Еще одно путешествие на край земли

КАЧКА

«Пятидесятые неистовые» широты в отличие от «ревущих сороковых» не балуют погодой. Волнение моря — 8 баллов. Но почти все на борту, за исключением двух-трех страдальцев, привыкли или делают вид, что привыкли к качке. Потеря равновесия тем не менее отражается на каждом.

У моего соседа по каюте, ученого из ГДР — Ганса, прорезался зверский аппетит. В сильную качку он грезит жареным мясом. Дома же, как уверяет нас Ганс, он вегетарианец. Наши геологи, наоборот, к еде равнодушны, но изнывают от жажды. Каждый раз, встретив Ганса на палубе, они тактично намекают ему, что не мешало бы промочить горло. Дело в том, что мой сосед имеет представительские запасы: несколько ящиков немецкого пива. Ганс простодушно соглашается с геологами, но дальше разговоров дело не идет: ценный напиток предназначен для Антарктиды. В последнее время Ганс предпочитает отсиживаться в каюте.

Устроившись за единственным столиком под иллюминатором, он похрустывал леденцами из представительских запасов и, невзирая на качку, работал с самого утра. На столе перед Гансом все возрастала стопка библиографических карточек, которые он заполнял день за днем с начала рейса.

Ганс хорошо говорил по-русски, обладал дружелюбным характером. О лучшем товарище по каюте нельзя было и мечтать, если бы только не его страстное увлечение бравурной музыкой. Она почти беспрерывно извергалась либо из его карликового транзистора, либо из портативного кассетного магнитофона, включенных на полную мощность.

В первые дни я пытался уменьшить громкость, потом стал подозревать, что Ганс глуховат, пока, наконец, не понял, что именно громкая музыка доставляет моему товарищу удовольствие. Тогда я покорился своей участи. Впрочем, иной раз я срывался, тем более что репертуар Ганса мне уже порядком надоел. Вот и сейчас, вернувшись в каюту с палубы, где мне удалось сфотографировать альбатросов, я надеялся подремать, полистать в тиши «Путешествие на «Бигле» », а меня встретил бодрый марш. И тут я не удержался:

— Ты меломан, — сказал я в сердцах, — и вдобавок оброс, как хиппи. В Антарктиду тебя не пустят.

Ганс придал своему лицу обезоруживающе приветливое выражение:

— Меломан — это отлично!

Однако сравнение с хиппи его задело, и он, поправляя свою льнивую гриву, заметил, очевидно намекая на мою «свежеобработанную» голову:

— А вот некоторые своей прической пингвинов распугают.

— Да, ты за словом в карман не полезешь, — удрученно махнул я рукой, поняв, что подремать в каюте сегодня не удастся.

— В карман не полезешь?! — несколько раз радостно воскликнул Ганс и потянулся за тетрадью, куда он аккуратно вписывал все новые для него русские выражения.

В коридоре я столкнулся с Эммой — нашим парикмахером, которая после захода на Кергелен приобрела еще более царственную осанку и ухитрялась не терять ее даже несмотря на качку.

Антарктическая станция Молодежная

— Эмма, — как можно более серьезно обратился я к ней, — наш Ганс очень хочет постричься, но стесняется. Надо бы проявить чуткость. Словом, зайди к нам в каюту, возьми Ганса за руку и уведи в свой салон. Дело это срочное — Антарктида не за горами.

Эмма понимающе кивнула.

— Через пять минут я освобожусь, — заверила она, — и все будет в порядке.

Я вернулся в каюту, сел на койку и раскрыл лоцию. Ничего не подозревающий Ганс менял очередную кассету в магнитофоне.

— Свежие мысли приходят под бодрую, жизнеутверждающую музыку, — пояснил он. — Чем, к примеру, хорош марш? Он не дает расслабляться и слоняться без дела по кораблю. — И, пустив эту стрелу в мой адрес, Ганс тряхнул своими роскошными локонами.

В этот момент в дверь постучали.

— Войдите, — радушно провозгласил Ганс.

На пороге возникла Эмма во всем своем великолепии.

Ганс вздрогнул от неожиданности и невольно приподнялся.

— Пойдемте со мной, Ганс, — грудным, задушевным голосом пропела Эмма и протянула Гансу руку.

Ганс беспомощно взглянул на меня. Я понял, что он, как кролик перед удавом, не в силах сопротивляться.

— Ганс, — сказал я, — марш — это, конечно, прекрасно! Под такую музыку можно без колебаний положить свою голову даже в пасть льву.

Но Ганс уже не слышал меня, увлекаемый Эммой.

... На другой день, как я и предполагал, погода не улучшилась. С утра моросил дождь, небо было сплошь затянуто тучами, качка усилилась. Тем не менее мы с Гансом вышли на палубу делать зарядку. Ганс еще не пришел в себя после вчерашнего свидания с Эммой. Оно стоило ему лучшей части его роскошной шевелюры. Кое-что ему, правда, удалось спасти, и голова его, хотя и не приобрела идеально яйцевидной формы, как у большинства полярников (фирменная стрижка Эммы), вызывала смутное раздражение, которое обычно возникает при взгляде на недоощипанную птицу. Ганс бодрился, был повышенно деловит, но избегал смотреть на себя в зеркало. Он захватил на палубу горный компас — замерить амплитуду качки.

— С одного борта на другой — тридцать градусов, — сообщил он.

— Для «неистовых пятидесятых» это нормально, — констатирую я.

— Да, думаю, не кувыркнемся, — соглашается Ганс.

В кают-компании тарелки, ножи и вилки гуляют по столу, норовя соскользнуть на пол.

Из-за качки не удалось приготовить первое блюдо: на камбузе опрокинулся бак со щами. Девчата в столовой бледные, неулыбчивые — работать в таких условиях сущее наказание. Да и полярникам было не до веселья. Многие вовсе не пришли обедать, предпочитая отлеживаться на койках.

Даже наш пассажирский помощник уже несколько дней не показывался на палубе, скрывшись в каюте, но, как подлинный богатырь, не сдавался — снова и снова играл на своем тромбоне «Марш Черномора».

Если на большом современном судне так чувствовалась качка, то как же нелегко приходилось пассажирам парусных кораблей! Ч. Дарвин. оставил в своем дневнике многочисленные и весьма красноречивые свидетельства этому: «Корабль полон ворчунов и брюзг, и я в ожидании морской болезни чувствую себя как нельзя хуже»; «Вечером подул свежий противный ветер. Этот и три следующих дня были для меня днями больших и непрекращающихся страданий»; «Бурная погода. Я был близок к потере сознания от истощения» и т. д. и т. п. Даже по этим кратким выдержкам можно представить, чего стоили Ч. Дарвину годы плавания на «Бигле».

Не исключено, что именно морская болезнь, столь измучившая естествоиспытателя, была причиной дурного настроения и сделала его излишне раздражительным, а порой и категоричным в оценках.

А вот И. А. Гончаров, совершивший в этих широтах путешествие на фрегате «Паллада», напротив, нисколько не страдал от морской болезни, наслаждался плаванием и пребывал большую часть времени в отличном расположении духа: «Я ждал, когда начну и я отдавать эту скучную дань морю, а ждал непременно. Между тем наблюдал за другими: вот молодой человек, гардемарин, бледнеет, опускается на стул; глаза у него тускнеют, голова клонится на сторону. Вот сменили часового, и он, отдав ружье, бежит опрометью на бак. Офицер хотел что-то закричать матросам, но вдруг отвернулся лицом к морю и оперся на борт... — «Что это, вас, кажется, травит?» — говорит ему другой. (Травить, вытравливать — значит выпускать понемногу канат.) Едва успеваешь отскакивать то от того, то от другого... — «Выпейте водки», — говорят мне одни. — «Нет, лучше лимонного соку» — советуют другие; третьи предлагают луку или редьки. — Я не знал, на что решиться, чтобы предупредить болезнь, и закурил сигару. Болезнь все не приходила, и я тревожно похаживал между больными, ожидая, вот-вот начнется. — «Вы курите в качку сигару и ожидаете после этого, что вас укачает. Напрасно!» — сказал мне один из спутников. И в самом деле напрасно: во все время плавания я ни разу не почувствовал ни малейшей дурноты и возбуждал зависть даже в моряках».

А страдай Гончаров от качки, может быть, и не была бы написана такая яркая, с тонким юмором книга, как «Фрегат «Паллада» ».

... Все с облегчением вздохнули, когда на шестьдесят первом градусе южной широты судно вошло в поля разреженного битого льда и качка почти прекратилась. Заходить далеко во льды было, однако, рискованно.

Кит малый полосатик любит глотнуть свежего воздуха невдалеке от судна.

Странствующий альбатрос, обитатель «ревущих сороковых» и «неистовых пятидесятых» широт. Птенцов эти птицы выводят на Кергелене и других островах Южного океана.

— Мы пока еще, слава богу, не ледокол, — резонно заметил наш капитан, днююший и ночующий теперь на мостике. И, взглянув на стоящего рядом старпома, добавил: — Лавры «Титаника» меня нисколько не прельщают.

Старпом молчал, но глаза его горели. Я чувствовал, что ему хочется идти дальше к югу. Возможно, только сейчас, увидев завораживающую панораму ледяных полей, он осознал свое призвание: быть полярным капитаном.

Ледовую проводку нашего судна должен был обеспечить флагман антарктической экспедиции дизель-электроход «Михаил Сомов», но он задержался у берегов Земли Королевы Мод, в районе станции Новолазаревской, и было решено двигаться навстречу ему вдоль кромки дрейфующих льдов.

ИМЕНА НА КАРТЕ

Через несколько дней наши моряки освоились в ледовой обстановке. Теперь мы уже не шарахались далеко в сторону от встречных айсбергов, все реже вспоминали о «Титанике», а когда видимость ухудшалась, доверяли локатору. Старпом на своей вахте смело форсировал поля ледяных обломков. На краю ледового пояса настоящих прочных льдин не попадалось и судно не страдало. Наоборот, льды, проходя по корпусу, снимали всякого рода подводные обрастания: ракушки, водоросли, и ход судна увеличивался. Старпом был доволен. И капитан уже не кривился, глотая подогретое молоко: болезнь желудка в антарктических водах отступила. Иной раз, когда нас окружали айсберги, он даже пошучивал: «Ну, чем мы не ледокол?!»

По левому борту проходили берега Антарктиды. Мы их не видели, они были скрыты непреодолимым ледовым поясом, но я, глядя в штурманской на карту (старпом уже смирился с моим присутствием здесь и не сверкал в мою сторону глазами), восстанавливал в памяти знакомую картину.

Места эти мне были хорошо известны. Здесь начиналась моя первая самостоятельная работа. Я вспоминал свирепый ураган, сорвавший с креплений наш самолет, находку первого в этих местах железного метеорита; трудный поиск дороги для санно-гусеничного поезда, виртуозные посадки наших летчиков в узких горных долинах. И конечно, прежде всего своих товарищей: гостеприимных зимовщиков Новолазаревской и дружелюбного чехословацкого геолога Иозефа Секиру, с которым мы были неразлучны в маршрутах. А сколько мог бы я рассказать о ярких, талантливых ученых Михаиле Равиче и Дмитрии Соловьеве, с именами которых в немалой степени связан успех советских геологических изысканий в Антарктиде.

Мы летали над удивительными, утопающими во льдах горами, совершали долгие маршруты по нехоженой антарктической земле. Позднее через мои руки прошли сотни аэрофотографий этой территории. С их помощью составлялись точные карты, вошедшие в первый советский Атлас Антарктики.

И еще вспомнилось детство...

Это произошло в одном из первых классов. Рассматривая в кабинете завуча, куда я был вызван за какую-то провинность, географическую карту, я увидел в самом низу, как раз на уровне глаз, необычайный континент. Был он белый в отличие от других зеленовато-коричневых, а названия на нем казались взятыми из сказок: Земля Королевы Мод, Берег Принцессы Марты, Земля Адели. Быть может, именно тогда и возник у меня «синдром путешествий», причинивший немалое беспокойство моим родителям.

Мои школьные изыскания (наша школа находилась на месте нынешнего Дворца пионеров на Ленинских горах) распространились на окрестности старой Воробьевки, мосфильмовские овраги, на пустыри и свалки у Калужского шоссе — места, претерпевшие к настоящему времени необратимые изменения.

За эти первые, вполне самостоятельные путешествия, из которых я возвращался, как и подобает настоящему путешественнику, в грязи, ссадинах и царапинах, приходилось нести суровые наказания. Самым ужасным была угроза надеть на меня... юбку! Самую обыкновенную девчачью юбку. Эту злосчастную, как сейчас помню, болотного цвета юбку за неимением ничего более подходящего как-то купила мама, с тем чтобы сшить из нее сыну штаны. Перед тем как приступить к раскройке, она решила сделать примерку и, надев юбку на ничего не подозревающего путешественника, подвела его к зеркалу. На удивление всем домочадцам, это произвело на меня неизгладимое впечатление. Мое мужское достоинство было попрано, слезам и воплям не было конца. На семейном совете решено было юбку сохранить, использовать ее как средство наказания, дабы воспрепятствовать моим дальнейшим путешествиям, география которых стремительно расширялась.

Но запретный плод сладок. Окончив школу, я не пошел по стопам моих родителей, имевших оседлую специальность, а поступил на географический факультет Московского университета. И в конце концов попал в Антарктиду, на материк, поразивший мое воображение своими необычными названиями еще в далекие детские годы. За первой экспедицией последовали другие. Теперь карта Антарктиды стала родной и привычной. Районы, где мне довелось работать, я мог рисовать по памяти. И названия уже не казались необыкновенными и загадочными. Они отражали историю изучения этого единственного необитаемого материка нашей планеты.

Первыми, кто оставил тут след, были наши соотечественники, первооткрыватели южнополярного континента и многих близлежаних островов, — экспедиция Ф. Беллинсгаузена и М. Лазарева на шлюпах «Мирный» и «Восток». Так появились Земля Александра I, острова Бородино, Малый Ярославец, Смоленск, Петра I и другие. Некоторые названия были даны в честь наиболее отличившихся офицеров экспедиции. Небезынтересен такой факт: лейтенант шлюпа «Восток» К. П. Торсон, именем которого был назван один из островов, впоследствии принял участие в восстании декабристов. Последовало наказание — каторга. Имя лейтенанта поспешили убрать с карты. Однако время восстановило справедливость. Теперь на карте Антарктиды снова есть имя доблестного моряка — его носит мыс к западу от первой советской антарктической станции Мирный...

Вслед за русскими мореплавателями к южнополярному материку устремились многие другие экспедиции. В результате интернациональных усилий в освоении этой суровой и труднодоступной полярной области на современной карте соседствуют названия не менее чем на восьми языках.

Чьи же имена увековечены на карте Антарктиды? Конечно, ее первоисследователей, руководителей экспедиций, их участников, а нередко царствовавших особ и членов их семей из стран, где снаряжались эти экспедиции. К примеру, Земля Королевы Мод названа норвежскими мореплавателями в честь своей королевы, а Берег Принцессы Марты — ее дочери и т. д. Вот откуда на ледяном континенте такое множество имен знатных особ. Карта Антарктиды прославила также финансовых покровителей экспедиций. Организация путешествия в южнополярные широты весьма дорогостоящее дело. У самих же исследователей было в избытке энтузиазма, денег же они не имели.

Некоторые названия не могут не вызвать удивление, а то и улыбку. По фантазии австралийских полярников (возможно, среди них были французы по происхождению), в горах Принца Чарлза появились хребты Атос, Портос и Арамис. Д’Артаньяну почему-то не повезло. На противоположном краю континента, на Земле Александра I, где работали англичане, много «музыкальных» названий. Здесь находятся ледяное плато Моцарта, ледяные бухты Мендельсона, Шуберта, Брамса, Верди; шельфовый ледник Баха; мысы Россини, Берлиоза. Рядом на полуострове Бетховена расположились горы Листа, Грига, Шумана и пик Глюка. Не обойдены и наши композиторы. Есть тут пик Мусоргского, гора Чайковского, Бородина, а недавно появился полуостров Шостаковича.

Калейдоскоп наименований явно неполярного происхождения вряд ли можно объяснить случайными субъективными обстоятельствами. Конечно, зарубежные исследователи, пользуясь правом первооткрывателей, нередко давали названия, согласуясь лишь со своими личными вкусами, симпатиями, привязанностями. Так, на карту Антарктиды, этого до недавнего времени сугубо мужского материка, попало немало женских имен. К примеру, уже упоминавшуюся Землю Адели руководитель французской экспедиции 1837—1340 годов Дюмон-Дюрвиль назвал именем своей жены.

Однако дело не только в личных вкусах. В последние годы в результате интенсивных международных изысканий, когда получили большое распространение аэрофотосъемка и радиолокация ледникового покрова, были открыты тысячи новых наземных и подледных географических объектов. Картографы торопились обозначить их на картах. Нужно было дать множество новых названий. Откуда их брать? Конечно, прежде всего из истории изучения континента. Но все имена, связанные с нею, были почти полностью исчерпаны, а новых не хватало. Поэтому многое опять-таки зависело от вкуса и фантазии первооткрывателей.

У нас географические названия присваиваются после тщательного отбора. Утверждает их Междуведомственная комиссия Академии наук по изучению Антарктики. К настоящему времени на карте южной полярной области насчитывается свыше 700 русских географических названий из общего числа около 10 тысяч.

На новых картах, подготовленных на основании изысканий советских ученых, можно увидеть многие славные имена русских путешественников, писателей и поэтов, космонавтов, деятелей коммунистических партий и международного рабочего движения.

Увековечены имена многих ныне покойных участников советских антарктических экспедиций. Вот только некоторые из них.

Море Сомова названо в честь прославленного советского полярника, исследователя Арктики и Антарктики, мыс Маркова — в честь выдающегося географа, академика. Это наименование появилось на карте еще при жизни исследователя. Полуостров Борщевского назван в честь начальника нескольких сезонных морских экспедиций, проводивших у берегов Антарктиды гидрографические работы и аэрофотосъемку, а горы Дмитрия Соловьева — в честь ленинградского полярного геолога, участника десяти антарктических экспедиций.

Карта Антарктиды хранит память о многих советских людях, изучавших этот суровый материк. Не могу не упомянуть еще несколько названий: холмы Свиридова, банка Пожарского, подледные долины Бугаева, Матвейчука; горы Серлапова, скалы Шестерикова... Для меня каждое из них — воспоминание о реальном, живом человеке.

За многими названиями кроются трагичные истории. Тут запечатлены имена первопроходцев, заплативших за свое стремление к неизведанному ценой жизни. Среди первых в этом печальном списке мужественный английский капитан Скотт и четверо его славных товарищей — Отс, Уилсон, Боуэрс и Эванс. Все они погибли на обратном пути с Южного полюса. Ледники Мерца и Нинниса, изучению которых была посвящена моя первая и тем мне особенно дорогая научная публикация, напоминают о гибели участников экспедиции, возглавляемой знаменитым австралийским полярным исследователем Дугласом Моусоном. Ниннис исчез вместе с санями в бездонной трещине в леднике, Мерц умер от истощения. Этот список можно было бы продолжить.

Трагичные случаи нередки и в наши дни, и на карте появляются все новые и новые названия. Иной раз это имена твоих близких товарищей.

На карте Восточной Антарктиды, на Берегу Отса, можно найти ледник Зыкова и мыс Буромского. Те же названия носят два небольших рядом лежащих островка на рейде обсерватории Мирный. Об истории их появления я считаю долгом рассказать.

О ДРУЗЬЯХ-ТОВАРИЩАХ

...Это было ровно четверть века назад. В наиболее труднодоступные районы, к полюсам Земли, отправлялись тогда экспедиции вести исследования по Международной геофизической программе. Для меня то время особенно памятно — я впервые попал в Антарктиду. Нас было несколько таких ребят, студентов-практикантов, которым столь несказанно повезло.

Повезло нам и с научными руководителями. Они были не только крупными учеными, но и людьми приветливыми, доброжелательными. Это известные географы, профессора Константин Константинович Марков и Борис Львович Дзердзеевский, опытный полярный гидролог Павел Афанасьевич Гордиенко и другие. К нам, студентам, они относились внимательно и сердечно. Морской частью экспедиции, в состав которой мы входили и которая размещалась на дизель-электроходе «Лена», командовал гидрограф, капитан первого ранга Олег Александрович Борщевский.

Трюмы «Лены» были переполнены грузами для зимовщиков. Но мы запоздали с приходом в Антарктику, и припай — береговой морской лед, на котором безопаснее разгружаться — разрушился. Тем не менее разгрузиться было необходимо.

Начало февраля 1957 г. Эти дни запомнились на всю жизнь. Вот строки моих старых дневниковых записей.

«...Четвертый день «Лена» ищет место для выгрузки. Наконец швартуемся к ледяному барьеру в трех километрах к западу от Мирного. Место мало удобное, но лучшего нет. Барьер высотой до двенадцати — пятнадцати метров. Стрела крана еле достает до края. Кое-где видны трещины, нависают ледяные карнизы. Часть карнизов подорвали, обрушили взрывами, но другие пришлось сохранить, иначе груз неудобно подавать с корабля.

На одном из таких карнизов, против четвертого трюма, начала работать наша бригада из пяти человек: бригадир — главный механик Евгений Желтовский, три моряка и я. Карниз состоит из довольно рыхлого, слоистого фирна; лом уходит внутрь, как в масло. Если он рухнет, несдобровать: и высоко; и вода ледяная. А под обрывом выныривают хищные касатки — кормятся отбросами с камбуза. Когда находишься на карнизе, появляется странная настороженность. Если нужно принять груз и отцепить его от стрелы, подходишь к самому краю. Чувствуешь, вмиг все может оборваться. Подбираешься, словно готовясь к прыжку, говоришь почему-то тихо, почти шепотом. Из-за этого постоянного напряжения устаешь не столько физически, сколько морально.

Приближается конец двенадцатичасовой смены, и на напряженных лицах работающих на барьере появляются улыбки. Темп разгрузки ускоряется. Один за другим подходят трактора с волокушами — плоскими металлическими санями на прицепе. Трактор останавливается поодаль, а волокушу на тросе подают к краю барьера. Мы складываем на нее грузы, которые подаются краном из трюма.

Идет последний час. Лица товарищей веселы, слышатся шутки, и усталость вроде бы пропала. Становишься беспечным и забываешь о возможном обвале. Немного в стороне, метрах в двухстах, с треском рушится в воду небольшой ледяной карниз, но это уже никого не пугает, не настораживает. Кончаем смену. Нам полагается законных двенадцать часов отдыха. Последние груженые сани уходят от карниза.

Оглядываешься и замечаешь: какая же красота вокруг! Малиновые краски антарктического заката разлились на полгоризонта. Айсберг поблизости светится изнутри зеленовато-голубоватым огнем, а в его подводной части видны темные пещеры.

Довольные, мы шагаем по трапу на корабль, а навстречу нам — наша смена. Лица сменщиков хмуры, заспанны, им до веселья еще далеко. Подбадриваем товарищей, желаем им удачи, а сами идем спать.

3 февраля 1957 г. Пурга, затруднявшая накануне работу, прекратилась. Все кругом покрыто тяжелым, влажным снегом. Снег лежит на палубе, на оснастке судна, придавая кораблю нарядный облик. Небо прояснилось. Работается весело. Странно, но меня все же не оставляет чувство приближающейся опасности. Проходит четыре часа. Перерыв, полчаса отдыха на корабле. Встречаю своего руководителя — Константина Константиновича Маркова. Он идет в кладовую получать резиновые сапоги. На палубе слякоть — ботинки профессора размокли. Выдает обувь гидрограф Николай Буромский, он материально ответственный. Ему лет тридцать пять. У него рыжая бородка, запавшие выразительные глаза. Лицо его еще разгорячено работой. Он разгружал соседний, третий трюм, метрах в десяти от нас вдоль края барьера. Своеобразный человек Николай Буромский — корректный, предупредительный, но почти всегда с какой-то немного грустной улыбкой на лице. Но сегодня он весел. Утром получил радиограмму — семье выделили квартиру. Все его поздравляют, называют счастливчиком. У него праздник.

Вместе с Буромским на барьере работает мой сверстник, курсант Ленинградского высшего инженерного морского училища имени адмирала С. О. Макарова Евгений Зыков. Немногословный, спокойный, основательный. Курсантов в экспедиции несколько человек, и все они связаны тесной дружбой: все за одного, один за всех! И я тянусь к их группе. Женя Зыков как бы цементирует нас своим твердым «взрослым» характером. Геофизик Игорь Гончаров, мой сосед по кубрику, тоже в их бригаде. Он всех заражает оптимизмом, бодрым строением. Зато ремонтный механик Иван Анисимов, наоборот, неразговорчив. Из гидрографов в этой бригаде работает еще Анатолий Дадашев. У него восточная внешность и, чувствуется, такой же темперамент. Их бригадир — Роман Книжник — тоже гидрограф. Он постарше нас и кажется мне загадочным. Два месяца с ним на корабле, а ничего сказать про него не могу. Уж очень молчалив.

Друг мой Владлен Измайлов, тоже курсант ЛВИМУ, внизу, в трюме, стропит грузы. Молодежи на корабле много: около половины состава экспедиции не старше тридцати лет. В трюме, где работает Измайлов, обстановка мрачная: темновато, сыро, остро пахнет бензином. Только небо, как со дна колодца, виднеется над головой. У нас же на барьере море света, воздуха.

Поздно вечером выходим на последние три часа работы. Из трюма сейчас идут в основном бревна: в Антарктиде строительный материал на вес золота. Впрочем, не только бревна, все здесь ценно, ведь все привозное. Но вот наш трюм почти очищен. Стрела подает на барьер связку тонких металлических труб. Принимаем трубы, цепляем всю связку, за трос. Трактор оттащит их от края барьера волоком.

Наш бригадир Желтовский стоит рядом со мной, в пуховой куртке, застегнутой на все пуговицы. Вот он поднимает руку в рукавице, делает знак трактористу: можно оттягивать трубы. Тракторист трогает, трубы заскользили, оставляя за собой ржавые полосы. Как это Желтовский может работать в пуховике? Мне и в обычном ватнике не холодно, а стоящим рядом матросам жарко. Один работает в брезентовой робе нараспашку, щеголяет своей тельняшкой.

И опять есть несколько минут, чтобы осмотреться. Солнце скрылось на юге за ледяным куполом, и, хотя не уходит далеко и света достаточно, на океан, на лед ложатся длинные сиреневые тени. Антарктический полярный день на исходе. А в небе над морем чуть колеблется белесая, как под легким ветром, почти бесцветная бахрома. Полярное сияние! Я вижу его впервые. Думал, оно выглядит эффектнее.

И вдруг все сотрясает глухой гул. Прямо из-под самых моих ног рушится край барьера. Стоящий рядом бригадир Желтовский громко вскрикивает и мгновенно уходит вниз на огромной глыбе. Глыба на глазах разваливается, фигура его поворачивается и валится вниз головой. Обвалившаяся в воду масса тяжело ухает, вверх поднимаются брызги, смешанные со снежной пылью. Корабль отбрасывает в сторону. Расходятся крупные волны с крошевом снега и льда. На мгновение устанавливается тишина, словно заложило барабанные перепонки. Я стою один на самом краю барьера. Справа от соседей с третьего трюма раздается крик. Я поворачиваюсь. Еще мгновение назад там слышались веселые возгласы. А сейчас пусто. На тросе над морем свисают сани, а на их краю, зацепившись за угловую планку, болтается один человек — Роман Книжник. Сани тяжелые, трос не такой уж прочный, натянут, как струна, вот-вот лопнет. Я поднимаю руки, кричу. Тракторист, который находится метрах в восьмидесяти, недоуменно выглядывает из кабины: он еще не сообразил, что там у нас произошло. Но, увидев мои знаки, включает скорость. Сани медленно выползают на край барьера. Перекошенное лицо Книжника складывается в нелепую лыбку.

А внизу из хаоса ледяных обломков доносится голос Желтовского: «Алё, алё!» На небольшой льдине двое. Один лежит, уткнувшись в снег, другой бегает вокруг, машет руками, потом нагибается над лежащим.

Кто-то плывет саженками к кораблю. Ему сбрасывают с борта конец со спасательным кругом. Под самым обрывом на ледяной глыбе стоит еще один человек. Я узнаю Игоря Гончарова. Он сохраняет завидное хладнокровие. В воде плавают бочки, еще какие-то предметы. Сумерки, видно плохо. Где-то там, среди ледяных обломков, наш бригадир.

С палубы корабля крики, с мостика хриплый, срывающийя голос капитана: «Где шлюпки? Где шлюпки?» А шлюпок нет, моторы никак не заводятся.

«Алё, алё», — снова доносится слабеющий голос бригадира.

Мы стоим на краю барьера. И помочь ничем не можем. Не прыгнешь же туда вниз с пятнадцатиметровой высоты. А прыгнешь — тебя же нужно будет спасать.

И от невозможности помочь находит какая-то странная апатия: Книжник сидит на санях и улыбается, остальные смотрят вниз.

Вдруг разносится сирена нашего катера «Пингвин». На нем гидрографы выполняют промерные работы. А сейчас, на счастье, он только что пришел из Мирного, стоял у борта «Лены». Катер на всех парах подходит к тонущим, одного за другим их втаскивают на борт.

Проходит еще какое-то время. Появляются шлюпки. На веслах идут вдоль ледяного обрыва. Смотрят, все ли подобраны? С корабля в рупор голос Олега Александровича Борщевского просит назвать фамилии тех, кто остался на барьере. Мы поочередно выкрикиваем. Проходит еще полчаса. Выясняется, что вместе с обвалившейся частью барьера в воду упали девять человек. Трое из нашей бригады, шестеро из соседней, с третьего трюма. Там к моменту обвала как раз загрузили сани трехсоткилограммовыми бочками.

И вот сообщают: все упавшие обнаружены и находятся на борту, но двое скончались — Николай Иванович Буромский и Евгений Кириллович Зыков.

Не сразу до сознания доходит вся нелепость и непоправимость происшедшего. Случившееся обрастает подробностями. У Жени Зыкова оказался перелом позвоночника. Смерть наступила мгновенно. Николая Буромского убило бочкой. Наш Желтовский получил повреждение таза, но уцелел, не потонул, говорят, благодаря своей куртке на гагачьем пуху. Она не сразу промокла и держала его на воде наподобие спасательного пояса. В тяжелом положении механик Иван Анисимов: у него сломано бедро и поврежден череп, он без сознания. У остальных состояние вполне удовлетворительное.

Последующие несколько дней словно слились в один и окрашены одним настроением: все подавлены. Решается вопрос о дальнейшей разгрузке. «Лена» продолжает стоять на прежнем месте, уткнувшись носом в злополучный барьер. Гляциологи из Мирного, осмотрев его, делают заключение: выгрузка здесь слишком опасна. Но разгружаться надо. Иначе нашим товарищам на зимовке придется туго.

Остается использовать шлюпки. Грузим баллоны с ацетиленом. По десятку в одну лодку. Перевезти таким образом нужно около тысячи штук. На мысе Хмары у Мирного выгружаемся на прибрежную скалу. Дальше идет крутой подъем к станции. Сюда мы и затаскиваем баллоны, стараясь не стукать их о камни.

В перерыве развели на скале небольшой костер из обломков деревянной тары. Стояли молча вокруг, завороженно глядя на огонь. К вечеру похолодало, усилился стоковый ветер. Начала переметать поземка. Барьер «задымил». Шлейфы снега протянулись от его края, как длинные распущенные волосы. Над морем ветер терял силу, снежинки оседали в темную воду.

На другой день приспособили к выгрузке понтоны. В трюмах осталось несколько сот бочек с горючим. «Пингвин» и моторные лодки буксируют груженые понтоны к небольшому скалистому острову близ Мирного. Берег острова низок, удобен для выгрузки. Настилаем доски и катим по ним бочки.

От грустных мыслей отвлекают пингвины. Их тут целая колония, подвижных пингвинов Адели. Забавные создания. Они то сидят, нахохлившись, то резвятся, ныряя в воду. Цепочкой спускаются к берегу, смешно плюхаются в воду. А через некоторое время ловко выпрыгивают обратно на скалы и направляются к насиженным местам.

На соседнем острове, всего в нескольких сотнях метров от нас, сооружают могилы. Они будут в скальных нишах. Тела погибших эти дни находились в нескольких километрах к югу от Мирного, на куполе, где царит вечный холод и откуда к нам вниз скатывается стоковый ветер.

...Вечером 12 февраля на острове состоялись похороны. Мы проходим мимо ниши, прикрытой нависающими скалами. Прощаемся с товарищами.

...На шлюпке идем обратно к кораблю вдоль края ледяного барьера. Ветер срывает пену с волн, окатывает холодными солеными брызгами. Я смотрю вокруг словно другими глазами. И чувствую — эти дни не забудутся. Они переломные в моей жизни, в моем характере. И еще чувствую — с Антарктидой у меня теперь связь тесная, кровная. Я уже не случайный здесь человек, я вернусь к этим далеким, ледяным берегам...»

С той поры прошло немало времени. Место, где произошел обвал, стали называть «Барьером Отважных», а на карте Антарктиды в числе прочих появились имена Зыкова и Буромского.

Десять лет спустя наша геологическая группа, входившая в состав двенадцатой антарктической экспедиции, возвращалась на маленьком Ан-2 — «Аннушке», как все называют этот легкий самолет, — с японской станции Сева домой, на Молодежную. Погода испортилась, началась пурга. Не мудрено, что мы потеряли из виду кромку берега, сбились с курса и неожиданно для себя... приземлились. Самолет ударился о поверхность льда лыжами и, немного прокатившись, застыл, осев на один бок. Ледник в этом месте оказался на удивление гладким и пологим, словно специально подготовленный аэродром. А рядом были скалы, зияющие трещины. Все обошлось небольшой поломкой шасси, и через несколько часов, дождавшись улучшения погоды, мы добрались до базы. Эта счастливая для нас посадка произошла на полуострове Борщевского. И мысли вновь вернулись к той первой, особенно памятной экспедиции. Перед глазами возникла высокая худощавая фигура капитана первого ранга, начальника нашей экспедиции Олега Александровича Борщевского. Вспоминаю его серьезное, спокойное лицо, внимательные глаза, его неторопливую, выразительную манеру говорить.

Олег Александрович был справедливым руководителем и сердечным человеком. В экспедиции он пользовался всеобщим уважением, а мы, ребята, готовы были за него в огонь и в воду... Всегда заботясь о подчиненных, он был необычайно скромен, когда речь шла о его интересах.

Имя его увековечила карта Антарктиды.

Однако далеко не всегда авиационные инциденты кончаются здесь столь благополучно. Памятна авария при взлете Ил-14 на Молодежной 2 января 1979 г. Начальник советской антарктической экспепиции Евгений Сергеевич Короткевич и несколько других пассажиров чудом уцелели, но экипаж самолета погиб.

И наконец, недавно, 28 ноября 1979 г., на склоне антарктического вулкана Эребус разбился новозеландский пассажирский самолет с туристами. Общее число погибших — 257 человек. Ни одному из бывших на борту не удалось спастись. Это была самая крупная катастрофа в Антарктиде. Но иной раз беда настигает не в воздухе, не в море, не на леднике, а в собственном доме: «В ночь на 3 августа 1960 г. в советской обсерватории Мирный при исполнении служебного долга во время пожара, возникшего при ураганном ветре, погибли: О. Г. Кричак, А. М. Белоликов, И. Д. Попов, В. И. Самушков, А. 3. Смирнов, А. Л. Дергач, О. Костка (ЧССР), Г. Попп (ГДР)». Это строки официального информационного сообщения.

Пожар возник в занесенном пургой подснежном домике метеорологов, когда все спали. Дежуривший на электростанции механик, заметив неисправность в системе, дозвонился до метеодома. К телефону подошел начальник отряда Оскар Григорьевич Кричак, но успел вымолвить только одно слово: «Горим».

Когда по тревоге сбежались люди, было уже поздно. Пламя вырывалось оттуда, где был вход в подснежное жилище.

Именно после этого случая на наших станциях стали возводиться дома новой конструкции — на сваях. Им не страшны снежные заносы.

...На острове, где хоронят погибших, я давно не был. Слышал от опытного полярника Василия Сидорова, что сейчас там покоится 28 человек. Сидоров, рассказывая новичкам об «острове вечной зимовки», назвал многие славные имена. И те, кому еще только предстояла встреча с Антарктидой, узнали о выдающемся метеорологе, обаятельном человеке, руководителе музыкального ансамбля «Сосулька» на зимовке в Мирном Оскаре Кричаке и семерых его товарищах, узнали о комсомольце Иване Хмаре, ушедшем под лед вместе с трактором, аэрологе Николае Чугунове, гляциологе Валерии Судакове и других полярниках, навсегда оставшихся на этом острове.

Их имена теперь на карте Антарктиды.

Всякое случается в экспедиции, особенно такой сложной, как антарктическая. Экспедиции всех стран потеряли тут немало своих участников. Почти никто не умирал здесь своей смертью. Всего предвидеть не удается. Иногда и сознательно приходится идти на риск.

К счастью, не все имена на карте Антарктиды — реквием о безвременно ушедших. Это и здравица в честь ныне живущих.

Ледник Авсюка, бухта Шумского — названия, данные англичанами в честь известных советских гляциологов. Американцы и англичане присвоили ряду географических объектов имена многих наших соотечественников, работавших в их экспедициях. Так появились ледники Астапенко, Астахова, Евтеева, Зотикова, Расторгуева, утес Климова, хребты Грикурова, Тараканова и т. д.

Бельгийцы назвали одну из возвышенностей в горах Бельжика в честь нашего летчика В. Перова, который нашел и спас бельгийских полярников, потерпевших бедствие в Кристальных горах на Земле Королевы Мод.

Почти каждое новое издание антарктических карт обогащается новыми названиями, так как географические открытия на южнополярном континенте продолжаются.

Имена на карте Антарктиды — память о мужественных и целеустремленных, упорных и стойких, тех, кто шел в неизвестное, чтобы сделать его известным.

ПЕРЕД ВЫСАДКОЙ НА МАТЕРИК

Дизель-электроход «Михаил Сомов» совсем близко. Хотя судна еще не видно, с ним установлена прямая связь но радиотелефону. Пока же, воспользовавшись благоприятной ледовой обстановкой — вблизи ни одного айсберга — механики остановили двигатели и затеяли профилактический ремонт.

Ветра почти не было, в разрывах облаков проглянуло солнце. Все высыпали на палубу; были тут и свободные от вахты девушки. Девчата с любопытством глядели на плавающих у борта пингвинов Адели. Как только поблизости показались плавники двух небольших китов, пингвины как пробки вылетели из воды и плюхнулись с размаху на льдину. Плавники принадлежали касаткам, которые всегда не прочь закусить пингвинами.

Радист включил веселую музыку, но глаза девушек были грустными: за время долгого плавания вопреки стараниям пассажирского помощника многие сдружились с полярниками. А вскоре предстояло расставание.

Наши вещи уже подготовлены для выгрузки на континент. Мне нужен был хороший ящик, и я рискнул обратиться с этим к старпому. Он, обычно суровый и строгий, самолично спустился в трюм и вытащил красный завинчивающийся бачок из металла. Хотя я не знал толком, как мне его употребить, поступок его растрогал меня до крайности. В довершение всего старпом вручил мне на прощание календарь с изображением японских девушек. Я давно подозревал, что под его суровой внешностью скрывается добрая отзывчивая душа.

И вот из-за горизонта показались мачты «Михаила Сомова». Это научно-экспедиционное судно построено специально для плавания во льдах. С именем М. М. Сомова связано начало советских южнополярных исследований. Еще недавно Михаил Михайлович (Мих-Мих, как его называли товарищи) сам работал в Антарктиде. Мне особенно запомнилась встреча с ним в первом антарктическом поселке — Мирном. Мы, новички, высадившись с дизель-электрохода «Лена», осматривали зимовку, знакомились с бородатыми полярниками — первыми советскими людьми, перезимовавшими в Антарктиде, и с особым уважением взирали на начальника зимовки, тогда уже знаменитого полярного исследователя, приветливого интеллигентного человека.

В памяти еще живы наши первые южнополярные экспедиции, а уже прошли юбилейные даты. 5 января 1981 года исполнилось 25 лет с тех пор, как первые советские люди ступили на берег Антарктиды, а 13 февраля — как был поднят красный флаг в Мирном. Четверть века с начала советских исследований в Антарктиде!

История пребывания человека на шестом континенте не насчитывает и одного столетия. Ее целиком вмещает наш ХХ век. Ко всем многочисленным названиям, которыми наградило его человечество, можно присовокупить еще одно — век освоения Антарктиды.

С начала столетия до 1946 года на всем Антарктическом материке одновременно действовали, да и то с перерывами, одна-две, редко до четырех научных станций, где зимовали от 6 до 65 человек. Затем число станций резко возросло, достигнув в период Международного геофизического года (1957—1958 гг.) 44, включая станции на субантарктических островах к югу от 60 градусов южной широты.

В последующие годы количество научных баз в Антарктиде почти не менялось, но сами станции, как правило, благоустраивались и расширялись. Зимовочный коллектив только советской антарктической экспедиции увеличился почти до трехсот человек. Больше половины наших полярников зимуют в аэрометеорологическом центре — Молодежной и в обсерватории Мирный. На остальных станциях: Востоке, Новолазаревской, Ленинградской, Беллинсгаузене, Русской — в среднем по двадцать человек на каждой. Крупнейшая зарубежная станция — американская Мак-Мердо. Число зимовщиков на ней в отдельные годы достигало двухсот, но сейчас снизилось более чем наполовину.

В последнее десятилетие «население» шестого материка продолжало быстро расти. К 1981 году в Антарктиде перезимовало почти 20 тысяч человек. Зимовка длится чаще всего год и лишь на некоторых зарубежных станциях два года подряд. Каждая зимовка не малое испытание не только для самих полярников, но и для тех, кто ждет их возвращения на Большой Земле.

Особенно людно на шестом континенте летом, когда приходят экспедиционные суда, прилетают самолеты. Сменяются экспедиции, работают многочисленные сезонные партии ученых. Как раз сейчас наступает такой период. В это время «население» Антарктиды возрастает до нескольких тысяч человек.

... «Михаил Сомов» подошел совсем близко. По сравнению с нашим это внушительное рабочее судно. Вся палуба уставлена грузами: контейнеры, фюзеляжи самолетов, огромные ярко-красные снегоходы. Это наши знаменитые «харьковчанки», на которых исследователи совершают далекие маршруты по ледяным просторам континента. Ведь жизнь полярных исследователей в наше время отличается большой мобильностью. Полярные станции — это оазисы в ледяной пустыне, разделенные гигантскими пространствами. Изучать же необходимо всю территорию. В летний полевой сезон ученые совершают дальние походы, ведут исследования в самых различных точках материка.

... Теперь уже без бинокля можно было разглядеть тех, кто с таким же вниманием разглядывал нас с «Михаила Сомова». Многие узнавали товарищей, кричали, размахивали шапками. Капитан «Михаила Сомова» передал по радиотелефону приглашение швартоваться к его борту. Швартовка борт о борт — дело деликатное. Если дизель-электроход в данном случае особенно ничем не рисковал, то наше элегантное судно могло набить «синяки и шишки». Тем более что суда покачивались на легкой зыби. И немудрено, что наш осмотрительный капитан отнесся к этому предложению без энтузиазма, предложив прибегнуть к испытанному средству — шлюпкам. Конечно, это более хлопотно, займет больше времени, зато бортовая обшивка не пострадает.

С первой же шлюпкой с «Сомова» прибыла представительная делегация уточнить детали нашей проводки сквозь ледовый пояс. Среди прибывших мой давний товарищ по экспедиции на Землю Королевы Мод — Боря. Собственно, сейчас его уже надо было бы называть по имени-отчеству: он первый помощник капитана. Но я зову его Борей и думаю, он на это не обижается. В своей среде полярники, в особенности принадлежащие к одному поколению, редко величают друг друга полным именем. В этом нет ничего особенного. На полярных станциях живут бок о бок, общаются на равных и какие после этого могут быть имена-отчества? Разве что после ссоры.

Борис приглашает меня в гости. Ему хочется показать место своей работы, да и мне не терпится побывать на «Михаиле Сомове» — судне, заменившем легендарную «Обь».

Мы спускаемся в шлюпку, куда грузят коробки с кинолентами, и через десять минут оказываемся на борту дизель-электрохода. Борис сразу ведет меня наверх, в свою каюту неподалеку от капитанской. Не обходится без накрытого стола. Ничего не поделаешь: морская традиция встречать гостей. Подходят несколько человек из командного состава — коллеги Бориса.

Я всматриваюсь в своего старого товарища. Десять лет назад на Земле Королевы Мод, на станции Новолазаревской, мы прожили около месяца в одном домике, потом возвращались вместе на одном судне. О чем только тогда не переговорили! Обсуждали самые волнующие вопросы современности, строили планы на будущее.

Борис выглядит хорошо, по-прежнему сверкает лучезарной улыбкой. Новая морская должность ему к лицу, а тогда, на Новолазаревской, он изучал вариации магнитного поля Земли.

Конечно, мы вспоминаем тех, с кем работали, тогда в Антарктиде. Некоторые уже ушли из жизни — погибли, умерли от болезней. Сколько воды утекло! Как и положено, жизнь у каждого сложилась по-своему, судьбы развели многих в разные стороны, видеться приходится нечасто, однако время, проведенное в Антарктиде, вспоминается как одно из самых значительных событий в жизни.

Борис показывает мне дизель-электроход. Судно отличное, оснащено специальными лабораториями для морских исследований, для ученых созданы вполне комфортные условия. А все равно вспоминается «старушка» «Обь».

Когда я возвратился к себе на судно, сборы там были в самом разгаре. В Молодежной через день-другой должны были высадиться больше ста полярников. Все, кто сходил на берег, неузнаваемо изменились, посерьезнели, озабоченно укладывали свои вещи: баулы со специальной так называемой климатической одеждой, чемоданы, ящики с приборами. Многие мысленно уже были далеко на юге, где за поясом дрейфующих льдов и айсбергов находилась Антарктида. Для одних это была земля уже знакомая, другие знали о ней лишь понаслышке и представляли каждый по-своему.

Большинство антарктических станций создано в наиболее благоприятных местах — на прибрежных скалах и островах. Именно так расположены наши зимовки Молодежная, Мирный, Новолазаревская, Ленинградская, Русская, Беллинсгаузен; американские Мак-Мердо и Пальмер; австралийские Моусон, Кейси, Дейвис; японская Сева и другие. Сравнительно крупные участки скалистой суши по контрасту с окружающей ледяной пустыней называют оазисами. Они наиболее благоприятны для поселений. Станции, возведенные на скальном фундаменте, надежны, служат долгое время.

Другое дело — станции на шельфовых ледниках. Давно покинуты норвежско-шведско-британская зимовка Модхейм (1949—1952 гг.), бельгийская Король Бодуэн (1958 —1961 и 1964—1967 гг.), наша Лазарев (1959—1961 гг.), американские станции Литл-Америка на шельфовом леднике Росса, действовавшие с 1929 по 1958 г. Из более поздних надо назвать летние полевые базы советских ученых на шельфовых ледниках Эймери (1971—1974 гг.) и Фильхнера. Последняя из них, Дружная, где работают геологи, геофизики, картографы, была организована в сезон 1975—1976 гг. и будет вести исследования еще в течение ряда лет.

Несколько полярных поселков обосновалось в центральной части антарктического ледникового покрова. Это прежде всего станции на полюсах: на геомагнитном — наша Восток, на географическом — американская Амундсен-Скотт.

Природные условия резко различаются в центральной части материка и на побережье, на ледниках и в оазисах. Центральная Антарктида — район адского холода. Даже в летнее время среднемесячные температуры здесь порядка —36°. Правда, на станции Восток температура однажды поднялась почти до —13°, но подобная «жара» тут, пожалуй, еще большая редкость, чем проливной дождь в Сахаре. Зимой же температуры в Центральной Антарктиде держатся около —70°. Абсолютный минимум, зафиксированный у нас на Востоке, —88,3°. На станции Южный полюс у американцев чуть потеплее, там отмечались колебания температур от —14° до —79°.

Центральные районы Антарктиды самые холодные не только на южнополярном материке, но и на всей Земле. От центрального выхоложенного плато, поднимающегося до высоты 4000 метров, во все стороны идет постепенное повышение температур. Для центральной Антарктиды характерны слабые ветры, нередки штили. Тут выпадает минимум осадков — от 50 до 100 мм в год, то есть этот район является в полном смысле пустыней.

На побережье, где высоты невелики и сказывается отепляющее влияние моря, все по-иному. Так, в Мирном средняя месячная температура самого теплого летнего месяца (декабря) —2°, а самого холодного зимнего (июля) —18°. Но, хотя холода на берегу не столь резкие, здесь располагается полюс ветров, обычны ураганы. Ветер иной раз достигает скорости современного экспресса — 200 километров в час. Нелегко приспособиться к таким ураганам и вызываемым ими снежным заносам. Естественно, что конструктивные особенности антарктических построек, равно как и жизнь и быт полярников, сильно зависят от того, где расположена станция. На новой американской станции Амундсен-Скотт на Южном полюсе домики упрятаны под огромную сборную металлическую сферу, своего рода крышу. На японской станции Сева дома соединены крытыми переходами. Австралийская станция Кейси похожа на изогнутую гусеницу — попытка архитектурно «вписаться» в неровности скального рельефа. Каждая страна вносит свой вклад, свой опыт в строительство антарктических баз.

Из прибрежных станций наша Молодежная самая большая, «столица Антарктиды», как ее иной раз называют. Большинство плывущих на теплоходе полярников останутся на ней работать. Наша же геолого-географическая группа сразу будет переброшена в горы самолетами.

...Вот уже сутки следуем мы в кильватере за «Михаилом Сомовым» по проложенной им «дорожке» среди льдин. Плавание во льдах, постоянное маневрирование среди ледовых полей удивительно интересны. Это совсем не то, что идти в открытом море по заданному курсу. Там утомляет однообразие. Тут же через считанные секунды капитану или его помощнику приходится отдавать команды рулевому. Весь день я провел на палубе, и мне стал понятен огонь, не погасающий в глазах старпома с тех пор, как наше судно вошло во льды. Несомненно, быть полярным капитаном — особое призвание! Здесь уже не приходится думать о кратчайшем расстоянии между двумя точками. Судно движется по извилистой линии, отыскивая проход в ледовом лабиринте. Иногда, как ни изворачиваются капитан и рулевой на «Сомове», разводья исчезают, судно попадает в тупик, вперед не пробиться.

Тогда наш караван останавливается. Идти напролом — не самое умное решение. Лучше выяснить, какова впереди ледовая обстановка. На корме у «Сомова» для этой цели есть вертолет. И Василий Евграфович, специалист по морским льдам, уже снарядился на ледовую разведку. Но может быть, удастся обойтись советом гидрологов из Молодежной, там регулярно принимают космические фотоснимки со спутника.

Под вечер низкое полярное солнце золотит неровную поверхность льдин, от торосов ложатся синие тени. Вблизи нашего борта стоит, влюбленно глядя друг на друга, парочка императорских пингвинов, невдалеке от них разлегся тюлень. Здешних аборигенов нисколько не заботит, что мы торопимся в Антарктиду.

Ганс, обвешанный фотоаппаратами, «отстреливает» фоторужьем первые в своей жизни снимки пингвинов. На кормовой палубе собрались поляки. Самый старший из них, кинорежиссер Ежи, всегда спокойный и уравновешенный, ведет себя на этот раз на редкость странно. В его руках сверкающая труба — любимый инструмент пассажирского помощника. Повернувшись лицом к солнцу, он извлекает из нее медленную грустную мелодию. Я с беспокойством слежу за ним.

— У Ежи сегодня день рождения, а радиограммы из дома нет, — отвечает на мой недоуменный взгляд его товарищ, биолог Анджей.

На верхней палубе у дальномера трудится Василий Евграфович. Пока решается вопрос о ледовой разведке, он замерят дрейф ближайшего, похожего на верблюда айсберга, который словно магнитом притягивается к нашему судну.

Доктор упаковывает в каюте медикаменты. Все заняты последними приготовлениями. Геофизик, знаток морских слонов, совсем взмок, перетаскивая на палубу свои многочисленные ящики с оборудованием. Только пассажирский помощник отдыхает: ему предстоящий заход в Антарктиду не сулит особых хлопот.

Наконец получены рекомендации из Молодежной. Ветер изменился, во льдах появились разводья, ледовая обстановка явно улучшается. Космические снимки показывают: чистая вода всего в нескольких десятках километров к югу от нас. И вот мы снова в движении.

Нередко на пути встают причудливые ледяные горы, по сравнению с которыми наши суда выглядят детскими корабликами, и мы торопливо проскальзываем мимо, любуясь ультрамариновыми нишами в основании айсбергов.

После ужина все собрались в кают-компании. Это был прощальный вечер. Ганс показал нам слайды Берлина, семейные фотографии. Геофизик сел за пианино и с чувством заиграл аргентинское танго, поглядывая на собравшихся в уголке девушек. Потом вместе с пассажирским помощником спел «Подмосковные вечера». В корабельной обстановке перед высадкой на ледяной континент они звучали совсем по-особенному. Геофизик, тряхнув несуществующими кудрями, заиграл вальс, и наши летчики —парни отважные, не боящиеся рисковать, решились пригласить дам на танцы. Даже пассажирский помощник ничего не мог возразить против этого прощального антарктического вальса, а, наоборот, поощряюще улыбался.

Когда после вечера я поднялся на мостик, то удивился — над водой стоял густой туман, видимость не больше двух кабельтовых. Мы идем в кильватере за «Сомовым». Корма его едва угадывается в тумане, зато на воде отчетливо виден тянущийся за ней след.

Старпом, припав к смотровому окну, дает команды рулевому: «След не теряй, на него не ходи, оставляй чуть правее».

Из тумана внезапно выползают льдинки, обломки айсбергов; приходится лавировать. Следуют команды: «Влево полборта. Одерживай. Право на борт. Прямо руль». И после минутной паузы: «Влево не ходить». И очевидно, еще для большей острастки: «Ни грамма влево!»

Корма «Сомова» пропадает, теряется в густом тумане. Старпом снимает трубку радиотелефона (между судами поддерживается постоянная связь), просит зажечь кормовые огни. С «Сомова» тоже порой звонят, предупреждают об опасностях: тяжелая льдина слева по борту, айсберг справа. Туман продержался всю ночь, а утром мы внезапно вынырнули на простор.

Пояс дрейфующих льдов и айсбергов. Там, где над горизонтом разлито золотое сияние, находится Антарктида.

Перед нами поля ровного морского льда — береговой припай. Дальше на юге горела яркая желтоватая полоса. По прошлым экспедициям я знал: это сверкает под лучами солнца Антарктида.