Эпоха Плантагенетов и Валуа. Борьба за власть (1328-1498)

Глава IV Дух рыцарства, война и общество

В ту эпоху война была завуалирована рыцарственной фразеологией и до некоторой степени подвержена влиянию общепризнанного рыцарского кодекса. По существу, это была доктрина рыцарского служения обществу и равенства между рыцарями. Она делала акцент на добродетелях воинской доблести, личной чести и куртуазности — предупредительного поведения по отношению к другим представителям благородного сословия — и именно она отличала их от низших слоев общества. Хотя истоки рыцарского кодекса относятся к гораздо более раннему времени, и к XIV веку жестокие реалии окружающей действительности вступили в противоречие со старыми идеалами, в те времена рыцарские представления по-прежнему все еще определяли тон литературы и в какой-то мере оказывали влияние на практическую жизнь своей эпохи. Для тех, кто задавал тон в рыцарском обществе позднего средневековья, подражание великим мужам прошлого — героям Античности, рыцарям Круглого стола и паладинам Карла Великого — было путем к славе, и именно так изображали их хронисты того времени, среди которых основными выразителями идеологии рыцарства были Жан Фруассар (ум. до 1404 г.), Ангерран де Монстреле (ум. 1453 г.), Жан де Ваврен (ум. до 1474 г.), Жорж Шатлен (ум. 1475 г.) и Оливье де ла Марш (ум. 1502 г.). Эти авторы сосредоточили свое внимание на войнах и турнирах того времени, получая сведения от людей, деяния которых они описывали, а также от пурсиванов (учеников, кандидатов в герольды), герольдов и герольдмейстеров (гербовых королей), которые иногда сами были историками, подобно герольду Чандосу, герольду Берри и герольдмейстеру ордена Золотого Руна Лефевру де Сен-Реми.

В прологе своих хроник (различные списки которых охватывают период приблизительно с 1326 г. по 1400 г.) Фруассар говорит нам о том, что он взялся за их написание «ради того, чтобы достойные и благородные ратные подвиги и победы, совершенные и одержанные в войнах Франции и Англии, были старательно записаны и сохранены для вечной памяти», а также о том, что он получил свои сведения от «доблестных мужей, рыцарей и оруженосцев (esquires), которые принимали участие в этих событиях, и от ряда герольдмейстеров и их маршалов, которые по праву являются и должны быть в подобных делах справедливыми судьями и рассказчиками». Монстреле (считавший себя продолжателем Фруассара и охвативший в своем повествовании период 1400–1444 гг.) был того же мнения:

В эпоху позднего средневековья число герольдов быстро увеличивалось, и они в действительности располагали уникальными возможностями для сбора сведений. Герольды имели право не принимать участия в военных действиях на том основании, что они принадлежали к единому интернациональному ордену, которому должны хранить верность, и были связаны вассальными узами со своими начальниками (masters). Поэтому гербы герольдов сами по себе служили для них охранными грамотами в любом месте, с ними нельзя было обращаться как с противниками, и значит, они не могли быть захвачены в плен. Как сообщает Николай Аптон (который служил в северной Франции в 1420-х гг. и чей трактат «О военном искусстве» был написан незадолго до 1446 г.), герольдмейстеры избирались из числа пурсиванов, не менее семи лет «носивших это звание, которые в свою очередь избирались из всадников с тремя годами» опыта конной службы. Они должны были «почитать рыцарский дух и ревностно стремиться присутствовать на полях всех сражений… для того, чтобы отображать добросовестно и правдиво деяния противников, не отдавая предпочтения ни той, ни другой стороне в тех ратных делах и сражениях, которые происходят меж благородных мужей». Средневековое наставление герольдам содержит упоминание об обязанностях, отводившихся им на поле битвы: герольды должны были распознавать знамена противника для того, чтобы сообщать об этом своим начальниками или рыцарям, либо другим представителям знати, которым могли потребоваться подобные сведения; они должны были записывать имена посвященных в рыцари, а также находиться как можно ближе к арене сражения, чтобы иметь возможность «видеть самые героические моменты битвы и самых доблестных бойцов на стороне каждого из противников и запоминать их эмблемы». Если войско терпело поражение, герольды брали на заметку тех, кто бежал с поля боя, подсчитывали потери и устанавливали личность наиболее важных из убитых воинов. Нетрудно понять, почему в повествовании Фруассара столь часто встречаются сцены, в описании которых мы читаем о «новых, сияющих доспехах, знаменах, развевающихся на ветру, отрядах, скачущих в стройном порядке», или о знаменитых рыцарях, например, о сэре Джоне Чандосе «с штандартом впереди него, с отрядом вокруг него, с гербовым щитом, великим и большим, на котором вычеканен его герб»; и столь же очевидно, из каких источников хронист получал свои сведения. Аспекты войны, фиксировавшиеся герольдами, как раз в наибольшей степени соответствовали духу рыцарственной школы историков, которые писали, в первую очередь, для знати, желавшей, чтобы ее деяния были представлены достойным образом. Предпринимались также попытки ввести своего рода культ современников, проявлявших совершенные добродетели и дух рыцарственности: они нашли воплощение в ряде хвалебных жизнеописаний, среди которых наиболее достойными внимания являются биография Черного принца, написанная герольдом Джоном Чандосом, биография коннетабля Дюгеклена, созданная Кувельером, и биографии второго маршала Бусико и Жака де Лалена. «Сей честный принц, о котором я веду свой рассказ, — писал Чандос о победителе при Пуатье, — со дня своего появления на свет был полон мыслями о верности, бескорыстной отваге и кротости и был одарен доблестью». Он желал посвятить все свои дни «заботе о справедливости и честности» и был «необычайно храбр, смел, отважен, куртуазен и так мудр». Как говорит Кувельер в произведении, которое было названо последней из «Песен о деяниях» (chansons de geste), Дюгеклен был самым доблестным рыцарем со времен Роланда, а его деяния достойны сопоставления с подвигами Александра, Артура, Пиппина, Годфрида Бульонского и Саладина.

Эсташ Дешан идет еще дальше и добавляет его имя к списку «Девятерых героев», символу языческого и христианского рыцарства. О бургундском «славном рыцаре» (bon chevalier) Жаке де Лалене, рыцарские странствия которого описаны в другой «Песне о деяниях», говорится, что он был прекрасен, как Парис, благочестив, как Эней, мудр, как Улисс и пылок, как Гектор, к тому же куртуазен, великодушен и даже смиренен перед своими противниками. О младшем Бусико в хвалебной биографии, появившейся при его жизни, рассказывается, что помимо свершения незабвенных ратных подвигов, он отличался таким благочестием, что каждый день поднимался ни свет ни заря и молился в течение трех часов, дважды слушал мессу, а по пятницам всегда носил черное. По воскресным и праздничным дням он пешком совершал паломничества, беседовал на святые темы, велел читать себе вслух жития святых или повествования о «героических деяниях — римских или иных». Он вел умеренную жизнь, говорил мало — и то лишь о Боге и о святых или о рыцарственности и добродетели. Он даже отучил своих слуг от сквернословия! Нелегкая жизнь этих воинов и государственных деятелей скрыта под обликом идеального героизма. Безусловно, реальные люди мало походили на эти портреты. Они не больше чуждались алчности и насилия, чем все остальное рыцарственное общество, однако литературные эталоны и высокие аллюзии непорочного и благородного образа жизни отвечали запросам современников.

Идеалы храбрости, чести и верности были связаны не только с литературой. Эти ценности получали воплощение в турнирах, рыцарских орденах, девизах и торжественных рыцарских обетах, хотя все это постепенно стало служить династическим амбициям королей и принцев. Турнир больше не был смертоубийственной схваткой двух отрядов вооруженных рыцарей, встречавшихся в открытом поле, чтобы испытать коней и оружие, как это бывало в раннем средневековье. Проводившиеся на арене (площадке, обнесенной оградой), позднесредневековые турниры были регламентированы множеством формальных правил и представляли гораздо меньшую угрозу для общественного порядка. На смену принятой в более раннюю эпоху имитации реальных сражении пришли серии поединков, которые стали служить поводом для невероятно пышных церемонии. Поединок давал возможность продемонстрировать личную отвагу показать себя в рискованных столкновениях и завоевать рыцарскую славу. Для участия в подобном параде необходимо было обладать немалыми средствами во многом из-за того, что рыцари носили искусно сработанные доспехи. И потому вполне естественно, что их главными патронами были влиятельные особы — Эдуард III, Иоанн II, Филипп Добрый и Карл Смелый — а самые великолепные примеры такого рода рыцарских турниров были связаны с теми случаями когда эти персоны встречались для дипломатических переговоров, заключения брачного союза или чтобы отпраздновать победу.

Подобным образом и различные рыцарские ордена, создававшиеся в течение столетия после 1348 г., хотя и были непосредственно вдохновляемы идеалами верности, отваги и чести, вместе с тем должны были служить интересам своих основателей. В позднем средневековье существовало великое множество таких орденов Наиболее известны среди них орден подвязки Эдуарда III (1348 г.), орден Звезды короля Иоанна (1351 г.) и орден Золотого Руна Филиппа Доброго (1430 г), однако во Франции крупные феодалы тоже имели свои ордена и девизы: бретонский орден Горностая (1382 г.), орлеанский орден Дикобраза (1396 г), орден Золотого Щита и Оков Узника (1414 1415 гг) герцогов Бурбонских, орден Дракона графа Фуа (ок. 1414 г.), орден Полумесяца Рене Анжуйского (1448 г.); кроме того, свои ордена были и у представителей меньшей знати, подобно ордену Белой Дамы на Зеленом Поле второго маршала Бусико и Золотому Яблоку (1394 г.), братству рыцарей Сверни и Бурбонне, которые щеголяли девизом «меня должна получить красивейшая» (la plus belle me doit avoir). Королевские ордена и ордена принцев отличались от остальных более строгой формальной организацией, однако каждый орден имел свои собственный устав об основании, в котором записывались цели и намерения его создателей. Различными были также численность членов и сроки существования орденов. Если орден Подвязки процветал начиная с выдающихся побед Эдуарда III и его военачальников и существует по сей день, то орден Звезды вскоре был предан забвению после поражения и захвата в плен его основателя.

Среди целей, декларировавшихся при основании орденов, были служение религиозным идеалам, защита дам высшего сословия и война до погибели. Ордена имели тройной характер: они являлись почетной кастой знати, ее союзом для оказания взаимной помощи и братством, посвятившим себя делу претворения в жизнь рыцарских идеалов. Людовик де Бурбон призывал рыцарей Звезды следовать за ним повсюду, «где только возможно найти славу и достичь ее рыцарскими подвигами», а его сын требовал того же от членов Оков Узника. Орден Золотого Руна был учрежден Филиппом Добрым «во имя великой любви, питаемой нами к благородному рыцарскому ордену, честь и процветание которого зависят именно от нас… и ради поддержания добродетели и добрых нравов». Его правила были пронизаны подлинно религиозным духом, многие из них были связаны с мессой и погребальным обрядом, и, как это было и в традициях ордена Подвязки, рыцари сидели на хорах, подобно каноникам. Однако в уставах некоторых орденов получили отражение и более серьезные политические задачи. Основание ордена Подвязки вполне могло быть связано с притязаниями Эдуарда III на Французский престол. Хотя членство в нем было ограничено, оно не было привязано к Англии, и среди первых членов этого ордена числились многие из важных французских союзников Эдуарда. Более того, патрон ордена Подвязки Святой Георгий являлся всеобщим патроном рыцарства, а голубые с золотом цвета одеяний членов ордена были цветами герба Франции. Точно так же орден Звезды был средством более тесными узами связать французскую знать с монархией Валуа, и от рыцарей требовалось выйти из всех других орденов. Факт членства в ордене часто предполагал установление священных и особенных связей, что уже само по себе отражалось на политических делах. Филипп Добрый отказался от чести вступить в орден Подвязки, несмотря на настойчивость герцога Бедфорда, поскольку боялся слишком сильно связать себя с Англией. Карл Смелый, принявший эту честь, был обвинен Людовиком XI в нарушении Пероннского мирного договора, запрещавшего вступать в союз с Англией без согласия короля.

Если орден Золотого Руна затмил собой все прочие, то причина была в том, что герцоги Бургундские предоставили в его распоряжение все ресурсы своего колоссального состояния. С их точки зрения, орден должен был служить не просто символом их могущества, он также мог быть использован для того, чтобы связать друг с другом разъединенные владения Бургундского дома. Для герцогов Бургундских, как и для других крупных французских феодалов, ордена и девизы, наряду с союзами, должностями и пенсионами, могли служить средством, позволяющим более прочно привязать их членов к своей особе и политике и: недавно было показано, как выглядит основание Золотого Руна в более широком контексте политики Филиппа Доброго по отношению к знати его владений. Бретонский Горностай с его многочисленным и разнородным составом участников служил тем же целям, и принципиальное значение имеет то, что основание этого ордена совпало с возвращением в свое охваченное междоусобной борьбой герцогство Иоанна IV, находившегося в изгнании в Англии, и с началом той политики нейтралитета в англо-французских отношениях, которую он счел существенно важной, намереваясь достичь объединения и преданности своего народа. Однако самым изумительным примером создания рыцарского ордена в качестве орудия политики было основание ордена Дикобраза, служившего усилению позиций орлеанской партии и угрожавшего своими иглами бургиньонам. Сущность представления о рыцарском ордене раскрывается в торжественных обетах рыцарей. Каждый орден предполагал подобные клятвы, однако рыцарские обеты существовали и вне орденов, они приносились либо по индивидуальному решению, либо по какому-либо поводу. Согласно легенде, Дюгеклен очень часто давал подобные обеты: не принимать пищи до тех пор, пока не состоится сражение с англичанами, не снимать платья, пока он не возьмет Монконтур. В «Клятве цапли», поэме XIV века, в которой описываются празднества, устроенные при дворе Эдуарда III, когда Робер д'Артуа, по преданию, склонил короля объявить войну Филиппу VI, рассказывается о том, что граф Солсбери не открывал один глаз до тех пор, пока не совершил подвиг во Франции. Фруассар сообщал о том, что ему в действительности доводилось видеть английских рыцарей, прикрывавших один глаз тряпицей, которую они торжественно поклялись не снимать, пока не совершат героический поступок. Однако нелегко поверить, что подобные вещи могли восприниматься серьезно. Как и многие другие элементы рыцарского кодекса, они теряют свое значение при сопоставлении с серьезными военными заботами, о которых свидетельствуют «военные депеши» того времени — сообщения хронистов, чей взгляд не был замутнен рыцарскими воззрениями, и сама по себе масштабность и сложность военной организации данного периода. Даже Фруассар пишет о непрестанных изменах и проявлениях жестокости, о грабежах, мародерстве и требованиях выкупа, по-видимому, не замечая того, насколько его общие представления противоречат излагаемому им содержанию. Итак, до какой же степени поведение враждующих сторон во время англо-французских войн могло быть подвержено влиянию рыцарских идеалов? Безусловно, подобные представления побуждали людей к службе и могли быть использованы князьями для достижения своих честолюбивых целей. Рыцари с нетерпением искали турниров и активно принимали в них участие, несмотря на то, что турниры становились все более декоративным состязанием и требовали все больших расходов. Обеты и девизы, а также рискованные приключения были уделом не только знатной молодежи, но их сеньоров, и, по-видимому, во многих случаях рядовые представители знати относились к войне как к своего рода поединку. Во время длительных перемирий остававшиеся без дела бойцы отправлялись в крестовые походы в Пруссию и Литву, чтобы присоединиться к рыцарям Тевтонского ордена в их борьбе с дикими славянами, или воевать с маврами в Испании и Северной Африке. Подобно Благородному рыцарю Чосера, дом Ланкастеров располагает тому примечательным подтверждением, хотя оно и имеет дипломатическое происхождение. В 1396 г. герцоги Бургундские организовали и финансировали крестовый поход в Болгарию против турок: пусть даже его цель в такой же мере состояла в том, чтобы прославить их в Западной Европе, как и в том, чтобы защитить христианство. И Эдуард III, и Генрих V пытались разрешить свой спор с домом Валуа, вызывая своих противников на поединок «для того, чтобы избежать пролития христианской крови и гибели людей», однако следует заметить, что подобные вызовы, как и при других поединках, нередких между князьями, никогда ни к чему не приводили.

Подобного рода предложения иногда делались участникам сражений между небольшими отрядами, воюющими на стороне противников, и такие случаи действительно имели место, в их числе знаменитая «Битва тридцати» при Плоермеле в Бретани между французами во главе с Бомануаром и отрядом из тридцати человек, англичан, бретонцев и немцев, под командованием некоего Бамборо. У Фруассара английский капитан восклицает перед началом битвы: «Так давайте же здесь испытаем себя и свершим столь многое, что люди будут говорить об этом в будущие времена в усадьбах и дворцах, в общественных местах и всюду по всему миру»; однако далее хронист говорит и о том, что «одни увидели в этом отвагу, а другие сочли это позором и чрезмерной самонадеянностью». Подобные вызовы соответствовали духу традиции, в рамках которой война рассматривалась как серия единообразных столкновений, проводимых таким образом, чтобы дать возможность проявить свою отвагу отдельным участникам-рыцарям. Лобовая схватка считалась самым беспристрастным судом, и во время осады Кале Вильгельм д'Эно предлагал заключить трехдневное перемирие, чтобы соорудить мост, который позволил бы английским и французским войсками встретиться в битве. Не стоит и говорить, что его совету никто не последовал. Таким образом, в тех случаях, когда рыцарственное мировоззрение влияло на ход военных действий, оно препятствовало эффективному ведению войны; оно делало акцент на манере совершения тех или иных действий, а не на их итоге, на славе, а не на «результатах».

Мы видели, что англичане во многом были обязаны своими победами в великих сражениях при Креси, Пуатье и Азенкуре использованию с грамотно выбранной оборонительной позиции неблагородного оружия, длинного лука, против рыцарского способа атаки, конного натиска. Использование спешенных тяжеловооруженных воинов, все более разнообразное применение пушек и рост их значения, увеличение стоимости военного снаряжения и окончательное превращение пехоты в основную тактическую силу нанесли урон военной монополии рыцарского сословия и сделали бессмысленными рыцарственные условности. Кроме того, характер грабительского похода (chevauche), по самой своей природе, был противен духу рыцарства.

Уже сам факт, что многие отправлялись на войну ради получения денежного вознаграждения, противоречил рыцарским идеалам. Получение выкупов и приобретение добычи в действительности составляли подлинное содержание войны. Воин эпохи позднего средневековья редко сражался исключительно во имя короля и чести, либо ради достижения славы, не говоря уже о бессмертии. Он сражался ради самого себя, так как прекрасно знал, что война, и в особенности удачная война, может быть очень выгодным делом. «Знаете ли вы, что я живу войной и мир меня погубит», — такие слова приписывались сэру Джону Хоквуду, английскому кондотьеру, прославившемуся в Италии. О том, какие возможности открывались перед солдатами благодаря грабежу, свидетельствует не только его жизненный путь, но и судьбы Ноллиса, Чандоса, Колвли и Фастольфа. Все военные были охвачены стремлением к наживе и были установлены строгие правила, касавшиеся справедливого разделения добычи.

В английских армиях военные контракты обычно включали пункты об условиях дележа военной добычи, и потому экспедиции XIV века, зачастую финансировавшиеся королем совместно с заключавшими с ним договор капитанами, в чем-то были подобны акционерным предприятиям. К концу правления Эдуарда III солдаты обычно отдавали треть получаемой ими прибыли своим непосредственным начальникам, и те, в свою очередь, отдавали треть от этого — девятую долю от первоначальной добычи — королю вместе с третью своих собственных доходов; хотя некоторые капитаны забирали себе даже половину. И английские, и французские военные отряды имели своих «бутиньеров», назначавшихся для надзора за распределением добычи (butin), захваченной во время удачного похода, и как мы уже видели, в XV веке при каждом английском гарнизоне в северной Франции постоянно находился контролер, который фиксировал доходы капитана и его подчиненных для того, чтобы король обязательно получил свою третью часть. Таким образом, все военные любого ранга, от короля до последнего солдата, имели возможность получить свою долю материальных военных доходов, а некоторые рыцари и оруженосцы объединялись в братства по оружию для оказания взаимной помощи и содействия, общего участия в прибыли и совместной выплаты выкупа в том случае, если кто-либо из них попадет во вражеский плен.

Военная прибыль, в основном, была двух видов: это выкупы, получаемые за пленников, и добыча, захватываемая в церквах, домах и снимаемая с тел убитых и живых в ходе сражения. Выкуп представлял собой самую выгодную форму грабежа, поскольку у каждого человека была своя цена. Суммы, запрашиваемые за самых важных пленников были колоссальны: выкуп за французского короля Иоанна и шотландского короля Давида II составил соответственно 500000 и 100000 марок (66666 ливров 13 су 4 денье) и в обоих случаях существенная часть требуемой суммы была выплачена. Конечно, подобные цифры были исключением, однако за важных знатных особ нередко запрашивали выкуп, выражавшийся четырехзначной цифрой.

По очевидным политическим мотивам самых знатных пленников обычно забирал себе король, при этом захватившим их в плен лицам выплачивалась компенсация. Сэр Томас Дагворт получил 25 000 золотых экю за пленение Карла Блуаского при Ла-Рош-Деррьен. Четырнадцать знатных особ, захваченных в сражении при Пуатье, были от имени короля выкуплены у лиц, взявших их в плен, Черным принцем за 66000 фунтов стерлингов и после этого отправлены через Бордо в Плимут вместе с королем Иоанном для того, чтобы добиться от французов самых выгодных условий. Точно так же и после Азенкура, хотя многие из оставшихся в живых пленников были уступлены в Кале за более или менее значительную сумму, самых знатных из них увезли в Англию. Иногда пленники, не относившиеся к числу важных особ, тоже могли в итоге достаться королю — до этого они проходили через руки многих владельцев, поскольку выкупы были очень распространенным и ходким предметом торговли.

Однако для большинства войск основным источником финансовых доходов была награбленная добыча. Как свидетельствует Фруассар, армия Ланкастера вернулась из набега на Пуату в 1346 г. «до такой степени нагруженной добром, что они не считали тканей, кроме золотой и серебряной парчи, и тех, что были отделаны мехом», а Ульсингэм сообщает нам, что в стране не было ни одной женщины, которая не носила бы нарядов из добычи, захваченной в Кане, Кале или в другом городе тех мест. Хотя некоторые военачальники пытались уберечь церкви, грабеж был общепризнанным правом солдат. Начиная с Черного принца, присвоившего себе драгоценности короля Иоанна, до рядовых солдат, нашедших в Нормандии такое изобилие добычи, что они брезговали добротными подбитыми мехом платьями, — все с пылом посвящали себя делу разграбления Франции, что для большинства военных служило основным стимулом к службе. Однако удача вероломна, и слишком часто английские историки делали вид, что поток выкупов и трофеев тек только в одну сторону. Даже самые известные из английских капитанов, в том числе Ноллис, Колвли, Перси и Фельтон, провели часть своих жизней в руках противника, израсходовав какую-то долю добытого нечестным путем состояния на то, чтобы выкупить свою свободу; и в деле разграбления территории противника французам нечему было учиться у англичан, хотя они и занимались этим во Франции. Не гарантированная добыча соблазняла людей принимать участие в войне, но надежда на счастливый случай, всего лишь один из сотни, на шанс сорвать главный куш.

Бок о бок с великолепием двора, рыцарскими деяниями и благородными ратными подвигами мы не можем не увидеть жажду наживы, опустошения, произведенные длительной войной и принесенные ею горести и страдания.

Возможно, Базен переоценивает положение дел, как бы ни были верны его наблюдения, и в ряде современных исторических трудов были предприняты попытки показать, что влияние разрушений, причиняемых войной, на экономическую ситуацию позднего средневековья было не так велико, как полагалось ранее. Это был один из источников бедствий, ужасный оттого, что совпал с прочими невзгодами: болезнями, плохими урожаями, голодом, чумой, финансовой нестабильностью и другими тяготами и невзгодами, от которых страдало общество в эпоху позднего средневековья. Вместе с тем разрушения, приносимые военными действиями, не затрагивали в равной мере всю страну, но были сконцентрированы в определенных областях: на пути крупных кампаний и набегов, в пограничных регионах и в окрестностях замков и крепостей, занятых наемниками и вольными компаниями (см. карту IV и след.). К тому же война не велась постоянно, она была ограничена во времени точно так же, как и в пространстве. Длительные периоды перемирий, финансовые трудности и суровые зимы препятствовали частому проведению кампаний, хотя и не мешали продолжению столкновений на границе и незаконных набегов. Более того, театры военных действий на протяжении столетия существенно менялись, лишь немногие регионы были полностью охвачены войной. Было подсчитано, что за все время войны Борделе едва ли терпело ущерб более двадцати трех лет, и даже в эти годы разрушения продолжались недолго: либо их прерывало наступление зимы, либо прекращались военные действия, либо войска отводились в соседние провинции. Эта земля не знала бесчинств наемников до того, как там появились Андре де Рибе в 1432 г. и шестью годами позже — Родриго де Вилландрандо. В противоположной части королевства, в районе Центрального массива, в окрестностях Велея, регион, простиравшийся к западу от Луары и вокруг Ле-Пюи, страдал под властью наемных отрядов, оккупировавших крепости в Оверни и Жеводане, тогда как центральные и восточные провинции по всему течению реки почти не были затронуты войной. В окрестностях Парижа самые тяжелые бедствия XIV века ограничивались несколькими страшными годами: 1348–1349 гг., связанными с «Черной смертью» и 1358–1360 гг., на которые пришлись Жакерия, гражданская война и вторжение англичан. С другой стороны, в XV веке этот регион пережил самые ужасные тридцать лет в своей истории: социальные потрясения, конфликт между арманьяками и бургиньонами, война с англичанами, иноземная оккупация, бесконечные эпидемии. Бедствия тех лет постоянно описывал в своем дневнике неизвестный парижский горожанин, который пережил все эти невзгоды: его повествование порой тяжеловесно, но тем не менее очень личностно, человечно и необычайно волнующе. Однако судьба Парижа в первые десятилетия XV века была столь же малотипичной для остальной Франции, как и для всех прочих мест. Было бы ошибкой воображать что все сто лет прошли посреди разрушений и страданий. Некоторые области претерпели значительные бедствия, продолжавшиеся в течение длительного времени, но на войне, как и во всех других видах человеческой деятельности, наряду с плохими встречались и хорошие люди, что порой приводило к заметным различиям. Базен сам сообщает нам, что «Бессен и Контантен, а также Нижняя Нормандия, которые находились под властью англичан, были расположены достаточно далеко от линии оборонительных укреплений противника, меньше и не так часто подвергались разбойничьим набегам, оставаясь несколько лучше возделанными и населенными», чем вся остальная Франция, «хотя зачастую находились под гнетом великой бедности». Базен дает нам понять, что отчасти это являлось заслугой герцога Бедфорда, который, по словам хрониста, был «храбр, человечен и справедлив; он был очень благосклонен к послушным ему французским господам и заботился о том, чтобы вознаградить их по заслугам. До конца его дней нормандцы и французы в этой части королевства питали к нему чувство великой привязанности». Трагедия была в том, что очень немногие люди обладали такими достоинствами, как Бедфорд.

Но сколько бы ни говорили о том, что война сыграла не самую важную роль в состоянии французского общества эпохи позднего средневековья, в литературе того времени, в хрониках, трактатах, письмах и песнях, равно как и в законодательных, финансовых и других центральных и региональных правительственных документах война представляется главным источником всех несчастий и страданий той эпохи, даже более часто, чем повторяющиеся вспышки чумы и голода. Взятые вместе, эти тексты рисуют картину материальных разрушений настолько колоссальных, что они не поддаются никаким попыткам исчисления; многочисленные свидетельства говорят о сожженных деревнях и разоренных жилищах, об убийствах и грабежах, о беженцах, скитающихся по дорогам охваченных войной районов. Война приносила не только разрушения, но ужас, горечь и жестокость. Возможно, самые страшные ее последствия проявились в умонастроении той эпохи, в острых жизненных контрастах, в страхах и взбудораженности людей, страдавших от чувства тревоги, порожденного насилием и жестокостью.

Сильнее всего страдало от тягот войн сельское население, особенно крестьяне, терпевшие ущерб как от крупных кампаний того времени, так и от позиционных, но не прекращающихся гарнизонных столкновений, которые вынуждали их покидать свои земли. Если окруженные стенами города находились в относительной безопасности, то открытая сельская местность — так называемые plat pays (ровные земли) — были беззащитны против грабительских набегов войск. Церкви, дома и найденное в них движимое имущество, урожай, животные, вина, фруктовые деревья, скот, оружия труда, сами крестьяне — все это было легкой добычей. Единственный способ защитить себя, к которому прибегали всегда, когда вовремя узнавали о грозившей опасности, заключался в том, чтобы укрыться в соседней крепости или укрепленном городе, захватив то имущество, которое можно было унести с собой. По распоряжению Карла V это должно было делаться из политических соображений, однако, в силу объективных обстоятельств, невозможно было принять всех, и кто-то оставался за пределами городских стен. Некоторые находили убежище в пещерах, и многие подземные ходы, порой достаточно хитроумные, ведущие в укрепленные церкви, замки и частные дома, или более простые в сельской местности, восходят к этому периоду. Другие, подобно приору Брельского монастыря в епархии Санса, бежали в леса, где строили себе хижины. «Однако об этом стало известно англичанам, и они яростно отыскивали эти убежища, прочесывая леса и убивая там множество людей. Одних они убили, других захватили в плен, хотя некоторым удалось бежать», — писал он своему другу, и завершал это письмо такими словами:

В крупных грабительских походах XIV века были задействованы относительно небольшие силы, способные к более быстрому передвижению. Они глубоко проникали на территорию противника, захватывая мелкие поселения, которые можно было взять штурмом, однако оставляя в стороне центры подлинного сопротивления, и возвращались на базу до того, как успевало подтянуться достаточно сильное войско для их перехвата. Эти набеги должны были лишать противника его ресурсов за счет опустошения сельской местности, поджога незащищенных деревень, небольших городов и окрестностей укрепленных городов. Осады не начинали, потому что они требовали длительного времени, большого числа людей и немалых денег; столкновений с противником, когда это было возможно, следовало избегать ввиду возможных последствий. Войскам с неизбежностью приходилось жить за счет земель, по которым они проходили; очень часто они не получали своей платы и грабеж превращался в их основное занятие. Забрав все, что представлялось им ценным и что они могли унести с собой, остальное предавали огню. Личная и государственная выгода в этих предприятиях шли рука об руку. Тем, кто оставался за пределами крепостных стен в крупных и мелких деревнях, надеяться было не на что.

«В понедельник, накануне дня Святого Матфея, — писал Эдуард III своему сыну и совету в Лондон о Тьерашской кампании 1339 г., — мы покинули Валансьен, и в тот же день войска начали сжигать поселения и окрестности в Камбрези, и они сжигали их на протяжении всей недели, так что страна полностью опустошена, в ней не осталось ни зерна, ни скота, ни иного добра… В следующий четверг мы достигли Маркуана, который расположен между Камбре и Францией, и в тот же день наши люди начали поджигать угодья во Франции; и мы услышали, что названный господин Филипп (Валуа) приближается к нам и находится у Перонна, направляясь в Нуайон… Так проходил день за днем: наши люди выжигали и опустошали сельскую округу на двенадцать или четырнадцать лиг окрест». Английский хронист Джеффри Бейкер рассказывает нам о том, что за время кампании, продолжавшейся пять недель, были опустошены Камбрези, Вермандуа и Тьераш; остались нетронутыми только укрепленные города, церкви и замки; жители бежали от врага. Другие хронисты повествуют о том же. «Камбрези был страшно разорен», — пишет льежец Жан ле Бель. «Все деревни пылали», — добавляет Жан Клирик из Антверпена. Найтон, Ланеркостская и Хемингбурская хроники подтверждают их слова о опустошениях, сопровождавших военные операции.

Прекрасным подтверждением этим свидетельствам служит архив благотворительной миссии, возглавленной Бертраном Кари, в разоренных областях Камбре, Вермондуа и Тьераша; эту миссию организовал папа Бенедикт XII после завершения кампании. Кари распределял денежную помощь между наиболее пострадавшими в зависимости от их социального положения и нынешнего состояния и проводил различие между теми, кто пострадал от вражеского нашествия, и теми, чье бедственное положение имело иную причину. Поэтому его отчет представляет особый интерес для оценки итогов годичной кампании. В четырех епархиях — Ланской, Реймской, Нуайонской и Камбрейской — были разорены в ходе вторжения 174 прихода. Пострадали многие монастыри, гостеприимные дома и церкви; но гораздо более сильный урон понесли незащищенные сельские поселения, которые были сожжены, разграблены и превращены в пустыню (соtbuste, depredate, vastate). He просто целые деревни были преданы огню, но все движимое имущество, которое не удалось унести с собой, было отобрано и сожжено (et bona populi apportata et combusta). Среди тех, кто получил милостыню были и представители знати, и клирики, однако подавляющее большинство составляли ремесленники и крестьяне. В документах засвидетельствовано положение этих людей: старики, вдовые и немощные, люди, имевшие детей или содержавшие сирот; иногда также указан размер нанесенного им ущерба. Некоторые беженцы, которые, пытаясь спастись, бежали на земли в окрестностях Сен-Кантена, были совершенно разорены, иные до последней крайности. В общей сложности Кари оказал помощь 7879 жертвам. Для погибших он ничего не мог сделать.

Однако Тьерашская кампания едва ли была ужаснее других. «Наш путь пролегал, — сообщал Черный принц в депеше, описывая свою первую кампанию в Аквитании осенью 1355 г., — через земли Тулузы, где были сожжены и разрушены многие добрые города и укрепления, ибо земля эта была богата и изобильна». В Каркассонне замок был слишком хорошо укрепленным, чтобы захватить его, однако целый день был потрачен на то, чтобы «сжечь город так, что он был полностью уничтожен». Сэр Джон Венгфельд, приближенный принца, писал в том же тоне: «И да будет вам доподлинно известно, что с самого начала войны против короля Франции нигде не было учинено такого разорения и таких разрушений, как во время этого рейда», и у него не возникает никаких сомнений относительно пользы причиненного ущерба для англичан. «Поскольку, — продолжает он, — эти земли каждый год давали королю Франции для того, чтобы он мог продолжать войну, больше (доходов), чем половина королевства…, что я могу показать вам при посредстве добротных отчетов, обнаруженных нами в различных городах в домах сборщиков податей», и затем приступает к перечислению подробностей.

Вполне возможно, что военные операции англичан постепенно становились все более опустошительными. Описывая крупную кампанию, проведенную Эдуардом III в 1346 г., Бейкер говорит о поджогах девять раз, однако использует одно и то же слово (comburo); повествуя о первой кампании Черного принца на юге в 1355 г. он семнадцать раз упоминает об этой практике, но прибегает для ее описания к дюжине различных выражений (сжечь, предать огню, сжечь до тла и. т. д.). И хотя в последней кампании короля Эдуарда зимой 1359–1360 гг. обращают на себя внимание мирный характер продвижения к Реймсу, где предполагалось провести церемонию коронации, и сопровождавший его огромный обоз; тем не менее после крушения этих невероятных замыслов, восстановив свои силы в Бургундии, войска двинулись на Париж, «сжигая, убивая и уничтожая все на своем пути». Жан де Ванетт, крестьянский мальчик из деревни в окрестностях Компьеня, преуспевший в этом мире настолько, что достиг положения настоятеля монастыря кармелитов в Париже и главы французского отделения ордена, оставил леденящее душу описание осады Парижа Эдуардом III на Пасху 1360 г., свидетелем которого он стал:

После возобновления войны в 1369 г. французы перехватили инициативу. В начале 1370-х гг. ими была отвоевана большая часть Аквитании, морские набеги терроризировали южное побережье Англии, и возникла вполне реальная угроза французского вторжения на остров. Соответственно, военная политика англичан в этот период приняла наступательно-оборонительный характер. Три крупных похода этого десятилетия — сэра Роберта Ноллиса в 1370 г., Джона Гонта в 1373 г. и графа Бекингема в 1380 г. — были спланированы с целью втянуть французов в военные действия на континенте и не допустить их вторжения в Англию и вместе с тем нанести как можно больший урон ресурсам противника. Все эти кампании были предприняты летом, до сбора урожая, и их маршруты пролегали через Пикардию, Вермандуа и Шампань, достигая окрестностей Труа, и почти соответствовали пути, пройденному войсками Эдуарда III в 1359–1360 гг. (см. карту VIII). Из-за финансовых трудностей английского правительства, казначейство не выплачивало войскам жалованье, но они должны были получать плату из поступлений от выкупов и трофеев, добытых в ходе военных операций. С этой целью назначались особые сборщики и кассиры, подчинявшиеся казначейству. Проводившиеся таким образом кампании почти не отличались от узаконенного разбоя и больше всего напоминали деятельность вольных отрядов. Среди завербованных на службу людей были самые закоренелые преступники и последние подонки Англии, и кампанию 1370 г. возглавлял человек, который был всего лишь выбившимся в люди вольным наемником. Вне всякого сомнения, это были самые ужасные рейды XIV столетия, и именно с такой целью они планировались.

Но они не были исключением. Не только армии Эдуарда III опустошали земли. Ущерб, причиняемый, вольными компаниями, возможно, был гораздо более серьезным, и неменьшие бедствия, по-видимому, приносили сами французы. Однако в XV веке характер военных действий изменился, и после Азенкурской кампании (в ходе которой была с точностью воспроизведена стратегия экспедиции Креси-Кале) грабительский поход (chevauchee) перестал быть основным способом ведения войны. После 1427 г. в связи с завоеванием Нормандии начинается и затем узаконивается договором, заключенным в Труа, систематическая оккупация французских земель именем двуединой монархии. Соответственно, стратегия войны становится стратегией осад, мирного расширения границ и оккупации дофинистских территорий на юге. Эдуард III пытался осуществить нечто подобное в XIV веке в Бретани, однако он не смог оккупировать все герцогство из-за недостатка финансовых ресурсов и неспособности адаптировать организацию экспедиционных сил к нуждам оккупации. При Генрихе V и Бедфорде в этом направлении было сделано очень многое, и к 1435 г., по видимому, был достигнут медленный, но успешный результат. Однако в 1435 г. стратегия Генриха V была подвергнута критике. Сэр Джон Фастольф, один из самых опытных военных капитанов, полагал, что политика завоевания и консолидации земель путем содержания на них гарнизонов приводит к слишком большим расходам. Он выступал сторонником возвращения к политике выжженной земли, проводившейся в ходе походов (chevauchees) предшествовавшего столетия, политике террора и разорения:

Однако совет Фастольфа не был принят, и оккупация городов, замков и крепостей по мере расширения пограничных зон, занятых каждой из сторон, продолжала оставаться главной характерной чертой войны. Это имело глубокие последствия для мирного населения, поскольку, как бы ужасны, вне всякого сомнения, ни были итоги грабительских походов, больше всего во Франции, по-видимому, пострадали пограничные регионы (см. карты IV, V, VI), где размещались гарнизоны враждующих сторон, зачастую выходившие из-под надзора центральной администрации и с большим трудом подчинявшиеся власти наместников. В годы крупных кампаний XIV века четких границ не существовало, однако в периоды длительных перемирий и в условиях военных действий XV века они тщательно определялись. Большая часть походов XIV века и многие осадные операции в XV веке были кратковременными. Очень часто, если не всегда, они завершались либо из-за прихода зимы, либо из-за того, что содержание на королевском жалованьи крупного войска в течение какого-либо времени требовало непомерных расходов. Однако позиционные гарнизонные боевые действия в пограничных районах не прекращались, и войска вынуждены были содержать себя за счет взимания поборов с сельской округи в окрестностях своих штаб-квартир. Землями, расположенными за линией фронта, могли управлять более мирным путем, однако в тех регионах, где сталкивались противоборствующие силы и обладатели различных полномочий и судебных властей, центральная власть была слаба и царили насилие и разрушения. Фруассар писал о границе между Пуату и Сетонжем, что «города и замки были перетасованы между собой: один принадлежал англичанам, другой — французам, которые постоянно совершали набеги и грабили друг друга без меры». Именно в этих областях с большей вероятностью можно было обрести и утратить удачу, нежели в великих битвах, которые были редки и во время которых шансы составляли один к ста.

Положение в пограничных регионах было еще более тяжелым из-за системы выкупов (rangons) и сборов (appatis), когда гарнизоны жили за счет дани, взимаемой с земли противника. Этот способ финансирования войск уже действовал в Бретани в 1340-х гг., а в 1350-х гг. начал быстро распространяться на всей территории Франции; после битвы при Пуатье независимые англонаваррские войска стали повсеместно занимать города и замки. Различное число приходов закреплялись за крепостью, и на них возлагалась обязанность выплачивать фиксированную сумму гарнизонному сборщику податей, у которого хранился список дани, причитавшейся с каждого прихода. Обычно подобные сборы уплачивались ежеквартально, частью деньгами, частью натурой, после чего каждому хозяйству выдавалась расписка (bihete, billet, bulette). Часто небольшие гарнизоны собирали доход всего лишь с нескольких приходов, однако самые важные из них нередко добивались власти над всем регионом. В Бретани в 1350-х гг. гарнизоны Бешереля и Плоермеля господствовали над 220 приходами; Сен-Совер-ле-Виконт в 1371 г. получал дань с 263, а Брест в 1384 г. — со 160 приходов. Власть владельцев замка Коль, находившегося к югу от бухты Бурнеф, в 1362 г. распространялась на 32 прихода, тянувшихся через «земли Реца», вдоль южного берега эстуария Луары ниже Нанта и почти до самой границы Анжу. В Мон-Сен-Мишель в 1420-х и 1430-х гг. французский гарнизон собирал дань с 34 округов в материковой части Нормандии, а гарнизон Шатодена — с округов вдоль нормандской границы на шестьдесят миль к северу.

Как метод содержания войск эта система могла быть очень жестокой и, в частности, открывала возможность для злоупотреблений со стороны изолированных гарнизонов, действовавших по собственному почину. За 1381 г. городские власти Бержерака в Перигоре выплатили сумму, более чем в два раза превышавшую сборы с городов в том году, в качестве разного рода дани (patis, suffertes, rangons), взимавшейся с них капитанами пяти различных гарнизонов. Для того, чтобы собрать наличные деньги на эти поборы, каждый горожанин был обязан выкупать у властей охранную грамоту за полфранка и «билет» за шесть шиллингов; и те и другие, по-видимому, выдавались капитанами соответствующих гарнизонов. Однако в предыдущие годы сэр Вильям Скруп, капитан Фронзака и впоследствии сенешаль Аквитании, выдавал горожанам такие грамоты по 17 су 6 денье за каждую.

Гнет был очень тяжел даже в тех случаях, когда присутствовал контроль со стороны центральных властей. Многое зависело от того, насколько произвольны были подати и каким образом они собирались (например, находились ли они в руках гражданских властей), а также от того, как быстро должна была производиться выплата и делались ли исключения в трудных ситуациях. В Мэне в 1430-х и 1440-х гг. сумма обложения, по-видимому, почти не отличалась от тальи, взимавшейся королем со своих подданных. В централизованном порядке собирали дань в трех крепостях — Ле-Мане, Сен-Сюзанне и Майенне — назначавшимися на приходских собраниях местными чиновниками ответственными за сбор (collecteurs), которые выплачивали положенные суммы сборщикам податей графства и их служащим в каждом городе. Совсем другой была ситуация в Бретани в 1350-х гг., где только часть дани взималась централизованно, а приходы, выплачивавшие дань Ванну, Плоермелю и Бешерелю были поделены на округа, в каждом из которых был свой ответственный за сбор, назначавшийся сборщиком податей герцогства и подчинявшийся военным властям (капитану и сборщику податей) каждого гарнизона. Однако главным предметом, заботившим плативших людей, была требуемая сумма. В Мэне на протяжении 1430-х гг., хотя все приходы были обложены одинаковым налогом в 17 турских ливров, он представлял собой относительно небольшую сумму (меньше двух ливров), и в этом регионе сборы, по-видимому, не вызывали особенного сопротивления. Имевшие место злоупотребления были связаны с нежеланием капитанов считаться с установленными правилами; некоторые из них, подобно Вильяму Олдхоллу во Фреснеи в 1431 г., захватывали провизию тех, кто уже заплатил свои сборы (appatis), и должны были понести наказание за совершенные преступления. Ситуация в Мэне в 1430-х гг. является еще одним подтверждением гуманности Бедфорда. Совершенно иначе дело обстояло в Нормандии и Бретани в XIV веке. Средняя величина налога, взимаемого с каждого прихода в качестве дани Сен-Совер-ле-Виконтом, в 1371 г. составляла 13 ливров 13 су 4 денье (82 франка), дань, выплачивавшаяся Бресту, в 1384 г. была 37 ливров 10 су. Большая часть этих денег оседала в карманах гарнизонных капитанов и сборщиков налогов, и злоупотребления некоторых их них, например, Вильяма лорда Латимера, в Бешереле в 1360-х гг., пользовались печальной славой. Однако по данным отчетов, наихудшим было положение в Бретани в 1350-х гг., в приходах, плативших дань Ванну, Бешерелю и Плоермелю. В этом случае величина налога в среднем составляла около 58 ливров с прихода, что послужило поводом к широкому восстанию, которое было жестоко подавлено; несмотря на это за финансовый год, начавшийся 29 сентября 1359 г., было собрано 10785 ливров (в среднем, по 41 ливру с прихода).

Сохранившиеся письма королевского наместника в Бретани, в которых описывается положение в герцогстве на протяжении этого года, производят угнетающее впечатление. Со многих приходов невозможно было собрать дань, потому что те были «слишком бедны и немощны». Некоторые были «бедными и заброшенными» из-за непомерных запросов и поборов (extorcions), взимавшихся сборщиками податей и другими чиновниками, которым был перепоручен сбор дани, и многие приходы «бунтовали». Из округов, выплачивавших дань Плоермелю, 29 перестали платить ежеквартальные сборы и наместник герцогства с капитаном Плоермеля «часто опустошали их огнем или иным образом в наказание за это», однако приходы по-прежнему отказывались платить. В 83 приходах, плативших дань Бешерелю, люди, покидавшие свои дома для того, чтобы скрыться от сборщиков, возвращаясь, находили их разрушенными.

Положение Бретани XIV в. не было исключительным. Во времена перемирий 1380-х и 1390-х гг. пограничных областях, особенно в Гиени, в происходили жуткие события. Выкупы (rancons) и сборы (patiz) с сельского населения взимались настолько часто, что люди в ответ брались за оружие или бежали из областей, обложенных данью, забирая все имущество, которое можно было унести с собой. Деревни, приходы и даже целые области обезлюдели. За отказ платить в установленные сроки капитаны карали смертью и конфискацией или сожжением имущества должников. В таких условиях перемирия постоянно нарушались, и главная проблема, стоявшая перед участниками мирных переговоров, заключалась в том, чтобы помешать этому. Однако не только английские войска творили подобные злодеяния. Жан Жювенель дез Юрсен, епископ Бове, оставил описание зловещей картины деятельности войск дофина в его епархии в 1430-х гг. В эпистоле, адресованной собранию Штатов в Блуа в 1433 г., он говорил об учиненных ими насилии и разрушениях:

Отчасти проблема заключалась в том, что войска, взыскивавшие дань с сельского населения, относились к ней как к обычной военной добыче, и точно так же рассматривали ее наемники и вольные компании, за которыми было практически невозможно установить контроль. Изменения, коснувшиеся в XIV веке системы вербовки войск и организации королевских армий, привели к появлению отрядов профессиональных военных, не связанных феодальными обязательствами или вассальными узами, которые добывали себе средства к существованию, нанимаясь на службу к королю или другому влиятельному сеньору. В время перемирий и прекращения военных действий, когда корона не могла им платить и они оказывались «без работы», такие отряды жили за счет сельской округи, действуя по своему собственному почину и ради своей собственной выгоды — хотя при этом они непременно объявляли себя слугами какого-либо патрона (например, графов Фуа и Арманьяка, герцога Бретонского или короля Наваррского). Численность таких отрядов, подразделявшихся на «руты»[13] под предводительством опытных капитанов, редко превышала несколько сот человек, однако некоторые из них были хорошо организованы, отличались строгой командной иерархией. У них были свои коннетабли, секретари и казначеи, а также бутиньеры, отвечавшие за распределение добычи, и некоторые из них — как «белые отряды» Арно де Керволя — имели собственную униформу. Большие компании (grandes compagnies) 1360-х гг. подразделялись на руты по национальному признаку (английские предводители, например, именовали себя «капитанами и предводителями людей из «рут» англичан в больших компаниях»). Хотя о подобных компаниях иногда говорилось как о «больших товариществах» (grant compaignie или magna societas), они не представляли собой одного крупного отряда с единой организацией и общепризнанным лидером. Каждая рута оставалась независимой единицей, подчинявшейся своему собственному капитану, и ни один из них не пользовался высшей властью.

Эти наемники были пестрым сборищем. Среди них можно было встретить какое-то число англичан и немцев, множество бретонцев, испанцев, больше всего гасконцев. Из числа наиболее известных капитанов Сеген де Бадфоль (ум. 1365 г.) и Арно де Керволь, прозванный «Протоирей» (ум. 1366 г.), были выходцами с берегов Дордони в Перигоре. Жоффруа Черная Голова и Бертран де Гарлон были бретонцами. Мериго Маршэ (ум. 1391 г.) был уроженцем Лимузена, Родриго де Вилландрандо (ум. 1457/1458 гг.) — кастильцем, а Франсуа де Сюрьенн (ум. 1462 г.) — арагонцем. Их часто описывают как «темных авантюристов» и «людей низкого происхождения», однако среди них многие были отпрысками знатных родов — мелкой знати (petite-noblesse) — которые потеряли былое положение в обществе или пострадали от экономического упадка тех времен и которые по причине перемирия или не имея возможности наняться на королевскую службу, выходили на большую дорогу. Ни Сегин де Бадфоль, ни Мериго Маршэ, Родриго де Вилландрандо, Джон Крессвелл, Дэвид Холгрейв, ни Роберт Ноллис не были выходцами из низших слоев общества. Их происхождение было столь же благородным, как и происхождение тех, кто занимали командные посты в королевских армиях.

Образ действия этих отрядов заключался в том, что они занимали в результате внезапного нападения два или три надежно укрепленных замка и использовали их в качестве базы для грабительских набегов на окрестности: они взимали дань с отдельных лиц и с целых приходов, реквизировали провизию, перекрывали дороги, контролировали мосты и продавали охранные грамоты по грабительским ценам. Выжав все, что было возможно в одной области, они позволяли местным жителям откупиться от себя и перемещались в другую. Если они задерживались надолго, их поборы принимали вид отвратительных вымогательств под предлогом оказания покровительства. «Дорогие господа и добрые друзья, — писал Жан де Сеньяль, капитан Банна членам правления и консулам Бержерака 12 марта 1380 г., — я довожу до вашего сведения, что, как только вы прочтете это письмо, вы отправитесь в Банн и заплатите сбор (appatisser), потому что вы ближе к Бридуару, Иссижеаку и Банну, чем к любой другой английской крепости. Иначе берегитесь нас, потому что если вы не придете, мы причиним вам всяческое зло, на какое мы только способны. Отвечайте. И да убережет вас Господь».

Архивы пограничных городов хранят множество подобных писем от различных людей. Самые удачливые капитаны наемников могли держать в подчинении других капитанов на значительной территории, сделав их своими наместниками и получая долю от их прибыли. О самых пресловутых из них повествует в своей неподражаемой манере Фруассар: о Мериго Маршэ, известном тем, что сборы с земель, которые он держал в повиновении, составили 20000 флоринов, о Жоффруа Черной Голове, который подчинил своей власти нижний Лимузен и Керси, пребывая в замке Вентадур — о нем говорили, что он обложил данью земли более чем на тридцать лиг окрест — и о Молеонском горбуне, заявлявшем, что ему в 1360-х гг. были покорны двадцать семь городов и замков в марках Ниверне, и хваставшемся тем, что «в них не было ни одного рыцаря или оруженосца и ни одного богатого человека, который осмелился бы выйти из своего дома, если он не заплатил нам сбор».

Наемники были особенно опасны, когда объединялись для проведения крупных операций, подобно большим компаниям (grandes compagnies), образованным после заключения мира в Бретиньи, которые пересекли долины вниз по течению Соны и Роны, взяли Пон-Сент-Эспри и захватили епископа, чтобы получить выкуп, или «опоздавшие» (Tard-Venus) (их образное прозвище указывает на то, что они действовали на территории, уже пострадавшей от других), которые в последующие годы были грозой окрестностей Лиона. В десятилетие, последовавшее за заключением договора в Аррасе (1435–1444 гг.), когда был положен конец военным столкновениям между французскими и бургундскими войсками в северной части Луары, и были расформированы гарнизоны в Шампани, все графство Бургундское, Эльзас и Лотарингия стали жертвой ужасных «живодеров», называвшихся так оттого, что они вновь и вновь терроризировали набегами уже подвергшиеся грабежу районы и лишали несчастных последней рубахи, а порой и шкуры. Наемники воевали почти во всех областях Франции (а также в Испании и Италии), однако по преимуществу сосредотачивались в тех регионах, которые меньше пострадали от крупных кампаний и сулили более богатую добычу: на Центральном плато и в Лангедоке (см. карту VIII). Когда говорят о том, что им в массе сопутствовала огромная удача, то это почти всегда преувеличение. История сэра Джона Харлестона и его сотоварищей, пивших за успех своих набегов в Шампани в 1375 г. из сотни потиров из ограбленных церквей, — редкий случай, так же как 100000 франков, которыми Мериго Маршэ, как говорили, владел к моменту своей смерти, или 60 000, предложенные в качестве выкупа за него. Многие капитаны наемников кончили плохо. Сегин де Бадфоль был отравлен по наущению Карла Наваррского, Протоиерея убили его же люди, Пти-Мешен и Перрен де Савуа были в Тулузе утоплены в Гаронне по приказу Людовика Анжуйского, а Мериго Маршэ обезглавлен в Париже. Те, кому удалось чего-либо достичь, подобно Первосвященнику, Колвли, Ноллису, Дюгеклену, Вилландрандо и Грессару, больше всего прочего были обязаны своими успехами поступлением на службу к королю или герцогу, либо выгодному браку. Ибо корона не могла лишить наиболее способных из них возможности выдвинуться, либо потому, что они командовали людьми, либо потому, что в их власти находились стратегически важные пункты.

С точки зрения тех, кто платил сборы, они представляли собой плату за военную неприкосновенность, отсюда их названия: воздержание (abstinences), муки войны (souffrances de guerre). Задача населения состояла в том, чтобы обеспечить себе как можно более полные гарантии безопасности — что зачастую оказывалось нелегким делом. Почти всегда было невозможно удовлетворить запросы не связанных друг с другом отрядов, действующих по своему собственному почину, и ситуация, которая должна была быть повсеместной, обрисована Жаном Жювенелем дез Юрсеном в эпистоле 1444 г., адресованной собранию Штатов Орлеана. После рассказа о непрекращающихся грабежах и бедствиях людей он пишет:

Сборы не были единственным видом дани, взимавшейся с приграничных земель. Капитаны могли также вымогать плату за охранные грамоты, пропуска и разного рода разрешения. В Мэне в 1430-х гг. подобные документы выдавались заверенными печатью Бедфорда, и доходы от их продажи поступали к герцогскому сборщику податей с графства. Его отчеты свидетельствуют о том, что многие приходы, находившиеся в английском подданстве, считали необходимым раз в квартал приобретать «билеты подданства» (bulletes de ligeance) (no одному на каждое хозяйство, однако обычно выкупавшиеся совместно всем приходом) для того, чтобы оградить себя от набегов. Аббатства и другие монастыри с этой целью обязаны были приобретать охранные грамоты (sauvegardes) и удостоверения (certifications). Жители обязаны были платить как за пребывание в графстве, так и за то, чтобы его покинуть. Они должны были приобретать разрешения на уход (conges) и охранные грамоты для посещения территории противника (hors cette obeissance) и даже при посещении земель, обложенных сборами (pays appatisse), если они желали навестить родственников, совершить паломничество к святым местам или принять участие в церковных празднествах, и даже если это было связано с их работой или торговлей. Суммы, необходимые для приобретения подобных документов были различными и зависели от продолжительности пребывания и положения, занимаемого путешествующим лицом. Многие разрешения на уход были действительны только в течение месяца, и их средняя стоимость составляла 12 су 6 денье, однако зачастую она была гораздо большей. Подобно дани, сборам и прочим повинностям, возложенным на мирное население, главная беда охранных свидетельств и пропусков была в том, что они, прежде всего, могли выдаваться ради извлечения собственной прибыли самостоятельно действующим лицом. За время пребывания в должности капитана Креля в 1359–1360 гг. английский рыцарь Джон Фозерингей, как говорили, заработал 100000 франков на продаже охранных грамот лицам, путешествовавшим между Парижем и Нуайоном, Парижем и Компьенем, Парижем, Суассоном и Ланом, а также в соседние области. Однако охранные грамоты такого рода имели силу только для войск выдававшего их капитана. В тех областях, где действовали вольные отряды и в пограничных районах, как видно, приходилось приобретать целый пакет охранных свидетельств у различных капитанов. В 1358 г. человеку, направлявшемуся из Валони в Кутанс, нужно было иметь три охранных грамоты: от англичан в Сен-Совере, от наваррцев в Валони и от французов в Сен-Ло. Все это дополнительным грузом ложилось на плечи мирного населения.

Подобные действия считались противозаконными иначе как по «праву войны», и даже тогда формально они могли исходить только от официальных властей. Недавно было показано, насколько важен был для общества эпохи позднего средневековья правовой кодекс, известный как «право оружия». Он восходил к древней феодальной традиции и праву народов, которое в раннюю эпоху было развито из естественного закона церковными и гражданскими юристами. В рамках этого кодекса точно устанавливались обязательства воина в ходе государственных и частных войн, что служило основанием для предъявления судебных претензий относительно действий, совершенных во время войны или в ходе сражения. Оно распространялось на поведение солдат по отношению друг другу и к противнику, армейскую дисциплину, правила, касавшиеся прав на добычу, и геральдические споры. И хотя этим законам недоставало международного органа, который следил бы за их исполнением, они применялись военными судами как часть того, что впоследствии стало считаться правом народов. Реальной основой, на которую опиралось «право оружия», однако, был не столько страх действовать противозаконно, сколько страх действовать недостойно, и оно во многом было связано с рыцарскими идеалами и обязательствами. Но хотя этот кодекс сыграл очень важную роль в формировании стандартов гуманного поведения по отношению к военным (с благородными пленниками, например, обычно обращались хорошо и отпускали их под честное слово, а практика взятия пленников с целью выкупа позволяла избегать ненужного кровопролития на поле битвы), «право оружия» почти ничего не давали мирному населению.

Предписанный образец поведения, ожидаемого от военных как в полевых армиях, так и в гарнизонных войсках, в том числе и по отношению к местному населению, устанавливался ордонансами и другими правилами, издававшимися королем и его военачальниками. Наблюдение за их выполнением английскими войсками в главных полевых армиях, находившихся под командованием короля, было поручено констеблю и маршалу Англии; так, главнокомандующие назначали особых констеблей и маршалов для сопровождения вспомогательных войск. В английских полевых армиях судебное разбирательство происходило на месте и не подлежало компетенции суда констебля и маршала (Высшего суда рыцарства), который рассматривал в первую очередь вопросы, связанные с урегулированием международных споров, относящихся к сфере «право оружия». Во французских войсках, напротив, коннетабль и маршалы, каждый из которых вершил суд «мраморного стола» в Париже (Table de Marbre, получивший такое название в связи с тем, что суд заседал вокруг мраморного стола в одной из комнат королевского дворца на острове Сите), осуществляли судебную власть через своих наместника и прево, и этот главный прево назначал дополнительных прево, которые состояли при военачальниках в провинциях и постоянно находились в главных городах пограничных районов. Именно этим прево подавались жалобы по поводу бесчинства солдат и по другим делам, связанным с нанесением ущерба мирному населению, и на основании их решения жалоба могла быть передана в суд главного прево при «мраморном столе» и даже в парижский парламент. Меры по регуляции поведения английских оккупационных войск различались в зависимости от региона и времени завоевания. Капитаны гарнизонных войск отвечали за все, что касалось внутренней дисциплины в их гарнизонах, но на территории противника и на оккупируемых территориях конфликты с мирным населением обычно улаживались в соответствии с обычаями страны. В XV веке в Нормандии и до некоторой степени в Мэне рассмотрение подобных дел находилось в ведении гражданских властей — местных бальи, которые, хотя все без исключения были англичанами, обычно осуществляли судебную власть через посредство своих наместников-французов. Организация местного снабжения и местных работ на нужды армии была поручена виконтам, которые являлись сугубо гражданскими чиновниками и почти все были французами. В Нормандии после 1428 г., если жалоба была предварительно зарегистрирована бальи, виконтом или другим судебным чиновником, последний был обязан расследовать преступление, о котором шла речь, и до завершения разбирательства капитан замешанных в этом деле войск не мог получать свое жалованье. Гарнизонные контролеры тщательно следили за доходами войск и, по крайней мере в правление Бедфорда, обязаны были проверять, поступает ли добыча только с вражеской территории.

Неполнота этих мер очевидна: они не затрагивали территорию противника, и было трудно добиться их соблюдения в приграничных районах, где оказывалось гораздо сложнее провести различие между своими и чужими, чем вдали от театра боевых действий. Поэтому именно там, где такого рода меры были более всего необходимы, они оказывались наименее эффективными. Более того, на французской стороне судебная власть маршальских прево (они, по существу, были военными чиновниками, под командованием которых находились отряды лучников, обеспечивавшие исполнение их судебных решений) над гражданским населением подчас приносила больше трудностей, чем разрешала. Свобода от их юрисдикции во всем, за исключением сугубо военных дел, в дальнейшем рассматривалась городами приграничных областей как привилегия, и уже в 1355 и 1357 гг. им было в общих чертах запрещено вмешиваться в обычные судебные дела. Однако в охваченной войной стране нелегко было провести границу между обычным судопроизводством и чрезвычайными судебными полномочиями маршалов в вопросах, касающихся мирного населения.

Этот порядок касался только нарушений, совершенных своими собственными и оккупационными войсками. Для рассмотрения нарушений со стороны вражеских войск во время перемирия назначались хранители, разбиравшие случаи несоблюдения условий мира, которым могла быть подана жалоба. На деле различные виды чрезвычайных судебных полномочий были столь многообразны и соотношение между ними так запутанно, что нередко связанные с войной судебные дела становились поводом для конфликтов между коннетаблем и маршалами, маршалами и их прево, и также между маршальскими прево и хранителями перемирий. Подсудимые могли обжаловать решения провинциальных прево у главного прево и, в некоторых случаях, решения маршальских судов могли быть обжалованы в суде коннетабля, и наконец, в парижском парламенте. Именно из парламентских документов и почерпнута большая часть наших сведений.

Подобные меры существенно способствовали установлению контроля над деятельностью королевских войск, однако они, без сомнения, были совершенно бесполезны по отношению к наемникам, разбойникам и другим отрядам, чья деятельность «не была санкционирована». Чтобы совладать с ними, государство время от времени направляло войска в терроризируемые независимыми от короны солдатами провинции, однако гораздо чаще отдельным городам было предоставлено самостоятельно защищать себя, то есть откупаться от капитанов наемников. Формально городам было запрещено заключать с врагами сделки или платить им сборы, и важное направление королевской политики заключалось в том, чтобы установить над подобными выплатами центральный контроль. Во время перемирий 1380-х и 1390-х гг.

Штаты пострадавших областей созывались ради того, чтобы собрать денежные суммы чтобы купить безопасность для этих земель или заплатить за уход мародерствующих войск. Деньги собирали особые казначеи с ведома наместников и генерал-капитанов, которые были уполномочены заключать общие соглашения относительно дани (patiz) со всей провинции, или с ведома хранителей перемирий. За счет этого денежный поток стал в какой-то мере менее произвольным, и взимавшиеся денежные суммы были сродни любой другой талье — однако и у такой системы были свои недостатки. Распоряжение крупными денежными суммами открывало возможности для самых худших форм казнокрадства, и граф Арманьяка даже использовал эти средства для вербовки на службу наемных капитанов во время своей войны с графом Фуа. Вместе с тем попытки удовлетворить запросы врагов зачастую только разжигали их аппетит: чем больше они получали, тем больше требовали, и это местные Штаты могли предвидеть лучше, чем кто бы то ни было. Неудивительно, что так часто местное население отказывалось платить и поднимало восстания, и архивы городов, представители которых входили в провинциальные ассамблеи, хранят несомненные свидетельства сопротивления, вызванного этой новой формой налогообложения.

Нет необходимости и дальше подчеркивать безвыходное положение мирного населения; жалобам современников повсюду несть числа. Трудности военного времени — иностранное вторжение, военная оккупация, необходимость организации общегосударственной и местной обороны, а также деятельность наемников и разбойников — усугубили расслоение и без того иерархического общества и нанесли обществу незаживающую рану. Устоявшиеся привилегии, давние свободы и частные интересы ущемлялись повсюду. Королевское вторжение в замки и города сеньоров, необходимое ввиду его стратегического значения, встречало мощное сопротивление. Замки, которые было сложно оборонять или которые не стоили того, чтобы расходовать на них силы и средства, очень часто подлежали сносу в соответствии с систематической политикой, проводившейся после разгрома в битве при Пуатье. Такова же была судьба находившихся за пределами городских стен нередко довольно крупных предместий, которые могли послужить противнику укрытием или обеспечить ему подход к городу. Стратегически важные здания в пределах города подлежали реквизиции для размещения гарнизона или других нужд обороны.

Ситуация осложнялась и за счет проблем, возникавших в связи с освобождением от несения повинностей: благородных господ — от военных субсидий в силу военной повинности, которую они якобы исполняли, церковников (хотя они часто принимали участие в мирских делах) и банкиров (составлявших самую обширную категорию). Когда в провинциальных ассамблеях проводилось голосование по налогам, возникали разногласия относительно доли, которая должна быть выплачена каждым сословием и каждой областью. Разногласия возникали также по поводу службы как таковой: между общинниками в связи с распределением расходов по формированию ополчения (arriere-ban), между горожанами из-за того, кто должен решать, нужно ли исполнять повинность лично, или она может быть заменена денежной выплатой, и между монастырями по поводу того, какие земли обязаны вместо них поставлять солдат или деньги. Поскольку война долгое время велась частным образом, войска соблюдали свой собственный интерес, состоявший в захвате пленников и получении выкупа, и могли рассматривать захваченные ими в ходе войны замки как частные завоевания, находящиеся под защитой «права оружия», с чем были связаны многочисленные осложнения. Грань, разделявшая личные и государственные интересы, была настолько тонкой, что они зачастую вступали в противоречие, отчего последние ущемлялись на протяжении периодов серьезных кризисов. Только мало-помалу интересы короля и государства стали рассматриваться как нераздельные, и то лишь ценой разрушения старых форм социальной организации и уз верности. Однако на первом месте стояло недовольство налогами. Затяжной характер войны и страх перед будущими войнами вынуждали к непрестанным требованиям «чрезвычайных» военных субсидий, которые за должное время превратились в постоянные подати (impots), взимавшиеся без обращения к населению за согласием. Решающим периодом для введения тальи и других чрезвычайных налогов, по-видимому, стало десятилетие, последовавшее за битвой при Пуатье и пленением короля Иоанна. И хотя со смертью Карла V они были временно отменены, после 1388 г. они были введены вновь. При Карле VI сопротивление налогообложению достигло широких масштабов, особенно в 1380-х и 1390-х гг., прежде всего, на юге и на востоке, где обосновались капитаны наемников. Для населения этих областей королевства — Сентонжа, Ангумуа, Перигора, Керси, Руэрга, Оверни, Велея, Жеводана, Виваре, Валантинуа и других — умножение налогов зачастую было подобно смерти. В дополнение к королевским тальям, субсидиям (aides) и прочим податям нужно было собирать деньги для того, чтобы платить местным капитанам и гарнизонным войскам, восстанавливать и оборонять замки и городские крепости. В течение длительного времени приходилось платить мзду наемникам или искать средства, чтобы окончательно откупиться от них. Все вместе это составляло немалые суммы и становилось тяжким гнетом, в особенности, на фоне экономического упадка в затронутых войной регионах.

В ситуации общественного недовольства одна социальная категория чаще других становилась объектом критики: воины, нередко ассоциировавшиеся в сознании крестьян с их собственными господами и с благородным сословием в целом. В документах городов, пострадавших от деятельности военных, редко проводилось различие между войсками, сражавшимися за какое-либо дело, и войсками, сражавшимися ради собственной выгоды. В сознании современников все они составляли категорию «вооруженных людей» (gens d'armes), и разница между ними казалась несущественной. В памфлете XIV века «Плач о битве при Пуатье» автор изобразил военных так, как он их видел:

И он сообщает ценные подробности относительно социального слоя, выходцами из которого иногда бывали

солдаты:

Насколько удается проникнуть в мысли крестьян, можно сказать, что главное обвинение, выдвигаемое ими против благородных господ, заключалось в том, что те не выполняли своих обязательств перед обществом, предательски нарушая неписаное соглашение, по которому крестьянство должно было пользоваться их защитой. В глазах крестьянства, война, которую вели благородные господа, была чем-то вроде потехи, при которой мишенью служили простые люди, ибо бойцов отпускали на волю на выкуп чаще, чем убивали, а расплачиваться за это, так или иначе, приходилось крестьянам.

Иногда крестьяне мечтали о войне, которую будут вести они сами — именем короля — и которая будет безоговорочной:

В подобных мечтах крылась опасность. Жан Жювенель напоминает нам в своей «Истории Карла VI», что ордонанс Карла V от 1368 г., обязывавший крестьян упражняться в стрельбе из лука, впоследствии был отменен из-за того, что они достигли слишком большого мастерства в обращении с ним, и «если бы они собрались все вместе, то являли бы силу, гораздо более могущественную, чем знать и принцы». Жакерия жестоко подтвердила это. Жан де Ванетт, крестьянский мальчик, достигший так многого, неоднократно выражал свое возмущение неспособностью правящего класса принять меры против грабежа и разбоя. «Не было никого, — писал он — чтобы защитить людей, никого, кто мог бы принять на себя эти угрозы и опасности. Скорее напротив, невзгоды, обрушивавшиеся на них, казалось, радовали господ и принцев, обязанность которых была в том, чтобы вмешаться и сильной рукой отвратить эти бедствия… Более того, друзья, обязанность которых была в том, чтобы защитить наших крестьян и путешественников, увы! сами предавались грабежам и разбою безо всякого разбора, как если бы они были врагами». И как хороший проповедник Жан иллюстрирует свой взгляд на вещи басней о собаке и волке. Возможно, Жан выражал мнение, широко распространенное после битвы при Пуатье, и отражал народные настроения своей эпохи. И его мысли, и его слова напоминают о таких памфлетах того времени, как «Трагическое повествование о плачевном состоянии французского королевства» и «Плач о битве при Пуатье», позицию которых он, по-видимому, разделял. Однако в «Трагическом повествовании» брат Франсуа Бомон утверждает, что люди, обвиняющие во всех бедствиях благородное сословие, сами виноваты не меньше. Потому что если знатные господа пренебрегли дисциплиной и военным искусством, предаваясь удовольствиям и роскоши, то простые люди заняты распрями, «их Бог — это их желудок», и они позволяют своим женщинам управлять собой. Даже священнослужители не смогли противостоять соблазну пороков и сластолюбия.

В трудное время в этих памфлетах нашли выражение чувства и настроения, по крайней мере, одной части французского общества. В 1422 г., когда Франция вновь страдала от иностранного вторжения и гражданской войны, настроения той эпохи были резюмированы Аленом Шартье (нормандцем из Байе, учившимся в Париже) в его «Обвинительных спорах четверых», в которой «Франция», «народ», «рыцарство» и «духовенство» выражают свои различные взгляды на причины происходящих событий. Народ жалуется, что солдаты живут за счет простых людей вместо того, чтобы защищать их, и что из-за плохих военачальников и из-за отсутствия дисциплины солдаты под видом войны могут заниматься грабежами и разбоем, и от всего это страдает народ. Рыцарь отвечает на это, что народ слишком привязан к хорошей жизни и жалуется, когда его просят платить налоги на ведение войны. «Мы не можем пробавляться ветром, — говорит рыцарь, — и наших доходов недостаточно для оплаты военных издержек. Если князь не получит от своего народа необходимых средств для того, чтобы платить нам, то, служа сообществу, мы будем жить за счет того, что сможем добыть сами, Бог снимет грех с нашей совести». Шартье как секретарь дофина Карла, впоследствии игравший важную роль в дипломатической сфере, принадлежал — наряду со своим другом Жаном Жювенелем дез Юрсеном — к группе пропагандистов и памфлетистов, пытавшихся восстановить французскую монархию и придать некое подобие единства тому, что сам он называл «общностью французского народа» (la communite da peuple frangois). При этом они пытались наполнить новым содержанием старые формы, тем самым прокладывая путь Жанне д'Арк.

По мере того как англо-французское противостояние становилось все более и более ожесточенным, принципы рыцарства и «право оружия» все чаще нарушались или попросту игнорировались. В почти автобиографическом повествовании Жана де Бюэя (ум. 1477 гг.), озаглавленном «Юноша» и написанном полвека спустя после «Книги деяний маршала Бусико», дух рыцарственности уступает место чувству патриотизма. Де Бюэй осуждал поединки, потому что «их участники, прежде всего, намереваются отнять достояние других, то есть их честь, ради того, чтобы добыть себе пустую славу, которая ничего не стоит; и таким путем воин никому не служит, он тратит свои деньги;…предаваясь подобным занятиям, он отказывается участвовать в войне, служить своему королю и общему делу; и никто не должен подвергать себя опасности, кроме как ради похвальных дел». Ни одно литературное произведение XV века не дает столь трезвой картины войн той эпохи как «Юноша», и в нем рыцарь перевоплощается в солдата Нового времени, всеобщий религиозный идеал становится национальным и сугубо воинским:

Жан де Бюэй сражался под знаменем Жанны д'Арк, в конце 1430-х гг. он занимал должность верховного наместника в пограничных областях Анжу и Мэна, он принимал участие в восстании, известном под названием Прагерии, и войне «Лиги общественного блага». И с тех пор слова его были повторены многими солдатами.