих сторонников многих людей, не обязательно являвшихся его вассалами, от рыцарей и эсквайров, советников и юристов до поваров, брадобреев и лакеев. Крупный магнат вроде Джона Гонта в разное время нанимал на оплачиваемую службу до нескольких сот человек, при этом составлялись договоры в форме контрактов и жалованных грамот. Менее состоятельные сеньоры не нанимали такого количества слуг на пожизненный срок, поскольку они становились для имения тяжким бременем; гораздо экономичнее было назначать временную плату или содержание соседям, арендаторам и другим людям, искавшим покровительства. Форма, цель, срок найма и взаимные обязательства зависели от эпохи и от магната; Столетняя война способствовала распространению договоров подобного рода, однако появились они задолго до ее начала.

Во Франции события развивались не так стремительно: в течение почти всего XIV века и король, и магнаты, по-прежнему вознаграждали не проживавших в их владениях слуг и приверженцев денежными пожалованиями (фьеф-рентами) — за которые те приносили оммаж; по существу, это была феодальная практика, хотя и знаменовала собой закат феодализма. Однако в конце XIV века нефеодальный договор, альянс (alliance), заключавшийся между людьми, называвшими себя союзниками (alles), появляется и во Франции, где играет почти ту же роль в установлении отношений между господином и слугой, что и в Англии. Многочисленные договоры такого рода были заключены уже в 1370-х гг. Гастоном Фебом, графом Фуа и виконтом Беарна, к ним же часто прибегал герцог Орлеанский, а на рубеже веков — даже многие более влиятельные сеньоры. Существовали и другие средства, позволявшие господину нанимать людей на службу, обходясь без раздачи ленов. Он мог назначать пенсионы и раздавать должности, что гораздо прочнее привязывало получавших их людей к своему сеньору, он также мог обеспечить себе сторонников, основав рыцарский орден, который связывал его членов почти такими же обязательствами — в чем и состоит причина широкого распространения подобных орденов во Франции в период позднего средневековья. Пользуясь этими и другими способами, магнат был в состоянии обеспечить себе значительное число приверженцев; их костяк составляли родственники, чиновники и придворные, которые могли заключать с ним формальный договор или обходиться без такового. При дворе и по всей стране магнат располагал более широким кругом союзников, связанных с ним альянсами. Он мог рассчитывать также на поддержку со стороны тех, кому выплачивал пенсион, приверженцев и просто нахлебников. Связи устанавливались на всех уровнях общества. Многие семейства баронов заключали альянсы друг с другом и с более могущественными герцогскими и графскими родами, а те, в свою очередь, заключали альянсы между собой. Подобные договоры могли предусматривать имущественное вознаграждение или выплату ежегодной ренты, однако, как правило, это не предполагалось; по существу, альянсы вели к тем же результатам, что и контракты о найме на службу, заключавшиеся в Англии. Вместе с тем альянсы, заключавшиеся между равными сторонами, прежде всего, между владетельными князьями, со всеми вытекающими из этого последствиями, как видно, свидетельствуют о том, что в развитии нефеодального договора был сделан еще один шаг. По крайней мере, в ситуации, сложившейся во Франции на исходе Средних веков, опасность, потенциально заложенная в этом договоре, значительно возросла.

Английская знать отличалась от французской и своим имущественным положением, хотя о нем трудно составить полное представление в отсутствие подробных и достоверных свидетельств. Исследование записей о поступлении налогов за 1436 г. позволяет предположить, что бароны располагали гораздо меньшим состоянием, чем считали ранее, и что доход джентри был сравнительно более высоким. По этим документам английская аристократия того времени состояла из 51 светского барона со средним доходом 865 фунтов стерлингов, 183 крупных рыцарей со средним доходом 208 фунтов, 750 мелких рыцарей с доходом 60 фунтов, 1200 эсквайров с доходом 24 фунта и 5000 прочих (дворян (gentlmen), купцов, ремесленников, но в большей степени йоменов), чей доход составлял от 15 до 19 фунтов стерлингов. Десять семейств, не принадлежавших к баронам, имели доходы, сопоставимые с доходами менее состоятельных баронских родов. В научных кругах велись бесчисленные споры вокруг достоверности приводимой статистики и проблемы доходов баронства в целом, и похоже, что нам никогда не удастся воссоздать картину полностью. Однако очевидно, что в отчетах о налогах за 1436 г. занижен доход многих баронских родов и, возможно, завышен доход некоторых рыцарей, но вместе с тем эти документы показывают, что даже при учете общих различий в численности населения число эсквайров в Англии было намного меньшим, чем во Франции, и это могло быть еще одним следствием различий в характерных чертах и структуре знатного сословия в двух странах.

В начале XIV века короли из династии Плантагенетов еще не забыли о своем французском прошлом. Они по-прежнему были связаны с Францией узами родства, общим языком, вкусами, культурой и, прежде всего, своими территориальными владениями. Владения Плантагенетов отнюдь не ограничивались островным королевством. Им также принадлежала часть старинного герцогства Аквитанского (Гиень), Нормандские острова и с 1279 г. графство Понтье на севере Франции. При Генрихе II континентальные владения составляли большую часть королевских владений и только в XIII веке они постепенно стали рассматриваться как земли английской короны во Франции. Все началось с завоеваний Филиппа Августа и Людовика Святого, изменивших в целом территориальный «баланс», в результате чего центр тяжести сместился из Франции в Англию; далее в ходе XIII столетия последовали другие перемены. Пребывание короля-герцога в далекой Англии и его очень нечастое посещение континента потребовали создания на оставшихся у него французских землях постоянной формы правления. В 1254 г. Генрих III пожаловал то, что оставалось от этих земель, своему старшему сыну и навеки закрепил французские владения за английской короной, запретив отчуждать их в пользу младших отпрысков королевского рода. По договору 1259 г. он признавал утрату большей части владений Генриха II, и сохранил герцогство Аквитанское только после того, как принес оммаж королю Франции и признал его суверенную власть со всеми обязанностями, которые вытекали из этого в середине XIII века. Это означало, что французский король был во Франции не временным сюзереном, но «императором», управлявшим своим собственным королевством; а это, в свою очередь, еще раз подтвердило общепризнанный факт, что претензии императора (Священной Римской империи) на всевластие стали не более чем юридической фикцией. На практике это обеспечивало королю Франции суверенитет в судебных делах и служило законным основанием для выдвижения парижского парламента в качестве высшего апелляционного суда страны. В итоге королю Англии становилось все сложнее управлять своим герцогством, тем более что с правления Эдуарда I администрация Аквитании стала подчиняться, в основном, ведомствам Англии, а в начале XIV века английские чиновники начали рассматривать герцогство как часть «заморских владений» своего короля. В то время как король Англии претендовал на верховную власть в пределах собственного королевства, он не мог сделать то же самое на принадлежавших ему французских землях, ибо, как герцог Аквитании, был вассалом короля Франции. Более того, поскольку оба короля претендовали на право разрешать споры, возникавшие между купцами и моряками на пограничных территориях их королевств, требование французов о принесении королем Англии вассального оммажа за свои французские земли было чревато еще одним поводом для конфликта. Таким образом, хотя революционные изменения затронули различные составные части империи Плантагенетов, из-за верховной власти французского короля над континентальными территориями, эти преобразования оставались незавершенными.

К концу XIII века в состав герцогства Аквитанского входили значительная часть старинного герцогства Гасконского, Борделе, Аженуа, Сентонж южнее Шаранты и некоторые территории Лимузена, Перигора и Керси. Границы герцогства не раз меняли свои очертания из-за спорадических войн с Францией и многократного передела территорий, так что к началу правления Эдуарда I не только были потеряны Лимузен, Перигор и Керси, но и Аженуа и Базаде по ту сторону Гаронны также оказались под властью французов. Узкая полоска прибрежной земли, протянувшаяся от устья Шаранты до подножия Пиренеев, — вот все, что осталось к тому времени от владений Плантагенетов на юге Франции.

То была «земля контрастов»: разбросанные в разных местах и труднодоступные гористые южные земли, способствовавшие сохранению удивительно свободного и независимого образа жизни, даже в крестьянских поселениях горных долин, таких как Асп и Азюн, бесполезные в экономическом отношении, но стратегически важные болотистые пустоши Ланд, разделявшие два главных города, Бордо и Байонну, и богатые плодородные винодельческие области Антр-Де-Мер. В каждом из этих районов существовали свои обычаи и ревностно оберегаемые местные традиции, однако они были связаны воедино общей для всех независимостью духа, общим языком и общими вассальными обязательствами по отношению к герцогу. Гасконь, по существу, была страной, отличавшейся от остальной Франции языком, населением и обычаями не менее, чем Англия, а в некоторых отношениях даже более того.

Однако, несмотря на то, что Англия и герцогство Аквитанское были разделены при обычных обстоятельствах восьмью-десятью днями морского пути, на протяжении XIII века их отношения сложились в политический, административный, военный и, прежде всего, экономический симбиоз, которому в течение последующих полутора столетий предстояло выстоять против всех угрожавших ему опасностей.

Бордо был в полном смысле этого слова столицей герцогства — большой укрепленный город с крепостными стенами, возведенными в XIV веке, которые подступали вплотную к территории порта, окружая деловой и административный центры крупнейшего в мире региона, специализировавшегося на экспорте вина. В пределах городской стены находились собор Св. Андрея, замок Омбриер, несколько монастырей, монетный двор, мастерские, производившие сосуды для транспортировки вин, и все здания, необходимые купцам, лавочникам и другим жителям торгового города, население которого, приближавшееся к 30000 человек, заметно превосходило по численности все английские провинциальные города и почти не уступало самому Лондону. За городской стеной текла Гаронна; гораздо более широкая, чем Темза, она служила для судоходного сообщения между многочисленными прибрежными городами, расположенными на самой Гаронне и на Дордони. Город защищали две оборонительные линии: замки сеньоров, такие как Лепарр, Блай, Фронзак, Бенож, Лангуаран и Бланкфор, королевские замки, например Ла-Реоль (Шато-Гайар Гаронны), и замки XIV века, построенные в форме прямоугольников, такие как Фарг, Роктайад, Вилландро, Будо и Ландира, составляли надежную линию обороны в тылу пограничных крепостей и бастид.

Именно отсюда управлял делами герцогства главный королевский чиновник, сенешаль Аквитании, чья резиденция находилась в замке Омбриер. Он отвечал за гражданские и военные дела; ему помогал совет, состоявший из крупных баронов и должностных лиц, в число которых обязательно входил коннетабль Бордо, ведавший финансовыми делами. На местах управленческие функции были возложены на местных сенешалей, прево, бальи и шателенов, назначаемых сенешалем Аквитании и подчинявшихся ему; для этого Гасконь была разделена на три административных округа (Борделе, Базаде и Ланды), а на остальных территориях, входивших в состав английских владений, были учреждены отдельные сенешальства (Сентонж, Аженуа, три епархии: Лимож, Кагор и Периге и т. д.). Сенешаль и коннетабль назначались королем и советом в Англии, получали оттуда общие указания, и после начала войны в 1337 г. они почти все без исключения были англичанами. Это же касалось и мэра Бордо, так как его должность предполагала настолько обширные полномочия, что право горожан избирать мэра очень скоро было приостановлено, дабы не оставлять власть в руках людей, часто склонных сеять смуту вместо того, чтобы бороться с ней. Некоторые местные сенешали (например, сенешаль Ланд), хотя и не все, также были англичанами, то же можно сказать и о капитанах некоторых королевских замков, в частности, применительно к XV веку. Однако, несмотря на то, что на высшие военные и гражданские посты назначались уроженцы Англии, нет оснований говорить о «колонизации» Аквитании. Никто из англичан никогда не занимал кафедру епископа Бордо, и только очень немногим были пожалованы земли на территории герцогства. За исключением тех случаев, когда на территории Аквитании высаживались экспедиционные войска, численность английской администрации и гарнизона не превышала нескольких сот человек. Не исключено, что в самой Англии было больше гасконцев, чем англичан в Гаскони — это были младшие сыновья знатных семейств, отправившиеся на войну с Шотландией, как прежде на войну с Уэльсом, и лондонские купцы, занятые в различных областях, связанных с торговлей вином.

В Англии виноградарство никогда не было процветающей отраслью, отчасти в силу неблагоприятных природных условий, отчасти по причине давних контактов с Францией. В течение XII и в начале XIII веков вино морем доставлялось в Англию из многих земель, входивших в состав владений Плантагенетов, однако после утраты Пуату, большей части Сентонжа и других областей Аквитании, виноградники Борделе получили полную монополию на английском рынке. Помимо политики для этого было много других причин. Выгодное географическое положение не только делало Борделе районом, пригодным для производства вина, но и позволяло транспортировать вино водным путем по Гаронне и затем доставлять его морем в Англию, что делало ее самым предпочтительным рынком сбыта. Это также означало, что вино легко можно было обложить налогом и превратить в ценный источник дохода для английского государства. Винная торговля фактически уступала только торговле шерстью, а таможенные сборы, полученные благодаря ей, были очень значительны: почти половина из 17000 фунтов стерлингов, собранных в Гаскони в 1282 г., — ощутимая сумма, учитывая то, что обычный доход английской короны редко превышал 30000 фунтов стерлингов. Поэтому не приходится удивляться тому, что английские короли поощряли торговлю вином, предоставляя английским купцам привилегии в Гаскони, а гасконским купцам — привилегии в Англии. Они покровительствовали купцам Бордо, который был центром торговли, запрещая продажу вина из «верхних земель» (расположенных вверх по течению от Сен-Макэр) до того, как продадут свой товар виноделы, живущие вниз по течению. Вследствие такой монополии виноградарство стало едва ли не единственной отраслью хозяйства в Борделе. В XIV веке регион местами испытывал нехватку пшеницы и стал зависеть от английских поставок зерна, соленой рыбы и шерсти, а в дальнейшем — тканей. Однако не только Бордо выигрывал благодаря связям с Англией. Менее крупные города, расположенные в глубине страны, были заинтересованы в винной торговле и на этом основании тесно связаны с Бордо, где вина скапливались, облагались налогом и отправлялись за море. Байонна, второй город Гаскони, строил торговые суда и поставлял моряков, хотя с началом Столетней войны этот флот быстро уступил место вооруженным морским конвоям, которые в XIV веке снаряжала Англия для защиты неприкосновенной торговой монополии Гаскони.

Выгодная сторона экономических связей с Англией, фактически, сильнее всего чувствовалась в городах, и именно лояльностью городов и гасконских сеньоров в высшей степени объясняется то, каким влиянием пользовались англичане в Гаскони. Действительно, отличительной чертой герцогства было обилие крупных городов и замков; изумленный Фруассар перечисляет двадцать шесть городов, расположенных на Гаронне между Бордо и Тулузой и двенадцать замков на Дордони, «частью английских, частью французских». Некоторые из них существовали с давних времен, однако в XIII веке значительно активизируется процесс освоения сельской местности, протекавший во всех областях Франции с XI века, что приводит к возникновению на территории Гаскони множества мелких сельских городков, называвшихся бастидами. В дальнейшем, после 1259 г., короли Англии и Франции, а также гасконские сеньоры укрепляют многие из таких городов, расположенных в пограничных областях. К началу Столетней войны они составляли непрерывную линию, тянувшуюся от Пиренеев до Перигора. Была создана двойная линия обороны (см. карту V). Некоторые из этих укреплений находились в ведении королевских шателенов, однако большинство принадлежали гасконским сеньорам. Накануне войны к числу наиболее могущественных знатных родов принадлежали графы Арманьяка, Астарака и Пардиака, виконты Ломаня и Овильара, а также сеньор Иль-Журдена, которые были полновластными господами в своих землях и были связаны с Францией прочными узами вассальной зависимости. Знать Борделе, чья преданность часто зависела от обстоятельств, в большинстве случаев все же была настроена проанглийски; в нее входили сеньоры Лепарра, Фронзака, Монферрана и Будо, роды Альбре и Гральи, которые осели на этих землях в XIII веке и стали виконтами Беноже и Кастийона, и один из представителей которых занимал должность каптала Буша. Королю и его сенешалям приходилось быть крайне осторожными, лавируя среди этих противоречивых интересов, различий в юрисдикции и верноподданнических обязательствах. Почти с самого начала герцог вынужден был вести в Гаскони войну либо против короля Франции, либо против мятежных подданных. Гасконские бароны были горды, непокорны и зачастую вероломны, добиться исполнения ими вассальных обязательств можно было только сочетая жесткие методы управления с подарками. Обеспечить себе лояльность городов, в самых важных из которых в середине XIII века установились довольно передовые и независимые формы правления, можно было путем сохранения старинных привилегий и пожалования новых уступок.

На.этой неспокойной земле часто вспыхивали конфликты. Соглашение 1259 г., заключенное для того, чтобы предотвратить возможные разногласия, определив границы владений Плантагенетов во Франции и условия, на которых они будут принадлежать английским королям, создало больше проблем, чем разрешило их. Так как Людовик Святой согласился уступить Генриху III гораздо большее число земель, чем входило тогда в состав владений английского короля (Гасконь, различные фьефы и домены в Лимузене, Перигоре и Керси, а также пообещал еще некоторые в Аженуа и Сентонже), точно установить границы на самом деле было невозможно. Ни одна из сторон не располагала достоверными сведениями о передаваемых территориях, поскольку размеры многих фьефов и условия владения ими никогда точно не уточнялись и у многочисленных сеньоров, владевших землей в королевском домене (privilegiati), формально никогда не могли отнять эти земли при заключении договора или в иной ситуации. Во много раз более важной была уступка, состоявшая в том, что возвращенное английскому королю герцогство в будущем должно было оставаться в его власти на условиях вассального оммажа. До этого был принесен только простой оммаж[5], а за Гасконь, по-видимому, не было даже и его. Эти новые отношения, как было оговорено в соглашении, обязывали герцога исполнять воинскую службу, предоставляя в распоряжение короля Франции войска во время ведения им внешних и внутренних войн и не оказывать помощи его врагам. При этом, заботясь об интересах торговли шерстью, английский король должен был поддерживать дружественные отношения с Фландрией, союз с Кастилией, который обеспечивал безопасность Гаскони, а французские короли с 1295 г. были союзниками Шотландии — во всех этих странах Франция проводила политику, абсолютно противоположную английским интересам. Кроме того суверенитет короля Франции давал ему право не только принимать прошения о пересмотре судебных решений, вынесенных должностными лицами герцога Гасконского, но и разрешать споры между подданными того и другого монарха. Подлинной целью договора 1259 г., включавшего положение об обязательном вассальном оммаже английских королей, было пресечение всех попыток, которые те могли бы предпринять для управления герцогством без вмешательства Парижа или проведения независимой внешней политики. Медленно, но неуклонно и, возможно, лишь отчасти представляя себе, к чему приведут их действия, короли Франции в XIII и в начале XIV века сокращали феодальные права герцога, низводя их до простого землевладения, превращая свой сюзеренитет в суверенитет и заменяя тезис «nulle seigneur sans terre (нет сеньора без земли)» тезисом «nulle terre sans seigneur (нет земли без сеньора)».

Для короля Англии такая ситуация была неприемлема. Принесение оммажа, независимо от того, какие обязательства это налагало на английского монарха, само по себе было обременительно и вызывало возмущение, поскольку ставило его в подчиненное положение, а территориальные условия договора, в соответствии с которым должен был быть принесен оммаж, так и не были в полном объеме выполнены французским государем. Поэтому английский король пытался отсрочить совершение оммажа или избежать его, придать ему двусмысленную форму, переложить эту обязанность на своего сына — что, в свою очередь, вело к дальнейшему ухудшению англофранцузских отношений. Английский король искал возможность уклониться от исполнения своих обязательств, реорганизовав управление делами герцогства, сведя к нулю число апелляций, поступавших в Париж, поручив сенешалю Аквитании раздачу должностей местным чиновникам, наделив своих наместников в герцогстве высшей судебной властью и самолично рассматривая апелляции в Англии. Его юристы даже видели возможность уклониться от подразумеваемого договором 1259 г. признания французского суверенитета в том, чтобы объявить Гасконь аллодом[6]. Однако английский король не мог приостановить перемены, в ходе которых Франция превращалась из старого феодального королевства в централизованную монархию и которые не могли не отразиться на фундаментальных отношениях между королевством английского монарха и его владениями во Франции. Война вспыхнула в 1294 г., когда Эдуард I отказался явиться в Париж, чтобы держать ответ по поводу спора между гасконскими и нормандскими моряками; за ней последовала война 1324 г., когда один из вассалов герцога сжег бастиду Сен-Сардо на территории, на которую претендовал король Франции. В каждом из этих случаев французы конфисковывали герцогство и лишь частично возвращали его по прошествии нескольких лет. Различные договоры, заключавшиеся между 1259 и 1337 гг., только умножали проблемы, которые они должны были решать, и все попытки, предпринятые с тем, чтобы уладить разногласия юридическим путем, — в 1306 г. в Монтрейле, в 1311 г. в Периге и в 1322 г. в Ажене — были обречены на провал из-за несовместимости требований сторон, поскольку французские представители, исходя из притязаний своего короля на верховную власть, настаивали на том, что роль судей должны исполнять они. У проблемы англо-французских отношений не могло быть простого решения, поскольку король Англии, являясь суверенным правителем в пределах своего острова, был вассалом короля Франции за герцогство Аквитанское. Если в теории было возможно разграничить две независимые ипостаси английского монарха, то осуществить это на практике не удалось.

В 1328 г. трудности, вызванные спорным престолонаследием, усугубили положение дел, сложившееся в результате французского суверенитета над Аквитанией. В последующем десятилетии англо-французские отношения еще более осложнились из-за событий в Шотландии, когда открытое вторжение Эдуарда III в эту страну в 1333 г. с целью захвата претендента на престол Эдуарда Баллиоля вызвало цепную реакцию, в результате которой мир в Европе оказался под угрозой. В 1334 г. Филипп оказал теплый прием изгнаннику Давиду II, девятилетнему старшему сыну Роберта Брюса. Придав тем самым реальное содержание недавно возобновленному старинному франко-шотландскому союзу, он потребовал, чтобы Давид был включен во все общие соглашения с Англией, попытался выступить в роли арбитра между Эдуардом и шотландцами и в следующем году снарядил для изгнанного короля несколько кораблей, чтобы совершить безрезультатное нападение на Нормандские острова. Когда в 1336 г. папа Бенедикт XII отменил крестовый поход (в котором французский король, скорее всего, принимал только финансовое участие), Филипп перевел флотилию (по официальной версии, она должна была доставить его на Восток) из Лангедока в Нормандию, и, по-видимому, Эдуард был убежден в том, что он готовит крупномасштабное вторжение, чтобы оказать помощь шотландцам. Считая войну неизбежной, он стал искать союзников. В мае 1337 г. тщательно снаряженное посольство, располагавшее, по всей видимости, неограниченными финансовыми возможностями, было отправлено в Валансьенн, главный город Эно, графства, где родилась супруга короля. В скором времени графы Эно, Гельдерна, Берга, Клеве и Марка, пфальцграф Рейнский, маркграф Юлихский и курфюрст Бранденбургский пообещали Эдуарду свое содействие — хотя и за определенную плату. Проследовав далее во Франкфурт, послы в результате переговоров заключили соглашение с императором Людовиком, который тоже пообещал английскому королю военную поддержку, и когда немногим более года спустя Людовик сделал Эдуарда главным императорским наместником в Германии и Галлии (per Alemanniam et Galliam), Филипп потерял возможность получить титул, которого он активно добивался. Новое звание принесло Эдуарду права суверена во всех имперских землях к западу от Рейна. Таким образом он получил возможность обязать подданных Империи сражаться на его стороне против Франции, стал содействовать германской политике, направленной на восстановление императорских прав на западных землях. Этот триумф его дипломатии был должным образом отпразднован во время торжественной встречи с императором на рыночной площади Кобленца в сентябре 1338 г.

В то время как послы Эдуарда выполняли свою миссию, Филипп объявил о конфискации Гаскони и в июле 1337 г. армия под командованием графа Э, коннетабля Франции и наместника Филиппа в Лангедоке, была послана в долину Гаронны и захватила ключевые крепости Сен-Макэр и Ла-Реоль. В ответ на это Эдуард наложил арест на французскую собственность в Англии, издал манифест к своим подданным и 7 октября еще раз заявил о своем праве на французский престол. Однако, занятый лихорадочными приготовлениями и отвлекаемый папской дипломатией, Эдуард смог отплыть в Антверпен только в июле следующего года; и там, испытывая недостаток в деньгах и продовольствии, он вынужден был ждать до сентября 1339 г., прежде чем ему удалось побудить своих союзников к активным действиям. С вступлением войск Эдуарда на территорию Камбрези началась Тьерашская кампания — первая значительная кампания Столетней войны.