Еще одно путешествие на край земли

НА КАПИТАНСКОМ МОСТИКЕ

Южная оконечность Африканского материка далеко позади. Мы вошли в океанские широты, известные под названием «ревущих сороковых». Однако океан будто дремлет, волны ворочаются нехотя, и качка почти не ощущается.

С утра за кормой парят несколько гигантских птиц. Размах их крыльев не меньше полутора метров. Это знаменитые странствующие альбатросы, знакомые всем, кто хотя бы раз плавал в Антарктиду. К вечеру появляется сильная зыбь, отголосок дальнего шторма.

Я поднимаюсь в каюту капитана. Это мой первый визит за месяц совместного плавания. На каждом судне капитан — лицо особое, для пассажиров нередко таинственное и недоступное. По прошлому опыту знаю: не проявишь инициативы, за весь рейс хорошо если два-три раза увидишь его, да и то на расстоянии. Потом жалеть будешь: плавали вместе, а о своем капитане знаешь только понаслышке. Без дела, конечно, к капитану идти не следует. Но у меня есть повод — хочу узнать о предстоящем заходе на острова Кергелен.

Капитан — человек приветливый, держится просто. Невысокий, плотный, не старше 45 лет, он нисколько не походит морского волка, скорее наоборот, в нем преобладают черты сугубо сухопутного человека. И начинается наш разговор довольно прозаично — с сетования на «проклятые болезни». Капитану принесли стакан подогретого молока, и он несколько смущенно объясняет, что ему предписана строгая диета: перед самой экспедицией болел желтухой, к тому же нет-нет да и дает о себе знать застарелая язва желудка. Эта болезнь мне тоже хорошо знакома. Поэтому разговор сразу становится непринужденным: у нас есть общие интересы, и второй стакан молока тут не помешает. Капитан рассказывает о целебных источниках и курортах: Железноводске, Ессентуках, Карловых Варах. Часть своего отпуска он обычно проводит на водах.

Из-за перегородки, отделяющей спальное помещение капитанской каюты от кабинета, неожиданно вылетают две канарейки. Одна садится капитану на плечо. Эти птицы — подарок маленькой дочки. Они свободно летают по каюте, но сейчас пришло время устраиваться на ночевку, и хозяин заботливо помещает своих питомцев в клетку, занавешивая ее куском материи, чтобы птицам не мешал свет лампы.

Для нашего капитана рейс в Антарктиду не в новинку. Но на Кергелене судно раньше не бывало. На этот раз, в связи с тем что острова оказались почти по курсу, решили сделать попытку пополнить тут запасы пресной воды. Ведь предстоит длительное плавание вдоль берегов Антарктиды, где хотя и сосредоточены самые крупные запасы пресных вод, но... в виде льда. Капитана беспокоит предстоящий визит на острова: подходы к ним исследованы плохо, глубины на картах показаны неточно. Чувствуется, что посещение островов ему не очень-то по душе. Опасаясь, что заход на Кергелен может не состояться, я спешу заметить, что этот архипелаг еще с прошлого века служил базой многочисленным промысловым экспедициям, добывавшим китов, тюленей, а иной раз не брезговавшим и пингвинами. Поэтому опыт плавания у здешних берегов не малый.

— Так-то оно так, — невесело улыбается капитан. — Только разве можно равнять небольшие промысловые суда с нашим лайнером! Да и то — прочитайте лоцию — сколько их, разных суденышек, здесь затонуло, до сих пор у берегов видны следы кораблекрушений.

Мне ничего не остается, как согласиться с капитаном. И я дипломатично помалкиваю о неожиданных шквалах, возникающих у здешних берегов: для мореплавателей они представляют особую опасность. А в некоторых проливах архипелага — того хуже: не исключена возможность напороться на мину! В годы второй мировой войны англичане кое-где минировали подходы к островам с целью не допустить в эти воды фашистские военные корабли. Однако немецкие суда здесь все же побывали, причем один из них, хотя и не подорвался на мине, получил серьезную пробоину, наскочив на подводную скалу. Минированные участки обозначены на специальных картах как «бывшие опасные от мин районы». Становиться на якорь там не рекомендуется. Впрочем, капитану обо всем этом, конечно, известно. Интерес к группе островов Кергелен, лежащих в Южном океане, у 50 градусов южной широты, возник у меня не вдруг. Еще в пятидесятых годах, в пору первых советских экспедиций в Антарктиду, нам случалось не раз проплывать мимо архипелага, однако вблизи видеть его не приходилось: курс благоразумно прокладывали на почтительном расстоянии от опасных берегов. А между тем с природными условиями этого архипелага, лежащего как раз на границе умеренных и антарктических широт, было бы весьма полезно ознакомиться географам, исследующим южную полярную область.

Пробуждению интереса к Кергелену способствовала также книга известного зарубежного геолога, швейцарца по происхождению, Э. Обера де ла Рю «Два года на островах Отчаяния». Автор — участник французских экспедиций, неоднократно посещал острова в период между 1928 и 1953 годами. Он исходил пешком значительную часть их территории и, будучи естествоиспытателем, основное внимание уделил местной природе, которая, по его мнению, во многом неповторима.

Вот почему столь велико было желание увидеть острова своими собственными глазами и тревожило отсутствие энтузиазма у капитана. Он не слишком-то успокоил меня, заявив, что мы непременно зайдем на острова в случае приличной погоды. На хорошую погоду в этом районе трудно было рассчитывать. Обер де ла Рю, рассказывая о здешнем климате, употреблял в основном мрачные эпитеты: ужасающий, мерзкий, отвратительный, подчеркивая, что ясные, безветренные дни здесь — великая редкость и их считанное число в году.

Смеркалось. За окнами капитанской каюты океан становился темно-свинцовым. Ничего не предвещало хорошей погоды на завтра. Капитан пригласил меня на мостик: подошло время определять местонахождение нашего судна. Процедура эта не хитрая и хорошо знакомая всем морякам, но мне, человеку сухопутному, она всегда представлялась ем-то особенным. Да и сами моряки выполняли ее с увлечением.

Кергелен

Секстантом нужно поймать две-три звезды под углом не меньше 30 градусов к горизонту, и на месте пересечения их азимутов, которые находят в специальном каталоге по отсчетам времени наблюдения и величинам углов, засечь точку. Она и дает координаты судна на данный момент. Само собой, ловить звезды можно, пока в сумерках еще видна линия горизонта.

Мы стоим на правом крыле мостика. Уже ничто не напоминает о тропиках. Над нами проносятся рваные серые облака. Дует холодный напористый ветер. Судно все с большей почтительностью раскланивается с волнами. Капитан поеживается на ветру и в конце концов, оторвавшись от секстанта, просит матроса принести меховую куртку.

Мне не удается различить в таком облачном небе ни одной звезды, но наметанный глаз капитана, облачившегося в теплую куртку и сразу повеселевшего, ловит Венеру. Она то появляется, то пропадает в облаках. Одновременно ту же операцию пытаются выполнить старпом и вахтенный штурман. Идет настоящая охота за звездами.

Поймав Венеру, капитан нацеливается на то место, где, по его расчету, должна быть Андромеда, но тщетно: она скрыта в облаках. Тем временем сумерки сгущаются и небо на горизонте сливается с поверхностью океана.

— Фокус не удался, — без особого, однако, огорчения констатировал капитан.— Повторим завтра утром.

Старпом и штурман, также не добившись успеха, откладывают инструменты.

С мостика заходим в радиорубку за новостями. Радиосвязь с Москвой, до недавнего времени прямая, сейчас идет через радиоцентр нашей главной антарктической станции — Молодежной. До нее, однако, не близко: почти полторы тысячи миль. Радист разводит руками: связи нет, полное непрохождение радиоволн. Значит, где-то над Антарктидой разыгралась магнитная буря — обычное явление в полярных широтах.

В штурманской, расположенной рядом, я, воспользовавшись присутствием капитана, взял с настенной полки один из томов морской лоции и, притулившись у стола, где штурман прокладывал курс, принялся за чтение. Проходивший мимо старпом недовольно взглянул на меня. Его взгляд был достаточно красноречив: он не выносил посторонних в служебных помещениях.

Нашего старпома, признаться, побаивались на корабле. Он не терпел беспорядка, и в первые недели плавания многие из полярников, еще не освоившиеся с корабельной обстановкой, получали от него строгие замечания.

Старпом был на редкость энергичен, во все вникал и, казалось, ничто не ускользало от его взгляда. Брошенный на палубу окурок был для него ЧП — не только возможным очагом пожара, но и неуважением к морским традициям, личным оскорблением. Мы ни разу не видели его одетым по-домашнему: он всегда был в форме. При встрече с ним многие из нас невольно подтягивались, одергивали одежду. Словом, наш старпом был морским офицером, как говорится, по призванию. Притом он был хорош собой, его жгучим черным глазам мог бы позавидовать не один киноактер. Последнее, видимо, удручало старпома, и он стремился придать своему взгляду намеренно холодное выражение. Даже голос его был жесткий, решительный в противоположность мягкому одесскому говорку капитана.

Под суровым взглядом старпома я внутренне сжался, но остался в штурманской: как-никак я пришел с капитаном. К тому же от лоции было не так просто оторваться.

Нет более увлекательного чтения, чем морская лоция. Уже одно только перечисление мысов, бухт, проливов, островов, мне кажется, звучит как музыка: полуостров Жанн-д’Арк, остров Кармен, бухта Воскресенье, проход Газель, якорное место Ролан-Бонапарт. А сам лаконичный стиль лоции, морская терминология! Например: «Гавань Иль расположена между островами Норд, Ша, Симетьер и Кошон. Проходы, по сведениям 1941 года, заросли водорослями. Вблизи северо-западного берега острова Ша лежит затонувшее судно с частями над водой. Гавань является бывшим опасным от мин районом».

Нет, здесь нам явно не удастся побывать, наш капитан не станет попусту рисковать судном. Тогда, может быть, здесь? «Бухта Газель — одно из лучших убежищ для судов в районе островов Кергелен. Здесь водится много кроликов и гнездится большое количество морских птиц. В бухте можно принять пресную воду; она поступает по трубопроводу из водопада, который находится примерно в 5 кабельтовых от берега. На северном берегу бухты Газель у каменистой пирамиды высотой 3,7 м был оставлен запас продовольствия для потерпевших кораблекрушение, но в 1941 г. никаких. ризнаков этого запаса не обнаружено».

Сюда заход тоже проблематичен: неизвестно, действует сейчас трубопровод. Судя по всему, лоция дает сильно устаревшие сведения.

Следующая информация более оптимистична: «Водопад Лозер ниспадает с северного берега бухты Хопфул... Здесь легко набрать пресной воды, ошвартовавшись у скал водопада, глубина у скал 7 м. В скалах закреплено металлическое приспособление для крепления швартовов. Против водопада на глубине 20 м можно стать на якорь, здесь выставлена швартовая бочка, это якорное место хорошо защищено от северных и западных ветров».

Что же, возможно, нам пригодятся эти ценные сведения. Однако во всех случаях прежде всего надлежит представиться хозяевам этих мест. Острова Кергелен находятся под суверенитетом Франции; французская научная станция Порт-о-Франс расположена на юге острова, в заливе Морбиан. Вот уж там, если погода будет нам благоприятствовать, мы обязательно побываем.

Больше часа я просидел в штурманской, почерпнув массу любопытных сведений: о количестве островов в архипелаге (их более трехсот); о горах, максимальные высоты которых почти две тысячи метров; о местных ледниках, кое-где порождающих свои собственные, кергеленские айсберги. Немало интересного прочитал я о растительности, в том числе о кергеленской капусте — прекрасном противоцинготном средстве, которое особенно ценилось мореплавателями прошлого, и, наконец, об уникальном животном мире, прежде всего о морских слонах, еще совсем недавно подвергавшихся безжалостному истреблению. Упоминались и животные-новоселы, попавшие на острова с человеком: собаки, кошки, мыши, но прежде всего кролики, которые освоились тут, судя по всему, ничуть не хуже, чем в Австралии.

Словом, лоция была энциклопедией, полезной не только для судовождения — она давала массу ценных сведений и потерпевшим кораблекрушение.

Я не удержался и высказал эту неожиданно осенившую меня мысль старпому, который как раз в этот момент зашел в штурманскую и внимательно смотрел на карту. Мне хотелось как-то завоевать его расположение.

Однако старпом помрачнел и, сверкнув глазами, посоветовал идти читать в каюту. Сообразив, что сделал непростительный промах, я, захватив лоцию, покинул мостик.

ОГНИ ВО МРАКЕ

На другой день появилось множество пернатых — видимо, земля была совсем близко. К странствующим альбатросам прибавилось еще несколько видов птиц. Из них мне оказались знакомы только пестрые капские голуби и совсем маленькие, юркие, как стрижи, качурки. Птицы легко и свободно реяли над волнами, вели затейливые хороводы за кормой. У борта проплыла большая коричневая водоросль, очевидно оторванная штормом от прибрежных скал. Поднявшись на верхний мостик, я увидел наконец гористые очертания «островов отчаяния».

Более двух столетий назад, 12 декабря 1772 года, острова эти были открыты французской экспедицией, возглавляемой кавалером Ивом де Кергеленом. Любопытно, что сам Кергелен так и не ступил на берег открытой им суши, все время оставаясь на судне. Однако по возвращении это не помешало ему в докладе королю расписать богатство природы новых земель с фантастическими преувеличениями. Кергелен считал, что открыл западный берег Южного континента и не дал островам никакого названия.

В 1776 году знаменитый Джеймс Кук посетил открытые французами острова, все еще остававшиеся безыменными. В одной из бухт англичане обнаружили бутылку с запиской своих предшественников. В отличие от Кергелена на Кука новая земля произвела безрадостное впечатление. Он писал: Я мог бы из-за ее бесплодия дать ей вполне подходящее название «островов отчаяния», но чтобы не отнимать у господина де Кергелена чести открытия, я назвал ее Землей Кергелена». Таким образом, появлению своего имени на карте Кергелен обязан прежде всего щепетильности своего английского коллеги.

Долгое время после открытия этих лежащих на краю света островов ни у кого не возникало к ним серьезного интереса. Однако в связи с развитием морского промысла в Южном океане сюда начали наведываться китоловы и тюленебои. Омывающие острова воды изобиловали наиболее ценными в промысловом отношении голубыми китами, а на берегах располагались многочисленные лежбища тюленей. В XIX веке здесь перебывало немало промысловых экспедиций, большей частью американских, безжалостно истреблявших все живое.

Во Франции тоже стали задумываться над тем, какую выгоду можно извлечь из далекого заморского владения. Возникло несколько проектов, по одному из которых на островах предполагалось организовать исправительную колонию.

В конце концов архипелаг Кергелен вместе с рядом других принадлежащих Франции островов в южной части Индийского Океана (Крозе, Сен-Поль, Амстердам) был в 1893 году сдан на 50 лет в концессию частным предпринимателям. Попытки колонизации островов, разведения здесь овец, поиски полезных ископаемых не увенчались успехом и не принесли дохода концессионерам. По мнению Обера де ла Рю, острова решительно не подходят для освоения. Их изолированное положение, равно как и суровый климат, бедность природными ресурсами, делают бесперспективными такого рода усилия. Однако в природном отношении, именно благодаря своему географическому положению, этот архипелаг уникален. Изучение местной природы — вот что, по мнению ученого, должно было стать здесь главным и определить непреходящую ценность Кергелена.

...Весь вечер я не уходил с верхнего мостика, наблюдая медленно надвигающуюся землю. Мы вышли на траверз островов Ранде-Ву и начали огибать архипелаг с востока, как предписывалось в лоции. В бинокль уже можно было рассмотреть низкие, унылые, словно зализанные океаном берега, а поодаль вставали высокие зазубренные пики, на склонах которых сквозь дымку смутно просматривались снежные пятна. Лучи заходящего солнца, пробившись в разрывах облаков, на миг раскрылись над островом гигантским веером, но тут же скрылись за тучами. Все сразу потемнело, приобрело мрачноватые темно-сиреневые тона.

От перемены освещения, казалось, резко похолодало. И я впервые вспомнил об антарктической меховой одежде, ожидавшей своей поры в корабельной кладовой. К тому же судно изменило курс, ветер стал лобовым и еще более колючим.

От жгучих соленых брызг, достигавших теперь верхнего мостика, пришлось искать укрытие позади зачехленного прожектора. Наверное, со стороны моя съежившаяся фигура в куртке с поднятым воротником походила на нахохлившегося пингвина. А лет двадцать назад я вел себя совершенно иначе — подставлял лицо навстречу ветру, стремясь во что бы то ни стало «задубить» кожу, дабы выглядеть истинным моряком. То было незабываемое, счастливое время первого океанского путешествия!

Кергелен — архипелаг на подступах к Антарктике. Ветры, дожди, холода, мрачные скалы... Недаром эту землю называют «островами отчаяния». В прошлом Кергелен был пристанищем охотников за китами и тюленями, а теперь на острове работает французская научная станция.

По правому борту уже совсем четко вырисовывался полуостров Курбе, восточная оконечность архипелага. Неприютная равнина, на которой выделялись две одиноко стоящих горы конусообразной формы, что выдавало их вулканическое происхождение. Обогнув полуостров, мы должны были войти в залив Морбиан, где и располагалась французская научная станция.

Уже почти в полной темноте мы резко повернули на запад и вошли в пролив Руайаль, ведущий в глубь архипелага. Ветер сразу ослабел, небо прояснилось, лишний раз свидетельствуя, сколь изменчива здешняя погода. Высыпали звезды, и холодный свет их посеребрил поверхность океана.

Судно сбавило ход. Приближался решительный момент. На мостик вышел капитан.

Берег все приближался. Справа у самой воды возникли вдруг из мрака и замерцали узкой полосой электрические огни. Порт-о-Франс!

Мы прошли еще несколько миль, и огоньки исчезли. Теперь уже прямо перед нами угадывался силуэт приближающегося берега. Капитан сбавил ход до малого и самого малого. Боцман на баке изготовил якоря к отдаче. Ночь нам предстояло провести на рейде в заливе Морбиан.

УТРО В ЗАЛИВЕ МОРБИАН

Рассвело. И так близко возник берег, что в случае кораблекрушения до него легко было добраться вплавь. Вокруг судна в воде покачивались длинные коричневые щупальца диковинных водорослей.

Я вспомнил вычитанное в лоции предостережение, рекомендующее избегать участки, заросшие водорослями: здесь повышенная опасность наскочить на подводную скалу. Очевидно, вчера под покровом ночи наш капитан подвел судно гораздо ближе к берегу, чем сделал бы это днем.

Побережье ступенями отступало от залива, набирая высоту. У самой воды кое-где маняще зеленели яркие лужайки. Выше на горных склонах белели пятна снега. Местный ландшафт отнюдь не представлялся мне таким уж «бесплодным», «неблагодарным и негостеприимным», как о нем высказлся Кук. Однако наш заход сюда — всего лишь кратковременный визит, а в таких случаях многое зависит от настроения.

Станция, огоньки которой мы видели на подходе, была скрыта невысоким мысом, и наше внимание сосредоточилось на тюленях, туши которых хорошо различались на прибрежной гальке. Их было множество.

Большинству участников экспедиции, за исключением лишь тех, кто работал раньше на антарктической станции Беллинсгаузен, не приходилось наблюдать тюленей в таком количестве. К тому же здесь нас ожидала встреча с самыми колоритными представителями ластоногих — морскими слонами, которых на Кергелене около четверти миллиона. Впрочем, пока с корабля различить «кто есть кто» не представлялось возможным.

До сих пор видеть морских слонов мне случалось только на картинках, и я мечтал познакомиться с ними поближе. Теперь эта мечта сбывалась: берег близок!

Морские слоны интересовали далеко не меня одного. На баке сконцентрировалась группа полярников, среди которых я а заметил и нашего судового парикмахера Эмму. У некоторых были полевые шестикратные бинокли. Разглагольствующий в центре группы самоуверенный геофизик в больших модных очках реквизировал у стоящего рядом геолога из ГДР Ганса его еще более мощную цейсовскую оптику. Настроив бинокль, он галантно передал его Эмме, а сам, встав рядом, направлял ее голову так, чтобы она поймала нужный ракурс.

— Морские слоны ведут полигамный образ жизни, — вещал геофизик. — Каждый уважающий себя слон, у которого клыки не затупились и хобот в порядке, держит гарем, в котором не меньше нескольких десятков самок. Ну, отдельные самцы могут взять на себя труд позаботиться и о целой сотне.

Эмма долго смотрела в бинокль, а затем нерешительно спросила:

— А мы сможем увидеть бои между слонами?

— Вряд ли, сейчас уже конец ноября, по здешнему — началось лето. Пора любви позади. Опоздали месяца на два, — констатировал знаток морских слонов.

— Жаль, — сказала Эмма, возвращая бинокль геофизику. Ей уже наскучило на палубе, и она собралась уходить.

— Да куда же ты? — пытался задержать ее геофизик. — Я ведь на Беллинсгаузене с этими слонами, можно сказать, пуд соли съел. Мог бы многое о них рассказать.

Но Эмма ушла, и все вдруг потеряли интерес к тюленям, Ганс забрал свой бинокль, и группа распалась.

Вскоре выбрали якорь, и наше судно направилось к станции. Из-за мыса показались радиоантенны, и тотчас открылся вид на французский поселок. Бинокль приблизил его, казалось, к самому носу. На ближайшем, высоком мысу, за которым начиналась пологая ложбина, стояло строгое здание с крестом над порталом. За ним на склоне виднелось странное нагромождение каких-то исковерканных металлических конструкций. Основные постройки располагались в центре ложбины: приземистые прямоугольные коробки или овальные ангары. Единственный высокий и узкий двухэтажный дом, похожий на остов корабля, выглядел архаичным, как парусник в окружении подводных лодок.

На берегу сооружен причал. Неподалеку, у самой воды, — пузатые емкости для горючего. Даже в бинокль нигде не удалось обнаружить ни единого человека. Казалось, станция вымерла. На рейде лениво покачивалась заякоренная плоскодонная баржа-самоходка. На ней тоже никого. Зато на пляжах у причала и вблизи баков с горючим лежали, словно сардельки, туши тюленей.

Я поднялся на мостик, чтобы отдать лоцию. Капитан на этот раз был в парадной форме. Его смущало отсутствие признаков жизни на берегу.

— Где же французы? — беспокоился он.

— Рано еще, — предположил я.

— Рано?!

— Они ведь живут не по московскому, а по парижскому времени.

— Ну все равно, разница не велика, пора бы вставать. И немогут же все спать. У них тоже вахтенный должен быть. А потом как же так — гости на пороге, а хозяева спят? Мы бы им сейчас погудели, поприветствовали, а так вроде неудобно.

— Гудеть тут, наверное, не полагается.

— Это почему же?

— Заповедник. Морских слонов можно напугать.

— Как же! У них нервная система не в пример нашей. Им гуди не гуди — они не почешутся.

— Не скажите. Порой морские слоны очень уязвимы. Попробуйте увести из гарема хотя бы одну самку, — неожиданно для себя самого выпалил я с интонациями геофизика.

— Ну, когда дело касается дам, это — особая статья, — согласился капитан и, взглянув на берег, воскликнул:

— Проснулись французы!

Из-за дома с края поселка вынырнул обыкновенный «пежо», как где-нибудь на улицах Парижа. Автомобиль беззвучно проплыл по центру поселка и скрылся за одним из строений. А несколько минут спустя по улицам, казалось, вымершего поселка весело засновали темные фигурки. Одна из групп направилась к пристани.

Капитана позвали в радиорубку, а я поспешил на завтрак.

Через час нам объявили, что в ближайшее время состоится высадка. Островитяне приглашали нас к себе в гости.

— Ты ведь еще не бывал во Франции? — спросил меня Ганс.

— Ни разу.

— Ну вот, поздравляю, сейчас побываешь. Вон у них здесь и свой Нотр-Дам, — кивнул он в сторону здания с крестом.

Я улыбнулся, подумав, что в столицу Франции имеют шанс попасть довольно многие, побывать же на «островах отчаяния» не снится, наверное, даже большинству парижан.

Мы слонялись по палубе в ожидании дальнейших событий. Берег был рядом, на него так не терпелось ступить — чувство особенно понятное морякам.

Пока французы запускали свою самоходную баржу — наш капитан решил поберечь корабельные шлюпки, — с противоположного берега залива Морбиан, очевидно из района Пор-Жанн-д’Арк, где в былые времена действовал заводик по переработке китового и тюленьего жира, подошел небольшой катер.

Наш приход явно внес оживление в жизнь островитян. Ребята на катере, длинноволосые парни в ярко-желтых непромокаемых комбинезонах, с любопытством посматривали на наш белый теплоход, особенно на кормовую палубу, где смешливой стайкой собрались судовые девчата во главе с Эммой, сделавшей себе грандиозную прическу, которую мы туг же окрестили «смерть французам». Катер трижды в опасной близости обошел наше судно, вызвав неудовольствие капитана, а пассажирский помощник заметил, что «французы за зимовку, видно, совсем одичали».

На такой плоскодонной барже-самоходке удобно плавать по мелководью среди многочисленных рифов и мелей.

Немного спустя подошла долгожданная самоходка. На ней прибыло местное начальство. Вскоре стало известно, что переговоры «на высшем уровне» прошли удачно. Один из руководителей французской базы в прошлом принимал участие в советской антарктической экспедиции, ходил с нашими ребятами на снегоходах на станцию Восток. А полярники не забывают старой дружбы. Так что нашему заходу здесь, без сомнения, искренне рады, и встреча не будет иметь ничего общего с сухим, официальным визитом.

Из достоверных источников просочились сведения, что галантные французы особо пригласили на берег представительниц прекрасного пола, заверив пассажирского помощника, что они гарантируют им полную «дипломатическую» неприкосновенность.

Это сообщение вызвало веселый переполох среди наших прелестниц, и они, не дожидаясь официального, распоряжения, побежали принарядиться. А мы не мешкая собрались в маршрут, предвкушая удовольствие вволю побродить по острову.

СРЕДИ СЛОНОВ И КРОЛИКОВ

На барже до берега пять минут хода. От встречного ветра на глазах слезы. Небо вновь обложило облаками. Но грех жаловаться: погода для этих мест приличная.

Самоходка упирается в причал. Мы молодцевато соскакиваем, делаем пять-шесть легких пружинистых шагов по настоящей земле и едва не спотыкаемся о тюленей, лежащих вдоль берега, словно вынесенные водой бревна.

Вот они, морские слоны! Глаза разбегаются. Пухлые, серо-зеленые туши неподвижно распростерлись на прибрежной гальке. Отдельные экземпляры длиной в несколько метров весят наверняка больше тонны, но есть и «малыши» — на 200—300 килограммов. Я знал, что самцы достигают в длину более шести метров при весе до двух тонн; и искал глазами такого разъяренного гиганта: должен же он ревниво реагировать на наше вторжение. Но весна была позади, страсти утихли, или, возможно, морской слон не увидел в нас достойных соперников. Так или иначе, но владелец гарема так и не объявился. Самки продолжали лежать, полузарывшись носами в коричневые водоросли. Порой они приподнимали головы и флегматично смотрели на нас. С неохотой, словно делая одолжение, открывали пасти и что-то по-своему бормотали. Некоторые толстухи расплылись под собственным весом и походили на комические чудовища. На их мордах застыло уморительное извиняющееся выражение. Время от времени слонихи издавали странные булькающие звуки, как будто, захлебываясь, пили частыми глотками, или тяжко вздыхали, словно жалуясь на нелегкую гаремную жизнь. Другие вполне удовлетворенно посапывали или с наслаждением почесывались, а одна великанша вдруг плаксиво скорчила морду, сморщилась и неожиданно громко чихнула.

На берегах Кергелена царство тюленей. Основная часть территории архипелага объявлена заповедной. Морские слоны, варварски уничтожавшиеся в прежние времена, теперь находятся под охраной закона.

Тюлени подпускают к себе совсем близко.

Геологов в маршрут по острову взялся сопровождать молодой сотрудник станции, назвавшийся Мишелем. Блондин, с прекрасными до плеч волосами и благостным лицом, он походил на херувима. Мишель гордо заявил, что в нем есть доля славянской крови. Срок зимовки у Мишеля подходил к концу, и настроение у него было отменное. Во всяком случае так можно было подумать, судя по его радостным восклицаниям, где он смело использовал полюбившиеся ему русские выражения, к удовольствию наших геологов, сразу признавших в нем, несмотря на ангельское обличье, своего.

От Мишеля мы узнали, что сейчас в Порт-о-Франс находится 90 человек. Но к концу лета ожидается группа советских геофизиков, которые будут участвовать в совместном научном эксперименте по ракетному зондированию высоких слоев атмосферы.

Кергелен — исключительно интересное место для географов, биологов, но, пожалуй, в особенности для геофизиков. Этот архипелаг находится на одном магнитном меридиане с арктическим островом Хейса (Земля Франца-Иосифа), где работают советские геофизики. Результаты исследований на разных концах одного и того же магнитного меридиана чрезвычайно важно сопоставлять. Сотрудничество советских и французских ученых в этой области началось еще в шестидесятых годах и стало традиционным. Может быть, поэтому нас и принимали в Порт-о-Франс с особым радушием.

Наш гид Мишель занимается электроникой, но имеет слабость к естественным наукам. Очевидно, в связи с этим, а также с некоторыми его лингвистическими познаниями ему и поручили показать нам станцию и ее окрестности.

Вначале Мишель повел нас в лабораторный корпус — просторное одноэтажное здание, расположенное несколько особняком у самого берега. О том, чем здесь занимаются, можно судить еще по прихожей, где на вбитых в стену крюках развешаны ярко-оранжевые водолазные костюмы и акваланги. Первая лаборатория, которую нам показывает Мишель, биологическая. Ее хозяин, розовощекий крепыш, близоруко улыбаясь, обстоятельно, с паузами говорит что-то по-французски. Он обращает наше внимание на стоящие на столах приборы и коллекцию рыб, очевидно обитающих в прибрежных водах.

— Нототения! — не может сдержать радости узнавания Василий Евграфович.

Биолог важно кивает. Он сообщает нам, что в последние годы делаются попытки населить внутренние водоемы острова, ведь рыбы в них никогда не водилось. А сейчас в некоторых ручьях прижилась форель, интересных результатов ожидают от экспериментов с другими видами.

— Скоро будем угощать всех семгой, — переводит Мишель.

Мы одобрительно киваем и с чувством жмем руку раскрасневшемуся ученому.

В следующей лаборатории, судя по длинным столам с колбами, пробирками и замысловатыми стеклянными установками, обосновались гидрохимики. Так оно и есть. Василий Евграфович тут знаток и перечисляет множество макро- и микроэлементов, в том числе и золото, которое можно обнаружить с помощью этих приборов в, казалось бы, обыкновенной воде.

Учитывая, однако, что время нашего пребывания на острове ограниченно, а осмотр других лабораторий, как уже ясно, не внесет особого переворота в наши научные представления, мы просим Мишеля вывести нас «на пленэр».

Мишель охотно соглашается показать нам берег бухты, где поблизости в одной из ложбин выходят интересные породы. Мы поднимаемся по наезженной дороге на возвышенность, где находится здание с крестом — местная часовня. На небольшом постаменте перед часовней — статуя мадонны: женщина, прижав младенца к груди, смотрит на море, словно в ожидании доброй вести.

С холма открывалась темно-серая, словно залитая асфальтом, плоскость залива с многочисленными островами-шхерами. Дальше за ними — холмистый берег и снежная вершина горы Росс, господствующая над всей местностью. Зато вблизи, сразу за часовней, все выглядело более прозаично. Здесь сгрудились покореженные вездеходы, автомобили, трактора. Эту унылую картину съедаемого ржой металла мы наблюдали в бинокль с борта судна.

Кладбище отжившей техники отмечало край поселка. Дорога кончилась, и, спустившись в распадок, мы зашагали по мягкой и влажной, пружинящей поверхности. Землю почти сплошь устилал ковер из коричнево-зеленых прочно перепленных стебельков, от которых в разные стороны разбегались фестоны узких листочков. Это и была знаменитая ацена — растение-«путешественник», о котором обычно упоминают все, кто побывал на Кергелене. Считается, что ацена была занесена на здешний берег птицами, скорее всего странствующими альбатросами, но широкому ее расселению по всей территории способствовали кролики. Дело в том, что семена ацены имеют весьма цепкие крючочки. Именно на это неприхотливое растение возлагались основные надежды, когда пытались развести здесь овец.

Шагая по стелющимся у самой земли зарослям ацены, мы то и дело проваливались в небольшие, замаскированные стеблями кроличьи норы. Несколько серых зверьков шустро удирали от нас по склону холма. Ганс скакал по склону как горный козел и ухитрился попасть ногой в веревочную петлю-силок, установленный перед одной из нор. Красные стреляные гильзы двенадцатого калибра, которые мы то и дело примечали на нашем пути, также свидетельствовали о том, что охота на кроликов здесь процветает, благо и ходить недалеко.

Эти грызуны, завезенные на остров в 1874 году одним незадачливым капитаном, за прошлое столетие буквально заполонили остров. Все вокруг изрыто их норами, растительность угнетена, и, хотя кергеленская земля буквально устлана кроличьими костями, новые поколения плодовитых зверьков продолжают одолевать остров.

Миновав холмы с кроличьими поселениями, наша группа выбралась на каменистый уступ на берегу залива. Тут наши глаза разбежались. На скалистой площадке было разбросано множество блестящих, отливающих перламутром створок раковин. Большая часть их была побита, но попадались и целехонькие. Как они попали сюда? Сначала мы подумали, то створки раковин принесены с залива ветром: ведь Кергелен славится жестокими ураганами. Но Мишель, исчерпав свои словарные возможности, неожиданно ухватил одну из раковин зубами и взмахнул руками, словно крыльями. Мы восхищением наблюдали его выразительный полет и, когда он, описав вираж, выронил раковину на камни, сообразили, что находимся на месте птичьей столовой. Чайки, подхватив во время отлива с береговой отмели крепко сомкнутые раковины, разбивают их таким хитроумным способом, используя закон всемирного тяготения. К каким открытиям не придешь, когда хочется полакомиться нежными устрицами! На этот раз чайкам пришлось бы поделиться добычей с полярниками. Дело в том, что, едва ступив на твердую землю, мы все вдруг ощутили, что называется, волчий аппетит (тем более что, спеша первыми высадиться на остров, пренебрегли корабельным обедом). Поэтому всякое напоминание о еде действовало на нас удручающе. Удиравшие от нас во все лопатки кролики поступали весьма предусмотрительно. Но то, что не удалось нам — хотя Ганс, сделав отчаянный прыжок, чуть не ухватил зазевавшегося зверька за задние ноги, — очевидно, не составило труда двум бурым птицам, солидно расхаживающим неподалеку. Их сытый вид не мог не привлечь внимание. Никакого сомнения! Это были наши старые антарктические знакомые — поморники. На южнополярном материке они гнездятся вблизи колоний пингвинов и буревестников, уничтожая больных птиц. Но наибольшая их «слабость» — полярные станции. Без особых колебаний меняют они жизнь, полную смелого поиска и разбойничьих вылазок, на прозябание вблизи станционных помоек. Несмотря на эти малопривлекательные черты, поморников справедливо считают санитарами Антарктиды. На Кергелене же этим санитарам особенно много дел. Кроме уничтожения нежизнестойких особей в мире пернатых они «ведут работу» по ограничению угрожающе растущей численности грызунов. А сколько хлопот с тюленями! Особенно во время родов. Кто еще, кроме поморника, сумеет ловко, словно хирургическими ножницами, перекусить пуповину? Нет, не даром эту огромную чайку называют птицей-санитаром.

В редкие солнечные часы Кергелен не выглядит унылым и суровым.

Двигаясь вдоль берега, мы пересекли несколько ложбин. Сейчас дно их почти сухо, но во время дождей здесь несутся потоки. Об этом свидетельствуют многочисленные промоины. Уцелевшие участки грунта, скрепленного корнями ацены, кое-где торчат на склонах ложбин в виде причудливых столбиков-останцов высотой в рост человека.

Большая часть прибрежной равнины — это прекрасно видно в стенах промоин — сложена слоистыми песками. Они принесены сюда из центральной части острова потоками талых ледниковых вод. И сейчас там располагается огромный ледник — ледниковый покров Кука. А в прошлом оледенение распространялось почти на всю территорию островов, захватывая даже часть береговой отмели.

Повсюду, где только есть вода — в ручьях и лужах, на дне ложбин,— валяются тюлени. Они сопят, похрюкивают, порой шумно плюхаются в грязь. Теперь им раздолье на Кергелене: ведь большая часть острова объявлена заповедником.

Никто не смеет уже поднять руку на этих удивительных морских чудовищ. На ластах некоторых тюленей видны специальные яркие метки: с их помощью прослеживают пути и сроки миграции животных.

Я отстал, фотографируя морских слонов. Мишель с группой геологов оказался далеко впереди. Они торопились к овражку, где, по словам Мишеля, «О ля-ля, какие минералы!». В этом не было ничего удивительного: архипелаг Кергелен вулканического происхождения. В лавах на месте пузырьков газов во многих местах образовались красивые кристаллы различных разновидностей кварца: халцедоны, агаты, аметисты.

ТРЕВОЖНЫЙ КРИК

Решив не спешить за своими товарищами, я свернул к морю: оттуда из-за холма послышался резкий печальный вскрик, словно чья-то мольба о помощи. Берег уютной галечниковой бухты был буквально заполонен тюленями. Я обходил и перешагивал преграждавшие путь жирные тела. Лишь одна самка приподнялась, чтобы взглянуть на меня. Оскалив клыкастую, алую изнутри пасть, она издала грозное урчание, затем, будто обессилев от этого прилива гнева, опустила голову и закрыла свои темные, словно лакированные глаза без зрачков.

Вдоль полосы прибоя прыгали три небольших пингвина, внешне заметно отличающихся от тех, с которыми мне приходилось общаться в Антарктиде. Именно в надежде на такую встречу я и свернул к берегу. Я не ошибся: у воды резвились ослиные пингвины — коренные, оседлые жители Кергелена. Хотя этот вид и не образует больших колоний, на архипелаге он наиболее многочислен. Ослиных пингвинов читают самыми сварливыми, непоседливыми и раздражительными. Тем не менее в отличие от своих сородичей, мигрирующих с севера на юг в зависимости от сезона, они не покидают острова. Кто знает, как объяснить их тоскливые, пронзительные звуки. Что это — призыв, обращение к соплеменникам или просто печальный крик пингвиньей души, этой «неудавшейся», как ее порой называют, птицы, которой не суждено подняться в воздух?

Три ослиных пингвина решительно не желали фотографироваться. Они плюхнулись на грудь, быстро заработали крылышками и нырнули, только их и видели! А жаль — в окрестностях Порт-о-Франс пингвинов мы больше не встречали. Эти птицы не обладают спокойствием тюленей и не любят, когда их часто тревожат. А станция с ее современным техническим оснащением — постоянный источник беспокойства. Надо также учитывать, что яйца пингвинов — признанный деликатес, и среди них яйца ослиного пингвина, по мнению знатоков, самые вкусные. Конечно, теперь, когда острова объявлены заповедником, вряд ли кто станет обижать пингвинов. В прошлом же их взаимоотношения с человеком складывались отнюдь не идиллически. Обер де ла Рю упоминает, что всего сто лет назад пингвины шли под выжимной пресс хозяйничавших на островах промышленников: хотя жира в них было маловато, зато «сырье» всегда было под рукой. Иной раз из-за отсутствия топлива тушки шли в топку, чтобы поддерживать огонь под большими котлами, где перетапливался тюлений жир. В других случаях, например на острове Сен-Поль, их использовали в качестве приманки для ловли лангустов. Для этого пингвинов забивали до смерти дубинками и, содрав шкуру, бросали в сети. Но порой дело доходило до садистских развлечений: пингвинов обливали керосином и поджигали. Вечером в темноте промышленникам, очевидно, занятно было смотреть, как мечутся живые факелы. В наше время, когда все говорят о защите природы, такое отношение к беззащитным птицам представляется варварским. Я помню, что, когда однажды в Антарктиде на императорского пингвина любители развлечься напялили тельняшку, многие возмущались: «Разве можно так мучить птицу!»

Однако кергеленские пингвины, предки которых испытывали на себе ужасы «инквизиции», показались мне чересчур уж пугливыми, не в пример своим доверчивым антарктическим собратьям, которые не только не убегают от человека, но, наоборот, с любопытством устремляются к нему.

Воздух на берегу особый — терпкий, насыщенный крепкими йодистыми испарениями. Под ногами гниют выброшенные волнами длинные коричневые водоросли. Одни напоминают тонко нарезанные куски кожи, другие — темные шнуры, к которым словно для украшения подвешены пузатые, наполненные воздухом колбочки, очевидно играющие роль поплавков.

Я с трудом отдираю одну из плетей водоросли-дюрвилеи для коллекции. На блестящей мокрой плоскости виден рисунок внутреннего строения, похожий на сплетение кровеносных сосудов. И становится не по себе, будто ты оторвал часть от какого-то живого организма. А щупальца морских растений колеблются негодующе и тянутся к сапогам, шлепающим по мелководью.

Старые, выброшенные на берег водоросли далеко не так привлекательны. Тугие гладкие стебли утеряли свой блеск и превратились в невзрачную сморщенную бечеву. Очевидно, то же произойдет и с моим обрывком. Но когда видишь живое, не хочется верить в его эфемерность.

Пока я бродил по пляжу, геологи, достигнув конечного пункта маршрута, повернули назад, и мы встречаемся. Довольный Ганс показывает оранжевые обломки халцедонов.

Время в маршруте всегда летит быстро. Близится вечер и возвращение на корабль, а Порт-о-Франс мы еще не осмотрели. Жадно прошагав эти первые километры по кергеленской земле, все вдруг ощутили непривычную тяжесть в ногах. Ганс, который предпочел нашим испытанным резиновым сапогам свои новые маршрутные ботинки, стал прихрамывать.

Начал моросить косой колкий дождь. Мы заторопились: то греха таить, нас не оставляли мысли о жареной крольчатине. Наконец мы добрались до окраины станции. Тут среди рядов строений из гофрированного железа, напоминающих ангары, находился офис, где работал Мишель. Мы вошли внутрь и оказались в уютном кабинете с большим письменным столом, книжными полками и радиоэлектронными схемами на стенах, чередующимися с цветными изображениями обольстительных красавиц.

Мишель широким жестом высыпал на стол горсть красивых отполированных агатов — нам на память. У нас тоже есть что подарить нашему проводнику: открытки с видами Москвы и Ленинграда, значки, марки, бутылочки фирменных напитков. Все довольны. Мишель, еще раз блеснув языковыми познаниями, предлагает продолжить осмотр станции.

ПАМЯТЬ О ЗИМОВКЕ

Мы направляемся в центр поселка, к зданию кают-компании. Перед ним просторная площадь, где на специальной мачте развеваются два флага: трехцветный французский и наш с серпом и молотом — в знак уважения к гостям. Неподалеку находится ставший традиционным для полярных станций столб с указателями направлений и расстояний до наиболее важных и дорогих сердцу зимовщиков точек нашей планеты. Конечно, здесь есть Париж, Лион, Марсель, Гавр, но есть и Москва и, к огромному удовольствию Ганса, Берлин. А сама площадь носит имя генерала де Голля.

Станция Порт-о-Франс действует круглый год. Здесь работают географы, биологи, геофизики... На центральной площади поселка, носящей имя генерала де Голля, рядом с французским флагом развивается флаг СССР. Советские и французские ученые плодотворно сотрудничают уже многие годы.

Около флагштока — любопытная реликвия — видавший виды чугунный чан, напоминающий о времени варварского уничтожения морского зверя. В таких чанах вытапливали тюлений жир.

— Это не наш, — поясняет Мишель, — американский.

На первом этаже кают-компании размещаются гардероб, библиотека, различные подсобные помещения. Наверху — просторная столовая с цветными светильниками. Невысокая сцена, усилитель с микрофоном и большой барабан в углу указывают, что по вечерам здесь можно недурно проводить время. Но сегодня здесь и днем шумно и многолюдно: полярники, моряки, русские, французы — все в отменном настроении. Работает бар. Два бородача в белых передниках едва успевают вскрывать бутылки и наполнять бокалы красным вином. Однако запаха жаркого в кают-компании не ощущается.

Самое большое здание станции Порт-о-Франс, где размещаются кухня и столовая.

Смакуя вино, которое мы тут же окрестили «бургундским», рассматриваем украшающий одну из стен герб Кергелена. В центральной части рисунка пингвин, прибрежные скалы, курящийся вулкан и какое-то странное насекомое, отдаленно напоминающее таракана. Два морских слона в боевой позе создают естественную рамку и придают гербу художественную законченность.

Что за загадочное насекомое изображено на гербе, мне так и не удалось выяснить У Мишеля, хотя он энергично объяснял и, став на четвереньки, даже пытался проползти под одним из столов. Но я, видно, оказался недостаточно сообразительным. К тому же мне было известно, что на Кергелене вообще нет вредных насекомых. Комары, мошка — бич нашего Севера — тут отсутствуют. Что касается тараканов, то они с человеком могут попасть и прекрасно освоиться практически где угодно. Я неоднократно убеждался в этом, даже в дальних полярных путешествиях. Но вряд ли кто-либо рискнул «украсить» тараканом свой герб. Скорее всего тут был изображен какой-то неизвестный нам морской рачок или клещ, обитающий на скалах.

Мы перешли к карте архипелага, украшающей другую стену кают-компании. Эта яркая красивая карта снова манит в путешествие по Кергелену. Самым заманчивым было бы направиться в горы, на ледниковый покров Кука, в западной части острова, чтобы выяснить, как ведет себя здесь современное оледенение. Ныне льды отступили к вершинам острова, но прежде покрывали почти всю его территорию. И на месте уютной кают-компании, где мы с таким удовольствием поглощаем «бургундское», тоже были льды. Судя по свежему облику ледниковых валунов, встречающихся в окрестностях станции, ледники наступали не так уж давно — несколько десятков тысячелетий назад. Причины этого ледникового потопа; так же как и современного отступания льдов, нужно искать в событиях на крайнем юге планеты. Гигантское южнополярное оледенение тут, несомненно, главный дирижер.

Еще было бы интересно побывать на юге Кергелена — на полуострове Жан-д’Арк в бывшем поселке охотников на китов и тюленей Пор-Жанн-д’Арк — своего рода историческом центре архипелага. В начале нашего века здесь даже действовал заводик по переработке китового и тюленьего жира. Это были времена, когда в водах, омывающих архипелаг, водились стада гигантских голубых китов. Норвежские, американские, южноафриканские промышленники устремлялись сюда за добычей и вскоре опустошили этот район. Когда в 1931 году Обер де ла Рю прибыл в Пор-Жанн-д’Арк, станция же была оставлена промышленниками. В брошенных помещениях орудовали полчища мышей, а вокруг строений кишмя кишели кролики. Свидетельством тому, что жизнь на острове была сурова, осталось небольшое кладбище. На нем были похоронены люди разных стран и национальностей, в том числе и несколько африканцев, темнокожих рабочих из Кейптауна.

Среди множества звучных, но большей частью ничего не говорящих нам названий, заполняющих карту, мыс Ратманова на крайнем западе острова воспринимается как старый знакомый. Из книги Обера де ла Рю я помню, что такую фамилию носил французский геодезист, который в 1931 году проводил топографические исследования на побережье залива Морбиан. Ратманову было поручено выяснить возможность проектирования узкоколейных железных дорог от основных районов промысла тюленей, т. е. от их лежбищ, к местам, безопасным для подхода судов: большая часть побережья недоступна с моря из-за мелей и сильного прибоя. Этим замыслам не суждено было осуществиться, но имя французского изыскателя, возможно русского по происхождению, осталось на карте.

Из кают-компании устремляемся на почту. Идем по улице, поднимающейся вверх по ложбине, к сопке, увенчанной сетью радиоантенн. По обеим сторонам улицы аккуратные сине-голубые прямоугольники сборных домов. Это жилые здания. Мишель объясняет, что у каждого здесь своя отдельная комнатка площадью в девять — двенадцать квадратных метров. Вспоминаю, как сетовал Обер де ла Рю на малопригодные жилищные условия на станции и клял мышей, наносивших ощутимый урон его коллекциям. Однако все это было более четверти века назад, в пору организации поселка, когда этих нарядных зданий, обшитых пластиком и металлом, еще не существовало.

На почте тоже многолюдно. Местный почтмейстер ставит штемпель самолично и исключительно на французские марки. За сущую малость можно приобрести набор, специально посвященный французским полярным исследованиям. Конверт с такой маркой, погашенной на Кергелене, доставил бы тихую радость любому филателисту. Как и во времена знаменитого мореплавателя Кука, на островах предпочитают натуральный обмен. Вскоре с помощью Мишеля мы все становимся обладателями памятных конвертов со штемпелем почтового отделения Порт-о-Франс.

С почты мы заглядываем на расположенную поблизости электростанцию. В машинном зале все блещет чистотой. Ровно гудят дизели. Лицо обдает теплый, насыщенный запахом смазки воздух. У пульта улыбается приветливый парень. Со стены ободряюще подмигивает знойная брюнетка с ромашкой в зубах.

Удивительно! Французы — признанные ценители прекрасного пола — ограничивают состав своей экспедиции одними мужчинами. В Антарктиде первыми нарушили эту традицию американцы. Они смело начали включать женщин в состав сезонных и зимовочных партий. А вот нашим соотечественницам работать на ледяном материке не приходилось.

Но нет сомнения, что в самом ближайшем будущем Антарктида будет «открыта» для наших отважных женщин. Тем более что уже многие из них активно добиваются этого.

А что касается французов, то создавать или не создавать на Кергелене мужскую заповедную территорию — это, как считает наш пассажирский помощник, их «внутреннее дело».

...Мы спускаемся назад, к берегу залива. Здесь на восточном краю поселка среди типовых построек весело поблескивают стеклами две оранжереи. Заглядываем внутрь. На грядках яркая зелень салата, петрушка, спаржа и даже красные цветы, напоминающие герань. Оранжереи подсвечиваются кварцевыми лампами: солнца в этих облачных широтах не хватает. Вот у нас в Антарктиде, наоборот, напряженность солнечной радиации исключительно высока и оранжерейное подсобное хозяйство могло бы обходиться без дополнительного освещения. Опыты наших антарктических овощеводов-любителей даже в неприспособленных помещениях дают прекрасные результаты.

Мишель великодушно дает нам по листику салата. Из соседствующего с оранжереей сарайчика доносится кудахтанье.

— Сто яиц дают в день, — с гордостью поясняет наш гид, присев на корточки и прихлопывая себя по бедрам. — Есть у нас и инкубатор.

— Значит, свежая курятина, яичница, — соображаем мы.

В специальном загоне за курятником грустно жмутся друг другу приземистые бараны.

— Муфлоны, — объясняет Мишель. — Их специально завезли сюда, и они прижились в горах. Но иной раз, в холода, их много погибает.

Хрюканье из соседнего сарая говорило само за себя: Мишелю не требовалось давать пояснения. Мы не стали заглядывать туда, а направились к берегу. У воды среди тюленей паслась стайка домашних уток. Утром они приходят к морю кормиться, к вечеру сами возвращаются в загон на станцию. Иногда в загоне оказывались пингвины: очевидно, были приглашены в гости. На Кергелене утки не редкость. Здесь обитает и дикая утка Итона — небольшая по размеру, но, как утверждал Обер де ла Рю, наиболее ценная на Архипелаге благодаря нежному мясу.

Ферма Порт-о-Франс несомненно произвела на нас впечатление. Нам стало ясно: французы здесь отнюдь не стали вегетарианцами. Правда, из-за нехватки кормов в местном хозяйстве недоставало коров. Очевидно, для крупного рогатого скота ацена — мало пригодная пища. Следовательно, молоко на Кергелене, как и у нас в Антарктиде, порошковое. Но в случае крайней необходимости, как нам объяснил Мишель, доят овец.

Глотая слюну, мы сбились в тесную кучку, напоминая муфлонов в период бескормицы. Один из геологов, очевидно чтобы отвлечься от грустных мыслей, начал энергично разминаться: приседал, размахивал руками.

Мишель догадливо кивнул головой и пригласил следовать за собой. Мы воспрянули духом.

Нас постигло жестокое разочарование. Помещение, куда нас привел Мишель, даже отдаленно не напоминало столовую. В просторной комнате, разделенной перегородкой на две части, лежали гири, штанги, стояли столы для пинг-понга и даже тренажер — велосипед.

На стенах спортзала висело несколько на первый взгляд необычных групповых портретов участников экспедиции, каждый из которых был помечен определенным годом. Фигуры полярников были нарисованы, а лица вырезаны из фотографий. Авторы этих шедевров самодеятельного творчества запечатлели характерные штрихи жизни островитян. Один смотрит в телескоп на звезду, другой ставит морскому слону градусник, третий запускает ракету, а вот целая группа сидит вокруг костра, в центре которого в языках пламени что-то поджаривается на вертеле...

Лица на фотографиях, хотя и заросшие бородами, выдавали отнюдь не солидные годы полярников. По-видимому, не многим здесь было за тридцать. Попадались снимки и совсем юных парней, как мы поняли, из проходивших здесь армейскую службу. Состав зимовщиков Порт-о-Франс от экспедиции к экспедиции обновляется полностью. Годы под картинками придавали этой своеобразной выставке исторический интерес.

— Нашей смены тут еще нет‚ — сказал Мишель, но обязательно будет, оставим на память.

Я вглядывался в лица отзимовавших предшественников Мишеля, стараясь представить, как прошли их экспедиции, с какими чувствами они покидали остров? В надежде никогда сюда больше не возвращаться? Был ли для них этот год изоляции от остального мира попусту потерянным временем или они возмужали, обрели уверенность в себе?

И на наших зимовках полярники фотографируются на память. Такие фотографии украшают стены кают-компаний. Увы, по ним, конечно, невозможно судить о перипетиях, которые случаются на зимовках. Обер де ла Рю порой с нескрываемой горечью пишет о том равнодушии и непонимании, с которыми он столкнулся однажды в Порт-о-Франс: «Многие мелкие дрязги, отравлявшие нашу длительную уединенную жизнь, конечно, не произошли бы, если бы не безделье одних и недостаточное понимание другими той задачи, для выполнения которой все мы по тем или иным соображениям добровольно согласились провести этот год вдали от цивилизованного мира». Зато о другой экспедиции на Кергелен у него сохранились самые радужные воспоминания. Так и в Антарктиде — бывают экспедиции легкие, удачные в психологическом отношении и плодотворные по научным результатам, но бывают и крайне трудные, со срывами. Каждая новая экспедиция — новый коллектив со своими собственными проблемами, своими победами и поражениями...

Неутомимый Мишель увлекает нас дальше. Мы проходим мимо странного деревянного дома, напоминающего остов выброшенного на берег судна. Оно резко выделяется среди современных типовых построек. В. нем в свое время жили метеорологи и радисты. Специально запроектированное для лучшего сопротивления ураганам, оно было поставлено «бортом» к направлению преобладающих ветров и потому сильно раскачивалось во время бурь. Со времен Обера де ла Рю в Порт-о-Франс многое изменилось. В старом доме уже никто не живет. Красноречивый жест нашего гида свидетельствовал, что внутри этого исторического помещения беспорядок и разруха.

Около здания с изображением красного креста на стене мы невольно замедляем шаг. Нет сомнения, оттуда слышится заливистый хохот нашего бородатого доктора.

В амбулатории Порт-о-Франс местные эскулапы принимали наших антарктических врачей. Идет оживленная беседа, заморских гостей угощают чудодейственным напитком собственного изготовления. В центре внимания наш бородатый доктор. Обращаясь к вновь прибывшим, он объясняет:

— Госпиталь Кергелена — это вам не что-нибудь. Здесь иной раз совершают сложнейшие операции: ведь до ближайшего стационара тысячи километров.

Действительно, к услугам местных врачей прибегают не только сотрудники станции, но зачастую и моряки, которых занесла судьба в эти дальние края.

Мы осматриваем госпиталь, жилые комнаты врачей. В каждой есть что-то свое, отвечающее вкусам ее владельцев. Но есть и общее: как и повсюду на станции, на стенах — журнальные красотки. Чувствуется, за долгие месяцы зимовки французы истомились по женскому обществу.

Вот почему так настойчиво приглашали они наших девушек. И те пользуются шумным успехом. В этом цветнике особенно выделяется наша Эмма со своей бесподобной прической.

А между тем срок нашего пребывания на французской базе истекал. К причалу, где нас уже ожидала знакомая баржа-самоходка, со всех сторон из жилых домиков и лабораторий стекались советские и французские полярники. Впрочем, можно ли коллектив станции Порт-о-Франс называть полярным? Остров Кергелен расположен далеко от полюса. В северном полушарии, к примеру, на той же широте находится Киев. Никому же не придет в голову говорить «полярники Киева». Но с другой стороны, нельзя подходить к Кергелену с мерками северного полушария. Условия на юге нашей планеты совсем иные. И главная причина тому — близость ледяной Антарктиды.

Оттого и климат островов суров. Почти каждый день независимо от сезона возможны заморозки. Постоянно дует ветер, идет снег или дождь. Нескончаемое осеннее ненастье определяет лицо Кергелена. И в довершение печальной картины — на островах не увидишь ни единого деревца. Но в то же время больших холодов на Кергелене не бывает, вечная мерзлота, характерная для полярных районов, отсутствует. Однако зимуют здесь, как и в Антарктиде, одни мужчины, испытывая сходные психологические перегрузки. Вот и разберись, следует ли называть зимовщиков Кергелена полярниками?.

...Вскоре все успешно погрузились на баржу — и наши полярники, и французы. Дул промозглый ветер, и Эмму с подружками рулевой впустил к себе в ходовую рубку. Разместил девушек возле себя по обеим сторонам от штурвала и был просто счастлив. Все сияли улыбками. На палубе грянули «Катюшу». Баржа тронулась. Врачи — наш бородач и француз, — обхватив друг друга, исполнили танец, который сделал бы честь островитянам времен славного мореплавателя Кука.

Через час мы снялись с якоря, тепло распрощавшись с французскими коллегами.

Но прежде чем покинуть гостеприимный архипелаг, нам предстояло пополнить запасы пресной воды в бухте Хопфул.

СУРОВЫЙ ФЬОРД

Переход в бухту Хопфул, расположенную на полуострове Жанн-д’Арк, занял всю ночь. Выйдя из залива Морбиан, мы направились к северу, в обход восточной части архипелага, держась на почтительном расстоянии от берега. «Береженого бог бережет» — любимое высказывание нашего капитана. Иногда он еще добавляет: «В нашем деле достаточно только раз ошибиться». В данном случае такая осторожность была вполне оправданна: на имеющиеся карты нельзя полагаться полностью.

К утру мы подошли к бухте Надежд, так можно перевести Хопфул. Вообще, когда я стал интересоваться местными географическими названиями, обнаружилось немало любопытного. На карте архипелага господствует смесь слов романского и германского происхождения, отражающих историю его изучения. Некоторые названия, звучащие романтично и загадочно, в переводе становились совершенно прозаическими, например острова Ша и Кошон оказались островами Кошки и Свиньи.

Бухта Надежд — узкий длинный фьорд. Где-то в глубине его находится водопад, который, согласно лоции и рекомендациям французов, наиболее удобен для набора пресной воды.

Мы смело направились в бухту. Но странное дело, по мере приближения к берегу ветер усиливался. Он крепчал с каждой минутой. Поверхность воды в фьорде, вся в крутых белых барашках, напоминала стиральную доску. С гребней летели брызги и пена.

Мимо проплыли несколько островков-шхер, покрытых сочной зеленью: сюда, очевидно, еще не добрались кролики. Берега фьорда местами круто обрывались, обнажая слои темной застывшей лавы. Волны выбили в породах глубокие пещеры и ниши. Наше белоснежное судно было словно в плену у этих мрачных суровых уступов. Фьорд сужался, но встречный ветер усиливался. Под его бешеными порывами вода вокруг корабля теперь кипела, клокотала. Очевидно, мы попали в один из чудовищных шквалов, которые нередко возникают у здешних берегов и о которых предупреждает лоция.

Маневрировать в ураганном ветровом потоке становилось все труднее. Нас сносило с курса. Ближе и ближе подступали скалы. Швартоваться в таких условиях было слишком рискованно, и капитан решил отступить. Но попытки развернуться и убраться подобру-поздорову из «чертовой» бухты, как ее окрестил капитан, не удавались: судно, как норовистый конь, отказывалось повиноваться. Ветер, напирая на корпус, мешал маневру, сносил к скалам.

Еле-еле удалось выскочить из каменной западни. Капитан решил переждать: шквалы у здешних берегов обычно непродолжительны. И действительно, через несколько часов ветер стал слабеть. Но теперь капитан не торопился принимать решение. Он морщился, как от зубной боли, всматриваясь в скалистые берега бухты Надежд — «одной из лучших якорных стоянок архипелага». Однако пресная вода в судовых танках была на исходе.

В конце концов решили на шлюпке совершить предварительную разведку. В шлюпку спустились наш грозный старпом, моторист и четверо матросов. Ветер долго еще доносил до нас тарахтение хиленького моторчика.

Прошло несколько часов. От разведгруппы не поступало никаких донесений. Они должны были давно достичь цели и вернуться.

Капитан послал на камбуз за молоком...

День клонился к вечеру. Бухта Надежд, бесследно поглотившая шлюпку, лежала перед нашими глазами, немая и загадочная.

— Риск — благородное дело! — сказал капитан и перевел ручку машинного телеграфа на «малый вперед». Ветер уже не был столь резким, и судно без труда прошло почти к самой вершине фьорда. Капитан упорно разглядывал в бинокль берег. Безусловно, он искал наших разведчиков. В ожидании их донесения мы встали на якорь. Но шлюпка со старпомом исчезла.

— Вон они, голубчики! — облегченно вздохнул капитан, когда на скале перед нами возникли человеческие фигуры. Разведчики осматривали место, где мы должны были набирать воду. Это была узкая прямая расщелина. По ней круто спадала горная речка — так называемый водопад Лозер. Карта позволяла судить, что этот короткий бурный поток вытекает из озера Дасте, сбрасывающего к морю избыток воды.

Фигурки на скалах опять куда-то запропастились, потом вынырнули далеко в стороне и почему-то направились назад по берегу.

— Чего они разгуливают? — недоумевал капитан.

Мы следили в бинокль за удалявшейся группой. Двое несли на спинах какие-то странные светлые предметы, похожие на пропеллеры. Вскоре они пропали за береговыми уступами.

Часа через два из дальнего края фьорда вышла шлюпка. Почему она оказалась там, а не здесь, в месте швартовки? Чихая дымящим двигателем, шлюпка подошла к борту. С палубы все увидели трофеи: два гигантских китовых позвонка!

Оказалось, что, вскоре после того как шлюпка отошла от борта, в моторе пробило прокладку. Пришлось на веслах добираться до берега. В ближайшей бухте разведчики оставили лодку, предоставив механику заниматься ремонтом. Сами же двинулись к водопаду Лозер пешком. Преодолев вереницу крутых скал, многочисленные гаремы морских слонов и колоний ослиных пингвинов, они достигли водопада и осмотрели место, куда должно было подойти наше судно. А на обратном пути к шлюпке прихватили пару китовых позвонков в качестве, сувениров.

Поднявшись на корабль, старпом, не давая себе ни малейшей передышки, занялся швартовкой. Словно и не было долгого, изнурительного маршрута. На берег на шлюпке переправили концы швартовых канатов. В скалах у водопада, как и было указано в лоции, для их крепления имелись специальные металлические приспособления. Теперь можно не опасаться внезапного шквала: якоря и канат сумели бы удержать судно на месте.

Тем временем сгустились сумерки. Операцию по переброске на берег шлангов, по которым предстояло закачивать воду, отложили до утра. И у нас появилась надежда вновь высадиться на остров.

НАД ОЗЕРОМ ДАСТЕ

Ночью не спалось. Я то и дело вскакивал и поглядывал на часы — боялся пропустить первую шлюпку. Когда поднялся, не было еще и четырех. Матросы на палубе уже готовили шланги. Моторист в шлюпке пробовал запустить мотор. Старпом, хотя и крутился вчера допоздна, был уже на ногах, скорей всего не ложился вовсе.

Вскоре вся наша геологическая группа высыпала на палубу. В последний момент к нам присоединился начальник обсерватории Мирный — Василий Семенович, ему тоже захотелось полазить по скалам и осмотреть их.

С первой шлюпкой нас переправили на берег. Мишеля теперь с нами не было, мы оказались предоставленными сами себе и небольшими группами разбрелись по берегу. Геологи устремились к ближайшим скалам. Мы с Василием Семеновичем отправились вдвоем по ущелью — нам хотелось проникнуть в глубь острова.

Поднявшись метров на сорок, мы увидели озеро, из которого изливался бурный поток, получивший название водопада.

Озеро лежало среди темных сопок, которые гигантскими, слегка наклонными ступенями спускались к самому водному зеркалу. Ступени отмечали последовательное излияние лав. Давно заглохли вулканические процессы, благодаря которым возникли несколько десятков миллионов лет назад эти острова. Немало изменений произошло с той поры. Небольшие пласты бурого угля, обнаруженные на Кергелене, свидетельствуют, что здесь прежде росли леса. Шло время, менялись очертания материков и океанов, перестраивались воздушные и морские течения, и вот повеяло холодом с юга — началось великое антарктическое оледенение. Понижение температуры привело к образованию на Кергелене собственных ледников. Они возникли вначале в горах, потом, увеличиваясь в размерах, вышли на прибрежную равнину и заняли почти весь остров. К нашему времени несколько потеплело, и льды снова отступили в горы.

Все эти изменения протекали в геологическом масштабе времени, несоизмеримом с человеческой историей, и хотя человек не был свидетелем этих грандиозных перестроек, он сумел воссоздать их, ибо в природе ни один процесс не проходит бесследно. Отпечаток прошлого хранят на себе эти угрюмые скалы, над которыми непрестанно трудились великие скульпторы: лед и пламень, ветер и вода.

Раскинувшееся перед нашими глазами озеро Дасте светлым полумесяцем уходит в глубь острова. Оно названо в честь капитана одного из старых промысловых судов. Я знал из книги Обера де ла Рю, что обойти озеро можно часов за десять. Таким временем мы, увы, не располагаем, дай бог осмотреть хотя бы половину.

Склоны близ воды покрыты сочной зеленью. Однако оказалось, что это отнюдь не лучшее место для прогулок: мы с трудом вытаскиваем сапоги из вязкой, засасывающей грязи, кроющейся под тонким чехлом зеленого мха.

Выше по склону — суше. Здесь среди кустиков ацены многочисленные норы кроликов. Одни зверьки убегают от нас, другие предпочитают прятаться в норах: из-под земли доносится их испуганное сопение. Бедная ацена! Стебли ее объедены, обгрызаны, повсюду клочья грязного пуха, шарики помета.

Мы взбираемся на сопку, господствующую над озером. Разговор с Василием Семеновичем пока не ладится. Хотя знакомы мы очень давно, еще по первым антарктическим экспедициям, судьба нас никогда не сводила близко.

Василий Семенович — полярник-ветеран, крепко сбитый, широкий в кости, с крупными чертами лица и серо-голубыми глазами. Взгляд у него словно бы оценивающий, взвешивающий, то ли с легким лукавством, то ли с хитрецой. Он не раз зимовал и в Арктике, и в Антарктиде, четырежды возглавлял станцию Восток — полюс холода нашей планеты. Василий Семенович и в пятый раз туда собрался, но в самый последний момент руководство распорядилось по-своему — назначило его начальником обсерватории Мирного. Климат там, конечно, помягче, но забот не меньше, зимовщиков раз в пять больше, чем на Востоке.

Наслышан был я, что он очень требователен к подчиненным, но и себе спуску не дает. В Москве, в управлении, он занимал довольно ответственный пост по материально-техническому снабжению. Но вот вновь потянуло его в Антарктиду, в шестой раз, хотя лет Василию Семеновичу не так уж мало: в коллективе Мирного он один из двоих, кому за пятьдесят. Однако выглядит он моложе многих. И волосы густы, и седины в них почти нет. Чувствуется могучая порода. Именно такими представлял я поморов, первопроходцев нашего Севера.

Мы хлюпали резиновыми сапогами по мокрому грунту, перебрасываясь редкими фразами. Небо хмурилось, низкие облака стлались над сопками, и вот уже начал моросить дождь. Мы, как на грех, хотя и надели свою теплую антарктическую одежду, но не имели плащей. На шестом континенте плащ — бесполезная вещь, дождей там не бывает. Кергелен же можно смело назвать островом дождей.

Я пристроился под козырьком скалы в сухой нише и достал полевой дневник. Василий Семенович тут же рядом осматривал скалу в поисках красивых минералов. Потом мы позавтракали свежевыпеченной в судовой пекарне буханкой и шоколадом, поговорили о кроликах, пожалели, что у нас нет ружья (вот бы пир закатили на судовом камбузе!), и отправились дальше.

Теперь было рукой подать до вершины сопки. Топкие зеленые «лужайки» остались внизу. Мы взбирались по скалам, покрытым пятнами лишайников, бежевых, светло-зеленых, черных. Преобладали плотно прижатые, словно припаенные к камню, корочки — так называемые накипные лишайники. Они, казалось, слились с породой, и отодрать их можно было только с помощью ножа. Подобных лишайников много и на южнополярном континенте: им не страшны самые свирепые ураганы. Однако близ вершины стали попадаться другие виды — пышные кустики высотой в два-три сантиметра. Их не часто встретишь в Антарктиде, и я беру несколько покрытых растениями камней в свою коллекцию.

Скальная вершина сопки испещрена выемками, по форме похожими на стаканы. Болышая часть их до краев заполнена водой. Мне приходилось видеть каменные «стаканы» и в Антарктиде. Их образование скорее всего связано с морозным выветриванием. Замерзающая в углублениях вода постепенно разрушает вокруг себя горную породу.

На Кергелене можно встретить необычные стаканообразные формы выветривания. Такого рода формы встречаются и в Антарктиде.

Сопка, на которую мы поднялись, вызвышалась метров на двести над озером. Полюбоваться видом с вершины нам, однако, не удалось: окрестности скрывались в облаках. Косой дождь, на который мы старались не обращать внимания, сменился снегопадом. Крупные хлопья мокрого снега застилали горизонт. Сквозь эти косо летящие белые полосы еще некоторое время проглядывала стальная поверхность озера, темнели сопки противоположного берега, но вот и эта картина растворилась в снегопаде.

Перспектива исчезла, окружающий мир сузился. Снежное облако, казалось, поглотило нас. Скалы под ногами побелели. И хотя снег тут же таял, нового выпадало в избытке.

Несмотря на непогоду, не хотелось отказываться от замысла проникнуть подальше в глубь острова. Я предложил Василию Семеновичу оставить уже изрядно нагруженный образцами рюкзак в сухой нише, а самим отправиться дальше налегке.

Мы карабкались по скалам, спускались в расщелины, пересекали ручьи, даже фотографировали друг друга, невзирая на снегопад, и постепенно разговорились. Холодок отчуждения, обычный при общении недостаточно знакомых людей, почти рассеялся.

Меня уже давно интересовал вопрос, какими качествами должен обладать полярный руководитель. Ведь от него в немалой степени зависит успех работы далекой, затерянной на краю Земли антарктической станции. Василий Семенович был признанный полярный лидер, и я приглядывался к нему с особым вниманием.

Думаю, я не ошибался, представляя его человеком весьма одаренным. Возможно, ему в чем-то везло. Без удачи, пожалуй, никому не обойтись. Натуре Василия Семеновича присущи основательность, упорство. Природа наградила его сметливостью, сообразительностью и не обидела честолюбием: ему нравилось быть начальником. Но он не почивал на лаврах, а энергично работал, думал. Учитывал опыт свой и чужой, умел быть достаточно гибким, предусмотрительным. Словом, Василий Семенович был человеком незаурядным. Даже обороты его речи, порой угловатые, были выразительными, незатертыми. К примеру, вспоминая о том, как строили Восток, с одобрением, заметил: «Плотники охорашивали дома». Рассказывая на корабле новичкам о Мирном, он упомянул о кладбище на близлежащем островке, где покоились погибшие в Антарктиде полярники, и тут же добавил: «Хорошие могилы, на цепях, но не дай бог туда попасть, не за тем едем».

Василий Семенович законно гордился правительственными наградами, которыми был наделен достаточно щедро. Стремился получить новые и не скрывал своего желания. Но зарабатывал их не ловча, а честным, далеко не легким трудом. Он с успехом справлялся с весьма ответственными и трудными заданиями. Четыре благополучные зимовки на полюсе холода говорили сами за себя. Наверняка иной раз Василий Семенович совершал ошибки, но умел учиться на них и в конце концов добивался успеха.

Притом был он человеком, что называется, земным, отнюдь не простым по характеру, порой жестким и грубоватым в обращении. Оправданно ли это? Известно, что на зимовках, особенно таких дальних, как в Антарктиде, должна быть жесткая дисциплина. Излишняя мягкость и доброта начальника могут обернуться бедой для подчиненных. Правда, я знал одного деликатного, внешне вроде бы даже робкого начальника, который, однако, своим справедливым и заботливым отношением, тактом и умом завоевал всеобщее расположение подчиненных и был для них непререкаемым авторитетом. Всего этого он достиг без грозных приказов, не повышая голоса, не подчеркивая свою роль начальника, Лично мне импонировал именно такой, интеллигентный тип руководителя.

Василий Семенович принадлежал к числу начальников, утверждающих себя, что называется, силой, властью. «Приказы начальника не обсуждаются. Начальников не выбирают. Их назначают, или их бог дает» — были его любимые изречения.

Как бы то ни было, он добивался успеха. На его зимовках был порядок, ЧП почти отсутствовали, планы работ выполнялись, все зимовщики возвращались здоровыми и, как правило, довольными, хотя кое-кто и жаловался на его жесткость. Но победителей, как известно, не судят.

«НЬЮ-РОБИНЗОНЫ»

Снег лепил все сильнее и сильнее. Видимость сократилась до нескольких метров, и Василий Семенович стал беспокоиться, найдем ли мы оставленный в нише рюкзак. К тому же отведенное нам время истекало, и мы повернули назад.

Путешествие по острову несколько сдвинуло строй наших мыслей, и, приближаясь к сопке, за которой должен был находиться фьорд, мы принялись фантазировать: вот, дескать, выйдем к берегу, а судно ушло, не дождавшись нас. Что будем делать?

— Перво-наперво подумаем о жилье, — обстоятельно рассуждал Василий Семенович. — Обоснуемся в пещере. Потом решим вопрос с продовольствием. Кролики вокруг — мясом будем обеспечены. На скалах, конечно, есть птичьи базары, значит, будут и яйца; это очень полезно, в них все необходимые вещества. Ну, а в качестве деликатеса предлагаю тюленью печенку. Очень вкусна, если ее с умом приготовить! Питаться будем разнообразно, чтобы от цинги уберечься.

— Здесь должна быть кергеленская капуста, — добавил я. — Это лучшее противоцинготное средство. Она помогла первооткрывателям Антарктиды — участникам экспедиции Беллинсгаузена и Лазарева. Кстати, к растительной пище предлагаю еще присовокупить молодые побеги ацены — их можно встретить на берегу под грудами водорослей — и одуванчики. Такие рекомендации дает геолог Обер де ла Рю, автор книги «Два года на островах Отчаяния».

— Про капусту ты верно вспомнил, — согласился Василий Семенович. — Капуста от цинги первое средство. А вот про ацену и одуванчики не знаю, но тебе виднее, на то ты и ученый. А как тут насчет рыбной ловли? Я на берегу под водорослями таких червей видел, прямо как у меня на огороде.

— В этих озерах рыба, к сожалению, не водится. А в море пищей не слишком разживешься. Из рыб здесь, правда, водится нототения.

— Знаю, отличная рыба.

— А Обер де ла Рю дает ей самую нелестную характеристику, называя отвратительной, малосъедобной рыбой, к тому же кишащей паразитами.

— Уж слишком большой гурман твой Обер, как его там по батюшке. Вижу я, дружочек, мы тут с тобой не пропадем, сумеем поробинзонить.

Словом «дружочек», безусловно искренним проявлением симпатии, Василий Семенович тем не менее утверждал и свое положение руководителя. В его воображении мы робинзонили бы, само собой, под его началом. Он органично чувствовал себя начальником.

...Рюкзак был найден, и мы не мешкая направились дальше к фьорду. Увлекшись игрой в робинзонаду, мы едва ли не всерьез стали опасаться, что не увидим наш корабль.

Снегопад прекратился, небо очистилось, и открылись яркая синева бухты, уходящие вдаль скалистые уступы, веселые зеленеющие острова, розовое облако в небе, а прямо перед нами — мачты нашего судна.

— Нет, не судьба нам поробинзонить! — улыбнулся Василий Семенович. И я не без сожаления согласился.

Внизу у моря в лучах солнца на темном галечном пляже валялись тюлени, в воздухе парили большие «носатые» птицы — кергеленские бакланы. В неожиданно прорвавшихся после долгого снегопада потоках солнечного света берег так и просился на цветную пленку.

Мы спустились к пляжу, где дремали морские слоны. Василий Семенович не без труда с помощью моего геологического молотка расщекотал одного лежебоку, заставив его принять воинственную позу. Я сделал несколько снимков. Вызванное нашим вторжением возбуждение распространилось по всему пляжу. Два разбуженных гиганта, очевидно толком не разобравшись, что произошло, устремились в бой. Привстав на ласты и широко раскрыв пасти, они угрожающе крутили головами, раздували ноздри, таращили глаза. Наступая грудью, противники пускали в ход клыки. От подобного «выяснения отношений» на шкурах нередко остаются боевые знаки — рубцы и шрамы, которые, как известно, только украшают мужчин. Потом вдруг, изогнувшись дугой, самцы с размаху бросились друг на друга. От столкновения их увесистых туш, казалось, земля заколебалась под нашими ногами.

— В природе сильный утверждает свое право открыто, намного проще, чем у людей, — отметил Василий Семенович. — Может, и нам стоит поучиться у природы? Что ты по этому поводу думаешь?

— Ты философ, — уклонился я от ответа (в середине маршрута мы перешли на «ты»).

— Позимуешь с мое — станешь философом! Да их же разнимать надо — поуродуют себя!

«Яблоко раздора» — небольшая вялая самочка, лежавшая несколько поодаль, казалось, не обращала никакого внимания на эти «распри мужчин».

— А все же я за то, чтобы в Антарктиде с нами зимовали женщины, —продолжал Василий Семенович. — Арктика когда была покорена? Когда туда пришли дамы. Так и Антарктиду без них нам не одолеть. А всякие разговоры, что, дескать, мужики из-за них не будут ладить — так ведь это вздор. Мы ведь все же не такие, как эти, — указал он молотком на соперничающих слонов. — Мы ведь люди! А человек как-никак венец природы!

Метрах в десяти от нас на скале стоял упитанный поморник и, слегка наклонив голову, внимательно вслушивался в то, что говорил Василий Семенович.

Зелень близ воды была яркой и сочной. На прибрежных скалах лепились растения, которые нам раньше не встречались. Одно — наподобие ромашки с бархатистыми серо-зелеными лепестками — вполне могло бы служить украшением бального платья. Рядом прижалось к скале другое, с мясистыми листьями, словно намеревавшимися свернуться в кочан. Я почти не сомневался, что это и есть та самая кергеленская капуста, которая спасла бы нас с Василием Семеновичем от цинги, случись нам робинзонить на острове. И я смело стал жевать ее жесткий, похрустывающий лист.

Моему примеру последовал Василий Семенович, но поспешно сплюнул. Вкус капусты напоминал редьку, только уж со слишком едкой горчинкой.

— Крепка. Чувствуется, много витамина С. Ее нужно с подсолнечным маслом и солью готовить, — одобрил, однако, Василий Семенович.

К скале, где поселилось целое семейство капустных кочанов, от склона сопки шла тропинка. Вдоль нее валялось множество скелетов и не до конца объеденных тушек кроликов. Это была прямо-таки своеобразная «тропа смерти».

— Чего они тут мрут, может, эта капуста ядовитая? — высказал предположение Василий Семенович и еще раз сплюнул. Но тут же опроверг себя: — Не может того быть! Была бы ядовитой — не ели бы. В природе все надежно, без обмана!

Мы двинулись в сторону судна. На наших глазах из норки на склоне сопки выскочил серый зверек, огляделся и шустро устремился к берегу: не иначе как решил полакомиться сочной капустой. В тот же момент со скалы почти бесшумно взметнулся поморник, прошел на бреющем полете и накрыл сверху кролика. Точный удар клювом — и вот уже поморник терзает добычу на прибрежной гальке.

— Мудра природа! — продолжал рассуждать Василий Семенович. — Сама о себе заботится. Человек напортачил, наводнил остров кроликами, и если бы не поморники — видали бы мы твою капусту! От цинги чем бы тогда спасались? Вот у нас в Антарктиде не любят поморника — дескать, бандит, шакал, а тут на острове ему в пору памятник ставить!

Мы проходим мимо остова баркаса, неведомо какой гигантской волной выброшенного далеко на берег. И конечно, задерживаемся у следов кораблекрушения. За двести с лишним лет, прошедших со дня открытия островов Кергелен, многое произошло и на этих, столь удаленных от центров цивилизации берегах. Конечно, события местной истории могут показаться незначительными. Но всем, кто так или иначе связал свою судьбу с этими островами, они несомненно будут интересны. Будь то эпизоды сурового времени промысла китов и тюленей или современные научные экспедиции. Вот и этот старинный, выброшенный морем баркас — одна из страниц, рассказывающая о крушении чьих-то надежд.

Прежде чем пуститься в дальнее плавание, моряки запасаются водой из озера Дасте в бухте Хопфул.

..У водопада Лозер многолюдно. Работает насос, гонит воду по шлангам в танки корабля. С судна доставили еще одну группу желающих взглянуть на здешний берег. Сам капитан решился на часок оставить корабль. Стоит теперь на пригорке у воды, наблюдает за работой помпы.

— Удачно попутешествовали? — обращается он к нам.

Мы в один голос расхваливаем наш маршрут.

— Ну, отправляйтесь на судно. Зайдите на камбуз, скажите, капитан распорядился вас накормить.

Мы залезаем в шлюпку. Вместе с нами еще трое полярников. Один из них — геофизик в модных очках, знаток морских слонов. Капитан хочет еще что-то крикнуть мотористу, делает неосторожный шаг вперед и, поскользнувшись, съезжает по влажному грунту со своего пригорка прямо к воде. Все в шлюпке наблюдают молча, пряча улыбки. Только геофизик, удобно усевшись на самой корме, залился хохотом, даже очки снял, видно, слезы выступили.

Капитан поднимается, отряхивается. Он явно смущен. Делает знак мотористу, чтобы мы скорей отчаливали. Наша шлюпка лихо берет с места. Мы проскакиваем под швартовыми канатами. Один из них провис низко над водой. Внезапно раздается вскрик. Я оборачиваюсь и вижу, как, задетый канатом, весельчак опрокидывается и уходит в воду. Василий Семенович еле успевает схватить его за сапоги.

Мокрого геофизика втаскивают обратно в шлюпку.

— Очки, очки! — бормочет он.

— Вот, дружочек, — мягко журит его Василий Семенович. Что же ты так оплошал? А все почему? Нечего было потешаться над капитаном!

...Вечером мы снялись с якоря и стали осторожно выбираться из фьорда. И как всегда в ответственные моменты, на мостике рядом с капитаном замерла строгая, подтянуая фигура старпома.

Мы же с Василием Семеновичем вышагивали по палубе, словно продолжали недавний маршрут.

— Погорячился твой Обер, — говорил Василий Семенович, глядя на уходящие назад скалистые берега. — Какие же это «острова отчаяния»? По антарктической мерке тут цветущий сад. Его бы к нам на Восток, на полюс холода. Да мы и там жили — не тужили! А то выдумал «от-ча-я-ни-я»!

Берега Кергелена отступали все дальше, растворялись в сиреневых сумерках. «Прав ведь Василий Семенович, — думал я. Только судит он по своим антарктическим меркам. Да и Обер де ла Рю, хотя и назвал свою книгу «На островах Отчаяния», хотя и ругает острова, вдруг скажет такое, что понимаешь: на самом деле любит он эту землю. Вот, к примеру: «Нельзя провести около двух лет на островах Кергелен, не привязавшись к ним». Или: «Что касается меня, то я с большим удовольствием вновь вижу эту бесплодную, печальную и все же чем-то чарующую землю...» А «острова Отчаяния» — это ведь Кук придумал. А он на острова только взглянул. Кук, как мореплаватель, был больше всего к морю привязан. А что частенько Обер де ла Рю ругает Кергелен, так это в порядке вещей. На зимовках, бывает, на чем свет стоит клянут Антарктиду, а потом вновь туда по доброй воле возвращаются. Для того же Василия Семеновича его полюс холода — это же земля обетованная. В который раз рвался туда на зимовку! Известно: то, во что вкладываешь себя, прикипает к сердцу!

И опять у борта замелькали крылья больших светлых птиц. На этот раз они провожали нас в открытый океан...